МАХОНИНЫ[править]
Жуковскій.
Давно ли кажется, а какая неизмѣрная пропасть легла между нами и этимъ еще такъ недавнимъ прошедшимъ: какъ будто цѣлое столѣтіе отдѣлило насъ отъ него. Многое люблю я въ тебѣ моя добрая, родная старина! Мила ты мнѣ и своею завѣтною патріархальностію, и наивнымъ простодушіемъ, и радушнымъ хлѣбосольствомъ, идущими такъ въ разрѣзъ съ твоими другими, темными сторонами. Часто и теперь переношусь мыслями въ это еще такъ свѣжо живущее въ памяти моей былое, въ степную глушь, гдѣ такъ беззаботно протекли мои первые годы. Пестрою вереницей мелькаютъ предо мною то осѣненные столѣтними дубами и липами барскіе, двухэтажные хоромы съ тянувшимися по обѣ стороны службами и нескончаемыми садами, то утонувшіе въ густой зелени сирени и черемухи незатѣйливые домики, привѣтливо улыбающіеся изъ-за зеленыхъ ставень, какъ бы маня васъ подъ гостепріимную сѣнь свою. Вижу и васъ мирныхъ обитателей этихъ теперь уже опустѣвшихъ или вовсе исчезнувшихъ жилищъ, — помню вашу хлѣбъ-соль, ваши радушные встрѣчи и проводы, ваши непритворныя ласки и простодушную болтовню. Но куда же все это дѣвалось? Гдѣ вы? Что вы? Неужели въ такое короткое время могло безслѣдно исчезнуть съ лица земли цѣлое поколѣніе, такъ еще недавно кипѣвшее своеобразною жизнію? Сонъ ли это или на самомъ дѣлѣ пережитая дѣйствительность? Неужели все это жило и жило такъ долго лишь для того чтобъ оставить въ память по себѣ грядущимъ поколѣніямъ одни заглохшіе пустыри, да покачнувшіеся кресты на заросшихъ бурьяномъ могилахъ?
Да, нѣтъ уже васъ добрыхъ стариковъ! Кануло съ вами въ вѣчность и это недавнее прошлое; не занесла микроскопическихъ перепетій угасшей съ вами жизни на скрижали свои исторія; могилы ваши молчатъ; но долго еще будутъ говорить объ васъ глубоко врѣзавшіяся въ сердце, порою щемящія его, но дорогія ему воспоминанія….
I.[править]
Въ одномъ изъ степныхъ захолустій нашихъ, теперь уже прорѣзанномъ желѣзною дорогой, еще лѣтъ двадцать тому назадъ, жило семейство Махониныхъ. Не знаю почему, Николай Степановичъ и сестра его Варвара Степановна всегда напоминали мнѣ собою Аѳанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну, хотя между ними не было ничего общаго кромѣ развѣ того что тѣ, и другіе принадлежали къ отжившему ужь вѣкъ свой типу стараго свѣта помѣщиковъ, которыми еще такъ недавно кишѣла наша степная глушь и которые теперь лишь изрѣдка попадаются одиночными экземплярами, какъ случайно уцѣлѣвшіе памятники минувшаго общественнаго строя.
Братъ и сестра представляли собою нравственно и физически такой разительный контрастъ что глядя на нихъ и на примѣрное согласіе въ которомъ они жили, на предупредительность съ которою они старались угадывать желанія другъ друга, вы невольно задавались вопросомъ: какъ судьба могла свести и такъ тѣсно соединить два существа столь діаметрально одно другому противолодочныя?
