Любовь и запросы личнаго счастья въ жизни Н. Г. Чернышевскаго.
[править]Объ Ольгѣ Сократовнѣ Васильевой Чернышевскій уже слышалъ у Шапошниковыхъ, и то, что ему сказали тамъ, не могло не возбудить въ немъ желанія познакомиться съ ней. Ему разсказывали, что однажды, поднимая бокалъ, эна произнесла:
— За демократію!
Этого одного было достаточно для Чернышевскаго, чтобы заключить, что пить за демократію не могла обыкновенная барышня, вродѣ Кобылиной. Такой тостъ долженъ былъ исходить только отъ «умственно развитой» личности. Любопытство Чернышевскаго было сильно задѣто. Онъ, по его собственному выраженію, «былъ такъ простосердеченъ, что принялъ это не совсѣмъ за шутку».
Ольга Сократовна была большой пріятельницей Екатерины Матвѣевны Патрикѣевой, съ которой, какъ мы помнимъ, Чернышевскій началъ свою полосу «любезничанья». Рано или поздно знакомство съ Ольгой Сократовной должно было совершиться.
И оно совершилось…
На вечеръ къ Акимовымъ пріятельницы пріѣхали вмѣстѣ. Чернышевскій тотчасъ «ангажировалъ» ихъ: Патрикѣеву на четвертую кадриль, Васильеву — на третью, на кадриль «влюбленности». Этимъ Ольгѣ Сократовнѣ было уже оказано легкое предпочтеніе передъ ея пріятельницей, которая еще за минуту передъ тѣмъ казалась Чернышевскому «рѣшительно» лучше всѣхъ дѣвицъ саратовскагообщества. Двѣ первыя кадрили онъ не танцовалъ и просидѣлъ со старшимъ изъ братьевъ Ольги Сократовны, Ростиславомъ Сократовичемъ, не спуская съ нея глазъ, стараясь разгадать, что подъ наружной веселостью творилось въ ея умѣ и сердцѣ. Приглядѣвшись хорошенько, Чернышевскій рѣшилъ, что Ольга Сократовна — «дѣвушка бойкая, и что съ ней можно полюбезничать».
Нѣтъ, не только полюбезничать: съ ней можно, кажется, говорить и серьезно.
И этого вывода было достаточно, чтобы заставить Чернышевскаго принять опредѣленное рѣшеніе. Она — бойка, красива, даже очень красива, чего онъ, впрочемъ, не разглядѣлъ сразу, а главное — юна, — казалось ему, — была умна и «умственно развита», — словомъ, отвѣчала всѣмъ его желаніямъ и тайнымъ надеждамъ… Чего же медлить?
Вотъ и кадриль «влюбленности». Чернышевскій подошедъ, къ Ольгѣ Сократовнѣ.
И, подумавъ съ минуту, о чемъ бы завести разговоръ, онъ рѣшилъ сразу начать свои объясненія съ ней безъ., дальнѣйшихъ проволочекъ, чтобы не терять времени и не говорить того, о чемъ въ это время онъ «не думалъ».
— Начну откровенно и прямо, — сказалъ онъ, какъ только они заняли свои мѣста для танца: — я пылаю къ. вамъ страстною любовью, но только съ условіемъ, если то, что я предполагаю въ васъ, дѣйствительно есть въ васъ…
Ольга Сократовна отвѣчала шуткой. Чернышевскій продолжалъ свои «пылкія объясненія и увѣренія въ ихъ искренности». Ольга Сократовна продолжала смѣяться.
— Если такъ, — говорила она, — то и я въ васъ рѣшительно влюблена…
Чернышевскому этого было мало. Онъ видѣлъ, что она шутила, что его слова только веселили ее. А между тѣмъ онъ говорилъ такъ искренно, такъ серьезно! Ему казалось даже, что онъ уже пылалъ страстью, уже — «врѣзался», потому что въ Ольгѣ Сократовнѣ ярко мелькнулъ передъ нимъ. воплощенный идеалъ всѣхъ его мечтаній. Онъ и дѣйствительно вспыхнулъ — и загорѣлся неугасимо, хотя первое время относился къ своему чувству полу-серьезно, полу-шутя.
— Вы не вѣрите искренности моихъ словъ? — продолжалъ онъ свои увѣренія. Дайте мнѣ возможность доказать, что я говорю искренно. Требуйте отъ меня доказательства моей любви.
— Да какого же?
— Какого угодно.
Такъ поставьте моему брату (Венедикту) пять въ первый же вашъ классъ…
Относился ли Чернышевскій слишкомъ ужъ безразлично къ оцѣнкѣ знаній баллами, или онъ былъ уже въ томъ настроеніи, въ которомъ отказать Ольгѣ Сократовнѣ онъ былъ не въ силахъ, но такое странное требованіе его не удивило.
— Хорошо, — сказалъ онъ, — я это сдѣлаю ради васъ.
Кадриль продолжалась. Ольга Сократовна была довольна своимъ кавалеромъ. «Чернышевскій очень милъ», — сказала она во время второй фигуры Патрикѣевой. Его неожиданныя любовныя изліянія и особенно та горячность, съ которою онъ дѣлалъ ихъ, вмѣстѣ и забавляли и льстили ея самолюбію. Во всякомъ случаѣ она не отвергала ихъ, напротивъ: вѣдь, она такъ привыкла къ успѣху.
По окончаніи третьей кадрили Чернышевскій просилъ ее танцевать съ нимъ еще, и она обѣщала ему — «девятую». Въ старину, когда бальную атмосферу такъ умѣли наполнять изысканной символикой любовнаго томленья, девятая кадриль могла много обѣщать избраннику женскаго сердца: это была кадриль «счастливой любви». Въ ожиданіи ея, Чернышевскій былъ оживленъ необычайно: «Любезничалъ въ двухъ кадриляхъ съ Катериной Матвѣевной и дѣлалъ много дурачествъ». Ему хотѣлось слышать объ Ольгѣ Сократовнѣ, и онъ говорилъ о ней при каждомъ удобномъ случаѣ. Когда пріятель его, Ѳедоръ Устиновичъ, сообщилъ ему, что и въ разговорѣ съ нимъ Ольга Сократовна называла себя «демократкой», его очарованіе не знало предѣловъ. Нужны ли были иныя доказательства Чернышевскому, чтобы убѣдить его въ томъ, что Ольга Сократовна была демократкой не на словахъ, а на дѣлѣ? До той минуты, когда Палимпсестовъ окончательно убѣдилъ Чернышевскаго въ «демократизмѣ» Ольги Сократовны, онъ былъ влюбленъ въ нее «условно», теперь его чувство превращалось въ «безусловное», потому что находило для себя опору въ довѣріи безграничномъ.
Пока «предположительное» переходило въ душѣ Чернышевскаго въ прочную «положительную» увѣренность, — кадрили одна за другою тянулись безконечной вереницей. Но девятая все еще была далеко. А между тѣмъ ему такъ хотѣлось говорить съ Ольгой Сократовной. Улучивъ минуту, когда она проходила мимо него въ одной изъ фигуръ, онъ успѣлъ сообщить ей о происшедшей въ немъ перемѣнѣ:
— Мое предположеніе вѣрно, и теперь я обожаю васъ безусловно…
Увлеченная танцемъ, ничего не сказала на эти слова ольга Сократовна. Но затѣмъ она подошла къ нему и охотно слушала его изліянія, его восторженныя рѣчи, такъ поэтически настраивавшія его собственную душу на вѣру въ то, чего еще, можетъ быть, не было, но что могло быть…
О zarte Sehnsucht, suesses Hoffen,
Der ersten Liebe goldne Zeit!
И много-много говорилъ ей Чернышевскій въ этотъ вечеръ! Въ его словахъ шаловливая влюбленность соединялась съ искреннимъ восхищеніемъ. Ольга Сократовна -слушала — ее такъ забавляла эта неожиданная побѣда, что она смѣялась отъ души. Въ шуткахъ и словахъ Чернышевскаго было больше серьезности и задушевности, чѣмъ того, что Николай Гавриловичъ называлъ «любезничаньемъ». Послѣднее было не въ его натурѣ, въ противоположность Ольгѣ Сократовнѣ, въ характерѣ которой оно являлось естественнымъ, казалось живымъ и очаровательнымъ проявленіемъ игры ея воображенія и капризности чувства. Въ то время, какъ она легко "играла словами, слишкомъ увѣренная въ неотразимости своего очарованія, Чернышевскій волновался глубоко и страстно, стараясь зажечь ея душу пламенемъ тѣхъ чувствъ, ради которыхъ онъ готовъ былъ —
Собой пожертвовать, чтобъ какъ-нибудь
Хоть часть ихъ передать въ чужую грудь…
Чернышевскій не жалѣлъ словъ для превознесенія ума и привлекательности Ольги Сократовны. И когда онъ говорилъ ей разныя любезныя слова, то менѣе всего хотѣлъ, чтобы они были принимаемы ею, какъ обычные комплименты. Нѣтъ, онъ былъ — сама искренность, когда увѣрялъ Ольгу Сократовну, что дѣвушкѣ, подобной ей, слѣдовало бы жить въ Парижѣ, а не въ Саратовѣ. Она поняла, или сдѣлала видъ, что поняла его такъ, будто бы этими словами онъ намекалъ на ея легкомысліе. Она даже назвала ихъ «дерзкими» и, притворившись, будто обидѣлась, отошла отъ него. Конечно, это было не серьезно, въ чемъ Чернышевскій убѣдился, какъ только сѣли ужинать, и онъ очутился рядомъ съ Ольгой Сократовной; сосѣдомъ ея съ другой стороны былъ Палимпсестовъ.
