ЛЮБОВЬ И ПОЛИТИКА.
[править]ПОВЕСТЬ ЛЕДИ ДЕКРЪ.
[править]— Хороша ли ночь, Констанція?
— Прекрасна; мѣсяцъ взошелъ.
— Отвори ставни Да: прекрасная ночь; прекрасная для меня! Приближься, дитя мое.
Серебристые лучи мѣсяца, проникая сквозь стекла оконъ, разливали въ комнатѣ прелесть поэтическую. Комната была не велика, но убрана и меблирована не слишкомъ просто и не бѣдно. Ситцовые занавѣсы постели были полураскинуты, и изъ заднихъ можно было видѣть человѣка болѣе чѣмъ среднихъ лѣтъ; подушки поддерживали его, и въ лицѣ были признаки близкой смерти. Но какое благородство; какая мужественная красота отличала еще это лице. Подлѣ кровати стоялъ столъ, покрытый книгами: здѣсь запутанная система финансовъ, тамъ собраніе вакхическихъ стихотвореній; далѣе высокія мысли Федона, послѣдняя рѣчь члена клуба, старыя журналы, запыленныя брошюры; и надъ всѣмъ возвышалась длинная стклянка, до половины опорожненная.
Дѣвочка лѣтъ тринадцати приблизилась легкими шагами къ постели и сѣла противъ умирающаго. Черты этой молодой особы, замѣчательныя по рѣдкой красотѣ, уже разцвѣли такъ, какъ-будто, она была десятью годами старѣе. Не замѣтно было въ ней ни рѣзкой свѣжести или неопредѣленной полноты дѣтства. Ея ровный, нѣжный цвѣтъ имѣлъ оттѣнокъ бѣлѣйшаго мрамора; волосы ея, черные какъ гагатъ, раздѣляясь на лбу, возвышали классическое выраженіе этого прекраснаго лица, въ которовъ было что-то холодное, важное, и даже немного суровое. Однакожъ это выраженіе подавало ложное понятіе о ея чувствительности, потому что, когда она обращалась къ освѣщенной части комнаты, вы бы замѣтили у ней глаза влажные отъ слезъ, хоть она и не плакала. Дрожащія уста показывали также, что ея нерѣшимость отвѣчать на нѣкоторые вопросы умирающаго происходила отъ усилія подавить душевное волненіе.
— Констанція, сказалъ больной, послѣ минутнаго молчанія: Констанція, настаетъ часъ; я чувствую по вѣрнымъ признакамъ, что умру въ эту ночь.
— О Боже! отецъ мой, милый, обожаемый отецъ! вскричала она: не говорите этого!…. Нѣтъ, нѣтъ!…. Я пошлю скорѣе за докторомъ.
— Нѣтъ, дитя мое, не нужно; мысль о человѣческомъ пособіи мнѣ противна. Они отказали мнѣ въ помощи, когда было еще время, они предоставили мнѣ на выборъ умереть съ голоду, сгнить въ тюрьмѣ или повѣситься! Я умру, я желаю этого!…. Не хочу уменьшать ни однимъ зерномъ бремени проклятій, которыя произнесутъ на нихъ мои умирающія уста.
Сильныя спазмы прервали слова бѣднаго страдальца; оправившись немного стараніями дочери, онъ продолжалъ голосомъ тихимъ и болѣе спокойнымъ:
— Констанція, всѣ ли здѣсь уснули? Всѣ ли они въ постеляхъ?…. Хозяйка, слуги, жильцы?
— Всѣ, батюшка.
— Хорошо; я умру спокойно. Благодарю Бога, что ты одна моя прислужница. Я помню, какъ послѣ одного изъ ихъ буйныхъ пировъ мнѣ сдѣлалось дурно, дурно… Это была только мигрень, угаръ, пустая болѣзнь; я былъ имъ нуженъ въ тотъ вечеръ, чтобы поддержать одну изъ ихъ ничтожныхъ мѣръ парламентскихъ. Что жъ! принцъ бросился щупать мнѣ пульсъ, герцогъ приготовлялъ лекарство; съ полдюжины живы графовъ прислали мнѣ своихъ медиковъ… Тогда я могъ быть полезенъ имъ…… О несчастный! прочти мнѣ эту записку, Констанція, эту записку отъ Флодборо… Ты колеблешься?…. Читай, говорю тебѣ!
Констанція повиновалась, и трепеща начала читать:
"Я въ совершенномъ отчаяніи отъ вашего горестнаго положенія, и крайне сожалѣю, что не въ состояніи вамъ помочь; но вамъ извѣстны мои запутанныя дѣла. Кстати, я видѣлъ вчера принца: «Бѣдный Вернонъ! сказалъ онъ мнѣ, сотня фунтсъъ стерлинговъ доставятъ ли ему большое удовольствіе!» Вотъ видите, мы не забываемъ васъ, мой милый! Ахъ, какъ мы чувствовали ваше отсутствіе за бифстекомъ; никогда мы не найдемъ такого любезнаго собесѣдника. Вы бы смѣялись, слыша какъ Л — васъ обезьянитъ, стараясь повторятъ ваши прежнія шутки. Но мнѣ не досугъ, пора въ парламентъ. Если бы угодно было Богу, чтобы вы представили это дѣло собранію, а не этотъ оселъ Т***…. Прощайте. Прислать ли вамъ нѣсколько книгъ Hook’а?…. Вашъ навсегда,
— Вотъ человѣкъ, котораго я сдѣлалъ министромъ! сказалъ Вернонъ. Хорошо! О, хорошо!… Дай обять себя, дочь моя, моя бѣдная Констанція. Ты будешь имѣть, милая, добрыхъ друзей, когда меня не станетъ… Они изъ тщеславія будутъ тебѣ покровительствовать; они окружатъ попеченіями дочь Вернона, когда смерть моя дастъ имъ почуствовать потерю. Ты хороша, очень хороша; у тебя глаза твоей матери; ея волоса; гордое чело и ротъ моего отца; станъ и теперь уже величественъ…… Они будутъ за тобой ухаживать; ты увидишь у ногъ твоихъ лордовъ, вельможъ; но не забывай никогда этой ночи, не забывай никогда послѣднихъ минуть твоего отца… вида его смертнаго одра… ненависти, зазженной ими въ его сердцѣ Теперь, Констанція, подай мнѣ Библію… Хорошо. Держись далѣе отъ свѣту; устреми взоръ на мои глаза, и слушай, какъ-бы вся душа твоя перешла въ слухъ. Когда я былъ молодъ, я старался сдѣлать себѣ состояніе ходатайствомъ въ судебныхъ мѣстахъ, — осторожный, неутомимый, полный вѣры въ успѣхѣ моихъ усилій. Тогда нѣкоторые лорды, услышавъ, что я человѣкъ съ геніемъ, захотѣли сдѣлать меня своимъ орудіемъ, начали меня заискивать и уговаривать, чтобы я вступилъ въ парламентъ. Я сказалъ имъ, что я бѣденъ и недавно женатъ; что моего честолюбія не должно поощрять съ ущербомъ для моего состоянія. Мнѣ отвѣчали, что они обязуются заботиться о моемъ состояніи; что они берутъ все на себя. Я уступилъ, и оставилъ свою должность; я исполнилъ ихъ желаніе, — я прославился и разорился! Они не могли ни обѣдать, ни ужинать, ни напиваться пьяными безъ меня: ни одно удовольствіе не казалось имъ пріятнымъ если я въ немъ не участвовалъ. Какая имъ нужда, что въ то время когда я служилъ ихъ забавамъ, я болѣе и болѣе грязъ въ долгахъ, скопливалъ безчисленныя горести на будущіе годы, бѣдность, хлопоты, стыдъ, убійственныя печали, преждевременную смерть! Но, слушай Констанція. Слушаешь ли ты меня? Со вниманіемъ? Хорошо! замѣть это: я справедливъ и необвиняю моихъ политическихъ друзей, моихъ свѣтскихъ вѣжливыхъ покровителей; я не слагаю на нихъ вины моихъ бѣдствій; нѣтъ. Если я же заботился о своей пользѣ, если я предпочиталъ ихъ удовольствіе своему счастію, состоянію, своей чести, то моя вина моя собственная вина, и я долженъ вынести наказаніе. Но далѣе: время летѣло; мое здоровье разстроивалось; долги тяготили меня… я не могъ ихъ заплатить: я потерялъ кредитъ… Вмѣстѣ съ моими силами, и геній мой меня оставилъ; я пересталъ быть полезнымъ моей партіи, слегъ въ постель, былъ при смерти… Ты помнишь еще, Констанція, какъ пришли полицейскіе, и выгнали насъ изъ жилища, за одинъ пустой долгъ, за цѣну одного изъ ужиновъ, которыхъ принцъ такъ часто отъ меня требовалъ. Съ той минуты самые короткіе друзья меня покинули. Ни одного визита; ни одного одолженія; ни одной услуги человѣку, котораго славныя времена прошли! «Репутація бѣднаго Вернона потеряна!» — «Онъ заваленъ долгами и не въ состояніи ихъ заплатить!» — «Онъ всегда былъ такъ расточителенъ!… и самаго дурнаго поведенія, безъ правилъ…» — «Этотъ человѣкъ стоитъ того!» — Такъ они, мои политическіе друзья, говорятъ теперь обо мнѣ, и таково было всегда поведеніе ихъ со мною, какъ скоро я не былъ имъ нуженъ. Они забыли, что для нихъ, и даже черезъ нихъ, эта репутація была потеряна… векселя не уплачены, разореніе довершено; они забыли, сколько мои рѣчи облагородили ихъ дѣло въ лживыхъ страницахъ исторіи. Все забыто; и моя жизнь разлагалась у нихъ на двѣ эпохи, ту, когда я имъ годился на что-нибудь, и ту, когда я ни къ чему не былъ имъ годенъ: въ первую они меня ласкали, честили; въ послѣднюю, оставили умирать съ голоду, гнить въ нищетѣ, истлѣвать въ тюрьмѣ. И кто навлекъ меня изъ тюрьмы? Кто подаетъ мнѣ теперь убѣжище и защиту? Человѣкъ моей партіи, одинъ изъ моихъ политическихъ друзей, моихъ почтенныхъ, всепочтенныхъ друзей? Нѣтъ!… простой ремесленникъ, которому я оказалъ услугу въ мои красные дни… Онъ, одинъ въ цѣломъ мірѣ, вспомнилъ обо мнѣ въ годину моихъ бѣдствій. Ты видишь, благодарность, дружба, находится только въ сословіяхъ, не причастныхъ проискамъ политическаго честолюбія… Теперь приблизься ко мнѣ. Голосъ мои слабѣетъ; я желаю, чтобы ты ясно меня услышала. Я предвижу паденіе торіевъ; мнѣніе публики клонится противъ нихъ; быть-можетъ, не далеко время, когда опрокинутъ всю эту палату, гдѣ они теперь господствуютъ… Я такъ увѣренъ въ этомъ, какъ никто никогда не былъ увѣренъ въ существованіи солнца… Но ты, Констанція, ты, молодая дѣвушка, едва вышедшая изъ дѣтства, помни мое послѣднее желаніе, помни мое послѣднее проклятіе! Ты обязана его исполнить… Положи руку твою въ мою; клянись, что всю жизнь… Ты молчишь?….. Повторяй всякое мое слово.
Констанція склонила голову въ знакъ послушанія и онъ продолжалъ:
— Всю жизнь, въ счастіи или въ несчастій, въ величіи или въ безъизвѣстности, клянусь посвятить себя на оскорбленіе, униженіе партіи, въ которой отецъ мой нашелъ столько неблагодарности, партіи, которая была причиною его смерти! Клянись также никогда не выходить за человѣка безъ состоянія, безъ власти, неспособнаго помогать тебѣ въ мщеніи, которое я на тебя возлагаю! Ищи мужа между вельможами; пусть честолюбіе и ненависть, а не любовь, рѣшатъ твой выборъ. Ты должна возвыситься, что бы имѣть средства увязить моихъ измѣнниковъ. Въ обществѣ, въ политикѣ, употреби все вліяніе твое, чтобы ускорить окончательное паденіе торіевъ. Для достиженія этой великой цѣли, ты не отвергнешь ни какихъ средствъ. Какъ! ты колеблешься! Повторяй, повторяй!….. Ты будешь лгать, пресмыкаться, льстить, и порокъ не будетъ для тебя порокомъ, если онъ хоть на одинъ дюймъ приблизитъ часъ твоего мщенія. Къ этому проклятію на враговъ моихъ, присоединяю мое благословеніе тебѣ, милая Констанція Ты пеклась, ты заботилась обо мнѣ, съ такою любовью; ты сдѣлала все для меня… Больше ты не могла сдѣлать. Богъ да благословитъ тебя, дитя мое!
И Вернонъ зарыдалъ.
Я устала отъ этой ужасной сцены. Перо выпало у меня изъ рукъ; оно, я думаю, раздѣляетъ со мною отвращеніе къ картинѣ, которую мы съ нимъ чертили! На что я описываю такую безчеловѣчную клятву? Увы, она была произнесена! Я пишу правду. Мерзкая политика! представительныя системы, посмотрите, какой адскій ядъ проливаете вы въ нѣдра невинныхъ семействъ! какъ вы поглощаете счастіе и покой частныхъ людей! какъ вы всѣ права сердца, даже самую любовь, подчиняете честолюбію и враждамъ партій, которыя каждый день смущаютъ общественное спокойствіе своими нелѣпостями!
Два часа, послѣ этой сцены Вернона уже не было на свѣтѣ. Констанція сидѣла возлѣ его постели, заломивъ руку, вперивъ взоры въ мертваго отца, и плакала.
Спустя двѣ недѣли она переѣхала въ домъ дальней своей родственницы, леди Эрпингамъ, доброй и нѣжной женщины, которая весьма ее любила и занялась окончаніемъ ея воспитанія. Констанція Вернонъ росла, хорошѣла, каждую весну украшалась новыми прелестями тѣла и ума; но все ее окружавшее питало въ ней горькія воспоминанія, завѣщанныя послѣдними словами отца. Она жила въ домѣ, принадлежащемъ къ той же партіи, къ которой принадлежалъ и ея несчастный отецъ. Отъ природы гордая, чувствительная, легко принимающая всѣ впечатлѣнія, она съ трудомъ переносила даже самыя малозначущія невниманія, часто случайныя, и они возбуждали въ ней продолжительное негодованіе. Молодая дѣвушка, беззащитная, въ зависимости, не могла не замѣтить, что ея несчастное положеніе въ обществѣ не было забыто этимъ свѣтомъ, гдѣ богатство и знатность уважаются какъ верховныя добродѣтели. Не одинъ внятный шопотъ, не одинъ умышленный разсказъ всторонѣ, достигая до ея надменнаго слуха, покрывали ея блѣдны! щеки яркимъ румянцемъ. Эти случаи увеличивали раннюю суровость ея мыслей, оледѣняли въ самомъ источникѣ чувства и склонности ея юнаго сердца, и безпрестанно изощряли ея ненависть противъ торіевъ, которые казались ей дерзкими и весьма ограниченными въ своихъ понятіяхъ. Политика ея сначала была совершенно дѣвичья: всѣ лица гадкія, всѣ фигуры надменныя, съ огромными носами à la Wellington, она почитала торіями; когда она видѣла лице молодое и красивое, пріемы скромные и исполненные вниманія, станъ ловкій, взоръ оживленный участіемъ, она думала про себя: «это долженъ быть вигъ»!
Констанція не слишкомъ хорошо понимала предметъ спора между вигами и торіями, и причины той страшной вражды, которая раздѣляетъ народъ, называющій себя великимъ и свободнымъ, на два поколѣнія свирѣпыхъ людоѣдовъ, готовыхъ пожрать другъ друга въ день своего торжества. Но въ блистательныхъ кругахъ, гдѣ столько гордыхъ взоровъ были устремлены на ея красивое лице, она безпрерывно видѣла вѣроломныть друзей своего отца, мелочность, огонамъ, безчисленныя пошлости и низости, свойственныя этому обществу, которое такъ сильно гнушается всѣмъ пошлымъ, низкимъ, ожесточало ее противъ свѣта, въ которомъ господствовала ненавистная ей партія. Ея презрѣніе къ торіямъ и негодованіе были такъ сильны, и находили столько пищи, что эти чувства сохранились въ ней даже въ то время, когда она сдѣлалась царицею этого большаго свѣта, гдѣ ея молодость уже блистала; но еще не властвовала. Молитва умирающаго отца, которую она сперва находила преувеличенною, если не безразсудною, по мѣрѣ того какъ она входила въ лѣта, казалась ей совершенно справедливою и естественною. Такъ она утвердилась въ намѣреніи оскорблять сколько возможно высокомѣріе окружавшихъ ее, для удовлетворенія собственной гордости и для отмщенія за отца.
Однако жъ, презрѣніе къ наслѣдственнымъ врагамъ, которые между тѣмъ пользовались знатностью и отличіями, очень естественно породило въ ней честолюбіе и желаніе достигнуть до величія, такъ неправедно обладаемаго. Молодая красавица повторила себѣ обѣщанье изгнать любовь изъ своего сердца, и поставить себя въ такое положеніе, которое дало бы вѣсъ ея политическимъ отвращеніямъ. Нерѣдко въ тишинѣ ночной она возобновляла обѣтъ, который утѣшалъ отца ея въ могилѣ, и клялась подавить всѣ романическія чувства, выйти замужъ единственно для достиженія власти, необходимой ея замысламъ.
Какъ дочь знаменитаго государственнаго человѣка, Констанція наконецъ сочла своимъ долгомъ принимать участіе въ политикѣ; она стала слушать съ глубокимъ вниманіемъ разговоры о дѣлахъ государственныхъ, и скоро приняла съ жаромъ, истинно мужскимъ, чувства, которыя слыли въ то время ультралиберальными. Она была уже радикалка. Сердце, которое природа съ такою заботливостью создала только для нѣжныхъ и сладкихъ ощущеній, наполнялось ненавистью, ядомъ переворотовъ, жаждою истребленія тѣхъ, которые не такъ какъ она думали о солодѣ и не хотѣли согласиться, чтобы пиво, для угожденія черни, продавалось вполовину дешевле противъ тогдашняго. Бурное поприще политики, куда входъ, законами природы и общества, запрещенъ женщинамъ, былъ въ глазахъ ея благороднѣйшимъ, прекраснѣйшимъ изъ поприщъ, и нерѣдко она втайнѣ вздыхала о томъ, что не могла служить собственными силами дѣлу, котораго успѣхъ такъ близокъ былъ ея сердцу. Во всякомъ случаѣ, она не оставляла ржавѣть въ ножнахъ колкое и блестящее остріе своего природнаго ума. На насмѣшки она отвѣчала язвительными насмѣшками; и, замѣтивъ отъ раннихъ поръ, что свѣтъ какъ ароматическое растеніе, должно попирать ногами, если хочешь извлечь изъ него благоуханье, она вынуждала уваженіе къ себѣ гораздо болѣе своимъ надменнымъ обращеніемъ, неожиданною гордостью своихъ эпиграммъ, и своею независимостью, нежели талантами и удивительною красотой.
Миссъ Вернонъ не могла жаловаться на леди Эрпингамъ. Кроткая, снисходительная, безпечная и безхарактерная, она оскорбляла ее иногда по легкомыслію, но никогда съ намѣреніемъ. Графиня обожала свою молодую питомицу, удивлялась ей, и желала пристроить ее такъ же блистательно, какъ бы она была ея собственная дочь. Констанція, съ своей стороны, нѣжно привязанная къ леди Эрпингамъ, старалась забыть ограниченность ума этой женщины, и одной только ограниченности приписывала она то несчастіе, что ея степенная благодѣтельница до-сихъ-поръ еще не радикалка и не возмутительница.
Тѣ, которые живутъ въ блаженныхъ странахъ, гдѣ политическая язва еще не покрыла сердецъ отвратительными чирьями, съ трудомъ поймутъ мой разсказъ; но я могу ихъ увѣрить, что подобные женскіе характеры весьма обыкновенны у насъ въ Англіи. Въ самомъ дѣлѣ, трудно повѣрить, чтобы извѣстныя правительственныя формы, и особенно тѣ, которыя шарлатаны выдаютъ, и глупцы почитаютъ, за самыя совершенныя, такъ глубоко подкапывали величайшее изъ благъ земныхъ, — домашнее счастіе; чтобы женщины могли добровольно отказываться отъ самыхъ священныхъ правъ своихъ, — правъ на тихое блаженство средь созданной природы, въ которой онѣ рождены истинными царицами; чтобы конституціи, которыя столько разглагольствуютъ о любви къ человѣчеству, поражали его ядовитымъ кинжаломъ Осажа въ самое сердце, однако жъ это правда. Мочи нѣтъ, какъ это мерзко и глупо!. Покорнѣйше прошу извиненія у благороднаго лорда Брума, который написалъ цѣлую книгу о мудрости Англійской конституціи.
