ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.
[править]V.
ЛЁСКА-БЕЗСЧАСТНЫЙ.
[править]Осень суровая… небо свинцовое, дорога дальняя, колеями изрытая, словно поясъ тянется черный по полю безбрежному… Хлѣбъ уже свезенъ… Воробьи стаями перелетаютъ съ мѣста на мѣсто… поживы ищутъ… Воронъ сидитъ на столбѣ верстовомъ, носъ повѣсивши… На горѣ лѣсъ синѣетъ и молчитъ насупившись, будто сгрустнулось ему по томъ чудномъ времени, когда весь онъ снизу до-верха засыпанъ былъ листьями, и въ томъ морѣ листьевъ звенѣла пѣсня соловьиная… Поднялся сырой туманъ… холодный дождь полился, полился, и скоро за густой сѣтью его скрылся молчаливый лѣсъ, скрылся черный воронъ и поле безбрежное…
Заливается колокольчикъ подъ дугой, словно ребёнокъ капризный плачетъ… Сокрушаетъ хандра, мочи нѣтъ… и не смотрѣлъ бы на міръ божій — такъ все мутно, тускло, сѣро, безобразно.
— Что закручинился, милый человѣкъ, а еще баринъ называешься? обратился ко мнѣ молодой парень, нѣсколько часовъ сряду подпрыгивавшій на узкой доскѣ, исправлявшей должность козе. Дъ.
Я безсознательно улыбнулся.
— А что? развѣ не правду сказалъ: баринъ — а кручинишься? да ты дай-ка мнѣ свое барство, да свой капиталъ предоставь — да я бы что сдѣлалъ! да я бы тебѣ двадцать-четыре чуда показалъ! продолжалъ словоохотливый ямщикъ, насмѣшливо обозрѣвая мою печальную фигуру.
Я упорно молчалъ.
— Али капитала лишился? снова допытывался ямщикъ.
— Нѣтъ, не лишился, отозвался я.
— А не лишился, такъ чего же кручинишься? Жилъ и я въ достаткѣ, такъ небось не кручинился: жилъ — не тужилъ, да все ушло, уплыло! Вотъ на какихъ соколахъ Богъ привелъ мыкаться! и, говоря это, ямщикъ съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ принялся хлестать свою дымившуюся отъ усталости тройку.
— Что же, ты разорился?
— Не то чтобы совсѣмъ, а много добра уплыло… сквозь стиснутые зубы проговорилъ ямщикъ и потомъ продолжалъ съ какой-то тихой грустью: — да что наше съ тобой за горе-за кручина! Порасказалъ бы я тебѣ про горемыку бѣднаго, про нашего Лёску-безсчастнаго: тотъ подлинно горемыка былъ, подлинно горькую чашу испилъ.
Захотѣлось мнѣ услышать исторію Лёски-безсчастнаго. Ямщикъ уступилъ просьбѣ, придержалъ усталую тройку и началъ:
— Слыхалъ ты, я такъ думаю, про нашу слободу Золотилрику; слобода порядочная — вотъ мы къ ней теперь подвигаемся: всего верстъ пятнадцать осталось — порядочная слобода и житье въ ней знатное. Этто — праздникъ со двора не сходитъ, и ночь-те и день звенятъ колокольчики, и день и ночь идетъ и ѣдетъ народъ, точно изъ мѣшка сыпется народъ этотъ, и день и ночь ямщики по улицѣ шляются, разгонъ поджидаютъ, пѣсни играютъ… хлѣбопашествомъ сроду не занимались, а все больше насчетъ разгона; за нимъ каждый убивается и каждый норовитъ завестись пріятелемъ на сосѣдней станціи. Такъ и ѣдетъ купецъ или баринъ какой отъ пріятеля къ пріятелю, отъ пріятеля къ пріятелю; и такъ на тысячу верстъ дуетъ, и всѣ остаются очень довольны…
"Ловкій, проворный народъ — наши золотиловцы, полированый — стоитъ чести приписать. Иной мужичокъ въ избёнку бокомъ влѣзаетъ, а на улицу выйдетъ съ форсомъ: купецъ-те — не купецъ, мѣщанинъ — не мѣщанинъ — и не разберешь его; и всѣ, то есть сплошь, первые до коней охотники. Прокатить-те такъ, чтобы колокольчикъ захлебнулся и ахнула бы проходящая баба, и сѣдой дѣдъ припрыгнулъ бы на завалинкѣ — только насъ возьми!..
"Какъ это въѣдешь ты въ Золотиловку, сейчасъ запримѣтишь, противъ самаго почтоваго двора стоитъ нашъ домъ; еще отецъ его ставилъ, и нѣтъ его лучше въ слободѣ; небось ни барину съ барыней, ни купцу богатому, никому не безчестно подъѣхать къ нашему дому: крыша тесовая, крылечко на улицу, прикрасы всякія, ставни расписанныя, и живетъ въ домѣ братъ мой родной — Макаромъ зовутъ.
"Есть у меня и кони занозистые, хоть и не чета тѣмъ, что были да сплыли; есть и пріятели добрые, а денегъ не водится: какъ есть — ни гроша за душой: такой ужь порядокъ заведенъ въ домѣ, и начался тотъ самый порядокъ съ того часа, какъ схоронили мы старика своего; а старикъ нашъ былъ давнишній, здоровья и разума не нынѣшняго, и вѣрно жилъ бы онъ до сего часу, и велъ бы порядокъ стародавній, и дрожали бы мы передъ нимъ какъ листъ осенній, не случись съ нимъ бѣда нежданая.
