Біографія и общая характеристика Писарева *).
[править]- ) Исторія новѣйшей русской литературы, А. М. Скабичевскаго, Спб. 1891 Главы шестая и седьмая. — Сочиненія А. Скабичевскаго, Спб. 1890. Томъ I. Дмитр10;й Ивановичъ Писаревъ, — «С.-Петербургскія Вѣдомости», 1868. №№ 193, 194. Воспоминанія о Дмитріѣ Ивановичѣ Писаревѣ (1857—1861). П. Полевого. — Тамъ-же № 197. Недѣльные очерки и картинки (Нѣчто о г. Благосвѣтловѣ) Незнакомца (А. С. Суворина). — Біографическая библіотека Ф. Павленкова. Д. И. Писаревъ, его жизнь и литературная дѣятельность. Е. Соловьева, Спб. 1893. — Сочиненія H. В. Шелгунова, томъ второй. Спб. 1891. Изъ прошлаго и настоящаго, главы XVIII и XIX. — «Дѣло», 1868 г. Августъ, Съ Невскаго берега (Похороны Д. И. Писарева). — «Отечественныя Записки». 1868, Іюль. Некрологъ. Д. И. Писаревъ. H. К. — «Русское Обозрѣніе» 1893 г. Январь: Письма покойнаго Д. И. Писарева, писанныя имъ къ разнымъ лицамъ изъ подъ ареста. Предисловіе А. Д. Данилова. Письмо Д. И. Писарева къ Р. А. Г. Письмо къ дѣвушкѣ, никогда авторомъ его не видѣнной. Февраль: Второе письмо Д. И. Писарева къ той-же дѣвушкѣ. Мартъ: Письмо къ Г. Е. Благосвѣтлову. Іюнь: Письмо къ Благосвѣтлову. Августъ: Письмо къ Благосвѣтлову.-- Октябрь Письмо къ Благосвѣтлову.
I.
[править]Своеобразная, совершенно законченная фигура рисуется предъ нами при изученіи немногочисленныхъ біографическихъ документовъ, относящихся къ жизни рано угасшаго литературнаго таланта, начавшаго свою умственную карьеру среди шума и грохота журнальной борьбы, въ бурную эпоху шестидесятыхъ годовъ. Это былъ человѣкъ, который своей внѣшностью и физическимъ темпераментомъ мало походилъ на страстныхъ борцовъ, придававшихъ опредѣленный колоритъ современной ему журналистикѣ. Обычное впечатлѣніе, производимое на публику его статьями, совершенно не совпадало съ тѣмъ ощущеніемъ, которое онъ возбуждалъ при личныхъ встрѣчахъ. Казалось, что неумолимый разрушитель эстетики, съ злымъ сарказмомъ и поразительнымъ упорствомъ издѣвавшійся даже надъ Пушкинымъ, безпощадный и прямолинейный врагъ всякихъ житейскихъ кодексовъ, долженъ быть существомъ грубымъ, антиэстетическимъ, отрицающимъ на практикѣ все, что могло казаться излишнимъ съ точки зрѣнія убѣжденнаго реалиста того времени. Люди, не знавшіе Писарева въ лицо, руководимые ходячею легендою, должны были удивляться, увидѣвъ этого характернаго представителя извѣстнаго умственнаго движенія. Онъ былъ совсѣмъ не таковъ, какимъ его ожидали встрѣтить. Изящный, предупредительный, гладко причесанный и щеголевато одѣтый, охотно прибѣгающій въ разговорахъ къ французскому языку, сдержанный, хотя и самоувѣренный въ обращеніи, онъ могъ служить образцомъ изысканно воспитаннаго молодого человѣка изъ состоятельной дворянской семьи. Въ общемъ его нельзя было назвать красивымъ. Только большой, открытый и чистый лобъ и слегка выпуклые, темно-каріе глаза подъ правильно очерченными бровями были красивы, отражали твердый, ясный и свободно стремительный умъ. Въ остальныхъ частяхъ его лица было что-то дисгармоническое: длинный, слегка выдающійся подбородокъ, изъ подъ котораго торчала впередъ негустая бѣлокурая борода, жидкіе, высоко ростущіе усы, оставляющіе открытымъ край длинной верхней губы, яркій, нѣсколько вульгарный, кирпичнаго цвѣта румянецъ, какъ-бы застывшій на щекахъ — все это производило несовсѣмъ пріятное впечатлѣніе. Этому различію между верхней и нижней частью его лица отвѣчало явное несоотвѣтствіе между его блестящимъ, смѣлымъ умомъ и медлительнымъ, флегматичнымъ темпераментомъ, который не давалъ ему сразу развернуться и обнаружить себя въ одномъ патетическомъ моментѣ, въ одной страстной, поэтической вспышкѣ, который сообщалъ его діалектикѣ плавный, напряженный, рѣзкій, но холодный и нѣсколько резонерскій характеръ. Это былъ опасный спорщикъ — безъ увлеченій въ сторону, безъ скачковъ, безъ игры какими-бы то ни было психологическими эфектами, это былъ никогда не затрудняющійся, не ищущій словъ ораторъ, всегда имѣющій въ запасѣ закругленныя, безупречно литературныя выраженія, поражающій въ живой рѣчи тѣмъ-же, чѣмъ онъ изумлялъ всѣхъ, видѣвшихъ его рукописи: способностью излагать свои мысли прямо набѣло, безъ единой поправки и перестановки, одинаково твердымъ и безтрепетнымъ стилемъ и ровнымъ, четкимъ почеркомъ. Эти характерныя черты Писарева остались неизгладимыми въ воспоминаніи людей, приходившихъ съ нимъ въ соприкосновеніе при жизни. Компетентный цѣнитель краснорѣчія, блестящій, ядовитый ораторъ изъ корпораціи петербургскихъ адвокатовъ, другъ и товарищъ Писарева, В. И. Жуковскій, передававшій намъ въ личной бесѣдѣ свои живыя воспоминанія о немъ, не стертыя потокомъ времени, съ сочувственнымъ удивленіемъ говорилъ о необычайной плавности и стройности устной полемической діалектики Писарева: рѣчь его лилась безпрепятственно свободно, неутомимо, одинаково сильно и свѣтло въ каждомъ періодѣ. Старый типографъ В. Ѳ. Демаковъ, которому приходилось въ молодости въ качествѣ наборщика имѣть дѣло съ рукописями Писарева, съ восторженнымъ хохотомъ описывалъ намъ великолѣпныя достоинства этихъ чистыхъ, каллиграфически безупречныхъ оригиналовъ безъ единой помарки. Всѣ, видѣнные имъ, безчисленные, разнообразные писательскіе почерки слились въ его воображеніи во что то расплывчатое, неприглядное, мучительно нестерпимое для глазъ наборщиковъ, но почеркъ Писарева, эти чистыя страницы съ ровными строками и отчетливо выписанными буквами стоятъ въ его воображеніи со всею свѣжестью утѣшительныхъ отдохновеній. Иногда, разсказывалъ намъ типографъ, Писареву приходилось докончить статью въ типографіи, и необычная, шумная обстановка нисколько не мѣшала ему излагать свои мысли съ тою-же легкостью, непринужденностью и отчетливостью. Такимъ-же невозмутимо аккуратнымъ, слегка медлительнымъ былъ онъ всегда, съ молодыхъ лѣтъ до послѣднихъ дней своей короткой жизни. Даже во времена своего студенчества, въ демократической обстановкѣ товарищескаго общежитія, онъ не измѣнялъ ни въ чемъ своимъ корректнымъ привычкамъ благовоспитаннаго и склоннаго къ внѣшнему изяществу юноши. Къ утреннему чаю онъ выходилъ послѣднимъ. Въ то время, какъ товарищи безцеремонно сходились у самовара, безъ всякаго помышленія о своихъ костюмахъ, Писаревъ, равнодушно внимая ихъ призывамъ и понуканіямъ, сидѣлъ предъ зеркаломъ, приводя въ изысканнѣйшій порядокъ свои изжелта-бѣлокурые волосы, подчищая и подпиливая слегка отпущенные ногти.
— Дмитрій Ивановичъ, чай остылъ! — кричалъ кто нибудь изъ товарищей. А Дмитрій Ивановичъ тщательно снималъ послѣднія пылинки со своего моднаго, изъ толстаго сукна, пиджака. Въ общую комнату онъ выходилъ не иначе, какъ въ самомъ законченномъ и безукоризненномъ туалетѣ.
