Н. А. Лейкинъ.[править]
Мученики охоты.[править]
ЛЮБИТЕЛЬ СТАРИННЫХЪ КАРТИНЪ.[править]
Изъ кабинета въ полуотворенную дверь пробивается яркій свѣтъ лампы и полосою ложится на полу и на стѣнѣ, освященной одной лампадой спальни. Въ спальнѣ раздѣвается, гремя юбками, молодая женщина. Полоса яркаго свѣта, попадая и на нее, даетъ замѣтить ея стройную фигуру, красивое лицо и полныя обнаженныя руки. Часы пробили полночь.
— Мишель, ты еще не скоро спать ляжешь? спрашиваетъ женщина, распуская роскошную косу, и закрутивъ ее въ тюрьбанъ, прячетъ подъ кокетливый чепчикъ.
— Сейчасъ, матушка, сейчасъ, отвѣчаетъ мужской голосъ. — Вотъ только немножечко бензиномъ пройдусь. Что-то ужъ показывается. Видно, что есть подпись, но какая — вотъ въ чемъ вопросъ.
Пауза. Тихо. Слышенъ маятникъ часовъ да изъ кабинета доносится легкое треніе, похожее на то, какъ-бы гдѣ-то скребетъ мышь. Молодая женщина сѣла на диванчикъ, сняла съ себя чулки, и надѣвъ туфли на голенькія миніатюрныя ножки, закурила папироску.
— Мишель, я хотѣла съ тобой побесѣдовать, сказала она наконецъ. — Приди ко мнѣ. Мы такъ давно не разговаривали.
— Приду, ангелъ мой, приду, опять послышалось изъ кабинета. — А что эта картина старинной итальянской школы — въ томъ нѣтъ сомнѣнія! Недаромъ-же онъ, мерзавецъ, не хотѣлъ ее уступать за пятнадцать рублей. Нѣтъ, братъ, нынче и старьевщики въ рынкѣ знаютъ цѣны картинамъ. Только у какого-нибудь невѣжественнаго дворецкаго, хапнувшаго съ барскаго чердака, и можно купить дешево старинную живопись. Но тутъ опять таки нужно, чтобъ самъ баринъ былъ полоумный. Копоть отошла и детали травы видны; даже два листика обозначались, но вотъ бѣда — подпись художника, очевидно, была сдѣлана черной краской на коричневой и оттого не явственно. Попробовалъ-бы пемзой, да боюсь, что совсѣмъ краску сотру.
Молодая женщина не слушала и зѣвала.
— Фу, какой несносный! проговорила она и нервно затянулась папироской.
— Что ты говоришь, Машурочка?
— Ничего.
— Ты кажется сердишься?
— Ничуть. Развѣ можно сердиться на полоумнаго мужа, который готовъ предпочесть женѣ кусокъ стараго рванаго полотна, замазаннаго краской маляра!
— Кусокъ стараго рванаго полотна! Ахъ, какъ ты выражаешься про картину великаго художника! Да и когда-же я предпочиталъ тебѣ картины? Ты очень хорошо знаешь, что я жизнь готовъ за тебя отдать. Ты у меня перлъ, брилліантъ, которому цѣны нѣтъ. Машурочка, а ужъ въ увеличительное стекло видны буквы ф и «а». Господи, ежели это Тиціанъ! Вѣдь, тогда картина-то пятьдесятъ два милліона двѣсти тысячъ стоитъ! раздался радостный возгласъ.
— Прощай! Я ложусь въ постель.
— Сейчасъ, сейчасъ я приду къ тебѣ. Кинь-ка ты только мнѣ свѣженькій фуляровый платочекъ.
— Послушай, когда-же этому, будетъ конецъ? Сколько ты у меня фуляровыхъ платковъ перепортилъ съ своими картинами! гнѣвалась женщина. — Три тряпками.
— Полотняными тряпками слишкомъ грубо. Можно краски попортить и до холста протереть. Ну, полно, душечка, кинь. А главное, не сердись. Тебѣ это вредно.
Звякнули ключи, послышался звукъ выдвигаемаго ящика изъ комода и въ кабинетъ влетѣлъ фуляровый платокъ, упавъ на полъ — Это ужъ послѣдній… больше у насъ и фуляровъ нѣтъ. — Я ложусь, Михаилъ Аполонычъ…
— Сейчасъ, добрая милашечка, я приду къ тебѣ побесѣдовать. Горю нетерпѣніемъ тебя поцѣловать. А ежели у насъ фуляровъ больше нѣтъ, то завтра ты мнѣ можешь твое старое шелковое платье разрѣзать. Три картины у меня еще впереди оттирать.
— Такъ я вамъ и отдамъ платье! Васъ, ей Богу, надо въ су нашедшій домъ.
Опять длинная пауза. Стучитъ маятникъ, третъ шелковый платокъ о картину. Часы бьютъ половину перваго.
