Лягушка.
[править]«Робость нерѣшительность фу, чортъ возьми!
Да это хуже натуральной оспы!.. При оспенной эпидеміи утѣшаешь себя, по крайней мѣрѣ, вакцинаціей и ревакцинаціей; а какъ привить себѣ смѣлость, самоувѣренность? гдѣ найти такую матерію?.. И странное дѣло: почему я такой робкій?.. въ кого?.. Отецъ сражался съ врагами отечества, потомъ, будучи въ отставкѣ, ходилъ на медвѣдя, — значитъ, былъ не робкаго десятка; мужиковъ своихъ крѣпостныхъ не боялся и даже неоднократно собственноручно усмирялъ строптивыхъ… Мать — храбро воевала въ дѣвичьей, а подчасъ и съ отцомъ. Въ кого-же я такой? И кого я боюсь?.. передъ кѣмъ робѣю и словъ не нахожу, какъ мальчикъ на экзаменѣ, сбитый съ толку неожиданнымъ вопросомъ?… Гм!.. передъ Лизаветой Павловной! дѣвушкой… даже почти дѣвочкой!.. Иной разъ совсѣмъ приготовишься сказать ей что-нибудь этакое чувствительное, хорошее, ротъ вѣдь ужъ откроешь — и вдругъ, вмѣсто патетическаго: „Лизавета Павловна! я страдаю… взгляните!“ прехладнокровно хватишь: „а вѣдь дождикъ-то опять накрапываетъ“… Даже скверно сдѣлается!»
Такъ говорилъ, почти вслухъ, господинъ лѣтъ тридцати, шагая по комнатѣ и куря папироску. Это былъ блондинъ, довольно худощавый, нѣсколько сутуловатый, росту меньше средняго, съ большимъ открытымъ лбомъ. Въ немъ ничего не было замѣчательнаго, только одни глаза, блѣдно-голубые, удивительно добрые, кроткіе, обращали на себя вниманіе и заставляли всмотрѣться въ нихъ. Они напоминали майское утреннее небо, но которому «тая, плывутъ румяныя тучки»… Какая-то особенная ясность свѣтилась въ этихъ глазахъ — и, однако, полюбовавшись ими, являлось желаніе не имѣть такихъ глазъ… Ну-ихъ! Съ такими глазами непріятностей не оберешься… Кротость, нѣжность хороши какъ украшеніе, которое можно снять, спрятать въ бархатную коробочку и надѣвать когда потребуется, — а постоянно носить, въ будни, даже не… ну, даже неприлично!
Господина, который обладалъ такими очами (именно очами, а не глазами), звали Степаномъ Иванычемъ Угловымъ. Онъ былъ служащимъ чиновникомъ.
Степанъ Иванычъ, сказавъ «даже скверно сдѣлается», остановился, призадумался, помигалъ очами и спросилъ, глядя на себя въ зеркало:
«А можетъ быть всѣ влюбленные такъ робки, застѣнчивы… нерѣшительны?»…
"Нѣтъ, возразилъ самъ себѣ Степанъ Иванычъ, — не всѣ влюбленные такіе. Вонъ, Яша Желтоперовъ тоже былъ влюбленъ, — а какъ онъ?!.. «Знаете, что, говоритъ, Софья Андревна? Ну, что тутъ канитель тянуть! Вѣдь мы любимъ другъ друга, да-съ? Угодно вамъ быть моей супругой?»… Софья Андревна отъ неожиданности такъ прямо и бухнула: «угодно»…
"И вѣдь это было не наединѣ, тутъ были и другія лица!… Ну да, впрочемъ, Лизавета Павловна не то, что Софья Андревна… Софья Андревна была барышня тихая, скромная, а Лизавета Павловна — а Лизавета Павловна это мальчишка въ юбкѣ! Бойка… ужъ такъ бойка, что даже иной разъ просто сконфузитъ своею развязностью!.. И все хохочетъ… Извольте-ка съ такой особой завести серіозный, душевный разговоръ… Нѣтъ, языкъ не поворачивается! Чувствуешь, что срѣжетъ она тебя на первой фразѣ…