"Въ ночь темную, осеннюю, лѣтъ пятнадцать тому назадъ будетъ, старикъ нашъ, втихомолку, одинъ на четырехъ подводахъ, съ топоромъ за поясомъ, выѣхалъ на улицу, снялъ шляпу и, перекрестившись, погналъ къ сосѣднему лѣску — лучина вишь больно спонадобилась.
"Ой ты, старый воробей, не поишь ты насъ, не поштвуешь, къ себѣ въ гости не зовешь; подсидимъ мы тебя, стараго, крылья, перья тебѣ выщипимъ… угрожали старику полѣсовщики; а старикъ и ухомъ не ведетъ, ровно не ему говорятъ… подсмѣивается себѣ, да затылокъ почесываетъ.
"Думаютъ полѣсовщики, соображаютъ, какъ бы стараго воробья изловить.
"Высоко взбѣжало солнышко; глядимъ — идетъ это нашъ старикъ, одинъ безъ лошадей, и даже безъ топора и безъ шляпы тащится… Какъ добрелъ до воротъ своихъ, такъ и грянулся на землю, словно дубъ, бурей сломанный.
"Зашумѣлъ народъ; каждый спрашиваетъ: что и какъ?
" — Да вотъ какъ, говоритъ старикъ, словно стонетъ: — вотъ какъ полѣсовщики уботворили, какъ видите: и конную силу отняли, и топоришко отобрали, и шляпенку — на что старая была — и ту съ головы стащили и меня озарничищи не человѣкомъ сдѣлали, хуже ветошки сдѣлали: и рученьки у меня поломаны, и ноженки у меня поломаны, и головушка моя бѣдная будто на мелкія части разбита.
"Завыло бабье; та съ тѣмъ, та съ другимъ лѣзетъ: яблочка не хочешь ли, пивца не выпьешь ли? можетъ бы, тебѣ съ него и полегчило?
" — Цыцъ, сороки! прикрикнулъ на нихъ старикъ и кулакомъ погрозилъ: знать, послѣднія силы собралъ, а самъ поднимается, да меня къ себѣ манитъ.
"Я подступилъ поближе.
" — Сынокъ ты мои милый, говоритъ старикъ: — садись ты на чалка длниногриваго, да скачи въ кабакъ за полштофомъ, а съ тѣмъ съ полштофомъ скачи ты, сыпокъ мой, къ озарникамъ, къ полѣсовщикамъ и скажи ты имъ… Но тутъ старому воробью и конецъ воспослѣдовалъ.
"Стою я надъ нимъ: и ноги не слушаются, и слезъ не найду — не льются.
"Насъ осталось четыре брата, да сестры — ну, да объ нихъ что толковать: бабья душа въ счетъ не кладется. Большака нашего Иваномъ зовутъ; грамотей — что твой дьячокъ, изъ себя такой видный, росту высокаго, бородища черная до поясу, глаза такіе вострые; а какъ сдвинетъ онъ это свои брови густыя, да зачнетъ тебѣ въ книжку читать, да совѣты давать, такъ кажись и нѣтъ его умнѣе на свѣтѣ. Покойникъ его не долюбливалъ; бывало, слушаетъ его, слушаетъ, да и скажетъ ему: «полно языкомъ-то играть: языкъ твой — врагъ твой; лучше задѣло возьмись.» Ворчитъ Иванъ себѣ подъ носъ, а дѣло сполняетъ; нашъ старикъ-то шутить не любилъ: бывало, что подъ руку попадетъ, тѣмъ и ломитъ.
"За Иваномъ по порядку братъ Макаръ слѣдуетъ: мужикъ рыжій, да мягкій; волосы это у него завсегда примазаны, да расчесаны, глаза внизъ опущены, ходитъ не торопясь, словно плыветъ, и вѣжливостью всѣхъ превзошелъ. И Макара не слишнимъ старикъ жаловалъ; бывало, и скажетъ въ сердцахъ: «рыжій-красный — человѣкъ опасный.»
"Есть у насъ еще братишко, Микулкой зовутъ; тотъ — совсѣмъ простой парень. Чиститъ да холитъ своего чалка кореннаго, да тѣшитъ на немъ проѣзжающихъ. Эти купцы-охотники всѣ его знали, на споръ — на сто рублевъ пущали, и не выбиралось супротивъ чалка ни разъединаго коня по всему трахту: что вздумаешь, то тебѣ и сдѣлаетъ; бывало, крикнетъ это Микулка: «Ну, чалка, насъ грабютъ!» — только и видѣли, ровно это шапкой броситъ, и всѣхъ за канавой оставитъ… Бывало, наѣдутъ это купчики-голубчики: «гдѣ Микулка, давай сюда Микулку… запрягай намъ чалка-рыбака!..»
"А Микулка только того и ждетъ, весь дрожитъ, суетится, ленты алыя въ гривы вплетаетъ, хомуты съ махрами, да узды съ бубнами собираетъ; и какъ это влѣзъ онъ на козлы — на себя не похожъ: лицо все огнемъ загорится, эти глазищи свои черные вытращитъ, шляпу съ павлиньимъ перомъ на бокъ заломитъ: «ну, говоритъ, отворяй ворота шире, разступись народъ — колѣно сдѣлаю!..» И сдѣлаетъ — собака ѣздить!
"Схоронили мы стараго воробья, и пошло все вверхъ дномъ въ семьѣ нашей: ссоры да раздоры, да самовары, да щегольство, тройки перемѣнныя, пріятели-надуватели, дуги — золоченыя, колокола — валдайскіе, хомуты — буньковскіе, поднялось веселье несказанное.