Однажды Леди Эрпингамъ повезла свою питомицу въ деревню. По близости ея помѣстья лежитъ живописный замокъ Годольфинъ, нѣкогда знаменитое пріорство, нынѣ скромное жилище обѣднѣлой дворянской фамиліи, которая построила себѣ красивый сельскій домикъ съ садомъ, среди величественныхъ развалинъ прошедшаго. Угрюмый видъ этой купы стѣнъ и башенъ, пересыпанной красивою зеленью деревъ, поразилъ издали взоръ Констанціи. Леди Эрпингамъ обѣщала ей направить когда-нибудь прогулку въ ту сторону.
Въ самомъ дѣлѣ, на другой день, леди Эрпингамъ пошла одна съ Констанціей къ развалинамъ замка.
По мѣрѣ ихъ приближенія къ древней обители, мѣстоположеніе замѣтно принимало видъ дикаго уединенія. У ногъ ихъ, большое озеро разстилало свою гладкую и свѣтлую поверхность, а на противуположномъ берегу возвышалось старинное зданіе. Единственная часть этаго готическаго памятника, сохраненная временемъ, высокое остроконечное окно, одинъ сводъ и нѣсколько колоннъ, поросшихъ мхомъ, отражались въ струяхъ безъ волнъ и журчанья. Обломки валялись на землѣ на большомъ пространствѣ вокругъ, и холмы поросшіе густымъ лѣсомъ занимали глубину картины. Въ лѣвой сторонѣ источникъ, изъ котораго озеро получало свои воды, скользилъ между зеленыхъ береговъ, усаженныхъ вербами и дубами, и дымъ двухъ хижинъ, которыя виднѣлись сквозь кустарники, рисовалъ туманныя гирлянды по чистому голубому небу. По правую сторону, почва дѣлилась на тысячи видописныхъ островковъ, которые на всякомъ шагу измѣняли картину: полевая люцерна, любимая пища ланей, и золотистый верескъ, обильно росли въ пролѣскахъ, перерѣзанныхъ рощицами молодыхъ дубовъ, и надъ ними часто возвышалось старое, огромное дерево, которое невольнб внушало почтеніе къ природѣ.
Пройдя черезъ мостъ, окруженный густыми кустарниками, путешественницы открыли за развалившеюся стѣною маленькое жилище, повитое плющемъ: оно было выстроено подлѣ развалинъ и еще болѣе увеличивало ихъ дикую красоту. Онѣ подошли къ дубовымъ воротамъ замка, скрѣпленнымъ огромными гвоздями; прекрасные кусты ясминовъ росли со всѣхъ сторонъ этого входа, и наши пильгримки не безъ труда пробрались, сквозь сплетшіяся вѣтви, до веревки колокола, котораго серебрянный звукъ составлялъ рѣзкую противуположность съ тишиной печальной пустыни. Есть какая-то живительная прелесть въ чистыхъ, веселыхъ звукахъ гостепріимнаго колокольчика, когда они раздаются посреди сцены, мрачной, на которой время сильно напечатлѣло свои вѣковые слѣды. Ясность этой воздушной гармоніи производитъ въ душѣ дѣйствіе небеснаго видѣнія; кажется, будто, при этомъ радостномъ призывѣ, пробуждаются Феи для своихъ легкихъ плясокъ по стеблямъ цвѣтовъ.
Старая женщина, въ опрятной одеждѣ, отворила дверь двумъ дамамъ. Старушка была единственнымъ чичероне развалинъ, въ которыхъ жила она болѣе тридцати лѣтъ. Узкій и извилистый ходъ привелъ къ большой залѣ. Отсюда онѣ могли наслаждаться видомъ всего замка и окрестности, и этотъ видъ имѣлъ невыразимую прелесть. Передъ окнами, выходящими въ садъ, лежала поляна, покрытая свѣжею, бархатистою зеленью, окруженная цвѣтущими кустарниками, украшенная посерединѣ фонтаномъ. Святая тишнна царствовала въ этомъ уголку земли. Констанція, уступая невольному восхищенію, сошла по зыбкой лѣстницѣ; леди Эрпингамъ, менѣе отважная, осталась въ комнатѣ, и старая женщина почла себѣ въ обязанность остаться съ старшею изъ двухъ дамъ.
Остановясь подлѣ фонтана, Констанція почувствовала, что усладительное спокойствіе наполняетъ ея умъ, мало привыкшій принимать пріятныя впечатлѣнія природы. Мѣсто, ясность дня, окружающіе предметы, все способствовало къ погруженію въ эти неопредѣленныя и невольныя думы, которыя составляли привычное занятіе и счастіе древнихъ отшельниковъ. И Констанція, гордая, безпокойная Констанція, которая считала любовь унизительнѣйшей изъ нашихъ женскихъ слабостей, вошла въ аллею великолѣпной рощи, предаваясь мыслямъ, дотолѣ чуждымъ ея уму. Привлеченная журчаньемъ незамѣтнаго ручья, она искала его между деревъ, и увидѣла наконецъ, что онъ извивается между цвѣтами и мхомъ, освѣщенный въ разныхъ мѣстахъ лучами солнца, которые, проницая въ скважины вѣтвей, прихотливо играли на этомъ движущемся зеркалѣ. Чудные переливы тѣней и яркаго свѣту пробудили въ воображеніи дѣвушки сравненія и нравственныя разсужденія, которыя раждаются при подобныхъ зрѣлищахъ въ душахъ поэтовъ, женщинъ и философовъ. «Я, кажется, чувствую, говорила она сама себѣ, я чувствую, что на этомъ мягкомъ и свѣжемъ дернѣ, въ этой мирной тѣни, я могла бы остаться навсегда и жить счастливою. Какъ ничтожны, какъ смѣшны всѣ предметы моего честолюбія, всѣ распри людей, всѣ хитрости необходимыя для успѣха въ свѣтѣ, подлѣ этой величавой и дивной природы, которая въ торжественной тишинѣ совершаетъ свое стремленіе къ великимъ цѣлямъ; а между тѣмъ какъ далеко превосходятъ онѣ всѣ цѣли людскія, для которыхъ мы дѣлаемъ столько шуму!» — И, твердилъ ей голосъ сердца, какъ сладко было бы любить и быть любимой въ этомъ прелестномъ убѣжищѣ и выполнить здѣсь предназначенье женщины!
Она приблизилась къ ручью, и вдругъ очутилась въ виду молодаго человѣка, безпечно прислонившагося къ стволу дерева. Онъ, играя, бросалъ камешки въ воду. Она могла видѣть только его профиль; но это самый благопріятный видъ для прекраснаго лица: выраженіе и очеркъ этого лица въ особенности, много выигрывали въ этомъ положеніи. Незнакомецъ, едва вышедшій изъ юношества, былъ въ глубокомъ траурѣ; онъ казался не великъ ростомъ и нѣжнаго сложенія; дорожная фуражка выказывала богатый цвѣтъ множества русыхъ локоновъ; его черты обрисованныя со стройною правильностью Греческаго рѣзца, имѣли одну только погрѣшность, свойственную впрочемъ этому роду красоты, легкую холодную важность, слѣдствіе самаго совершенства пропорцій. Блѣдность его лица скрадывалась прозрачною, бархатистою нѣжностью молодости, и вся эта прекрасная голова, выражала необыкновенныя способности ума, погруженнаго на ту пору въ горестныя размышленія, которыя всегда возбуждаютъ наше женское любопытство и участіе.
Это невольное и непреодолимое участіе, какъ-бы волшебною силою, удержало молодую дѣвицу на мѣстѣ. Ея взоры прильнули къ нему на одну или двѣ минуты. Но она скоро опомнилась, и смущенная, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, не оглядываясь, стремглавъ побѣжала назадъ въ залу. Такъ бѣгутъ только легкая серна, раненная пулею охотника, и женщина, когда молнія любви нечаянно ударитъ въ ея сердце.
Въ залѣ старушка разсказывала леди Эрпингамъ о достоинствахъ и недавней смерти послѣдняго владѣтеля замка, старика Годольфина, и говорила, что молодой баринъ, сынъ его, вчера пріѣхалъ изъ Лондона, но съ самаго утра ушелъ гулять въ поле и еще не возвращался.
Такъ это былъ Годольфинъ, молодой владѣтель этой развалины, кого Констанція видѣла надъ ручьемъ! Признайтесь, что судьба жестоко играетъ нашими надеждами. Скрываться тутъ нечего: всѣ мои читатели напередъ угадываютъ, что этотъ молодой человѣкъ будетъ, если уже не сдѣлался, предметомъ всѣхъ мечтъ, всѣхъ страстныхъ желаніи честолюбивой Констанціи, — и между-тѣмъ кто же онъ таковъ?…
Никто! Бѣдный помѣщикъ, безъ богатства, безъ значенія и даже безъ честолюбія. Хуже этого: онъ даже ни вигъ, ни тори. Онъ терпѣть не можетъ политики и предпочитаетъ ей хорошій водевиль. Бѣдная Констанція! когда она узнаетъ обо всемъ этомъ, она будетъ въ отчаяніи.
Онѣ простились со старушкою, и ушли изъ замка.
Леди Эрпингамъ, кромѣ дочери своей, леди Элеоноры, вышедшей за мужъ, за Г. Кларка, члена нижней палаты парламента, и чрезвычайно богатаго, имѣла еще три сына. Графъ Эрпингамъ путешествовалъ тогда на твердой землѣ. Спустя нѣсколько дней послѣ своей прогулки, леди Эрпингамъ получила отъ него письмо, изъ Дувра, въ которомъ онъ извѣщалъ, что благополучно возвратился въ отечество и поспѣшитъ къ матери въ деревню, въ ихъ родовое помѣстье, Вендоверъ-Кастль. Въ честь этого происшествія графиня хотѣла дать балъ. Тотчасъ приглашенія были разосланы ко всѣмъ лучшимъ семействамъ въ окрестности, въ томъ числѣ и къ молодому Годольфину:
Спустя три дня по отправленіи билетовъ, въ гостинной леди Эрпингамъ, гдѣ она находилась одна съ своей молодой подругой, доложили о пріѣздѣ господина Перси Годольфина. Перси, до бала, пріѣхалъ съ визитомъ. Констанція покраснѣла, поднявъ взоры на незнакомаго гостя, а леди Эрпингамъ была очарована благородствомъ и ловкостію его обращенія.
Разговоръ зашелъ о развалинахъ прежняго пріорства Годольфинъ, и Констанція изъявила свое удивленіе къ его романической красотѣ. «О!» сказалъ онъ улыбаясь, но слегка покраснѣвъ, что Констанція приписала тяжелому чувству: «мнѣ говорили о вашемъ посѣщеніи моихъ бѣдныхъ обломковъ. Я былъ тронутъ лестнымъ вниманіемъ, которое вы имъ оказали. Когда высокомѣріе не можетъ гордиться своимъ богатствомъ, оно гордится признаками своей бѣдности.»
Констанція улыбнулась; а леди Эрпингамъ, которая болѣе отличалась добродушіемъ нежели тонкою разборчивостью, продолжала восхищаться развалинами и хвалить виды окрестностей.
— Древній паркъ, говорила она, съ этимъ лѣсомъ, съ водами, прекрасенъ! удивителенъ! Недостаетъ только отдѣлки, да еще нѣсколькихъ ланей, что бы прыгали по муравѣ и подходили къ рукѣ кормиться хлѣбомъ.
— Вы желаете, графиня, украшеній, принадлежащихъ одному богатству, сказалъ Годольфинъ, который также, ловилъ случай говорить о своемъ небольшомъ состояніи, какъ вообще другіе Англичане избѣгаютъ всякаго признанія въ этомъ родѣ. Не прилично было бы владѣльцу развалившагося замка вдаваться въ аристократическую роскошь и въ разорительную страсть къ живописнымъ видамъ. Увы, мнѣ не на что содержать и двухъ пиръ борзыхъ, и моя управительница объявила, что ежели я стану ходить по лугу, который былъ нѣкогда паркомъ, то лошади и коровы останутся на зиму безъ сѣна.
Констанція вздохнула.
— А вы любите охотиться? опросила его леди Эрпингамъ.
— Я думаю, что любилъ бы, но я еще не пробовалъ этого удовольствія.
— Такъ прошу васъ, сказала ласково леди, пріѣзжайте къ намъ на первую недѣлю сентября, когда откроется охота. Позвольте; мѣсяцъ начинается въ четвергъ; обѣдайте у насъ въ среду; благодаря моему сыну, Роберту, у насъ здѣсь довольно собакъ и псарей, остается только привезть съ собою ружье.
— Вы очень милостивы, миледи, сказалъ Годольфинъ съ живостью: съ благодарностью принимаю ваще предложеніе.
— Вашъ отецъ былъ мой старинный пріятель, примолвила леди Эрпингамъ, вздыхая.
— Старинный почитатель, отвѣчалъ молодой человѣкъ съ поклономъ.
Въ слѣдующую среду Годольфинъ пріѣхалъ въ Вейдоверъ-Кастль. Онъ былъ обворожительно любезенъ; старая леди нашла его a charming young gentleman, — обворожительнымъ молодымъ дворяниномъ, — а Констанція забыла, что ей не должно заниматься этимъ бѣднякомъ: она не могла безъ восхищенія слушать его блестящіе разсказы о странахъ, которыя онъ посѣщалъ вмѣстѣ съ спокойнымъ отцомъ, когда они путешествовали «изъ экономіи», его остроумнымъ замѣчаніи то шутливыхъ то грустныхъ, о людяхъ и о предметахъ… ихъ вѣчныхъ преслѣдованіи; въ особенности понравилась Констанціи послѣдняя часть бесѣды, потому что сама она была отъ природы насмѣшлива, колка, и несклонна къ мечтаньямъ.
Черезъ нѣсколько дней Констанція, прельщенная ясною погодою, вышла около полудня, прогуляться въ паркѣ. Она съ удивленіемъ слышитъ за собой голосъ Годольфина, оборачивается и видитъ его подлѣ себя.
— Я полагала, что вы на охотѣ.
— Я былъ, и возвратился, въ надеждѣ что вы позволите сопровождать себя въ прогулкѣ.
Констанція отвѣчала на вѣжливость улыбкой, и, прохаживаясь по узкимъ дорожкамъ парка, они начали разговоръ сперва о погодѣ, потомъ о поэзіи, потомъ о красотѣ, разумѣется, природы. Я считаю не нужнымъ приводить этотъ разговоръ, хотя миссъ Вернонъ пересказывала мнѣ его спустя много лѣтъ послѣ прогулки, — тамъ глубоко врѣзалось ей въ память каждое слово.
Каждый день, какъ скоро можно было видѣть Констанцію, Годольфинъ приходилъ въ замокъ, сопровождалъ её во всѣхъ прогулкахъ, — верхомъ, пѣшкомъ, водою.. По вечерамъ онъ стоялъ за ея стуломъ, разговаривалъ съ ней, или слушалъ ея пѣнье. Леди Эрпингамъ видѣла съ тайнымъ удовольствіемъ это начало, какъ она думала, любви. Она безпрестанно представляла себѣ, какую прелестную чету составили бы они, оба равно прекрасные, милые, остроумные; а на случай, если бы благоразуміе прибавило — и равно бѣдные, добрая графиня говорила себѣ, что она отложила изъ своего богатаго вдовьяго участка хорошее приданое для Констанціи.
Что жъ Констанція?
Однажды, солнце садилось за холмами; воздухъ былъ необыкновенно тихъ и сладокъ; они прогуливались верхомъ. Въ подобныхъ случаяхъ, Комстанція, какъ-бы не-хотя, позволяла своей лошади направляться къ живописнымъ развалинамъ «Годольфина», котораго восхитительныя окрестности сдѣлались ея любимымъ мѣстомъ прогулки. Видъ этихъ живописныхъ развалинъ, которыя такъ превосходно согласовались съ другими частями пейзажа, что казались одною изъ лучшихъ красотъ мѣстной природы, часто порождалъ въ ней мысль, что тамъ живетъ счастіе, и она невольно вздыхала. Въ этотъ вечеръ, слѣдуя по узкой извилистой дорожкѣ между скалъ и кустарниковъ, она особенно была восхищена ихъ видомъ, которому заходящее солнце, своими богатыми красками, придавало новую очаровательность, и она не могла скрыть удивленія и восторга отъ своего спутника.
— Странно! сказалъ Годольфинъ: иногда видъ какого-нибудь мѣста рождаетъ въ насъ непостижимое чувство, которое, кажется, связываетъ этотъ видъ съ неяснымъ образомъ будущаго, съ мечтой или можетъ-быть съ предчувствіемъ. Смотря на эти скалы, на эти дикія берега, на эту пѣнящуюся рѣку, я чувствую, что есть тайное сочувствіе между этой картиной и моей судьбой: какъ, въ какое время, въ какомъ случаѣ, эти отношенія будутъ существовать, не знаю….., не могу разгадать; но это вѣрно, что чувство мрачное и неизъяснимое проникаетъ въ мое сердце. Многія, я думаю, испытываютъ этотъ родъ непонятнаго, особеннаго ощущенія, въ извѣстное время, въ извѣстныхъ мѣстахъ, не умѣя опредѣлить ему причины…
Констанція дрожала и не смѣла отвѣчать ему.
Они остановили лошадей, какъ-бы по внезапному внушенію, въ молчаніи разсматривали восхитительное зрѣлище. Годольфинъ снова началъ говорить. Эта картина напомнила ему одно мѣсто волшебной страны, которой южныя красы такъ вѣрно переданы кистью Лорена и перомъ госпожи Сталь. Онъ сталъ описывать, свойственнымъ ему языкомъ, пламеннымъ и страстнымъ, мѣста, воскресшія вдругъ въ его воображеніи. Каждый предметъ доставлялъ ему сравненіе, и Констанція, слушая обольстительный разсказъ о прелестяхъ страны, посвященной любви, и поэтическій разборъ красотъ, которыя были у нихъ передъ глазами, Констанція, внимательная, тронутая, обнаруживала, блескомъ очей и яркимъ румянцемъ щекъ, тайное волненіе своего сердца.
— Въ этомъ мѣстѣ, продолжалъ онъ, устремивъ проницательный и пылающій взглядъ на одушевленные взоры своей спутницы: въ этомъ мѣстѣ, я желалъ бы остаться навсегда и здѣсь быть счастливымъ; но грустная мысль жестоко разрушаетъ мою мечту. Можно жить одному въ краю дикомъ и безплодномъ, посреди грозной, суровой природы, гдѣ мы не находимъ поводовъ къ сладостнымъ ощущеніямъ сердца; но это невозможно въ мѣстахъ веселыхъ, прекрасныхъ, какъ тѣ, которыя нынче представляются моимъ взорамъ. Въ подобныхъ мѣстахъ, любовь овладѣваетъ нами на перекоръ всѣмъ усиліямъ; я чувствую…… (и голосъ его дрожалъ)…. что тайна, глубоко зарытая въ душѣ, и прежде неизвѣстная намъ самимъ, можетъ быть вызвана на свѣтъ. Угнетенные желаніемъ взаимной любви, мы тогда вздыхаемъ о случаѣ признаться въ нашей страсти…
Никогда еще Годольфинъ не говорилъ такъ ясно Констанціи. Глаза, голосъ, всѣ черты лица его, все въ немъ краснорѣчиво говорило о страсти. Она поняла, что Годольфинъ объявилъ любовь свою! Эта минута была сладчайшею въ ея жизни. Но, волнуемая врожденной боязнью, которую всегда испытуетъ женщина, слушая любовное признаніе изъ устъ того, чей образъ уже запалъ въ ея душу, она произнесла нѣсколько невнятныхъ словъ, покушалась обратить разговоръ къ другимъ предметамъ, и, чтобы скрыть свое смущеніе, поторопила коня, Годольфинъ не старался возобновлять опаснаго разговора; только, въ томъ мѣстѣ, гдѣ дорога повертывала къ замку леди Эрпингамъ, онъ произнесъ въ полголоса: «Этотъ день останется долго и сладко напечатлѣнъ въ моей памяти.»
Между-тѣмъ приближалось время пріѣзда лорда Эрипигама въ Вендоверъ-Кастль. Леди Эрпингамъ, желая насладиться бесѣдою сына, не принимала никого въ день его пріѣзда. Наконецъ тяжелая дорожная карета графа загремѣла во дворѣ, и, черезъ нѣсколько минуть, мужчина въ цвѣтѣ лѣтъ, котораго величественный станъ красиво выказывался изъ-подъ широкаго плаща, вошелъ въ гостиную. Графиня обняла сына. Нѣжность, съ какою онъ отвѣчалъ на ея вопросы и материнскія привѣтствія, немного измѣнились, когда онъ замѣтилъ Констанцію. Лордъ Эрпингамъ былъ человѣкъ холодный, а всѣ люди этого характера стыдятся обнаруживать чувствительность. Онъ поклонился, и привѣтствовалъ миссъ Вернонъ съ важностью, — такъ по-крайней-мѣрѣ она вообразила; но скоро его огромные сѣрые глаза на выкатѣ начали устремляться на нее чаще и съ большимъ вниманіемъ нежели до того времени.
