Мамочка, можно погладить собачку?[править]
— Мамочка, можно погладить желтенькую собачку?
— Нет, милый, нельзя. Никогда не трогай чужих собачек.
— А почему?
— Своих можно ласкать сколько хочешь, а чужие кусаются…
Я молчал, но в душе решил, во что бы то ни стало, как-нибудь погладить хорошенькую, желтенькую собачку, и на другой же день привел в исполнение свое намерение. Дрожа от радости и в то же время немножко побаиваясь за последствия, я подкрался к собаке и смело положил ей руку на мягкую шерсть…
Прыжок в сторону, крик и… кровь на руке. Долго и горько я плакал.
— Вот видишь, что чужие собачки кусаются, — говорила мне мать.
Я смотрел на маленькую ранку на пальце, и мне было очень жаль себя.
Раны, однако, быстро заживают, и прописные истины, что «обжегшись на молоке, на водицу дуют» и т. д., хороши только в книжках.
Я стал гладить и ласкать всех встречных собак. Случалось, что по временам мне доставалось от какого-нибудь не очень миролюбивого пса, и я становился осторожней, но всегда ненадолго. Новые встречи с милыми животными быстро возвращали мне к ним доверие. И я так напрактиковался, что скоро они совсем перестали кусаться и уже издали виляли хвостами, точно улыбаясь мне.
Вскоре мне подарили собственную собаку. Отдавая мне Ральфа, мать сказала:
— Ну, вот тебе твоя собственная собачка. Ласкай ее теперь, сколько хочешь.
И я был счастлив, так счастлив, что позабыл про всех своих прежних друзей. Мне казалось даже, что ни у одной собаки в мире не было таких дивных, длинных ушей, таких блестящих глаз и такой красивой шерсти, как у моего Ральфа.
Однако, прошли года и оказалось, что мне может нравиться и кое-что другое.
Как-то на пороге соседнего дома сидела Лицци.
У нее были маленькие ушки и милые блестящие глазки, а волосы были куда золотистее, чем шерсть у моего милого Ральфа. И кожица на личике была такая нежненькая.
Секунду я колебался, но потом решительно подошел и заговорил с девочкой, как делал это со своими друзьями из животного мира. И она не испугалась, не зарычала и не стала кусаться. Мне даже показалось, что она улыбнулась.
Тут я поборол последнюю робость, подошел ближе и погладил ее мягкие шелковистые волосы.
Мы сели рядом и сидели, пока не раздались по близости чьи-то шаги. Тогда мы убежали в сад и стали там играть. Лицци была живая, веселая; я бегал за ней, и когда мне удавалось ее поймать, я ласково гладил ее волосики.
Наконец, в разгаре игры и беготни, я схватил Липци за руки и… крепко поцеловал в маленький, розовый ротик.
Но тут послышался грозный окрик… какая-то женщина высунулась в окно и кричала на нас. Лицци испугалась, стрелой полетела домой, и в тот же вечер моя мать получила записку следующего содержания:
"Милостивая государыня. Глядите получше за вашим негодяем. Он нахал и целуется с моей девочкой. Разве это дело для такого мальчишки, когда ему нет и двенадцати лет!
Много я пролил слез…
— Мамочка, почему же нельзя приласкать девочку?
— Да разве она твоя?
— Ну, так подари мне другую, чтобы у меня была моя…
Мать перестала сердиться и даже улыбнулась.
— Погоди немножко. Может быть, и подарю.
Но мамочка до сих пор не сдержала своего обещания. И потому я теперь поступаю с девочками так же, как прежде с собачками.
Когда никого нет вблизи, я подхожу к ним и заговариваю. И как только они видят, что меня нечего бояться, то становятся доверчивыми и ласковыми. Им даже нравится, что я их целую, ей-Богу, нравится, и никогда они не убегают от меня и не рычат… А кусаться… даже и не думают.
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1910, № 1.