"Тутъ это показалъ себя нашъ старшій братъ Иванъ: какъ это изрѣзался онъ на поминкахъ стараго воробья — такъ и понесъ, и понесъ; видно, губу-то у него разъѣло… и вышелъ изъ него забубенный человѣкъ; знать, борода-то выросла, да ума не вынесла.
"Пьетъ Иванъ мѣсяцъ, пьетъ другой, а подъ конецъ такъ набаловался, что еще заря не занималась, а нашъ Иванъ въ кабакъ тянетъ. На совѣты еще чивѣе сталъ, а притомъ каждаго норовитъ обидѣть, каждому въ рыло заѣхать: гдѣ только на улицѣ шумъ сдѣлается — гляди: нашъ Иванъ — тутъ-какъ-тутъ и рукава засучиваетъ. Ну, и самъ частенько побои принималъ, бородищи половины лишился, да онъ за тычкомъ небольно и гнался.
"Домъ совсѣмъ бросилъ, а если придетъ, увидитъ — жена плачетъ, сейчасъ къ ней: «ты что, говоритъ, песъ, хнычешь? сейчасъ — валку!»; тутъ подвернется ему сынишка его, Лёска, за мать уцѣпится — тоже жалко — онъ и его… Въ годъ какой нибудь совсѣмъ бабу изъ дѣла выбилъ, какъ есть выбилъ.
"Пошла баба куда глаза глядятъ; развѣ узнаетъ, что мужъ изъ дому отлучился, такъ она тайкомъ проберется въ избу. Ну, да ужь тутъ же она обойметъ мальчишку и такъ надъ нимъ убивается, да причитываетъ, что даже всѣхъ насъ изъ избы выгонетъ.
"Помаялись мы; годъ и два терпѣли озорника Ваньку, а тутъ ужь и мочи не стало терпѣть; много всего было, и пропадалъ онъ у насъ по цѣлому мѣсяцу; ухнетъ, бывало, словно въ воду нырнетъ, и прогоновъ частенько не досчитывались, и выручать его случалось верстъ за сто, за двѣсти — всего бывало. Страмимъ, страмимъ его, а онъ на всякое твое слово отвѣтъ держитъ.
"Разъ это, на самый николинъ день, повезъ онъ купцовъ. Ждать-пождать — нѣту Ивана; всѣ мышины норки обшарили — нѣту Ивана; такъ ужь полгода спустя человѣкъ намъ одинъ сказалъ: ищите его въ городѣ Астрахани — вотъ куда махнулъ! Ждали, ждали мы его… только — грохъ на самую пасху! — является… туда же хвалится… писаремъ, говоритъ, на станціи сидѣлъ, а коней, говоритъ, лишился — недобрые люди увели.
"Подумалъ братъ Макаръ: онъ у насъ всѣмъ руководилъ и приходъ и расходъ велъ — тоже оплеталъ славно! Подумалъ, подумалъ, да и говоритъ: «Давайте, братцы, дѣлиться…»
"Дѣлиться — такъ дѣлиться: сказано-сдѣлано…
"Тутъ пошла ломка; содому, содому сколько было; до управителя неразъ доходило… Туго шло дѣло, большаки все промежъ себя грызлись, а мы почесть и не вступались. Я молчу, а братъ Микулка, тотъ, какъ сказалъ разъ: чтобы чалка былъ за нимъ безпремѣнно, и толковать больше не хотѣлъ.
"Сбрую, скотину, все въ жеребій положили, а домъ Макаръ за собой оставилъ; мы съ Микулкой взяли избу скотную, а братъ Иванъ пожелалъ деньгами сто Рублевъ на строеніе; на тѣмъ дѣло и порѣшилось.
"Братъ Макаръ зажилъ припѣваючи; откуда что взялось: зайдешь къ нему, сейчасъ тебя за теплую воду сажаетъ, а по мнѣ — ея хоть бы не было, и что за вкусъ нашли! Посмотришь на постоялыхъ: иной мужичишка гроша не стоитъ, а какъ прибѣжитъ съ мороза въ избу, не успѣетъ еще образамъ помолиться — туда же: хозяюшка, какъ бы горячей водицы напиться — туда же!
"Нашъ Макаръ съ каждымъ человѣкомъ умѣетъ поговорить, а чуть замѣтитъ лицо чиновное, сейчасъ хрунтъ сдѣлаетъ, рапортуетъ: самоварчикъ не угодно ли вашему превосходительству, того не прикажите ли, другаго, ваше превосходительство, и всѣ у него — ваше превосходительство… Тонкій человѣкъ, мягкій, всѣхъ заставилъ себя любить, и господа всѣ къ нему обратились, и за то самое въ старшины міромъ избранъ.
"Мы съ Микулкой глядимъ это на нашего Макарку, дивуемся; пущай и сами мы — не то, чтобы это совсѣмъ послѣдніе ямщики были въ слободѣ, ну, а все-таки такъ скажу: далеко кулику до петрова дня.
"Большакъ Иванъ, тотъ все по своему сообразилъ: перво-наперво деньги до копѣечки прокачалъ — знать, безъ нихъ на душѣ легше, а тамъ сталъ съ своей тройкой на почтовомъ на дворѣ, живетъ ровно холостой: жены не знаетъ, сынишку не одѣваетъ, не обуваетъ, а такъ больше для посылокъ при себѣ держитъ.
"Бывало, на дворѣ — какой холодъ; глядишь — бѣжитъ Лёска: курточка какая-то бабья на немъ, послѣ матери видно наслѣдовалъ, чуть держится, дырявыя валенки съ ногъ спадываютъ, бѣжитъ развеселый такой, будто и горя не знаетъ: знать, горе его было такое, что скачетъ, а не такое, что плачетъ.