Когда лордъ ушелъ, чтобъ переодѣться къ обѣду, мать его не могла выдержать и сказала Констанціи, утирая глаза: «Не красавецъ ли онъ? какой ростъ! какая осанка!»
Констанція безъ труда согласилась въ истинѣ материнскихъ похвалъ, хотя она на первый случай не замѣтила въ немъ ни чего особеннаго кромѣ огромнаго росту. Но когда онъ предложилъ ей руку, чтобы провесть въ столовую, она разсмотрѣла его подробнѣе и не могла не признать, что съ атлетическими формами онъ соединялъ примѣчательную ловкость и отличныя манеры, въ полномъ смыслѣ слова, знатнаго вельможи.
Лордъ Эрпингамъ былъ однако жъ вигъ. Съ юныхъ лѣтъ онъ связался съ корифеями этой партіи и усвоилъ себѣ всѣ ихъ мнѣнія. Онъ слылъ человѣкомъ способнымъ и образованнымъ и заставлялъ слушать себя со вниманіемъ въ верхней палатѣ. Что касается до его нравственнаго характера, то онъ хорошо пилъ, зналъ какъ-нельзя лучше толкъ въ блюдахъ и, въ нужномъ случаѣ, если бъ случилось отвѣчать на обиду, готовъ былъ доказать, что онъ хорошо стрѣляетъ изъ пистолета. По примѣру большей части вельможъ партіи виговъ, графъ, въ обращеніи своемъ съ женщинами, слѣдовалъ правиламъ довольно либеральнымъ, и часто приводилъ слова какого-то Латинскаго поэта, который утверждалъ, что въ любви боги прощаютъ измѣну. Но до того времени подвиги его, къ счастью, ограничивались оперными танцовщицами, потому что въ нихъ, говорилъ онъ, нѣтъ «проклятаго жеманства». Несмотря на этотъ нравственный недостатокъ, онъ отличался умомъ прямымъ и возвышеннымъ, и его часто брали въ посредники въ ссорахъ. Таковъ былъ графъ Робертъ Эрпингамъ, перъ Англіи и Ирландіи.
Наступилъ вечеръ бала. Констанція въ прелестномъ нарядѣ, сидѣла подлѣ хозяйки, и глаза мужчинъ всѣ обращены были въ ту сторону. Зала безпрерывно наполнялась новыми пріѣзжими, деревенскія герцогини, графини и баронессы съ шумомъ налетали цѣлыми стаями на диваны и ряды старинныхъ креселъ; лордъ съ отличною вѣжливостью принималъ и усаживалъ гостей своей матери. Констанція видѣла удивленіе мужчинъ и наслаждалась своимъ торжествомъ; но испытующіе взгляды кичливыхъ барынь и ихъ дочекъ, которыя съ любопытствомъ спрашивали кто она такова, и, узнавъ имя «миссъ Вернонъ», надменно отъ ней отворачивались, чтобы перешептываться между собою, глубоко и поминутно уязвляли ея самолюбіе. Нѣсколько словъ, дошедшихъ до ея безпокойнаго слуха, совершенно взволновали ея гордость. Она вспомнила завѣтъ отца, его страданія, неблагодарность, которую онъ испыталъ отъ мужей, братьевъ и кузиновъ этихъ дамъ, и безпокойныя, высокомѣрныя, жесткія чувства, наполнили ея сердце. Жажда могущества и мщенія запылала въ душѣ оскорбленной дѣвушки. Съ этою жаждою еще боролась одна сладкая мысль, мысль о Годольфинѣ, наслѣдникѣ развалившагося замка. Констанція чувствовала, что она любитъ его, и, судя по всему, была увѣрена, что она любима страстно, со всей преданностью, со всемъ жаромъ, сродными его пылкому поэтическому воображенію. Но эта увѣренность не приносила ей утѣшенія. Убѣжденная въ необходимости отвергнуть его любовь изъ политическихъ видовъ, она старалась удалить отъ себя милый образъ, который только набрасывалъ тѣнь грусти на предметы до той поры возбуждавшіе въ ней надежду на счастіе. Мечты о величіи возобновились въ ея больномъ воображеніи съ прежнею силою. Она приподняла край завѣсы будущаго, и увѣрилась, что не возможно, въ одно время, наслаждаться и счастіемъ и могуществомъ.
Еще разъ взоръ ея, въ минуту забытія, искалъ милаго образа Годольфина, но его не было въ залѣ, и въ это самое время лордъ Эрпингамъ, герой празднества, протанцевавъ первую кадриль съ герцогинею Миджкомъ, подошелъ къ ней ангажировать на вальсъ.
— Я исполнилъ обязанность приличія, сказанъ онъ: теперь я долженъ получить награду. Вы обѣщали танцовать второй танецъ со мной.
Констанція встала. Лордъ Робертъ считался первымъ вальсоромъ трехъ соединенныхъ королевствъ. Его ловкость и прелесть Констанціи въ этомъ танцѣ, тогда еще новомъ въ Антліи, поразили все собраніе. Увлеченные всеобщимъ одобреніемъ, они кружились такъ долго, что наконецъ одни остались на паркетѣ. Когда онъ посадилъ ее на мѣсто, ропотъ удивленія и восторга слѣдовалъ за ними. Въ эту минуту ихъ торжество еще болѣе льстило лорду, нежели Констанціи. Упоенный ея красотой, онъ гордился дѣйствіемъ, которое она произвела надъ другими, потому что это было справедливое воздаяніе его вкусу. Онъ употребилъ всѣ средства, чтобы казаться милымъ, даже трогательнымъ; онъ принуждалъ себя говорить тихимъ и сладкимъ голосомъ; онъ пытался даже, — бѣдный лордъ! онъ пытался говорить лестныя рѣчи.
Въ это время Перси Годольфинъ вошелъ въ залу.
Его наружность, не поражая, всегда привлекала вниманіе общества; его осанка, поступь, красивые кольца свѣтлыхъ волосъ, изящный, но не изысканный костюмъ, при благородномъ и умномъ выраженіи миловиднаго лица, одни были достаточны, чтобы привлечь къ нему всѣ взоры. Но, когда узнали его имя, его извѣстныя остроуміе и оригинальность еще удвоили общее вниманіе.
Сквозь толпу, сквозь поклоны баронетовъ и улыбки красавицъ, Годольфинъ стремился мысленно всѣми силами души къ мѣсту, освященному Констанціею Вернонъ. Онъ издали увидѣлъ ее, занятую разговоромъ съ человѣкомъ богатымъ, прекраснымъ, знатнымъ, и примѣтилъ, что она слушала этого человѣка ласково и что тотъ посматривалъ на нее глазами въ намѣреніи которыхъ нельзя было ошибиться. Онъ видѣлъ все это, и сердце его изныло. Оскорбленіе, злоба, наконецъ отчаяніе пришли за печалью. Всѣ прежнія колебанія были забыты; онъ чувствовалъ только, что онъ любитъ и теряетъ любимый предметъ. Пробудились сильныя страсти и разрушили намѣренія, созданныя холодною и пошлою философіею, которую онъ заимствовалъ въ свѣтѣ и считалъ мудростью. Хижина, пустыня съ Констанціей, и обладаніе ею, казались ему теперь чистѣйшимъ блаженствомъ, выше котораго онъ не могъ ничего вообразить. Таково дѣйствіе ревности: мы колеблемся принять благо, но едва увидимъ опасность потерять его, мы отдаемъ жизнь, чтобы не уступить другому этого блага.
Годольфинъ подвинулся впередъ. Весь навыкъ къ свѣту, вся его власть надъ собой, не могли совершенно скрыть его душевныхъ терзаній. Брови его хмурились, онъ едва отвѣчалъ на привѣтствія, и, вырвавшись изъ толпы, бросился на кресла за огромной колонной, откуда, почти незамѣтный, онъ устремилъ взоръ на Констанцію и ловилъ ея малѣйшія движенія. Она тогда танцовала съ лордомъ.
Танецъ кончился, и лордъ Эрпингамъ повелъ Констанцію къ дивану, гдѣ сидѣла нарумяненная герцогиня Вистонъ. Эта герцогиня, съ перваго вступленія въ залу, душевно возненавидѣла Констанцію и все это время распространяла съ особеннымъ усердіемъ вокругъ себя самыя язвительныя замѣчанія насчетъ миссъ Вернонъ. Она заранѣе начертала планъ нападенія; и, вставая при приближеніи миссъ Вернонъ, подошла къ ней съ притворной учтивостью.
— Какъ ваше здоровье, миссъ Beрнонъ? Мнѣ очень пріятно видѣть васъ такой веселою. Вотъ, вѣрьте же слухамъ.
Герцогиня оскалила зубы, то есть, хотѣла улыбнуться.
— Какимъ слухамъ, ваша свѣтлость?
— Хе! хе! Я увѣрена, что и лордъ Эрииніимъ также ихъ слышалъ. Впрочемъ, а бы душевно желала, чтобъ они были справедливы.
— Я не умѣю играть въ загадки, гордо отвѣчала Констанція и отвернулась.
Но герцогиня рѣшилась ни за что не гнѣваться, не исполнивъ своего плана.
— Я ссылаюсь на васъ, сказала она, обращаясь къ лорду Эрпингаму: милордъ! развѣ миссъ Вернонъ не выходить на дняхъ за Г. Годольфина? Увѣряю васъ, продолжала она съ притворнымъ участіемъ, которое взбѣсило Констанцію: увѣряю васъ, что я это слышала и желаю этого отъ всей души.
— Что это! вы меня чрезвычайно удивляете, отвѣчалъ графъ, отворяя настежь свои огромные глаза, которые сдѣлали его знаменитымъ: я ни слова не слыхалъ объ этомъ.
— А! такъ вѣрно это еще тайна? сказала герцогиня. Хорошо, я буду хранить тайну.
Она потупила глаза и жеманно захохотала.
— Я всегда думала, сказала Констанція важнымъ и холоднымъ тономъ, что нѣтъ ничего презрительнѣе тѣхъ, которые ловятъ и повторяютъ слухи. Теперь я вижу, что я ошибалась; тѣ, которые ихъ изобрѣтаютъ, еще презрительнѣе.
Дерзкая герцогиня, отраженная собственнымъ ея оружіемъ, покраснѣла отъ злости, — что можно было видѣть даже сквозь румяны, а Констанція отвернулась, и опершись на руку лорда, пошла искать мѣста подлѣ колонны, за которой сидѣлъ Годольфинъ и могъ слышать слѣдующій разговоръ.
— По чести миссъ Вернонъ, сказалъ лордъ Эрпингамъ, я въ восторгѣ отъ вашей твердости! Такъ и слѣдуетъ! Надо уничтожатъ безъ пощады этихъ наглыхъ людей, которыя ищутъ только смущать и мучить каждаго, воображая, что имъ не осмѣлятся отплатить тѣмъ же… Но, ради Бога, — надѣюсь, что мой вопросъ не будетъ сочтенъ за невѣжливость, — смѣю ли спросить васъ, есть ли какое основаніе въ этомъ слухѣ?
— Никакого! Разумѣется никакого! произнесла Констанція твердо, но съ небольшимъ усиліемъ.
— Никакого! Я такъ и полагалъ. Годольфинъ слишкомъ бѣденъ, слишкомъ бѣденъ для васъ, миссъ Вернонъ. Такая особа какъ вы не можетъ выходить замужъ для хижины и сердца, или я очень ошибаюсь.
Констанція вздохнула.
Этотъ тихій, нѣжный звукъ, отозвался въ глубинѣ груди Годольфина. Онъ наклонился впередъ, и удержалъ дыханіе; онъ жаждалъ ея голоса, одного ея звука, одного утѣшительнаго слога. Она молчала!
— Вы помните, продолжалъ графъ, вы помните миссъ Л***? Нѣтъ…. Она вступила въ свѣтъ гораздо ранѣе васъ. Что жъ! Она вышла замужъ за Л***, человѣка въ родѣ Годольфина; у него не было ни копѣйки… Она бъ могла имѣть вѣсъ и значеніе въ свѣтѣ; у нея было столько ума и красоты, что она ворочала бы дворомъ, парламентомъ и министерствомъ, если бы вышла за человѣка, пользующагося вліяніемъ на дѣла или на общее мнѣніе. Теперь они живутъ въ Пентонваллѣ; онъ ходить въ сѣромъ фракѣ; она носятъ чепчикъ съ розовой лентой, какъ горничная; у нихъ всего на все пять сотъ фунтовъ доходу, и десять человѣкъ дѣтей. Такова судьба госпожи Л***; такова, вѣроятно, будетъ судьба и госпожи Годольфинъ. Нѣтъ! миссъ Вернонъ не можетъ думать о подобномъ бракѣ.
— Вы правы, милордъ! сказала Констанція выразительно. — Но вы рѣшительно читаете мнѣ материнское нравоученіе, прибавила она съ улыбкою тонкаго кокетства.
Прежде чѣмъ лордъ Эрпингамъ пробормоталъ извиненіе, она услышала возлѣ себя шорохъ, и обернулась въ ту сторону; Годольфинъ всталъ. Лице его было обращено къ нимъ и имѣло такой мрачный, грозный видъ, что графъ не смотря на свою самоувѣренность, почувствовалъ, что біенія его сердца останавливаются. Констанція поблѣднѣла; но едва Годольфинъ имѣлъ время замѣтить это движеніе, лице ея уже перемѣнилось. Съ холодной и вѣжливой улыбкой, совершенно спокойно, Годольфинъ поклонился имъ обоимъ и скрылся въ толпѣ.
«Если Констанція женщина, сказалъ онъ въ себѣ, я покорю ее»!
Оживленный этой мыслью, онъ опять подошелъ къ ней и остановился въ нѣкоторомъ разстояніи. Подлѣ него сидѣла леди Вистонъ съ своей дочерью: онъ началъ говорить съ ними. Не смотря на надменность и глупость этой герцогини, мать и дочь хорошо его приняли. Герцогиня имѣла причину ненавидѣть Констанцію: она съ быстротою материнскаго взора, замѣтила необыкновенную вѣжливость долговязаго пера двухъ королевствъ къ этой, какъ она говорила, «дочкѣ Джона Вернона», и это жестоко мѣшало ея прекрасно составленному плану устройства домашняго счастія графа Эрпингама съ ея блѣдною Фанни. Обѣ онѣ не сомнѣвались въ томъ, что Годольфинъ весьма нравится Констанціи, и миссъ Фанни покраснѣла отъ злобнаго удовольствія, когда онъ пригласилъ ее вальсировать. Во время танца она осыпала его улыбками, чтобы возбудить ревность Констанціи, и вывести ее изъ себя. Годольфинъ, движимый тою же мыслію, старался казаться совершенно занятымъ и прельщеннымъ своею танцоркою.
По окончаніи вальса, взоры его встрѣтились со взорами Констанціи: онъ не прочелъ въ нихъ того выраженія; какого ожидалъ и надѣялся. Они не изъявляли ни злобы, ни ревности, ни безпокойства уязвленнаго тщеславія, ни желанія примиренія: она хотѣла только проникнуть въ глубину его сердца, и прочесть; имѣетъ ли она власть тревожить это сердце, или они взаимно обманываютъ другъ друга.
— Этотъ вечеръ долженъ казаться вамъ чрезвычайно пріятнымъ, сказалъ онъ съ горькою улыбкою. Со всѣхъ сторонъ гремятъ звуки похвалъ, всѣ вамъ удивляются, и тотъ, который болѣе обожаетъ васъ нежели вамъ покланяется, тотъ одинъ остается незамѣченнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ осмѣлиться владѣльцу развалившагося пріорства устремлять желанія свои къ тому, что богатые глупцы считаютъ состоящимъ въ ихъ распоряженіи….
Онъ говорилъ спокойно и тихо. Констанція поблѣднѣла, вздрогнула всѣмъ тѣломъ, но не отвѣчала. Она отошла къ уединенному дивану, Годольфинъ послѣдовалъ за ней и сѣлъ съ нею рядомъ. Съ легкимъ усиліемъ Констанція начала говорить.
— Вы слышали, что я сказала, Г. Годольфинъ? Это очень меня огорчаетъ. Если я васъ обидѣла, простите мнѣ; я прошу васъ убѣдительно, прошу всѣмъ сердцемъ, простите мнѣ. Богу извѣстно, сколько я сама терпѣла отъ легкомысленныхъ и глупыхъ выходокъ свѣтскихъ людей противъ бѣдности и дртому я не могу да чувствовать истиннаго раскаянія, стыда, оскорбивши кого-нибудь тѣмъ же орудіемъ, которое такъ часто обращается противъ меня; и, — прибавила она трепещущимъ голосомъ, — и къ особенности оскорбивши васъ.
Съ этими словами, она устремила взоры свои на Годольфина: они были полны слезъ. Этотъ голосъ, этотъ взглядъ, проникли въ сердце молодаго человѣка, и возвратили его къ любви. Его ли гордая Констанція умиляла о прощеніи? Его ли она, по состоянью, объявила недостойнымъ себя? Разсудокъ его твердилъ: «она права»!
— Ахъ, Констанція! сказалъ онъ страстнымъ голосомъ: Констанція, милая, милая Констанція! позвольте мнѣ сказать…. Выслушайте меня… одно слово: я люблю васъ несказанно… я знаю мои недостатки, мою бѣдность, мое ничтожество, все что дѣлаетъ меня недостойнымъ васъ; но могу ли — Позволите ли вы мнѣ хоть надѣяться?
При этихъ словахъ все женское чувство одушевило лице Констанціи. Какой богатый и нѣжный румянецъ разлился по щекамъ ея! Взоры потупились, грудь волновалось, каждое слово этой отрывистой рѣчи падало на сердце ея, и вырѣзывалось на немъ чертами неизгладимыми. Дитя можетъ забыть мать свою, мать можетъ покинуть свое дитя, но никогда, никогда память признанія въ любви, признанія перваго любимаго человѣка, не изгладится изъ ума женщины! У Аравитянъ, я слышала, существуетъ на этотъ счетъ живописная пословица: я не знаю по-Арабски.
— Этого не должно быть, сказала она наконецъ. Нѣтъ, нѣтъ!…. Это безуміе, величайшее безуміе… для насъ обоихъ.
— Нѣтъ, вѣрьте мнѣ, нѣтъ! говорилъ Годольфинъ умоляющимъ и нѣжнымъ голосомъ. Безумно, если хотите, желать, чтобы блистательная миссъ Вернонъ, кумиръ большаго свѣта, удостоила внимать моленіямъ безвѣстнаго и смиреннаго обожателя; но осмѣльтесь ввѣрить мнѣ свою судьбу, испытайте меня, и вы скажете…. и вы скажете черезъ нѣсколько лѣтъ, что это было счастливое безуміе, что разсудокъ, или честолюбіе не могли бы васъ надѣлить подобнымъ блаженствомъ.
— Здѣсь не мѣсто, сказала Констанція, боряся съ своими чувствами, не мѣсто и не время для такихъ совѣщаній. Приходите завтра въ западные покои.
— Въ которомъ часу?
— Ровно въ полдень.
— Могу ли надѣяться…. что до того времени?…
Констанція снова поблѣднѣла. Уста ея дрожали и очевидно боролись съ вырывающимся изъ сердца отвѣтомъ. Она только взглянула на него сквозь слезы, съ болію, съ глубокимъ состраданіемъ, и удалилась.
Западные покои были любимымъ убѣжищемъ Констанціи, когда обязанности или удовольствія общества не удерживали ея въ гостиныхъ, открытыхъ для посѣтителей графини. Я забыла сказать, что Годольфинъ обыкновенно ночевалъ въ замкѣ, если ему случалось остаться здѣсь за полночь: леди Эрпингамь, полюбивъ молодаго сосѣда за его пріятный умъ и еще болѣе по поводу Констанціи, предложила ему свое гостепріимство и велѣла отвести постоянную квартиру во флигелѣ, на каждый пріѣздъ его. Не нужно говорить въ какихъ мученіяхъ онъ провелъ эту роковую ночь. Прежде назначеннаго часу онъ былъ уже на мѣстѣ свиданія.
Входя въ угловую комнату, онъ увидѣлъ рукодѣліе Констанціи, и подлѣ него книгу, которую онъ ей читалъ однажды. Книга раскрыта была въ томъ самомъ мѣстѣ; которое болѣе всего возбудило удивленіе Годольфина, по-видимому Констанція перечитывала это мѣсто въ его отсутствіе. Съ сильнымъ біеніемъ сердца отторгъ онъ взоръ отъ этого доказательства вниманія, и содрогнулся, увидѣвши вдругъ живое подобіе Констанціи въ портретѣ, писанномъ въ ростъ, который висѣлъ прямо противъ него. Этотъ портретъ, работы Lawrence изображалъ Вернона, въ самое блистательное время его славы и счастія: отецъ Констанціи былъ представленъ въ положеніи, которое онъ принялъ, произнося самыя замѣчательныя слова рѣчи, возбудившей наиболѣе удивленіе парламента. Рука его была поднята къ верху, нога выставлена впередъ, грудь рисовалась въ полной красѣ своей; жизнь, сила воли, привычка владычествовать надъ другими, блистали въ выразительныхъ глазахъ; дышали разширенными ноздрями, бѣжали изъ краснорѣчивыхъ устъ. Это благородное чело, эти черты, какъ-бы отдѣланныя классическимъ рѣзцомъ, эта осанка, полная геніяльнаго величія, представляли удивительное сходство съ лицемъ болѣе пріятнымъ, съ очерками болѣе нѣжными, Констанціи……..
