Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
[править]ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
[править]МАКАРКА.
Разсказъ.
[править]I.
[править]Петровъ день для всего Шайтанскаго завода являлся тройнымъ праздникомъ. Во-первыхъ, въ этотъ день, «престолъ» въ мѣстной заводской церкви, потомъ фабрика закрывалась вплоть до Успенья и, въ-третьихъ, что самое главное — конскій праздникъ. Съ ранней весны, какъ покажется молодая травка и кончится тяжелая, зимняя, конная работа по перевозкѣ руды, дровъ, угля и «металла», сотни лошадей угоняются въ горы, гдѣ и отгуливаются на вольныхъ горныхъ пастбищахъ, главнымъ образомъ на мѣстахъ большихъ куреней, гдѣ на свѣжей поруби бросается чудная горная трава. Въ Петровъ день табуны отгулявшихся въ горахъ лошадей пригоняются въ заводъ на показъ хозяевамъ.
Какъ-то всегда случалось такъ, что Петровъ день выдавался солнечный, теплый и радостный. Такъ было и нынче. И праздничный колоколъ на деревянной колокольнѣ гудѣлъ какъ-то торжественно. Рядомъ съ церковью былъ заводскій базаръ, а за нимъ большой «пригонъ», куда загонялись лошади. Съ утра на базарѣ и церковной площади начали собираться кучки разодѣтыхъ по-праздничному мастеровыхъ. На уральскихъ горныхъ заводахъ щегольство, благодаря заработкамъ, очень развито. Вездѣ мелькали красныя кумачныя рубахи, праздничные халаты изъ чернаго и синяго сукна, новенькія фуражки. Конечно, щеголяла главнымъ образомъ заводская молодежь, а старики довольствовались старинными кафтанами изъ домашняго сукна и войлочными шляпами. Женщинъ было не видно, — онѣ заняты дома праздничной стряпней. Къ Петрову дню съѣзжалось изъ сосѣднихъ селъ и заводовъ много гостей, и всѣхъ надо было угостить. Только самыя древнія старушки плелись въ церковь, подпираясь длинными палками. Имъ дома нечего было дѣлать.
До окончанія церковной службы, на базарѣ всѣ лавки были заперты, и около нихъ собирались кучки ожидавшихъ выгона лошадей. У большинства въ рукахъ мотались узды и недоуздки. Говорили о лошадяхъ, о дружной веснѣ, выгнавшей раннюю травку, о далекомъ Матюгиномъ куренѣ, гдѣ было устроено на нынѣшній годъ «писево».
— На Таломъ было лучше, — толковали старики.
— Лучше-то лучше, да началъ Талый обрастать осинниками и березняками. И медвѣди теперь тамъ развелись, сказываютъ. Для нихъ осинникъ-то по веснѣ первое дѣло… Нутро у него не дѣйствуетъ, когда вылѣзетъ изъ берлоги, ну, а какъ хватилъ осиновой коры — его и пройметъ сразу. Смышленный звѣрь…
— Ужъ это что говорить. На то поискать. Сказываютъ, нонѣшнюю весну четырехъ лошадей задралъ да ободралъ штукъ съ десять.
— Можетъ, пастухи и оправдаются, ежели конскія копыта предоставятъ, а то плати штрахъ…
— А что ты съ него возьмешь, съ пастуха? Съ голаго, что со святого, не пуговицу сорвешь… Прошлогоднимъ снѣгомъ заплатятъ… Разговоръ извѣстный.
Тема о медвѣдяхъ была безконечна. Между лошадью и медвѣдемъ существовала неразрывная связь. Гдѣ кони въ лѣсу — тамъ и медвѣдь, какъ ихъ прямое дополненіе. Въ среднемъ Уралѣ во множественномъ числѣ не говорятъ «лошади», а всегда — кони. Отсюда — конная работа, конный пастухъ, конный дворъ, конская сбруя и т. д. На конномъ праздникѣ, конечно, не могло обойтись безъ разсказовъ о медвѣдѣ. Сидѣвшіе на церковной завалинкѣ старики могли много поразсказать. Многіе встрѣчались съ нимъ въ лѣсу глазъ-на-глазъ или видали издали. Всего бывало… На завалинкѣ въ числѣ другихъ сидѣлъ бывшій конный пастухъ Парѳенъ, сѣдой сгорбленный старикъ съ вытекшимъ лѣвымъ глазомъ и поврежденной лѣвой рукой. Его два раза въ конномъ пасевѣ подминалъ подъ себя медвѣдь и чуть въ послѣдній разъ не отгрызъ на-прочь правую руку. Однимъ словомъ, бывалый человѣкъ.
