Уйда.[править]
Летта.[править]
Они возвращались домой съ ярмарки, съ одной изъ тѣхъ осеннихъ ярмарокъ, куда крестьяне стекаются со всѣхъ сторонъ, и гнали домой нѣсколько головъ скота. Всѣ были разгорячены виномъ. Ихъ было восемь человѣкъ въ возрастѣ отъ шестнадцати до двадцати двухъ лѣтъ, все жители фермъ, разбросанныхъ въ долинѣ подъ тѣнью горъ нижнихъ и центральныхъ Апеннинъ; все это были двоюродные братья, сосѣди, друзья, знавшіе другъ друга съ дѣтства. Они плохо справлялись съ чуждымъ имъ скотомъ, а бѣдныя животныя, усталыя, измученныя, жаждущія, съ натертыми отъ ходьбы ногами, старались вернуться къ знакомымъ мѣстамъ. Молодые люди обвиняли другъ друга въ томъ, что дѣло у нихъ не ладится; они горячились и становились все рѣзче; стали браниться, произнося громкія проклятія; всякій сваливалъ вину на другого; нѣсколько штукъ скота вырвалось изъ рукъ вожатыхъ и скрылось въ сгущавшемся сумракѣ. Тогда проклятія и упреки стали еще громче, и всѣ участвовали въ ссорѣ; юноши злобно накинулись одинъ на другого, старшіе обвиняли младшихъ, мальчики оправдывались. Въ ночной тиши раздались грозные крики; молодые быки мычали, коровы громко звали телятъ, оставшихся позади. Юноши пустили въ ходъ палки, а трое изъ нихъ вынули ножи, и никто хорошенько не зналъ, какъ случилось, кто сдѣлалъ, только одинъ изъ нихъ былъ раненъ въ трехъ мѣстахъ и упалъ мертвый, другой получилъ ударъ ножемъ въ пахъ. Видъ крови отрезвилъ остальныхъ.
Они вернулись домой молча, напуганные; каждый утверждалъ, что не онъ нанесъ роковой ударъ. Раненаго они понесли съ собой; убитаго оставили подъ деревомъ; онъ не могъ никуда уйти; рѣшили, что семья пришлетъ за нимъ телѣгу на утро.
Когда они добрались до первой фермы, оказалось, что не хватаетъ нѣсколькихъ головъ скота, а ночь уже наступила.
Нѣкоторые обитатели фермы выбѣжали сердитые и изумленные.
— Прежде всего надо отыскать скотъ, потомъ уже займемся парнями, — сказалъ глава дома, сѣдой старикъ.
Женщины внесли раненаго и положили его на кирпичный полъ.
— Кто это сдѣлалъ? — воскликнули они.
— Риккардо сдѣлалъ! — крикнулъ кто-то.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! не я, — воскликнулъ Риккардо.
— Ты пырнулъ ножемъ сначала того, потомъ этого, — продолжалъ невидимый обвинитель.
— У меня не было ножа, — сказалъ Риккардо; но никто ему не повѣрилъ. Впрочемъ, съ этимъ вопросомъ можно было не торопиться, такъ какъ тѣло убитаго лежало подъ можжевельникомъ. Важно было найти скотъ.
Риккардо пошелъ со всѣми отыскивать пропавшихъ животныхъ; даже бабы, и тѣ пошли, оставивъ раненаго юношу со старой бабушкой и кричащими ребятишками. Она приподняла голову мальчика и дала ему напиться:
— Кто это сдѣлалъ? — спросила она.
Онъ слабо покачалъ головой. Онъ зналъ, но не хотѣлъ говорить, боялся сказать.
— Фульвіо Нестіо раненъ на смерть, — пробормоталъ онъ, тяжело и отрывисто дыша.
— Хорошенькихъ дѣлъ понатворили, — сказала старуха. Но, Пресвятая Дѣва! Развѣ когда-нибудь бывало, чтобъ ярмарка обходилась безъ кровопролитія.
Шесть недѣль спустя Риккардо, сынъ Джіанноне изъ дома Лаццаре, былъ арестованъ по обвиненію въ томъ, что одного изъ своихъ товарищей ранилъ смертельно, а другого слегка, когда возвращался съ ярмарки въ октябрѣ мѣсяцѣ.
Риккардо отвѣтилъ только арестовавшимъ его:
— Я этого не дѣлалъ, нѣтъ. У меня не было ножа. Я потерялъ ножъ на ярмаркѣ.
Но этому никто не вѣрилъ, потому что, если бы онъ потерялъ ножъ, онъ сейчасъ же купилъ бы другой у перваго лотка. Молодой человѣкъ безъ ножа былъ бы смѣшной собаки безъ хвоста.
Даже отецъ и мать не повѣрили, что у него не было ножа на ярмаркѣ. Это все равно, если бы онъ сказалъ, что на немъ не было рубашки. Ножъ, — что рубашка. Даже, когда у человѣка ничего нѣтъ, безъ ножа онъ обойтись не можетъ. Онъ говорилъ, что ножъ украли у него въ толпѣ, но это походило на глупую сказку: всякій знаетъ, что ножъ носятъ между штанами и рубахой, такъ что никто не можетъ его вытащить.