Пораженный этимъ видомъ и искусствомъ художника, Годольфинъ стоялъ неподвижно на-мѣстѣ, когда дверь отворилась, и Констанція предстала передъ него. Она пріятно улыбнулась, подходя къ нему, сѣла и указала ему мѣсто въ небольшомъ разстояніи отъ себя. Онъ повиновался въ молчаніи.
— Перси! сказала она тихимъ и ласковымъ голосомъ.
При звукѣ этого, голоса онъ поднялъ глаза, и посмотрѣлъ на нее такъ страстно, съ такимъ выраженіемъ горя, мучительной тоски, сердечнаго терзанія, что слова замерли на устахъ Констанціи. Этотъ взоръ сказалъ молодому влюбенному, какую власть онъ имѣлъ надъ ней. Щеки ея ночью потеряли вчерашній живой румянецъ, даже уста были безцвѣтны; глаза опухли отъ слезъ; и какъ она ни старалась казаться спокойною, твердою, все показывало, что покорность, и грусть, глубокая, но тихая, замѣнили и гордость и тщеславіе.
— Перси! сказала она, послѣ краткаго молчанія: отвѣчайте мнѣ чистосердечно, безъ свѣтскихъ вѣжливостей; отвѣчайте мнѣ признаніемъ благороднымъ, прямодушнымъ: въ себѣ ли вы были прошедшій вечеръ? Выраженія, которыя вырвались изъ вашихъ устъ, не были ль внушены вамъ внезапнымъ раздраженіемъ, минутной страстью? Не сказали ль вы чего-нибудь такого, объ чемъ благоразуміе и разсудокъ повелѣвали вамъ умолчать?…
— Миссъ Вернонъ, отвѣчалъ Годольфинъ, все что я сказалъ вчера, я повторяю въ эту минуту; повторяю со всѣмъ спокойствіемъ обдуманнаго намѣренія. Всѣ мои надежды на счастіе въ этомъ мірѣ — въ вашихъ рукахъ.
— Я бы желала не вѣрить этому, горестно произнесла Констанція. Я долго размышляла о вашихъ словахъ; я тронута… благодарна…… я горжусь, да, горжусь признаніемъ въ вашей любви… но…
— Констанція! вскричалъ Годольфинъ отчаяннымъ голосомъ и, вставъ съ мѣста, стремительно бросился къ ногамъ ея. Констанція! не отвергайте меня…
Онъ схватилъ ея руку. Эта рука не старалась освободиться отъ его рукъ. Онъ поднялъ взоръ къ лицу ея: оно покрылось румянцемъ; и, прежде чѣмъ исчезъ румянецъ, волненіе сердца нашло отраду въ слезахъ, которыя обильно оросили ея щеки.
— Милая Констанція! сказалъ онъ съ глубокою, торжественною нѣжностью: зачѣмъ бороться съ своимъ сердцемъ? Я читаю въ этомъ сердцѣ, что оно не врагъ мнѣ.
Констанція продолжала плакать.
— Я знаю, что вы хотите сказать, и что вы думаете, прибавилъ онъ: вы думаете, что я… что вы бѣдны; что вамъ трудно будетъ сносить униженія, неразлучныя съ бѣдностью, отъ гордецовъ, рожденныхъ для лучшей доли. Вы страшитесь связать судьбу свою съ судьбой человѣка, который могъ быть нѣкогда легкомысленъ, вѣтренъ, эгоистъ, если хотите. Вы содрогаетесь при мысли ввѣрить ваше счастіе человѣку, неспособному доставить вамъ ни какого утѣшенія, если бы онъ обманулъ надежды ваши на его любовь, ни знатности, ни богатства, ничего, что можетъ уврачевать разтерзанное сердце или, по-крайней-мѣрѣ, прикрыть его раны покрываломъ роскоши, значенія, величія! Не такъ ли, Констанція? Не прочелъ я я въ вашихъ мысляхъ?
— Нѣтъ! произнесла Констанція твердо. Если бы родитель мои былъ всякой другой, а не тотъ, чье имя ношу я, если бы не это чувство, не одно горькое воспоминаніе, Богъ мнѣ свидѣтель, что я не помыслила бы о бѣдности, о лишеніяхъ; что я вполнѣ ввѣрила бы себя вашей нѣжности, вашимъ обѣтамъ. Ежели вы имѣете недостатки, я ихъ не знающи, когда бь другіе мнѣ объ нихъ говорили, я бы не повѣрила. Богъ, говорю, мнѣ свидѣтель, что если бы я слушалась голоса моего слабаго сердца, я бы, съ радостью, съ гордостью, раздѣлила добрую и злую участь вашу. Почитая меня связанною видами низкаго, гнуснаго честолюбія, вы сильно ошибаетесь. Нѣтъ! я бы могла быть достойною васъ; дочь Вернона можетъ быть подругою убогаго человѣка съ геніемъ. Я бы усладила ваше существованье, я бы подкрѣпляла васъ въ трудахъ; я утѣшала бы васъ въ неудачахъ и раздѣляла ваши успѣхи. Но… но это невозможно! Оставьте меня, Перси милый мой Перси! Тысяча другихъ женщинъ, прекраснѣй, лучше меня, сдѣлаютъ для васъ то, что и я бы сдѣлала, но что мнѣ воспрещено…. да! воспрещено…. священною для меня волею… (Она зарыдала). Страшная клятва… О! страшная, страшная…… лишила меня права раздѣлить вашу участь. Подите; забудьте несчастную… Если эта мысль можетъ васъ утѣшить, вѣрьте, что я не была не чувствительна къ вашему великодушію, къ вашей любви; мои желанія, мои мольбы, самыя искреннія мольбы, самыя нѣжныя, самыя драгоцѣнныя мои надежды, всегда будутъ за васъ…… для васъ!
Констанція была въ страшномъ волненіи. Она встала, вырвала у него свою руку, и хотѣла бѣжать изъ комяаты; но онъ снова бросился къ ея ногамъ, схватилъ за платье и тихо удержалъ ее.
— Не разрушайте однимъ словомъ картины, которую вы сами написали! Вы явили себя моей утѣшительницей, моимъ геніемъ вожатымъ, моей спасительницей. Вы можете да! вы можете быть всѣмъ этимъ для меня. Вы не знаете меня, Констанція. Позвольте мнѣ оправдаться въ немногихъ словахъ. До этого времени, я бѣжалъ извѣстности, я презиралъ честолюбіе, ненавидѣлъ почести; жизнь казалась мнѣ такой короткою, и всѣ славы ея такими ничтожными, что я не вѣрилъ, чтобы существовалъ хоть одинъ родъ знаменитости, для котораго бы стоило пожертвовать часомъ удовольствія или свободы. Но для васъ, Констанція, съ какой радостью откажусь я отъ моего убѣжденія! Отличія, значеніе, почести, меня не прельщали: для васъ, я стану трудиться ревностно, неутомимо, чтобъ только заслужатъ ихъ; ни какой трудъ не покажется мнѣ тяжкимъ, никакія заботы не отвлекутъ меня отъ моей цѣли. Я откажусь отъ всѣхъ привычекъ праздности, я вступлю на поприще, для всѣхъ открытое, гдѣ тѣ, которые приходятъ вооруженные дарованіемъ, твердостью и терпѣніемъ, могутъ быть увѣрены въ побѣдѣ. Констанція! я не лишенъ способностей, хотя до это времени онѣ дремали воинѣ. Скажите только одно слово! Вы не знаете, что слово обожаемой женщины сдѣлаетъ все изъ мущины.
Нерѣшимость Констанціи Годольфинъ истолковалъ въ свою пользу. Онъ продолжалъ:
— Мы съ вами одинаково брошены въ этотъ міръ, Констанція, мы равно покинуты сиротами, безъ состоянія, безъ опоры; однако жъ мы заняли свои мѣста уже поставили себя выше окружающихъ насъ. Не есть ли это вѣрное доказательство, что въ насъ заключается нѣчто, чѣмъ мы можемъ побѣдить вашу судьбу и возвыситься соединившись? Тогда мы….. одни посреди бурнаго свѣта, съ которымъ должны будемъ бороться мы обратимся при всякомъ усиліи другъ къ другу, мы станемъ искать новыхъ силъ въ сердцахъ нашихъ: въ нихъ, мы всегда найдемъ мирное убѣжище, утѣхи, ободреніе! Воспоминаніе прежняго нашего сиротства, надежда на успѣхъ будущихъ предпріятій, поддержатъ огонь любви нашей. И сколько почести покажутся вамъ лестнѣе, милая Констанція, если онѣ будутъ такимъ образомъ пріобрѣтены, освящены нашими пожертвованіями, услаждены нашею любовью. Во сколько разъ эти почести будутъ намъ драгоцѣннѣе тѣхъ, которыя предложатъ намъ, безъ трудовъ, правда, для васъ, но съ сердцемъ холоднымъ! И, легко пріобрѣтенныя, онѣ покажутся вамъ менѣе пріятными, и менѣе славными, нежели тѣ, которыя скраситъ дружное усиліе двухъ душъ любящихъ. Ахъ, Констанція!…. поняли ль вы меня? любовь, природа, разсудокъ, восторжествовали ли наконецъ?….
Онъ всталъ, и обвилъ руками станъ дѣвицы, которая, прислонивъ прелестную головку къ груди любовника, жала его руку и позволила ему коснуться устами своей пылающей щеки. Судьба обоихъ держалась на ниточкѣ. Если бы, съ поникнутыми глазами, Констанція вымолвила слово, которое твердило ей сердце, все было бы кончено; но, поднимая взоръ на любовника, она вдругъ увидѣла передъ собою портретъ отца: этотъ портретъ произвелъ надъ ней электрическое дѣйствіе, и совершенно измѣнилъ ея мысли. Положеніе Вернона, всегда поражающее, показалось ей въ эту минуту еще живѣе и повелительнѣе. При видѣ этого лица, которому воображеніе Констанціи придало страшныя тѣни Смерти, мрачныя и торжественныя воспоминанья притекли къ ней толпою и напомнили роковой обѣтъ. Она вырвалась изъ объятій изумленнаго и огорченнаго Годольфина, и, въ свою очередь поверглась на колѣни, передъ изображеніемъ отца. Уста ея быстро шевелились. Послѣ короткой молитвы, Констанція, вставая, почувствовала въ себѣ новое бытіе: она оборотилась къ Годольфину, указала пальцемъ на портретъ, и, устремивъ пламенѣющій взоръ на лице любовника, сказала:
— Все что вы теперь думаете, онъ думалъ также… онъ тотъ, чей голосъ говорить вамъ сквозь этотъ холстъ. Онъ прошелъ до конца путь, по которому вы хотите слѣдовать; онъ перенесъ мужественно заботы, которымъ вы готовы подвергнуться; онъ истратилъ тѣ же силы, тѣ жъ способности, тѣ жъ таланты, которые вы можете употребить въ дѣло, и получилъ…… то, что и вы получите, улыбки Британской знати, ложныхъ друзей, мгновенное возвышеніе, долги, горе и нищету. Тамъ, гдѣ управляетъ, не мудрость, облеченная прочною властью, но прихотливое мнѣніе безсмысленной толпы, гдѣ одинъ презрѣнный газетчикъ можетъ измѣнить это мнѣніе и столкнуть отличнѣйшій талантъ, самую высокую добродѣтель, съ верху значенія въ грязь ничтожества, тамъ нѣтъ другаго средства для государственнаго человѣка, какъ только быть низкимъ льстецомъ толпы, интригантомъ, возмутителемъ, или поддерживать себя знаменитостью рода и богатствомъ. Хотите ли кончить тѣмъ, чѣмъ кончилъ мой отецъ? Выше его вы не будете, и онъ предостерегаетъ васъ не расточать напрасно вашихъ способностей по этому пути. — О! Перси…… продолжала она, понизивъ голосъ, какъ-бы изнуренная этимъ вдохновеніемъ: Перси! я видѣла какъ этотъ великій человѣкъ, нѣкогда прославляемый всей Англіею, умиралъ одинокій, бѣдный, всѣми забытый, проклиная свой геній, который довелъ его до нищеты. Я видѣла какъ онъ умиралъ съ сердцемъ истерзаннымъ, убитымъ, полнымъ горечи и отчаянія. Предамъ ли я другую жертву тому же поприщу, тому же вѣроломству, той же участи? Увижу ль спокойнымъ окомъ приближеніе этой жертвы къ роковому концу? Могу ли обольщать ее безумными надеждами, зная, на что она обрѣчена? Нѣтъ, нѣтъ!…… Бѣгите меня; бѣгите мысли о подобной судьбѣ. Женитесь на женщинѣ, которая можетъ обогатить васъ, или дастъ вамъ опору знатностью своего рода: тогда и предавайтесь честолюбію. Предоставьте мнѣ исполнить мое назначеніе, мой обѣтъ; позвольте думать, какъ я ни виновна передъ вами, что я не погубила васъ…
Годольфинъ полетѣлъ вслѣдъ за Констанціей, но дверь затворилась за нею.
Онъ возвратился въ свою комнату, увидѣлъ книгу, которую дала ему Констанція изъ библіотеки графини, написалъ на лоскуткѣ бумаги карандашемъ: «Я, вѣрно, родился подъ несчастливой звѣздою: вотъ уже третья дѣвица, которую отбиваетъ у меня политика!»; запечаталъ эту бумажку вмѣстѣ съ книгою, и, уѣзжая изъ замка, приказалъ отдать конверть Констанціи. Цѣлыя сутки онъ плакалъ въ своихъ развалинахъ; еще однѣ сутки бродилъ онъ какъ сумасшедшій въ полѣ, по самымъ дикимъ оврагамъ; наконецъ уѣхалъ въ Лондонъ; изъ Лондона въ Дувръ; изъ Дувра въ Италію.
Графъ Эрпингамъ еще разъ провальсировалъ съ Констанціей и, послѣ этого вальса на ней женился. Годольфинъ узналъ объ этомъ за часъ до отплытія изъ Дувра.
Если вы хотите знать, какимъ образомъ обдѣлываются политическія дѣла по представительной системѣ, я могу представить вамъ маленькій образчикъ.
Лордъ Эрпингамъ вошелъ въ комнату леди Эрпингамъ.
— Констанція, поѣдешь ли ты гулять верхомъ сегодня?
— Не думаю.
— Ну, такъ поѣзжай, съ визитомъ къ леди Дельвилю, лордъ Дельвиль всё еще колеблется пристать къ моей партіи. Ты знаешь, что у него есть тридцать восемь голосовъ въ верхней палатѣ, своихъ, вѣрныхъ, на которые онъ можетъ полагаться. Скоро нашъ билль перейдетъ изъ нижней палаты въ верхнюю. Дѣло важное; первый шагъ къ реформѣ парламента. Если ты хочешь, чтобы реформа когда-нибудь состоялась, то не мѣшало бы тебѣ быть вѣжливѣе съ его женой, а мнѣ кажется, ты не очень была внимательна къ ней вчера вечеромъ.
— Любезный лордъ, ввѣрься мнѣ. Я обѣщаю, если ты позволишь мнѣ слѣдовать, моему плану, что леди Дельвиль будетъ преданнѣйшей защитницей нашего дѣла, въ нѣсколько недѣль; но мои средства не тѣ, которыя ты мнѣ совѣтуешь.
— Я тебѣ ничего не совѣтовалъ.
— Да; ты совѣтовалъ быть очень вѣжливой. Жалкая политика!
— Такъ ты думаешь страхомъ или грубостями принудить такую знатную даму какъ леди Дельвиль, любить насъ?
— Позволь мнѣ поступать по-своему.
— Пустяки, душа моя!
— Другъ мой, прежде испытай меня. Я не требую болѣе трехъ недѣль. Потомъ ты ужъ навсегда предоставишь мнѣ весь департаментъ политики. Я рождена для нея. Развѣ я не дочь Вернона?
— Хорошо, хорошо, дѣлай какъ хочешь; только я предвижу чѣмъ это кончится. Однако жъ повидайся сегодня съ леди Дельвиль.
— Если ты этого желаешь.
— Очень желаю.
Леди Дельвиль была очень знатная дама, надменная, мало любимая своими равными, которыя гораздо рѣже приглашали ее нежели другихъ болѣе пріятныхъ кокетокъ. Констанція знала съ кѣмъ имѣетъ дѣлъ. Она тотчасъ отправилась къ мистриссъ Треворъ, гдѣ надѣялась навѣрное застать Леди Дельвиль. Въ продолженіе разговора она сообщила хозяйкѣ, что у нихъ составляется небольшое общество, «маленькій комитетъ избранныхъ», изъ самыхъ любезныхъ и самыхъ умныхъ особъ, родъ еженедѣльнаго дружескаго собранія, которыя ихъ свѣтлости герцогъ и герцотиня К*** будутъ удостоивать своего присутствія и изъ котораго исключаются всѣ скучныя и несносныя. Сказавъ это, она пригласила бывать всегда у ней на этихъ вечерахъ госпожу Треворъ и еще двухъ дамъ, которыя тутъ были, не поклонилась даже Леди Дельвиль и уѣхала. Леди Дельвиль вспыхнула. Она тутъ же на-мѣстѣ растерзала бы эту наглую графишо Эрпингамъ.
Съ тѣхъ поръ Костанція не упускала ни одного случая дѣлать разныя грубости леди Дельвиль, и всегда заводила при ней разговоръ о скучныхъ и несносныхъ, стараясь дать такое направленіе своимъ словамъ, чтобы оба эпитета прямо прилагалось къ знаменитой леди. Онѣ злословили другъ друга отъ чистаго сердца. Вражда ихъ сдѣлалась гласною въ обществѣ. Лордъ Эрпингамъ приходилъ въ отчаяніе.
— Ты видишь, Констанція! вскричалъ онъ вбѣгая къ ней въ уборную: ты видишь! Не правъ ли я былъ? Ты оскорбила леди Дельвиль; и мужъ ея сталъ совершенно ко мнѣ холоденъ; еще недѣлю, и онъ сдѣлается самымъ злымъ тори. Теперь уже наше дѣло ни какъ не пройдетъ въ верхней палатѣ. Подумай объ этомъ, ради Бога!
— Дай мнѣ еще недѣлю времени, сказала Констанція, и ты увидишь.
Однажды вечеромъ, леди Эрпингамъ и леди Дельвиль встрѣтились въ большомъ обществѣ. Констанція сѣла подлѣ своей надменной непріятельницы; и какъ-будто не замѣчая ея холодности, завела съ ней разговоръ о книгахъ, о живописи, о музыкѣ; говорила съ живостью, говорила умно и остро, и леди Дельвиль, невольно увлеченная ея бесѣдою, развеселилась, вышла изъ привычной молчаливой важности, начала говорить сама.
— Любезная леди Дельвиль! сказала вдругъ Констанція, обращаясь къ ней съ выраженіемъ удивленія и удовольствія: простите ли вы меня? До этого дня я никогда не полагала найти въ васъ столько ума, столько любезности! Я не умѣю скрывать моихъ чувствъ, и признаюсь со стыдомъ, съ раскаяньемъ, что я не отдавала уму вашему справедливости, которой онъ заслуживаетъ, хоть и питала къ вашей особѣ полное уваженіе: въ этомъ отношеніи я была несогласна со всѣми, сколько мнѣ ни говорили объ васъ.
Леди Дельвиль примѣтно покраснѣла.
— Прошу васъ, миледи, продолжала Констанція, дайте мнѣ случай короче познакомиться съ вами. Не откажите мнѣ отобѣдать съ нами въ четвергъ. У насъ будетъ не болѣе девяти особъ, которыхъ я болѣе люблю и уважаю.
Леди Дельвиль приняла приглашеніе.
Съ той минуты, леди Дельвиль, уязвленная прежде до глубины сердца высокомѣрнымъ презрѣніемъ Констанціи, которая непремѣнно испытала бы сама ея презрѣніе, если бы съ самаго начала была къ ней почтительна, сдѣлалась горячей заступницей обворожительной графини и вскорѣ преданнѣйшей ея ученицей.
Дѣло прошло!