" — Куда ты, молъ, бѣжишь, Лёска?
" — Въ кабакъ, говоритъ: — тятенька послалъ на-скоро, а самъ задуваетъ.
"И каждый на станціи норовилъ изъ Лёска себѣ работника сдѣлать: бѣги туда, сдѣлай то — всюду туряютъ, вездѣ Лёска отвѣчаетъ. День пройдетъ, умается сердечный, насилу ноги двигаетъ, а пріютиться негдѣ — вездѣ народъ, укрыться тоже нечѣмъ; такъ гдѣ нибудь свернется въ углу, и тутъ гляди — разгонъ: Лёска вставай, гдѣ фонарь? бѣги… бѣжитъ. Привалитъ это какой нибудь баулища, съ твой домъ будетъ, этихъ коней напутаютъ, напутаютъ… Ну, кого же теперича Фалеторомъ сажать? Ванюха, сажай Лёску.
" — А косуха будетъ?
" — Будетъ…
"Сейчасъ возьметъ онъ этого Лёску, завернетъ въ чей ни на есть тулупъ, привяжетъ его къ сѣдлу, чтобы паче чаянія не потерялся дорогой, дадутъ ему кнутъ въ руки — пошелъ!
"Лёска — ничего, сидитъ, да еще покрикиваетъ своимъ тонкимъ голосомъ: «поди, поди съ дороги!» а ночь-то иногда морозная, духъ захватываетъ, или вьюга разыграется, такъ что и въ избѣто жутко становится.
"Не сдобровалъ-таки Лёска: разъ какъ-то угоразлило его съ лошадью вмѣстѣ провалиться сквозь ледъ; лошадь утонула, а его насилу-насилу вытащили, и годъ цѣлый почесть провалялся онъ въ холодѣ, да въ голодѣ; такъ разнемогся — просто смерть; и никто не присмотрѣлъ за нимъ, никто не успокоилъ… кому нужно!
"Съ того самаго времени прозвали Лёску — Лёской-безсчастнымъ, и не было ему другаго названія.
"Недолго прожилъ Иванъ на почтовомъ на дворѣ. Вскорѣ у нихъ съ содержателемъ штурма вышла, погнали его вонъ полѣномъ и Лёску-безсчастнаго выгнали.
"Тогда пришелъ Иванъ за совѣтомъ къ Макару: дѣло происходило за самоваромъ.
" — Есть мое, братецъ, желаніе, жить постоянно, домомъ завестись, такъ началъ Иванъ.
" — Доброе дѣло вы, братецъ, задумали; надо правду говорить — доброе дѣло.
" — Продамъ я лишнихъ коней, куплю избенку немудрящую, буду хлѣбъ сѣять — нѣтъ лучше, какъ хлѣбомъ заниматься.
"А Макаръ — все свое: доброе дѣло, святое дѣло, братецъ, задумали, и самъ ухмыляется въ свою бороду рыжую: извѣстно — человѣкъ тонкій.
" — Тысячу рублевъ не возьму я, чтобы съ эвтимъ разгономъ связываться: самое, какъ есть, послѣднее дѣло. Кто что ни говори, а нѣтъ лучше, какъ землю пахать.
"А Макарка ему: нѣтъ лучше — какъ землю пахать.
"Я тоже тутъ случился: гляжу на нихъ, смѣюсь.
"Засуетился нашъ Иванъ, горячку поретъ,.какъ будто и дѣло дѣлаетъ: коней продаетъ, избенку покупаетъ, соху, борону справляетъ, корову разыскиваетъ, въ суетѣ даже родной кабакъ забылъ…
"Недѣля прошла и другая; избенка поставлена, соха справлена, одного недостаетъ — коня-пахаря; и сталъ Иванъ добывать коня-пахаря, только все какъ-то не найдетъ по ндраву, и пошли у него лошади перемѣнныя: сегодня — гнѣдая, завтра — вороная… пошелъ онъ мытарствовать конями: что день — то новая лошадь, что день — то довасы.
"Потеплило; съ горъ ручьи бѣгу тѣ, птица всякая прилетѣла, кишитъ-радуется, шумитъ вода вешняя, нѣжится на солнышкѣ мать сыра земля, это паръ отъ нея такъ и стелится. Глядимъ мы и что же мы видимъ: ѣдетъ нашъ Иванъ, откуда — Богъ его вѣдаетъ, верхотой. Подъ нимъ чуть ноги волочитъ жеребчишка пегинькій, съ овцу порядочную ростомъ. Ѣдетъ; шляпа на боку, куражится. «Гляди, говоритъ, народъ, какого орла вымѣнялъ, еще десять рублевъ придачи сполыснулъ».
"Мы въ тѣ-поры такъ и полегли со смѣху.
"Стали поталкиваться къ намъ мордвы сосѣдніе, нѣтъ ли землицы отдашной: мужики они завидущіе насчетъ пашни. Ну, у нашего Ивана лошаденка молоденькая, что съ нея взять, да и семья малая; жена по вольному свѣту гуляетъ, людей потѣшаетъ, а Лёска-безсчастный немного спрашиваетъ. Подумалъ это Иванъ, подумалъ, да и махнулъ мордвину Осипу всю свою землю, какъ есть — до послѣдней борозды, да и сынишку своего, Лёску-безсчастнаго, тому же мордвину Осипу въ работники поставилъ, за пятнадцать рублевъ до покрова-дни.