Обычаи дома допускали большую непринужденность въ. обращеніи гостей между собою. Было шумно и весело, и Чернышевскій чувствовалъ себя оживленнымъ, какъ никогда. Голова его. кружилась отъ избытка нежданно нахлынувшаго чувства; ему было безотчетно, по-дѣтски весело, хотѣлось шалить и рѣзвиться. И всѣ вокругъ шалили и смѣялись. Ольга Сократовна «кормила со своей руки» Палимпсестова. Чернышевскій ревновалъ, отнималъ у нея тарелку, изъ которой она кормила его пріятеля, становившагося теперь его соперникомъ, «дурачился страшно», наконецъ, взялъ у нея салфетку и приложилъ къ сердцу., Вороновъ, сосѣдъ Чернышевскаго съ другой стороны, хотѣлъ вырвать у него салфетку; онъ не давалъ, — началась настоящая борьба, изъ которой Чернышевскій вышелъ побѣдителемъ. Ольга Сократовна продолжала «шалить» съ Палимпсестовымъ, явно поддразнивая Чернышевскаго.. Тогда, задѣтый, онъ сказалъ ей:
— Бросаю васъ, гордая красавица!…
Ольга Сократовна обидѣлась или снова сдѣлала видъ, что обидѣлась, и объявила, что если такъ, то она не будетъ съ нимъ танцовать. Чернышевскій не зналъ, отказывается ли она танцовать серьезно или въ шутку. Онъ «умаливалъ», «упрашивалъ», — она не соглашалась, ушла изъ столовой и потомъ вернулась, но оставалась по-прежнему неумолимой: что было дѣлать? Чернышевскій обратился къ Ростиславу Сократовичу, бывшему весь вечеръ его vis-à-vis, и просилъ его явиться посредникомъ — умолить сестру сложить гнѣвъ на милость. Однако, посредничество не помогло. Конечно, слова, сказанныя имъ Ольгѣ Сократовнѣ, были явною шуткою, но она поняла ихъ, казалось Чернышевскому, въ иномъ смыслѣ: «Она въ самомъ дѣлѣ, — замѣчаетъ онъ, — приняла мои слова за оскорбленіе». Тогда, видя безуспѣшность однихъ увѣреній, Чернышевскій рѣшилъ на дѣлѣ доказать «искренность своего чувства». Онъ взялъ вилку — они продолжали сидѣть въ столовой — и сказалъ, что проткнетъ себѣ грудь, если Ольга Сократовна не проститъ его.
— Пусть, пусть, — сказалъ Палимпсестовъ, — онъ этого не сдѣлаетъ.
— Конечно, я этого не сдѣлаю, но вотъ что сдѣлаю… и онъ приставилъ вилку къ лѣвой рукѣ: — руку я проткну.
Ольга Сократовна, кажется, повѣрила ему, да и въ самомъ дѣлѣ Чернышевскій сдѣлалъ бы это «изъ дурачества».
Онъ медлилъ, ожидая отвѣта, и — было ли это снова дѣвичье кокетство, или Ольга Сократовна начинала понимать Чернышевскаго, и горячность его увѣреній и впрямь ее тронула, — но она остановила его.
— Хорошо, хорошо, я танцую съ вами, — сказала она, — закрывая лицо руками.
Чернышевскій былъ счастливъ: она простила, она будетъ танцовать съ нимъ. Какая радость!
VIII.
[править]Послѣ ужина снова перешли въ танцовальный залъ, и танцы возобновились. Пришло время и для «девятой» кадрили, кадрили «счастливой любви», которой такъ жаждалъ Чернышевскій. Какъ только они заняли мѣста, онъ тотчасъ же началъ говорить любезности, но въ нихъ не было уже прежней игривости, которая давала бы возможность понимать ихъ, какъ простую шутку. Онъ говорилъ «нѣсколько серьезнымъ тономъ и гораздо умѣреннѣе, такъ что эти фразы заключали уже въ себѣ мало романическаго».
— Вы мнѣ нравитесь, потому что — я не говорю о томъ, хороши ли вы собою, объ этомъ нечего говорить, — но я теперь могу видѣть вашъ умъ. Я много о васъ слышу такого, что заставляетъ меня смотрѣть на васъ особыми глазами, и, кромѣ того, въ васъ есть то, чего нѣтъ ни у кого изъ нашихъ дѣвицъ, — такой "образъ мыслей, за который я не могу не любить…
Это ли не было лестно «гордой красавицѣ», и могла ли она не тронуться этими словами? И говорилъ ли кто-либо изъ окружавшихъ ее поклонниковъ, что онъ готовъ былъ бы полюбить ее не за красоту — о ней было «нечего говорить», — но за «образъ мыслей» и то, не столько еще обнаруженный, сколько предположенный, «загаданный» въ ней. Чернышевскій вспоминалъ ея тостъ «за демократію», и то, что она считала себя «демократкою», и ему казалось, что и все міросозерцаніе веселой и бойкой дѣвушки стояло въ яркомъ соотвѣтствіи съ его собственными мыслями о благѣ человѣчества. Предъ нимъ была уже не Надежда Егоровна, которую нельзя было оторвать никакими силами отъ низменныхъ интересовъ среды, ее породившей, предъ нимъ была не порхающій свѣтскій мотылекъ — Кобылина, которую пришлось бы долго перевоспитывать и развивать. Ольга Сократовна умная, развитая дѣвушка, самостоятельно мыслящая, сознательно причисляющая себя къ людямъ, готовымъ бороться за торжество демократическихъ началъ. Ему именно и нужна была такая подруга, которая думала бы съ нимъ одно, шла бы съ нимъ къ одной завѣтной цѣли, не боялась бы ни труда, ни испытаній, которая раздѣлила бы всѣ радости и всѣ муки, могущія выпасть на его долю въ борьбѣ за лучшее будущее человѣчества. Она весела и бойка? Это хорошо. Налицо были всѣ условія величайшаго личнаго счастья. Чего же еще искать и къ чему стремиться?
Друзья принимали самое живое участіе въ начинавшемся романѣ. Отъ нихъ онъ впервые узналъ о демократическихъ наклонностяхъ Ольги Сократовны, отъ нихъ онъ слышалъ и отзывы ея о себѣ. Но вѣдь тѣ же «друзья» говорили и съ Ольгой Сократовной о Чернышевскомъ; имя его, какъ умнѣйшаго и честнѣйшаго юноши, было у нихъ на устахъ, и Ольга Сократовна, безъ сомнѣнія, многое знала о немъ задолго до первой ихъ встрѣчи. Ея демократическія заявленія въ кругу молодыхъ чиновниковъ, всѣхъ этихъ Палимпсестовыхъ, Акимовыхъ, Шапошниковыхъ, чуждыхъ демократическимъ тенденціямъ, шли положительно вразрѣзъ съ общимъ тономъ идей и интересовъ кружка. Въ самомъ дѣлѣ, что имъ Гекуба? Но развѣ невозможно и другое предположеніе? не могла ли сама Ольга Сократовна, еще до знакомства съ Николаемъ Гавриловичемъ, слышать отъ «друзей» "объ его демократическихъ симпатіяхъ и общемъ направленіи мыслей? Не объяснялись ли ея слова о демократіи тѣмъ же желаніемъ нравиться и, по выраженію Чернышевскаго, «кокетничать», какъ и прочія свойственныя дѣвицамъ ея возраста и круга «шалости», вродѣ кормленія сосѣда за столомъ изъ рукъ, возни съ тарелками и салфетками?
Чернышевскій былъ далекъ отъ такихъ предположеній. Остановившись на принятомъ рѣшеніи, онъ продолжалъ свои увѣренія за кадрилью: онъ вѣдь ее дѣйствительно любитъ…
— Неужели вы считаете меня настолько глупой, что я повѣрю вашимъ словамъ? — сказала Ольга Сократовна.
— Почему же? Я не говорю вамъ ничего романическаго.
— А ваше выраженіе о томъ, что я парижанка?
— Вотъ его смыслъ: въ васъ столько ума, что вы должны бы играть такую роль, какой еще не играли женщины въ нашемъ -обществѣ, но какая отчасти уже принадлежитъ имъ въ Европѣ, особенно въ Парижѣ, гдѣ женщина, правда, еще не равна мужчинѣ, но гораздо болѣе, чѣмъ у насъ, имѣетъ правъ, значенія и вліянія…
Ольга Сократовна поняла. Такъ вотъ что хотѣлъ сказать Чернышевскій, перенося въ своемъ воображеніи ее изъ тихаго саратовскаго захолустья въ шумъ и блескъ такого могучаго умственнаго центра, какимъ представлялся ему Парижъ!
Тамъ, въ его широко развитомъ политически обществѣ, Ольга Сократовна -могла бы занять положеніе, сообразное съ ея стремленіями и склонностями. Вотъ что говорили слова Чернышевскаго о Парижѣ, и въ словахъ этихъ не было ничего обиднаго ея самолюбію, напротивъ, — много, много лестнаго, много такого, что могло бы направить ея мечтательность именно въ эту сторону. Да, Ольга Сократовна поняла, но почувствовала ли она ту пропасть, которая раздѣляла ея пониманіе и смыслъ, вложенный Чернышевскимъ въ его слова?
И Чернышевскій не сдѣлалъ никакого вывода. Не до того было! Онъ былъ такъ счастливъ состоявшимся примиреніемъ, что, когда послѣ танцевъ всѣ вернулись къ закусочному столу, онъ поцѣловалъ ей руку среди общаго смѣха и крика, въ то время, какъ она «протянула ее къ Палимпсестову, чтобы положить ему въ ротъ какое-то пирожное или сухарь»… Гости были близко знакомы между собою, держали себя запросто, дружески, непринужденно, и Чернышевскій имѣлъ уже много основаній не отставать въ общемъ весельи отъ другихъ. На этотъ разъ, когда онъ поцѣловалъ у нея руку, Ольга Сократовна «не разсердилась» на него, и миръ не былъ нарушенъ ничѣмъ. И долго, долго тянулся этотъ «вечеръ», полный самыхъ волнующихъ впечатлѣній. Однако и онъ кончился. Стали расходиться. Собралась уѣзжать и Ольга Сократовна. Чернышевскій былъ возлѣ, и нужно ли упоминать, что онъ, конечно, не упустилъ случая проводить ее до саней.
