Н. А. Лейкинъ.[править]
Мученики охоты.[править]
ЛЮБИТЕЛЬ АКВАРІУМА И ТЕРРАРІУМА.[править]
Поручикъ Денисъ Давыдычъ Туркачевъ вернулся со службы изъ канцеляріи и позвонился въ колокольчикъ своей квартиры. Ему отворилъ двери денщикъ, рябоватый парень съ глупымъ лицомъ и очень странно расположенными щетинистыми усами: одинъ усъ росъ щетиной книзу, а другой кверху. Деньщикъ былъ въ курткѣ, сдѣланной изъ стараго поручицкаго мундира путемъ обрѣзанія фалдъ, и въ грязномъ передникѣ.
— Здравія желаю, ваше благородіе! проговорилъ онъ, вытянувъ руки по швамъ.
Поручикъ сбросилъ съ себя пальто.
— Ну, что, Амосъ? Все у насъ благополучно?
— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе. Пьявки по всей хватерѣ расползлись, да я ихъ поймалъ.
— Такъ я и зналъ! Ты вѣрно опять, скотина, кормилъ ими змѣю безъ моего приказанія, не завязалъ банку тряпкой и онѣ расползлись.
— Никакъ нѣтъ-съ, ваше благородіе. Извольте сосчитать, пьявки всѣ цѣлы. Только одна въ самоварѣ сварилась, да и вареная цѣла.
— Какъ въ самоварѣ? Какъ вареная? Что ты брешешь!
— Такъ точно-съ. Сталъ я сегодня по утру послѣ васъ изъ самовара уголья вытряхать и воду выливать, глядь — наша пьявка и ужъ сварилась, сердечная.
— И, значитъ, я этотъ пьявочный наваръ сегодня по утру пилъ?
— Такъ точно, ваше благородіе, пили. Вчера вы изволили изъ самовара въ маленькій охварумъ теплой воды прибавлять и оставили самоваръ на окнѣ, рядомъ съ пьявками, а она, подлая, должно быть изъ банки вылѣзла да въ самоваръ и заползла.
— Дѣйствительно это такъ. Я вечеромъ забылъ на окнѣ самоваръ, а въ крышкѣ самовара у насъ дырка. Но банку съ пьявками я завязалъ тряпкой, хотя и кормилъ ими змѣю.
— Онѣ, ваше благородіе, тряпку прогрызли.
— Фу, мерзость какая! плюнулъ поручикъ. — Какъ-же ты, братецъ, ставишь самоваръ и не посмотришь, что въ немъ на днѣ лежитъ. Ну, ежели-бы туда сова забралась, ты-бы и сову мнѣ сварилъ. То-то я чувствовалъ, что чай имѣетъ какой-то особенный вкусъ и запахъ! Тьфу! Совѣ давалъ говядины?
— Давалъ, ваше благородіе. Днемъ не жретъ. Онѣ такая тварь, что привыкши въ потемкахъ…
— Ну, давай обѣдать. Живо!
Поручикъ вошелъ изъ прихожей въ комнаты. На окнахъ стояли стеклянные терраріумы и акваріумы. Въ нихъ плавали рыбки, головастики, асколоты, прыгали лягушки, бѣгали ящерицы. Въ кабинетѣ висѣли клѣтки съ птицами и на книжномъ шкапу сидѣла, какъ тумба, сова и пучила круглые желтые глаза.
— Это что такое! воскликнулъ поручикъ. — Амосъ! Кто лампу на письменномъ столѣ разбилъ?
На письменномъ столѣ дѣйствительно была опрокинута на бокъ лампа съ разбитымъ стекломъ и зеленымъ колпакомъ.
— Сова, ваше благородіе, разбила. Больше не кому. Говядину я ей началъ силой въ ротъ пихать, а она, подлая, залетала по комнатѣ, да должно быть, со-слѣпа, и разбила. Вѣдь онѣ, ваше благородіе, днемъ что слѣпые- Ужъ она металась, металась по горницѣ. Думалъ, что убьется еще, ну, я ее и бросилъ.
— Ахъ, несчастный человѣкъ! Да кто-же велѣлъ тебѣ сову насильно кормить? Не жретъ — ну, и не надо. Что-же это такое! Никуда изъ дома отлучиться нельзя! всплескивалъ руками поручикъ. — Вчера морскія свинки и кролики новые походные сапоги прогрызли, а сегодня сова лампу разбила. Отчего ты не смотришь? Берегись у меня! Еще что-нибудь случится — непремѣнно отошлю тебя въ команду съ жалобой.
— Виноватъ, ваше благородіе. Сегодня у насъ еще грѣхъ.
— Что такое?
— Бѣлыя мыши изъ клѣтки разбѣжались. Этихъ ужъ не могъ словить. Сталъ я клѣтку чистить, а онѣ — трахъ, выскочили да въ щели подъ полъ. Младенчики остались, а матки всѣ подъ-поломъ.