"Увезъ мордвинъ Лёску-безсчастнаго въ свое жительство, а нашъ Иванъ одинъ какъ есть остался, ничего не робѣетъ, лежитъ-себѣ пластомъ, благодушествуетъ, спитъ безъ просыпу, а проснется — въ кабакъ ударится, точно по казенному дѣлу-спѣшному. Развѣ когда въ кабачищѣ повстрѣчаетъ прохожихъ какихъ, везти ихъ возьмется; насажаетъ человѣкъ пять, али шесть на телегу, и поднимется у насъ пѣсня… гамъ и крикъ, а пегашка, весь мокрый, такъ и разстилается по землѣ, еле ноги двигаетъ; хлыщутъ это, бьютъ его по чему попало, даже сердце наболитъ, глядя на такое безобразіе.
"Живетъ Лёска-безсчастный у мордвина Осипа. Хозяинъ попался ему коренной пахарь, суета, ворчунъ, все бы онъ что нибудь работалъ, и ночь-то ему не спится; дома кажется ему темна ночь… Поглядѣлъ онъ на работника, видитъ — надѣлахъ работникъ: «ладно», думаетъ, «ладно напалъ, ладно…» а самъ все ворчитъ, и такъ бы и вымоталъ онъ всю силу изъ работника.
"Пришло время просо сѣять… Чуть зорька — поднялся мордвинъ, работника будитъ: пріѣхми въ поле и, помолясь какъ слѣдуетъ, пахать принялись; вспахали эдакъ съ осьминникъ, глядятъ — откуда ни возьмись, нашъ Иванъ катитъ на своемъ на орлѣ; -шляпа на боку — значитъ, готовъ, какъ слѣдуетъ. Подъѣхалъ и кричитъ: «собирайся Лёска, да мотри духомъ! я за тобой пріѣхалъ»; атому чего собираться — весь тутъ; все что есть — все на немъ.
"Мордвинъ къ Ивану: «ты это что, Иванъ Сидорычъ, шутишь, что ли?»
" — Ни мало, братецъ мой, отвѣчаетъ Иванъ: — я, говоритъ, Лёскѣ мѣсто нашелъ, на духову мельницу — въ работники.
" — Не пущу! завопилъ мордвинъ Осипъ: — прежде деньги подай.
" — Дожидайся; отдамъ, когда будутъ, а ты Лёска садись…
"Лёска — ни слова; сѣлъ; знамо дѣло: съ отцомъ не разговоришься, потому — сила.
"Иванъ — по лошади, мордвинъ — за лошадь, виситъ-те на уздѣ, мужикъ-то скаредный, ему денегъ лишиться — все одно, что жизни…
"Поднялась драка, шумъ вышелъ, по полю такъ и раздается: «караулъ, грабятъ!»
"Эти мордвишки — народъ дружный; сколько ихъ въ полѣ ни было, всѣ такъ и тукнули, да и вцѣпились въ нашего Ивана… ну его бить — били, били… даже окровавили… и Лёскѣ-безсчастному не спустили — изъ телеги его выволокли и вдоволь надъ нимъ потѣшились.
"Ивану — все нипочемъ; крякнулъ, это, разъ одинъ, да и говоритъ: «Не видать же мордвину Осипу своихъ денегъ, какъ ушей своихъ; и того будетъ, что надо мною вдоволь натѣшился!» А Лёску-безсчастнаго совсѣмъ перевернуло: ходитъ, бѣдняга. словно шальной, да все это думаетъ: за что люди его обидѣли.
"Духову въ тѣ-поры содержалъ тамбовскій мѣщанинъ города Шацка, Сазонъ Сазонычъ, Грязнушкинъ прозывался; умнѣющій былъ человѣкъ: совѣтъ ли тебѣ дать, просьбу ли настрочить — только его возьми; капиталъ имѣлъ, бороду брилъ, шляпу носилъ пуховую, да высокую, въ желтомъ сюртукѣ ходилъ, долгополомъ, и часы безпремѣнно при немъ… Бывало, гдѣ еще завидитъ тебя, ты только изъ лѣсу съ мѣшками покажешься, а ужь онъ шляпу свою высокую снимаетъ, тебя привѣчаетъ: «милости, говоритъ, просимъ, милости просимъ, почтеннѣйшій, милѣйшій», и такой, кажется, привѣтливый, а досади ему чѣмъ — съѣсть готовъ!
"Понравилось нашему Лёскѣ-безсчастному житье на Духовой, потому именно, что во всемъ такое приволье, что не вышелъ бы, кажется, вѣкъ. Эта черемуха, эта калина, эти кусты всякіе такъ и сплелись другъ съ другомъ; и красно-то, и бѣло-то, и желто вокругъ мельницы… стой да любуйся, сколько душѣ твоей надобно, а пройти тѣми кустами — не пройдешь, никакъ не продерешься, и рѣчки не видать за ними, слышно только, что гдѣ-то шумитъ рѣчка по камешкамъ.
"Ходитъ Лёска-безсчастный такой веселый, мѣшками такъ и ворочаетъ, румянецъ съ лица не сходитъ, пѣсня съ языка не слетаетъ, а въ воскресный день и волосы себѣ разчешетъ, рубашку красную, что хозяинъ подарилъ, надѣнетъ — чудо парень; и не то, чтобы онъ былъ больно высокъ, да широкъ костью, да красивъ — нѣтъ, а такое у него было лицо доброе, да привѣтливое, что каждаго къ нему такъ и тянуло, и, кажется, не разстался бы вѣкъ съ нимъ.
"Любуется народъ на Лёску-безсчастнаго, любуется имъ и хозяинъ мельничный, а больше всѣхъ любуется имъ хозяйская племянница, Дуняшей звали, и вьется она вокругъ Лёски, словно птичка-малиновочка вокругъ своего гнѣзда.