Ближайшій классъ, когда Чернышевскій могъ исполнить обѣщаніе, данное Ольгѣ Сократовнѣ, приходился черезъ день послѣ вечера у Акимовыхъ — въ среду 28 января[1]. Придя на урокъ, онъ спросилъ нѣсколько другихъ учениковъ, затѣмъ вызвалъ Васильева. «Венедиктъ ничего не знаетъ. Все-таки я ставлю ему 5». Передъ этимъ на душѣ у него было не легко; онъ долго колебался, вправѣ ли онъ исполнить капризъ Ольги Сократовны въ такой формѣ. На совѣсти шевелилось сознаніе: исполнять не надо. Но, настроивъ себя къ рѣшительности, онъ упрекнулъ себя въ малодушіи и сказалъ: «Вздумалъ сдѣлать, такъ сдѣлаю»… И сдѣлалъ. Затѣмъ онъ отослалъ журналъ къ Васильевымъ, вложивъ на имя Ростислава записку: «Ростиславъ Сократовичъ, посылаю къ вамъ мой классный журналъ и покорнѣйше прошу васъ показать его Ольгѣ Сократовнѣ, чтобы она лично могла сама убѣдиться въ томъ, какъ послушно исполняются мною ея приказанія».
Послалъ, ждалъ результата.
На слѣдующій день Венедиктъ Васильевъ передалъ Чернышевскому свертокъ, въ которомъ оказался журналъ и нѣсколько конфетъ. Только-то? Чернышевскій былъ слегка разочарованъ, но только слегка, только на минуту. «Я ждалъ ея записки съ изъявленіемъ благодарности, но записки, конечно, не было». Тѣмъ не менѣе, Чернышевскій былъ «очень обрадованъ» успѣхомъ своего поступка. «Конфеты — это первый ея подарокъ мнѣ, — писалъ онъ мѣсяцъ спустя (какъ будто я предчувствовалъ, что будутъ и другіе) — и до сихъ поръ цѣлы и лежатъ въ сверткѣ»…
«Я, какъ дитя, радовался всему этому»…
IX.
[править]Знакомство съ Ольгой Сократовной стало для Чернышевскаго важнѣйшимъ предметомъ его «діалектическихъ» размышленій и разнообразныхъ чувствованій въ ближайшіе дни. Свои разсужденія онъ основывалъ сначала на томъ общемъ положеніи, что «все было пока только обыкновенное желаніе полюбезничать съ кѣмъ-нибудь для того, чтобы имѣть случай узнать общество и женщинъ». Затѣмъ въ его воображеніи появлялся образъ Ольги Сократовны, звучалъ ея голосъ, произносящій слово «демократія», а саратовское «общество» и «женщины» всего міра отодвигались, при сопоставленіи съ нею, все дальше и дальше, пока не исчезали совсѣмъ. Наконецъ, слѣдовалъ выводъ, неизбѣжный и естественный, какъ Ньютоновъ законъ тяготѣнія: съ Ольгой Сократовной, и только съ нею одной, ему хотѣлось еще видѣться, еще слышать ея голосъ, еще повторять увѣренія въ искренности своего желанія полюбить женщину, достойную его стремленій во всѣхъ отношеніяхъ. Этотъ выводъ представлялся Чернышевскому настолько естественнымъ и яснымъ, что для него онъ пріобрѣталъ значеніе своего рода категорическаго императива, противустоять которому становилось рѣшительно невозможно. Стало быть, его слѣдовало провести въ жизнь. И сдѣлать это было нетрудно. Въ ближайшее же воскресенье, 1-го февраля, Чернышевскій «отправился съ визитомъ къ Ростиславу»[2], къ которому, по его родственной близости къ Ольгѣ Сократовнѣ, онъ уже чувствовалъ дружеское влеченіе. Онъ отправился именно къ Ростиславу, а не къ Ольгѣ Сократовнѣ, и не къ ея родителямъ, — очевидно, чтобы показать, что визитъ этотъ имѣлъ только частный характеръ, а не относился ко всей семьѣ. «Конечно, это была шутка, — замѣтилъ онъ по поводу своего визита, — желаніе показать ей, что въ самомъ дѣлѣ интересуюсь ею. Но съ какою цѣлью интересуюсь? Чтобы просто полюбезничать».
Однако на первый разъ Чернышевскаго постигла неудача: Ростислава не оказалось дома. «Хорошо же, — рѣшилъ онъ, — я увижу ее на катаньи»… И пошелъ къ пріятелю своему Василію Дмитріевичу Чеснокову, который уже «смѣялся» надъ его «влюбленностью»… Пусть себѣ смѣется, пусть считаетъ влюбленнымъ! Чернышевскому это не было непріятно. На «катаньи» между рядами саней онъ разглядѣлъ и сани Ольги Сократовны. На минуту «поѣздъ» остановился. Чернышевскій имѣлъ возможность вскочить на запятки ея саней, но пропустилъ удобный моментъ, и сани пронеслись мимо. Чесноковъ «выругалъ» его за оплошность, и долго пріятели бродили, не встрѣчая завѣтныхъ саней. Наконецъ, встрѣтили…
Чесноковъ и Шапошниковъ, случившійся здѣсь же, говорятъ ей любезности. Она привѣтливо отвѣчаетъ имъ, улыбается. Чернышевскій не выдерживаетъ роли пассивнаго зрителя и, видя что сани трогаются, поспѣшно говоритъ ей:
— Ольга Сократовна, вы всѣмъ сказали по ласковому слову, неужели не скажете мнѣ?
— Хорошо, будьте нынѣ у Шапошниковыхъ…
Чернышевскій просіялъ, но не на долго: оказалось, что Шапошниковы въ этотъ день отозваны на чью-то свадьбу. «Влюбленный» Чернышевскій остался ни съ чѣмъ, и пріятели снова посмѣялись надъ нимъ.
Но Чернышевскій не смущался. Онъ терпѣливо ждалъ и былъ увѣренъ, что рано или поздно, но будетъ и на его улицѣ праздникъ.
Праздникъ, котораго онъ ждалъ, и выдался въ праздникъ — въ самое Срѣтеніе. Въ этотъ день старикъ Акимовъ былъ у родителей Чернышевскаго и оказалъ Николаю Гавриловичу:
— У насъ по праздникамъ всегда собираются, пріѣзжайте нынѣ.
Приглашеніе это чрезвычайно обрадовало Чернышевскаго. Оно открывало новую возможность бывать среди молодыхъ дѣвушекъ, «любезничать» съ ними. Надежда встрѣчать и тамъ Ольгу Сократовну дѣлала его счастливымъ.
И въ тотъ же день онъ отправился къ Акимовымъ.
«Особеннаго» въ этотъ вечеръ однако ничего не было. Чернышевскому «было весело говорить любезности, играть легкимъ чувствомъ, быть какъ бы въ легонькомъ упоеніи». Но все это, какъ ему казалось, дѣлалось только съ цѣлью пріобрѣсти «нѣкоторую ловкость и опытность» при будущихъ «паркетныхъ подвигахъ и при будущемъ выборѣ невѣсты». Понемногу Чернышевскій привыкалъ чувствовать себя все болѣе и болѣе свободнымъ отъ обычной робости, особенно когда говорилъ съ Ольгой Сократовной, весьма ободрявшей его непринужденностью своего обращенія. Въ тотъ же вечеръ онъ расхрабрился до такой степени, что вслухъ назвалъ Ольгу Сократовну «кокеткой» и заявилъ, что онъ говоритъ ей «комплименты», потому что она вызываетъ на нихъ. Ольга Сократовна «умѣла слушать любезности не конфузясь и не давая права быть дерзкимъ; отвѣчала на нихъ, также шутила, шалила, кокетничала». На этотъ разъ за закускою Чернышевскій «уже не прислуживалъ Катеринѣ Матвѣевнѣ», и Ольга Сократовна «кормила» своими руками его, а не Палимпсестова. Однако, ему все еще казалось «особеннаго ничего» въ этотъ вечеръ онъ не чувствовалъ къ Ольгѣ Сократовнѣ, только, «продолжая все сильнѣе любезничать съ нею», онъ «рѣшительно потерялъ охоту смотрѣть на Патрикѣеву и говорить съ нею», и если иногда говорилъ, то единственно изъ совѣстливости, чтобы не заставить огорчиться слишкомъ большимъ его невниманіемъ, «чтобы перевѣсъ былъ не такъ замѣтенъ». Патрикѣева, однако, была не такъ проста, чтобы не замѣтить, на чьей сторонѣ былъ «перевѣсъ». Вѣроятно, прежнее «любезничанье» съ нею Чернышевскаго вызвало и съ ея стороны чувство симпатіи, потому что она все просила его въ этотъ вечеръ «любить ее» и говорила, что онъ ее обманываетъ, что онъ «любитъ Ольгу Сократовну»… Наконецъ Чернышевскій признался ей, что характеръ Ольги Сократовны ему «гораздо болѣе нравится, потому что она живая, веселая, бойкая»…
— Какъ же вамъ вѣрить, — говорила ему потомъ Ольга Сократовна, — вы то же самое говорите Катѣ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Чернышевскій, — я шучу съ ней тоже, какъ съ вами, но тѣхъ серьезныхъ и неромантическихъ вещей, которыя говорю вамъ, тѣхъ не пламенныхъ а спокойныхъ увѣреній въ своей привязанности къ вамъ — я ей не говорю. И сейчасъ, напримѣръ, я сказалъ ей, что вы по характеру мнѣ нравитесь больше, чѣмъ она.
«И она нѣсколько увѣрилась въ томъ, — замѣчаетъ Чернышевскій, — что я не попусту шучу, что она въ самомъ дѣлѣ мнѣ нравится. Я въ этотъ вечеръ и слѣдующій начинаю къ восторженно шутливому языку примѣшивать болѣе спокойное и серьезное, увѣряя въ томъ, что она мнѣ нравится въ самомъ дѣлѣ, и что если это будетъ продолжаться такъ, то я искренно-привяжусь къ ней»[3].
Хотя до сихъ поръ «привязанность» къ Ольгѣ Сократовнѣ казалась Чернышевскому не болѣе, какъ шуткой, но онъ испытывалъ уже потребность говорить объ этой шуткѣ съ тѣми изъ друзей, у которыхъ ожидалъ встрѣтить сочувствіе. Наперсникомъ его въ этомъ случаѣ оказался Василій Дмитріевичъ Чесноковъ, близко знакомый съ семьею Васильевыхъ. — Съ нимъ то Чернышевскій и отводилъ душу.
