Маленькие чиновники (Дорошевич)/ДО
| Маленькіе чиновники |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 71. |
Я берусь за перо для того, чтобъ защищать теперешнюю среднюю школу. Не троньте этихъ круговъ! Этихъ восьми круговъ маленькаго гимназическаго ада!
— Я больше не знакомъ съ Карломъ. Карлъ негодяй: «онъ не зналъ родительнаго падежа отъ слова „domus[1]“».
Такъ разсуждали два маленькихъ школьника, когда Гейне выѣзжалъ изъ Дюссельдорфа.
У насъ Гейне этого бы не услыхалъ!
— Скворцовъ Евдокимъ — зубрила! Онъ знаетъ даже, какъ склоняется слово «domus[1]».
Бьютъ зубрилъ, и истинные герои сидятъ на послѣдней скамейкѣ.
Поколѣніями школьниковъ выработалась традиція, что истинный негодяй, это — тотъ, кто всегда учитъ уроки. Къ нему относятся такъ, какъ въ департаментѣ относились бы къ чиновнику, который сталъ бы моментально предупреждать всякое желаніе начальства, который таскалъ бы работу къ себѣ на домъ, не пилъ бы, не ѣлъ, не спалъ, чтобъ только выполнить приказанія начальства.
— Выслужиться хочетъ, каналья!
Первый ученикъ — измѣнникъ класса. Гнуснѣйшій изъ измѣнниковъ. Онъ для того и зубритъ исключенія, чтобъ подвести своихъ товарищей.
— Вы не успѣли приготовить урока? А почему же Скворцовъ Евдокимъ успѣлъ?!
Первый ученикъ — первый не только по отмѣткамъ, но и по количеству получаемыхъ щелчковъ.
Зато ученикъ, который списываетъ всѣ extemporalia[2], уроки просматриваетъ во время «перемѣнъ», отвѣчаетъ не иначе, какъ съ подсказкой, и даже книгъ домой не носитъ, а оставляетъ ихъ въ партѣ, — предметъ удивленія, благоговѣнія, зависти всего класса.
У насъ нѣтъ средней школы, у насъ есть канцелярія, въ которой маленькіе чиновники отбываютъ восемь лѣтъ тяжелой, утомительной, скучной службы. И никто не ходитъ учиться. Ходитъ отбывать ужасную повинность:
— Потому что это необходимо.
Прослужишь восемь лѣтъ въ гимназистахъ, дослужишься до студента. Точно такъ же, какъ папа, пробывъ десять лѣтъ въ коллежскихъ секретаряхъ, дослужился до надворнаго совѣтника.
Тихо туманное утро столицы… По улицѣ медленно ползетъ маленькій клопъ-гимназистъ. Ранецъ за плечами, много думъ въ головѣ:
— Географія нынче не вызоветъ: въ прошлый разъ вызывала. Ариѳметику подзубрю во время большой перемѣны. Латынь… Семенову щелчковъ надаю, чтобъ далъ extemporale[3] списать! Нѣмецъ не великъ чортъ, да и Шустеръ Карлушка, нѣмчура, подскажетъ. Все!
А въ это время отецъ этого клопа, кутаясь въ ватное, поношенное пальто, идетъ на службу и разсуждаетъ:
— Съ докладомъ сегодня не ходить, доклады по четвергамъ. Значитъ, эти бумаги можно пока и въ сторону. Резолюцію по дѣлу № 000 надо заготовить. Ну, это можно на Иванова 32-го прикрикнуть: «Что вы баклуши бьете? Сядьте-ка вотъ да заготовьте резолюцію. Лучше будетъ». Дѣло за № 00… Можно будетъ при отношеніи въ другое вѣдомство послать, оно и съ рукъ долой. Надо только отношеніе позаковыристѣе написать. Ну, это можно Иванову 35-му дать. Человѣкъ старательный, ему выдвинуться хочется. Кажется, — и все?
Скажите, велика ли разница между сыномъ и папашей? Между департаментомъ и гимназіей? Между отношеніемъ къ наукѣ и отбываніемъ канцелярской повинности?
Да и откуда этому клопу набраться другого отношенія къ наукѣ?