— Чортъ знаетъ что такое! Французская буква «v» попалась послѣ «a»! слышится въ кабинетѣ. — Нѣтъ, тогда это не Тиціанъ…
— Ахъ! раздается вздохъ въ спальной.
— О чемъ ты, милашка вздыхаешь? Ну, полно, не сердись. Сейчасъ я приду къ тебѣ!
— Не мѣшайте мнѣ спать, пожалуста! Уродъ!
— Иду, иду! Ну, полно браниться, успокоивалъ женщину мужской голосъ, но вдругъ воскликнулъ: — Дотерся! Дотерся! Машурочка, радуйся! Это не французское «v», а «n»! Помоги, Господи, чтобъ это былъ Тиціанъ! Рублевую свѣчку поставлю! Молебенъ отслужу!
Женщина вскочила съ постели и хлопнула дверью изъ кабинета въ спальню, затворивъ ее. Перекличка прекратилась. За дверью ворчалъ мужъ. Еще большая пауза. Часы пробили часъ. Женщина не спала и ворочалась на постели. Мужъ отворилъ дверь изъ кабинета въ спальню, просунулъ начинающую плѣшивить голову съ вставленной въ глазъ лупой и спросилъ:
— Ты спишь, душончикъ? Машенька, ты спишь?
— Могу-ли я спать, коли у васъ тамъ за стѣной словно десять тысячъ мышей наскребываютъ и кромѣ того вы сами ворчите какъ собака, отвѣчала жена.
— Ну, вотъ и отлично. Сейчасъ я брошу оттирать картину, явлюсь къ тебѣ и разцѣлую тебя.
— Плевать я хотѣла на ваши поцѣлуи! Найдутся и кромѣ васъ люди…
— Что ты сказала? я не разслышалъ.
— Болванъ!
— А я думалъ, ты что нибудь насчетъ картины. Херувимчикъ мой, гдѣ у тебя кольдъ-кремъ? Я хотѣлъ немножко кольдъ-кремомъ помазать… На подписи пятно и очевидно сдѣланное чѣмъ-то сладкимъ, такъ думаю, что отойдетъ тогда лучше. Не хочешь отвѣчать? Ну, я самъ найду на туалетѣ. И какъ это ты, букашка моя, все сердишься! Вѣдь у меня только и есть всего одна невинная слабость покупать старыя заброшенныя картины и возстановлять ихъ на славу искусства.
— Ежели вы не замолчите, я уйду спать въ гостиную!
Мужъ на цыпочкахъ вошелъ въ спальню, порылся на туалетѣ, нашелъ банку кольдъ-крему и на цыпочкахъ-же удалился въ кабинетъ. Снова долгое молчаніе. Часы пробили половину втораго. Въ спальной жена громко вздыхала. Послышалось даже всхлипыванье.
— Разпромашурочка, черный таракашекъ мой, ты кажется плачешь? И не стыдно это тебѣ? Ахъ ты моя мурильевская головка! началъ мужъ.
— Не смѣйте меня называть ласковыми именами. Вы извергъ безчувственный! Деревяшка! Чурбанъ! упрекала его жена.
— Вотъ ужъ это напрасно! Ежели-бы я былъ деревяшка и чурбанъ — не питалъ бы я такой страсти къ изящному искусству, какова живопись. У чурбана никогда не можетъ образоваться безцѣнная галлерея старинныхъ картинъ, купленныхъ за гроши! Еще минуточку и я буду около тебя! Вотъ подижь-ты, жирныя-то вещества отлично дѣйствуютъ. Ужъ не то, что «ian» показалось, а я даже какъ будто и еще «i» вижу.
И опять поскребываніе, долгое поскребываніе. Поворачивая картину около свѣта двухъ лампъ, любитель такъ и натираетъ ее фуляромъ. Потъ съ него льетъ градомъ. Онъ то отираетъ его, то разсматриваетъ картину сквозь лупу, вставленную въ глазъ, добиваясь разглядѣть полную подпись мастера картины. Часы бьютъ два.
— Ура! сливается его возгласъ съ ударами часовъ. — Тиціанъ! Тиціанъ! Нѣтъ сомнѣнія! кричитъ онъ и бѣжитъ въ спальню. — Машурочка, кошечка моя, вѣдь живопись-то теперь и на птичье молоко нельзя смѣнять!
Засыпавшая уже жена вскочила съ постели и сидѣла на ней.
— Прочь! кричала она, вся дрожа, и вдругъ залилась неудержимыми слезами.
— Теперь я твой, твой! Давай толковать всю ночь о чемъ хочешь.
Мужъ обнялъ за шею жену и только что хотѣлъ ее поцѣловать, какъ раздалась звонкая плюха. Забывъ вынуть изъ глаза лупу, онъ ударилъ ея костянымъ ободкомъ жену прямо въ високъ.
Та пронзительно взвизгнула, дала ему пощечину и упала на подушки. Съ ней сдѣлалась истерика.