Съ Чесноковымъ да еще съ Палимпсестовымъ, Федоромъ Устиновичемъ, Чернышевскій былъ сравнительно ближе, "чѣмъ съ другими представителями ихъ кружка. Но эти отношенія были скорѣе дружелюбныя, чѣмъ коротко-пріятельскія. Между Чернышевскимъ и этими молодыми людьми не было той. общности идейныхъ интересовъ, какая существовала въ Петербургѣ у него съ Лободовскимъ. Поглощенный исканіями любящаго женскаго сердца, Николай Гавриловичъ встрѣчался съ саратовскими «женихами» чаще всего на вечерахъ въ обстановкѣ, мало содѣйствовавшей сближенію на идейной почвѣ. Палимпсестовъ ухаживалъ за Ольгой Сократовной и потому былъ человѣкомъ примѣтнымъ для Чернышевскаго. Чесноковъ казался ему симпатичнымъ своимъ тяготѣніемъ къ интересамъ науки и политики, и Чернышевскій находилъ время для бесѣдъ съ нимъ.
Нѣкоторыя замѣтки Дневника обрисовываютъ существовавшія между ними отношенія и особенно всегдашнюю готовность Николая Гавриловича сообщить толчекъ молодому уму, ищущему развитія. Во время этихъ бесѣдъ Чернышевскій испытывалъ и особое «эгоистическое» чувство: онъ имѣлъ возможность говорить съ Чесноковымъ объ Ольгѣ Сократовнѣ. «Вчера былъ у меня Вас. Дм., я его пригласилъ, чтобы поговорить объ Ольгѣ Сократовнѣ, но скоро разговоръ перешелъ къ политическимъ вопросамъ и продолжался такъ до самаго конца, когда онъ сталъ вставать. Я удерживалъ его. „Поговоримте объ Ольгѣ Сократовнѣ“… Но онъ сказалъ: „Теперь я занятъ не тѣмъ“. Въ самомъ дѣлѣ хорошій человѣкъ и искренно преданъ высокимъ мыслямъ объ общественныхъ дѣлахъ»[4]. Нѣсколько дней спустя Чесноковъ снова зашелъ къ Чернышевскому. «Когда я просилъ его зайти ко мнѣ, онъ сказалъ: „я привязанъ къ вамъ, Николай Гавриловичъ, какъ собака“. Сначала говорилъ обо мнѣ и о ней, послѣ онъ сталъ говорить о себѣ. Мнѣ было совѣстно не войти въ его положеніе послѣ такой привязанности, и я говорилъ о томъ, что ему слѣдуетъ ѣхать въ Петербургъ».
Съ Палимпсестовымъ у Чернышевскаго отношенія были не таковы, хотя ихъ и связывали воспоминанія общаго дѣтства. Человѣкъ болѣе чѣмъ умѣреннаго образа мыслей, не выказывавшій никакихъ возвышенныхъ стремленій, Палимпсестовъ относился къ Чернышевскому недружелюбно, можетъ быть не безъ зависти, примѣшивалась сюда вѣроятно, немалая доля ревности. Но онъ умѣлъ маскировать свое истинное отношеніе къ Чернышевскому проявленіями внѣшняго пріятельства, и, довѣрчивый, какъ ребенокъ, Николай Гавриловичъ вѣрилъ въ искренность его расположенія къ нему. Прочіе молодые люди, которыхъ онъ встрѣчалъ то у Шапошниковыхъ, то у Акимовыхъ, были большею частью мелкіе канцелярскіе чиновники, занятые днемъ службою, а по вечерамъ танцами и картами. У Чернышевскаго не было съ ними ничего общаго.
XI.
[править]Во вторникъ 3 февраля Чернышевскій собирался быть на вечерѣ у Шапошниковыхъ, «гдѣ думалъ полюбезничать» съ Ольгой Сократовной и съ Патрикѣевой. Онъ побывалъ у нихъ днемъ съ «визитомъ» и здѣсь узналъ, что до него заѣзжала къ нимъ Ольга Сократовна.
— А васъ здѣсь дожидались болѣе часу, — поддразнила его одна изъ дочерей Шапошникова, Серафима Гавриловна, — и даже скушали кусокъ сыру, когда узнали, что вы любите сыръ.
Чернышевскій, конечно, пожалѣлъ, что запоздалъ и не засталъ Ольгу Сократовну, но хуже было то, что онъ не получилъ приглашенія и на вечеръ.
Отъ Шапошниковыхъ онъ заѣхалъ къ Горбуновымъ, гдѣ также представлялась возможность потанцевать и любезничать, но — увы и тамъ вечеръ отмѣнялся. «Не пригласили никуда… Это Чернышевскаго очень огорчило. Въ огорченіи своемъ онъ думалъ не объ одной Ольгѣ Сократовнѣ, но о молодыхъ дѣвушкахъ вообще. И все ему продолжало казаться, что» привязанность его къ Ольгѣ Сократовнѣ не серьезна: «Такъ еще слаба была моя страсть къ ней! Все это была еще шутка, игра» — записывалъ Чернышевскій мѣсяцъ спустя (2 марта 1853 г.), сравнивая тѣ настроенія съ позднѣйшими, когда чувство его превратилось въ истинную страсть, и спрашивалъ себя:
— Когда же это перестало быть игрой?
Привязанность къ Ольгѣ Сократовнѣ еще только назрѣвала, вростала въ душу Чернышевскаго, притягивая къ себѣ прежнія безпредметныя томленія любви. Иногда онъ не думалъ опредѣленно о ней, ню именно она дѣлала его чувство серьезнымъ и нѣжнымъ; свою разсудочность онъ какъ бы растворялъ въ этомъ глубокомъ и страстномъ чувствѣ за гранью подсознательнаго, лишь изрѣдка давая себѣ отчетъ въ томъ, что страстность и романтизмъ его переживаній внушались ему ни кѣмъ инымъ, какъ Ольгой Сократовной. По отношенію къ ней, онъ испытывалъ состояніе, которое можно бы было выразить словами поэта:
Кочующей мысли прибой и отбой,
Приливы любви и отливы…
Оттого и казалось Чернышевскому по временамъ, что ему въ равной степени хотѣлось и видѣть Ольгу Сократовну и быть у Горбуновыхъ. Но только ее одну выдѣлялъ онъ" обособлялъ отъ женщинъ всего міра, и только къ ней одной его неодолимо влекло.
Въ четвергъ, пятаго февраля, онъ съ Чеснонювымъ снова отправился къ Васильевымъ, и снова постигла его неудача: Ростислава не было дома.
Въ воскресенье, восьмого февраля, Чернышевскій условился съ Шапошниковымъ быть на вечерѣ у Акимовыхъ, у которыхъ молодежь собиралась часто, и гдѣ готовились праздновать свадьбу одной изъ барышенъ. Когда Шапошниковъ заѣхалъ за нимъ, Чернышевскій «работалъ» надъ диссертаціей и былъ еще не одѣтъ, такъ что, когда друзья пріѣхали къ восьми часамъ, вечеръ уже начался, и Ольга Сократовна была тамъ. Они застали ее выходящей изъ гостиной. Здороваются. Черезъ нѣсколько минутъ она заявляетъ, что ѣдетъ въ театръ. Ее начинаютъ отговаривать, упрашиваютъ остаться. Она отказывается, говоритъ, что" ѣдетъ «непремѣнно». Но вотъ къ упрашивающимъ присоединяется и Чернышевскій. «Пожалуйста, останьтесь», проситъ онъ, и этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы Ольга Сократовна осталась. Его это очень тронуло. Она снизошла къ его просьбѣ, она согласилась! У нея — доброе сердце. Или, можетъ быть, это кокетство? И такое подозрѣніе на минуту проносится въ головѣ Чернышевскаго. «Конечно, въ этомъ было, можетъ быть, кокетство, — соображаетъ онъ, — можетъ быть она только говорила, что поѣдетъ, чтобы заставить меня просить себя, но скорѣе, что въ самомъ дѣлѣ потому, что я просилъ, въ этомъ участвовало кокетство…. Какъ бы то ни было, она сдѣлала такъ, что было видно, что у нея доброе сердце».
Ольга Сократовна осталась по его просьбѣ, но удѣлила ему сравнительно мало вниманія; ея кавалеромъ былъ большею частью Палимпсестовъ. Съ Чернышевскимъ она танцовала только двѣ кадрили — вторую и пятую. Передъ четвертою кадрилью, когда Чернышевскій сидѣлъ подлѣ Ольги Сократовны, къ ней подошелъ Сахаровъ, братъ жениха, «весьма скромный, тихій, застѣнчивый молодой человѣкъ», и просилъ какую-нибудь кадриль.
— Я танцую, — сказала ему Ольга Сократовна.
Молодой человѣкъ отошелъ. Чернышевскому стало жаль его.
— Вы не говорили еще Палимпсестову, что танцуете съ нимъ? — спросилъ онъ, дѣлая догадку, не для него ли Ольга Сократовна берегла слѣдующій танецъ.
— Нѣтъ.
— Видите, какъ вашъ отказъ огорчилъ Сахарова? Танцуйте съ нимъ.
— Хорошо. М-r Сахаровъ, окликнула она молодого человѣка, — я съ вами танцую.
Какъ мнѣ это понравилось! — восклицаетъ умиленный добротой Ольги Сократовны Чернышевскій. — «Чрезвычайно понравилось».
Съ этого времени «растроганный» Николай Гавриловичъ «началъ постоянно говорить ей, что у нея доброе сердце».
«И въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно доброе сердце!» — повторялъ оінъ.
Прощаясь съ Ольгой Сократовной, Шапошниковъ просилъ у нея разрѣшеніе ввести Чернышевскаго къ нимъ въ домъ.
«Она вполовину дала г согласіе».
Половина согласія бы.. получена, другую половину Чернышевскій рѣшилъ завоевать самъ.
XII.
[править]Васильевы жили на Армянской улицѣ, въ собственномъ, домѣ, рядомъ съ архіерейскимъ подворьемъ. Глава семьи Сократъ Евгеніевичъ Васильевъ, состоялъ врачемъ удѣльной конторы, но имѣлъ и обширную частную практику. Какъ врачъ и человѣкъ оригинальнаго склада, онъ былъ очень популяренъ въ Саратовѣ и слылъ въ немъ подъ именемъ «Сократа», отчего и Ольгу Сократовну въ кругу знакомыхъ зачастую называли «Сократовой».
Семья Васильевыхъ была весьма типична и для своего времени и для до-реформенной провинціальной среды[5].