«Странныя иногда мысли въ голову приходятъ… Напримѣръ, вотъ такая: да, я физически слабъ, ростомъ малъ, — а это много значитъ… И въ первый разъ сталъ я объ этомъ думать, когда полюбилась мнѣ Лизавета Павловна! Прежде меня это совсѣмъ не безпокоило, да и не о чемъ было горевать, ибо въ благоустроенномъ государствѣ и слабые люди могутъ прожить въ безопасности; это вѣдь не то, что въ средніе вѣка, когда сила уважалась, когда она творила все что хотѣла, когда, словомъ, было право сильнаго, право кулачное… Нѣтъ, какъ ни верти, а все придешь къ тому заключенію, странному на первый взглядъ, что въ крѣпкомъ большомъ тѣлѣ и духъ сидитъ не робкій, — а слабость физическая и обидно крошечные размѣры тѣла имѣютъ вліяніе и на нравственную сторону человѣка. Да вотъ хоть-бы тотъ-же Яша Желтоперовъ: мужчина почти въ сажень, здоровый, крѣпкій. Онъ постоитъ за себя. Гдѣ, напримѣръ, я буду утѣшать себя тѣмъ, что на дерзость не стоить отвѣчать дерзостью, что обидѣть меня не можетъ человѣкъ мало развитой и не стоящій со мною на однимъ уровнѣ, что ругаться — значитъ унижать себя и что оскорбленіе падаетъ на голову только того, кто оскорбляетъ; — тамъ Яша иначе себя утѣшитъ: за око — два ока, за зубъ — два зуба! И вѣдь что подло-то: не смотря на разумныя, прекрасныя утѣшенія, мнѣ втайнѣ все-таки хотѣлось-бы отвѣтить на оскорбленіе — оскорбленіемъ, за одинъ зубъ выбить два, но… трусишь, бережешь себя и философствуешь! А почему? А потому, что малъ, слабосиленъ»…
Тутъ Степанъ Иванычъ хотѣлъ крѣпко стукнуть по столу кулакомъ, но вспомнилъ, что однажды такимъ манеромъ, сгоряча, ушибъ себѣ руку, — и нестукнулъ.
И припомнился тутъ Степану Иванычу разговоръ съ Яшей. Спросилъ онъ у Яши: «А что-бы ты сдѣлалъ, если-бы тебя вызвали на дузль?» — Яша Желтоперовъ даже засмѣялся. — "Не принялъ-бы вызова, да и все тутъ! отвѣтилъ онъ: «подставлять лобъ подъ пулю — глупо, смѣшно. Если я обидѣлъ, оскорбилъ несправедливо — ну, судись со мной и будешь удовлетворенъ; не хочешь огласки, не хочешь офиціальнаго суда — избери третейскій. Дуэль-то тутъ кчему? Разъ живешь на свѣтѣ-то, въ другой разъ не родишься»…
— Все это прекрасно, но вѣдь если ты не примешь вызова, то тебя могутъ принудить.
— Это чѣмъ-же?
— Ну-да, напримѣръ, такимъ манеромъ: ты находишься въ обществѣ. Вдругъ подходитъ къ тебѣ тотъ господинъ, отъ котораго ты не принялъ вызова, и нарочно при всѣхъ громко произноситъ: «Такъ вамъ не угодно стрѣляться? такъ извольте-же!» и въ залѣ раздается оплеуха. Что въ такомъ случаѣ тебѣ остается дѣлать? Ты не принялъ вызова, ну такъ тебя заставили его принять!
— Очень ошибется тотъ, кто такъ разсчитаетъ: никакого вызова тутъ не послѣдуетъ, а послѣдуетъ нѣчто другое, не менѣе звонкое…
— Это будетъ ужъ драка въ публичномъ мѣстѣ.
— Какая-же драка? Самозащита и только.
— Да, хорошо, если ты окажешься сильнѣе…
— Ну, разумѣется…
— То-то. Вотъ я, напримѣръ, не могъ-бы тебя ударить — просто потому, что ты выше меня… Не достану! и если тресну, то не по лицу, а по животу, — а ужъ это выйдетъ совсѣмъ не то…
— Ну, конечно не то…
— Такъ чтожъ тутъ дѣлать?