Николаю Степановичу уже было лѣтъ за пятьдесятъ; онъ былъ высокаго роста, полный, широкоплечій, съ нѣсколько наѣденнымъ брюшкомъ и воинственною осанкой. Лицо его было открыто и привѣтливо, съ вѣчно сіявшею или готовою просіять на немъ улыбкою. Самыя черты его и слегка обозначавшіяся морщины уже приняли такой складъ что казалось достаточно было нѣсколько углубить ихъ чтобъ оно изъ серіознаго мгновенно превратилось въ привѣтливо смѣющееся или улыбающееся. Волосы на головѣ носилъ онъ короткіе съ слегка зачесаннымъ на лбу кокомъ и плотно приглаженными къ переду висками; усы маленькіе, сильно нафабренные и закрученные; бороду и бакенбарды онъ брилъ, оставляя отъ послѣднихъ сверху узкую, шедшую отъ усовъ къ ушамъ полоску, что придавало ему видъ кота или Николаевскаго гренадера. Когда встрѣчалъ онъ васъ у себя, — а встрѣчалъ онъ непремѣнно въ передней, — онъ обыкновенно бралъ васъ за руку и, сжимая ее, такъ не замѣтно притягивалъ васъ къ себѣ что губы ваши совершенно неожиданно встрѣчались съ его пухлыми губами, которыми онъ и напечатлѣвалъ на нихъ долгій, прерывистый поцѣлуй. Николай Степановичъ служилъ когда-то въ военной службѣ и вышелъ въ отставку съ мундиромъ, котораго и не покидалъ всю жизнь; по крайней мѣрѣ я никогда не видалъ его иначе какъ въ военномъ сюртукѣ, даже когда онъ бывалъ запросто у себя дома. Въ петлицѣ носилъ онъ крестъ virtuti militari и медаль за взятіе Варшавы, для внушенія ли крестьянамъ большаго къ себѣ уваженія, потому ли что съ этою медалью связаны были какія-нибудь воспоминанія, или просто потому что онъ, какъ и многіе, любилъ чтобъ у него что-нибудь на груди болталось, — не крестъ, не медаль или аксельбанты, такъ хоть часовая цѣпочка, стеклышко, пенсне или такъ вовсе ни на что негодная побрякушка.
Варвара Степановна была всего на три года старше своего брата, но съ виду годилась ему въ матери. Это была маленькая худенькая старушка, на взглядъ болѣзненная и изнеможенная, хотя я впрочемъ никогда не слыхалъ чтобъ она жаловалась на свое здоровье. Изжелта-блѣдное лицо ея было до того изрѣзано морщинами что трудно было прочесть на немъ какое-нибудь опредѣленное выраженіе; оно видомъ походило на долго пролежавшее въ сухомъ мѣстѣ моченое яблоко. Особенно замѣчательна была нижняя частъ лица: тутъ всѣ морщины сходились концентрически ко рту какими-то сборками, что придавало губамъ видъ стянутаго шнуркомъ кисета или ридикюля. То или другое положеніе губъ было самымъ вѣрнымъ выраженіемъ настроенія ея духа: такъ если она была чѣмъ-нибудь особенно довольна, выдавалась впередъ нижняя губа, при чемъ она даже какъ будто слегка припухала; въ противномъ случаѣ, что чаще всего бывало когда кто-нибудь позволялъ себѣ въ присутствіи ея сказать что-либо по мнѣнію ея неприличное или несообразное съ ея религіозными убѣжденіями, вытягивалась какъ-то особенно верхняя губа и принимала положеніе какъ бы готовилась свистнуть въ ключъ. Съ этимъ живымъ барометромъ соображались не только Николай Степановичъ и домашняя прислуга, но и близкіе знакомые. Держала она себя чинно и строго, такъ что съ перваго раза можно было принять ее за черствую и чопорную барыню; но, познакомившись съ нею ближе, вы тотчасъ же сознавались въ своей ошибкѣ: доброта и сострадательность ея сердца, согрѣтаго христіанскою любовію къ ближнему, извѣстны были во воемъ околоткѣ.
Николай Степановичъ очень любилъ говорить: охотно разказывалъ о походахъ въ которыхъ участвовалъ, а еще охотнѣе о подвигахъ своихъ на ружейной охотѣ, причемъ не прочь былъ иногда и прихвастнуть, да и вообще любилъ при случаѣ прилгнуть, хотя часто безъ всякой видимой цѣли. Послѣ онъ и самъ дивился для чего это онъ солгалъ, когда могъ сказать и правду безъ всякаго ущерба для своего разказа. Впрочемъ, онъ былъ очень совѣстливъ: солгавъ или вообще сдѣлавъ какую-нибудь неловкость, особенно если то было въ присутствіи сестры, онъ тотчасъ же приходилъ въ видимое замѣшательство, переносилъ глаза свои съ собесѣдника на какой-нибудь посторонній предметъ или принимался разсматривать свой сапогъ, повертывая имъ то вправо, то влѣво. Варвара Степановна напротивъ того больше молчала, но за то слушала васъ всегда съ большимъ вниманіемъ; если же говорила, то каждое слово ея было взвѣшено и обдуманно, и она никогда не позволяла себѣ не только солгать, — Боже сохрани! — но даже сказать что-нибудь несовмѣстное съ своимъ сердечнымъ убѣжденіемъ. Она такъ была извѣстна всѣмъ правдивостію своею что сосѣди часто, для разрѣшенія трудныхъ житейскихъ вопросовъ, обращались къ ней за совѣтами и всегда свято исполняли ихъ.