— Что же медвѣдь? — разсуждалъ онъ авторитетно. — Это только со стороны страшно… Вонъ спросите Ефима, сколькихъ онъ залобовалъ[1] Мишекъ.
— Что же Ефимъ? — послышалось сразу нѣсколько голосовъ. — Ефимъ слово такое знаетъ, ну, ему медвѣдь ни по чемъ… Этакъ-то и всякій бы на медвѣдя ходилъ, ежели бы слово такое зналъ.
Старикъ Ефимъ сидѣлъ тутъ же и молчалъ, точно разговоръ шелъ о комъ-то другомъ. Это былъ подслѣповатый, худенькій старичокъ съ бородкой клинышкомъ. Глядя на него, никому и въ голову бы не пришло, что это — знаменитый медвѣжатникъ. Онъ былъ не шайтанскій, а изъ глухой лѣсной деревни Бугай, затерявшейся въ горахъ. Туда не было даже колесной дороги. Бугаевцы промышляли главнымъ образомъ лѣсомъ, доставляя на фабрику зимой дрова и уголь, «сидѣли» деготь и смолу, «лѣсовали», т.-е. вели промысловую охоту на звѣря.
— Ну, такъ какъ, Ефимъ? — спрашивалъ кто-то. — На которомъ медвѣдѣ остановился?..
— А на послѣднемъ… — глухо отвѣтилъ старикъ, не любившій болтать зря. — Только никакого я слова не знаю… Это вы даже совсѣмъ напрасно. А что касаемо медвѣдя, такъ просто — глупый звѣрь и больше ничего…. Ухватку надо его знать — вотъ и все.
— Ну, ужъ это ты напрасно, Ефимъ, — спорилъ старикъ съ окладистой бородой. — Я своими глазами видѣлъ, какъ онъ скрадывалъ лошадиный табунъ… Ползетъ въ чапыжникѣ[2], какъ кошка. А въ другой разъ ѣду верхомъ, вдругъ моя лошадь какъ храпнетъ — едва усидѣлъ въ сѣдлѣ, гляжу, а онъ по сторонѣ лѣсомъ мчится. Вотъ какъ стѣнь (тѣнь) мелькаетъ и ни одного сучка не задѣнетъ.
— А я видѣлъ, какъ онъ лошадь дралъ, — разсказывалъ Парѳенъ. — Онъ высторожилъ ее сбоку, когда она траву щипала… Извѣстно, трава въ зубахъ-то хруститъ, ну, лошадь-то и не слышитъ, какъ онъ къ ней крадется. Ну, а потомъ какъ кинется на нее, прямо на шею, и сейчасъ горло грызть… Она, милая, безъ ума несется по лѣсу, а онъ одной лапой за деревья хватается. Березки, которыя въ руку толщиной, вмѣстѣ съ корнемъ выворачивалъ, пока не уронилъ ее наземь… Ну, я нагналъ ихъ и ничего не разберу: такъ однимъ комомъ по землѣ и валяются. Онъ реветъ, лошадь тоже реветъ… Я ухватилъ орясину[3] и давай ей обхаживать по медвѣдю. И все норовлю ему по носу изгадать… Однова шибанулъ-таки, ну, онъ тогда на меня кинулся. Разстервенился вотъ какъ, а я ему въ пасть всю руку сую… Едва успѣлъ ножъ добыть… Ну, какъ всадилъ ему ножъ-то прямо въ пузу — онъ и отшатился маненько, а потомъ какъ будто закряхтѣлъ… Идетъ, а у самого голова мотается, какъ у пьянаго. Ну, я его тутъ орясиной и прикончилъ.