Въ годы возмужалости онъ былъ по характеру такимъ же, какимъ былъ въ дѣтствѣ и юности: чистоплотный, деликатный, уступчивый — во всемъ, кромѣ разсужденій. При темпераментѣ, неспособномъ на сильные взрывы, можно сказать безкрыломъ, его развитіе шло ровнымъ, безмятежнымъ, нѣсколько медленнымъ ходомъ. Онъ учился въ дѣтствѣ цѣлыми часами безъ перерыва и даже на прогулкахъ упражнялся съ помощью матери въ передачѣ своихъ впечатлѣній на французскомъ языкѣ. Неповоротливый и несклонный ни къ какимъ физическимъ забавамъ, онъ находилъ удовольствіе въ чтеніи книгъ и въ раскрашиваніи картинокъ въ иллюстрированныхъ изданіяхъ. У него были слабые, нѣсколько вялые нервы и всякое неудовольствіе разражалось у него слезами. Дѣтство до десяти лѣтъ онъ провелъ въ деревнѣ, сначала въ селѣ Знаменскомъ, Орловской губерніи, потомъ въ усадьбѣ Грунецъ, Тульской губерніи, куда переселились его родители. Въ 1851 г. Писаревъ перевезенъ былъ въ Петербургъ на попеченіе дяди, который опредѣлилъ его въ 3-ю, классическую гимназію. Въ гимназіи Писаревъ учился прилежно, обнаруживая замѣтныя способности, тонкую память и ту особенную выправку, которая выдвигала его изъ толпы шумныхъ, шаловливыхъ товарищей. Безукоризненно и тщательно одѣтый, розовый, гладко причесанный и даже припомаженный, онъ производилъ впечатлѣніе, — разсказываетъ Скабичевскій — переодѣтой дѣвочки. Учебники его всегда содержались въ самомъ исправномъ видѣ, а каждая его тетрадочка въ красивой, радужной оберткѣ, съ пунцовымъ кляксъ-папиромъ на розовой ленточкѣ, занимала свое опредѣленное мѣсто въ его столѣ и сумкѣ. Самъ Писаревъ вспоминаетъ объ этомъ времени въ своей прекрасно написанной статьѣ. «Наша университетская наука» съ нѣкоторымъ чуть-чуть напускнымъ юморомъ. «Я принадлежалъ въ гимназіи къ разряду овецъ, пишетъ онъ. Я не злился и не умничалъ, уроки зубрилъ твердо, на экзаменахъ отвѣчалъ краснорѣчиво и почтительно». Развитіе его не принимало широкаго размѣра и въ своихъ литературныхъ интересахъ онъ не шелъ тогда дальше романовъ Купера и Дюма. Онъ пробовалъ знакомиться съ Маколеемъ, но чтеніе подвигалось туго и казалось ему подвигомъ, требующимъ сильнаго напряженія. На критическія статьи въ журналахъ онъ смотрѣлъ, какъ на какіе то гіероглифическія надписи, совершенно не доступныя человѣческому пониманію. Русскихъ писателей онъ зналъ тогда только по именамъ. «Словомъ, заключаетъ Писаревъ, я шелъ путемъ самаго благовоспитаннаго юноши»… Такъ проходили дѣтскіе годы Писарева, среди обычныхъ, нѣсколько безцвѣтныхъ гимназическихъ занятій и механическаго усвоенія мертвенной гимназической мудрости. Въ Петербургѣ, въ чопорной обстановкѣ аристократическаго родственника, мальчикъ не могъ развернуть тѣхъ умственныхъ силъ, которыя крылись за его лимфатическимъ отъ природы темпераментомъ. Ничто поэтическое не вливалось яркимъ лучомъ въ его прозаическую петербургскую жизнь. Ничто и въ немъ самомъ не обнаруживало никакихъ умственныхъ броженій, которыя впослѣдствіи, преодолѣвъ препятствія темперамента, вырвались въ его блестящихъ статьяхъ, очертившихъ опредѣленной, твердой линіей умственный горизонтъ цѣлой эпохи. Но его дѣтское сердце было уже задѣто и тяготѣло къ маленькому, изящному существу, съ которымъ онъ могъ видаться только въ деревнѣ своихъ родителей въ дни вакаціонной свободы. Кузина Раиса, которую онъ любилъ съ девятилѣтняго возраста, была привезена въ его семью по смерти своей матери и должна была, до поступленія мальчика въ гимназію, воспитываться съ нимъ вмѣстѣ. Онъ обрадовался новому товарищу: его замкнутая, лишенная дѣтскихъ удовольствій жизнь стала болѣе разнообразной и веселой. Въ этой «хрустальной коробочкѣ», какъ прозвали Писарева съ самаго дѣтства, что-то зашевелилось, засвѣтилось, заиграло — взрослые легко могли наблюдать всякое, самое тонкое движеніе въ душѣ чистаго, правдиваго и необычайно откровеннаго ребенка. Между нимъ и кузиной Раисой сразу вложились какія-то странныя отношенія, вытекавшія изъ особенностей ихъ характеровъ. Они не походили другъ на друга и ихъ постепенное сближеніе должно было окончиться когда-нибудь трагически для Писарева. Еще въ раннемъ дѣтствѣ Раиса умѣла понимать людей, въ среду которыхъ она попадала при своемъ скитаніи отъ одного родственника къ другому, сразу, на лету, съ поразительной быстротой взгляда схватывая духъ новой обстановки. Не взявши ни одной фальшивой ноты, она легко приспосабливалась къ чужимъ людямъ. Съ гибкимъ умомъ, съ сильно развитымъ воображеніемъ, разгоряченнымъ преждевременнымъ чтеніемъ романовъ, хорошенькая и кокетливая, Раиса должна была сразу заставить биться сильнѣе сердце неуклюжаго мальчика съ эстетическими наклонностями. Но въ этой романтической привязанности преимущество съ самаго начала оставалось на сторонѣ бойкой, набравшейся разныхъ впечатлѣній дѣвочки, хотя разсудкомъ и знаніемъ онъ далеко превосходилъ ее. Она побѣждала его живымъ, поэтическимъ темпераментомъ, тѣми чертами своего характера, которыя развились на почвѣ этого темперамента и которыхъ недоставало ему. Она тревожила его нѣсколько вялое воображеніе, которому природа мѣшала самостоятельно раскаляться и вспыхивать побѣждающимъ и опаляющимъ огнемъ. Маленькій Писаревъ, съ его разсудочной твердостью и ясностью и сердечной прямотой, кротко шелъ по слѣдамъ хорошенькой кузины, почти молился на нее, терпѣливо выжидалъ ея дѣтской благосклонности, не будучи способенъ ни на какую страстную романтическую борьбу, въ которой иногда добывается взаимность. А Рапса, подростая, все смѣлѣе и смѣлѣе заглядывала своимъ острымъ, пытливымъ взоромъ въ глубину его вѣрнаго, любящаго, слегка безпомощнаго сердца, и не очаровываясь ничѣмъ, что она отгадывала въ немъ своимъ чисто женскимъ инстинктомъ, искала недостающихъ впечатлѣній помимо него. Видаясь съ нимъ ежегодно въ вакаціонное время, она постепенно отталкивалась и отдалялась отъ него. Дружескія отношенія ихъ не прекращались, но шансы его любви падали все ниже и ниже.
II.
[править]Уже въ послѣднихъ классахъ гимназіи Писарева манило въ храмъ свободной науки, какимъ ему представлялся университетъ. По его собственному разсказу, самыя слова — студентъ, профессоръ, аудиторія, лекція, — заключали въ себѣ для него какую-то необъяснимую прелесть. Молодому, еще не жившему человѣку хотѣлось не кутежей, не шалостей, а какихъ-то неиспытанныхъ ощущеній, какой-то дѣятельности, какихъ-то стремленій. Даже внѣшніе атрибуты студенчества казались ему привлекательными: синій воротникъ, безвредная шпага, двуглавые орлы на пуговицахъ — все это плѣняло воображеніе. Писаревъ не чувствовалъ никакого особеннаго влеченія къ опредѣленному кругу наукъ. Въ немъ не было никакихъ инстинктовъ учености и потому, когда пришлось выбрать тотъ или другой факультетъ, онъ «въ одно мгновеніе ока, полюбовавшись на синеву воротника и на блескъ золоченаго эфеса шпаги», рѣшилъ поступить на филологическій факультетъ. Это было въ 1856 году, когда Писареву исполнилось всего шестнадцать лѣтъ. Въ университетѣ потянулась жизнь съ новыми впечатлѣніями, которыя должны были въ концѣ концовъ расшевелить его умственную природу. Каждый годъ вносилъ въ его душу новыя настроенія, которыя толкали его на путь его настоящаго призванія. Медленно, но вѣрно просыпался въ немъ публицистическій агитаторъ. На первыхъ порахъ однако въ Писаревѣ нельзя было замѣтить никакихъ перемѣнъ. Это былъ все тотъ-же ребенокъ, одѣтый съ иголочки, приглаженный и припомаженный и записывающій профессорскія лекціи въ тетрадяхъ съ цвѣтными обложками. Но въ аудиторіи онъ поражалъ своею умственною бойкостью и подготовленностью по классическимъ предметамъ. Вспоминая это время, одинъ изъ товарищей Писарева, П. Полевой, описываетъ намъ подробно типическую фигуру юнаго студента. Худощавый и розовый мальчикъ, онъ выдѣлялся среди другихъ студентовъ всею своею внѣшностью. Его свѣтлые волосы, темно-каріе глаза и румянецъ во всю щеку, нѣжный и тоненькій голосокъ, который часто бойко раздавался въ аудиторіи, его способность безъ всякаго приготовленія переводить передъ профессоромъ классическихъ авторовъ въ чистыхъ, литературныхъ выраженіяхъ, его размѣренная, почти методическая походка и нѣкоторая важность въ лицѣ, — все это останавливало на себѣ вниманіе. Но Писаревъ, отличаясь предъ каждымъ профессоромъ въ отдѣльности, все-таки не сосредоточивался ни на какой спеціальности. «Неумолимый демонъ умственнаго эпикуреизма», который сталъ въ немъ просыпаться по мѣрѣ того, какъ онъ все ближе и ближе соприкасался съ университетскою наукою, насильно увлекалъ его къ инымъ занятіямъ, къ инымъ интересамъ. Онъ пробовалъ переводить съ греческаго географическое сочиненіе Страбона, изучать исторію по энциклопедическому словарю Эрша и Грубера, писать о Гумбольдтѣ и Гегелѣ по извѣстной брошюрѣ Штейнталя, но ничто не захватывало его души. Исполняя свои работы съ какимъ-то механическимъ упорствомъ, онъ не находилъ въ нихъ ни малѣйшаго наслажденія для своего ума. Различныя научныя слова и мало-понятныя фразы «кувыркались» въ его головѣ, не возбуждая въ немъ живого отношенія къ изучаемому предмету. Предложенные рефераты писались съ необычными для студента литературными достоинствами, даже отдавались профессорами въ студенческіе сборники для печати, но его духовное развитіе все-таки не дѣлало серьезныхъ успѣховъ. Писаревъ спѣшилъ заняться чѣмъ-нибудь, хватался за разные предметы, съ глухимъ отчаяніемъ, съ постоянной мыслью, что все это безполезно. Отъ философіи языка бросался онъ къ славянскимъ нарѣчіямъ, обрушивался на русскую исторію, потомъ вдругъ принимался изучать гомеровскую миѳологію, потому что въ головѣ его внезапно возникла геніальная идея, великолѣпно объясняющая греческое понятіе судьбы или рока. Вопросъ о какихъ-нибудь спеціальныхъ занятіяхъ становился для него мрачнымъ, грозя сдѣлаться неразрѣшимымъ. Его не тянуло ни къ какой спеціальности, а между тѣмъ ему казалось, разсказываетъ Полевой, что онъ долженъ избрать себѣ спеціальность во что-бы то ни стало. Его отчаяніе доходило до слезъ. Онъ плакалъ оттого, что кружокъ его товарищей занимался серьезно наукою, когда онъ переходилъ отъ предмета къ предмету, и его уныніе не знало-бы границъ, если-бы въ это самое время, на исходѣ второго года студенческихъ занятій, онъ не сдружился съ товарищемъ по университету, пылкимъ энтузіастомъ съ проповѣдническими наклонностями, Трескинымъ. Писаревъ переѣхалъ отъ своего дяди генерала на Васильевскій островъ, поближе къ университету и къ тѣсному товарищескому кружку, въ который ввелъ его новый другъ, и въ этой свѣжей обстановкѣ онъ какъ-то вдругъ повеселѣлъ и приподнялся духомъ. Родители Трескина полюбили его какъ родного сына, и старикъ Трескинъ, умный и оригинальный человѣкъ, сталъ оказывать на Писарева полезное вліяніе, сдерживая въ немъ нѣкоторые порывы и возбуждая потребность въ настоящей серьезной мысли.