Разговаривая съ домашнею прислугой или отдавая приказанія старостѣ или ключнику, Николай Степановичъ любилъ покричать и побранить ихъ часто безъ воякой причины; но произносимыя имъ при этомъ бранныя слова далеко не имѣли своего настоящаго значенія. Да и вообще онъ былъ какъ-то безалаберенъ: то крупную вину оставлялъ безъ всякаго взысканія, то со свѣту сживалъ старосту за то что градомъ выбило рожь или гречиху побило морозомъ. Варвара Степановна напротивъ держала себя всегда сосредоточенно, говорила тихо и сдержанно, и если когда называла которую-нибудь изъ дѣвушекъ своихъ вороною, шалавою или разсомахой, то получившая то или другое изъ этихъ названій ясно сознавала что она вполнѣ заслуживала его, и что была именно тѣмъ чѣмъ была названа.
Николай Степановичъ любилъ хорошо поѣсть и предпочиталъ пищу сытную и жирную, какъ-то борщъ, щи, поросенка подъ хрѣномъ, жаренаго гуся съ кашей; издѣлій же французской кухни терпѣть не могъ. Постовъ онъ не признавалъ, и если ѣлъ по середамъ и пятницамъ постное, то единственно изъ угожденія сестрѣ; за то и Варвара Степановна, движимая тѣмъ же чувствомъ, такъ умѣла распорядиться постнымъ столомъ что онъ нисколько не уступалъ скоромному. На сторонѣ же Николай Степановичъ и въ Великій Постъ не отказывался отъ скоромной трапезы, при чемъ, садясь за столъ, обыкновенно приговаривалъ: «предлагаемое да фдимъ». Вина пилъ онъ мало, хоть былъ не прочь и покутитъ въ веселой компаніи; дома же пилъ больше наливку, а наливка была у Махониныхъ превосходная. Варвара Степановна ѣла очень мало, хотя за столомъ у себя не пропускала ни одного блюда, считая долгомъ своимъ непремѣнно отвѣдать каждаго; посты же соблюдала съ такою строгостію съ какою врядъ ли они соблюдаются и въ монастыряхъ. Она была очень набожна и богомольна, и не только не пропускала по праздничнымъ днямъ ни заутрени, ни обѣдни, но наканунѣ всякаго большаго праздника и перваго числа каждаго мѣсяца служила у себя на дому всенощную. Домъ ея всегда былъ открытъ для всѣхъ странниковъ, богомольцевъ и юродивыхъ, которыхъ она принимала съ чувствомъ какого-то благоговѣнія. Николай Степановичъ хотя имѣлъ на религіозные вопросы свой взглядъ, далеко не совпадавшій со взглядомъ сестры, но смотрѣлъ на все это сквозь пальцы: по праздникамъ ходилъ въ угоду ей къ обѣднѣ, присутствовалъ при всенощныхъ и ласково принималъ странниковъ и юродивыхъ, хотя въ душѣ имъ не сочувствовалъ.
Николай Степановичъ любилъ общество, и отъ времени до времени посѣщалъ сосѣдей. Онъ былъ большой поклонникъ прекраснаго пола, и въ обществѣ дамъ любилъ блеснуть любезностію и деликатностію обращенія; вообще онъ имѣлъ большую претензію на свѣтскость, и законы приличія ставилъ выше всѣхъ остальныхъ. Къ тому же выѣзды эти представляли ему удобный случай потѣшиться и похвастать рѣзвою ѣздой своей мастерски собранной тройки. Едва выѣзжалъ онъ за околицу села, какъ кучеръ его, подобравъ вожжи и гикнувъ на лошадей, затягивалъ ухорскую ямскую пѣсню, и дружно съѣзженная тройка быстро мчала его легкій тарантасъ. Варвара Степановна выѣздовъ терпѣть не могла, хотя гостямъ была всегда очень рада. Она постоянно сидѣла дома, и лишь изъ года въ годъ ѣздила провѣдать родныхъ, жившихъ въ довольно дальнемъ разстояніи, причемъ каждый разъ измѣняла свой маршрутъ, направляя путь свой такъ чтобы по дорогѣ заѣхать въ какой-нибудь монастырь, поклониться явленной иконѣ или св. мощамъ. Для такихъ поѣздовъ, подъ экипажъ ея набирались обыкновенно лошади изъ рабочихъ или крестьянскихъ; лошадей же Николая Степановича она боялась, и не только никогда на нихъ не ѣздила, но. когда и онъ на нихъ куда-нибудь отправлялся, провожала его крестнымъ знаменіемъ и молитвою.