То было во время блистательнѣйшей эпохи Англійскаго общества. Лордъ Байронъ былъ въ зенитѣ своей славы. Госпожа Сталь украшала своимъ умомъ Лондонскія собранія. Миръ обратилъ публику праздную и безъ новостей къ наслажденіямъ литературнымъ и общественнымъ. Все это произвело быстрое развитіе весьма примѣчательныхъ умовъ, которыхъ уже нѣтъ. Никогда женщина съ честолюбіемъ, одаренная красотой и геніемъ, не могла найти счастливѣйшей минуты для установленія своей власти. Съ самаго вступленія своего въ большой свѣтъ, Констанція приняла отважное намѣреніе довести до крайности, до послѣдней степени преувеличенія, могущество моды, котораго вліяніе еще рѣшительнѣе въ Англіи, чѣмъ во Франціи. Съ рѣдкимъ искусствомъ правила она этой скрытой и опасной машиной, и давала всякой ея пружинѣ какое угодно направленіе; природная проницательность, удивительная тонкость ума, смѣлость, любезность, все что требуется для управленія модою, — Констанція, обладала всѣмъ этимъ. Брюзгливость, которою она повременамъ разнообразила свое обворожительное обращеніе, придавала ему особенную прелесть. Тотъ дѣйствительно могутъ, кто равно можетъ пугать и плѣнять. Ея язвительныя колкости сдѣлались вскорѣ общенародными, потому что онѣ обыкновенно падали на тѣхъ, которыхъ общество любило видѣть оскорбленными. Ставъ царицей моды, она сдѣлалась такъ же царицей политики, и великіе ораторы часто разглагольствовали по цѣлымъ часамъ въ парламентѣ для поддержанія затѣй графини Констанціи.
Во время оно Англичанки не умѣли ни вальсировать, ни сдѣлать одного на мазурки. Эти танцы были тогда совершенно новы въ Лондонѣ, и молодыя герцогини, маркизы и графини, собирались по утрамъ то у той, то у другой, чтобы только учиться вальсу и мазуркѣ. Одно изъ этихъ танцовальныхъ таинствъ происходило у Констанціи и сдѣлалось знаменитымъ. Здѣсь лордъ Байронъ ухаживалъ прихрамывая за леди К***; здѣсь положено основаніе знаменитому Альмаку[1].
Остроумный и оригинальный авторъ повѣстей Saings and doings, очень искусно защищаетъ чистоту нравовъ свѣтскихъ людей своего отечество. Любезный мистеръ Гукъ, это не въ природъ вещей! Свѣтскіе люди, — я не говорю объ исключеніяхъ, должны быть безнравственны въ отношеніи къ женщинамъ, потому что они праздны. Свѣтскіе люди, отъ нечего-дѣлать, волочатся за женами своей братьи. А посему и графиня Констанція имѣла обожателей, которыхъ она, — надо отдать справедливость чистотѣ ея нравовъ, водила за носъ и употребляла для своихъ политическихъ надобностей.
Но была ли она счастлива?…… Нѣтъ, нѣтъ! Сердце ея ныло. Въ безпрерывныхъ огорченіяхъ этого мучительнаго поприща, на которомъ состязаются самолюбія и жадности, у ней не было даже съ кѣмъ раздѣлить печали. Средь этого шумнаго и многолюднаго общества, Констанція поминутно чувствовала, что она одна въ пустынѣ. О, какъ часто желала она уйти изъ золотистыхъ чертоговъ въ развалины стариннаго пріорства и плакать тамъ, плакать на пламенной груди Перси!…
Всё будоары, всё балы, — нигдѣ вѣрнаго сердца! Скука и пресыщеніе болѣе и болѣе угнетали ее. Она была несчастна!
Спустя не много, старая Графиня Эрпингамъ умерла; это происшествіе, которое искренно оплакала молодая графиня, разорвало послѣднюю нить, связывавшую ее съ мужемъ. Лордъ Робертъ и Констанція, жили съ той поры почти какъ чужіе другъ другу. Какъ большая часть мужчинъ длиною въ шесть футовъ, съ густыми черными бакенбардами, онъ тщеславился своею великолѣпной особой, и, какъ всѣ богачи, находилъ женщинъ, которыя утверждали его въ увѣренности, что онъ чрезвычайно опасенъ. Вскорѣ холодная дружба Констанціи, въ которой онъ не видѣлъ ни тѣни удивленія къ себѣ, раздражила его. Проводя большую часть жизни своей съ холостяками, онъ составилъ, подобно имъ, связи, которыя заставляютъ милорда забывать, что миледи дома. Онъ сознавался въ томъ, что нельзя было найти лучшей жены, чѣмъ Констанція. Его политическій вѣсъ по-крайней мѣрѣ учетверился отъ ума и любезности супруги. Она сдѣлала его домъ сборищемъ блистательнѣйшаго общества въ цѣломъ Лондонѣ, и слава его гремѣла между перами. Она была великолѣпна, и не расточительна; прекрасна, и непорочна; и хотя непостоянство милорда было очевидно, она не ревновала. Никогда его погрѣшности не доводили ея до нерадѣнія объ его пользахъ, не заставляли уклоняться отъ исполненія его желаній, не нарушали неизмѣнной кротости ея нрава. Лучшей жены нельзя было найти! Лордъ Эрпингамъ и не жаловался на свою жену; онъ уважалъ ее, осыпалъ похвалами, просилъ ея совѣтовъ, и немножко ея боялся.
По Аппіановой дорогѣ за стѣнами Рима, жилъ одинъ странный человѣкъ: онъ былъ скульпторъ, Датчанинъ, по имени Вольтманъ. Природа надѣлила его особенною склонностью ума и дарованій, которая прославила бы его въ двѣнадцатомъ столѣтіи. Онъ былъ страстный поклонникъ старыхъ астрологическихъ сказаній, и ничто не привязывало его къ живымъ существамъ; ихъ стрясти, ихъ политика, ихъ словесность, не пробуждали никакого отголоска въ груди его; и, въ глубокомъ уединеніи, его единственнымъ занятіемъ были такія науки, которыя удаляли его съ каждымъ днемъ болѣе отъ обыкновенныхъ путей жизни.
Посвятивши себя художествамъ, Вольтманъ еще въ молодыхъ лѣтахъ пріѣхалъ въ Римъ искать вдохновенія, и привезъ съ собою мрачный характеръ сыновъ сѣвера. Въ продолженіи тяжкой болѣзни, которая долгое время удаляла его отъ мастерской, онъ прочелъ, для разсѣянія, нѣсколько сочиненій объ астрологіи. Отвлеченныя теоріи этой науки показались Вольтману чрезвычайно заманчивыми. Суевѣрный, какъ большая частъ его соотечественниковъ, онъ совершенно предался искусству читать въ звѣздахъ тайны будущаго, и оно овладѣло всѣми его помышленіями, всѣми чувствами. Постепенно мраморъ и рѣзецъ были забыты, и онъ пересталъ уже считать скульптуру своимъ особеннымъ призваніемъ. По счастью, Вольтманъ имѣлъ небольшое состояніе, которое позволяло ему весть жизнь покойную и пристойную, и такимъ образомъ онъ могъ оставить прибыльныя занятія для безполезныхъ наблюденій.
Датскій художникъ женился на Италіянкѣ, преданной ему всей душой; онъ любилъ ее той сильною, глубокою любовью, которая болѣе живетъ въ сердцѣ нежели на словахъ. Молодая жена, съ веселымъ и общежительнымъ нравомъ, не хотѣла позволить астрологу проводить все время въ бесѣдѣ съ планетами. Однажды она настоятельно просила мужа пойти съ ней far la conversazione у одной знакомки. Вольтманъ только что прочиталъ въ звѣздахъ, что ему угрожаетъ великое несчастье. Колеблемый сомнѣніемъ, должно ли послушаться звѣздъ или жены, онъ не могъ лучше рѣшить его, какъ уступивъ ея просьбамъ, и повелъ ее къ знакомкѣ.
Молодой Англичанинъ, недавно прибывшій въ Римъ, находился въ этомъ собраніи. Какъ поклонникъ красоты, онъ сталъ приходить въ восторгъ отъ жемы художника, и ревнивый астрологъ, сообразивъ грозныя предреканія звѣздъ и убѣдительныя просьбы молодой женщины, смѣкнулъ, что планеты говорили объ извѣстномъ головномъ украшеніи, котораго мужья особенно пугаются. Онъ принудилъ жену удалиться прежде окончанія conversazione. Въ эту пору дорога, ведущая къ ихъ отдаленному жилищу, была совершенно пуста; воры напали на нихъ. Вольтманъ былъ безоруженъ, и не могъ защищаться; но молодой чужестранецъ, который изъ любопытства слѣдовалъ за ними, подоспѣлъ на помощь, прогналъ разбойниковъ и пособилъ астрологу принесть домой жену въ сильномъ обморокѣ. Три недѣли спустя Вольтманъ овдовѣлъ. У него осталась осьмилѣтняя дочь. Онъ рѣшился посвятить ей остальную часть своей жизни, и, когда первая горечь печали прошла, мысли его приняли опять обыкновенное направленіе, онъ возвратился къ своимъ любимымъ занятіямъ, и послѣ предвѣщаннаго несчастія, которое такъ буквально сбылось на самомъ дѣлѣ, болѣе чѣмъ когда-либо вѣрилъ астрологіи. Одинъ только посѣтитель былъ принятъ въ его таинственномъ уединеніи, молодой Англичанинъ, котораго онъ прежде подозрѣвалъ, а потомъ полюбилъ отъ всей души. Вкрадчивое обращеніе и пріятный умъ иностранца скоро превратили короткое знакомство въ дружбу. Онъ часто посѣщалъ астролога, а его наблюдательность находила чрезвычайное удовольствіе сравнивать это существо таинственное съ существами, которыя попадались ему въ свѣтѣ. Но въ этомъ пустынномъ убѣжищъ еще одна особа ждала прихода молодаго и прекраснаго Inglese, и ждала съ чувствами не по своимъ лѣтамъ. Леонія, дочь Вольтмана, росшая одна, безъ подругъ, ловила съ жадностью, для забавы, всѣ случаи заглянуть въ предметы изысканій своего отца, то перелистывала книги открытыя на столахъ, то тщательно слѣдя поступки звѣздочета, и еще въ младенчествѣ показывала расположеніе къ тайному званію. Въ характерѣ ее проглядывала самая природа, но природа задорная, прихотливая. Она быстро слѣдовала всѣмъ внушеніямъ своего отца. Въ ней замѣтна была душа страстная, перемѣнчивая, полная безпокойной дѣятельности. Она плакала и смѣялась безъ видимой причины; цвѣтъ лица ея мѣнялся каждую минуту, и непостоянство апрѣльскаго неба не могло сравниться съ игрою выраженій, съ мимолетными молніями, которыми волновались черты ея лица и искрились пылкіе глаза, полные дикой гордости. Наружность ея соотвѣтствовала характеру: она была прекрасна, но гораздо болѣе поражала своею необычайностью, нежели красотой. Отецъ принесъ ей съ сѣвера прелестные свѣтлорусые волосы, нѣкогда такъ любимыя Римлянами, и которыя въ ихъ время имѣла одна только Минерва. Италія, въ память матери, дала ей свои большіе черные глаза. Ноги и руки ея были отлиты по образцу нимфъ Кановы. Само собою разумѣется, что этотъ портретъ примѣняется не къ осьми-лѣтней дѣвочкѣ, но къ дѣвицѣ въ возрастѣ, уже болѣе близкомъ къ цвѣтенію женщины въ Италіи; потому что пока я его написала, прошло слишкомъ четыре года. Англичанинъ все это время былъ друженъ съ отцомъ Леоніи, и его частыя посѣщенія утверждали въ ней болѣе и болѣе привязанность, родившуюся еще въ дѣтскихъ лѣтахъ. Его правильныя черты, его золотистые локоны, скромное, пріятное и задумчивое выраженіе его лица, имѣли для ней особенную прелесть; онъ казался ей существомъ гораздо выше всѣхъ окружавшихъ: рѣзкія черты и смуглыя лица Италіяяцевъ вовсе ей не нравились. Отъ нечего-дѣлать, онъ сталъ учить ее Англійскому языку, въ которомъ она скоро сдѣлала удивительные успѣхи, а впослѣдствіи, самъ не зная почему и для какой цѣли, занялся даже весьма прилежно образоваваніемъ этого плѣнительнаго ребенка. Signor Inglese былъ человѣкъ нѣсколько романическій. Собственныя свои познанія онъ пріобрѣлъ самоучкою, и неправильное, хотя порой и прилежное, ученіе сообщило умственнымъ его способностямъ направленіе обманчивое и восторженное. По временамъ онъ шутилъ надъ астрологомъ, но гораздо чаще раздѣлялъ его пылкое убѣжденіе. Энтузіастъ привилъ ему свою вѣру въ таинственную поэзію этого звѣздистаго свода, который вѣчно глядитъ на поступки и судьбу человѣка. Воображеніе молодаго путешественника находило удовольствіе плѣняться обольстительными заблужденіями, который такъ пріятно замѣняютъ невѣдомыя намъ истины. Разъ онъ пришелъ къ астрологу позже обыкновеннаго. Въ кабинетѣ Вольтмана, Леонія сидѣла на низенькомъ стулѣ, у, ногъ отца. Лице ея было очень печально: она съ несказанною горестью взглянула на своего наставника, и потомъ устремила испытующій взоръ на отца, который также былъ мраченъ и угрюмъ какъ сѣверъ.
— Что такое случилось? спросилъ Англичанинъ. Вы, кажется, печальны; вы принимаете меня что-то не такъ, какъ обыкновенно.
— Я вопрошалъ звѣзды, отвѣчалъ астрологъ.
— И видно плохо идутъ звѣздныя дѣла? Не перепутались ли планеты?
— Не шути, другъ мой, возразилъ Вольтманъ: мы печалимся о твоей потерѣ. Я предвижу, что тебѣ вскорѣ предстоитъ путь, и что причина твоего отъѣзда будетъ весьма горестна.
— Позвольте мнѣ, отвѣчалъ Англичанинъ улыбаясь, усомниться въ этомъ. Въ вычисленіи часто случаются ошибки, и оттого результаты ихъ ведутъ иногда къ предсказаніямъ неправильнымъ, и слѣдственно невѣрнымъ. Нѣтъ никакой вѣроятности, чтобы я могъ уѣхать изъ Рима въ это время, и я предпочитаю предположенія земныя, небеснымъ.
— Мой расчетъ вѣренъ; и небеса начертали свои опредѣленія въ самыхъ ясныхъ сказаніяхъ. Завтра, быть-можетъ, вы оставите Римъ.
— По какому случаю?
Астрологъ колебался; молодой другъ его повторилъ вопросъ.
— Владѣлецъ развалившагося дома, сказалъ Вольтмонъ съ замѣтнымъ смущеніемъ: живущій въ зеленомъ домѣ подъ нумеромъ одиннадцатымъ…. Кому это положеніе возвѣщаетъ несчастіе?
— Моему отцу? воскликнулъ Англичанинъ, блѣднѣя. Невозможно! Я сегодня получилъ отъ него извѣстіе; онъ здоровъ… Онъ благополучно пріѣхалъ въ Лондонъ; нашелъ, послѣ долгаго отсутствія изъ отечества всѣхъ друзей живыми, здоровыми, веселыми; нашелъ дѣла и своя развалины въ должномъ порядкѣ; батюшка доволенъ всѣмъ, исключая Лондонскаго воздуха, и пишетъ, что не долго останется въ Англіи, что онъ скоро будетъ сюда обратно…
— Нѣтъ, не будетъ! грустно отвѣчалъ Вольтманъ.
— Боже мой, что вы говорите?…… Покажите мнѣ знаки.
Молодой человѣкъ началъ разсматривать таинственныя фигуры, начертанныя на бумагѣ, и они занялись; каждый отдѣльно, повѣркою вычисленія. У Вольтмана результатъ вышелъ тотъ же какъ прежде; Англичанинъ получилъ вовсе другое произведеніе. Они начали спорить; и опять спорили за числа, — за звѣзды, за всю астрологію.
— Звѣзды врутъ, сказалъ молодой Англичанинъ, вставая со стула уже около полуночи. Самая умная и вѣрная звѣзда вотъ здѣсь (онъ положилъ руку на сердце), и она мнѣ говорить, что отецъ живъ и здоровъ, пьетъ теперь пуншъ въ Гросъ-Венорскомъ клубѣ и играетъ въ бостонъ. Я вижу, у него десять въ сюрахъ…… Прощайте, мои другъ; до свиданія.
Онъ вышелъ изъ комнаты въ темный корридоръ, ведущій къ двери на улицу; но между-тѣмъ какъ онъ въ потьмахъ ощупывалъ дорогу, другая, дверь отворилась, и вышла Леонія со свѣчой въ рукѣ. Лице ея тихо повернулось къ молодому иностранцу, и онъ замѣтилъ на блѣдныхъ щекахъ слѣды недавнихъ слезъ.
Долго, пристально, смотрѣла она на него. Этотъ взоръ смутилъ его страннымъ образомъ. Онъ съ нѣкоторымъ усиліемъ сказалъ ей:
— Buona notte, мой милый дружочикъ, не принесть ли вамъ завтра цвѣтовъ?
Леонія захохотала дикимъ судорожнымъ смѣхомъ, и, быстро затворивъ за собою дверь, оставила его въ потьмахъ.
На слѣдующее утро, эстафетъ прибылъ изъ Англіи къ нашему путешественнику. Отецъ его писали друзья, опасно занемогъ: нѣтъ надежды, чтобы, при величайшей поспѣшности, онъ поспѣлъ еще къ нему получить благословеніе. Пораженный ужасомъ, Англичанинъ вспомнилъ всю свою бесѣду съ астрологомъ, и, черезъ нѣсколько часовъ его уже не было въ Римѣ. Онъ успѣлъ только послать словесное увѣдомленіе къ Вольтману о причинѣ своего отъѣзда. У Вольтмана было превосходное сердце, но я, думаю, онъ былъ плутъ большой руки!
Время медленно текло для Леоніи, но между-тѣмъ оно развивало ея прелести, придавало еще болѣе рѣзкости чертамъ ня характера. Въ пятнадцать лѣтъ ея гибкій станъ прелестно округлился, и хорошенькое дитя, рѣзвое, прихотливое, легкое, свободное, сдѣлалось прекрасною дѣвицею, которой лице, въ минуты спокойствія, выражало тихую грусть: это выраженье казало ее двумя, тремя годами старѣе, нежели была она въ самомъ дѣлѣ. Но когда, она возвращалась къ своей природной живости, когда серебряные звуки ея веселаго смѣху раздавались подъ старою кровлею астролога, когда прохладный утренній воздухъ вызывалъ румянецъ на ея щеки, физіономія ея опять становилась дѣтскою и, при богатыхъ формахъ тѣла, могла съ ума свести мужчину.
Леонія Вольтманъ была еще чужда свѣту. Старикъ Вольтманъ продолжалъ свои астрологическія изысканія съ возрастающимъ жаромъ, какъ это обыкновенно случается съ людьми помѣшанными на одной точкѣ: случайный успѣхъ нѣсколькихъ предсказаній заставлялъ мистика забывать противныя слѣдствія другихъ. Онъ писалъ иногда къ Англичанину, который, послѣ короткаго пребыванія на родинѣ, снова возвратился въ Италію, но жилъ въ Туринѣ и не пріѣзжалъ въ Римъ.
Прошло пять лѣтъ со времени ихъ разлуки. Отецъ и дочь сидѣли вдвоемъ послѣ обѣда у окна. Вольтманъ смотрѣлъ на улицу; Леонія вышивала.
— Мнѣ бы хотѣлось, сказалъ онъ, увидѣть еще разъ нашего Англичанина; то есть, мы увидимся съ нимъ въ скоромъ времени, я это знаю, хоть онъ забылъ объ насъ и уже давно ко мнѣ непишетъ; но мнѣ хотѣлось бы увидѣть въ немъ прежняго друга. Сказать ли тебѣ правду, Леонія: въ судьбѣ его есть страшное происшествіе, которому назначено сбыться, въ то же время, какъ и тебѣ угрожаетъ случай не менѣе ужасный. Именно это соотношеніе, внушило мнѣ такое живое къ нему участіе. Да; я бы желалъ увидѣться съ нимъ.
Полная грудь Леоніи поднялась, и по лицу ей прибѣжалъ яркій румянецъ.
— А ты помнишь еще этого Англичанина? спросилъ отецъ.
— Да! отвѣчала Леонія едва слышнымъ голосомъ.
— Бѣдное дитя! сказалъ отецъ и нѣжно поцѣловалъ ее въ голову.
Въ эту минуту дверь отворялась, Англичанинъ предсталъ предъ нимъ.
— Синьоръ Годольфинъ! вскричали отецъ и дочь, срываясь со стульевъ.
Старикъ дружески обнялъ Годольфина, — потому что это былъ онъ, Перси Годольфинъ, котораго мы видѣли, во время его поѣздокъ въ Англію, влюбленнымъ въ Констанцію, отвергнутымъ ею, и прогнаннымъ любимою женщиною изъ отечества.
— Это, если я не ошибаюсь, дочь ваша, синьора Леонія? спросилъ онъ старика, глядя съ удовольствіемъ на взрослую и прекрасную дѣвицу.
— Она, другъ мой! она! твоя воспитанница! отвѣчалъ Вольтманъ.