При такихъ обстоятельствахъ наступилъ третій годъ ученія Писарева въ петербургскомъ университетѣ. Настало бурное время въ жизни учащагося юношества. Въ началѣ 1858 г. студенты начали сплачиваться въ тѣсные кружки, возникли броженія и порывистыя стремленія юношества къ вольной жизни. Въ университетскомъ коридорѣ какъ-то вдругъ появились пестрые жилеты, радужные галстуки, клѣтчатые штаны, усы, бороды. Цѣлыя толпы студенческой молодежи осаждали университетское начальство, доказывая ему справедливость своихъ требованій. Среди студентовъ появились свои сподвижники. Волна новаго движенія стала проникать въ душу Писарева, то увлекая его къ ораторству на сходкахъ, то вызывая въ немъ потребность какого то шумнаго протеста въ духѣ общаго студенческаго настроенія. Онъ начинаетъ чувствовать себя живымъ человѣкомъ въ этой стихійно бушующей толпѣ. Его вялые нервы напрягаются до болѣзненности, и когда ему не удается излить въ толпу свое мучительное по силѣ умственное волненіе и овладѣть ею въ качествѣ агитатора, онъ разражается, какъ это бывало въ дѣтствѣ, слезами. Былъ случай, разсказываетъ Скабичевскій, когда Писаревъ, придя въ энтузіазмъ, расплакался на студенческой сходкѣ. Въ другой разъ Писаревъ, во время нѣкоторыхъ недоразумѣній, происшедшихъ между студентами и однимъ изъ профессоровъ, увлекся до того, что легъ на столъ и сталъ барабанить ногами въ стѣну, за которою сидѣлъ профессоръ, чтобы помѣшать ему читать лекцію… Въ это время Писаревъ еще состоялъ членомъ того кружка, съ исключительно учеными цѣлями и задачами, въ который ввелъ его Трескинъ. Но въ немъ уже закипали сомнѣнія, которыя должны были увлечь его навстрѣчу реалистическимъ стремленіямъ эпохи. Умъ его мужалъ, его понятія свѣтлѣли и загорались агитаторскимъ огнемъ. Духъ его крѣпчалъ и опредѣлялъ задачи для своей ближайшей, освободительной дѣятельности. Онъ проникался враждою и къ университетской наукѣ, и ко всѣмъ мертвымъ житейскимъ шаблонамъ, сковывающимъ развитіе человѣческой личности. Неуклюжій молодой орленокъ, онъ безпомощно и напряженно кружился въ своей тѣсной обстановкѣ, инстинктивно стремясь къ смѣлому полету, но не умѣя расправить своихъ отъ природы больныхъ и нѣсколько пришибленныхъ крыльевъ. Фанатическій приверженецъ чистой науки, Трескинъ накидывался на Писарева съ жаромъ, съ вдохновеніемъ, пылко рисуя предъ нимъ роль ученаго дѣятеля, призывая его къ строгимъ университетскимъ занятіямъ, а Писаревъ, расхаживая по комнатѣ мѣрными шагами, заложивъ руки въ карманы своего причудливаго домашняго балахона и нѣсколько приподнявъ плечи, повидимому спокойно возражалъ ему, не измѣняя себѣ ни единымъ словомъ, ни голосомъ, ни единымъ жестомъ. Сдержанно и твердо онъ отстаивалъ свое право идти въ ряды литературныхъ работниковъ съ наличнымъ, хотя-бы и небольшимъ, запасомъ знаній, съ готовностью каждую минуту открывать передъ читателями то, что волнуетъ его душу, безъ прикрасъ, безъ схоластическихъ тумановъ, заботясь только объ ясной и добросовѣстной передачѣ своихъ сознательныхъ требованій. Кружокъ давилъ его теперь уже больше механически, не имѣя прежней власти надъ его умомъ, окончательно помѣтившимъ ту дорогу, на которой ему можно будетъ развернуть всѣ свои силы. Уравновѣшенное положеніе его ученыхъ товарищей среди бурнаго движенія, охватившаго все столичное общество, раздражало его своей инертностью. Всѣ наиболѣе важные вопросы, выдвинутые событіями эпохи, разъединяли его съ кружкомъ, хотя, по старой привычкѣ, онъ еще участвовалъ въ его вечернихъ собраніяхъ, которыя почти всегда оканчивались веселыми ужинами. Онъ чувствуетъ себя теперь почти литераторомъ, потому что сталъ принимать очень дѣятельное участіе въ передовомъ журналѣ для взрослыхъ дѣвицъ, издаваемомъ Кремпинымъ. Онъ одинъ изъ главныхъ бойцовъ «Разсвѣта», этого своеобразнаго журнала съ эмансипаціонными задачами, изящно иллюстрированными на самой оберткѣ изображеніемъ спящей, красивой дѣвушки, съ закинутыми за голову руками, и свѣтлаго генія, который пробуждаетъ ее, указывая ей на лучезарный дискъ восходящаго солнца. Женскій вопросъ отнынѣ станетъ одною изъ главныхъ темъ его постоянныхъ размышленій, и въ этомъ вопросѣ онъ не можетъ сдѣлать ни малѣйшей уступки своимъ отсталымъ товарищамъ. Его эмансипаторскія идеи проснулись во время. Общество смутно колыхалось, и цѣлыя толпы народа, офицеровъ, чиновниковъ всѣхъ вѣдомствъ, густыя массы молодежи обоего пола и всѣхъ возрастовъ стали наполнять аудиторіи и коридоры петербургскаго университета. Умственное броженіе, медленно нароставшее въ Писаревѣ, должно было теперь вырваться на полную свободу, побѣдивъ лимфатическій темпераментъ и сообщивъ нервамъ необычайную для нихъ силу и напряженіе. До сихъ поръ тѣсно связанный съ членами своего кружка, который сохранялъ строгій нейтралитетъ по отношенію къ университетскимъ движеніямъ, онъ вдругъ, осенью 1859 г., сталъ сближаться съ коноводами студенческихъ труппъ и наиболѣе замѣтными лицами изъ общества, посѣщавшаго университетскія лекціи. Товарищи по кружку усмотрѣли въ этомъ измѣну своему ученому уставу. Полевой сталъ доказывать Писареву, что русскія женщины еще не подготовлены для занятій въ университетахъ рядомъ со студентами и что модному движенію, охватившему петербургскую интеллигенцію, не слѣдуетъ придавать черезчуръ серьезнаго значенія. Но Писаревъ, болѣе чуткій къ пробуждающимся запросамъ общества, твердо стоялъ на своемъ, доказывая, что въ русской жизни начинается новая эпоха, что новые идеалы начинаютъ озарять русскую исторію. Споры выходили между бывшими единомышленниками горячіе, съ одной стороны, и блестящіе, смѣлые, побѣдоносные — съ другой. Писаревъ отстаивалъ свои мысли со всею свѣжестью піонера въ этой благодарной области человѣческаго освобожденія. Съ обычнымъ ораторскимъ искусствомъ онъ выдвигалъ свои отчетливыя теоремы, рисовавшія извѣстное міровоззрѣніе. Его прямолинейные аргументы, ни на минуту не уклоняющіеся въ сторону и нигдѣ не принимающіе отвлеченнаго характера, въ контрастъ съ возраженіями и доказательствами его противниковъ, звучали, какъ первыя пробныя ноты удалой, лихой пѣсни. И отъ этихъ бурныхъ состязаній въ узкой сферѣ товарищескаго кружка Писаревъ прямо переходилъ къ агитаціи литературной въ томъ органѣ печати, въ которомъ онъ началъ свою журнальную карьеру. Той-же осенью 1859 г., въ октябрѣ мѣсяцѣ, онъ печатаетъ въ «Разсвѣтѣ» разборъ «Обломова», въ которомъ, подробно обрисовавъ характеръ Обломова и Штольца, посвящаетъ шесть пылко и талантливо написанныхъ страницъ великолѣпному образу Ольги. Превосходное литературное дарованіе, еще не съуженное тенденціознымъ отрицаніемъ того, что было щедро заложено въ его собственной природѣ — съ широкой способностью къ эстетическимъ оцѣнкамъ и острому психологическому анализу, выступаетъ здѣсь во всей красотѣ свѣжихъ словъ, свободно льющихся выраженій и афоризмовъ. Онъ передаетъ исторію ея любви съ изяществомъ молодого романтика, но романтика съ новыми, прогрессивными горизонтами. Онъ оправдываетъ всѣ ея поступки, проникаетъ въ ея душу и, открывъ въ ней самородное золото, съ радостью выноситъ его на свѣтъ, чтобы провозгласить новую теорію женской эмансипаціи. Дойдя до послѣдняго момента въ исторіи Ольги, онъ сочувственно отмѣчаетъ ея нравственную неудовлетворенность окружающими ее условіями комфортабельной семейной жизни. Ея сильная, богатая природа не способна заснуть, по его толкованію, ни въ какой обстановкѣ. Эта природа, пишетъ онъ, требуетъ дѣятельности, труда съ разумною цѣлью, ибо только творчество способно до нѣкоторой степени успокоить ея тоскливое стремленіе къ чему-то высокому, незнакомому. Вся жизнь и личность Ольги, заключаетъ Писаревъ, представляетъ живой протестъ противъ зависимости женщины, протестъ, который, конечно, не составлялъ главной цѣли автора, потому что «истинное творчество не навязываетъ себѣ практическихъ цѣлей», но который, именно благодаря своей непосредственности и силѣ художественнаго воплощенія широкой идеи въ образѣ Ольги, долженъ серьезно подѣйствовать на сознаніе общества. Товарищи Писарева были въ ужасѣ отъ статьи его. Они восхищались второй частью Обломова, удивлялись тому, какъ могла рѣшиться Ольга выйти за Штольца, всѣмъ имъ жалко было Обломова и досадно на Ольгу за то, что она «не продолжала своей трудной работы надъ пересозданіемъ этого истаго произрастенія захолустной россійской почвы». Но четвертой части Обломова, съ изображеніемъ того недовольства жизнью, которое высказываетъ Ольга своему мужу, они рѣшительно признать не могли. Полевой говорилъ: «Чего ей еще нужно? У нея есть мужъ, любимый и уважаемый ею, есть дѣти, есть обезпеченное состояніе, которое даетъ ей возможность сосредоточить всѣ заботы на мужѣ и дѣтяхъ? Чегоже ей еще нужно и отчего она скучаетъ?..» На всѣ эти недоумѣнія, шедшія изъ неглубокаго умственнаго источника, Писаревъ отвѣчалъ почти тѣми-же словами, какими онъ выразилъ свою мысль въ напечатанной имъ статьѣ объ Обломовѣ: «Въ ея недовольствѣ, говорилъ онъ, можно подозрѣвать стремленіе къ творчеству», и это истолкованіе, какъ передаетъ Полевой, имѣло громадный успѣхъ въ обществѣ и вызвало даже сочувственный отзывъ самого Гончарова.