Малороссъ по происхожденію, студентъ Харьковскаго университета, Сократъ Евгеніевичъ поражалъ уже своею внѣшностью, которою онъ походилъ на негра; у него были курчавые и жесткіе волосы, вѣчно всклокоченные, черные глаза, пронизывавшіе, жгучіе, съ особымъ блескомъ. Къ своей медицинской практикѣ онъ относился серьезно, а къ паціентамъ внимательно и сердечно, не дѣлая различія между богатыми и бѣдными. Саратовцы помнили блестящее примѣненіе имъ его медицинскихъ познаній, когда ему удавалось излечивать болѣзни, признававшіяся другими врачами неизлечимыми. Но въ своихъ привычкахъ и домашней жизни Сократъ Евгеніевичъ былъ безпорядоченъи, если можно такъ выразиться, мало брезгливъ. Торопливый и быстрый въ движеніяхъ, онъ, возвращаясь домой, еще въ передней начиналъ раздѣваться, и когда доходилъ до кабинета, ему оставалось надѣть только халатъ, весьма засаленный и запачканный. Въ кабинетѣ, какъ и во всемъ домѣ впрочемъ, было грязно, и царилъ невѣроятный безпорядокъ. Это нисколько не смущало Сократа Евгеньевича, — къ чистотѣ и опрятности онъ относился болѣе чѣмъ съ философскимъ равнодушіемъ: онъ почти никогда не мылъ ни лица, ни рукъ, даже послѣ пріема паціентовъ. Въ кабинетѣ Сократъ Евгеніевичъ обыкновенно усаживался въ кресло, закуривалъ сигару и, наслаждаясь куреніемъ, плевалъ въ потолокъ. Неряшливъ былъ Сократъ Евгеніевичъ не только въ своихъ привычкахъ, но и въ рѣчи. Его остроты, до которыхъ онъ былъ великій охотникъ, бывали грубоваты; онъ не только не стѣснялся высказывать ихъ при дѣтяхъ, но поощрялъ ихъ, когда они повторяли его выраженія, и давалъ имъ за это лакомства и деньги. Всѣ эти свойства сглаживались и смягчались при знакомствѣ съ Сократомъ Евгеніевичемъ, его бросавшейся въ глаза «непомѣрной» добротой. Съ людей небогатыхъ онъ совершенно отказывался брать за визиты и, конечно, не унижалъ себя, подобно другимъ саратовскимъ докторамъ того времени, до сдѣлокъ съ аптеками. Расчетливость вообще была не въ его натурѣ, и въ своихъ тратахъ онъ былъ такъ же безпорядоченъ, какъ и во всемъ прочемъ обиходѣ.
Неспособна была внести порядокъ въ домашнюю жизнь и жена его Анна Кирилловна. Будучи одной изъ дочерей генерала Козачковскаго, героя отечественной войны, она смолоду училась въ институтѣ, гдѣ получила нѣкоторое образованіе, знала французскій и нѣмецкій языки и хорошо рисовала. Есть основаніе думать, что выйдя замужъ, по настоянію отца, за Васильева, она почувствовала себя несчастной, потомъ замкнулась къ себѣ, перестала показываться въ обществѣ и повела затворническую жизнь, въ которой развились свои особенности, свои странности.
Почти все время она проводила въ своей комнатѣ, оттуда распоряжалась по хозяйству и тамъ же принимала гостей. Только иногда въ жаркую погоду она выходила въ садъ, для нея ставили кресло передъ столомъ и весь путь до комнаты устилали ковромъ. Въ тепломъ капотѣ и шубѣ, окруженная дѣтьми и прислугой, выходила она въ садъ и садилась за столъ, уставленный гофманскими каплями и иными лекарственными снадобьями. Но и тутъ она боялась простудиться. Посидитъ нѣсколько минутъ и скажетъ: «Ведите меня отсюда, — здѣсь сквозной вѣтеръ!» Ее снова уводили въ комнату.
Дѣти побаивались Анну Кирилловну, потому что она относилась къ нимъ довольно строго и не скупилась на выговоры и внушенія, но при чрезмѣрномъ баловствѣ со стороны отца и ея -отдаленности отъ ихъ мірка строгость ея не приносила желанныхъ результатовъ. Во всякомъ случаѣ они относились къ матери заботливо и -бережно; по праздникамъ они собирались вокругъ нея и поочередно читали акаеистъ. Дѣти росли при этой обстановкѣ на полной свободѣ, и знакомые, видя ихъ своеволіе и рѣзвость, недаромъ называли ихъ «дѣтьми природы».
Присутствіе отца не только не стѣсняло дѣтей, но, напротивъ, поощряло ко всевозможнымъ шалостямъ и шуткамъ. Особенной безпорядочностью отличались обѣды, когда не присутствовала Анна Кирилловна. Кушанье раздавалъ отецъ. Часто подавались варенники, его любимое блюдо; ихъ появленіе на столѣ вызывало оглушительный смѣхъ и хохотъ. Сократъ Евгеніевичъ сначала раздавалъ ихъ спокойно, а потомъ начиналъ просто бросать галушки на тарелки, галушки падали мимо, и это вызывало необычайную веселость… Анна Кирилловна, когда могла, старалась возстановить порядокъ, и при ней дѣти сидѣли смирно. Но когда она дѣлала имъ замѣчаніе въ присутствіи мужа, Сократъ Евгеніевичъ останавливалъ ее: «Матушка, вы стараго воспитанія, поэтому вамъ кажется многое не такъ!» — говорилъ онъ, отстаивая свободу дѣтей поступать, какъ имъ нравилось. Къ характеристикѣ Анны Кирилловны слѣдуетъ добавить, что знакомые, бывавшіе у Васильевыхъ, отзывались о ней, какъ о женщинѣ умной, но болѣзненной.
Первенецъ семьи — Ольга Сократовна — пользовалась особенной любовью отца. У матери были свои любимцы: Анна, Ростиславъ, Бенедиктъ — ученикъ Чернышевскаго.
Ольга Сократовна воспитывалась нѣкоторое время въ Лѣсномъ Карамышѣ, въ пансіонѣ пастора Конради — ея отецъ служилъ въ то время въ Камышинѣ. Живая и привыкшая къ полной независимости шаловливая дѣвочка не захотѣла подчиниться чиннымъ правиламъ нѣмецкаго пансіона, и почтенный пасторъ попросилъ черезъ нѣсколько времени ея родителей взять ее домой. Сократъ Евгеніевичъ взялъ ее, а вмѣстѣ съ ней и другихъ своихъ дѣтей, воспитывавшихся въ томъ же пансіонѣ.
Домашняя жизнь Ольги Сократовны потекла весело и беззаботно. Въ играхъ и шалостяхъ она была ближе къ мальчикамъ, которымъ не уступала ни въ удали, ни въ бойкости. За цвѣтъ лица и быстроту движеній ее прозвали «цыганенкомъ». «Я была бѣдовая дѣвочка», — отзывалась она впослѣдствіи о себѣ самой По воспоминаніямъ знавшихъ ее, она была «необыкновенно мила, кокетлива, игрива, забавна, весела, жива, и бойка, за что нѣкоторые прозвали ее гусаромъ въ юбкѣ, кошечкой»[6].
Когда она выросла, успѣхамъ ея въ саратовскомъ обществѣ не было конца. Прекрасно сложенная, съ выразительными черными глазами, унаслѣдованными отъ отца, замѣчательными черными волосами, оттѣнявшими ея необыкновенно красивый овалъ лица, она затмевала собою первыхъ саратовскихъ красавицъ, въ томъ числѣ и. Е. В. Патрикѣеву, съ которой была очень дружна. Ея головокружительному успѣху среди молодежи содѣйствовало усвоенное ею свободное обращеніе, независимое отъ тѣхъ понятій свѣтскихъ приличій, которыя требовали въ то время отъ молодой дѣвушки — наружной скромности, какъ бы застѣнчивости, «субтильности», столь искусно культивировавшейся тогдашними институтками. Ольга Сократовна и выросши медлила разстаться съ привычками «мальчишества», пріобрѣтенными ею въ вольныхъ стѣнахъ родительскаго дома. Она выходила изъ дому одна, безъ сопровожденія старшихъ не только днемъ, но и по вечерамъ. Бывала всегда окружена толпою поклонниковъ, обращалась съ ними легко и развязно, всегда готовая любого изъ нихъ поставить на мѣсто своимъ прямымъ и острымъ, какъ бритва, языкомъ. Словомъ она выросла въ сознаніи, что она существо особое, что ей все позволено, и что общество, въ которомъ она вращается, гораздо ниже ея.
Ко времени ея знакомства съ Чернышевскимъ, когда ей было двадцать лѣтъ, она испытала немало уколовъ, заставлявшихъ жестоко страдать ея самолюбіе. Людское злословіе, особенно сильное въ глухой провинціальной средѣ, гдѣ частная жизнь всѣхъ и каждаго на виду, безпощадно карало молодую дѣвушку за пренебреженіе къ предразсудкамъ и бравированіе мнѣніемъ «свѣта». Усилились съ годами и недоразумѣнія между ней и матерью, и въ общей семейной неурядицѣ положеніе Ольги Сократовны сложилось такъ, что ее поневолѣ стало тянуть изъ дому.
Такова была семья, куда, въ понедѣльникъ, 9 февраля, отправлялся Чернышевскій съ С. Г. Шапошниковымъ, волнуемый страстнымъ желаніемъ видѣть Ольгу Сократовну.
XIII.
[править]Обстановка, которая представилась ихъ глазамъ въ домѣ Васильевыхъ, непріятно поразила Николая Гавриловича. Они вошли «прямо въ комнату Ростислава». Первое, что бросилось въ глаза Чернышевскому, когда онъ шелъ — «это страшная загрязненность комнатъ». Онъ увидѣлъ Ольгу Сократовну на диванѣ, рядомъ съ Патрикѣевой. Кромѣ нихъ въ комнатѣ было еще двое молодыхъ людей, Яковлевъ и Линдгренъ. "На столѣ разбросаны подсолнечныя «сѣмячки». Это «непріятно оскорбило» Чернышевскаго: «грызетъ сѣмечки!»