— Понятно, онъ пырнулъ ножемъ Фульвіо Нестіо, — сказали отецъ и братья: — отчего и нѣтъ?
Это былъ небольшой грѣхъ въ глазахъ его родителей и сосѣдей. Только дѣвушкѣ Коллетѣ, его возлюбленной, убійство казалось ужаснымъ, но это было потому, что она была нѣжнѣе и глупѣе другихъ женщинъ въ деревнѣ, такъ какъ пріѣхала изъ города, гдѣ родные ея умерли во время оспенной эпидеміи. У нея никого не было на свѣтѣ, кромѣ дяди, отца Риккардо. Она выучилась тяжелому труду и грубой деревенской работѣ, но у нея остались еще нѣкоторые предразсудки и нѣкоторые взгляды ея матери, воспитанной въ городѣ; поэтому она считала, что убійство тяжкое преступленіе, кто бы его ни совершилъ.
— Люди стали трусливы и черезчуръ уже нѣжны; въ мое время никто не считалъ, что заколоть человѣка хуже, чѣмъ заколоть свинью; мало-ли что за день приходится дѣлать.
— Я не убивалъ его, — повторялъ Риккардо.
Дѣвушка повѣрила ему, но больше никто.
— Что же ты не сознаешься прямо, какъ подобаетъ мужчинѣ? — спрашивали отецъ и братья.
— Да не дѣлалъ я этого, — отвѣчалъ Риккардо, начиная злиться.
Его увели жандармы и продержали въ тюрьмѣ много мѣсяцевъ. На судѣ признали его виновнымъ въ убійствѣ человѣка и приговорили къ тюремному заключенію на двадцать одинъ годъ, послѣ двухъ лѣтъ одиночнаго заключенія. Родные больше не видѣли его. Они всѣ были слишкомъ бѣдны, чтобъ ѣхать въ тотъ отдаленный городъ, гдѣ разбиралось его дѣло; да и какую пользу принесли бы они ему, если бъ поѣхали?
— Отчего онъ не сознался? — твердили люди.
— Онъ этого не дѣлалъ, — утверждала Летта.
Но даже мать, родившая его, не соглашалась съ ней. Понятно, онъ это сдѣлалъ. Онъ не нарочно убилъ Фульвіо Нестіо, онъ просто ударилъ его ножемъ, какъ молодая лошадь лягается, когда сердита, а лезвіе ножа вонзилось въ грудь немного глубже, чѣмъ слѣдовало: несчастный случай, бѣда, которая въ любое время могла приключиться со всякимъ.
— Лучше бы онъ смотрѣлъ за скотомъ, — говорилъ отецъ, — два быка исчезли безслѣдно. Можетъ быть, потонули, или затерялись въ лѣсу, или ихъ украли и зарѣзали, — кто знаетъ?
— Онъ не дѣлалъ этого, — опять и опять повторяла Летта его семьѣ. Больше она ничего не говорила, потому что сама не могла бы дать удовлетворительнаго объясненія своей увѣренности. Но она ни минуты не сомнѣвалась въ его невинности и со временемъ убѣдила въ этомъ и его мать, хотя старуха считала также естественнымъ для юноши схватиться за ножъ, какъ то, что теленокъ сосетъ свою мать.
— Они дурного не думаютъ, говорила она, но когда кровь кипитъ, руки чешутся.
Летта была красивой дѣвушкой, но отъ горя быстро подурнѣла. Она пожелтѣла, щеки и грудь ввалились, волосы потеряли свой блескъ и шаги стали не такъ тверды.
— Не стоитъ плакать надъ пролитымъ молокомъ, — часто говорилъ ей старикъ. — Мальчикъ ужъ не вернется. Онъ все равно, что умеръ. Возьми себѣ другого жениха.
Летта ничего не отвѣчала, но она не смотрѣла на парней и всегда носила на головѣ черный платокъ и спускала его ниже бровей. Всѣ другіе забыли про Риккардо, но она не забывала.
Женщины рано старѣютъ отъ полевыхъ работъ, и въ двадцать лѣтъ она уже казалась пожилой.
— Прежде лучше было, — говорилъ отецъ, — осужденныхъ заставляли работать на улицѣ. Тогда ихъ можно было видѣть. Они были черны, какъ вакса, одѣты въ желтое платье, и на всѣхъ были цѣпи, но все же ихъ можно было видѣть. Что за смыслъ запирать бѣднаго мальчика въ яму, откуда никого и ничего не видать? Это гадко, гадко!
Леттѣ все это казалось смутнымъ, непонятнымъ, страшнымъ. Она знала только, что Риккардо взяли за преступленіе, котораго онъ не совершалъ, за смерть, причиненную другимъ.
Какая-то могучая сила, неумолимая и недостижимая, взяла его и скрыла отъ глазъ людскихъ. Священникъ сказалъ ей, что это — правосудіе. Можетъ быть; только она не видѣла въ этомъ справедливости.