"Бывало, въ сумерки, когда это народъ угомонится и запрутъ мельницу, сядутъ они рядышкомъ гдѣ нибудь въ сторонкѣ; вода это тихо журчитъ, а въ кустахъ словно стонъ стоитъ — соловьи заливаются, дерма-дерутъ… И ночь наступитъ, и звѣзды вспыхнутъ одна за другой, а они все сидятъ, да тихо промежь себя разговоры ведутъ.
"Грязнушкинъ все видитъ, да раздумываетъ, какъ бы это свадьбу поскорѣе смастерить, да работника себѣ вѣчнаго прилучить, а Ивану нашему и невдомекъ поглядѣть на сына, на его счастье — не до того было; смоталъ онъ хлѣбъ на корню — тому же мордвину Осипу, да на тѣ деньги — и ну… И только когда изъ денегъ выбился, не стало на что пить, тутъ только собрался онъ на Духову.
"Подходитъ Иванъ къ Духовой… Грязнушкинъ бѣжитъ… его встрѣчаетъ, за столъ убранный сажаетъ, всякими напитками ублажаетъ…
"Сидитъ Иванъ, пьетъ, а въ головѣ у него другое, что тутъ ему поживишка порядочная случилась. Одну-другую выпили и сталъ, это, Грязнушкинъ издалека заводить насчетъ Дуняшки. Иванъ — ничего; выслушалъ его до конца и сказалъ такъ: "Отсчитай ты мнѣ, Сазонъ Сазонычъ, сто рублей деньгами, да подпишись ты кормить и поить меня въ старости, тогда я тебѣ не перечу женить сына на комъ только вздумаешь.
"Сказалъ, словно ножомъ отрѣзалъ, и слушать ничего не слушаетъ, и въ толкъ ничего не беретъ.
"Раскипѣлся это Грязнушкинъ; подлетѣлъ къ Ивану, весь трясется отъ злости: «вонъ, говоритъ, сейчасъ, чтобы твоего и духу не было!…»
" — Ладно, говоритъ Иванъ: — уйду и парня съ собой уведу.
"Грязнушкинъ еще пуще распалился: въ тѣ-поры у нихъ чуть до драки не дошло.
"Выбралъ Иванъ ночь потемнѣе; идетъ на Духову, будитъ Лёску-безсчастнаго.
" — Идемъ, говоритъ, Лёска, я за тобой…
"Не валялся Лёска въ ногахъ у отца безжалостнаго и плакать не плакалъ, и упрашивать не упрашивалъ, а пошелъ онъ съ Духовой молча, не оглянулся даже.
"Одинъ помолецъ лежалъ на возу, не спалось ему что-то; онъ все объяснилъ, какъ дѣло было.
"Просыпается Грязнушкинъ, сейчасъ все узналъ — освирѣпѣлъ пуще звѣря лютаго, сцапалъ, это, перо, ну — строчить прошеніе къ самому становому; строчитъ-те, что въ голову влѣзетъ: такъ и такъ, дескать, бѣжалъ отъ меня работникъ, Александръ Сидоровъ, ночнымъ бытомъ и стащилъ, дескать, и то и другое и третье… валяй, что въ голову пришло…
"Настрочилъ, шляпу свою высокую надвинулъ, прыгъ на бѣговыя дрожки верхомъ, махъ — въ городъ.
"Потянули Ивана съ сыномъ въ городъ, къ суду, къ расправѣ, за что — богъ-вѣдаетъ, и спустя уже годъ дождались они такого рѣшенія: содержать, дескать, ихъ въ сильномъ подозрѣніи — на тѣмъ и дѣло кончилось.
"Побѣжалъ Лёска-безсчастный на Духову, да узналъ онъ тамъ вѣсти недобрыя про Дуняшку свою, про малиповочку: за вдовца ее отдали, за богатаго, да не милаго, повѣнчали усильствомъ.
"Тихой поступью возвратился Лёска-безсчастный въ свою слободу, а отецъ безжалостный, на горе его не взираіочи и не давши ему погрустить хоть одинъ часокъ, поставилъ его въ работники къ одной барынькѣ небогатенькой и деньги въ акуратъ взялъ — за полгода впередъ.
"Не успѣлъ еще Лёска-безсчастный полгода дожить у барыньки, какъ уже сыскалъ ему отецъ другое мѣстечко, на другое мѣсто перевелъ, а тамъ на третье, и не найдется вокругъ слободы нашей ни мужика зажиточнаго, ни двора ямскаго, ни мельника денежнаго, у коего не побывалъ бы Лёска-безсчастный въ работникахъ.
"Такъ скажу: помыкалъ Лёской-безсчастнымъ отецъ его, словно скотомъ рабочимъ; бывало, безъ стыда и безъ жалости на базаръ Лёску-безсчастнаго выведетъ, и кто больше посулитъ за него, да виномъ уботворитъ какъ слѣдуетъ, за тѣмъ и ступай Лёска-безсчастный; тотъ и хозяинъ ему, безталантному.
"Глядишъ это на Лёску-безсчастнаго, глядитъ — а сердце въ тебѣ такъ и истоскуется, и скажетъ бывало: «ты зачѣмъ поддался отцу безжалостному, для чего ему потворствуешь?»
" — На то его власть отцовская-нерушимая, скажетъ Лёска, да и пойдетъ прочь.
"Потолковали люди, пожалѣли, да и рукой махнули — кому нужно!
"Годъ прошелъ, другой прокатился… прилетѣла къ намъ золотая вѣсточка, словно птица райская, ослѣпилъ насъ свѣтъ невиданный, обуяла радость неслыханная; вѣрить боишься, не вѣрить еще пуще боишься, а вслухъ порадоваться никто несогласенъ: каждый себя бережетъ.