Благовѣстъ въ церкви кончился, и старички направились къ службѣ. На завалинкѣ остался одинъ Парѳенъ. Богомольный былъ человѣкъ, а сейчасъ не могъ. Старикъ все присматривалъ изъ-подъ руки на горку, зеленѣвшую своими покосами сейчасъ за прудомъ. По ней вилась та дорога, по которой погонятъ конскій табунъ. Церковь стояла на этомъ берегу заводскаго пруда, и все будетъ видно, какъ на ладонкѣ. Никто не зналъ, какъ у стараго пастуха замирало сердце отъ ожиданія…
— Что-то позамѣшкались наши пастухи, — думалъ вслухъ Парѳенъ. — Пора бы ужъ выгонять… Всегда выгоняли табунъ къ благовѣсту. Покойный попъ Яковъ вотъ какъ сердился, что мы мѣшаемъ православнымъ молиться. А развѣ мы виноваты? Зачѣмъ коней морить…
Къ Парѳену съ базара подошла артелька молодыхъ мужиковъ.
— Здравствуй, старикъ.
— Здравствуйте, молодые.
— Что это, сказываютъ, шестерыхъ коней задралъ въ пасевѣ?
— Сказываютъ…
— Прежде этого не было. Ну, задеретъ одну лошадь, много двухъ…
— Прежде?
Парѳенъ неожиданно разсердился и обругалъ молодежь молокососами.
— А какіе нонѣ пастухи у васъ? — угрожающе спрашивалъ онъ, размахивая палкой. — Развѣ это пастухи?!.. Эхъ, вы… Прежде-то, когда табуны гонялъ Макаръ Иванычъ…
— Макарка?!..
— Для васъ онъ зимой былъ Макарка, когда послѣднимъ человѣкомъ въ кабакѣ сидѣлъ, а когда садился на лошадь — Макаръ Иванычъ былъ. Супротивъ него и пастуховъ не осталось… Самъ въ пастухахъ двадцать лѣтъ пробылъ. Ничего вы не понимаете… У Макара Иваныча ни одного копыта не пропало, пока онъ пастушничалъ.
II.
[править]Знаменитый конный пастухъ Макарка лежалъ недвижимъ въ своей избушкѣ, которая, какъ гнилой зубъ, засѣла на главной заводской улицѣ между новыми домами заводскихъ богачей. Макарка давно уже проживалъ бобылемъ, потому что «родная жена» давно оставила его за озорство и разныя другія «качества». Отъ бывшаго двора и надворныхъ построекъ оставались однѣ ворота. Въ избѣ тоже было пусто, и она уныло глядѣла на улицу своими двумя покосившимися оконцами. Макарка лежалъ на лавкѣ, недалеко отъ двери. Сейчасъ это былъ одинъ скелетъ, обтянутый кожей. Широкъ былъ въ плечахъ Макарка, высокъ ростомъ, съ богатырской грудью, — и куда все дѣвалось? Макарка умиралъ уже лѣтъ пять и никакъ не могъ умереть. Изрѣдка заходили провѣдать его знакомые, качали головами и участливо говорили:
— Давно бы тебѣ пора помереть, Макаръ Иванычъ… Только напрасно маешься.
— И то напрасно… — спокойно соглашался Макарка. — Господь смерти не посылаетъ, — вотъ и маюсь.
Тревожная была жизнь Макарки. Много разъ его пьянаго бивали на-смерть, падалъ онъ съ лошади и вмѣстѣ съ лошадью, дралъ его медвѣдь — все сходило съ рукъ. А разболѣлся онъ отъ самыхъ пустяковъ — бросился останавливать перепуганный медвѣжьимъ ревомъ лошадиный табунъ, и обезумѣвшія отъ страха лошади вышибли его изъ сѣдла и пронеслись ураганомъ по нему. Его подняли пастухи замертво и замертво привезли домой, гдѣ онъ пришелъ въ себя недѣли черезъ двѣ. На немъ, какъ говорится, не было живого мѣста, но богатырская натура взяла свое — Макарка остался живъ, хотя и калѣкой. Неблагодарность современниковъ выразилась по отношенію къ нему въ самой яркой формѣ, несмотря на то, что онъ искалѣчился на общественной службѣ. Его забыли при жизни… Это было хуже смерти. Вспоминали изрѣдка благочестивые старики да старушки, да немногіе, остававшіеся еще въ живыхъ, конные пастухи, какъ Парѳенъ. Жизнь коннаго пастуха самая отчаянная и отвѣтственная, и шли на эту работу только такіе отпѣтые люди, какимъ въ свое время былъ Макарка. Замѣчательно, что Макарка полгода пилъ мертвую и занимался разными «качествами», а когда садился весной на лошадь — дѣлался совсѣмъ другимъ. Въ теченіе всего лѣта онъ напивался только одинъ разъ, именно въ Петровъ день, когда выгонялъ табунъ «въ гости домой». Макарка зналъ «въ лицо», каждую лошадь не только на своемъ заводѣ, но и съ сосѣднихъ селъ и деревень. Онъ былъ и коноваломъ и объѣзжалъ дикихъ степныхъ лошадей, которыхъ приводили на заводъ съ далекихъ конныхъ ярмарокъ. Лошадь для Макарки была все, и онъ «жалѣлъ» ее, потому что она была, по глубокому убѣжденію Макарки, гораздо лучше человѣка.