— Онъ сказалъ, что онъ этого не дѣлалъ, — постоянно повторяла она.
Старый отецъ презрительно пожималъ плечами. Онъ зналъ, какъ парни врутъ. Онъ ни на минуту не сомнѣвался въ томъ, что Риккардо совершилъ убійство; только въ его глазахъ оно было не болѣе, какъ необдуманный ударъ молодого человѣка, — ничего такого, изъ-за чего стоило бы подымать исторію и губить жизнь мальчика.
— Это ужасный поступокъ, но не онъ совершилъ его, — сказала Летта.
Старикъ плюнулъ на землю въ невыразимомъ гнѣвѣ.
— Онъ это сдѣлалъ; нѣтъ сомнѣнія, что онъ сдѣлалъ; только въ сущности это не важно. Фульвіо Нестіо былъ не болѣе, какъ жалкое, слабое созданіе, иначе онъ не умеръ бы отъ одного удара ножемъ.
Такъ думалъ добрый старикъ. Когда онъ былъ молодъ, у него было столько же ссоръ и схватокъ, сколько святыхъ въ календарѣ. Всякій человѣкъ имѣетъ право расправляться съ обидчиками по своему. При чемъ тутъ законъ?
Къ Леттѣ сваталось много жениховъ: она была ловка и сильна; всѣ знали ея умѣніе ходить за цыплятами, телятами и шелковичными червями. Все это были крестьяне, потому что на цѣлую милю кругомъ никого другого и не было; но нѣкоторые были зажиточные, и родные ея не могли понять, почему она всѣмъ отказываетъ. Никому и въ голову не приходило, что изъ-за Риккардо. Она съ такимъ же успѣхомъ могла бы думать о черепахъ и скелетахъ въ церковномъ склепѣ. Онъ пропалъ во тьмѣ, какъ огонь свѣчки, задутый сквознякомъ.
Братья и сестры никогда о немъ не говорили. Они стыдились своего родства съ каторжникомъ. Его преступленіе положило на нихъ клеймо, подобно тому, какъ огонь превращаетъ мѣстность въ темное пустынное пятно.
Одинъ за другимъ они всѣ ушли: дѣвушки вышли замужъ, парни перебрались по ту сторону моря. Одна Летта осталась со стариками. Они принимали ея присутствіе за должное. Развѣ они не пріютили ее, когда умеръ ея отецъ, бѣдный, глупый человѣкъ, ухаживавшій за чужими больными людьми, пока самъ онъ не умеръ отъ оспы.
Мужики — народъ не особенно благодарный: сердца ихъ также грубѣютъ отъ тяжелаго труда, какъ руки и ноги.
— Вѣдь ты обратилась въ прислугу у этихъ стариковъ, — говорилъ ей одинъ человѣкъ, желавшій на ней жениться.
— Они были добры ко мнѣ, когда я была ребенкомъ, — отвѣтила она и про себя подумала: «я была бы ихъ дочерью, если бъ съ Риккардо не случилось бѣды».
Кто бы отсюда ни уѣхалъ, Риккардо и она остались бы жить здѣсь подъ орѣшниками и вишневыми деревьями. Риккардо любилъ старый домъ и всегда былъ хорошимъ сыномъ.
Какъ-то разъ, когда Летта въ жаркій полдень собирала въ полѣ бобы, сосѣдъ окликнулъ ее черезъ заборъ, сложивъ руки въ видѣ трубы, чтобъ она лучше слышала:
— Человѣкъ одинъ хочетъ тебя видѣть. Онъ бродяга и умираетъ. Онъ провелъ у меня въ бесѣдкѣ прошлую ночь. Я набрелъ на него сегодня утромъ.
— Спрашиваетъ меня? — удивилась она. Вдругъ сердце ей перестало биться. Неужели Риккардо?
— Онъ не здѣшній, но онъ хочетъ видѣть тебя, — продолжалъ сосѣдъ. — Идемъ, онъ умираетъ; онъ не сдѣлаетъ тебѣ ничего дурного.
— Я и не боюсь, — пробормотала Летта. Зубы ея стучали отъ волненія, когда она оставила за собой ряды бобовъ и проходила два поля, отдѣлявшія ее отъ сосѣда. Вмѣстѣ прошли они мимо шиповника, ежевики и лиственницъ маленькой плантаціи и направились къ полоскѣ необработанной земли, гдѣ возлѣ, двухъ каменныхъ бассейновъ для стирки бѣлья, стояла бесѣдка на краю ключа.
Какое-то жалкое созданіе, все въ лохмотьяхъ, лежало свернувшись, на кучѣ листьевъ и сухого папоротника. Она перекрестилась: это не былъ Риккардо; ясно было, что онъ умираетъ.
— Ты та, на которой онъ хотѣлъ жениться? Ты Коллетта, да?
Она утвердительно кивнула головой.
— Да, она Летта, — сказалъ сосѣдъ, изъ любопытства стоявшій рядомъ.