Николай Степановичъ любилъ не однихъ лошадей; не меньше ихъ любилъ онъ и собакъ и держалъ ихъ такое множество что на овсянку имъ выходилъ почти весь овесъ остававшійся отъ корма лошадямъ. И какихъ породъ ихъ у него не было! Тутъ были и лягавыя, и пуделя, и овчары, были даже борзыя, хотя охотился онъ почти исключительно съ ружьемъ да съ ястребомъ. Варвара Степановна собакъ вообще не любила, но, чтобы сдѣлать удовольствіе брату, ласкала ихъ, и за обѣдомъ и ужняомь откладывала на особую тарелку кости и друйе объѣдки для его любимой лягавой собаки; въ домъ она впрочемъ ихъ не впускала, потому что считала животными нечистыми, и если какая-нибудь изъ нихъ случайно заходила въ образную, тотчасъ же окуривала ее ладономъ и кропила стѣны святою водою. Особенно же любилъ Николай Степановичъ птицъ: стѣны и потолки его кабинета увѣшаны были клѣтками съ соловьями, скворцами, чижами и щеглятами. Была даже какая-то бѣлая галка, которую онъ по нѣскольку разъ въ день училъ говорить, но кромѣ дурака ничему выучить не могъ. Самою же любимою птицей его былъ перепелъ: онъ самъ ловилъ его на дудку, вывѣшивалъ по зарямъ на высокой щеглѣ, и разъ какъ-то за хорошаго перепела заплатилъ чуть ли не 50 рублей; и дѣйствительно, перепелъ оказался превосходный, рѣдкохватъ, и такъ сильно бавякалъ что послѣ каждаго раза кувыркался черезъ голову, что, какъ извѣстно, считается главнымъ достоинствомъ охотничьяго перепела. Кромѣ всѣхъ этихъ птицѣ, въ передней постоянно сидѣли два ястреба. Варвара Степановна изъ пѣвчихъ птицъ любила лишь однѣхъ канареекъ, для которыхъ въ залѣ стоялъ особый садокъ; къ ястребамъ же питала непреодолимое отвращеніе: разъ, птица невѣжливая, а къ тому жъ и хищная, а слѣдовательно и Богу противная. Да и самую ястребиную охоту она находила почему-то для дворянина неприличною. Впрочемъ, брату она этого никогда не говорила, а приказывала лишь чаще подметать и притирать въ передней полъ.
Изо всего сказаннаго читатель ясно видитъ до чего были разнохарактерны эти двѣ жившія въ такомъ примѣрномъ согласіи личности. У нихъ не было ничего общаго ни въ убѣжденіяхъ, ни въ наклонностяхъ; они были созданы изъ совершенно разнородныхъ элементовъ и связаны между собою лишь взаимными уступками, необходимыми для поддержанія согласія. Но, спроситъ онъ, какъ же могла сложиться и такъ прочно установиться такая жизнь? Сложилась и установилась она, какъ мы сейчасъ увидимъ, очень просто.