Въ 1860 году Писаревъ былъ уже совершенно сформировавшимся реалистомъ. Основной тезисъ реализма — «все, что естественно, то и нравственно», окрѣпъ въ немъ окончательно, и онъ защищалъ его въ борьбѣ съ товарищами съ поразительнымъ діалектическимъ искусствомъ, со всѣми красотами своего замѣчательнаго;дара слова. Послѣ нѣсколькихъ колебаній въ эстетическихъ вопросахъ въ началѣ 1861 г., о которыхъ сообщала позднѣе мать Писарева на имя Некрасова, онъ очень быстро сдѣлался главнымъ дѣятелемъ «Русскаго Слова». Разсказываютъ, что при первомъ-же свиданіи съ Благосвѣтловымъ, которому Писаревъ принесъ сдѣланный имъ стихотворный переводъ «Атта Троля», напечатанный въ декабрьской книгѣ «Русскаго Слова» 1860 г., чуткій редакторъ, пристально всмотрѣвшись въ лицо этого много-обѣщающаго юноши, внушительно сказалъ ему: «Бросьте стихи, займитесь критикой». И дѣйствительно, съ февраля мѣсяца 1861 г. въ «Русскомъ Словѣ» начался рядъ поистинѣ блестящихъ дебютовъ молодого таланта въ статьяхъ, надѣлавшихъ огромнаго шума въ литературѣ и обществѣ. Университетъ еще не былъ оконченъ, а статьи Писарева уже вызывали полемическія перестрѣлки, иногда и бури. Въ небольшой рецензіи на книгу Кіева нова разгулявшійся завоеватель умовъ, полный кипучихъ протестантскихъ стремленій, но совершенно лишенный философскаго образованія, высокомѣрно даетъ отставку «старику Платону», иронически называя его «генераломъ отъ философіи». Не всегда попадая въ цѣль при трактованіи серьезныхъ научныхъ вопросовъ, онъ въ статейкѣ о «Физіологическихъ эскизахъ Молешотта» серьезно распространяется о вліяніи чая на возникновеніе протестантизма и кофе на развитіе католицизма. Въ маѣ мѣсяцѣ появились первыя десять главъ «Схоластики XIX вѣка», статьи, написанной съ публицистическимъ огнемъ и огромнымъ полемическимъ задоромъ. Каждая новая журнальная работа широко распространяла извѣстность молодого писателя, который въ это время сводилъ послѣдніе счеты съ петербургскимъ университетомъ и прежними товарищами, искренно оплакивавшими, вмѣстѣ съ университетскими профессорами, его явное уклоненіе съ вѣрнаго пути науки. По пріѣздѣ съ каникулъ 1860 года Писаревъ рѣшился писать диссертацію на медаль, воспользовавшись исторической темой объ Апполоніи Тіанскомъ. предложенной историко-филологическимъ факультетомъ. Диссертація должна была быть представлена въ первыхъ числахъ января, а Писаревъ приступилъ къ подготовкѣ только въ октябрѣ. Въ ноябрѣ онъ началъ писать, по обыкновенію, прямо набѣло, и къ назначенному сроку огромная тетрадь въ 15 печатныхъ листовъ была представлена въ факультетъ. Эпиграфомъ къ диссертаціи Писаревъ сдѣлалъ слегка ироническое но отношенію къ самому себѣ изреченіе: «еже писахъ, писахъ»… Быстро написанное сочиненіе было удостоено однако серебряной медали и.затѣмъ напечатано авторомъ на страницахъ «Русскаго Слова»[1].
III.
[править]А романъ съ Раисою шелъ своимъ порывистымъ ходомъ, разгораясь во время свиданій на каникулахъ, но не давая никакой отрады сердцу Писарева. Нельзя было не видѣть со стороны, что Раиса никогда не сдѣлается его женою, о чемъ онъ открыто мечталъ въ разговорахъ и письмахъ къ матери. Расцвѣтая, Раиса все болѣе и болѣе удалялась отъ своего друга, у котораго не хватало силъ для побѣды надъ ея чувствами. Его любви недоставало непосредственной выразительности и мощи, которая захватываетъ женское сердце, поднимаетъ и уноситъ безъ разсужденій и даже вопреки всякимъ разсужденіямъ. Подходя къ ней со всею правдивостью и откровенностью убѣжденнаго реалиста, готоваго снять съ любви ея поэтическій покровъ, какъ фальшивую театральную мантію, хотя и во всеоружіи передовыхъ взглядовъ на назначеніе женщины, Писаревъ, лишенный въ глазахъ Раисы обаянія страстной силы, долженъ былъ казаться ей непривлекательнымъ героемъ для романа. Выростая духовно, онъ долженъ былъ казаться ей болѣе или менѣе чуждымъ человѣкомъ, изъ совершенно другой среды, съ другимъ назначеніемъ, мало подходящимъ для семейной жизни. Ея влеченія, страсти, вся ея неглубокая, но изящная душевная организація тянулись въ другую сторону, навстрѣчу другимъ, болѣе жгущимъ впечатлѣніямъ. Въ ней была потребность въ настоящей, страстной любви, съ ея яркими вспышками въ патетическіе моменты, съ ея кокетливою игрою легкихъ, дразнящихъ ощущеній, съ ея волнующей борьбою различныхъ желаній и требованій. Ихъ разводила дисгармонія темпераментовъ, и мятежному духомъ, но вялому по организаціи Писареву не суждено было овладѣть тѣмъ счастьемъ, которое рисовало ему воображеніе при мысли о Раисѣ. Настоящій разладъ между ними начался съ осени 1859 года. Пріѣхавъ въ Грунецъ, Писаревъ не нашелъ Раисы. Она оказалась у своего дяди, который не пустилъ ее въ "то семью на это время. Писаревъ затосковалъ, сталъ убѣгать въ садъ, чтобы гдѣ-нибудь, въ тѣнистой бесѣдкѣ или на травѣ, лежа на коврѣ съ раскрытой книгой въ рукахъ, отдаться упорной и тревожной мысли о любимой дѣвушкѣ. «Онъ не любилъ, разсказываетъ сестра его, Вѣра Ивановна Писарева, — чтобы его заставали въ такія минуты тяжелаго раздумья. Въ немъ при этомъ просыпалась какая-то гордая стыдливость, и онъ старался навести., рѣчь о какомъ-нибудь совершенно безразличномъ предметѣ, меньше всего интересовавшемъ его въ данную минуту». Видя глубокое огорченіе сына, мать Писарева рѣшилась поѣхать за Раисой. Прошло нѣсколько дней въ самомъ тяжеломъ, мучительномъ ожиданіи. Онъ не могъ работать, статьи не писались. Наконецъ, мать вернулась съ письмомъ отъ Раисы, въ которомъ она откровенно созналась, что любитъ другого. Прочтя письмо, Писаревъ, какъ это бывало съ нимъ всегда, когда нервы его не могли совладать съ напряженіемъ души, судорожно зарыдали., какъ маленькій ребенокъ. Утѣшенія и горячіе призывы къ труду молодого Трескина, который тогда еще не разлучался со своимъ другомъ и въ вакаціонные мѣсяцы, не могли, конечно, успокоить Писарева. Онъ крѣпился, самъ разрисовывалъ новыя перспективы — жизнь ради литературнаго труда, съ одними умственными наслажденіями, съ новой любовью или даже вовсе безъ любви, но всѣ эти реалистическія мудрствованія ни къ чему не приводили. Униженная страсть сильнѣе, чѣмъ когда либо, скручивала его душу, напрягая всѣ ея естественныя склонности, толкая ее къ чему-то смѣлому, рѣшительному, экстравагантному. На обратномъ пути изъ Грунца въ Петербургъ онъ посѣтилъ своего счастливаго соперника, красавца Гарднера, и узнавъ на мѣстѣ, что онъ страдаетъ, серьезнымъ физическимъ недугомъ, который ногъ-бы даже быть препятствіемъ къ его браку съ Раисой, онъ съ нѣкоторымъ злорадствомъ спѣшитъ подѣлиться этимъ важнымъ открытіемъ съ своей матерью. Въ первомъ письмѣ изъ Петербурга онъ проситъ ее приласкать Раису въ минуту тяжелаго горя и помочь ей перенести грустное испытаніе. Самъ онъ не отказывается теперь отъ своихъ первоначальныхъ надеждъ, хотя онъ былъ-бы не согласенъ повторить Раисѣ свое предложеніе: это было-бы неуваженіемъ къ ея несчастной любви, сломленной въ самомъ стебелькѣ. Онъ подружился съ Гарднеромъ и свѣтло смотритъ на открывающуюся передъ нимъ дорогу, пишетъ онъ съ напускною разсудительностью. Только одно несчастье могло-бы сломить его: сумасшествіе съ свѣтлыми проблесками сознанія. «Все остальное: потеря близкихъ людей, потеря состоянія, глазъ, рукъ, измѣна любимой женщины, — все это дѣло поправимое, это всего этого можно и должно утѣшиться». Желая во что-бы то ни стало доказать своей матери, что онъ не переоцѣниваетъ постигшее его несчастье, онъ развиваетъ въ письмѣ къ ней цѣлую теорію эгоизма, хотя тутъ-же, явнымъ образомъ обнаруживая замѣшательство психическаго настроенія, разсказываетъ ей о своихъ ужасныхъ сомнѣніяхъ во всемъ и во всѣхъ, въ самой жизни, которая показалась ему вдругъ сухою, безцвѣтною, холодною. Онъ вообще не понимаетъ, что съ нимъ происходитъ и, заканчивая одно изъ своихъ трогательнѣйшихъ писемъ къ матери, нервно восклицаетъ: «мама, прости меня! мама, люби меня!» Опрокинувъ въ своемъ умѣ всякіе научные Казбеки и Монбланы, какъ вспоминаетъ онъ объ этомъ періодѣ своей жизни въ статьѣ «Наша университетская наука», онъ вдругъ представился самому себѣ какимъ-то титаномъ. Ему показалось, что онъ совершитъ чудеса въ области мысли. Два-три мѣсяца онъ, дѣйствительно, работалъ неутомимо. Руководимый какою-то странною идеею, онъ прочелъ восемь пѣсенъ «Иліады» въ подлинникѣ, сдѣлалъ много выписокъ изъ нѣмецкихъ изслѣдованій, трактовавшихъ о миѳологическихъ и теологическихъ понятіяхъ Гомера. Онъ чувствуетъ себя Прометеемъ, имѣющимъ право презрительно выслушивать совѣты и увѣщанія товарищей… Однажды, за ужиномъ въ товарищескомъ кружкѣ, Писаревъ, все время казавшійся скучнымъ и молчаливымъ, быстро всталъ съ своего мѣста, разсказываетъ Полевой, и поднялъ кверху руку. Всѣ разомъ взглянули на него и, весело настроенные, ожидали блестящаго спича. Но Писаревъ вдругъ обвелъ своихъ товарищей какими-то мутными глазами и сталъ медленно опускаться на полъ. Товарищи бросились къ нему и успѣли его подхватить. Обморокъ продолжался недолго, но послѣ минутнаго просвѣтлѣнія смѣнился совершенно безсознательнымъ состояніемъ. Его бережно снесли на рукахъ въ сани и, привезя на квартиру, осторожно раздѣли и положили на диванъ въ кабинетѣ старика Трескина. Пріѣхалъ докторъ, осмотрѣлъ, ощупалъ его и покачалъ головой. Черезъ нѣсколько дней Писарева пришлось перевезти въ психіатрическое заведеніе доктора Штейна. Въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ о немъ не было извѣстно ничего положительнаго. Говорили, что Писаревъ дважды покушался на свою жизнь и что вообще болѣзнь его находится въ самомъ печальномъ состояніи. Вдругъ, въ одинъ весенній день, онъ бѣжалъ изъ заведенія Штейна, явился въ семейство Трескина, гдѣ былъ встрѣченъ съ распростертыми объятіями любившимъ его старикомъ. Черезъ полчаса послѣ Писарева къ Трескину пріѣхалъ докторъ Штейнъ съ однимъ изъ своихъ помощниковъ, но старикъ Трескинъ. рѣзко загородивъ собою Писарева, отказался выдать паціента. Онъ отвезъ его къ матери, и за лѣто, на свѣжемъ воздухѣ, здоровье Писарева совершенно понравилось. Когда онъ явился осенью въ Петербургъ, онъ показался товарищамъ повеселѣвшимъ и даже пополнѣвшимъ: румянецъ игралъ у него во всю щеку, онъ говорилъ попрежнему умно и бойко, и только въ глазахъ его было замѣтно какое-то безпокойство. Повидимому, кузина слегка приласкала его, и онъ опять, быть можетъ, не безъ вспышки новой надежды, ожилъ и сталъ стремиться къ широкому литературному труду. Къ этому времени относятся его переговоры съ Евгеніей Туръ о сотрудничествѣ въ «Русской Рѣчи», которое не сложилось только потому, что Писаревъ оказался въ эту минуту черезчуръ ярымъ эстетикомъ и фанатическимъ поклонникомъ поэзіи Апполона Майкова.