— Тогда, — слабымъ голосомъ сказалъ человѣкъ, — я хотѣлъ бы сказать тебѣ, что не твой возлюбленный убилъ Фульвіо Нестіо; по крайней мѣрѣ, своимъ ножемъ онъ его не убивалъ, потому что я на ярмаркѣ укралъ у него ножъ. Вотъ онъ.
Летта схватила ножъ и осмотрѣла его: на роговой ручкѣ были нацарапаны знакомыя буквы.
— Хвала Пресвятой Матери всѣхъ насъ! Это его собственный ножъ, — воскликнула она дрожащими губами и въ сильномъ волненіи обратилась къ бродягѣ: — Жестокій челокѣкъ, отчего ты раньше этого не сказалъ? Одно слово, — одно только слово!
— Они забрали бы меня, — недовольнымъ тономъ отвѣтилъ онъ.
— Понятно, это уважительная причина, — сказалъ сосѣдъ. — Нельзя же требовать, чтобъ человѣкъ самъ сунулся въ бѣду.
— О, Боже, Боже! Мать милосердная! — кричала Летта. Она закрыла лицо передникомъ и жалобно, громко завыла, какъ раненный заяцъ.
Сосѣдъ бросился за священникомъ, но тотъ жилъ на горѣ, и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ добѣжать, бродяга захрипѣлъ и скончался, не сказавъ болѣе ни слова.
Ножъ остался у Летты за пазухой: старый роговой ножъ, отрѣзавшій вѣтки ежевики, раскалывавшій орѣхи, чистившій яблоки, нарѣзавшій солому для укупорки бутылокъ вина, срѣзавшій рѣчной тростникъ, изъ котораго плели маты въ тѣ дни, когда они съ Риккардо были молоды и счастливь, играя вмѣстѣ по полямъ и лугамъ.
Бѣдный Риккардо! Онъ всегда говорилъ, что потерялъ ножъ на ярмаркѣ, и никто, кромѣ нея, не вѣрилъ ему.
— Если бъ люди, содержащіе его въ заключеніи, узнали про ложъ, они бы его выпустили, — говорила она въ тотъ же вечеръ священнику. Но тотъ не раздѣлялъ ея увѣренности.
— Боюсь, что это не будетъ достаточнымъ доказательствомъ, — грустно сказалъ онъ.
— Какъ? Когда это его собственный ножъ, и тотъ человѣкъ сознался, что онъ его укралъ?
Священникъ вздохнулъ.
— Если бъ это было извѣстно въ то время, когда дѣло разбиралось, и можно было все узнать и прослѣдить толкомъ, тогда можетъ быть… Но теперь человѣкъ этотъ умеръ, свидѣтелей нѣтъ, нѣтъ ничего, кромѣ какой-то сказки объ украденномъ ножѣ, — кто станетъ слушать? Легче горы сдвинуть.
— Это ножъ Риккардо, — сказала Летта.
Для нея этого было достаточно. Ножъ оставался у нея на груди между грубой рубашкой и смуглой кожей.
Для нея этотъ ножъ былъ частью самого Риккардо, почти, что его ребенокъ. Она не вѣрила тому, что говорилъ священникъ. Для нея все было ясно, какъ день. Если ножъ его былъ украденъ на ярмаркѣ, — а онъ былъ украденъ, — какъ могъ онъ убить этимъ ножемъ Фульвіо Нестіо?
Она повторяла себѣ это сто разъ, тысячу разъ и никакъ не могла понять, что доказательство, столь убѣдительное въ ея глазахъ, ничего бы не значило на судѣ. Она также не знала, какъ обнародовать этотъ фактъ? Можетъ быть, викарій провозгласитъ это въ церкви, и тогда и въ другихъ мѣстахъ объ этомъ узнаютъ, думала она, но она не была увѣрена, что это такъ дѣлается. Она не была глупа, но абсолютно навѣжественна. Она всегда жила среди сырыхъ тучныхъ луговъ, какъ ежъ. Умъ и зрѣніе были заняты полевыми работами; никто изъ окружающихъ никогда ни о чемъ другомъ не говорилъ, и даже священникъ былъ скромный, простой крестьянинъ, знавшій только самое необходимое для своего сана и больше всего занимавшійся своей полосой земли и своими виноградниками. Ей не съ кѣмъ было поговорить и посовѣтываться. Она могла только смотрѣть на ножъ Риккардо, да слушать слова стараго отца его, десять разъ на день повторявшаго: «Да, я всегда былъ увѣренъ, что онъ это сдѣлалъ; твердо былъ увѣренъ; но разъ ножа у него не было, — онъ не могъ имъ убить, а ножъ тутъ. Да, да, это его ножъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія».
Дальше этого онъ не шелъ; только разъ послѣ обѣдни онъ сказалъ старому пріятелю, съ которымъ сидѣлъ за столомъ и кололъ орѣхи:
— Нельзя ли какъ-нибудь дать знать парню, что ножъ найденъ?
Но никто не зналъ, какъ это сдѣлать. Онъ живой былъ въ гробу. Такимъ людямъ, какимъ сталъ Риккардо, друзья не могли посылать свѣдѣній. Непрерывное молчаніе царило вокругъ нихъ.