— Зачѣмъ непремѣнно нужно знать, что глаголъ «кераннюми» употреблялся древними греками за 1000 лѣтъ до Рождества Христова для обозначенія «смѣшивать» вино съ водой! Когда древніе греки смѣшивали муку съ пескомъ, они прибѣгали для этого къ другому глаголу. Зачѣмъ знать это, когда и греки эти ужъ давнымъ-давно померли, да и вина этого нѣтъ, и смѣшивать теперешнее вино нечего: оно ужъ смѣшано. Зачѣмъ? Никто въ цѣломъ мірѣ не дастъ на это отвѣта пытливому уму маленькаго мальчика.
Мама…
Я беру среднюю семью. Милую среднюю семью, гдѣ при дѣтяхъ говорятъ правду. Есть высшія семьи, гдѣ при дѣтяхъ ведутъ педагогическіе разговоры, т.-е. лгутъ. Такъ съ дѣтства дѣтская душа отравляется ложью въ педагогическихъ цѣляхъ. Въ этой высшей семьѣ, если мальчикъ спрашиваетъ за вечернимъ чаемъ отца:
— Папа, для чего мнѣ нужно знать, что глаголъ «кераннюми» древніе греки употребляли только тогда, когда дѣлали крюшонъ… т.-е. я хотѣлъ сказать, когда смѣшивали вино?
Отецъ дѣлаетъ очень серьезное и наставительное лицо:
— А какъ же, это весьма важно… Это необходимо знать, во-первыхъ, для того…Гмъ… для того…вообще шелъ бы ты въ дѣтскую! Девять часовъ!
И у мальчика, если онъ не безнадежно глупъ, невольно мелькаетъ въ головѣ совершенно логическій выводъ:
— Какой, однако, папа болванъ! Говоритъ, что очень важно, а почему — не знаетъ!
И когда мать, по выходѣ сына, замѣчаетъ:
— Зачѣмъ ты его выгналъ? Отчего было не объяснить ребенку?
Отецъ только разводитъ руками
— Да Господь его знаетъ, зачѣмъ необходимо знать этотъ гнусный греческій глаголъ. Рѣшительно, кажется, не зачѣмъ! Но вѣдь нельзя же говорить этого дѣтямъ! Семья должна поддерживать, а не разрушать авторитетъ школы!
Такъ дѣлается въ высшихъ семьяхъ, живущихъ по принципамъ, а въ средней семьѣ, гдѣ живутъ только на жалованье, это происходитъ иначе.
Мама, милая, но немного наивная, нерѣдко говоритъ, глядя на блѣдное, измученное лицо ребенка:
— Ну, латынь, это я еще понимаю. По-латински пишутъ рецепты. Но зачѣмъ ихъ заставляютъ зубрить по-гречески?
Ей, наслушавшейся, какъ зубритъ сынъ, часто снятся страшные сны.
Снится, что она идетъ за 1000 лѣтъ до Рождества Христова по римскому форуму, а. кругомъ гуляютъ неправильные глаголы и сплетничаютъ про послѣднія исключенія изъ третьяго склоненія:
— Слышали, panis[4]-то оказывается мужескаго рода!
— Ахъ, и не говорите! Такое безстыдство. Быть мужескаго рода и носить женское окончаніе!
— Изнѣженность и испорченность нравовъ!
— Piscis[5] тоже мужескаго рода и даже cucumis[6]!
— Да, много есть именъ на is masculini generis[7]! Ничего не подѣлаешь!
Въ это время раздаются междометія, и на форумъ въѣзжаетъ Цезарь. Кай Юлій Caesar[8], мужескаго рода и третьяго склоненія. Бѣдная мать кидается къ его колесницѣ:
— Сжальтесь! Моему сыну, Иванову Григорію, можетъ-быть, знаете! Такой маленькій мальчикъ, онъ переводитъ теперь ваши «комментаріи»! Ему поставили единицу за то, что онъ не зналъ супина отъ глагола «do[9]».
Но Юлій Цезарь, мужескаго рода, только машетъ рукой.
— Меня самого, сударыня, съѣли герундіи и супины! Берегись!
И на ея глазахъ переѣзжаетъ ея сына тріумфальной колесницей.