— Или принимай вызовъ, или жалуйся прокурору.
— Гм! Такъ вотъ оно что: значитъ, сильнаго человѣка никоимъ образомъ не вызовешь на дуэль, а слабаго могутъ принудить, ибо стрѣлятся не то что жаловаться прокурору: въ глазахъ общества обида чище смывается первымъ путемъ… Фу, какъ это глупо, Боже мой!..
«Нѣтъ, не хорошо быть маленькимъ. Посмотрите: если маленькому приходится говорить съ великорослымъ, то маленькій непремѣнно первый предложитъ сѣсть и не потому, чтобы ему говорить было неловко, а просто по причинѣ непріятнаго ощущенія… умаленія своей особы!»
Такъ бесѣдовалъ съ собой Степанъ Иванычъ и изрѣдка посматривалъ на часы. Уже давно смерклось и на улицѣ были зажжены фонари.
Задумался онъ и но временамъ испускалъ вздохи. Онъ рѣшилъ не идти сегодня туда (это «туда» означало гостиную съ синими обоями, мягкій диванъ и на диванѣ — Лизавету Павловну)… Но почему же не идти? Да такъ — просто изъ упрямства; а между тѣмъ его такъ и подмывало устремиться именно «туда», но онъ боролся, и борьба эта нравилась ему, потому что онъ былъ увѣренъ, что выйдетъ изъ нея… побѣжденнымъ! Да, то есть именно и отправится «туда», куда рѣшилъ не отправляться, — а вѣдь это-то и сладко! Вѣдь это значитъ быть вблизи Лизаветы Павловны!..
И такъ, Степанъ Иванычъ продолжалъ бороться.
— «А вотъ не пойду-же! Пускай она не думаетъ, что я ужъ такъ страдаю, что не могу пробыть дня, чтобы не видѣть ее… Не пойду! Да и зачѣмъ? Если-бы я зналъ навѣрно, что она любитъ меня, а то вѣдь — нѣтъ, ничего не могу разобрать! Съ одной стороны какъ будто-бы и есть что-то такое похожее на сочувствіе, а съ другой — чортъ побери! — веселая болтовня съ гвардейскимъ офицеромъ… Нѣтъ, не пойду!.. Даже вотъ сейчасъ сапоги сниму, чтобы не соблазняли, и надѣну туфли»…
Степанъ Иванычъ снялъ сапоги, закурилъ новую папироску и растянулся на диванѣ. Пробило семь. Онъ страдалъ… "А вѣдь хорошо было-бы, думалъ онъ, — еслибы я могъ собраться съ духомъ, открыться ей, признаться, вылить душу! И, если отвѣтъ былъ-бы удовлетворительный — о, тогда я повелъ-бы Лизавету Павловну подъ вѣнецъ!.. Ну, а вдругъ, размышлялъ Степанъ Иванычъ, — развѣ невозможна такая штука: по мѣрѣ того, какъ я открываюсь, выливаю душу — глаза ея все больше и больше расширяются, на лицѣ удивленіе, даже… негодованіе… «Да вы, Степанъ Иванычъ, въ своемъ умѣ?» вдругъ раздастся райскій, но презлой голосъ: «что вы это? Съ чего вы взяли изъясняться мнѣ въ любви? Развѣ я подала поводъ? Ха, ха, ха! Ахъ вы маленькій человѣчекъ! Ну, подите прочь и больше не шалите!..» Каково положеніе! А между тѣмъ, какъ она со мной фамильярничаетъ! рѣдко назоветъ меня Степаномъ Иванычемъ, все больше такъ ко мнѣ обращается: «Маленькій вы мой»…
Тутъ Степанъ Иванычъ увлекся игрою воображенія.