Не смѣя сѣсть меж-ду Ольгой Сократовной и Екатериной Матвѣевной на диванъ, онъ сѣлъ рядомъ «на кровать». Но она подозвала его и «тотчасъ же стала давать ему изъ своихъ рукъ орѣхи».
— Я не могу грызть, потому что у меня зубовъ нѣтъ, — сказалъ Чернышевскій.
— Ну, такъ я стану грызть…
И Ольга Сократовна начала «разгрызать орѣхи и класть въ ротъ» Чернышевскому, а онъ «каждый разъ цѣловалъ ея руку».
Въ это время Шапошниковъ сѣлъ у ея ногъ, и, по ея приказанію, «лаялъ собаченкой».
Нешривычная для Николая Гавриловича, воспитаннаго въ чинномъ домѣ, обстановка неряшливости и распущенности, которую онъ никакъ не ожидалъ встрѣтить тамъ, гдѣ жила Ольга Сократовна, произвела на него крайне неблагопріятное впечатлѣніе. Но еще болѣе смутила его свобода Ольги Сократовны въ обращеніи съ нимъ и вообще съ молодыми людьми.
Онъ даже рѣшился высказать ей то, что думалъ:
— Вы въ самомъ дѣлѣ держите себя слишкомъ неосторожно. Со мной, напримѣръ, вы дѣйствительно можете позволить себѣ подобныя вещи, потому что я въ сущности порядочный человѣкъ, но другимъ это покажется не такъ. Я знаю, что это просто живость, веселость, бойкость характера. Но другіе скажутъ, что это желаніе завлечь…
Неизвѣстно, что отвѣчала ему на это Ольга Сократовна, но въ словахъ Чернышевскаго былъ несомнѣнно оттѣнокъ не столько упрека, сколько жалости, смѣшанной съ удивленіемъ, — какъ могла такая умная дѣвушка чувствовать себя непринужденно и весело въ подобной обстановкѣ.
Въ комнатѣ было такъ накурено, что трудно было дышатъ. Рѣшили перейти въ залъ. Шли по весьма запутанному коридору, и Ольга Сократовна вела Чернышевскаго за руку.
Начались танцы. Чернышевскій танцовалъ съ Ольгой Сократовной и «уже серьезно» говорилъ ей:
— Я въ самомъ дѣлѣ довольно сильно привязанъ къ вамъ. Конечно, это не любовь, но вы весьма интересуете меня. Весьма мнѣ нравитесь.
— И вы начинаете мнѣ нравиться, — отвѣчала Ольга Сократовна.
Разговоръ на этомъ и кончился, потому что за Чернышевскимъ прислали: дома его ждалъ Н. И. Костомаровъ. Однако общее впечатлѣніе Васильевскаго быта долго не изглаживалось изъ его памяти, и онъ собирался при слѣдующемъ свиданіи съ Ольгой Сократовной «говорить ей о томъ, что у нихъ въ домѣ страшный безпорядокъ, и что она должна заняться хозяйствомъ».
Во всякомъ случаѣ, Чернышевскій не могъ допустить, чтобы Ольга Сократовна добровольно мирилась съ тѣмъ поражающимъ неряшествомъ, которое онъ засталъ въ домѣ Васильевыхъ. Она, можетъ быть, терпѣливо переносила всю эту неурядицу, потому что не въ ея силахъ было заставить родителей жить иначе. Ужъ не тяготѣлъ ли семейный гнетъ надъ ней и здѣсь, какъ надъ Александрой Григорьевной въ семьѣ Кліентова? Ужъ не скрывала ли Ольга Сократовна своего страданія подъ маской бойкой развязности? Не притворна ли ея веселость? Онъ рѣшилъ разспросить обо всемъ этомъ на слѣдующій же день Чеснокова. Пріятель не скрылъ отъ Чернышевскаго, что зналъ о семейномъ положеніи Ольги Сократовны, и то, что онъ сообщилъ ему, задѣло Николая Гавриловича за самыя чувствительныя струны.
— Мать ее не любитъ… Ей дома житье тепленькое… — говорилъ Василій Дмитріевичъ, не подозрѣвая, вѣроятно, какою болью и какимъ горячимъ сочувствіемъ къ страдающей дѣвушкѣ отзывались его слова въ душѣ Чернышевскаго. Это внесло рѣшительный поворотъ въ пониманіе Чернышевскимъ своей любви. Передъ нимъ было не только прекрасное, не только умное, не только доброе, но и угнетенное существо, которое, будучи достойно лучшей доли, играло жалкую роль въ семьѣ, и въ обществѣ не пользовалось тѣмъ успѣхомъ, какого оно заслуживало. Ее можно было вырвать изъ этой среды и вознести высоко, высоко. Мотивъ спасенія одного изъ «всегда чистыхъ, всегда привлекательныхъ существъ» вплеталъ благородную пальмовую вѣтвь въ цвѣты любви, выраставшіе изъ яркихъ грезъ и пылкихъ желаній влюбленнаго юноши. Среди властныхъ голосовъ, звавшихъ его къ личному счастью, исключительности котораго какъ-бы стыдился и боялся Чернышевскій, слышалась альтруистическая нотка, примирявшая его съ предвкушеніемъ любви. То затаенное, узколичное, чего онъ не хотѣлъ или совѣстился сказать самому себѣ, получило въ его глазахъ яркое оправданіе: любовь и въ то же время подвигъ, можетъ быть самопожертвованіе… Дымка неясныхъ сомнѣній разсѣялась въ его душѣ. Словно съ зарею, ему становилось все свѣтло и ясно: любовь его какъ бы поднималась изъ сумеречной подсознательности, становясь доступной конкретному размышленію и анализу.
Чернышевскій не спѣшилъ, однако, съ этимъ анализомъ. Только мѣсяцъ спустя (9 марта) онъ со всей трезвой опредѣленностью, на какую только былъ способенъ, отмѣчалъ, что разсказъ Чеснокова объ Ольгѣ Сократовнѣ возбудилъ свойственную ему жалостливость въ его душѣ: «тотчасъ сильно развилось сочувствіе къ ней; весьма сильно развилось…» Онъ «началъ чувствовать къ ней довольно сильную привязанность»… И любопытно, что съ этого момента онъ какъ-бы избѣгаетъ злоупотреблять словомъ «любовь»: это слово какъ-то сразу выросло въ его глазахъ и пріобрѣло слишкомъ серьезное значеніе.
Хотѣлось еще видѣть Ольгу Сократовну и говорить съ ней. И «съ нетерпѣніемъ» ожидалъ четверга, когда у Акимовыхъ снова должна была состояться желанная встрѣча.
XIV.
[править]Въ четвергъ, 12 февраля, у Акимовыхъ собралась обычная компанія. Какъ всегда, когда Ольга Сократовна являлась на вечеръ, «она царствовала надъ всѣми; она была — душа всѣхъ и всего: всѣ смотрятъ на нее, всѣ хотятъ говорить съ ней». Началась игра въ «конфетные билетики». Ольга Сократовна, по обыкновенію, «съ большимъ умѣніемъ» выбирала и раздавала ихъ. Чернышевскій «любезничалъ» съ ней, «называлъ ее кокеткой». Теперь онъ уже не сомнѣвался, что она ему «нравилась больше, чѣмъ какая-нибудь другая дѣвица до сихъ поръ, такъ, что при ней всѣ другія, и въ томъ числѣ Катерина Матвѣевна, теряли всякую „занимательность“. Онъ „только изъ приличія, только изъ деликатности время отъ времени начиналъ говорить любезности Катеринѣ Матвѣевнѣ“. А Кобылина? Вѣдь она такъ еще недавно была на горизонтѣ мечтаній Чернышевскаго. Вспоминалъ-ли онъ о ней? Увы, о ней — „не было уже никакого помину съ перваго же разу, какъ онъ увидѣлъ Ольгу Сократовну“.
Когда выдавалась счастливая минута заговорить съ Ольгой Сократовной, онъ „часто говорилъ съ чувствомъ“ и повторялъ ей „болѣе чѣмъ раньше, что ужъ теперь она почти совершенно держитъ его въ рукахъ“.
Чернышевскій вступилъ въ ту исключительную полосу романтическаго настроенія, когда влюбленные не могутъ говорить ни о чемъ иномъ, кромѣ того, что занимаетъ ихъ мысли и сердце. И Чернышевскій не припоминаетъ другихъ эпизодовъ, никакихъ иныхъ разговоровъ и шутокъ, кромѣ тѣхъ, которые имѣли ближайшее отношеніе къ его любви. Онъ дѣйствительно никогда не говорилъ того, о чемъ не думалъ, но зато всегда продумывалъ до конца то, о чемъ говорилъ. Потому-то слова его на танцовальныхъ вечерахъ такъ часто поражали своею серьезностью, потому-то легкомысленно настроенныя дѣвушки не всегда понимали ихъ истинный смыслъ. Это не останавливало его высказывать свои сужденія, когда онъ считалъ это нужнымъ, не стѣсняясь настроеніемъ окружающихъ. Такъ и на вечерѣ у Акимовыхъ, подойдя къ Ольгѣ Сократовнѣ, сидѣвшей въ обществѣ подруги Бусловской и Палимпсестова отдѣльно у стола, Чернышевскій, не вслушавшись хорошенько, о чемъ говорили, но уловивъ, что говорили о бракѣ или о „чемъ-нибудь подобномъ“, заявилъ:
— Вотъ я какъ опишу будущія отношенія къ женѣ, когда женюсь: я буду покорнѣйшимъ слугою своей жены, покорнѣйшимъ слугою, только покорнѣйшимъ слугою, только покорнѣйшимъ слугою…
На этотъ разъ, Ольга Сократовна не смѣялась надъ Чернышевскимъ, напротивъ, она внимательно слушала и „смотрѣла съ своимъ вопросительнымъ видомъ, смотрѣла своими проницательными глазами“.
Для слушавшихъ не остался скрытымъ смыслъ словъ Чернышевскаго и то, къ кому они относились. Спустя нѣкоторое время Бусловская, какъ разсказалъ на другой день Палимпсестовъ, подошла къ Ольгѣ Сократовнѣ и поздравила ее съ скорымъ замужествомъ.