Бѣдная мать въ ужасѣ вскрикиваетъ и просыпается, а за чаемъ разсказываетъ страшный сонъ:
— Къ чему бы это? Непремѣнно Гришенькѣ по латыни единицу поставятъ, и онъ не перейдетъ. Ахъ, кто это только эту латынь выдумалъ!
Отецъ…
Но отецъ и самъ-то рѣшительно не знаетъ, зачѣмъ онъ съ такой ясностью всю жизнь свою помнитъ:
— Дарейю Кай Парюсатидосъ гигнонтай пайдесъ дюо, пресбютеросъ мэнъ Артаксерксесъ, неотеросъ дэ Кюросъ.
Много очень важнаго, очень нужнаго, очень интереснаго въ жизни забылъ, — а вотъ «Дарейю» съ «Парюсатидосъ» помнитъ, и будетъ помнить до гробовой доски. Онъ когда-то пустилъ ихъ въ свою голову, и эти Дарій съ Парисатидой — жильцы, которые ничего не платятъ, но иногда производятъ шумъ по ночамъ. Зачѣмъ онъ ихъ держитъ въ головѣ? Разъ только онъ ихъ вспомнилъ. Это было ночью, когда онъ только что заснулъ, утомленный и измученный. Какъ вдругъ ему приснились Дарій и Парисатида, которые тутъ же при немъ родили двухъ сыновей и почему-то сказали, что это «по-гречески», въ видѣ исключенія. Онъ вскрикнулъ отъ изумленія, проснулся и долго потомъ не могъ заснуть, наживъ головную боль.
Что хорошаго, полезнаго въ жизни произошло отъ того, что его заставили зазубрить про этихъ двухъ персидскихъ родителей?
Зачѣмъ онъ помнитъ это, зачѣмъ его учили этому?
Что скажетъ онъ, если сынъ спроситъ его, когда и сыну очередь дойдетъ до «Дарія и Парисатиды»:
— Зачѣмъ это?
Что скажетъ онъ, кромѣ:
— Начальство такъ велитъ!
И не будемъ осуждать отца, который еще не изолгался до того, чтобы давать родному сыну педагогическіе отвѣты.
Что бы отвѣтили мы по чистой совѣсти, если бы насъ спросили:
— Зачѣмъ мы учили и зачѣмъ мы помнимъ всю жизнь, что «много есть именъ на is masculini generis[7]»?
Я знаю только одинъ случай, когда исключенія изъ 3-го склоненія принесли пользу.
Это было 4-го декабря, въ маленькомъ городкѣ, населенномъ, кажется, исключительно Варварами. По крайней мѣрѣ, собравшись на именины къ одной изъ Варваръ, мы никакъ не могли въ цѣломъ городѣ найти ни одного музыканта. Хоть бы дворника съ гармоникой! Всѣ были разобраны по именинницамъ. Тогда рѣшили танцовать подъ какіе-нибудь общеизвѣстные стихи, которые всѣ будутъ пѣть на какой-нибудь общеизвѣстный мотивъ.
Оказалось, что всѣ гости — классики по образованію и что всѣ мы помнимъ лучше всего исключенія изъ третьяго склоненія.
И мы танцовали кадриль, напѣвая на мотивъ: «Пропадай моя телѣга»:
«Amnis, orbis, glis, annalis, |
И при словѣ «cucumis[6]» какой-то семинаристъ, я помню, выкидывалъ даже какое-то особое антраша, которое называлъ «чисто парижскимъ», но котораго я потомъ въ Парижѣ не видалъ.
Такъ принесли пользу обществу исключенія на is.
Но вѣдь нельзя же для такого случая восемь лѣтъ подъ рядъ зубрить латинскую грамматику.
И вотъ семья, правдивая семья, никакъ не можетъ поддержать въ сынѣ авторитета школы. А семья, гдѣ дѣтямъ лгутъ изъ педагогическихъ цѣлей… та тоже не можетъ поддержать авторитета школы. Чистымъ, яснымъ дѣтскимъ умомъ и сердцемъ ребенокъ угадываетъ, что ему лгутъ, когда говорятъ:
— О, это чрезвычайно важно въ жизни, — знать супинъ отъ глагола «do[9]».
И не вѣритъ.
— Что жъ, братъ, дѣлать! Нужно такъ! Учи латынь. Потерпи, послѣ хорошо будетъ!