Между тѣмъ романъ его шелъ въ окончательной развязкѣ. Бракъ Раисы съ Гарднеромъ считался дѣломъ рѣшеннымъ и, по мѣрѣ приближенія рокового дня, Писаревъ снова терялъ душевное равновѣсіе онъ сталъ убѣждать ее вступить съ нимъ хоть въ фиктивный бракъ, чтобы сейчасъ-же послѣ вѣнца уѣхать съ Гарднеромъ за-границу, въ разсчетѣ, что Раиса вернется къ нему, когда пройдетъ первое броженіе страсти. Зная, что супружеское счастье Раисы съ Гарднеромъ не можетъ устроиться, онъ рѣшился даже откровенно объясниться съ нею на счетъ ея будущаго мужа. Очевиднымъ образомъ теряя всякое самообладаніе, онъ раскрылъ передъ нею эту интимную сторону дѣла, смягчая грубость своего безтактнаго сообщенія въ хорошо отшлифованныхъ фразахъ французскаго письма. Раиса отвѣчала сдержанно и съ. достоинствомъ, что не поколеблется въ своихъ намѣреніяхъ. День свадьбы насталъ. Послѣ вѣнчанія, происходившаго въ Петербургѣ, такъ-какъ за послѣднее время Раиса жила у дяди Писарева, А. Д. Данилова, молодые отправились на вокзалъ Николаевской желѣзной дороги. Не помня себя отъ отчаянія и ревности къ сопернику, Писаревъ полетѣлъ за ними и на платформѣ произошла ужасная сцена: онъ быстро подошелъ къ Гарднеру и ударилъ его хлыстомъ по лицу. Взбѣшенный Гарднеръ опрокинулъ его на дебаркадеръ и, вырвавъ хлыстъ, нѣсколько разъ хватилъ его по щекамъ. Писаревъ, какъ онъ самъ объ этомъ разсказывалъ, не сопротивлялся, даже не сдѣлалъ попытки защитить лицо руками…
Скандалъ этотъ произошелъ съ Писаревымъ въ то время, когда его имя уже пользовалось популярностью въ петербургскихъ кружкахъ.
IV.
[править]Въ воспоминаніяхъ Шелгунова мы находимъ небольшой разсказъ о томъ, какъ онъ впервые познакомился съ Писаревымъ. Однажды, въ 1861 году, Шелгуновъ утромъ зашелъ къ Благосвѣтлову. Въ первой комнатѣ у конторки стоялъ щеголевато одѣтый, совсѣмъ еще молодой человѣкъ, почти юноша, съ открытымъ, яснымъ лицомъ, большимъ, хорошо очерченнымъ, умнымъ лбомъ и съ большими, умными, красивыми глазами. Онъ держался прямо и во всей его фигурѣ чувствовалась боевая готовность. Это былъ Писаревъ — въ началѣ своей блестящей литературной карьеры, покончившій счеты съ университетомъ и выступившій смѣлымъ бойцомъ на журнальномъ пути. Слава въ это время, можно сказать, бѣжала за Писаревымъ. Каждая статья его, исполненная молодой силы и стихійной удали, гремѣла и звенѣла. Его литературное краснорѣчіе холоднымъ, освѣжающимъ каскадомъ вливалось въ сознаніе общества. Благосвѣтловъ понялъ цѣну своего новаго сотрудника и давалъ ходъ всѣмъ его писаніямъ съ готовностью умнаго и ловкаго издателя, знающаго потребности современнаго читателя. Каждая книжка «Русскаго Слова» выходила съ нѣсколькими работами Писарева, вносившими необычайное оживленіе въ критическій отдѣлъ журнала. Въ полтора года молодой писатель напечаталъ рядъ статей по самымъ разнообразнымъ литературнымъ вопросамъ, которыя точно опредѣлили главныя черты его умственной физіономіи. Ясно было, что Писаревъ идетъ по совершенно опредѣленному пути, и когда, 3-го іюля 1862 г., онъ былъ оторванъ отъ своихъ постоянныхъ занятій и заключенъ въ крѣпость, его писательская личность уже могла считаться въ очень значительной степени выясненной. Къ этому времени опредѣлилось существенное различіе въ пониманіи молодой Россіи между критикомъ «Русскаго Слова» и критикомъ «Современника» въ статьѣ Писарева объ «Отцахъ и дѣтяхъ»: «Базаровъ». Такія статьи Писарева, какъ «Московскіе мыслители», «Русскій Донъ-Кихотъ», «Бѣдная русская мысль» не могли не создать ему совершенно опредѣленной литературной репутаціи. Живой талантъ, съ огромною производительною энергіею, съ необычайною ясностью и почти примитивной простотой своихъ отчасти реформаторскихъ, отчасти разрушительныхъ требованій и аргументовъ, чувствовался въ каждой его замѣткѣ. Общество насторожило вниманіе и потянулось къ «Русскому Слову», гдѣ раздавалась эта звонкая, смѣлая, новая рѣчь. И въ это-то время, сейчасъ-же послѣ пріостановки журнала на восемь мѣсяцевъ, Писаревъ долженъ былъ выйти изъ жизненнаго водоворота, который могъ укрѣпить и разносторонне развить его силы. Одиночное заключеніе въ крѣпости, продолжавшееся почти четыре съ половиною года, до 18 ноября 1866 г., должно было, при его реалистическихъ склонностяхъ, неизбѣжно сковать его духъ и, придавъ ему необычайную интенсивность въ одномъ направленіи, съузить его умственный горизонтъ нѣкоторыми теоретическими вопросами, возникшими для него еще на послѣднемъ курсѣ университета и сохранившими на долгое]?время юношески-докторальный характеръ. По справедливому замѣчанію Скабичевскаго, Писаревъ не былъ расположенъ ни къ какой конспиративной дѣятельности, и можно считать роковою случайностью, что писатель, начавшій теоріями чистѣйшаго индивидуализма безъ малѣйшаго политическаго оттѣнка, вдругъ оказался въ чемъ-то виноватымъ и былъ призванъ къ тяжелой уголовной отвѣтственности. Скабичевскій такъ передаетъ въ своей «Исторіи новѣйшей русской литературы» причину ареста Писарева. Въ апрѣлѣ 1862 г., разсказываетъ онъ, появилась брошюра Шедо-Фероти, содержавшая въ себѣ разборъ письма Герцена къ русскому лондонскому посланнику, — брошюра, крайне благонамѣренная и потому допущенная цензурою къ продажѣ. Въ качествѣ критика «Русскаго Слова», Писаревъ написалъ рецензію на эту брошюру, которую однако оказалось невозможнымъ напечатать въ журналѣ. Однажды къ нему пришелъ товарищъ по университету Баллодъ и, узнавъ исторію съ рецензіей, предложилъ ему отдать ее для напечатанія въ тайной типографіи, съ которой онъ состоялъ въ постоянныхъ сношеніяхъ. Въ другое время Писаревъ навѣрно отклонилъ бы подобное предложеніе, но по закрытіи «Русскаго Слова» и въ томъ угнетенномъ настроеніи духа, въ какомъ онъ тогда находился, онъ быстро согласился переработать въ надлежащемъ тонѣ свою статейку и отдать ее въ полное распоряженіе подпольной печати. Вскорѣ затѣмъ Баллодъ былъ арестованъ, а за нимъ, по документамъ, найденнымъ при обыскѣ, попался и Писаревъ. Такова одна, наиболѣе распространенная въ печати версія. По краткому, но, какъ намъ кажется, болѣе правдоподобному разсказу Шелгунова дѣло съ арестомъ Писарева происходило иначе. Баллодъ пришелъ къ Писареву и попросилъ его написать какую то прокламацію. Писаревъ согласился, но написанная имъ прокламація, найденная у Балдода, послужила матеріаломъ для обвиненія ею въ государственномъ преступленіи. Эту версію подтвердили намъ и нѣкоторыя лица, интересовавшіяся арестомъ Писарева въ качествѣ близкихъ ему людей…
Въ крѣпости жизнь Писарева потянулась однообразная, но полная литературнаго труда. Четыре года одиночнаго заключенія не могли сломить его сильный умъ, съ необычайною поспѣшностью и легкостью изливавшійся въ многочисленныхъ, ясныхъ и свѣжихъ статьяхъ, проходившихъ, какъ говорили въ то время — по словамъ А. К. Шеллера, любезно передавшаго намъ нѣкоторыя свои воспоминанія въ небольшомъ письмѣ — черезъ благосклонную цензуру коменданта крѣпости кн. Суворова, который изумленъ былъ свѣтской выдержкой этого политическаго арестанта и его безукоризненнымъ знаніемъ иностранныхъ языковъ. Къ этому тяжелому времени, служившему испытаніемъ его физическихъ и нравственныхъ силъ, относится большинство его литературныхъ работъ, все то, что окончательно упрочило его славу въ качествѣ перваго критика эпохи. Онъ не падалъ духомъ. Даже не зная, когда и какъ окончится его заключеніе, онъ переходилъ отъ одной темы къ другой, затѣвалъ полемическія войны и бился со своими многочисленными литературными противниками, не давая чувствовать ни единымъ словомъ, ни тончайшимъ намекомъ своего исключительнаго, страдальческаго положенія, какъ это дѣлали-бы на его мѣстѣ люди болѣе мелкаго пошиба, склонные къ кокетливой бравадѣ и рисовкѣ передъ публикой. Онъ жилъ напряженными, головными интересами. Отъ литературныхъ занятій онъ отвлекался только для самыхъ необходимыхъ писемъ, которыя онъ писалъ микроскопическими буквами на маленькихъ клочкахъ, оторванныхъ отъ полей печатныхъ страницъ, и которыя мать уносила послѣ свиданій съ нимъ въ башмакѣ, переписывала для доставленія по адресу, сохраняя на память оригиналы. И въ этихъ письмахъ, не стѣсняемыхъ никакой цензурой, нѣтъ ни малѣйшей жалобы. Вникая въ свою отвѣтственную литературную задачу, онъ какъ-бы радуется своему невольному одиночеству. Его силы сберегаются для настоящаго труда: нѣтъ болѣе безсонныхъ ночей за картами, сознается онъ въ одномъ изъ трогательныхъ писемъ къ матери, обстоятельства взялись пріучать его къ правильному образу жизни, накапливать въ немъ энергію, которую онъ, живя на свободѣ, непремѣнно разбросалъ-бы по сторонамъ. Уединеніе бываетъ полезно не для однихъ сумасшедшихъ, разсуждаетъ онъ съ серьезнымъ убѣжденіемъ, — отъ него часто выигрываютъ люди, совершенно здравомыслящіе: становишься спокойнѣе, выучиваешься сосредоточивать мысль на одномъ предметѣ. Въ одиночествѣ, вдали отъ впечатлѣній столичной жизни, хотя она клокочетъ гдѣ-то вблизи, за стѣною, онъ чувствуетъ себя настоящимъ журналистомъ. «Журналистика, пишетъ онъ почти за два года до выхода изъ крѣпости, 24 декабря 1864 г., — мое призваніе. Это я твердо знаю». Ему не трудно написать въ мѣсяцъ отъ четырехъ до пяти печатныхъ листовъ, совершенно не изнуряя себя. Не развлекаемый никакими случайными интересами, онъ чувствуетъ, что форма выраженія дается ему теперь еще легче, чѣмъ прежде, хотя онъ сталъ гораздо требовательнѣе къ себѣ въ отношеніи мысли. Эти свойства растутъ и развиваются въ немъ съ каждымъ днемъ, такъ что всякая новая его статья, чуждая какой-либо раздражительности, пышныхъ риторическихъ фразъ, выдержанная въ строгой логической послѣдовательности, не можетъ не содѣйствовать полному успѣху любимаго дѣла. «Если мнѣ удастся выйти опять на ровную дорогу, мечтаетъ вслухъ Писаревъ, то я навѣрное буду самымъ послѣдовательнымъ изъ русскихъ писателей и доведу, свою идею до такихъ ясныхъ и осязательныхъ результатовъ, до какихъ еще никто не доводилъ раньше меня». Онъ будетъ выбирать подходящіе для его таланта сюжеты, станетъ популяризировать естествознаніе, строго придерживаясь метода опытныхъ наукъ, и въ годъ онъ напишетъ не меньше 800 страницъ…