Годольфинъ поцѣловалъ ея руку, не замѣчая, что эта рука дрожала. Онъ съ перваго шагу сталъ обращаться съ ней какъ старый знакомецъ, какъ другъ отца, и эти отношенія скрыли отъ его наблюдательности то дѣйствіе, какое производило надъ ней каждое его появленіе; Онъ сталъ по-прежнему навѣщать Вольтмана, для котораго, казалось, бѣсѣда Годольфина была единственнымъ наслажденіемъ въ мірѣ: Вольтманъ уже почти не выходилъ со двора; онъ ни съ кѣмъ не видался, и, въ одиночествѣ своемъ, стремясь умомъ къ звѣздамъ, быстро клонился тѣломъ къ землѣ. Годольфрнъ любилъ разсказывать ему всѣ свои приключенія, въ томъ числѣ и любовь къ Констаиціи, любовь которая оставила въ немъ такіе горькіе слѣды, такія мрачныя воспоминанія: онъ разсказывалъ все это въ присутствіи Леоніи, и каждымъ словомъ раздиралъ ея сердце. Бѣдная дѣвущка уходила отъ нихъ, и плакала.
Характеръ Годольфина весьма измѣнился: юность уже. не мчалась своимъ шумнымъ потокомъ сквозь его жилы; размышленіе и неудачи приложили къ лицу его печать задумчивости; онъ былъ холоденъ и важенъ. Вольтманъ также ослабѣвалъ примѣтнымъ образомъ. Однажды онъ долго говорилъ о симпатій, о невидимой силѣ притяженія, которая проницаетъ все твореніе, о связи неба съ землею.
Годольфинъ не отвѣчалъ; онъ съ безпокойствомъ замѣтилъ какую-то мрачную неподвижность въ глазахъ астролога, обыкновенно блестящихъ и быстрыхъ. День клонился къ вечеру; Леонія вошла, приближилась къ отцу и съ дѣтскою нѣжностью начала ласкать его руку.
— Хорошъ ли вечеръ, дитя мое? спросилъ старикъ.
— Вечеръ очень тихъ и ясенъ, отвѣчала Леонія.
— Дай мнѣ руку; я посижу немножко у дверей.
Вольтманъ сошелъ по лѣстницѣ съ легкостью, какой давно не замѣчали въ его походкѣ, и, бросясь на скамью, стоявшую у дверей дома, въ молчаніи, съ наслажденіемъ вдыхалъ въ себя теплый, благотворный воздухъ вечера.
Уже солнце исчезло, и короткія, но восхитительныя, сумерки замѣнили его. Легкое туманное покрывало разстилалось въ этотъ часъ между небомъ и землей, и одѣвало своимъ одноцвѣтнымъ полусвѣтомъ всѣ окружныя предметы. Тогда луна освѣтила суровое чело астролога, роскошный румянецъ Леоніи, и важное, внимательное лице Годольфина, неподвижно стоящаго подлѣ отца и дочери. Спокойствіе природы казалось астрологу торжественнымъ вѣстникомъ послѣдняго сообщенія ума съ оракулами небесъ, которымъ онъ такъ искренно вѣрилъ; его взоры и мысли устремились къ небесамъ. Годольфинъ, скрестя руки, предавался своей задумчивости. И Леонія, для которой присутствіе Годольфина было самымъ упоительнымъ наслажденіемъ, Леонія, подобно отцу и его другу, глядѣла тоже на чистое и ясное небо.
Глаза Вольтмана дѣлались постепенно недвижимѣе и тусклѣе; собесѣдники его этого не замѣчали.
Ночь усиливась; холодный вѣтерокъ подулъ отъ холмовъ Лаціума, и призвалъ вниманіе Леоніи къ отцу. Она заботливо окутала его своимъ плащемъ, и просила поберечь себя отъ простуды. Онъ не отвѣчалъ. Она повторила громче свою просьбу, и не получила никакого отвѣта. Тогда съ безпокойствомъ обратилась она къ Годольфину. Годольфинъ положилъ руку на плечо Вольтмана, наклонился къ нему, желая что-то сказать, и окаменѣлъ отъ ужаса при видѣ пелены, покрывающей глаза астролога. Горестная истина поразила его сердце: онъ схватилъ руку друга; пульсъ не бился. А бѣдная дѣвушка еще слѣдила его движенія, и не помышляла о возможности страшнаго несчастія, которое уже разразилось надъ ней! Одинокій духъ мечтателя покинулъ тѣлесную оболочку безъ усиліи, безъ мученій: но въ какую именно минуту? какимъ внутреннимъ потрясеніемъ природы? Никогда не узнали этого.
Пропустимъ описаніе горестной обязанности, которую Годольфинъ долженъ былъ исполнить. Легко вообразить чувства Леоніи. Послѣ смерти отца, она переѣхала въ домъ своей тетки, вышедшей замужъ за одного живописца. Годольфинъ, незнакомый съ ея родными, не имѣлъ случая видѣться съ нею. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, когда время маляріи наступало въ Римѣ, онъ собрался ѣхать въ Неаполь и пошелъ проститься съ дочерью своего друга.
Годольфинъ засталъ Леонію въ слезахъ и ужасно сердитою на своихъ тетку и дядю, которые ее бранили. Онъ скоро узналъ причину ссоры. Леонія каждый вечеръ уходила со двора одна и возвращалась домой непрежде полуночи. Она никакъ не признавалась теткѣ, куда и зачѣмъ отлучается, и ихъ обидныя подозрѣнія приводили ее въ изступленіе.
— Милая Леонія, сказалъ Годольфинъ: вы знаете, что отецъ вашъ почтилъ меня своею дружбою: позвольте же мнѣ, пользуясь этимъ правомъ и нашимъ старымъ знакомствомъ, говорить съ вами какъ другъ, какъ братъ…
Она, схватила его руку.
— Вы нехорошо дѣлаете, Леонія, продолжалъ онъ съ важностью. Ваши родные совершенно правы… Изъ любви къ отцу вашему, изъ любви къ вашимъ молодымъ годамъ, въ память того, что я училъ васъ и любилъ васъ какъ сестру, обѣщайте мнѣ никогда болѣе не впадать въ подобную нескромность, по-крайней-мѣрѣ до перваго нашего свиданья. Обѣщайте мнѣ, Леонія, не выходить изъ дому безъ вашихъ родственниковъ.
— Невозможно! невозможно! вскричала она съ жаромъ. Это значило бы лишить меня послѣдняго утѣшенія, сдѣлать изъ жизни моей казнь, проклятіе!
— Нѣтъ, это значитъ сдѣлать вашу жизнь непорочною и спокойною. Съ моей стороны я обязуюсь устроить все такимъ образомъ, чтобы всѣ обращались съ вами снисходительно и ласково.
— Я незабочусь объ ихъ ласкахъ; я не желаю ни чьей нѣжности, кромѣ…
— Чьей? спросилъ Годольфинъ.
Но она продолжала молчать. Онъ, не настаивая на своемъ вопросѣ, объявилъ, что пришелъ проститься съ нею.
— Проститься! ты?…… О Боже, нѣтъ, не говорите о разлукѣ!
И она бросилась къ нему, и смотрѣла на него своими прекрасными глазами съ выраженіемъ ужаса.
— Нѣтъ! нѣтъ! продолжала она: ты хотѣлъ постращать. Ты не думаешь оставить меня. Говори, что не уѣзжаешь!…… Говори скорѣе!…
— Я ѣду черезъ два дня.
— Такъ дайте же мнѣ умереть! сказала Леонія съ глубокимъ отчаяньемъ, которое устрашило Годольфина.
Онъ старался утѣшить и успокоить ее: но она его оттолкнула, Черты ея судорожно сжимались; два раза она прошла по комнатѣ быстрыми шагами; потомъ остановилась съ видомъ твердо принятаго намѣренія.
— Ты спрашиваешь, сказала она, куда я отлучалась при наступленіи ночи? Что давало мнѣ твердость презирать всѣ ваши угрозы въ дочѣ, всѣ опасности въ городѣ? Это онъ… Ты, Перси! произнесла она дрожащимъ голосомъ, обращаясь къ Годольфину, и упала передъ нимъ на колѣни.
Несмотря на всю опытность свѣтскаго человѣка, Годольфинъ сильно смутился и хотѣлъ поднять ее.
— Нѣтъ, нѣтъ! вскричала она: теперь ты меня презираешь; оставь же меня, оставь меня умереть у ногъ твоихъ съ мыслью о тебѣ. Да!…… да!…… я любила, я боготворила тебя съ дѣтства моего. Когда ты находился со мною, жизнь казалась мнѣ свѣтлѣе: когда ты былъ далеко, я нетерпѣливо ждала ночи, чтобы хоть во снѣ тебя увидѣть. Я примѣчала вещи, до которыхъ ты прикасался, чтобы цѣловать ихъ, говорить съ ними, во время твоего отсутствія. Я каждый день цѣловала порогъ, на который въ послѣдній разъ ступила нога твоя, когда ты насъ оставилъ. Пять лѣтъ прошло въ разлукѣ, но воспоминаніе о тебѣ росло вмѣстѣ со мною и составляло все бытіе мое. Я любила одиночество, потому что я тогда видѣла тебя въ своемъ воображеніи, говорила съ тобой, и мнѣ казалось, что ты отвѣчаешь мнѣ, не браня меня. Ты возвратился, и… и…. Но что нужды, я все выскажу! Со времени переѣзда моего въ этотъ домъ, чтобы взглянуть на тебя, когда ты обыкновенно выходишь изъ дому, да, только для того чтобы взглянуть на тебя, я убѣгала вечеромъ въ городъ; никѣмъ незамечаемая я стерегла тебя; я тебя слѣдила издали, увижу какъ ты войдешь въ одинъ изъ тѣхъ палацовъ, гдѣ не знаютъ любви, и тогда возвращаюсь домой, въ слезахъ, но счастливая въ душѣ. И не ужели ты думаешь, неужели ты смѣешь думать, что я рѣшилась бы когда-нибудь высказать тебѣ все, если бы ты не довелъ меня до безумія, если бы ты не сдѣлалъ меня равнодушною ко всему, что обо мнѣ скажутъ, что станется со мной?…… Что для меня жизнь, когда тебя здѣсь не будетъ?…… Я все сказала! Теперь поди; ты меня не любишь, я знаю Но не повторяй мнѣ этого! Поди, оставь меня…… Зачѣмъ же ты не уходишь?……
Естьли въ свѣтѣ мужчина, — какъ я ни дурнаго мнѣнія объ этомъ полѣ, — есть ли между ними такой, который, слушая отъ молодой и прекрасной женщины признаніе въ любви, не испыталъ бы самъ этого чувства? Тронутый, почти влюбленный, Годольфинъ увидѣлъ опасность своего положенія. Родственники Леоніи оставили его одного съ нею. Онъ нѣсколько минуть боролся съ собою, но наконецъ собрался съ силами, и отвѣчалъ дочери своего друга:
— Выслушайте меня спокойно, Леонія; мы по-крайнѣй-мѣрѣ останемся друзьями. Ради Бога, выслушайте меня, Леонія! Вы видите передъ собою человѣка, котораго сердце преждевременно убито: я любилъ; глубоко, страстно любилъ. Эта любовь прошла, но она сдѣлала меня неспособнымъ къ другой любви, къ любви, достойной васъ. Нѣтъ, моя прекрасная Леонія, я не долженъ, я не хочу скрывать отъ васъ истины: ваше чувство ко мнѣ есть не что иное какъ, простите моей откровенности, прихоть, дѣтская фантазія. Черезъ нѣсколько лѣтъ, вы будете сами смѣяться надъ этимъ. Я не достоинъ этого чистаго, пламеннаго сердца… но я не способенъ употребить его во зло.
— Удались! вскричала Леонія: удались! я умоляю тебя объ этой милости.
И говоря это, она была такъ безцвѣтна и недвижима, что можно было принять ее за мертвую: черты ея были мрачны и суровы; она не чувствовала слезъ, которыя крупными каплями текли по ея щекамъ; только легкое трепетаніе устъ измѣняло ея внутреннему страданью.
— Творецъ мои! воскликнулъ Годольфинъ въ сильномъ волненіи: могу ли выдержать это испытанье? Я, котораго всѣ мечты о счастіи стремились къ одной любви, я нахожу теперь эту любовь…… и не въ правѣ воспользоваться ею! Нѣтъ, я не могу васъ обманывать, Леонія. Нѣтъ, нѣтъ!….. Вамъ въ мужѣ нуженъ любовникъ, а я уже не могу обѣщать вамъ этого. Вы будете несчастны со мной. Пощадите, сказалъ онъ трепещущимъ голосомъ, меня и себя. Когда я уѣду, посмотрите вокругъ себя, и мои образъ скоро изгладится изъ вашей памяти; тысяча молодыхъ людей, милыхъ, пламенныхъ, будутъ искать вашей любви. Забудьте меня; изберите другаго! будьте счастливы. Позвольте мнѣ быть только вашимъ другомъ, вашимъ братомъ. Я не перестану заботиться о вашемъ домашнемъ счастіи. Благослови васъ Богъ, милая, безцѣнная Леонія, и вѣрьте, вѣрьте, что убѣгая васъ, я поступаю великодушно, я приношу вамъ жертву, достойную вашихъ прелестей и вашей любви.
Нѣсколько минутъ онъ простоялъ передъ ней въ молчаньи: она сидѣла въ креслахъ неподвижна и безчувственна какъ мраморъ.
— Прощайте, моя милая питомица!
Онъ протянулъ къ ней руку. Леонія схватила ее, съ жадностью прижала къ устамъ и оросила слезами.
— Я чувствую, сказало это необыкновенное, полудикое дитя: я чувствую, что я должна благодарить васъ, когда вы обращаетесь со мною такимъ образомъ; но, не знаю почему, я вамъ не благодарна. Вы сознаетесь откровенно, что не можете любить меня, что моя нѣжность вамъ въ тягость. Вы убѣгаете, покидаете меня. Ахъ, если бы вы чувствовали ко мнѣ малѣйшую дружбу, вы не имѣли бы столько твердости!
— Леонія, что мнѣ сказать вамъ? Я не могу на васъ жениться.
— Развѣ я этого требую? Я прошу только позволить мнѣ слѣдовать за тобой всюду, гдѣ бы ты ни былъ.
— Бѣдное дитя! знаешь ли, что ты выпрашиваешь у меня своего безчестья?
Леонія удивилась.
— Развѣ любовь безчестье?
И она боязливо смотрѣла на него, съ ужасомъ замѣчая, что сильное волненіе лишаетъ его возможности отвѣчать.
— Ахъ! если мои слова огорчаютъ тебя, вскричала она страстнымъ голосомъ: если просьба моя подвергаетъ тебя тому, что ты называешь безчестьемъ… прости меня, я не знаю, что дѣлаю; прости и оставь меня. Но если ты говорилъ не о себѣ, вѣрь, что твое состраданье жестоко. Позволь мнѣ слѣдовать за тобой, умоляю тебя! Я не имѣю ни одного друга, меня никто здѣсь не любитъ. Лица, окружающія меня, мнѣ ненавистны; голоса, которые поражаютъ слухъ мой, для меня нестерпимы. Если бы даже не было другой, сильнѣйшей причины, ты, по-крайней-мѣрѣ, напоминаешь мнѣ того, который уже не существуетъ; твои черты мнѣ знакомы, твой голосъ, всякое твое движеніе, связаны съ моими драгоцѣннѣйшими воспоминаньями. Возьми меня съ собой!…… или я умру. Я не переживу разлуки съ тобою!
— Вы говорите о вашемъ отцѣ. Знаете ли вы, что если бы я исполнилъ мольбы, которыя вы произносите въ вашей дѣтской невинности, онъ проклялъ бы меня изъ глубины своей могилы?
— Боже! Нѣтъ, нѣтъ…… ты невиненъ. Нѣтъ, мой отецъ не проклянетъ тебя… Пусть онъ всегда любитъ тебя въ землѣ; я буду любить на землѣ. Я одна виновна… Но не хуже ли съ твоей стороны покинуть его дочь, нежели принять ее подъ свое покровительство?
Въ сердцѣ Годольфина происходила сильная борьба.
— Но что подумаетъ объ васъ свѣтъ, сказалъ онъ, самъ не зная что говорилъ: если увидятъ васъ съ чужимъ человѣкомъ.
— Свѣтъ для меня заключается въ одномъ тебѣ.
— Что скажетъ вашъ дядя, ваши родныя?
— Какая мнѣ до нихъ нужда!
— Нѣтъ, нѣтъ! этого не должно быть, воскликнулъ Годольфинъ съ твердостью, овладѣвъ своими чувствами. Леонія, я отдалъ бы всѣ мечты, всѣ надежды мои на счастье въ этомъ мірѣ, чтобы только чувствовать себя въ состояніи вознаградить эту преданность посвященіемъ тебѣ всей моей жизни…
— Такъ ты любишь меня! вскричала она въ восторгѣ, не понявъ его: ты любишь меня…
Годольфинъ былъ внѣ себя, и, прижимая Леонію къ груди, покрылъ ея уста, ея щеки поцѣлуями. Но вдругъ, какъ-бы увлекаемый непреодолимою силою, онъ вырвался изъ объятій ея и убѣжалъ.
На другой день онъ написалъ Леоніи длинное и очень нѣжное письмо. Онъ изъяснилъ ей причины, своей борьбы, сколько можно было изъяснить дѣвушкѣ простой, невинной, и съ такимъ пылкимъ воображеньемъ. Онъ писалъ, что до минуты ея признанія, ему никогда не приходило въ голову спросить свое сердце объ ней; но что это признаніе создало въ немъ новое и пламенное чувство къ той, которая почтила его свож привязанностью. Онъ успокоивалъ ее на счетъ ея положенія въ домѣ тетки; извѣщалъ, что онъ вытребовалъ отъ ея родныхъ обѣщаніе давать ей во всемъ совершенную свободу, къ которой она съ дѣтства привыкла; заклиналъ ее наконецъ въ выраженіяхъ самыхъ почтительныхъ, принять банковый билетъ на сумму, выше которой онъ не въ состояніи удѣлить сиротѣ своего друга, но которая можетъ внушить къ ней почтеніе ея роднымъ или доставить ей средство жить отдѣльно отъ нихъ, если бы это было нужно для ея спокойствія. «Пришлите мнѣ въ замѣнъ, локонъ вашихъ волосъ, Я прошу этого подарка не для того, чтобы не забыть вашихъ прелестей: мнѣ нуженъ залогъ сердца, котораго нѣжность возбуждаетъ во мнѣ столько гордости и страданій. Я буду носить его какъ талисманъ противъ соблазновъ свѣта, къ счастью, еще незнакомаго вамъ, и какъ существенное доказательство, что мнѣ явилась не въ видѣніи душа чистая, пламенная, исполненная самоотверженія, какихъ нѣтъ въ этомъ мірѣ, гдѣ эгоизмъ и безотрадная сухость чувствъ повсюду омрачаютъ взоры. Когда мы увидимся, дай Богъ, чтобы вы вручили уже судьбу вашу человѣку, счастливѣе меня, и забыли въ любви, дружбѣ и уваженіи его, все, что вы чувствовали ко мнѣ, кромѣ сладкаго братняго воспоминанья. Милая, прекрасная Леонія, прощайте! Если я отказываю себѣ въ небесномъ счастіи быть съ вами, то потому что ваше великодушное самоотверженіе породило въ моемъ сердцѣ, вообще равнодушномъ ко всему міру, истинную любовь къ вамъ.»
На это письмо, Годольфинъ поминутно ждалъ отвѣта, но не получалъ ни письма, ли локона волосъ. Онъ былъ оскорбленъ, сердился на Леонію, называлъ себя глупцомъ. Въ негодованіи на неспособность этой дѣвушки оцѣнить деликатность его поступка, онъ бросился въ почтовую коляску и уѣхалъ въ Неаполь.
Прибывъ въ Террачине, онъ хотѣлъ отдохнуть. Между-тѣмъ какъ онѣ переодѣвался въ одной комнатѣ, старый его служитель вошелъ съ таинственнымъ докладомъ, что отъ самаго Рима слѣдовала за ними карета, повидимому наемная, и что въ ней пріѣхала какая-то дама, которая ждетъ его въ гостиной. «Боже мой! вскричалъ Годольфинъ: это она!» Онъ на скоро окончилъ свой туалеть и побѣжалъ къ путешественницѣ, тронутый до глубиный сердца новымъ доказательствомъ преданности, которую являла ему эта невинная дѣвушка, невѣдующая ни въ обязанностяхъ своего пола ни въ законахъ общественнаго мнѣнія.
Съ трепещущимъ сердцемъ Годольфинъ вошелъ въ комнату, гдѣ полагалъ найти Леонію. Она сидѣла въ темномъ уголку. Лице было закрыто плащемъ. Онъ ее увидѣлъ; упалъ къ ея ногамъ и боязливой рукою сдернулъ покрывало, за которымъ таились черты ея: сквозь слезы, блѣдность, страхъ, ихъ скромное и нѣжное выраженіе проникло до его сердца.
— Простишь ли ты меня? сказала она, дрожа. Меня сюда привело твое письмо. Теперь, покинь меня, если можешь.