"Вдругъ я, мечталъ онъ, — дѣлаюсь знаменитымъ человѣкомъ… Ну, тамъ, напримѣръ, дѣлаю какое-нибудь удивительное открытіе, грандіозное изобрѣтеніе. Обо мнѣ трубятъ… Портреты мои появляются въ журналахъ… Прихожу я къ Лизаветѣ Павловнѣ — э-э! она ужѣ не та… Она смотритъ на меня робко и навѣрно думаетъ: «Я называла его „маленькій мой“, а теперь онъ — великій!..» Я смѣло смотрю на нее и съ полною развязностью говорю: «Ну-съ, Лизавета Павловна, такъ какъ же — а? Угодно вамъ быть моей супругой?..» Эхъ, чортъ возьми! Какъ-бы это вдругъ прославиться! Что-бы такое великое открыть?"
Степанъ Иванычъ даже дрыгнулъ ногами отъ волненія, причемъ одна туфля упала на полъ.
— «Выдумать развѣ такую пушку, такую, которая-бы напримѣръ, хватала… Фу-ти, пропасть! какая дичь въ голову лѣзетъ!..»
Воображеніе стало рисовать ему другую картину. Пушка исчезла; вмѣсто страшнаго орудія Степанъ Иванычъ видитъ знакомую комнату съ синими обоями… Лампа горитъ на столѣ… Вотъ и самъ онъ сидитъ на стулѣ, а на диванѣ передъ нимъ — она, Лизавета Павловна… Какъ къ лицу ей ярко-желтое шерстяное платье съ бархатной черной отдѣлкой! Въ комнатѣ никого… «Послушайте, Лизавета Павловна, что лучше, говоритъ Степанъ Иванычъ: когда въ покоѣ сердце или нѣтъ?» Лизавета Павловна отвѣчаетъ: «Безъ движенья нѣтъ жизни»… «А вы живете въ настоящее время?..» Легкій румянецъ покрываетъ щеки Лизаветы Павловны. «Я жду отвѣта», пристаетъ Степанъ Иванычъ… «Ну-да, живу… А вамъ это зачѣмъ»? — «Какъ зачѣмъ? Помилуйте…»
— Съ кѣмъ это вы тутъ въ потемкахъ бесѣдуете?
Степанъ Иванычъ вздрагиваетъ.
— Ахъ, это вы, Матрена Игнатьевна? Я и незамѣтилъ, какъ вы вошли.
Матрена Игнатьевна, квартирная хозяйка Степана Иваныча, зажгла свѣчку.
— Да что это вы въ потемкахъ? Съ кѣмъ это вы разговариваете, батюшка?
— Съ самимъ собой, Матрена Игнатьевна.
— Да что это вы дома сегодня? Велѣть что-ли сапоги-то вычистить — ась?
Степанъ Иванычъ оживляется.
— Да, пожалуй, велите…
— Такъ самовара, значитъ, и не ставить для васъ?
— Вотъ вѣдь соблазняетъ! говоритъ про себя Степанъ Иванычъ, а вслухъ произноситъ: — не ставьте.
Матрена Игнатьевна уходитъ съ сапогами. Хочется крикнуть Степану Иванычу: «Остановись! оставь сапоги! Я рѣшилъ не идти»… и не хватаетъ духу у Степана Иваныча. Вскакиваетъ онъ съ дивана, какъ будто сердитый, а самому весело, — и устремляется къ зеркалу.
— Что бы подумала Матрена Игнатьевна, если-бы я вдругъ остановилъ ее съ сапогами? Подумала-бы: «вотъ сумасшедшій!» И зачѣмъ это я ей сказалъ: "велите вычистить?.. Вотъ и опять иду туда… Судьба!..
Черезъ полчаса Степанъ Иванычъ уже стоитъ на улицѣ и тоненькимъ голоскомъ кричитъ: «Извощикъ»!
— Куда везти! спрашиваетъ извощикъ.
— Къ Покрову.
— Сорокъ копѣечекъ положьте.
Степанъ Иванычъ молодцомъ вскакиваетъ на дрожки и вскрикиваетъ: валяй!
У Покрова живетъ Лизавета Павловна съ своей маменькой. Степанъ Иванычъ думаетъ дорогой: «А вѣдь, право, хорошо, что я дома не остался! Ну, что бы я дѣлалъ? Скучалъ бы, хандрилъ.. Какая эта славная Матрена Игнатьевна, предупредительная! Сейчасъ вѣдь увидѣла, что сапоги лежатъ и ихъ слѣдуетъ вычистить!.. Ну, что-бы былъ міръ безъ женщинъ?.. Извощикъ!»