— Отецъ, — сказала однажды Летта, когда они вечеромъ вмѣстѣ сидѣли на лавкѣ у воротъ; она всегда называла его отцемъ. — Отецъ, отпусти меня къ Рикко. Я повидала бы его, разсказала все и освободила бы изъ тюрьмы.
— Что? — переспросилъ удивленный старикъ.
Она повторила.
— Ты не знаешь, гдѣ онъ, — сказалъ старикъ, — никто не знаетъ.
— Его преподобіе знаетъ.
— А гдѣ онъ?
— Гдѣ-то на сѣверѣ.
— Какъ же ты дойдешь до сѣвера? Боже милосердный, да она съ ума сошла!
— Я какъ-нибудь уже найду его. Святая Матерь сама поведетъ меня, повѣрь, — прибавила она. Старикъ перекрестился при священномъ имени, но затѣмъ воскликнулъ: — Господи, кто же будетъ работать здѣсь?
Онъ долго не давалъ своего согласія. И онъ, и жена его состарились и привыкли во всёмъ полагаться на Летту. Онъ бушевалъ и ругался, а жена его плакала и ныла. Летта была ихъ правой рукой, ихъ поддержкой, ихъ утѣшеніемъ. Всѣ родныя дѣти покинули ихъ на произволъ судьбы и еле-еле разъ въ годъ писали письма, она же была что крыша надъ ихъ головой. Ни одинъ цыпленокъ не выводился, ни одна свинья не производила на свѣтъ, ни одна больная корова не вылѣчивалась, ни одной горсти травы не срѣзали, ни одного горшка не ставили на плиту безъ Летты. Въ первый разъ въ жизни она нашла въ себѣ нѣкоторую силу воли. Она была очень кротка, но рѣшеніе ея было неизмѣнно. Пришлось отпустить ее.
Она оставила все въ порядкѣ и поручила молоденькой сосѣдкѣ замѣнить ее. Съ черной косынкой на головѣ, какъ всегда, да еще съ большимъ темнымъ платкомъ на плечахъ, она спустилась въ долину рано утромъ, когда роса еще лежала кругомъ, съ старымъ ножемъ за пазухой и со смѣной бѣлья въ узелкѣ.
Новая жизнь пробудилась въ ней съ тѣхъ поръ, какъ старый ножъ очутился у нея въ рукахъ.
Она никогда не сомнѣвалась въ невинности Риккардо, но теперь она имѣла и доказательство.
Умирающій бродяга не дотащился бы сюда только для того, чтобъ сообщить неправду. Ея покорность судьбѣ уступила мѣсто сильному, хотя и слѣпому стремленію къ дѣйствію на пользу того, кого такъ жестоко отняли у нея.
Съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала десятилѣтней дѣвочкой, она никогда не покидала фермы.
Но она призвала на помощь все свое мужество и спокойно дала дому скрыться за горизонтомъ. Оборачиваясь, чтобъ посмотрѣть назадъ, она скоро перестала различать что-либо, кромѣ самыхъ высокихъ вершинъ лиственницъ и округленныхъ верхушекъ орѣшника. Еще мили черезъ двѣ вся окрестность стала чужда ей, и ничего знакомаго не попадалось на глаза.
Священникъ выписалъ ей всѣ нужныя имена и адреса; у нея было немного денегъ, — всѣ мѣдяки, какіе нашлись въ старой семейной копилкѣ, висѣвшей на стѣнѣ; кромѣ того, у нея были двѣ браслетки дутаго серебра, да нить маленькихъ коралловъ, унаслѣдованнымъ отъ бабушки давнымъ давно. Но она не много думала о такихъ вещахъ; она думала только о Риккардо и о томъ, какъ она покажетъ его ножъ тюремщикамъ, держащимъ его въ цѣпяхъ, кто-бы они ни были, и какъ они, быть можетъ, увидятъ тогда, что онъ невиненъ и выпустятъ его на волю.
Была чудная ясная осенняя погода, и она проходила больше двѣнадцати миль въ день; но когда наступала ночь и ей приходилось спать, гдѣ попало, тогда она чувствовала себя очень одинокой, чуждой всѣмъ и несчастной, и даже не рѣшалась раздѣваться, ложась на грубыя незнакомыя постели.
Ей давали пріютъ только въ самыхъ бѣдныхъ домахъ, потому что видъ, у нея былъ нищей, она все молчала, и никто не зналъ, зачѣмъ она идетъ. Она проходила по исторически-извѣстнымъ городамъ, черезъ блестящія рѣки, подъ пострадавшими отъ войнъ стѣнами, мимо садовъ, воспѣтыхъ поэтами, по многолюднымъ и шумнымъ дорогамъ, черезъ обширныя незаселенныя земли, когда-то служившія полемъ битвы, а теперь превратившіяся въ пустырь, заросшій травой, камышемъ и цвѣтами, но она ничего не замѣчала. Она помнила только названіе, записанное священникомъ и служившее цѣлью ея путешествія, и спрашивала, сколько туда ходьбы? И долго ей отвѣчали, что это далеко, очень далеко.