"Вдругъ… и невзначай совсѣмъ, зазвонили въ колоколъ: собирайся народъ въ церковь божію… шумитъ сотникъ подъ окошечкомъ. Народъ весь поднялся, и старый и малый; давка, тѣснота, одинъ другаго побиваетъ, а становой свое дѣло дѣлаетъ: читаетъ… все читаетъ… на то не взираетъ, что слышать-то его, почесть, никто не слышитъ… Прочиталъ, это, то, что слѣдуетъ — и правъ… дальше по тракту скачетъ, а мужики стоятъ, ему вслѣдъ глядятъ.
"Тутъ вскричали насъ на барскій дворъ; слышь ты, баринъ изъ Питера прибылъ, толковать съ нами хочетъ.
"Баринъ у насъ смирный, да неспѣсивый, жалость въ себѣ имѣетъ, къ народу простому не наругатель, слова худаго никто отъ него не слыхивалъ — грѣхъ сказать; не увидишь его и не услышишь, когда, бывало, пожалуетъ онъ къ намъ изъ Питера: сидитъ-те въ своей комнаткѣ, да по охотѣ своей надъ книжками убивается.
"Честь-честью приглашаютъ насъ въ покои барскіе; ввалились мы всѣ до единаго… Лакей серчаетъ: полы, говоритъ, вы мнѣ помарали, мужичье необразованное… Мы — ничего, молчимъ… Ждемъ, что воспослѣдуетъ…
"Вышелъ это къ намъ нашъ баринъ — да какъ брякнетъ громкимъ, ровно не своимъ голосомъ: поздравляю васъ, братцы, съ волей…
"Такъ онъ насъ въ тѣ поры и сшибъ, словно изъ ружья выпалилъ; не устояли мы на ногахъ, разомъ грохнулись на полъ; кто крестное знаменіе творитъ, кто молитву шепчетъ; что-то невѣдомое заговорило въ насъ, и сердце въ груди ровно ширится.
"Глядитъ на насъ баринъ, дивуется, это волосы на себѣ ерошитъ, и всего-то его будто лихорадка бьетъ.
"И не знаю сколько наговорилъ онъ намъ въ тѣ поры словъ ласковыхъ: и съ той, какъ бы это выговорить… трапація… цинаціи… или другая какая, вѣрно не помню — знашь, впервые слово такое повстрѣчалось — съ ней поздравлялъ… и въ общество-то къ намъ просился, въ сосѣди добрые назывался…
"Стоимъ мы часъ и другой, измаялись совсѣмъ, и въ жаръ и въ холодъ бросаетъ, а онъ все свое дѣлаетъ, все говоритъ и говоритъ — въ лоскъ насъ кладетъ!
"Тутъ доложили барину, что карета готова; оно и кстати пришлось: голосъ-то фальщить сталъ — надорвался.
"Сѣлъ онъ въ карету: прощайте, говоритъ, вольные люди! да и былъ таковъ.
"Валимъ это мы съ барскаго двора гурьбой, такъ насъ и покачиваетъ, словно изъ бани угарной вышли, валимъ это мимо кабака.
"Ребята, стой! Становись въ кружокъ.
" — Что?
" — Сложимся на ведерко и давай толковать.
"Ведерко порѣшили, а изъ потёмокъ все еще не вышли.
"Слушаетъ это Иванъ наши толки, бороду поглаживаетъ, а самъ ухмыляется.
"Мы къ Ивану всѣмъ міромъ пристали: скажи, да скажи, что на умѣ держишь?
"Взялъ это Иванъ книжку отъ сотскаго, поглядѣлъ въ нее, сдвинулъ свои брови густыя и сталъ насъ дураковъ учить уму-разуму, ровно твой соловей залился: и земля-то вся наша со всѣми, какъ есть, лѣсными и луговыми удовольствіями, и ничего-то съ насъ не будетъ спрашиваться, и то и другое поетъ…
"Мужики слушаютъ — ротъ разинувши. Взяли еще ведро… Ну — гулять, и такимъ обычаемъ почесть трое сутокъ прожили возлѣ царева кабака.
"И сталъ нашъ Иванъ всему дѣлу голова: возьметъ это палочку, идетъ, ровно бурмистръ какой, со двора на дворъ, людей собираетъ, къ цареву кабаку сходиться приказываетъ.
"Тутъ какъ разъ подоспѣло время оброкъ платить, а Иванъ свое толкуетъ: не слѣдуетъ, да не слѣдуетъ.
"Подумали, потолковали міромъ, да на томъ и рѣшили, что не слѣдуетъ; такъ и старшинѣ отнеслись — старшина по начальству метнулся.
"Налетѣлъ становой приставъ… Мы всѣ дрогнули, да и сбились кучей около ванькиной избенки, словно бараны около пастуха, когда примѣрно волкъ къ нимъ подбирается.
"Нашъ Иванъ не сробѣлъ, ни чуть даже; беретъ онъ эту книжку, что читалъ мужикамъ, и раздаетъ ее по листочку всему міру крещеному, а становой — тутъ какъ тутъ…
" — А! Кто? Что вы? Давай сюда! кричитъ становой, а самъ ужь ухватилъ старика одного за бороду, теребитъ.
" — Сказывай, кто у васъ всему дѣлу голова?
"Старикъ молчитъ… становой пуще…
" — Сказывай, знать ничего не хочу!… И ногами затопалъ.
"Ну, старикъ испужался, говоритъ: «Иванъ Сидоровъ — всему дѣлу голова».
" — А, подавайте мнѣ Ивана Сидорова!