— Чего-съ?
— Ты уважаешь женщинъ?
— Которая ежели, извѣстно, соблюдаетъ себя, такъ почему ее не уважить? Можно.
— Женщина, братецъ мой, говоритъ Степанъ Иванычъ, — это вѣнецъ созданія!
— Только въ бабѣ все-же охальства довольно, замѣчаетъ извощикъ, не слушая Степана Иваныча. — Такія есть кіёвницы, что Боже упаси!
— Экое невѣжество! произноситъ про себя Степанъ Иванычъ и умолкаетъ. Извощикъ тоже молчитъ.
Часамъ къ двѣнадцати вернулся онъ домой, и вернулся недовольнымъ, угрюмымъ. Не одна была Лизавета Павловна: Степанъ Иванычъ засталъ уже въ гостинной гвардейскаго офицера, который весело болталъ съ молодой хозяйкой, — а старая хозяйка, маменька Лизаветы Павловны, предложила Степану Иванычу для развлеченія поиграть въ преферансъ съ болваномъ.
Озлился Степанъ Иванычъ — и рѣшилъ долго-долго не отправляться къ Покрову, но судьба опять подсмѣялась надъ нимъ, — и на этотъ разъ явилась уже не въ образѣ Матрены Игнатьевны, а въ лицѣ ближайшаго начальства Степана Иваныча.
Степанъ Иванычъ получилъ командировку на два мѣсяца — и растерялся отъ такой неожиданности. Какъ уѣхать — и шутка-ли: на два мѣсяца! Какъ уѣхать, не разрѣшивъ недоумѣнія, то есть не объяснившись серіозно съ Лизаветой Павловной?.. А гвардейскій-то офицеръ? Не будетъ сидѣть Лизавета Павловна въ дѣвушкахъ, не таковская она! Да и чего ей ждать?..
— Нѣтъ, чортъ возьми!.. и Степанъ Иванычъ махнулъ рукой: Онъ твердо рѣшился (была не была!) открыться Лизаветѣ Павловнѣ, прекратить свои мученія, а тамъ — что Богъ дастъ! Или женихомъ уѣхать, или съѣсть грибъ и съ грибомъ отправиться въ командировку.
Наканунѣ отъѣзда, Степанъ Иванычъ — нарочно пораньше, часу въ пятомъ вечера, чтобы никто не помѣшалъ его объясненію, — смѣло отправился къ Покрову, хотя сердце и билось у него не совсѣмъ обыкновеннымъ образомъ.
Вечеръ былъ осенній, но очень хорошій, еще свѣтлый и даже теплый, — словомъ, рѣдкій въ Петербургѣ.
— Вотъ-бы хорошо было, если-бы Лизавета Павловна была теперь въ саду, думалъ дорогой Степанъ Иванычъ: — Я чувствую, что подъ открытымъ небомъ я лучше объяснюсь, смѣлѣе… А-ну, какъ ее дома нѣтъ? Ну, что-жъ. тогда ужъ попозже придется объясниться… А что, если я замѣчу въ ней полнѣйшее равнодушіе? Стоитъ-ли тогда начинать?.. Нѣтъ, заговорю прежде объ отъѣздѣ и увижу…
Позвонился Степанъ Иванычъ у знакомыхъ дверей.
— Дома Лизавета Павловна?
— Дома-съ. А барыня Аграфена Яковлевна почиваютъ послѣ обѣда, отвѣтила горничная. — Пожалуйте-съ. Барышня въ саду гуляютъ.
— Въ саду?
— Точно такъ-съ.
— Ну, такъ я прямо въ садъ. Она одна тамъ?
— Однѣ-съ.