— Никогда, никогда! вскричалъ Годольфинъ, прижимая ее къ сердцу. Судьбѣ такъ угодно, я не противлюсь болѣе. До послѣдняго моего вздоха клянусь любить тебя, покоить, нѣжить. Я буду всѣмъ для тебя, твоимъ братомъ, отцемъ, другомъ…..
--Ты позволяешь мнѣ слѣдовать за тобой! вскричала Леонія, въ радостномъ восторгѣ.
Она не имѣла другихъ мыслей, и другихъ словъ у ней не было.
На синія волны; разбивающіяся съ глухимъ отдаленнымъ шумомъ о скалы прекраснаго берега, по которому гора, увѣнчанная Терричиною, разливаетъ запахъ лимонныхъ и апельсиновыхъ цвѣтовъ; на это море, прославленное божественными пѣснями, звѣзды изливали тихій свѣтъ, подобный надеждѣ лучшаго міра, озаряющій мракъ тревожной жизни. Вдоль берега гуляли Леонія и онъ, бродящій чужеземецъ, онъ, на которомъ покоились теперь вся будущность, все счастье бѣдной сироты. Она наслаждалась блаженствомъ удовлетворенной любви, этимъ райскимъ упоеньемъ, могучимъ въ своей томности, усыпляющей сердце отрадою. Ни заботы, ни сожалѣнье, ни мысль о перемѣнѣ судьбы, ни даже эта неопредѣленная грусть, — таинственная подруга страсти, ни что не смущало мирныхъ и роскошныхъ часовъ любовниковъ. Ночь тихая и пустынная разстилала вкругъ ихъ свои таинственныя тѣни. Ахъ, какое несказанное чувство — быть одинокимъ вдвоемъ! Съ какимъ восторгомъ они приближались другъ къ другу при этой мысли! Когда руки ихъ встрѣчались съ легкимъ пожатіемъ, эти счастливыя мгновенія были записаны между сладчайшими минутами очарованія. Въ глазахъ Леоніи блеснула слеза любви при тихомъ сіяніи звѣздъ; уста любовника осушили ее.
Бѣдная Леонія! быть-можетъ тѣ, которые прочтутъ эти страницы, не останутся нечувствительны къ твоимъ быстротекшимъ наслажденіямъ и твоимъ горькимъ страданіямъ! Эти строки, совершенно постороннія для моего, предмета, я начертала подъ вліяніемъ твоего воспоминанья. Онѣ могутъ служить эмблемою твоего краткаго существованья.
Спустя два часа, Перси и Леонія ѣхали въ Римъ уже въ одномъ экипажѣ.
Пора мнѣ кончить эту печальную исторію, а у меня многое остается еще разсказать. Вы видите моего добраго Годольфина на пути къ счастію. Онъ нашелъ сокровище, которое уже отчаявался найти на этомъ свѣтѣ, — сердце любящее и нѣжное, которое не смѣшивало любви съ суетами жизни, домашняго счастія съ свѣтскимъ тщеславіемъ, чужихъ дѣлъ соучастіемъ обожаемаго человѣка. Но въ судьбѣ нашей какъ-будто есть страницы, на которыхъ вѣчно лежитъ тяжелый персть рока, и которыхъ намъ не позволено перекинуть ни какою силою воли. На страницахъ судебъ Годольфина написано было — Констанція. Эта женщина тяготила его всю жизнь; ея честолюбіе лежало на его надеждахъ, какъ гробовой камень на могилѣ усопшаго. Дни путешествія двухъ любовниковъ изъ Рима въ Неаполь были счастливѣйшею эпохою въ жизни Годольфина; роскошныя мечты, сладостныя предначертанія для будущаго, любовь и полная увѣренность въ любви, наполнили ее своими волшебными видѣніями; онъ обдумывалъ способы исправить и усовершенствовать воспитаніе Леоніи образовать изъ ней для себя супругу умную и пріятную, качество необходимое въ женщинѣ для брачной жизни, въ которой недостаточно одной страстной привязаности; провесть съ ней остатокъ дней своихъ такъ тихо и благополучію, какъ только позволяло его ограниченное состояніе. По-близости Неаполя, на берегу одного прелестнаго озера, онъ нанялъ красивый домикъ, въ которомъ надѣялся привесть въ исполненіе всѣ свои предварительные планы и уже начиналъ вкушать сладость домашняго быта, какъ вдругъ, отправившись однажды въ городъ по дѣламъ, онъ встрѣтился съ Констанціею. Она была вдова!…… Теперь она его искала; не нашедши пищи для сердца въ томъ свѣтѣ, куда увлекла ее гордость и высокомѣрныя надежды; утомившись политическими интригами, которыя истощали силы души и наполняли ее ѣдкими чувствами ненависти, вражды и мщенія, теперь она чувствовала, что не можетъ жить безъ любви и безъ Годольфина, и прилетѣла преслѣдовать его въ землѣ изгнанія. Она разставила около него всѣ сѣти, какія только умѣетъ вязать умъ, тонкость, красота и страсть женщины во всѣхъ отношеніяхъ. Годольфинъ снова потерялъ голову. Констанція была первой и единственной женщиною, которую онъ истинно любилъ въ жизни; она причинила ему столько страданій; сердце его такъ долго привыкло находить отраду въ этихъ тайныхъ мученіяхъ, которыя почти всегда дѣлаютъ для насъ предметъ свой безцѣннымъ, что при видѣ этого лица, этой постоянной привязанности, этого раскаянія въ прежней жестокости, вся угасшая страсть вспыхнула въ Годольфинѣ съ новою силою. Онъ чувствовалъ себя несчастнѣе чѣмъ когда-либо. Любовь его къ Леоніи была слишкомъ внезапна и уже по одному этому не могла быть прочна; ей не дали даже времени укрѣпиться узами привычки: эта любовь не удерживала Годольфина; но его недавнія клятвы, честь дочери его покойнаго друга, судьба бѣдной дѣвушки, которая для него презрѣла все и готова рѣшиться на самую отчаянную крайность, долгъ, состраданіе, совѣсть, все, что честному человѣку священнѣе самой жизни, воздвигало между нимъ и счастіемъ его сердца страшный валъ преградъ, непреодолимыхъ, гибельныхъ.
Средь этой ужасной борьбы съ самимъ собою, онъ однако жъ невольно уступалъ влеченію несчастной страсти, и часто видѣлся съ Констанціей. Мало-помалу Годольфинъ пріучилъ Леонію къ своимъ отлучкамъ въ городъ, которыя онъ оправдывалъ передъ ней разными предлогами. Наконецъ эти отлучки стали довольно продолжительны и такъ часты, что Годольфинъ былъ болѣе гостемъ нежели хозяиномъ на берегу своего озера. Его безпокойство и тайная грусть не могли долго укрыться отъ проницательнаго взора любви. Леонія не обременяла его упреками, не мучила безполезною ревностью, но она плакала, она томилась, она приходила въ отчаяніе, примѣчая охлажденіе любовника, которое не предвѣщало ей ничего кромѣ несчастія.
Однажды Годольфинъ возвратился изъ города въ страшномъ волненіи: онъ былъ боленъ всю ночь; но на слѣдующее утро давно исчезнувшее спокойствіе вдругъ просіяло въ его лицѣ: онъ нѣжно обнялъ Леонію, и сказалъ ей, что теперь ему уже не зачѣмъ ѣздить въ городъ, что всѣ его дѣла кончены, и что онъ можетъ заняться исключительно своимъ единственнымъ и несравненнымъ другомъ. Онъ удалился въ кабинетъ, написалъ длинное письмо, и отправилъ его въ Неаполь. Послѣ этого письма, онъ казался еще спокойнѣе и даже былъ веселъ. Годольфинъ безвыѣздно пробылъ слишкомъ недѣлю въ своемъ домикѣ на берегу озера; Леонія блаженствовала; но вдругъ приносятъ письмо изъ города; онъ приказываетъ осѣдлать лошадь, прощается съ Леоніей, проситъ ее не безпокоиться, обѣщаетъ возвратиться домой на слѣдующее утро и скачетъ въ Неаполь.
Долго Леонія слѣдовала печальнымъ взоромъ за удаляющимся любовникомъ, и сердце ея трепетало, какъ-бы предчувствуя, что счастіе всей ея жизни удаляется отъ ней навсегда. Возвратившись въ комнаты, она примѣтила, что Годольфинъ оставилъ кабинетъ свой въ безпорядкѣ, и съ любовію занялась уборкою его комнаты. Передъ отъѣздомъ Годольфинъ торопливо вынималъ какія то бумаги изъ своего письменнаго столика, и уронилъ одинъ листъ на землю. Этотъ листъ лежалъ подъ столикомъ. Леонія подняла его, и узнала руку своего любовника. Первое слово, начертанное въ верху листа, поразило ее какъ громомъ. Она со страхомъ принялась разбирать бумагу: то было неконченное письмо, помаранное во многихъ мѣстахъ, которое, судя по числу, выставленному на верхнемъ краю страницы, служило черновою для письма, недавно отправленнаго Годольфиномъ въ городъ.
"Констанція!
"Я не могу, не долженъ оставлять васъ болѣе въ заблужденіи. Вооружитесь мужествомъ, котораго мнѣ самому не достаетъ, когда я черчу ваше имя. Это имя, какъ талисманъ, пробуждаетъ во мнѣ всѣ ощущенія, къ которымъ я еще способенъ. Вы были первая женщина, которую я истинно любилъ: вы отвергли меня, но я не могъ презрѣть васъ. Вы отдались другому, но моя любовь не могла васъ оставить. Вашей рукой начертана была заранѣе исторія моей жизни послѣ нашей разлуки; мой образъ жизни, мои мысли, всегда рѣшались вашимъ воспоминаніемъ; и теперь, Констанція, когда вы снова свободны, я, къ несчастію моему, опять люблю васъ, и люблю пламеннѣе нежели въ былые годы. Сдѣлавшись благоразумнѣе, вы научились знать цѣну моего сердца, но теперь я уже не могу воспользоваться сладостью пожизненнаго союза съ вами, за который еще весьма недавно, я даже въ эту минуту, отдалъ бы я жизнь свою. Я буду несчастенъ безъ васъ, но долженъ исполнить священную для меня обязанность. Да! всѣ преграды исчезли, — изключая одной: узнайте ее, и можете судить объ ея важности.
«Когда я удалился отъ васъ, Констанція, много лѣтъ тому назадъ, борьба со жгучимъ воспоминаньемъ долго раздирала это сердце, которое вы уязвили своимъ презрѣніемъ. Я старался сперва изгладить изъ него вашъ образъ, забыть васъ, поклоняться другимъ красавицамъ. Нужно ли говорить? Познаніе другихъ женщинъ только глубже врѣзывало ваши черты въ моей памяти. Но въ числѣ новыхъ предметовъ моего вниманія, одинъ заставилъ меня подумать, что если бы я не зналъ васъ прежде, я бы любилъ его такъ же страстно какъ люблю васъ; и, въ первомъ порывѣ чувствительности, возбужденной необыкновеннымъ пожертвованіемъ этой особы, мнѣ показалось на минуту, что я люблю ее той же любовью. Она была дочь моего друга, — сирота, дитя, и лѣтами, и совершеннымъ незнаніемъ свѣта; я былъ все для нея… И теперь я для нея все! Она еще не принадлежитъ мнѣ по узамъ церковнымъ, но мой союзъ съ ней не менѣе того святъ, и неменѣе нерасторжимъ. Измѣню ли ея безпредѣльной преданности этого невинато и довѣрчиваго существа, которое только мной и живетъ? Гдѣ возьму силъ растерзать сердце, которое всегда было моимъ, исключительно моимъ, съ большею любовью нежели ваше, обогащенное тысячью безцѣнныхъ даровъ? Я, который поклялся быть ея покровителемъ, я, для котораго она уже лишилась добраго имени, оставляя домъ своихъ родственниковъ, я ли отниму у ней отца, брата, друга, любовника, мужа, все? Никогда! Никогда! Я буду страдать, но не измѣню ей. О! Констанція…… она никогда не будетъ и не можетъ звать, какого пожертвованія она мнѣ стоитъ! Увидѣвши васъ теперь, свободною, прекрасною какъ прежде, любящею лучше нежели прежде, я пренебрегъ ее на-время, я сталъ уже слишкомъ холоденъ къ ней, слишкомъ неблагодаренъ къ ней: я исправлю мою вину. Это усиліе разорветъ мое сердце, но оно будетъ достойно ея. Не думайте, Констанція, чтобы она была одна изъ тѣхъ, которыхъ можно обогатить и бросить: она не знаетъ другаго блага кромѣ моей любви. Ничто въ мірѣ не вознаградитъ ее за потерю моей нѣжности, и теперь, когда я пишу къ вамъ --»
Недописанное и испорченное помарками письмо окончивалось этимъ словомъ. Леонія еще разъ прочитала его.
Оно, вѣроятно, растерзало такъ же и сердце Констанціи. Шесть дней плакала она надъ нимъ, и на седьмой рѣшилась написать къ Годольфину записку, которою умоляла его подарить ей еще одно свиданіе, уже послѣднее на этомъ свѣтѣ. У Годольфина недостало сердца отказать ей, и онъ поѣхалъ въ городъ, уронивъ несчастную бумагу, которую забылъ уничтожить.
На другой день, когда Годольфинъ возвратился домой, онъ нашелъ этотъ роковой листокъ на своемъ письменномъ столикѣ; на листкѣ лежала запечатанная записка.
"Перси!
«Я читала твое письмо къ другой. — Я буду несчастенъ безъ васъ, но долженъ исполнитъ священную для меня обязанность… Всѣ преграды исчезли, исключая одной.-- Нѣтъ, Перси, ты меня не знаешь, ты не знаешь моей любви, не знаешь ни сердца, которое билось тобою, ни мѣры тѣхъ пожертвованій, къ какимъ оно способно, когда думаешь, что Леонія можетъ быть преградою къ твоему счастію. Ты свободенъ, Перси! Преграда уничтожается: будь же счастливъ съ нею, — я этого требую! Не ищи меня напрасно. Я уже для тебя не существую. Леонія.»
Годольфинъ облился слезами. Изумленный безпредѣльнымъ самоотверженіемъ этого благороднаго сердца, онъ презиралъ себя; проклиналъ Констанцію, съ которою уже навсегда разстался; рвалъ на себѣ волосы съ отчаянія. Всѣ поиски оказались безуспѣшными. Годольфинъ поскакалъ въ Неаполь, употребилъ полицію, обѣщалъ значительную награду: Леоніи нигдѣ не было, ни живой, ни мертвой. Онъ побѣжалъ къ Констанціи, съ намѣреніемъ разразить ее страшнымъ упрекомъ, унизить ее, уничтожить.
— Видите ли, миледи, какъ любятъ сердца, чуждыя мерзкаго тщеславія! сказалъ онъ съ мрачнымъ и суровымъ видомъ, бросая на столикъ послѣднее письмо Леоніи. Читайте, миледи; читайте и краснѣйте…. Adieu!
Тутъ послѣдовала ужасная сцена. Они поссорились, чѣмъ и ясно доказывается, что имъ ужъ суждено было жениться. Въ самомъ дѣлѣ, они обвѣнчались въ Римѣ.
Былъ ли Годольфинъ счастливъ? Путешествіе новыхъ супруговъ изъ Италіи въ Англію было весьма пріятно. Они были неразлучны, и ничто не смущало ихъ блаженства. Въ Лондонѣ сцена нѣсколько измѣнилась. Брошенные въ вихрь большаго свѣта, они начали видѣться рѣже. Годольфинъ возобновилъ свои старинныя знакомства, и помощію своего ума началъ пріобрѣтать большіе успѣхи въ обществѣ. Констанція снова бросилась въ политику, и съ новымъ жаромъ продолжала свои политическія интриги.
Рошфуко, или какой-то другой доносчикъ, написалъ: «Есть очень счастливые браки, но нѣтъ восхитительныхъ.» Слѣдственно о восхитительномъ не можетъ быть и рѣчи. Остается только счастіе, но и этого не было въ бракѣ Перси съ Констанціей. Можно привесть разныя причины этому: во-первыхъ общество большаго свѣта, въ которомъ любовь очень скоро простуживается; во-вторыхъ время, злѣйшій врагъ супруговъ. Были еще и другія причины, между которыми въ первомъ ряду надо поставить несходство характеровъ: Констанція отличалась гордостью и честолюбіемъ; привычки Годольфина были просты, скромны, незатѣйливы; она хотѣла завлечь его въ политическія интриги; онъ терпѣть не могъ политическихъ интригъ и всегда предпочиталъ имъ театральныя: картина Рубенса или Пусена казалась ему превосходнѣе всѣхъ рѣчей Кеннинга, и въ этомъ отношеніи онъ былъ правъ. Сверхъ-того Годольфинъ былъ бѣденъ, а Констанція теперь была богата: богатыя жены, которыя любятъ своихъ мужей, всегда даютъ имъ денегъ, но, во-первыхъ, онѣ имѣютъ дурную привычку спрашивать — на что вамъ, другъ мой, деньги? — а во-вторыхъ, если вы замѣтили, имѣютъ на этотъ случай особенную улыбку, которая очень похожа на гримасу. Можно было бы исписать цѣлый листъ бумаги, если бъ исчислить всѣ философическія причины отсутствія счастія въ этомъ бракѣ, но и тѣхъ, которыя мы привели, довольно, особенно, денежной. Коротко сказать, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ супружеской жизни, любви какъ-будто не бывало; на этомъ мѣстѣ цвѣла только вѣжливость, трава колючая, осенняя, которая любитъ холодъ.
Наконецъ у Констанціи явилась та неопредѣленная и несносная болѣзнь, которою всѣ свѣтскія женщины оканчиваютъ свое поприще, — слѣдствіе жизни при свѣчахъ, ночныхъ бдѣній, постояннаго возбужденія чувствъ, романовъ, сплетней и мелкихъ огорченій самолюбія, — бичь мужей, — осьмое Египетское бѣдствіе, — однимъ словомъ, разстройство нервовъ. Докторъ Рэдклифъ сдѣлалъ открытіе, которое увѣковѣчитъ его въ исторіи Медицины, а именно, что нервы Констанціи разстроились, «главнѣйше», отъ супружескихъ несогласій. Послѣ нервовъ, излишне было бы и говорить, что Годольфинъ былъ какъ-нельзя лучше несчастенъ. Онъ, естественнымъ образомъ, искалъ утѣшенія и отрады за кулисами.
Около того времени, это не выдумка, — одна женщина появилась въ Лондонѣ; женщина, которая въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ пріобрѣла большую извѣстность на твердой землѣ смѣлостью и необычайностью своего ученія, но болѣе всего предполагаемой удачностью своихъ прорицаніи. Она твердо вѣрила во всѣ суевѣрныя преданія среднихъ вѣковъ; живое, но мрачное краснорѣчіе, сообщало ея теоріямъ могучее дѣйствіе; она была непостижима для большей части публики, и могла даже очаровать или удивить людей, привыкшихъ мыслить. Никто не зналъ ея родины, но полагали что она явилась изъ сѣверной части Европы. Она жила уединенно, отличалась странными привычками и была прекрасна собой, но красота ея не имѣла ничего земнаго: мужчины дивились ея лицу, но не искали ей нравиться. О прежнемъ ея поприщѣ носилось много соблазнительныхъ слуховъ, но въ настоящемъ она жила выше сферы страстей человѣческихъ.
Госпожа Нибуръ, — имя подъ которымъ знали предсказательницу, — не была обманщица, но она была изувѣрка. Умственныя ея струны были разстроены и издавали звуки странные, неправильные; она была нѣсколько помѣшана, но въ ея помѣшательствѣ вы бы замѣтили родъ системы. Духъ спокойный, холодный, сверхъестественный, ужасающій, казалось, овладѣлъ ею и говорилъ ея устами. Она леденѣла при звукахъ собственнаго своего голоса, такъ, что ея прорицанія ей самой внушали болѣе страха нежели слушателямъ. Въ Вѣнѣ, въ Парижѣ, ея слава была велика, даже ужасна: весьма значительныя особы обѣихъ столицъ вопрошали ее, и отзывались объ ея приговорахъ съ суевѣрнымъ почтеніемъ. Но она употребляла весьма простое средство, — дѣйствовала на воображеніе посредствомъ возбужденія нервовъ, а этимъ путемъ можно достигнуть до изумительныхъ результатовъ. Въ Лондонѣ, госпожа Нибуръ вскружила всѣ головы. Я видѣла, собственными глазами, видѣла, какъ одинъ изъ правителей государства, выходилъ отъ нея съ разстроеннымъ лицемъ, и холоднѣйшій изъ Англійскихъ философовъ сознается, что она разсказала ему вещи, которыя не могли дойти до ея свѣдѣнія человѣчсскими путями.