— Еще того лучше! Ну, и корми самъ младенчиковъ, какъ знаешь, а околѣютъ — я съ тобой по свойски!.. Помилуйте, съ этимъ человѣкомъ я не могу никакой охоты завести! Кто попугая выучилъ ругаться скверными словами? Ты.
— Никакъ нѣтъ-съ. Когда вы приказали съ нимъ разговаривать, я ему одни божественныя слова говорилъ: аллилуія, аминь и все эдакое.
— Но отчего-же онъ ругается? Вѣдь хоть я и холостой человѣкъ, а ко мнѣ иногда и дамы заходятъ. Вонъ вчера Раиса Павловна… Подошла къ клѣткѣ и говоритъ ему «попочка», а онъ ей въ отвѣтъ такое слово, что я даже со стыда сгорѣлъ. Ну, куда я теперь съ такимъ попугаемъ? Вѣдь его надо за два двугривенныхъ продать, а онъ тридцать рублей стоитъ. Боже мой, что мнѣ съ тобой, Амосъ, дѣлать! Когда я въ канцеляріи, у меня все время сердце не на мѣстѣ, все думаю, не набѣдокурилъ-ли ты что-нибудь дома. Слова въ бумагахъ даже не тѣ выходятъ. Хочу написать «пяти-фунтовыя нарѣзныя», а пишу «змѣевидныя ящерицы». Вчера даже былъ такой случай. Хорошо еще, что писарь при перепискѣ замѣтилъ и спросилъ, не ошибка-ли это? Хорошій писарь-то, осмысленный, а вѣдь другой, что написано, то и перепишетъ. Вонъ Федосѣенко. Тому напиши вмѣсто «ваше превосходительство» «ваше крокодильство» или «Маша душка» — онъ такъ и перепишетъ, несообразя, что это дѣловая бумага. Просто хоть охоту бросай, а то на гауптвахтѣ насидишься да еще, чего добраго, въ отставку велятъ подать. Ты братецъ, Амосъ, хоть-бы пожалѣлъ меня.
— Я и то, ваше благородіе, жалѣю, отвѣчалъ деньщикъ и заморгалъ глазами.
— Давай обѣдать. Ахъ, да! Ну что наши тараканы?
— Не разводятся, ваше благородіе, всѣ вонъ ушли, а я ихъ изъ сосѣдской квартиры цѣлый горшокъ притащилъ. Они, ваше благородіе, холостаго дома не любятъ. Вотъ ежели-бы домъ былъ семейный — они отъ одной пары сейчасъ-бы расплодились. Тараканъ бабу любитъ. Какъ баба въ кухнѣ копошится — такъ и тараканъ водиться начинаетъ.
— Однакщ не жениться-же мнѣ на первой встрѣчной поперечной, чтобъ тараканы водились, сказалъ поручикъ и кряхнулъ съ неудовольствіемъ. — Э-эхъ! Ну, чѣмъ мы теперь будемъ нашихъ соловьевъ и синицъ кормить!
— Вуду по чужимъ-съ кухнямъ таракановъ ловить, коли въ нашей не заводятся, отвѣчалъ деньщикъ.
— Въ томъ-то и дѣло, что ты по чужимъ-то кухнямъ хо- лишь кухарокъ ловить, а не тараконовъ. Изъ-за этого я и хотѣлъ своихъ завести. Ты уйдешь изъ квартиры, а къ намъ заберутся и раскрадутъ все.
— Не заберутся, ваше благородіе. Насъ всѣ боятся. Вы то возьмите: у насъ шкилетъ смертный въ домѣ, сова, змѣя, двѣ черепахи. Васъ ужъ и то даже не оберъ-офицеромъ называютъ, сказалъ деньщикъ и запнулся.
— А какъ-же?
— Не смѣю сказать, ваше благородіе. Стыдно. Слово такое конфузное.
— Говори, я тебѣ приказываю.
— Фармазонъ.
Поручикъ расхохотался.
— Ну, тутъ особенно постыднаго ничего нѣтъ. А что насъ всѣ боятся — ты это врешь. Вотъ, напримѣръ, рыжая кухарка. Я ее нѣсколько разъ въ кухнѣ у тебя видѣлъ.
— Въ кухню при мнѣ забѣгаетъ, а въ горницы — ни-ни. Да и въ кухню безъ меня ни въ жизнь не зайдетъ, хоть я и двери отворивши оставлю.
— Отчего-же?
— Рожонъ супротивъ ее у меня есть, пугало. Какъ уйду изъ кухни, возьму да трехъ лягухъ у дверей за ноги на веревку и привяжу — низачто не подступится.
— Ну, давай обѣдать. Нечего бобы разводить. Только, Бога ради, не накорми меня чѣмъ-нибудь въ родѣ утренней ухи изъ піявокъ, сказалъ поручикъ.
— Что вы, ваше благородіе, помилуйте! Живная наша гадость вся цѣла, окромя мышей и одной пьявки. Извольте хоть перечесть, успокоивалъ офицера деньщикъ. — Пожалуйте за столъ садиться, сейчасъ супъ подамъ.
Поручикъ снялъ сюртукъ и сѣлъ за столъ.