Степанъ Иванычъ очутился въ саду. Деревья съ порѣдѣвшей желто-красной листвой какъ-то непріятно на него подѣйствовали. На дорожкахъ лежали палые листья… «Вотъ живой образъ несбывшихся надеждъ!» мелькнуло у него въ головѣ при взглядѣ на эти листья: «и теперь въ моемъ сердцѣ зеленѣетъ чудное деревцо, густое… Но довольно одного слова, чтобы оно разомъ или покрылось цвѣтами, или такъ же вотъ порѣдѣло и пожелтѣло, какъ этотъ кленъ!»…
Но тутъ, въ концѣ дорожки, онъ замѣтилъ фигуру Лизаветы Павловны. Она шла къ нему. Степанъ Иванычъ самъ храбро двинулся ей на встрѣчу. Онъ еще не составилъ плана, какъ начать разговоръ, да и думать объ этомъ боялся. «Ну-да вѣдь не стану-же молчать, буду говорить, а тамъ — посмотрю, что будетъ, то будетъ!»
— А! Степанъ Иванычъ! что такъ рано? весело заговорила Лизавета Павловна. — Обо мнѣ что-ли соскучились? это похвально!.. Да позвольте: вы что-то печальны, смущены? Не наступилъ-ли вамъ кто нибудь на ножку?…
— Нѣтъ-съ, на ножку мнѣ никто не наступалъ; а я, вотъ видите-ли, пришелъ съ вами проститься…
— Умирать собрались?
— А хоть-бы умереть, такъ въ пору…
— Что?… Что вы бормочете?
— Я долженъ на два мѣсяца уѣхать по дѣламъ службы и потому счелъ долгомъ…
— Ай, на два мѣсяца! Я заплачу, зареву!…
— Объ чемъ вамъ ревѣть-съ?…
— Какъ объ чемъ? Вотъ мило! Отъ тоски, отъ печали… Развѣ я деревянная?…
— Все вы смѣетесь, Лизавета Павловна!
— А вотъ сейчасъ заплачу!…
И она, закрывъ лицо руками, очень искусно захныкала, приговаривая: «Уѣзжаетъ!… варваръ! покидаетъ меня!»…
— Перестаньте, Лизавета Павловна!…
Лизавета Павловна быстро отняла руки отъ лица и запѣла слезливымъ голосомъ:
Люди добрые, внемлите
Печали сердца моего!…
— Постойте, вы мнѣ на платье наступили!
— Ахъ, извините…
— Ну-ко, догоните меня теперь!
И она пустилась бѣжать.
— Экая юла! подумалъ Степанъ Иванычъ и пустился за ней, но пробѣжавъ сажени три, запнулся и еле-еле удержался за дерево.
Лизавета Павловна подбѣжала къ нему.
— Ушиблись, маленькій мой, — а? Ну, пойдемте лучше ходить подъ ручку. Такъ вы въ самомъ дѣлѣ уѣзжаете?
— Въ самомъ дѣлѣ.
— Постойте, мы не такъ ходимъ подъ-ручку. Будьте вы за даму, а я за кавалера — вотъ такъ! Ну, кладите-же сюда руку, медвѣжонокъ!
— Извольте тутъ объясняться! подумалъ Степанъ Иванычъ и пошелъ за даму.
— Да идите-же въ ногу!
— Иду, иду…
— Ну, вотъ такъ. Хорошо. Когда же это вы удираете?
— Завтра утромъ.
— Завтра? Ого!…
— А пожалуй и сегодня, мрачно прибавилъ Степанъ Пванычъ, — вѣдь для васъ это все равно…
— Ну, нѣтъ не все равно! Вѣдь я вамъ говорю, что буду плакать, скучать…
— А я полагаю, что вамъ совсѣмъ не будетъ скучно… Этотъ Викторъ Андреичъ такой милый…
— Милый, да надоѣлъ ужъ!…
— Полноте… Я замѣтилъ, что онъ вашей маменькѣ нравится.
— А мнѣ-то что за дѣло?
— Да вѣдь и вамъ онъ нравится, вы только скрываете это, Лизавета Павловна!
— Скрываю? Ну-ужъ это — дудки! Зачѣмъ? Да и отъ кого мнѣ скрывать?
— Ну, извините, что сказалъ такъ…
— Извиняю. Такъ вы завтра ѣдете… гм! я буду грустить…
— Полноте, Лизавета Павловна, смѣяться! Мнѣ грустно, а вы смѣетесь…
— Да вамъ-то почему грустно?