— Развѣ лошадь украдетъ? — разсуждалъ Макарка. — Развѣ она можетъ обидѣть? И людей бы на свѣтѣ не было, кабы не лошадь…
И самыя дикія лошади точно чувствовали любящую Макаркину руку и покорялись съ перваго раза, стоило ему только подойти. Вѣроятно, это былъ своего рода гипнозъ, а съ другой стороны — Макарка не зналъ страха даже передъ самыми отчаянными степняками, отъ которыхъ отказывались самые опытные наѣздники.
— Онъ, Макарка, хотя и дуракъ бываетъ по зимамъ, а слово такое знаетъ, — говорили про него, какъ говорили и про стараго медвѣжатника Ефима.
Да, лежитъ въ своей избушкѣ всѣми забытый Макарка и мучится. Какой день-то сегодня: всѣ радуются, всѣмъ праздникъ, а онъ какъ привязанъ къ своей лавкѣ. И хоть бы одна живая душа вспомнила… Съ трепетомъ слушалъ онъ церковный благовѣстъ, — вотъ-вотъ погонятъ коней… По улицѣ проходили толпы народа, кто-то говорилъ, кто-то смѣялся. Макаркино чуткое ухо ловило малѣйшій звукъ, доносившійся съ улицы. Онъ даже вздрогнулъ, когда въ пріотворенную дверь окликнулъ его тонкій дѣтскій голосокъ:
— Макарка, ты еще живъ?
— Это ты, Матрена Спиридоновна?
— Я-а… Маменька прислала туесокъ[4] съ квасомъ… да шаньгу[5]…
Матрена Спиридоновна, дѣвочка лѣтъ семи, не сразу вошла въ избу, а сначала оглядѣлась кругомъ. Она жила въ сосѣдяхъ, и мать посылала ее къ Макаркѣ съ разными домашними постряпеньками, квасомъ и молокомъ. Она приходилась какой-то дальней родней Макаркѣ и по-бабьему жалѣла его. Дѣвочка забѣгала охотно въ Макаркину избушку и сообщала больному послѣднія заводскія новости. Онъ любилъ слушать эту ребячью болтовню и называлъ дѣвочку Матреной Спиридоновной. Переступивъ порогъ, дѣвочка перекрестилась въ передній уголъ и поставила свой туесокъ и горячую шаньгу на столъ около больного.
— Скажи матери-то спасибо, что не забыла… Коней-то еще не гонятъ?
— Нѣтъ, ничего еще не видать… Народу около церкви и на базарѣ страсть сколько набралось… Всѣ до смерти ждутъ коней… У насъ, сказываютъ, буланая-то кобыла захромала… А у Вахрамѣевыхъ вороного жеребца медвѣдь хваталъ… у Нетуниныхъ гнѣдой меринъ потерялся, и копытъ, слышь, не нашли.
По условію найма, пастухи при потерѣ лошади отъ несчастнаго случая — медвѣдь задралъ или сама пала отъ болѣзни — обязаны доставлять хозяину ея копыта, а иначе платятъ полную стоимость потерянной лошади. Дѣвочка говорила, какъ большая, и личико у нея было серьезное, какъ у большой. Она была черноволосая и смуглая, съ большими круглыми глазами и тоненькой косичкой. Мать по-старинному одѣвала ее въ сарафанъ. Бѣгала она, конечно, босая отъ снѣга до снѣга.
— Матрена Спиридоновна, а ты бы сбѣгала на базаръ, — просилъ Макарка. — Погляди, какъ выгонятъ коней на гору, и прибѣги мнѣ сказать…
— Поди, ужъ выгнали, — тономъ большой отвѣтила дѣвочка. — Скоро на церквѣ трезвонить будутъ…
— Ну, такъ ступай, милая… Какъ пыль покажется на дорогѣ — значитъ, коней гонятъ, ну, ты и бѣги стрѣлой.