Среди этихъ мужественныхъ юношескихъ размышленій вдругъ проносится поэтическое воспоминаніе о Раисѣ. Ея образъ еще не померкъ, несмотря на пережитыя отъ нея униженія и испытанія послѣднихъ лѣтъ. Онъ думаетъ о ней часто, иногда съ досадою, иногда съ грустью, но всегда съ сильнымъ желаніемъ увидѣть ее. Онъ упрашиваетъ свою мать сообщить какія-нибудь свѣдѣнія о ней. Но въ борьбѣ со своими неугасшими поэтическими чувствами онъ ощущаетъ неодолимую склонность къ безбурной, слегка идиллической семейной жизни съ женщиной, которая могла-бы оцѣнить его правдивыя и честныя стремленія, которая давала-бы ему свѣтлый отдыхъ отъ труда, не волнуя и не терзая его сердца никакой особенной любовью. Онъ увѣренъ, что былъ бы очень хорошимъ мужемъ, такъ какъ будетъ всегда любить и уважать ту женщину, которая согласится быть его женой, никогда не станетъ измѣнять ей, потому что будетъ всегда занятъ серьезнымъ дѣломъ. Но гдѣ же Раиса? Увы! Съ ея именемъ не связано больше никакихъ надеждъ. Гдѣ вообще та дѣвушка, которая согласилась бы принять его предложеніе? Слегка разгоряченное одиночествомъ воображеніе, не встрѣчая отрады ни въ какомъ живомъ впечатлѣніи, готово ухватиться за всякій случай, чтобы наполнить какимъ-нибудь содержаніемъ это пустое мѣсто въ его жизни. Нѣтъ Раисы, но въ письмахъ сестры и матери стало мелькать имя какой-то другой дѣвушки, Лидіи Осиповны, которая, судя по ихъ словамъ, могла-бы занять мѣсто Раисы въ его жизни. И вотъ онъ рѣшается на странный, въ высокой степени наивный поступокъ. Онъ проситъ свою мать сдѣлать ей отъ его лица офиціальное предложеніе и затѣмъ, какъ бы сознавая неловкость своего поступка, посылаетъ ей длинное объяснительное письмо, гдѣ онъ въ холодно-резонерскомъ тонѣ доказываетъ ей, что они могли бы пойти одною дорогою, въ качествѣ мужа и жены. Онъ увѣренъ, что она должна его понять и оцѣнить. Умный и порядочный человѣкъ съ честнымъ образомъ мыслей, безъ всякаго романтическаго отношенія къ самой любви, умѣющій смотрѣть правдѣ прямо въ глаза, онъ не можетъ допустить, чтобы она предпочла ему какого-нибудь олуха. «Лидія Осиповна! — восклицаетъ онъ, обращаясь къ ней, — не губите себя! вамъ непремѣнно надо выйти за новаго человѣка». Что можетъ ей помѣшать принять его предложеніе? Отсутствіе любви? Но любовь вещь очень простая и естественная, когда даны всѣ ея условія: молодость, умъ, приличная наружность. Онъ некрасивъ собою, но, во 1-хъ, красивыхъ мужчинъ на свѣтѣ очень немного, а во 2-хъ, онъ не уродъ, у него не пошлая физіономія, у него даже «съ нѣкоторыхъ поръ сдѣлались очень умные глаза». Вы умны и я уменъ, соображаетъ Писаревъ, стало быть тутъ, кромѣ равенства, не можетъ быть другихъ отношеній. Пусть ее не безпокоитъ Раиса. Она исчезла изъ его сердца съ тѣхъ поръ, какъ она бросилась на шею своему красивому олуху… Изумленная этимъ предложеніемъ, сдѣланнымъ человѣкомъ, который находился въ исключительномъ, жизненно-безсильномъ положеніи, Лидія Осиповна отвѣчала отрицательно. Иначе, конечно, она поступить и не могла. Но Писаревъ, во всеоружіи своихъ реалистическихъ аргументовъ, сталъ съ особенной силой выкладывать предъ нею свои преимущества предъ всякимъ олухомъ. Она будетъ съ нимъ счастлива. Ихъ жизнь будетъ отличаться рѣдкою содержательностью. Во-первыхъ, они будутъ получать всѣ русскіе журналы и многія статьи будутъ прочитывать вмѣстѣ. Во-вторыхъ, они будутъ получать нѣсколько иностранныхъ газетъ и журналовъ. Въ-третьихъ, къ ихъ услугамъ будетъ всегда множество книгъ. Въ-четвертыхъ, они будутъ водить знакомство съ людьми очень смирными, простыми, работающими и совершенно безцеремонными. Въ-пятыхъ, Лидія Осиповна можетъ обращаться къ своему ученому мужу за объясненіями, когда наткнется на какіе-нибудь непонятные ей вопросы. Въ-шестыхъ, она можетъ усвоить, при помощи своего ученаго мужа, нѣмецкій или англійскій языкъ. Наконецъ, въ седьмыхъ, въ ихъ жизни не будетъ никакой роскоши, но и никакихъ чувствительныхъ лишеній, а министерство финансовъ будетъ всецѣло въ рукахъ Лидіи Осиповны. Выписавъ съ такою полною добросовѣстностью всѣ пункты этой хартіи семейныхъ вольностей, Писаревъ выражаетъ твердое убѣжденіе, что двухъ-трехъ задушевныхъ разговоровъ достаточно для того, чтобы они полюбили другъ друга. О Раисѣ пусть она забудетъ: прошедшее не воротится назадъ. Да и Раиса теперь не такая, какою онъ ее помнитъ. Онъ видѣлъ ея карточку: она сдѣлалась худою, больною, пожилою женщиной, въ ея письмахъ — пустота, слабость, усталость. Нѣтъ, онъ больше не завидуетъ Гарднеру. Весь прошедшій періодъ жизни кажется ему какимъ-то бѣснованіемъ, не исключая даже того момента, который выбросилъ его изъ колеи его обычной литературной дѣятельности и привелъ къ крѣпости. Онъ здоровъ и крѣпокъ, и воспоминанія прошедшей любви уже начинаютъ застилаться туманомъ. Ему нужна дѣйствительность… Но всѣ эти доказательства ни къ чему не привели. Лидія Осиповна уклонилась отъ его лестнаго предложенія, въ которомъ не проглядывало никакое непосредственное чувство. Къ тому же вся мудрая разсудительность Писарева относительно его собственныхъ чувствъ и желаній разлетѣлась прахомъ при первомъ новомъ испытаніи. Повидимому, Писаревъ не выдержалъ характера, когда обстоятельства позволили ему обмѣняться съ Раисою нѣсколькими новыми фразами — неизвѣстно точно, при личномъ ли свиданіи въ крѣпости, во время пріѣзда Раисы въ Петербургъ, или въ письмахъ. Во всякомъ случаѣ въ печати недавно обнародовано небольшое письмо Писарева къ Раисѣ Гарднеръ. Отвѣчая ей на какое-то расхолаживающее замѣчаніе, онъ съ дѣланнымъ равнодушіемъ, подъ которымъ чувствуется уязвленное самолюбіе, старается разсѣять ея иллюзіи насчетъ неизмѣнности его пылкихъ чувствъ. Въ послѣдній разъ онъ дѣлаетъ усиліе, чтобы вырвать изъ сердца эту любовь, которая манила, дразнила и волновала его съ дѣтства. Она еще разъ промелькнула на его блѣдномъ, тускломъ небосклонѣ, но это была уже послѣдняя туча разсѣянной бури. Горизонтъ очистился, но неудачи s сердечныя обиды наложили меланхолическую печать на всю его дальнѣйшую жизнь и нравственную физіономію…
Среди писемъ интимнаго характера, сохранившихся отъ времени пребыванія Писарева въ крѣпости, находятся и письма его къ Благосвѣтлову, съ которымъ онъ поддерживалъ постоянныя отношенія. По содержанію эти письма имѣютъ или строго-практическій характеръ, или, въ большинствѣ случаевъ, относятся къ различнымъ дѣламъ его по редакціи «Русскаго Слова». Писаревъ то слегка перекоряется съ Благосвѣтловымъ но вопросу о гонорарѣ, нѣсколько афектированно подчеркивая свои реалистическія понятія и матеріалистическія наклонности, то изъ уединенія крѣпостного каземата управляетъ полемикой журнала съ «Современникомъ».. Онъ не допускаетъ пока и мысли разстаться когда-нибудь съ «Русскимъ Словомъ», и для приведенія къ твердому принципу ихъ взаимныхъ отношеній, онъ предлагаетъ Благосвѣтлову, «вмѣсто нравственной деликатности», сдѣлать фундаментомъ этихъ отношеній «взаимную выгоду, что совершенно согласно съ нашей общей теоріей послѣдовательной утилитарности и систематическаго эгоизма». Пусть Благосвѣтловъ отыскиваетъ и доставляетъ ему какъ можно больше книгъ, а онъ, Писаревъ, будетъ попрежнему писать какъ можно лучше — «для того, чтобы пріобрѣтать себѣ деньги и извѣстность»… Въ этихъ словахъ чувствуется юношеская бравада упрощенностью разумнаго принципа. Имѣя дѣло съ такимъ практическимъ человѣкомъ, какъ Благосвѣтловъ, Писаревъ, съ наивностью кабинетнаго теоретика, старается перещеголять своего опытнаго и знающаго толкъ въ денежныхъ дѣлахъ издателя и защитить свои интересы подъ маскою убѣжденнаго ревнителя житейскихъ благъ. Однако сила въ этихъ дѣловыхъ отношеніяхъ была всецѣло на сторонѣ Благосвѣтлова, который искусно и успѣшно сочеталъ огромное трудолюбіе толковаго редактора съ талантомъ твердой эксплоатаціи своихъ ближайшихъ и полезнѣйшихъ сотрудниковъ. Наивная и безкорыстная душа, Писаревъ, со всѣмъ своимъ реалистическимъ апломбомъ, всегда проигрывалъ въ своихъ денежныхъ схваткахъ съ Благосвѣтловымъ и въ то же время, раздражая его издательское самолюбіе, давалъ ему противъ себя оружіе своими циническими изреченіями.