— Но многимъ причинамъ…
— Пустяки! О чемъ вамъ грустить? Вы тутъ, кажется, ни къ кому не привязаны особенно… Что васъ тутъ держитъ? Я бы на вашемъ мѣстѣ, напротивъ, была рада поѣздкѣ. Я люблю путешествовать.
— И вы бы уѣхали, если-бы случай…
— О, разумѣется!
Степанъ Иванычъ опустилъ глаза и подумалъ: «Уѣхала-бы! даже была-бы рада… Значитъ, ей тутъ все равно! Любви ни чуточки ни къ кому!»
И онъ посмотрѣлъ искоса на Лизавету Павловну.
Она въ это время зѣвнула и проговорила:
— А какой вечеръ прекрасный, а? и запѣла:
Поле росится, солнце садится,
Пѣсенки я распѣваю…
— Ну, подумалъ Степанъ Иванычъ, — о погодѣ заговорила и даже запѣла!…
— Н-да-съ, вечеръ прекрасный!…
— Опять вы съ ноги сбились! Да-ну, довольно ходить. Сядемъ на скамейку.
Усѣлись и замолчали.
О чемъ думала Лизавета Павловна — неизвѣстно. По временамъ она взглядывала на Степана Иваныча и потомъ, отвернувшись отъ него, улыбалась. А Степанъ ІІванычъ размышлялъ такъ:
"Нѣтъ, нечего и заводить объясненія. Она видимо ко мнѣ совершенно равнодушна… Если-бы любила, еслибы у ней искра любви ко мнѣ была, такъ не то-бы было.. А она смѣется, поетъ, зѣваетъ!.. Конечно, ей все равно на два-ли мѣсяца я уѣду, или на двадцать два… Ужъ если ей этотъ офицеръ надоѣлъ, то я и подавно… Да, вотъ и уѣду завтра и не рѣшивъ все-таки ничего, то есть оно и такъ рѣшено ужъ… И зачѣмъ я тутъ сижу?…Но, Боже мой! какъ хороша она! Какъ идетъ къ ней этотъ черный платокъ! Ея личико, свѣжее, кругленькое, будто въ рамкѣ… Кому оно будетъ улыбаться, когда я уѣду?.. Гдѣ тотъ счастливецъ, которому она, смотря прямо въ глаза, скажетъ: «я люблю тебя! я твоя!..» О, какое мученіе!…
Степанъ Иванычъ глухо зарычалъ, но но причинѣ довольно нѣжнаго устройства его горла рычаніе это, какъ выраженіе безсильной злобы и ѣдкой горечи, вышло какое-то странное…
— Что это у васъ — насморкъ? спросила Лизавета Павловна не безъ участія въ голосѣ.
— Да, легкій насморкъ…
Нельзя же сказать было ему: «нѣтъ-съ, это не насморкъ! Я рычу со злости…»
— На ночь саломъ носъ помажьте…
— Помажу-съ.. «Господи, какой разговоръ!» произнесъ про себя Степанъ Иванычъ: — «и это вмѣсто объясненія въ любви!.. Она говоритъ: „носъ саломъ помажьте“, а я говорю: „помажу-съ“. Отлично! Нѣтъ, не могу терпѣть.. Уѣду!…»
— Вы у насъ сегодня, конечно, пьете чай? спросила Лизавета Павловна.
— Не могу-съ. Надо еще съ вечера кое-что въ порядокъ привести. Я только зашелъ проститься…
— Ну, такъ прощайтесь.
— Вы меня гоните?
— Я на васъ сердита.
— За что-же?
— А за то, что чаю не хотите у насъ пить.
— Да я, пожалуй… Только, увѣряю васъ, мнѣ сегодня что-то не по себѣ… Кажется, на свѣтъ-бы не глядѣлъ!…
— Сядьте задомъ къ лампѣ, когда будете пить чай, и не увидите свѣта.
— Вы опять шутите, а я-бы вотъ, кажется, сейчасъ за тридевять земель улетѣлъ!..
— На этой скамейкѣ?..