— Ужъ я-то живой рукой обернусь, Макарка. Какъ ящерка прибѣгу къ тебѣ…
— Вотъ-вотъ… Ступай съ Богомъ.
— И то пойду. Тятька съ уздой ушелъ за кобылой-то…
— Можетъ, встрѣнешь Парѳена… знаешь, кривой Парѳенъ? Ну, такъ скажи ему отъ Макара Иваныча поклончикъ да спроси, будетъ ли сегодня гоняться соловая кобылка кузнеца Сиволобова. Самъ-то онъ померъ, а остался зять… Потомъ узнай отъ Парѳена, какіе другіе кони будутъ гоняться.
Когда дѣвочка убѣжала, Макарка вспомнилъ, что забылъ ей сказать о двухъ лошадяхъ, которыхъ некому было взять изъ табуна въ гости. У одной по веснѣ умерли отъ горячки и хозяинъ и хозяйка, а другой хозяинъ попалъ въ острогъ и дома остались одни ребята.
— Эхъ, сиротами придутъ кони къ празднику-то, — думалъ вслухъ Макарка. — Некому и кормить будетъ… Другихъ-то всѣхъ разберутъ, а эти въ загонѣ сиротами останутся.
Макарка лежалъ на своей лавкѣ и волновался. Въ его воображеніи рисовался цѣлый рядъ самыхъ обидныхъ картинъ. Да, кажется, давно ли онъ все лѣто проводилъ въ горахъ съ табуномъ… Что могло быть лучше такого кочевья? Цѣлый день верхомъ на лошади, а вечеркомъ съ другими пастухами у своего балагана. Курится огонекъ, идутъ разговоры, пастушьи собаки изъ киргизскихъ волкодавовъ стерегутъ собранный въ загоны табунъ… Хорошо лѣтомъ въ горахъ… пахнетъ свѣжей травой… наноситъ дымкомъ отъ лошадинаго курева, которое раскладывалось для отгона одолѣвавшихъ коней комаровъ и мошкары… Короткій, но бодрый сонъ. Утромъ еще стелется густой туманъ по травѣ, а Макарка ужъ въ сѣдлѣ… Онъ слышитъ, какъ фыркаютъ лошади, какъ играютъ молодые жеребята, какъ зовутъ ржаньемъ кобылки оставшихся въ табунѣ жеребятъ… Хорошо. Весело на душѣ… А солнце всходитъ надъ горами, такое большое, безъ лучей, и быстро подбираетъ ночную росу…
— Хошь бы однимъ глазомъ Господь привелъ взглянуть, — продолжаетъ думать Макарка. — Поглядѣлъ бы и померъ… Ей-Богу, сейчасъ бы померъ, а не маячилъ бы напрасно. Прибираетъ же Господь другихъ, а меня, видно, забылъ.
Отзвонили въ церкви, а Матрена Спиридоновна не возвращалась. Макарка «услышалъ тишину» — это табунъ спускался съ горы къ заводской плотинѣ, и вся толпа замерла. Онъ помнилъ этотъ моментъ, когда еще былъ мальчишкой, и потомъ, когда мчался впереди всѣхъ съ длиннымъ пастушьимъ хлыстомъ. Вотъ слышится надвигающійся гулъ отъ тысячи конскихъ копытъ… перезвонъ боталъ[6], окрики пастуховъ… хлопанье пастушьихъ хлыстовъ… Табунъ прогонялся по улицѣ, гдѣ стояла избушка Макарки. Звуки нарастали, ширились… А онъ, безпомощный, жалкій, забытый всѣми, дышалъ ими, если такъ можно выразиться… Вотъ уже совсѣмъ близко… Макарка зналъ, что табунъ ведетъ главный пастухъ Спирька Косой, и слышалъ, какъ онъ ловко орудовалъ своимъ хлыстомъ. Прежде, бывало, впереди табуна скакалъ Макарка, а теперь его смѣнилъ Спирька Косой…
Табунъ пронесся подъ окнами Макаркиной избушки. Лошади жались одна къ другой, сбивались съ ноги, бросались по сторонамъ… И опять хлопанье пастушьихъ хлыстовъ, веселый топотъ, неясный гулъ уходившей впередъ головки табуна.