У нея разболѣлись ноги и всѣ кости, но она продолжала идти. Нѣсколько разъ ее останавливала полиція, но священникъ позаботился о томъ, чтобы всѣ ея бумаги были въ порядкѣ, и ей давали безпрепятственно идти дальше. Много дней прошло, такъ много, что она не была въ состояніи отдать себѣ отчетъ сколько, и она сомнѣвалась бы даже въ томъ, что она все на томъ же свѣтѣ, если бъ не видѣла, что солнце и звѣзды выглядятъ также, какъ въ ея долинѣ. Она зашла далеко на сѣверъ и, наконецъ, добралась до того города, названіе котораго она выучила наизусть у викарія.
— Это много, много верстъ отсюда, — говорилъ ей викарій. — Больше ста миль отсюда.
Но измѣренія не давали ей никакого понятія о разстояніи.
— Я буду спрашивать дорогу, — отвѣчала она.
— Діалекты различны въ разныхъ провинціяхъ, — сказалъ священникъ, — ты не поймешь людей и тебя не поймутъ.
Она не знала, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, и не спросила у него даже объясненія.
Она шла по огромной равнинѣ Ломбардіи, не зная названія этой страны. Была ранняя осень. Уборка винограда только что началась. На фонѣ зелени и освѣщенной солнцемъ листвы виднѣлись телѣги съ волами, толпы крестьянъ, дома съ красными крышами и коричневыми амбарами, маленькія деревни, лѣпившіяся вокругъ круглыхъ башень и колоколенъ. Страна казалась ей удивительно обширной; ширина ея пугала ее: вѣдь и земля, и небо были такъ узки дома, въ маленькой зеленой долинѣ.
А люди! Безпрерывный потокъ людей въ городахъ! Она никогда не думала, что такъ много людей на свѣтѣ.
Она долго странствовала, прежде чѣмъ подъ тѣнью высокихъ горъ съ снѣговыми вершинами ей представился, наконецъ, городъ, указанный викаріемъ: маленькій, мрачный, окруженный стѣнами городокъ, построенный на холмѣ. Въ центрѣ его возвышалось огромное каменное строеніе — четырехъугольный фортъ съ мрачной башней на каждомъ углу. Всѣ окна и амбразуры, видимыя снизу, были задѣланы; ниже находились крыши домовъ, колокольни церквей, деревья садовъ.
Это была большая Мастіа или крѣпость, служившая исправительнымъ заведеніемъ. Она выглядѣла черной, холодной, жестокой, страшно крѣпкой. Небо надъ ней было сѣро и вѣтеръ дулъ со всѣхъ сторонъ. Летта поднялась по крутымъ ступенямъ, пробитымъ въ скалѣ, по которымъ пѣшеходы могли подняться болѣе короткимъ путемъ, чѣмъ по проѣзжей дорогѣ. На вершинѣ холма былъ темный, пустынный, скучный, скверъ; вѣтеръ гналъ сухіе листья вдоль дорогъ. Огромная Mastia занимала три стороны сквера. Часовые стояли у входовъ. Съ четвертой стороны виднѣлись Апеннинскія горы.
Летта остановилась и въ ужасѣ уставилась глазами на громадную мрачную, дикую постройку. Неужели здѣсь, — здѣсь? Неужели Риккардо могъ быть тамъ, — Риккардо, жившій всегда на открытомъ воздухѣ, на солнцѣ, среди зелени?
Она нерѣшительно подошла къ часовому и прошептала вопросъ.
Онъ не шевельнулся, не взглянулъ на нее, онъ какъ-будто даже не дышалъ. Проходившая мимо баба дернула ее за юбку:
— Если ты будешь съ нимъ разговаривать, ты наживешь себѣ непріятности.
— Я хочу зайти туда, — сказала Летта, — Рикко тамъ. У меня его ножъ. Не онъ убилъ. Они должны его выпустить. Не онъ убилъ.
Баба поняла.
— Разъ онъ тамъ, ты ему не поможешь, есть ли у тебя ножъ или нѣтъ. Ступай домой, бѣдняжка.
Женщина, державшая корзину свѣжей дичи на головѣ, вошла въ наружную пристройку крѣпости черезъ ворота, которыя открыли для нея и тотчасъ же заперли. Летта стояла и смотрѣла на стѣны, непроницаемыя, какъ лицо въ маскѣ.
Она не рѣшалась снова заговорить съ часовымъ.
Раздался громкій звонъ колокола, мѣрный и медленный; эхо вторило ему. Звукъ этотъ наполнилъ весь скверъ.
— Это для заключенныхъ? — испуганно спросила она старика, выметавшаго листья.
— Нѣтъ, умирающихъ тамъ не считаютъ. Это жена губернатора умерла, — сказалъ старикъ.
— А какъ туда попасть?
— Нельзя.
— Даже провѣдать заключеннаго?
— Ты, бѣдненькая, дура. Ступай домой.
— Я пришла издалека, чтобъ видѣть невиннаго.
— Невиннаго? Это ничего не значитъ. Всякій, кто тамъ, приговоренъ.