— Да-съ! Или чтобы вы на ней сидѣли!.. «Господи! что я такое брякнулъ!» прошепталъ Степанъ Иванычъ. Лизавета Павловна засмѣялась.
— Это вы меня похитить хотите? не ожидала! Впрочемъ, люблю такихъ отважныхъ, смѣлыхъ рыцарей! Жаль вотъ, что нынче скамейки по воздуху не летаютъ…
— Вамъ жаль?…
— Да вѣдь я-же вамъ говорила, что люблю путешествовать, а тутъ еще даже — вдвоемъ на одной скамейкѣ!.
Заволновался Степанъ Иванычъ.
— Знаете, что я вамъ скажу, Лизавета Павловна?
— А что?
Но тутъ произошло нѣчто странное… Лизавета Павловна вдругъ простерла обѣ руки къ Степану Иванычу, быстро пригнулась къ нему и крикнула: «Ай, голубчикъ! Степанъ Иванычъ!» Степанъ Иванычъ растерялся и не зналъ, что дѣлать… Онъ чувствовалъ, что если не обниметъ Лизавету Павловну, то не удержится на покатѣ скамейки, кувыркнется съ нея, — а такъ какъ Лизавета Павловна держится за него, то онъ, падая, потащитъ и ее за собою…
Обнялъ онъ дѣвушку, замлѣлъ и крѣпко поцѣловалъ черный платокъ, покрывавшій голову Лизаветы Павловны.
— Лизавета… Павловна! Лиза… лепеталъ Степана. Иванычъ: — ты моя!… О, Господи! наконецъ-то!… Я-бы не рѣшился никогда… Благодарю васъ, о, благодарю!…
И онъ принялся чмокать губами въ черный платокъ, который находился какъ разъ подъ его подбородкомъ. Онъ почувствовалъ, какъ Лизавета Павловна слегка задрожала и стала высвобождаться изъ объятій Степана Пваныча.
— Гдѣ она? ускакала? вдругъ спросила Лизавета Павловна.
— Кто она?
Степанъ Иванычъ широко раскрылъ свои очи.
— Да лягушка эта проклятая! развѣ вы не видали, какъ она прыгнула, на дорожку?…
Степанъ Иванычъ онѣмѣлъ…
— Господи, какъ я испугалась!…
А онъ сидѣлъ, опустивъ голову и чувствовалъ, что у него не только лицо, но и уши и затылокъ горѣли… Онъ даже не смѣлъ дышать…
— А вѣдь она ускакала! радостно воскликнула Лизавета Павловна.
Степанъ Иванычъ наконецъ рѣшился пролепетать:
— Извините… простите! Я… ей Богу… я не зналъ, что вы лягушки испугались… Я не видалъ ея… Ахъ, Боже мой! что я такое надѣлалъ!!… Простите!…
Онъ вскочилъ со скамейки.
— Въ чемъ васъ прощать? Ахъ-да! вы, кажется, поцаловали меня въ голову?…
— Я думалъ… мнѣ показалось.
— Да что-жъ такое?… бѣды нѣтъ… Вы еще, кажется, сказали: «ты — моя!» Да?…
— Виноватъ… Я съ ума сошелъ!
— Такъ вы не хотите, чтобы я была вашей?
— Лизавета Павловна? можетъ-ли быть?!.. Вы меня… лю… любите?…
— Ну-да, люблю…
— Не можетъ быть!…
— Ахъ, смѣшной вы человѣкъ! Ну, я вамъ скажу, почему я васъ люблю: вы — не опасный человѣкъ, вы — хорошій, въ глазахъ у васъ — доброта… Другихъ мужчинъ я не знаю и боюсь, а васъ — знаю и не только не боюсь, но даже чувствую, что и бояться-то васъ никогда не буду… Какого-же мнѣ еще мужа?…
— Если вы не шутите — дайте ручку!
— Послѣ! тутъ лягушки… Ай, вонъ еще скакнула! Догоняйте меня! я бѣгу домой!…
И Лизавета Павловна побѣжала.
— Лягушка — дивное созданіе! восторженно произнесъ Степанъ Иванычъ — и откуда взялась прыть — понесся по дорожкѣ галопомъ.