" — Батюшки, родимые, не выдавайте меня на муку лютую, на безчестье, взмолился нашъ Иванъ: — я васъ братцы въ чистую волю произведу…
" — И не выдадимъ, сказали ребята помоложе и заслонили Ивана своей грудью…
" — И не выдадите? загремѣлъ становой.
" — И не выдадимъ…
" — Такъ-таки и не выдадите?…
" — Сказано: не выдадимъ — такъ и не выдадимъ; проваливай, знай…
"Какъ вдарится это отъ насъ становой бѣжать, какъ развѣ ноги поднялъ, кричитъ: «бунтъ, разбой…» а самъ, знай, прибавляетъ ходу.
"Наши ребята пріободрились: «ну, его! ну, его! ату, его!…» словно сѣраго волка травятъ, а становой сыпетъ… смѣху-то!…
"Недолго мы покуражились: доходитъ къ намъ такой слухъ, что идетъ на насъ самъ исправникъ, съ арміей подступаетъ… Видимъ, бѣда идетъ на насъ… измаялись совсѣмъ, эти бабы воютъ, да стонутъ… куда дѣваться, куда бѣжать?
"Разгромили бы нашу слободу, не вступись за насъ посредственникъ: «Стой, говоритъ, войско, съ мѣста не трогайся, пока не повижусь я съ мужиками; можетъ, они вину свою возчувствуютъ, моего слова послушаютъ…»
"Тихо да степенно повелъ съ нами рѣчь посредственникъ; мы это слушаемъ его, да дивуемся его рѣчи тихой… Ждемъ: вотъ зачнетъ онъ насъ бить, почнетъ хлыстать, да наши бороды рвать… ни мало: пальцемъ никого не тронулъ, и бороды всѣ цѣлы. Даже народъ изумился, какія это только времена пришли…
"Молча выслушалъ народъ рѣчь посредственника и къ ногамъ его такъ и грянулся: пощады молитъ.
"Пощадилъ насъ посредственникъ съ уговоромъ съ тѣмъ, чтобы мы оброкъ выслали, да Ивана Сидорова изъ общества выключили, потому, говоритъ: что онъ васъ перемутилъ, загубить хотѣлъ всю слободу.
"Освирѣпѣлъ народъ, и старый и малый на Ивана поднялся: кровопійца ты нашъ, язва, шельмецъ, разбойникъ! да тутъ же съ горяча и составили такой приговоръ: Ивана на поселенье сослать, а сына его, Лёску-безсчастнаго, въ солдаты поставить.
"Иванъ бросился въ ноги къ посредственнику — нѣтъ, поздно — ничего не помогло!
"Поднялся Иванъ, встряхнулъ это волосами, брови свои густыя сдвинулъ, да и молвилъ такъ: «видно, судьба моя такая… Живутъ же люди и на поселеньи, а здѣсь мнѣ и дѣлать почестьчто нечего: ни кола ни двора не осталось, ни передо мной, ни за мной ничего не состоитъ».
"Тутъ ото дня два спустя народу собралось тьма тьмущая: каждому захотѣлось это взглянуть, какъ повезутъ Лёску-безсчастнаго въ городъ.
"Вывели Лёску-безсчастнаго на улицу, всего оборваннаго, да ощипаннаго; подвода подъѣхала, отдатчикъ да провожатые дожидаются.
"И до той самой минуты не грустилъ Лёска, не кручинился, а тутъ, какъ вышелъ это передъ народомъ, оборванный, да ощипанный, словно нищій какой, рядомъ съ матерью своей полоумною, да съ отцомъ пьяницей. Мать пѣсни свадебныя играетъ, плясать порывается: знать, почудилось ей, что свадьба заводится, ея Лёска-безсчастный женится, а отецъ, Иванъ Сидорычъ, чуть языкомъ шевелитъ, а ногами такъ-то камаринскаго откалываетъ. Тутъ-то обвила его тоска лютая, словно змѣя ядовитая, и сломила его горемычнаго… Пошатнулся даже бѣдняга-безталантинй и впервые въ жизни своей залился слезами горючими.
"Рѣкой льется Лёска-безсчастный, видно такъ: терпѣть — такъ терпѣть, плакать — такъ плакать, маненько да хорошенько. А самъ сказываетъ:
" — Эхъ ты, матушка-родима, зачѣмъ ты меня на свѣтъ родила? для тоски одной, для печали.
" — Эхъ, отецъ родной, что ты сдѣлалъ со мной? Размоталъ ты родное добро, что дѣды наши да прадѣды сотню лѣтъ наживали, сотню лѣтъ по грошамъ, по крохамъ собирали…
« — Крѣпостнымъ я былъ твоей прихоти, пропивалъ ты тяжелый мой трудъ, трудовую копейку мою, потомъ облитую..».
" — И во всей моей младости не видалъ я себѣ радости; повстрѣчалась радость мнѣ, да и ту люди отняли, да другому отдали…
"Народъ даже смутился, каждый лѣзетъ къ Лёскѣ-безсчастному, кто съ холстомъ, кто съ чѣмъ.
«Ничего не принялъ Лёска-безсчастный, только въ ноги всему міру палъ, христа-ради просилъ не покидать безъ призрѣнія его мать полоумную… и какъ былъ, въ тѣхъ же тряпкахъ, да шобонахъ, такъ и ушелъ Лёска-безсчастный служить царю-батюшкѣ почесть что съ однимъ мѣднымъ крестомъ на груди больной».
Ямщикъ умолкъ; крупныя капли катились по бородѣ его…
Былъ ли то дождь, или слезы — не знаю…
Вдали на мутномъ, мокромъ горизонтѣ показалась слобода Золотиловка.