— Но у меня его ножъ.
— Лучше этого не разсказывай. Ножи носить запрещено.
Онъ продолжалъ мести листья.
Она оставалась на площадкѣ до вечера, потомъ кто-то велѣлъ ей уйти, и она спустилась по каменнымъ ступенямъ и нашла себѣ уголъ въ маленькомъ городкѣ внизу.
Къ этому времени она продала браслеты и кораллы и у нея оставались только деньги на хлѣбъ; но ее воодушевляла надежда рано или поздно увидѣть Риккардо.
На слѣдующій день и еще нѣсколько дней подрядъ она все подымалась на скалу и старалась узнать и услышать что-нибудь, но ей отвѣчали рѣзко и стали смотрѣть на нее подозрительно: площадь днемъ была открыта для публики, но бѣдная женщина, которая ходитъ, повидимому, безъ дѣла всегда возбуждаетъ недовѣріе или еще худшее чувство. Но она была такъ тиха, такъ грустна и терпѣлива, что никто не могъ найти уважительной причины запретить ей появляться здѣсь, и на пятый день ей посчастливилось.
Маленькій ребенокъ двухъ или трехъ лѣтъ поднялся по ступенькамъ на рукахъ и ногахъ и слишкомъ перегнулся, чтобъ достать запоздалый желтый цвѣтокъ, привлекшій его вниманіе. Онъ повисъ, зацѣпившись своимъ платьемъ за желѣзный гвоздь, вбитый въ скалу, и съ плачемъ звалъ свою мать. Но прежде, чѣмъ кто-нибудь понялъ опасность, Летта бросилась къ нему, схватила его и отнесла маленькое испуганное созданіе наверхъ на твердую почву. Мать ребенка обняла ее, присутствующіе похвалили; малютка повисъ на ней и цѣловалъ ее.
— Она не здѣшняя, но очень добрая, — говорили очевидцы а мать со слезами на глазахъ воскликнула:
— Я сдѣлаю для васъ все, что могу, все, что могу!
Летта нерѣшительно произнесла:
— Человѣкъ, по имени Риккардо Лаццаре заключенъ тамъ. Не можете ли вы устроить мнѣ свиданіе съ нимъ? У меня ножъ его, украденный у него на ярмаркѣ, такъ что онъ не могъ сдѣлать того, въ чемъ, его обвиняютъ.
— Тамъ нѣтъ людей, — пробормотала мать ребенка, — тамъ только номерѣ. Въ чемъ его преступленіе?
— Его зовутъ Риккардо Лаццаре, — повторила Летта, — и онъ долженъ быть здѣсь, потому что самъ викарій написалъ названіе этого мѣста. Посмотрите! Они сказали, что онъ убилъ человѣка, но онъ не могъ этого сдѣлать, потому что у него украли ножъ. Вотъ онъ.
Женщина взяла у нея клокъ смятой бумаги и увидѣла, что названіе города и «Мастія» дѣйствительно написаны писарскимъ почеркомъ.
— Да, это здѣсь, — сказала она. — Но сама я ничего не знаю. Они теряютъ свои имена, становятся номерами, совершенно не считаются больше людьми. Но вы спасли моего ребенка, я сдѣлаю, что могу. Я знаю одного изъ сторожей. Пойдемте ко мнѣ, покушайте. Бѣдненькая! вы, какъ видно, голодны и измучены.
— Вѣдь меня навѣрное впустили бы къ нему, если бъ знали, что я принесла его ножъ?
— Нѣтъ, къ нимъ никого не пускаютъ, — отвѣтила женщина. — Они больше не люди. Но я сдѣлаю, что могу. Пойдемте, скушайте что-нибудь.
— Мнѣ ничего не нужно, — сказала Летта. — Я только хочу видѣть Риккардо, потому что теперь мы знаемъ, что онъ говорилъ правду.
— Онъ сидитъ тамъ за убійство?
— За убійство Фульвіо Нестіо, да. Но я говорила, что не онъ это сдѣлалъ, такъ и оказалось.
— Тогда сюда идти не зачѣмъ. Надо начать съ адвокатовъ и еще Богъ знаетъ съ чего. Если его приговорили несправедливо, можетъ быть, что-нибудь и можно будетъ сдѣлать, но это будетъ трудно, трудно.
— У меня его ножъ. Одинъ разносчикъ укралъ его и не могъ умереть спокойно, пока не разсказалъ этого намъ.
— Все это также безполезно, какъ эти травки, — сказала мать, потряхивая желтые цвѣточки, все еще крѣпко зажатые въ маленькомъ розовомъ кулачкѣ малютки, — но мнѣ, можетъ быть, удастся узнать о немъ кое-что у сторожа, такъ какъ мужъ мой работаетъ тамъ: онъ свинцовыхъ дѣлъ мастеръ.
— Да помогутъ вамъ Пресвятая Дѣва и всѣ Святые, — сказала Летта.
Прошло три дня, и женщина ничего не могла сообщить, только она устроила ей постель въ своемъ домѣ и заставила Летту ночевать у себя. Ее трогало то, что пріѣзжая такъ бѣдна, несчастна и совершенно одинока въ этой сѣверной провинціи.