Словно восемь лѣтъ подърядъ человѣку рвутъ зубы и говорятъ:
— Что жъ дѣлать! Потерпи!
Каждое утро, отправляя его въ школу, каждый вечеръ, усаживая зубрить уроки, ребенку говорятъ съ тоскливымъ видомъ:
— Что жъ дѣлать! Нужно! Это какъ служба.
Онъ ходитъ въ школу, какъ папа — въ канцелярію, и одна только мысль повергаетъ его въ изумленіе:
«Папа, этакая дылда, занимается по 4 часа въ день, да и то оретъ, что онъ усталъ. А меня, маленькаго заставляютъ сидѣть по б часовъ, да еще на домъ даютъ работы. Что завопилъ бы папа, если бы ему прибавили еще вечернія занятія?!»
И ребенокъ инстинктивно требуетъ даже жалованья за свою службу.
— Мама, дай мнѣ 20 копеекъ!
— Это еще что за новости!
— А я на этой недѣлѣ ни одной двойки не получилъ!
Онъ хорошо служилъ, — заплатите ему жалованье, не считая наградъ къ Рождеству и Пасхѣ, когда онъ приноситъ четвертныя отмѣтки.
Можетъ ли школа внушить ему другое отношеніе къ «наукѣ»?
На эту тему даже скучно писать.
Не будемъ говорить ужъ о «латыни» и греческомъ.
Разъ въ жизни я солгалъ такъ безсовѣстно, что затѣмъ 25 лѣтъ краснѣю.
Это было въ гимназіи. Насъ посѣтилъ товарищъ министра, погладилъ меня по головѣ и, меланхолически глядя на меня своими добрыми глазами, почему-то спросилъ:
— Какой языкъ ты больше любишь: латинскій или греческій?
— Греческій! — отвѣчалъ я, желая показать, что я достоинъ министерской ласки.
Съ тѣхъ поръ прошло 25 лѣтъ, а я все еще краснѣю за эту безсовѣстную ложь. Никогда я не вралъ до такой степени.
И Богъ вѣсть, какую печальную услугу я оказалъ моей родинѣ.
Вѣдь товарищи министровъ совершаютъ поѣздки для того, чтобъ на мѣстѣ ознакомиться съ результатами того или другого мѣропріятія, реформы, системы.
Кто знаетъ, быть-можетъ, вскорѣ было какое-нибудь засѣданіе, посвященное вопросу о классической системѣ. Быть-можетъ, всѣ уже склонялись къ мнѣнію противъ нея, какъ всталъ товарищъ министра и заявилъ:
— Позвольте, господа! Я самъ видѣлъ гимназистовъ, которые очень любятъ классическіе языки и, слѣдовательно, заниматься этими языками для нихъ сущее наслажденіе. Да, да! Я помню, напримѣръ, Дорошевичъ Власій ужасно любитъ греческій языкъ.
Съ тѣхъ поръ прошло 25 лѣтъ… Я убѣдительно прошу пересмотрѣть всѣ архивы за 25 лѣтъ, и, если гдѣ-нибудь, въ «матеріалахъ для реформы средней школы», найдется ссылка на Дорошевича Власія, очень любившаго греческій языкъ, — вычеркнуть ее. Я совралъ.
Такого гимназиста нѣтъ.
«Латынь» и греческій любить, конечно, нельзя, какъ нельзя любить ту географію, которая преподается въ нашей средней школѣ.
Посмотрите на этого злосчастнаго коропуза съ покраснѣвшими глазами, который, закрывъ для большей натуги уши, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ, повторяетъ безчисленное число разъ въ половинѣ 11 вечера:
«На Берберскомъ плоскогорьѣ въ изобиліи растутъ хвоя и жимолость»…
Можно ли любить науку, въ которой кучами навалены хвоя и жимолость?
Спросите у матерей, и онѣ разскажутъ вамъ объ ихъ дѣтяхъ, которыя, разметавшись въ жару, бредятъ по ночамъ:
— Мама, мама! Изъ города А. вышелъ поѣздъ со скоростью 7 верстъ въ часъ. Спрашивается: почемъ долженъ купецъ продавать берковецъ овса?