Лордъ Россель предложилъ въ то самое время свой знаменитый биль о реформѣ парламента. Констанція до того была занята этимъ дѣломъ, что не имѣла времени примѣтить внезапной перемѣны въ своемъ мужѣ. Однако жъ, возвратясь въ пятомъ часу ночи изъ нижней Палаты, гдѣ лордъ Россель произносилъ рѣчь, которая взволновала всю Европу, она тихо вошла въ спальню и сѣла подлѣ спящаго мужа: онъ говорилъ сквозь сонъ и по временамъ обнаруживалъ сильное внутреннее волненіе. — «Да, Леонія! ты отомщена…. Нѣтъ, нѣтъ, я не забылъ тебя… Нѣтъ, я никогда не забуду, что я тебя обидѣлъ, убилъ…. Но я невиненъ…. Я не забуду однакожъ эти мерзкія излишества, это поддѣльное, холодное веселіе, развѣ я не для того подвергся имъ, чтобы наказать себя?… А теперь ты приходишь…. Приходи! Ахъ, нѣтъ!….. сжалься надо мной.»
Испуганная, глубоко пораженная въ сердце, Констанція отскочила. Но эти слова давали ей ключъ къ поведенію мужа. Теперь все ей казалось яснымъ, — и расточительность мужа, и эта жажда удовольствій, которая его одолѣла. Онъ, очевидно, старается, заглушить въ себѣ укоризны совѣсти. Бѣдный Перси!….. Но госпожѣ Годольфинъ нѣкогда было въ это время заниматься муѣемъ: въ парламентѣ говорятъ такія интересныя рѣчи!….. ея содѣйствіе такъ нужно вигамъ! Она бѣгала съ утра до ночи, и собирала голоса для билля о реформѣ.
Спустя нѣсколько дней, она вошла въ комнату мужа, и увидѣла, что онъ стоитъ прислонившись къ стѣнѣ, блѣдный, взволнованный, почти безъ чувствъ,
— Ахъ, Боже мой! вскричала она бросаясь къ нему: ты боленъ…
Но онъ не отвѣчалъ, и смотрѣлъ на нее какъ-бы въ помѣшательствѣ; онъ едва переводилъ дыханіе; наконецъ, онъ медленно сталъ приходить въ себя, и, садясь, сдѣлалъ знакъ Констанціи присѣсть подлѣ него. Послѣ непродолжительнаго молчанія, Годольфинъ схватилъ ее за руки и сказалъ:
— Послушай, Констанція, я боюсь что здоровье мое разстроивается; страшныя видѣнья терзаютъ меня; я нахожусь подъ гнетомъ какой-то чародѣйской силы. Уже много ночей сряду, прежде чѣмъ засну, дрожь пробѣгаетъ по моимъ членамъ, волосы становятся дыбомъ, зубы скрежещутъ; непонятный ужасъ овладѣваетъ мной; кровь, кажется, твердѣетъ, такъ она неподвижна и холодна. Я стараюсь говорить, кричать, но голосъ останавливается въ горлѣ, и я чувствую, что не имѣю никакой власти надъ собою. Вдругъ, посреди моихъ мученій, я впадаю въ сонъ: тогда являются мнѣ странныя грезы, въ которыхъ всегда господствующее лице дочь Вольтмана, но лице у ней не то, что было прежде, оно спокойно, ненарушима спокойно, и она смотритъ на меня глазами, которые прожигаютъ сердце. Видѣніе исчезаетъ, я пробуждаюсь, но ослабленный, истощенный. Я совѣтовался съ докторами, я принималъ лекарства; но не могъ расторгнуть чаръ: періодическій ужасъ, и потомъ слѣдуютъ грезы. И въ эту минуту, Констанція, — вотъ теперь, — видишь, это окно выходитъ въ паркъ, дверь сада отворена, я поднялъ взоръ, и я узналъ при лунномъ свѣтѣ предметъ моихъ видѣній, съ глазами, устремленными на меня. Это образъ Леоніи, но, увы, какъ онъ отличенъ отъ того, чѣмъ былъ прежде! Милосердное небо! Неужели это мечта! или живая Леонія? Ахъ, другъ мой, эти видѣнія, эти страхи, не происходятъ ли отъ таинственной симпатіи, которая насъ соединяла, и которая какъ предсказывалъ ея отецъ, должна продолжаться до конца нашей жизни?…
Годольфинъ такъ рѣдко говорилъ о своихъ внутреннихъ ощущеніяхъ, и, въ настоящемъ случаѣ они были такъ сильны и истинны, что Констанція не въ состояніи была утѣшать или успокоивать его: она сама очень встревожилась, и съ трепетомъ посмотрѣла въ окно, ожидая увидѣть привидѣніе, о которомъ онъ говорилъ. Все было спокойно; ни одинъ листъ не колыхался на деревьяхъ; ни одинъ человѣческій образъ не мелькалъ въ саду. Она обратилась къ Годольфину, поцѣловала его лобъ, покрытый холодными каплями и прижала его къ груди.
— Я предчувствую, сказалъ онъ: что-то ужасное должно случиться со мною въ скоромъ времени; мнѣ кажется, что я приближаюсь къ важному перелому моей жизни, что я касаюсь предѣловъ, отдѣляющихъ этотъ свѣтлый міръ отъ страны тумановъ и мрака. Констанція! странное сомнѣніе, боязнь, прошедшіе проступки, преслѣдуютъ, терзаютъ меня. Я всегда искалъ счастья настоящей минуты; я отрѣкся отъ всѣхъ трудовъ, отъ всѣхъ отличій; я смѣялся надъ будущимъ; хваталъ листки розъ, а теперь они поблекли въ моей рукѣ. Моя молодость улетѣла, старость скоро заститеть меня… Если бы я слѣдовалъ моимъ правиламъ, сколько бы я могъ сдѣлать полезнаго! Но довольно этого болтанья. Мои нервы разстроены, я брежу. Дай мнѣ руку, Констанція, пойдемъ въ спальню…
Любовь Констанціи, подавляемая политикою, пробудилась при видѣ опасности мужа. Всю ночь провела она у его изголовья, и смотрѣла въ нѣмомъ ужасѣ на судорожныя движенія, которыя смущали его сонъ. Пѣна орошала его губы, глухія стенанія вырывались изъ груди. Но она была за все награждена, когда, пробудившись на разсвѣтѣ, мужъ увидѣлъ ея нѣжные глаза полные слезъ, и бросился въ ея объятія, моля небо благословить ее за вѣрную любовь.
Я должна сказать, что въ тотъ самый вечеръ, какъ происходилъ ихъ разговоръ, докторъ Рэдклифъ былъ изъ любопытства у таинственной госпожи Нибуръ. Она жила въ угрюмомъ и ветхомъ домѣ на Лисестерскомъ Скверѣ. Уже день клонился къ вечеру; она сидѣла одна въ старинной готической комнатѣ, изъ котораго нарочно былъ изгнанъ солнечный свѣтъ. Ни одного признака лживаго ремесла, которымъ она занималась, ни одного приготовленія къ тому, чтобы дѣйствовать на умъ таинственностью, не видно было въ этой обширной и печальной залѣ. Одна или двѣ книги лежали на столѣ, у котораго сидѣла хозяйка, но это были новыя Нѣмецкія стихотворенія, а не устарѣлыя мистическія бредни. Восторженная женщина, опершись подбородкомъ на руку, устремивъ взоръ безъ цѣли, была погружена въ мысли, которыя, казалось, перелѣтали отъ предмета къ предмету въ умѣ, давно лишенномъ кормила и подобномъ опустѣлому замку, которымъ овладѣли духи. Никогда лице не соотвѣтствовало лучше ремеслу. Богатыя кольца свѣтло-русыхъ волосъ небрежно раздѣлялись на высокомъ челѣ. Глаза были туманны, и ихъ пронзительный взоръ отличался тѣмъ сверкающимъ блескомъ, который производитъ такое впечатлѣніе надъ зрителемъ, означая думы другаго міра и возбуждаетъ въ насъ родъ боязни и грусти во время созерцанія безумныхъ. Благородныя черты ея имѣли классическую правильность Доминикиновой Сивиллы; но запавшія щеки были блѣдны и на этой мраморной блѣдности пестрѣли два багровыя пятна. Полныя и румяныя губки, и своихъ прихотливыхъ движеніяхъ, открывали зубы ослѣпительной бѣлизны, которыми дополнялась прелесть лица. При спокойномъ состояніи этого лица, всѣ замѣчали, что ея здоровье было разстроено, и что ей не долго было суждено блуждать въ мірѣ, гдѣ душа ея не имѣла пристанища. И, лишь только она начинала говорить, румянецъ ея оживлялся, и быстрыя измѣненія физіономіи обманывали зрителя, скрывая опустошенія змѣя, грызущаго ея внутренность. Когда докторъ Рэдклифъ, пропущенный Африканской Негритянкою, тихо вошелъ къ ней по ковру, которымъ былъ устланъ полъ залы, она, казалось, разговаривала съ невидимымъ лицемъ, погруженная въ совершенное безмолвіе.
— Да! я здѣсь!….. и въ этомъ городѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ея дома; я видѣла, я слышала его. Нѣсколько ночей сряду, несмотря на дождь и вѣтеръ, я бродила вокругъ его дома; я возвышала голосъ, и грозными пророческими восклицаніями пробуждала его отъ сна….. какъ трубой страшнаго суда! Но я затаила ужасный звукъ въ моемъ сердцѣ и окружила видѣніе непроницаемымъ мракомъ. О Боже! что я увидѣла, перечувствовала, узнала съ тѣхъ поръ, какъ онъ попралъ меня. Но мы еще увидимся; не пройдетъ года, я почувствую прикосновеніе его устъ, и я умру!….. Умереть! какое спокойствіе, какая роскошь въ этомъ словѣ! Тяжесть этихъ опасныхъ познаній, которую я взяла на свою голову, разсѣется въ одно мгновеніе; память перестанетъ существовать; прошедшее, настоящее, будущее, исчезнутъ, и мѣсто ихъ заступитъ долгій сонъ, озаренный свѣтлыми видѣніями, яснымъ небомъ, плѣнительными голосами и его присутствіемъ……
Докторъ Рэдклифъ принужденъ былъ взять ее за руку, чтобы вывести мечтательницу изъ этого восторженнаго состоянія. Онъ испугался ея взора, когда она вдругъ на него взглянула. Докторъ завелъ съ ней разговоръ объ искусствѣ: она много и весьма краснорѣчиво разсказывала ему о силѣ воображенія, о средствахъ дѣвствовать на нервы, о любви, о симпатіи. Докторъ оставилъ эту необыкновенную женщину не безъ удивленія ея діалектикѣ, хотя не вѣрилъ ея ученію. Посѣтивъ на другой день госпожу Годольфинъ, онъ подробно описалъ свое свиданіе съ госпожею Нибуръ. Внезапная мысль поразила Констанцію и, изъ любви къ мужу, она рѣшилась повѣрить свои подозрѣнія.
Закрывши лице вуалемъ, она явилась къ восторженной и просила предсказать ей будущее. Тогда какъ госпожа Нибуръ убѣждала посѣтительницу откинутъ вуаль, для того, чтобы она могла прочесть судьбу ея въ чертахъ лица, Констанція объявила ей, что она сама умѣетъ ворожить по физіономіи, и, въ доказательство истины своихъ словъ, прибавила: «Судя по чертамъ вашего лица, вы родились въ Италіи, хотя носите Германскую фамилію; у васъ былъ любовникъ, который не умѣлъ цѣнить вашей благородной преданности; вы пожертвовали собой для его счастія, уступили его соперницѣ, нищету и скитаніе предпочли мысли быть ему преградой…» При каждой фразѣ, которую произносила Констанція, ворожея измѣнялась въ лицѣ, и упала въ обморокъ, услышавъ слово «преграда». Констанція бросилась подать ей помощь, разстегнула ея платье, и употребила всѣ старанія, чтобы привесть въ чувство. «Вы Леонія Вольтманъ, сказала Констанція: я невинно похитила у васъ добро, которымъ вы дорожили болѣе чѣмъ жизнію. Позвольте мнѣ чѣмъ-нибудь загладить мою вину. Я богата; оставьте это ремесло, поселитесь у меня, пользуйтесь довольствомъ и нашею дружбой…» Леонія, въ слезахъ, упала къ ногамъ соперницы: это была первая ласка, которую она услышала отъ людей современи потери того, для кого она все потеряла, и она съ благодарностью приняла предложеніе Констанціи. Но скоро природная гордость восторжествовала въ ней надъ первымъ впечатлѣніемъ признательности, вызванной чувствомъ долгаго несчастія. Она отринула благодѣяніе. «Нѣтъ, нѣтъ! вскричала Леонія: я дорожу моимъ ремесломъ; ни на что не промѣняю могущества, которое мнѣ завѣщано родителемъ: Перси и вы знаете его!….. Я уже обречена горю и униженію. Я уже лишилась ума: чѣмъ вы вознаградите меня за это!….. Не хочу ничего!….. Я не должна видѣть Годольфина; и онъ не долженъ знать, что я здѣсь. Наши судьбы связаны цѣпью рока: его первое прикосновеніе убьетъ меня, и моя погибель повлечетъ его въ могилу. Намъ и безъ того суждено скоро увидѣться…..»
Леонія говорила съ такимъ убѣжденіемъ, что госпожа Годольфинъ ушла отъ нея проникнутая неодолимымъ ужасомъ и рѣшилась ничего не открывать мужу. Сивилла оставила Лондонъ. Съ тѣхъ поръ здоровье Годольфина начало возстанавливаться; видѣнія исчезли, и жена увѣрила его, что даже образъ Леоніи, который онъ видѣлъ въ саду при лунномъ свѣтѣ, была только игра разстроеннаго воображенія. Она увезла его въ деревню, — въ его наслѣдственныя развалины, которыя по тайному ея приказанію превратились въ великолѣпный замокъ. Эта пріятная нечаянность, живительный воздухъ полей, веселый видъ родимыхъ мѣстъ, освященныхъ первымъ знакомствомъ съ Констанціей, первою ея любовью, оказали самое спасительное дѣйствіе. Онъ оправился, вновь влюбился въ жену и даже начиналъ быть счастливымъ, хотя неясное угрызеніе совѣсти при всякомъ случаѣ приводило ему на память Леонію.
Черезъ годъ послѣ отъѣзда Сивиллы изъ Лондона, служитель трактира, лежащаго въ четырехъ миляхъ отъ ихъ замка, прибѣжалъ къ нему съ запискою, на которой было написано-«нужное». Годольфинъ поспѣшно распечаталъ посланіе: оно было отъ Леоніи.
"Перси Годольфинъ, часъ наступилъ; мы должны еще разъ увидѣться въ этой жизни. Зову тебя на свиданіе — на смертномъ одрѣ. Приходи!
Всѣ мысли, всѣ чувства, вся кровь Годольфина, вскипѣли при этомъ извѣстіи. «Леонія жива!….. Она здѣсь!» Годольфинъ приказалъ подать верховую лошадь и поскакалъ въ трактиръ. Неодолимая сила влекла его туда. Онъ былъ безъ памяти. Когда слуга спросилъ какъ доложить барынѣ, если она спроситъ куда онъ уѣхалъ, несчастный отвѣчалъ: «Часъ наступилъ».
На бѣдной постели деревенской гостинницы лежало изсохшее тѣло умирающей дѣвушки. Мѣстный цирюльникъ стоялъ подлѣ, и съ ужасомъ прислушивался къ страннымъ рѣчамъ и нечеловѣческимъ воплямъ, которыя вырывались изъ посинѣвшихъ устъ страдалицы. И вдругъ, какъ бы истощенная припадкомъ, она погрузилась въ совершенный покой. Это омертвѣніе продолжалось нѣсколько минутъ. Тогда она привстала сама собой и свѣтлый лучъ возвратившагося разсудка озарилъ сглоданныя черты. Больная приложила палецъ къ устамъ, и, улыбаясь, сказала голосомъ тихимъ, но внятнымъ: — Слышите!….. Онъ идетъ.
Черезъ минуту послышались шаги. Перси вбѣжалъ въ комнату, бросился къ постели, и бѣдная умирающая упала въ его объятія. Леонія, тронутая, оживленная, изнемогая подъ бременемъ радости, предалась его ласкамъ. Она жадно вслушивалась въ его глухія рыданія; она вспомнила, какъ въ былыя дни волшебство этихъ поцѣлуевъ воспламеняло ея сердце. Мигъ юности, любви, мигъ надежды, мелькнулъ въ бѣдственный, ужасный часъ, и нѣмыя слезы полились изъ отстрадавшихъ глазъ.
— О! воскликнулъ онъ: такъ ли мы должны была увидѣться? Не говори, что ты умираешь. Леонія! сжалься, сжалься надъ тѣмъ, который измѣнилъ тебѣ, сжалься надъ твоимъ…
Онъ не могъ продолжать: упавъ на колѣни подлѣ постели, онъ закрылъ лице руками и рыдалъ.
Свѣтлая минута прошла; безумная снова впала въ бредъ. Но ея безуміе было спокойно и торжественно.
— Не обвиняй себя, сказала она съ важностью: не поколебимыя звѣзды, чуждыя угрызеніямъ совѣсти, однѣ измѣнили намъ. Нѣкогда свѣтлыми и прекрасными явились онѣ мнѣ, возвѣщая союзъ между нами: могла ли я думать, что ихъ благое предвѣстіе кроетъ въ себѣ такую бездну горя? О, Перси! со дня нашей разлуки земля не была для меня землей. Все естественное покинуло меня. Духъ тревожный, неземной, вошелъ въ грудь мою, привелъ въ движеніе всѣ пружины моего бытія. Солнце и воздухъ, зелень, блескъ, красота міра, покрылись густымъ туманомъ, въ которомъ двигались неясные образы. Но ты, моя любовь, мой другъ, на чьей груди я покоилась такимъ сладкимъ сномъ, не вини себя ни въ чемъ. Небеса, которые превыше всѣхъ укоровъ, рѣшили такъ мою судьбу. Я бѣдное созданіе, бѣдное несчастное созданіе; ты великъ, Перси. Она, та, которая исторгла у меня солнце, предлагала мнѣ кусокъ хлѣба…
И, внезапно переходя къ другому предмету, она сказала:
— Я видѣла твою жену, Перси, когда ты увозилъ ее изъ Рима; колеса вашей брачной кареты прокатились по мнѣ; я нарочно бросилась поперегъ дороги, но они не задавили меня. Такъ повелѣли свѣтлые демоны свыше!….. Но берегись ты, Перси! (Она вдругъ возвысила голосъ и произнесла съ страшнымъ воплемъ:) Перси, берегись! Ревъ волнъ поражаетъ слухъ мой! Пучины разступаются. Пучины сходятся. Берегись! твой послѣдній часъ не далекъ.
Бредъ Леоніи превратился въ припадокъ бѣшенства. Вопли слѣдовали за воплями; она не узнавала никого, даже Годольфина. Съ страшными мученіями душа ея вырывалась изъ своей бренной оболочки. Время летѣло, — настала минута, — звучный бой стѣнныхъ часовъ раздался въ комнатѣ смерти.
— Тсъ! сказала Леонія, приподнимаясь: тсъ!
Въ это мгновеніе облака, раздираясь, открыли маленькое пространство чистаго голубаго свода, и одинокая звѣзда блеснула сквозь стекла окна, въ самой отдаленной части неба.
— Твоя звѣзда!….. Она, Годольфинъ! (Умирающая вздрогнула, указавъ на роковое свѣтило.) Она зоветъ тебя. Прощай, Перси; не надолго…
Годольфинъ стоялъ какъ окаменѣлый. Спустя нѣсколько минутъ бросился къ ней съ безумнымъ крикомъ, и положилъ руку на грудь. Сердце не билось, дыханіе прервалось, послѣдняя искра погасла подъ пепломъ. Этотъ духъ, странный, чуждый земли, вострилъ, быть-можетъ, къ звѣздамъ, которыхъ таинства онъ тщетно старался проникнуть.
Годольфинъ возвращался домой во второмъ часу по полуночи. Дождь лился ручьями. Сбился ли онъ съ прежняго пути, или забылъ, что черезъ перекрестокъ двухъ дорогъ, ведущихъ къ замку, протекалъ ручей, который всегда переѣзжали въ бродъ, — только потрясенному его воображенію представилось, будто ручья этого не было прежде на его пути. «Волны ревутъ!» вскричалъ онъ въ безпамятствѣ.
— Ничего, баринъ!….. Смѣло! отвѣчали въ потьмахъ голоса поселянъ. Наша старинная рѣчка! Мы только что переѣхали ее въ телегахъ.
Годольфинъ трепещущей рукою пустилъ коня въ воду. Голова у него кружилась. Достигнувъ середины ручья, онъ со страхомъ взглянулъ на небо: роковая звѣзда пылала, въ его воображеніи, страшнымъ, зловѣщимъ огнемъ, прямо противъ него. «Волны ревутъ!….. Пучины разступаются!» закричалъ онъ отчаяннымъ голосомъ. Поселяне слышали, какъ что-то бухнуло въ воду.
Конь Годольфина одинъ прибѣжалъ въ замокъ.
- ↑ Альмакъ, родъ дворянскаго собранія въ Лондонѣ, съ тѣмъ только различіемъ, что выборъ членовъ подверженъ тамъ правиламъ необыкновенно строгой исключителмости и производится въ ультра аристократическомъ духѣ.