Каждый день Летта подымалась наверхъ на площадь, гдѣ съ трехъ сторонъ стояла громадная неуклюжая крѣпость, а съ четвертой стороны виднѣлись снѣговыя вершины Апеннинъ, блестящія при свѣтѣ солнца.
— Что, заключенные видятъ эти горы? — спросила она у своей знакомой.
— Господи, они не больше видятъ, чѣмъ кроты подъ землей.
Летта вздрогнула.
Ей казалось, что громадная крѣпость давитъ ее и виситъ надъ ней, какъ огромная черная птица. Она сидѣла на стѣнѣ, плела вѣнокъ изъ травъ для ребенка и думала о Риккардо, бывшемъ такъ близко отъ нея, по ту сторону стѣны, и въ то же время такъ далеко. Какой смыслъ, что его тамъ держатъ? Даже, если бъ онъ былъ виновенъ, къ чему это? А онъ невиненъ. Она засунула руку за рубашку и нащупала старый роговой ножъ.
Дней черезъ пять мать ребенка сказала ей:
— Я видѣла тюремщика, своего знакомаго. Онъ будетъ въ церкви въ три часа. Онъ не хочетъ, чтобъ его видѣли, потому что они не должны говорить про заключенныхъ. Но онъ разскажетъ вамъ, что узнаетъ.
Церковь, какъ разъ подъ скалой, была темная и голая, построенная одновременно съ крѣпостью; ее рѣдко посѣщали, хотя тамъ служили обѣдню и вечерню, и доминиканскіе отцы отправляли службу.
Было темно, какъ ночью, когда Летта вошла туда.
Сильный, худой, гладко-выбритый мужчина ждалъ ее не далеко отъ входа: это былъ одинъ изъ сторожей при камерахъ; онъ рѣдко бывалъ свободенъ и дорожилъ своимъ временемъ. Рука его держала револьверъ, невидимый подъ его плащемъ.
— Риккардо…-- произнесла Летта, задыхаясь, и упала на колѣни передъ этимъ человѣкомъ, казавшимся ей всемогущимъ, какъ самъ Богъ. — Риккардо Лаццаре… о, скажите мнѣ про него, сударь, скажите, Бога ради.
— Онъ ударилъ ножемъ товарища, возвращаясь съ ярмарки, и былъ приговоренъ на двадцать одинъ годъ?
— Нѣтъ, у него не было ножа! Выслушайте меня, о выслушайте меня!
Она въ отчаяніи металась у его ногъ.
— Это все равно, онъ ли убилъ, или нѣтъ. Мнѣ жаль васъ, — отвѣтилъ сторожъ, — но человѣкъ этотъ умеръ; онъ скончался больше года тому назадъ отъ лихорадки и дезинтеріи. За нѣсколько времени до смерти онъ сталъ слабоумнымъ, онъ одурѣлъ въ одиночномъ заключеніи. Семью должны были извѣстить объ этомъ. Развѣ вы не изъ его семьи?
Летта молчала.
— Вы не понимаете?
Мать ребенка старалась поднять ее съ полу. Летта не двигалась.
— Вы не понимаете? — Тюремщикъ добавилъ: — Извѣстіе о кончинѣ должно было быть послано установленнымъ порядкомъ.
Летта все еще ничего не говорила.
Она никогда не думала о возможности смерти.
Она протянула руку и поймала женщину за платье:
— Спросите у него, — гдѣ могила, — я туда пойду.
— Могилы нѣтъ, — нетерпѣливо отвѣтилъ сторожъ. — Здѣшній хирургъ взялъ себѣ его мозгъ. Тѣло положили въ яму съ негашенной известью… Будьте здоровы!
Онъ дотронулся до фуражки и удалился военной походкой. Шаги его гулко отдавались по каменнымъ плитамъ церкви.
Летта нагнулась раза два впередъ, потомъ упала лицомъ книзу; роговой ножъ расцарапалъ ей грудь…
Однажды вечеромъ, когда красное солнце ранней зимы садилось за горы, она вернулась домой изнуренная, блѣдная, сгорбленная, съ трудомъ передвигая ноги. Собака первая узнала ее.
Старикъ только что возвращался домой со связкой свѣженарѣзаннаго хворосту на плечахъ. Онъ уронилъ ее и закричалъ: «Жена, жена! Вотъ Летта, наконецъ, или тѣнь ея»!
Они оба подбѣжали къ ней, обхватили ее и стали щупать, чтобъ удостовѣриться, что она жива.
— Рикко, Рикко! — кричали они. — Ты его видѣла? Какъ онъ выглядитъ? Что онъ сказалъ? Повѣрили тебѣ тюремщики? Выпустятъ его?
Летта отстранила ихъ, опустилась на лавку передъ домомъ и закрыла лицо руками. Собака подошла и лизнула ее.
— Онъ умеръ, — тихо сказала она. — Онъ умеръ больше года тому назадъ… и у него нѣтъ могилы.