— Господи, хоть бы поглядѣть однимъ глазкомъ! — стоналъ Макарка, напрасно стараясь подняться на локти.
III.
[править]Матрена Спиридоновна вихремъ донеслась до церковной ограды и сейчасъ же забыла о своемъ порученіи, потому что именно въ этотъ моментъ на горѣ показалось облако пыли.
— Гонятъ!.. Гонятъ!.. — послышались голоса.
Дѣвочка вмѣстѣ съ другими бросилась на берегъ пруда и замерла въ ожиданіи. Табунъ спускался съ горы широкой лептой, оставляя за собой столбы ныли. Вотъ уже голова табуна скрылась за первыми избушками улицы Пеньковки… Слышенъ далекій топотъ и звонъ боталъ… Вотъ показался впереди табуна главный пастухъ Спирька Косой и началъ сдерживать напиравшихъ молодыхъ лошадей, — нужно было провести табунъ по узкой заводской плотинѣ, гдѣ онѣ могли столкнуть другъ друга въ воду.
— Вонъ нашъ — Воронко! — кричалъ кто-то, хотя на такомъ разстояніи и трудно было узнать свою лошадь. — Ей-Богу, онъ… А Спирька ловко зажариваетъ, косой чортъ!..
Плотина нѣсколько задержала движеніе табуна, и онъ двинулся полнымъ ходомъ только по улицѣ, которая вела мимо избушки Макарки прямо къ церкви. Толпа замерла… Вотъ вылетѣлъ изъ-за угла на своемъ гнѣдомъ иноходцѣ Спирька Косой и оглушительнымъ хлопаньемъ своимъ длиннымъ пастушьимъ хлыстомъ принялся загонять молодыхъ лошадей къ изгороди за базаромъ. Въ головѣ табуна всегда бѣжали самыя молодыя лошади, въ срединѣ держались матки со своими жеребятами, а въ хвостѣ скромно бѣжали старыя, опытныя лошади, которыхъ выгоняли съ горныхъ пастбищъ уже не первый разъ.
Конные пастухи были сегодня героями дня и проявляли много совершенно ненужной энергіи. Отгулявшіяся за два мѣсяца лошади тоже выказывали излишнюю бодрость и не узнавали своихъ хозяевъ, особенно молодыя, которыя совсѣмъ одичали.
— Съ праздникомъ, народъ православный! — здоровался Спирька Косой, слѣзая со своего взмыленнаго иноходца. — Получайте дорогихъ гостей…
Это былъ самый торжественный моментъ. Всѣ наперебой бросились разбирать своихъ воронковъ, чалокъ, рыжихъ и гнѣдыхъ, чтобы вести домой въ гости. Отдѣльно стояли хозяева задранныхъ медвѣдемъ лошадей. Для нихъ не было праздника… Вынуть изъ живого хозяйства лошадь много значитъ, особенно, когда въ большинствѣ случаевъ не на что купить другую. Матрена Спиридоновна разыскала свою буланую кобылу, а когда отецъ надѣлъ на нее узду, торжественно повела ее домой, гдѣ уже было приготовлено и сѣно, и овесъ, и ржаные сухари, круто посыпанные солью. Кобыла отгулялась на диво и даже излишне раздула животъ. Дома уже ждали гостью. Всѣ ласкали ее, совали куски хлѣба, гладили и не знали, чѣмъ и какъ проявить свою радость.
— Очень ужъ животъ у нея великъ, — говорила мать. — Тяжело ей потомъ будетъ возы-то возить.
— Ничего, животъ-то на работѣ въ одну недѣлю подберетъ, — успокаивалъ ее отецъ. — За зиму-то въ ниточку вытянется…
Съ далекаго перегона лошадь нельзя было поить, и ее поставили къ сухому сѣну выстояться и подобрать потъ. Матрена Спиридоновна не отходила отъ нея и раза три даже пролѣзла подъ брюхомъ безъ всякой надобности, а такъ, для озорства. Кобыла была умная и смотрѣла на нее такими добрыми глазами.
Когда уже сѣли обѣдать, Матрена Спиридоновна вспомнила о Макаркѣ. Она всплеснула руками и проговорила въ ужасѣ:
— Мамынька, вѣдь Макарка-то зачѣмъ-то послалъ… шибко наказывалъ, а я и забыла…
— Дорогой, видно, потеряла? — шутилъ отецъ.