Очутившись на свободѣ, Писаревъ почувствовалъ себя какъ-то странно. Одиночество, создавшее его лучшіе, наиболѣе яркіе, наиболѣе сильные литературные труды, вошло въ его привычки. Онъ приноровился жить одною внутреннею жизнью и умственно сгорая надъ своею работою, онъ пріобрѣлъ всю сосредоточенность отшельника и страстную напряженность невольнаго узника. Четыре лучшихъ года пронеслись, какъ одно мгновеніе, безъ единой сердечной, человѣческой радости, но съ злораднымъ удовлетвореніемъ безпощаднаго борца, наблюдающаго изъ скрытой засады, какъ разрываются среди остервенѣвшаго непріятеля посылаемыя имъ гранаты. Онъ былъ отрѣзанъ отъ міра, но духъ его жилъ среди русскаго общества, возбуждая молодые умы, вызывая всеобщія распри. Выйдя на вольный воздухъ, онъ какъ-то растерялся. На него нахлынули живыя, пестрыя впечатлѣнія, отъ которыхъ въ теченіе четырехъ лѣтъ отвыкъ его мозгъ. Его охватило волненіе — психическое и физическое волненіе человѣка, который, послѣ долгаго плаванія по-морю, сойдя на берегъ, ощущаетъ головокруженіе, какъ-бы не находя подъ ногами твердой почвы. Его природная неспособность переживать страстныя бури и потрясенія дала себя чувствовать. Нервы отказывались служить ему, и недугъ, пережитый еще во время студенчества, минутами смутно шевелился въ немъ, прорываясь въ экстравагантныхъ поступкахъ. Однажды разсказываетъ Скабичевскій, Писаревъ поразилъ своихъ знакомыхъ, смѣшавъ во время обѣда всѣ кушанья въ одной тарелкѣ и начавъ ѣсть эту мѣшанину. Въ другой разъ онъ вдругъ сталъ раздѣваться въ гостяхъ при всеобщемъ переполохѣ… Писаревъ не сразу вошелъ въ старую колею усерднаго журнальнаго труда, и на нѣкоторыхъ статьяхъ его, появившихся въ «Дѣлѣ» 1867 г., нельзя не видѣть отпечатка какого-то внутренняго недомоганія. Рѣзкій переходъ отъ одиночества, въ которомъ онъ съумѣлъ сохранить всю крѣпость и остроту своей духовной организаціи, къ свободѣ, которая еще не создала необходимыхъ для него условій и обстановки успѣшной литературной работы, временно отнялъ у его статей тотъ блескъ свѣтлой, быстрой мысли, который поражаетъ въ его лучшихъ произведеніяхъ. Но мало-по-малу разстройство улеглось. Прежнія привычки ожили въ немъ вмѣстѣ съ любовью ко всякому внѣшнему изяществу, со склонностью къ романтическимъ увлеченіямъ. Онъ попрежнему корректенъ и даже слегка кокетливъ въ своихъ костюмахъ. Его манеры пріобрѣли печать изысканнаго благородства, и весь онъ, со своею деликатностью, благовоспитанностью и нѣкоторою застѣнчивостью, смѣнившею теперь прежнюю юношескую самоувѣренность, долженъ былъ производить, при личномъ свиданіи, подкупающее и даже до нѣкоторой степени трогательное впечатлѣніе. Такимъ именно онъ рисуется въ своей встрѣчѣ съ Тургеневымъ, котораго онъ поразилъ своею сдержанностью въ разговорѣ на самую жгучую для него, боевую тему о Пушкинѣ. Тургеневъ не скрылъ отъ него своего негодованія по поводу его статей о лучшемъ русскомъ писателѣ, рѣзко подчеркнувъ его безтактность въ истолкованіи пушкинской поэзіи. Не смягчая предъ юнымъ и дерзкимъ критикомъ своего полнаго разногласія въ этомъ важномъ вопросѣ, Тургеневъ могъ ожидать страстной и увѣренной реплики, пылкаго и краснорѣчиваго возраженія съ знакомымъ ему задоромъ писаревскихъ статей. Но Писаревъ, внимательно слушая его, не возражалъ. Тургеневу запомнилась его изящная фигура въ бархатномъ пиджакѣ и общее впечатлѣніе отъ свиданія съ нимъ, въ которомъ съ первыхъ-же моментовъ выступалъ его прямой и честный умъ, не пугающійся никакой правды.
Съ оживленіемъ старыхъ манеръ и привычекъ, въ Писаревѣ пробудилась съ новою силою мечта, волновавшая его съ юношескихъ лѣтъ, претерпѣвшая многія перемѣны и испытанія, не покидавшая его даже среди вдохновенныхъ занятій одиночнаго заключенія, мечта объ уютной, отрадной, семейной жизни. Въ томъ-же 1867 г. Писаревъ поселился вмѣстѣ съ своею дальнею родственницею, Маріей Александровной Марковичъ (извѣстною подъ псевдонимомъ Марко-Вовчокъ), разошедшейся съ своимъ мужемъ. Высоко цѣня талантъ Писарева, хотя и не подходя къ нему по темпераменту, быть можетъ, не любя его тою страстною, поэтическою любовью, которой онъ добивался отъ женщинъ, не умѣя побѣждать ихъ силою собственныхъ страстей, она сошлась съ нимъ по инстинкту высокоодаренной, блестящей женщины, стремящейся стать центромъ интеллигентнаго кружка и широкихъ литературныхъ вліяній. Пикантная, съ гибкимъ женственнымъ умомъ и вспышками злого и эфектнаго остроумія, она сразу увлекла и даже слегка подчинила себѣ молодого, не избалованнаго судьбою Писарева. Это не было то тихое, ровное счастье, озаряющее минуты отдохновенія отъ тяжелаго литературнаго труда, о которомъ онъ мечталъ. Не уступая ему въ тонкости литературнаго вкуса и острогѣ художественныхъ сужденій, женщина начитанная и съ богатыми жизненными впечатлѣніями, МаркоВовчокъ не нуждалась въ ученыхъ указаніяхъ и руководствѣ даже со стороны такого человѣка, какъ Писаревъ. Популярная въ обществѣ, полная творческихъ силъ, привлекательная, она, въ тѣсномъ кругу домашняго обихода не могла не взять верхъ надъ Писаревымъ, вся духовная сила котораго, не расплываясь по сторонамъ, сосредоточилась на опредѣленной, рѣшительно поставленной публицистической задачѣ, вращалась постоянно въ одной и той-же сферѣ идей и напрягала его мощный, разрушительный талантъ въ извѣстномъ, узкомъ направленіи. Писаревъ съ его блестящимъ, сильнымъ и свободнымъ краснорѣчіемъ умолкалъ въ присутствіи этой женщины, которая умѣла въ нѣсколькихъ художественныхъ штрихахъ обрисовать и уязвить цѣлый человѣческій характеръ, выставить его смѣшную сторону и сообщить бесѣдѣ живое, игривое теченіе. В. И. Жуковскій, слегка коснувшись въ своемъ разсказѣ этого момента въ жизни своего друга Писарева, перешелъ отъ краснорѣчія острыхъ и мѣткихъ словъ къ краснорѣчію деликатныхъ недомолвокъ и утонченной, чуть-чуть сатирической мимики. Однажды, разсказывалъ Жуковскій, пріѣхавъ изъ провинціи, онъ нашелъ Писарева одного въ квартирѣ, свободнымъ отъ занятій. Марья Александровна Марковичъ куда-то уѣхала и два друга могли распорядиться временемъ по старой, холостой привычкѣ. Безъ лишнихъ разсужденій, они помчались въ какой то ресторанъ и, подъ звуки органа, отдались откровенному разговору. Бесѣда затянулась на нѣсколько часовъ. Наконецъ, краснорѣчіе друзей истощилось, а органъ продолжалъ гудѣть. На лицѣ Писарева отразилось явное раздраженіе. Жуковскій отчетливо помнитъ тотъ моментъ въ ихъ бесѣдѣ, когда Писаревъ, на вопросъ о причинѣ его неудовольствія, отвѣтилъ: «я не люблю ни музыки, ни живописи. Я ничего въ нихъ не понимаю, особенно — въ музыкѣ»… Когда друзья вернулись на квартиру Писарева, имъ сказали, что хозяйка дома, которую не ожидали въ этотъ день, уже пріѣхала. Писаревъ не замедлилъ пройти въ ея комнату, но скоро вернулся оттуда къ Жуковскому и, тщетно стараясь скрыть свое смущеніе, передалъ ему приглашеніе Марьи Александровны къ завтрашнему обѣду, намекая этимъ, что затягивать сегодняшнее свиданіе было-бы, можетъ быть, не совсѣмъ удобно…
Въ іюнѣ 1867 г. Писаревъ, нѣсколько подчинившійся вліянію г-жи Марковичъ, порываетъ свою давнюю литературную связь съ Благосвѣтловымъ «не изъ принциповъ и даже не изъ за денегъ», какъ онъ писалъ объ этомъ Шелгунову, а просто изъ за личныхъ съ нимъ неудовольствій. Благосвѣтловъ поступилъ невѣжливо съ Марко-Вовчокъ, отказался извиниться передъ нею, когда отъ него этого потребовали, твердо замѣтивъ Писареву, что если отношенія его къ журналу («Дѣлу») могутъ поколебаться отъ каждой мелочи, то этими отношеніями нечего и дорожить. Лишившись постояннаго литературнаго сотрудничества въ журналѣ, Писаревъ сталъ заниматься переводами и выжидать новыхъ обстоятельствъ, которыя поставили-бы его на прежнюю писательскую дорогу. Слава его была слишкомъ громка, чтобы онъ рѣшился занять второстепенное положеніе въ какомъ-нибудь другомъ изданіи, а новаго журнала съ родственнымъ ему. направленіемъ пока еще не было. Слухи о преобразованіи «Отечественныхъ Записокъ», съ Некрасовымъ, Елисѣевымъ и Салтыковымъ во главѣ редакціи, еще не получили никакого оправданія. Въ Петербургѣ говорили, что Некрасовъ ведетъ переговоры съ Краевскимъ, но ничего положительнаго не было извѣстно. При томъ-же Писаревъ не могъ надѣяться занять выдающееся положеніе въ журналѣ, составленномъ изъ главнѣйшихъ сотрудниковъ «Современника». «Эта партія, писалъ онъ Шелгунову, меня не любитъ и нѣсколько разъ доказывала печатно, что я очень глупъ. Сомнѣваюсь, чтобы Антоновичъ и Жуковскій захотѣли со мною работать въ одномъ журналѣ». Однако Писаревъ ошибался, и въ началѣ 1868 г. онъ получилъ приглашеніе участвовать въ возрожденныхъ «Отечественныхъ Запискахъ» — «съ тою степенью свободы, которая совмѣстна съ интересами цѣлаго». Въ короткое время въ этомъ журналѣ появились слѣдующія его статьи: «Старое барство», «Романы Андре Лео», «Мистическая любовь», «Французскій крестьянинъ 1789 г.». Кромѣ того онъ передѣлать для «Отечественныхъ Записокъ» два романа: «Принцъ-собачка» Лабулэ и «Золотые годы молодой француженки» Дроза. Ни одна изъ этихъ работъ не была подписана, такъ какъ, но объясненію редакціи «Отечественныхъ Записокъ», съ подписью своего имени онъ хотѣлъ появиться позднѣе, въ самостоятельныхъ критическихъ статьяхъ, которыя выразили-бы зрѣлые результаты его постоянно