Это смутило Чернышевскаго. То, о чемъ онъ думалъ, какъ о чемъ-то отдаленномъ, что должно было завершить длительное, полное разнообразныхъ и сложныхъ ощущеній развитіе любовнаго влеченія, встало передъ нимъ слишкомъ неожиданно, слишкомъ быстро. Онъ еще не вышелъ изъ періода „исканія“, еще не пресытился любовнымъ томленіемъ, еще не дошелъ до крайнихъ предѣловъ любовной тоски и муки.
Какъ бы то ни было, Чернышевскій почувствовалъ, что первый періодъ любви закончился. „Теза“ предстала передъ нимъ во всей своей схематической ясности, и ясность эта испугала его. Въ немъ продолжалась все та же борьба:
Кочующей мысли прибой и отбой,
Приливы любви и отливы…
Разсудочная мысль готовила „антитезу“…
„Мнѣ хотѣлось видѣть ее, говорить и любезничать съ нею, хотѣлось даже слушать, какъ говорить о ней. Но жениться въ Саратовѣ я не думалъ. Поэтому, чувствуя, что. по неопытности въ подобнаго рода дѣлахъ, какъ человѣкъ, увлекающійся въ первый разъ, я могу увлечься, — я начиналъ чувствовать необходимость прекратить эти отношенія, не только изъ боязни запутаться самому, хотя и говорилъ ей, что у нея почти въ рукахъ, но думалъ, что я совершенно безопасенъ. И въ самомъ дѣлѣ тогда былъ безопасенъ. Нѣтъ, я только боялся, чтобы не повредить ея репутаціи своимъ ухаживаніемъ“.
Сколько здѣсь разнородныхъ чувствъ и мыслей, сколько противорѣчій, столь неизбѣжныхъ для человѣка такого склада, какимъ былъ Чернышевскій!
Съ одной стороны, предвзятое рѣшеніе женитьбы на первой же дѣвушкѣ, которая окажется „умственно развитой“, доброй и несчастной. Съ другой, — намѣреніе жениться не ранѣе, чѣмъ онъ создастъ себѣ обезпеченное положеніе, чего не надѣялся достичь въ Саратовѣ. Это не мѣшаетъ ему въ первый же вечеръ знакомства съ Ольгой Сократовной говорить ей о своей любви и вскорѣ затѣмъ признавать ея полную власть надъ собой и въ то же время, при полномъ безсиліи бороться съ увлеченіемъ, увѣрять себя въ томъ, что его „привязанность“ къ ней — только „игра“, только „шутка“, не опасная ни для нея, ни для него.
Трезвый разсудокъ, призванный упорядочить весь этотъ хаосъ боровшихся чувствъ и мыслей, былъ слишкомъ неопытнымъ кормчимъ среди разыгравшейся бури. Чернышевскій обдумывалъ, соображалъ, приходилъ къ мудрымъ и положительнымъ рѣшеніямъ, но рѣшенія эти обращались въ ничто, когда его сознаніе застилалось надеждой снова встрѣтиться съ Ольгой Сократовной: „все-таки“ онъ „долженъ былъ“ увидѣть ее на другой день у Шапошниковыхъ.
И неизвѣстно, когда бы нашелъ Чернышевскій спасительный выходъ изъ создавшагося положенія, если бы обстоятельства сами не пришли ему на помощь.
XV.
[править]Рано утромъ 13 февраля принесли ему записку отъ Палимпсестова, въ которой тотъ звалъ его къ себѣ. Отношенія между Николаемъ Гавриловичемъ и Палимпсестовымъ, видимо, нѣсколько разстроились за послѣдніе дни. О причинѣ мы уже догадывались: и Палимпсестовъ былъ неравнодушенъ къ Ольгѣ Сократовнѣ. Наканунѣ вечеромъ между пріятелями произошла даже легкая размолвка. Чернышевскій „шутя“ сказалъ Палимпсестову, что ему хотѣлось бы поговорить съ нимъ о серьезномъ дѣлѣ, и не трудно догадаться, что было предметомъ этого „дѣла“. Но Палимпсестовъ отказался, разсердившись на то, что Николай Гавриловичъ говорилъ о немъ съ Ольгой Сократовной. Послѣдняя, видимо, не сохранила этого разговора въ тайнѣ, хотя и невозможно допустить, чтобы Чернышевскій говорилъ о своемъ пріятелѣ что-либо дурное. Зато Палимпсестовъ, явно раздраженный, не постѣснялся „предостеречь“ Ольгу Сократовну, чтобы она Чернышевскаго не слушала, что во всѣхъ словахъ Чернышевскаго „нѣтъ ни слова правды“, что онъ „человѣкъ дурной и хитрый“. Присланная на утро записка свидѣтельствовала, что Палимпсестовъ одумался, успокоился послѣ ревниваго припадка и, можетъ быть, желаетъ загладить свою неделикатность. Чернышевскій тотчасъ же отправился къ нему.
Онъ зналъ, о чемъ Палимпсестовъ будетъ говорить съ нимъ. Идя къ нему, онъ совершенно искренно приготовился занять положеніе, которое предоставляло бы его сопернику всѣ выгоды и всю свободу дѣйствій въ дальнѣйшемъ поведеніи относительно Ольги Сократовны. Принять такое рѣшеніе побуждало его и то соображеніе, что приглашеніе Палимпсестова свидѣтельствовало, думалось ему, о дружескомъ къ нему расположеніи. Слѣдуя своему обыкновенію отыскивать въ каждомъ поступкѣ окружающихъ прежде всего хорошую сторону, Чернышевскій безъ колебаній рѣшилъ, что Палимпсестовъ „поступилъ чрезвычайно дружески, какъ слѣдуетъ вполнѣ благородному человѣку“.
— Послушай, какія у тебя намѣренія относительно Сократовой? — спросилъ Палимпсестовъ, какъ только Чернышевскій пришелъ.
— Никакихъ.
— Ты не хочешь на ней жениться?
— Нѣтъ…
Чернышевскій „говорилъ искренно“. Онъ „не думали тогда, чтобы могъ жениться въ Саратовѣ“.
— За что же ты завлекаешь ее? О васъ съ ней начнутъ скоро говорить. Какъ можно играть ея репутаціей! Зачѣмъ ты говоришь такія вещи, какъ вчера, напримѣръ, о томъ, какимъ бы ты былъ мужемъ? Бусловокая приняла это за высказываніе намѣренія сватать ее, и, когда послѣ того, она танцовала со мною, Бусловская подошла и поздравила ее со скорымъ замужествомъ. Ты рѣшительно можешь увлечь ее. Должно быть осторожнѣе съ дѣвушкой, положеніе которой и такъ незавидно, о которой и такъ уже говорятъ много дурного. Да и увѣренъ ли ты въ себѣ? Развѣ ты не можешь увлечься самъ?
— Я самъ понимаю необходимость прекратить свои настоящія отношенія къ ней, — отвѣтилъ Чернышевскій. А то, что я говорилъ о томъ, какимъ бы я былъ мужемъ, дѣйствительно, съ моей стороны большая неосторожность. Благодарю тебя. Ты поступаешь какъ истинно порядочный человѣкъ.
Чернышевскій вышелъ отъ Палимпсестова съ твердымъ намѣреніемъ прекратить ухаживанія за Ольгой Сократовной, сознавая, что они могли бы завлечь его самого слишкомъ далеко, при свойственномъ его натурѣ обыкновеніи „дѣйствовать или слишкомъ мало, или слишкомъ /много“. Чувство уваженія и благодарности, которое онъ испытывалъ къ Палимпсестову, не избавляло его отъ другого, болѣе сильнаго чувства — томительной грусти, даже тоски.
„Я тосковалъ о томъ, что едва начинается для меня нѣчто похожее на жизнь сердца, какъ уже должно быть оставлено, потому что становится при моемъ характерѣ слишкомъ серьезно, что у насъ невозможна роскошная жизнь сердца, что я долженъ покинуть эти отношенія, которыя такъ были для меня милы, и, наконецъ, такъ искренни по своей новизнѣ“. Такъ записалъ Чернышевскій въ своемъ дневникѣ 3-го марта, разсказывая объ этомъ разговорѣ.
Но среди всѣхъ благоразумныхъ и печальныхъ размышленій одна мысль, какъ молнія, прорѣзывала сознаніе Чернышевскаго: близится свиданіе съ Ольгой Сократовной.
Въ окончательномъ рѣшеніи, которое принялъ Чернышевскій при участіи Палимпсестова, друзья предусмотрѣли все, кромѣ одного обстоятельства: доброй воли Ольги Сократовны.
Наступилъ роковой вечеръ 13 февраля, и Чернышевскій приготовился быть твердымъ, холоднымъ, чтобы положить конецъ „этимъ отношеніямъ“. Черезъ нѣкоторое время послѣ того, какъ онъ явился къ Шапошниковымъ, пріѣхала Ольга Сократовна съ Патрикѣевой и еще одной своей пріятельницей. Комната наполняется гостями. Сначала „все не клеится, разговоръ плохо завязывается“. Ольга Сократовна беретъ карандашъ и начинаетъ играть съ Чернышевскимъ въ „вопросы и отвѣты“. Уже послѣдній разъ у Акимовыхъ она давала ему конфетные билетики, въ которыхъ говорилось: „я тебя люблю“. И теперь онъ ждалъ того же. Дѣйствительно она написала: „я васъ люблю“. Онъ отвѣтилъ:
— Я не смѣю вѣрить.
— Я васъ люблю.
— Игра для меня перестаетъ быть игрою…
Они рвали записки. Наконецъ, Николай Гавриловичъ получилъ записку съ выразительной надписью: „О. С. Чернышевская“.
Чернышевскій смутился, но „взялъ“ записку.
— Это рѣшительно неправда, — сказалъ онъ ей холоднымъ и вялымъ тономъ вслухъ: — вы все шутите, а мнѣ вовсе не до шутокъ.
Они сидѣли нѣсколько поодаль отъ другихъ. Къ нимъ подошли въ это время дѣвицы и стали звать въ залу танцовать.
Чернышевскій взялъ руку Ольги Сократовны и сказалъ:
— Ольга Сократовна, вы все шутите, а я начинаю не шутить.
— Я вовсе не шучу. Я хочу имѣть такого мужа, какимъ вы будете по вашимъ словамъ.