Исторія человѣчества начинается туманными сказками. Исторія Иловайскаго начинается цифрами: продолжается цифрами, кончается цифрами,
Она больше похожа на ариѳметику, переплетенную въ разбивку съ адресъ-календаремъ. Имена и цифры. Ее учить такъ же интересно, какъ заучивать наизусть списокъ телефонныхъ абонентовъ:
— 91 — Юлій Цезарь.
— 1113 — Владимиръ Мономахъ.
Все что есть въ наукѣ интереснаго, увлекательнаго, живописнаго, способнаго поразить воображеніе ребенка и заинтриговать его умъ, тщательно вычеркивается.
Вы и хотѣли бы ѣсть, но вамъ даютъ голую кость отъ телячьей ноги, да еще и говорятъ при этомъ, что это именно и есть самая настоящая телятина! Вы никогда послѣ этого не спросите себѣ телятины. Вы будете бѣжать отъ телятины. Вы возненавидите телятину. Вы расхохочетесь, когда вамъ скажутъ:
— Я люблю телятину.
— Ха-ха-ха! Человѣкъ, который любитъ глодать кости! Вотъ идіотъ!
Здѣсь, въ средней школѣ, быть-можетъ, лежитъ начало нашего ироническаго отношенія къ наукѣ, какъ къ чему-то очень далекому отъ жизни, ироническое отношеніе «къ тому, что говорятъ гг. ученые», предпочтеніе стараго, накопившагося хлама мнѣній, понятій, взглядовъ «тѣмъ новшествамъ», которыя выдумываютъ ученые «умники».
Единственный «предметъ», не заниматься которымъ считаютъ для себя унизительнымъ даже рыцари послѣдней скамейки, это — русскій языкъ. «Всякій развитой гимназистъ» считаетъ себя обязаннымъ интересоваться этимъ «предметомъ». Безъ этого не получишь среди товарищей званія «развитого гимназиста».
Но и интересъ къ русскому языку гаснетъ, какъ только дѣло доходитъ до самой интересной части «предмета» — до русской «словесности». Заставивъ васъ вызубрить наизусть пятокъ Державинскихъ одъ, вамъ вскользь говорятъ:
— Затѣмъ былъ Пушкинъ!
И ставятъ колъ, если вы не умѣете разобрать «Слово о полку Игоревѣ». А «Слово о полку Игоревѣ» Е. В. Барсовъ вотъ шестьдесятъ седьмой годъ разбираетъ, четырнадцать томовъ написалъ и все еще, кажется, первое предложеніе разбирать не окончилъ.
Такъ, передъ этимъ побѣдоноснымъ Игоревымъ полкомъ, при громѣ Державинскихъ одъ бѣгутъ изъ преподаваемой въ средней школѣ россійской словесности Пушкинъ, Лермонтовъ, Тургеневъ… Даже самый интересный предметъ засушивается въ сухарь.
Средняя школа пріучаетъ насъ съ дѣтства заниматься дѣломъ, которое насъ не интересуетъ, не захватываетъ, относиться къ своему дѣлу казенно, по-чиновничьи.
Въ этомъ и заключается ея великое воспитательное значеніе, полное соотвѣтствіе съ нашею жизнью.
Что такое Россія?
Собраніе людей, изъ которыхъ каждый недоволенъ тѣмъ дѣломъ, которое ему «приходится» дѣлать.
Видали ли вы довольнаго своей профессіей человѣка?
Возьмемъ чиновника… Я не говорю о высшихъ, которые, какъ орлы, парятъ въ сферѣ высшихъ предначертаній и вьютъ свои проекты на вершинахъ высокихъ соображеній. Нѣтъ, возьмемъ обыкновеннаго, средняго чиновника, дѣлающаго обычное, повседневное дѣло, Можетъ онъ, будучи выведенъ въ какомъ-нибудь самомъ необыкновеннымъ фарсѣ, воскликнуть:
— Ахъ, какъ хорошо быть чиновникомъ!
Весь театръ расхохочется, но найдетъ:
— Совсѣмъ ужъ неправдоподобно!
— Чиновникъ? Чиновникъ отличается отъ обыкновеннаго смертнаго только однимъ. Всякій человѣкъ зависитъ только отъ собственнаго несваренія желудка, чиновникъ еще и отъ чужого. Несвареніе желудка у начальника, — и выговоръ, замѣчаніе, лишеніе награды! Жалованье — грошъ. Бьешься какъ рыба объ ледъ…
— Но зато дѣло-то, самое дѣло!