— Ничего, вотъ понесешь ему чашку горячихъ штецъ, такъ онъ тебѣ въ другой разъ скажетъ, — успокаивала мать. — Охота и ему горяченькаго-то похлебать… Тоже всѣмъ праздникъ.
Макарка лежалъ одинъ, изнывая отъ тоски. Когда появилась Матрена Спиридоновна съ чашкой дымившихся щей, онъ ничего не сказалъ ей, а только поморщился.
— Макарушка, голубчикъ, прости ты меня ради истиннаго Христа, — слезливо говорила Матрена Спиридоновна, переступая съ ноги на ногу. — Какъ есть все перезабыла, что ты мнѣ наказывалъ… До базара бѣжала — все помнила, а тутъ и забыла, какъ къ церкви подбѣжала.
— Ладно, ладно, Богъ тебя проститъ… А ты сбѣгай еще разъ…
— Какъ ящерка побѣгу…
— Ну, такъ ты бѣги къ пригону… да… тамъ двѣ лошади должны оставаться… ихъ некому взять… Одна-то Савоськи Конюхова, который по веснѣ померъ отъ горячки вмѣстѣ съ хозяйкой, а другая Ефрема Коврыгина, который въ острогѣ сидитъ… Поняла?
— Все до ниточки поняла, Макарка…
— Ну, такъ ты погляди и прибѣги сказать… Да не забудь, смотри.
Дѣвочка побѣжала къ пригону во весь духъ, чтобы быстрѣй загладить вину. Она вернулась раньше, чѣмъ Макарка ожидалъ.
— Ишь какая востроногая! — похвалилъ Макарка.
— Стоятъ… обѣ… въ пригонѣ… — разсказывала Матрена Спиридоновна, едва переводя духъ. — Савоськина-то сивая… а коврыгинская гнѣдая… бѣлоглазая… лѣвое ухо порото… Ребятишки-то прибѣгали… и по кусочку принесли… коврыгинскіе-то вотъ какъ ревутъ…
— Такъ, такъ… Ахъ, какъ это нехорошо! — жалѣлъ Макарка. — Вѣдь скотина тоже понимаетъ, сердечная… Всѣ кони по домамъ разобраны, а эти сиротами остались… нехорошо и даже грѣшно…
Подумавъ немного, Макарка прибавилъ:
— Вотъ что, Матрена Спиридоновна, бѣги-ка ты живымъ духомъ къ церковному старостѣ Маркелу… Знаешь, гдѣ живетъ?
— Ну вотъ…
— Ну, такъ придешь къ нему и скажи, что, молъ, меня прислалъ къ тебѣ Макарка и слезно просилъ принять въ гости коней-то осиротѣлыхъ… Такъ и скажи. Лучше, молъ, нищему не подать, а богову скотину накормить… Богатый Маркелъ-то, и душа въ ёмъ добрая, ежели не пьянъ… Ну, такъ поскорѣе, Матрена Спиридоновна.
Церковный староста Маркелъ выслушалъ внимательно «посла», тряхнулъ головой и сказалъ:
— Правильно говоришь, птица… Макарка-то поумнѣе насъ себя обо значилъ, что про чужую скотину не забылъ. Настоящій, значитъ, пастухъ, а вотъ другихъ-то такихъ и не осталось. Я-то торопился изъ церкви домой и не доглядѣлъ, какіе копи остались въ пригонѣ. Скажи Макаркѣ-то поклончикъ да еще скажи, что староста Маркелъ позаботится обо всемъ…
Когда Матрена Спиридоновна вернулась, Макарка лежалъ на полу мертвый. Онъ, очевидно, хотѣлъ переползти со своей лавки къ окну, но по дорогѣ умеръ отъ натуги.
1904.
- ↑ Залобовать — убить.
- ↑ Чапыжникъ — молодая, густая лѣсная поросль.
- ↑ Орясина — жердь, толстая палка.
- ↑ Туесокъ, или буракъ, дѣлается изъ бересты, имѣетъ форму цилиндра, съ дномъ и крышкой.
- ↑ Шаньга — хлѣбная лепешка, покрытая припекой изъ сметаны.
- ↑ Богало — большое колокольце, которое надѣвается на лошадей, отбивающихся изъ табуна.