Ольга Сократовна произнесла эти слова такимъ тономъ, что Чернышевскій не могъ сразу рѣшить, шутитъ ли она или говоритъ серьезно. По крайней мѣрѣ, позже ему казалось, „что если бы дѣло разстроилось, то это должно бы было принять за шутку“. Но тутъ же онъ почувствовалъ, что Ольга Сократовна говоритъ серьезно, придавая лишь своему тону оттѣнокъ загадочной шутливости. Повидимому, слова Чернышевскаго „я буду покорнымъ слугой своей жены“ произвели на нее сильное впечатлѣніе.
И собравъ все свое благоразуміе и смѣлость, Чернышевскій отвѣтилъ ей просто и искренно:
— Хорошо, но я не могу жениться ужъ по одному тому, что я не знаю, сколько времени пробуду я на свободѣ. Меня каждый день могутъ взять. Какая будетъ тутъ моя роль? У меня ничего не найдутъ, но подозрѣнія противъ меня будутъ весьма сильныя. Что же я буду дѣлать? Сначала я буду молчать и молчать. Но, наконецъ, когда кн мнѣ будутъ приставать долго, это мнѣ надоѣстъ, и я выскажу свои мнѣнія прямо и рѣзко. И тогда я едва ли уже выйду изъ крѣпости…
Эти слова приподнимаютъ завѣсу надъ тѣмъ, что составляло предметъ его бесѣдъ въ кружкахъ саратовской молодежи. Намъ уже извѣстна его способность увлекаться и поражать слушателей то изображеніями мрачныхъ сторонъ современнаго ему общественнаго быта, то яркими картинами ожидаемаго будущаго. Хотя политическіе вольнодумцы и бывали въ саратовской глуши, но едва ли полуинтеллигентные канцелярскіе чиновники, составлявшіе цвѣтъ саратовскаго общества, слыхали отъ нихъ такія рѣчи, на какія былъ способенъ Чернышевскій. И надо думать, Чернышевскій соблюдалъ при этомъ мало осторожности. Хотя въ гимназіи Чернышевскій не выходилъ изъ рамокъ учительства, но его вліяніе распространялось далеко за гимназическія стѣны, и директоръ Мейеръ косился на него не спроста. Мало расположенія питалъ къ нему тогдашній саратовскій епископъ, преосвященный Іоанникій, будто бы дѣлавшій положеніе Чернышевскаго въ гимназіи шаткимъ. Между тѣмъ доносы политическаго свойства были явленіемъ далеко не рѣдкимъ, и со стороны Чернышевскаго было вполнѣ естественно готовить себя ко всякимъ случайностямъ въ этомъ смыслѣ.
Но насколько мысль Чернышевскаго была близка къ подобнымъ вопросамъ, настолько Ольгѣ Сократовнѣ они должны были казаться чуждыми, даже мало понятными по существу.
Она ничего не отвѣтила, и снова Чернышевскій не зналъ, что она думала объ его словахъ. „Не знаю, повѣрила ли она этому. Кажется, мало, потому что подобныя вещи для нея мало привычны“.
Пошли въ залъ танцовать. Онъ танцовалъ съ другими дѣвицами. Когда же приходилось говорить съ Ольгой Сократовной, то, видимо волнуясь и страдая, повторялъ ей, что „все-таки“ привязанъ -къ ней, и что если „это будетъ продолжаться такъ“, — говорилъ юнъ, — то онъ, наконецъ, „не будетъ въ состояніи разсуждать“…
За послѣднею кадрилью, которую онъ танцовалъ съ Ольгой Сократовной, онъ разсказалъ ей „повѣсть своей любви“. Съ какою цѣлью? Чтобы доказать ей, что ихъ отношенія на почвѣ все возрастающей „привязанности“ не могутъ болѣе продолжаться. Ему нравилась одна молодая дѣвушка, умная и свѣтская, имени которой онъ не хотѣлъ называть Ольгѣ Сократовнѣ, чтобы не подвергать ее насмѣшкамъ вмѣстѣ съ собой, потому что это была съ его стороны „любовь рѣшительно глупая“. Если бы онъ и не назвалъ ее въ Дневникѣ, мы знали бы, что онъ говоритъ о Кобылиной.
— Я уже готовъ былъ объясниться страннымъ образомъ, — признавался онъ Ольгѣ Сократовнѣ, — въ такомъ родѣ: вы теперь не можете играть такой роли въ обществѣ, какую могли бы играть, потому что слишкомъ мало развиты. Позвольте мнѣ быть образователемъ вашего ума и сердца.
Очевидно, маленькій урокъ знанія дѣвичьяго сердца, данный ему Кобылиной, не прошелъ для него даромъ. Онъ призналъ „странность“ той формы объясненія, въ которой предполагалъ было „выразить свое чувство“. Дальнѣйшія знакомства съ дѣвицами, которыхъ онъ встрѣчалъ въ кругу, гдѣ почувствовалъ себя такъ свободно, могли легко убѣдить его, что „любезничанье“ болѣе надежный путь къ ихъ сердцу, чѣмъ самая пламенная готовность „образовать ихъ умъ и душу“ при посредствѣ знанія и возвышенныхъ разсужденій.
— Но тутъ я у Шапошниковыхъ увидалъ Катерину Матвѣевну, — продолжалъ Чернышевскій свою „повѣсть“ — и увидѣлъ, что кромѣ той дѣвушки, есть другія дѣвицы, умныя, добрыя и милыя… Наконецъ, третье и самое страшное явленіе въ моей жизни — явились вы. Не знаю, чѣмъ это кончится, но, вѣроятно, этотъ третій актъ будетъ самымъ серьезнымъ, самымъ страшнымъ. Я теперь еще могу нѣсколько разсуждать, но скоро не буду въ состояніи. Я и теперь дѣлалъ глупости. Но скоро вы, можетъ быть, заставите меня сдѣлать страшную, самую непростительную глупость. Потому что вы теперь знаете, я не могу, не вправѣ связать чьей бы то ни было судьбы съ моей»…
Такъ говорила разсудительность, а сердце, ей не внемляющее, спрашивало:
— Итакъ, вы будете у Акимовыхъ?
— Буду, — отвѣчала Ольга Сократовна, которой языкъ сердца былъ понятнѣе доводовъ холоднаго разсудка.
Но потомъ, когда Черишевскій наединѣ со своимъ Дневникомъ отдавалъ отчетъ въ происшедшемъ, разсудокъ былъ безпощаденъ, только доводы его не поспѣвали за сердцемъ.:"
«Какое безумство съ моей стороны, — восклицалъ Чернышевскій, вспоминая свой послѣдній разговоръ съ Ольгой Сократовной. Я хотѣлъ прекратить отношенія съ ней, в между тѣмъ упрашивалъ ее быть у Акимовыхъ… Мнѣ хотѣлось видѣться съ ней еще два-три раза передъ разлукой, чтобы говорить ей тономъ искренней преданности и сожалѣнія о необходимости разлуки. Мнѣ хотѣлось порадоваться еще моею начинающейся любовью, но я самъ не понималъ хорошенько, что я дѣлаю. Мнѣ хотѣлось совершенно серьезно поговорить объ этомъ. „О С. Чернышевская“… Я самъ не зналъ хорошенько, что будетъ слѣдствіемъ этого разговора».
А между тѣмъ, Николай Гавриловичъ замѣчалъ, что въ душѣ Патрикѣевой зарождалось нѣкоторое чувство привязанности къ нему. Можетъ быть влюбленность, можетъ быть, любовь. Чернышевскій чувствовалъ себя нѣсколько виноватымъ, — вѣдь и съ нею онъ «любезничалъ!» Теперь онъ не завлекалъ ее, напротивъ — старался бережно отвести отъ себя.
— Не любите никого! — сказалъ онъ ей на послѣднемъ вечерѣ у Шапошниковыхъ.
— Даже васъ?
— Даже меня.
«Она, бѣдная, несмотря на то… отвела меня въ сторону и просила быть у Акимовыхъ, а эту кадриль у Шапошниковыхъ танцовать съ ней», — со вздохомъ сожалѣнія записалъ Чернышевскій въ Дневникѣ.
Теперь ему было не до Патрикѣевой. Всѣ его мысли, всѣ его чувства были обращены къ Ольгѣ Сократовнѣ, разлуки съ которой онъ искренно желалъ и столь же искренно боялся. Въ немъ происходила борьба, ярко отраженная въ дальнѣйшемъ ходѣ записокъ. "Скорѣе всего ожидалъ, что увижу, и она сама скажетъ мнѣ, что это была шутка, и что тогда со спокойнымъ сердцемъ я могу отстать отъ нея, — продолжалъ онъ свои воспоминанія о вечерѣ у Шапошниковыхъ. «Но неужели въ -самомъ дѣлѣ только шутка? Едва ли, думалъ я. Что же дѣлать? Я самъ не зналъ впередъ, что я сдѣлаю. Я зналъ только, что мнѣ сладко быть съ нею, и что не видѣть ея для меня весьма тяжело. Боже мой, какъ я безумно поступаю!»
Ему хотѣлось перестать думать, чтобы не обманывать себя надеждами и не томить тоскою разочарованія. Хотѣлось, закрывъ глаза, отдаться всѣмъ стихіямъ судьбы, — пусть она распорядится имъ, какъ захочетъ. «Я говорилъ себѣ, что если бы этого потребовали обстоятельства, я не отказался бы; если бы этого потребовала Она…» Въ то же время безумный страхъ охватывалъ его душу: а что, если «Она этого не потребуетъ», и все кончится «однимъ любезничаньемъ?»
Und sie wird ewig gruenen bleiben
Die schoene Zeit der ersten Liebe…
- ↑ Объ этомъ см. Полн. Собр. Соч., т. X, в. 2, стр. 17—18. Дополненія сдѣланы по рукописи.
- ↑ Полн. Собр. Соч. т. X, вып. 2, стр. 17.
- ↑ См. т. X, ч. 2, стр. 18.
- ↑ 16 марта 1853 года.
- ↑ Нельзя не быть глубоко признательнымъ тѣмъ лицамъ, которыя сохранили объ этой семьѣ нѣкоторыя воспоминанія. См. «Русская Старина», 1912 г., апрѣль, май: статьи А. А. Лебедева по матеріаламъ O. В. Духовникова.
- ↑ Лебедевъ, тамъ же. «Р. С. 1912 г., апрѣль».