— Какое же это дѣло? Мы куда-то, что-то пишемъ, а оттуда только слышимъ, что это ни къ чему не ведетъ.
Вотъ и все.
Найдите мнѣ умнаго, развитого чиновника, который бы вѣрилъ въ жизненность и плодотворность «канцелярщины».
Возьмемъ лицъ «либеральныхъ» профессій. Большой адвокатъ въ отчаяніи отъ своего «ремесла».
— Помилуйте, я являюсь тогда, когда все въ сущности ужъ почти кончено. Улики собраны, скомбинированы. Подсудимый на три четверти ужъ признанъ виновнымъ, — сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ. Въ то время, когда идетъ настоящая-то, рѣшающая судьбу борьба, во время слѣдствія, меня и нѣтъ. Я похожъ на доктора, котораго зовутъ только къ умирающимъ. Много ли тутъ сдѣлаешь! Какая это профессія! Сколько душевныхъ мукъ перенесешь!
Маленькіе адвокатики, не задающіеся такими «вопросами», тянутъ себѣ лямку, получаютъ «за выходъ».
— Но дѣло вѣдь вы дѣлаете?
— Какое это дѣло! Такъ, кляузы поддерживаемъ.
Изъ писателей одинъ только Щедринъ завѣщалъ сыну:
— Нѣтъ выше и почетнѣе, какъ званіе русскаго литератора.
А всѣ, большіе и маленькіе, по три раза въ день вспоминаютъ слова Пушкина:
— Что это за несчастіе съ умомъ и талантомъ родиться у насъ.
Актеръ всегда говоритъ:
— Мой сынъ будетъ докторомъ… Мой сынъ будетъ инженеромъ…
— А актеромъ?
— Избави Богъ!
Одни есть — доктора. Тѣ всегда въ пьесахъ говорятъ очень громко о счастьѣ быть врачомъ, врачевать, помогать и исцѣлять…
Въ пьесахъ-то они очень довольны своей профессіей, а вотъ по статистикѣ-то никто такъ рано не умираетъ, какъ доктора отъ нервнаго переутомленія.
Скажите любому земскому врачу:
— Врачевать, — какъ это должно быть отрадно!
— Пичкать какими-то пилюлями, микстурами человѣка, которому нужны не порошки а хлѣбъ! Какъ это необыкновенно «отрадно»! Чувствовать на каждомъ шагу свое полное безсиліе!..
Изъ десяти русскихъ врачей врядъ ли одинъ даже и вѣритъ въ медицину. Заниматься. изо дня въ день, всю жизнь дѣломъ, къ которому не лежитъ сердце! Какая это должна быть каторга! Я со слезами, напримѣръ, всегда читаю «Московскія Вѣдомости». Бѣдный г. Грингмутъ! Что долженъ перечувствовать онъ, садясь къ письменному столу. То же, что каторжанинъ, когда его приковываютъ къ тачкѣ.
Человѣкъ хотѣлъ бы писать настоящія, голыя, неприкрашенныя «донесенія», а онъ долженъ издавать все-таки газету!
И такъ всю жизнь!
Это каторга съ прикованіемъ къ письменному столу! Школа спасаетъ насъ отъ многихъ тяжкихъ ощущеній.
Наша средняя школа пріучаетъ насъ къ тому, что намъ предстоитъ испытывать во всю нашу жизнь: заниматься дѣломъ, которое не по-душѣ, относиться къ нему «по-казенному».
— Сбылъ, да и съ рукъ долой!
Въ этомъ достоинство нашей средней школы. Ея связь съ нашей жизнью. Вотъ почему теперь, когда ее собираются реформировать, когда на нее со всѣхъ сторонъ сыплются нападки, я считаю своимъ долгомъ вступиться за нее и сказать:
— Не трогайте этихъ круговъ. Восьми круговъ гимназическаго… курса.
Они даютъ настоящую подготовку къ предстоящей жизни.
Для Петербурга теперешняя школа важна въ особенности потому, что съ дѣтства пріучаетъ людей быть маленькими чиновниками.