развивавшейся мысли, хотя такая статья, какъ «Французскій крестьянинъ», по стилю и опредѣленности мысли, была вполнѣ достойна его таланта. Не подлежитъ сомнѣнію, однако, что положеніе Писарева въ новой редакціи, гдѣ вдохновляющую роль долженъ былъ играть Щедринъ, не могло быть ни особенно свободнымъ, ни особенно ловкимъ. Его полемика на страницахъ «Русскаго Слова» была еще слишкомъ жива въ памяти всѣхъ читателей, и его прямая, честная и открытая натура не могла безъ ущерба для себя подчиниться интересамъ того цѣлаго, которое во многомъ не отвѣчало его наиболѣе сильнымъ и оригинальнымъ убѣжденіямъ. «Отечественныя Записки» съ самаго начала пошли совершенно инымъ путемъ, чѣмъ «Русское Слово», и можно сказать съ полною увѣренностью, что рѣзко очерченная индивидуальность Писарева должна была-бы сдѣлать слишкомъ много принципіальныхъ уступокъ направленію новаго журнала, чтобы вызвать къ себѣ безусловное товарищеское довѣріе со стороны его главныхъ руководителей. Скабичевскій разсказываетъ, что Писаревъ почти никогда не бывалъ въ редакціи «Отечественныхъ Записокъ». Только два раза онъ видѣлъ его въ квартирѣ Некрасова. Одинъ разъ это было на обѣдѣ, который Некрасовъ давалъ своимъ сотрудникамъ по выходѣ первой книжки журнала. Писаревъ сидѣлъ рядомъ съ Скабичевскимъ, молчаливый, сосредоточенный, нѣсколько растерянный, среди людей мало ему знакомыхъ, въ обществѣ Салтыкова, котораго онъ еще недавно обрызгалъ ядомъ своего безпощаднаго сарказма. Въ другой разъ это было въ редакціи «Отечественныхъ Записокъ», въ одинъ изъ понедѣльниковъ, когда сотрудники собирались отъ 2 до 4 часовъ, весною 1868 г. На этотъ разъ онъ влетѣлъ въ редакцію веселый, бодрый. Онъ пришелъ, чтобы проститься передъ своимъ отъѣздомъ на лѣто въ Дуббельнъ, на морскія купанья. Онъ оживленно говорилъ, когда въ редакцію вдругъ вошла совершенно незнакомая ему дѣвушка съ большимъ пояснымъ портретомъ его и, узнавши подлинникъ, подошла къ нему съ робкою просьбою подписаться подъ фотографическимъ изображеніемъ. Его самолюбіе, пишетъ Скабичевскій, было польщено этимъ доказательствомъ его популярности, тѣмъ болѣе, что она обнаружилась на глазахъ людей, предъ которыми Писареву должно было быть особенно пріятно выступить въ своемъ настоящемъ значеніи. Это было его послѣднее свиданіе съ сотрудниками журнала. Онъ задумывалъ рядъ статей для будущаго сезона, бросилъ двѣ статьи о Дидро и о современной Америкѣ, потому что случайно сошелся: въ выборѣ предмета съ другимъ извѣстнымъ писателемъ, и съ свѣтлыми надеждами говорилъ о своихъ будущихъ литературныхъ занятіяхъ, которыя до сихъ поръ какъ-то не складывались въ настоящую систему. Отъ морскихъ купаній онъ ожидалъ благотворнаго воздѣйствія на разстроенные нервы и ѣхалъ въ Дуббельнъ потому, что не могъ получить офиціальнаго разрѣшенія на поѣздку за-границу. Никто не могъ предположить, что дни Писарева были тогда уже сочтены. 4-го іюля онъ вышелъ, но обыкновенію, купаться въ морѣ. Недалеко отъ него, разсказываетъ въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» г. Суворинъ, купались другіе больные и видѣли, какъ онъ началъ биться въ водѣ. Они подумали, что Писаревъ дѣлаетъ обыкновенныя движенія. На самомъ дѣлѣ это была борьба со смертью. Его тѣло приняло ненормальное положеніе, къ нему бросились, вынесли его на берегъ, призвали трехъ мѣстныхъ докторовъ… Но всѣ усилія возбудить молодую жизнь оказались уже напрасными. «Очевидно, прибавляетъ г. Суворинъ, съ Писаревымъ сдѣлался тотъ-же нервный ударъ, который поразилъ его разъ во время студентства, среди шумной бесѣды съ друзьями», какъ это описано въ воспоминаніяхъ Полевого. Съ разрѣшенія администраціи тѣло Писарева было привезено въ Петербургъ, и 29 іюля состоялись его похороны на Волковомъ кладбищѣ. Въ 1 ч. пополудни отъ воротъ Маріинской больницы двинулось погребальное шествіе, сопровождаемое довольно многочисленной толпой друзей и почитателей покойнаго. Несмотря на тяжесть свинцоваго гроба, его сняли съ катафалка и несли на рукахъ поперемѣнно до самаго кладбища. Въ публикѣ было не мало дамъ.
— «Кого это хоронятъ?» спрашивали многіе по дорогѣ. И узнавъ, что хоронятъ Писарева, примыкали къ толпѣ и шли безъ шапокъ до самой могилы.
Когда гробъ былъ опущенъ въ землю противъ могилы Добролюбова, черезъ дорожку, на его крышку посыпались цвѣты. Воцарилось долгое, глубокое молчаніе. Наконецъ, начались рѣчи. Говорили Павленковъ, Гирсъ, Гайдебуровъ и Благосвѣтловъ. Два оратора бросили другъ въ друга полемическія копья. Другіе говорили задушевно, дружески горячо. Рѣчь Благосвѣтлова произвела сильное впечатлѣніе. Дамы громко рыдали. Гирсъ прочелъ два стихотворенія… По окончаніи погребенія многими было выражено желаніе почтить память покойнаго учрежденіемъ при Петербургскомъ университетѣ стипендіи его имени, и тотчасъ-же была собрана довольно значительная сумма въ 700 рублей.
Такъ закончилась эта короткая, безрадостная жизнь. Писаревъ умеръ на двадцать восьмомъ году, послѣ восьмилѣтняго литературнаго труда, послѣ цѣлаго ряда публицистическихъ и критическихъ битвъ, окружившихъ его имя всероссійской славой. Неутомимый работникъ и яркій литературный талантъ, онъ успѣлъ оставить глубокій слѣдъ въ исторіи цѣлой эпохи и связать свою дѣятельность, въ качествѣ ближайшаго преемника, съ журнальною дѣятельностью Добролюбова и Чернышевскаго. Онъ былъ прямымъ продолжателемъ философскихъ идей Чернышевскаго въ той области, въ которой его дарованіе сверкало лучшими достоинствами. Онъ довелъ до конца тѣ взгляды на искусство, которые Чернышевскій разработалъ въ своей знаменитой диссертаціи, и на живомъ, можно сказать, классическомъ примѣрѣ невольно обнаружилъ ихъ теоретическую несостоятельность и практическую опасность для развитія литературнаго творчества. При выдающихся публицистическихъ способностяхъ, Писаревъ не обладалъ ни философскимъ образованіемъ, ни серьезными научными знаніями, которыя позволили-бы ему взглянуть на задачу литературы подъ болѣе широкимъ угломъ зрѣнія. Настоящій критикъ по призванію, съ непосредственной любовью къ изящному, съ острымъ и свободнымъ аналитическимъ умомъ, онъ не нашелъ, можетъ быть, не успѣлъ найти своего пути и сдѣлалъ критику орудіемъ журнальной агитаціи въ пользу идей, не имѣвшихъ прямого отношенія къ тому дѣлу, къ которому онъ былъ призванъ. Вотъ почему въ его наиболѣе извѣстныхъ критическихъ статьяхъ, страдающихъ, несмотря на блескъ краснорѣчія, нѣкоторою растянутостью и утомительнымъ многословіемъ популяризатора для учащагося юношества, мы, рядомъ съ сильными и гибкими опредѣленіями художественной манеры писателей, ихъ міровоззрѣнія и психологическихъ наклонностей, встрѣчаемся постоянно съ искусственно притянутыми и до наивности простодушными разсужденіями объ эгоизмѣ, о мыслящихъ реалистахъ, о безплодности всякихъ научныхъ абстракцій. Онъ никогда не можетъ удержаться въ предѣлахъ своего предмета и мысль его, уносимая теченіемъ времени, механически привязываетъ къ своей темѣ тѣ вопросы, которые, при иномъ отношеніи къ критической задачѣ и критическимъ методамъ, могли-бы получить внутреннее освѣщеніе и разработку по пути всесторонняго и глубокаго психологическаго анализа самого художественнаго произведенія. Оставивъ послѣ себя интереснѣйшій матеріалъ для изученія эпохи, для обрисовки боровшихся въ ней теченій и стремленій, онъ параллельно съ этимъ оставилъ въ русской литературѣ рядъ критическихъ работъ, поражающихъ своей дикой и безплодной парадоксальностью и на долгое время наложившихъ свою печать на сужденія журналистики и общества о важнѣйшихъ проявленіяхъ русской духовной культуры. Не имѣя глубокихъ философскихъ и научно-соціальныхъ основаній, направляя интеллигенцію къ освободительной правдѣ случайными и ложными путями, его принципы легко распространялись среди мало образованныхъ, хотя и передовыхъ слоевъ русскаго общества, воспитывали поколѣніе въ узкой дисциплинѣ догматическаго и поверхностнаго реализма, а въ литературѣ призывали къ дѣятельности людей безъ оригинальнаго ума и таланта, съ тощимъ запасомъ затверженныхъ фразъ изъ ходкаго реалистическаго лексикона, людей, неспособныхъ ни на какую самостоятельную культурную работу. Идеи реалистическаго утилитаризма размѣнивались на мелкую монету, теряя всякую жизненную свѣжесть, и за поколѣніемъ фанатическихъ борцовъ, сильныхъ своею самобытностью, стали выступать мелкіе, придирчивые эпигоны.
- ↑ В. И. Жуковскій разсказалъ намъ относящійся сюда эпизодъ. Писаревъ, безпокоясь нѣсколько о библіографическихъ матеріалахъ для своей диссертаціи, явился къ однокурснику своему, нѣкоему Утину, который работалъ на ту-же тему и получилъ затѣмъ золотую медаль за свое сочиненіе. Оказалось, что Утинъ обставилъ свою работу массой сочиненій на разныхъ языкахъ, которыя лежали тутъ-же въ его кабинетѣ. Въ то время, когда его вызвали въ другую комнату, Писаревъ, по естественно загорѣвшемуся любопытству, сталъ перелистывать раскрытыя книги и прочитывать отдѣльныя мѣста. Возвратившійся Утинъ, желая осадить опаснаго соперника, замѣтилъ: «Дмитрій Ивановичъ, вы злоупотребляете вашимъ зрѣніемъ». Слегка смущенный Писаревъ, съ недоумѣніемъ въ глазахъ и улыбкой удивленія, произнесъ какую-то незначительную фразу и, вѣжливо откланявшись, ушелъ. Онъ не искалъ больше никакихъ литературныхъ пособій для своей диссертаціи.