Николай Степановичъ и Варвара Степановна лишились матери своей въ самыхъ молодыхъ лѣтахъ: первому было семь, а второй около десяти лѣтъ. Отецъ ихъ былъ человѣкъ стараго вѣка, тяжелый, дубовый и до крайности неразвитый, а потому мало заботился о воспитаніи дѣтей: дочь онъ едва выучилъ грамотѣ, сына же помѣстилъ въ кадетскій корпусъ, откуда тотъ выпущенъ былъ въ одинъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ, гдѣ, несмотря на неоднократныя, но безуспѣшныя просьбы къ отцу о дозволеніи выйти въ отставку, долженъ былъ тянуть лямку въ теченіи долгихъ пятнадцати лѣтъ. Получивъ наконецъ извѣстіе о смерти отца, Николай Степановичъ бросилъ службу и поселился въ Кругломъ. Въ послѣдніе годы жизни своей старикъ Махонинъ былъ до того слабъ что самъ ничѣмъ заниматься не могъ; всѣмъ распоряжался самопроизвольно староста и довелъ хозяйство до крайнихъ предѣловъ распущенности. Варвара Степановна была тогда уже болѣе нежели зрѣлою дѣвой; она видѣла плутни старосты и не разъ пыталась раскрыть отцу своему глаза; но старикъ былъ самолюбивъ и упрямъ и не любилъ чтобы кто-нибудь, а тѣмъ болѣе дочь, на которую онъ привыкъ смотрѣть какъ на неопытную дѣвчонку, вмѣшивался въ дѣла его. Понятно что она въ настоящемъ случаѣ оказалась для Николая Степановича очень полезною сотрудницею, и они общими силами принялись приводить въ порядокъ разстроенное хозяйство. Николай Степановичъ принялся было за дѣло горячо и даже повелъ его довольно успѣшно; но первыя же неудачи, охладивъ въ немъ минутное рвеніе, отбили у него охоту отъ непривычныхъ ему занятій, и Варвара Степановна должна была продолжать начатое дѣло одна. Убѣдясь въ положительной неспособности брата посвятить себя какому-либо серіозному труду, и увидѣвъ себя въ необходимости взять въ свои руки бразды правленія, она вмѣстѣ съ тѣмъ увидала и то что онъ былъ такъ же щепетильно самолюбивъ какъ и покойный отецъ, и что ей слѣдовало дѣйствовать осторожно чтобы не задѣть за эту слабую его струну. Вслѣдствіе этого, хотя она de facto и была полною хозяйкой, что всѣ въ домѣ очень хорошо понимали и чувствовали, она никогда и ничѣмъ не позволяла себѣ распоряжаться безъ предварительнаго совѣщанія съ Николаемъ Степановичемъ, и самыя совѣщанія эти она умѣла вести такъ что заставляла его перваго высказать ея же собственную мысль и лишь поддакивала ему, какъ бы соглашаясь съ нимъ. Такой порядокъ вещей какъ нельзя лучше приходился ему по вкусу и по плечу. Отъ природы чуждый всякой иниціативы и лѣнивый, онъ былъ очень радъ что нашелъ въ сестрѣ своей такую энергическую помощницу, тѣмъ болѣе что по самолюбію своему и недальновидности далекъ былъ отъ мысли что онъ при этомъ былъ лишь съ боку припекой. Онъ такъ былъ далекъ отъ этой мысли что даже часто упрекалъ себя въ излишней пассивности и подчиненности въ которой держалъ сестру, и потому старался при всякомъ удобномъ случаѣ не только предупреждать ея желанія, но даже исполнять ея прихоти и причуды, тѣмъ болѣе что желанія ея всегда были очень ограничены.
Такимъ образомъ жизнь Махониныхъ шла складно благодаря противоположности ихъ характеровъ и наклонностей. Такъ искусный кладчикъ, прилаживая одинъ къ другому неровные камни и ловко пригоняя ихъ угловатыя поверхности чтобы выдающіяся части одного совладали съ выемками другаго, выводитъ крѣпко сплоченную массу.
Николай Степановичъ никогда не былъ женатъ: серіозно влюбиться онъ по апатичности своей натуры не могъ; жениться же по разчету чтобъ устроить такъ или иначе жизнь свою, ему въ голову не приходило. Предоставивъ себя въ полное распоряженіе увлекавшаго его потока, онъ никогда ничего не предпринималъ по своей иниціативѣ. Варвара Степановна также никогда не была замужемъ. Она не была хороша собою, не получила никакого образованія, знала что отецъ ея могъ дать лишь самое ограниченное приданое, и очень хорошо понимала что съ такими далеко несоблазнительными достоинствами она не могла разчитывать даже на мало-мальски порядочную партію, а потому тѣмъ охотнѣе обрекла себя на вѣчное дѣвство что это вполнѣ согласовалось и съ ея религіозными убѣжденіями.
Домъ Махониныхъ былъ старинной, доморощенной архитектуры, если только совершенное безвкусіе можно назвать архитектурой: фасадъ его былъ длинный и низкій, съ непомѣрно высокою тесовою крышей и несоразмѣрно низкими и какъ бы придавленными ею окнами, такъ что издали казалось что онъ первоначально построенъ былъ двухъэтажнымъ, но потомъ какою-то сверхъестественною силой вдавленъ въ землю, причемъ поверхъ ея остался лишь одинъ верхній этажъ. Въ размѣщеніи оконъ не соблюдено было никакой симметріи, и они видимо соотвѣтствовали внутреннему расположенію комнатъ и какъ будто были прорублены гдѣ понадобились когда домъ уже былъ окончательно отстроенъ. Въ немъ, какъ и во всѣхъ ему подобныхъ тогдашняго времени домахъ, удобства жизни и практичность принесены были въ жертву внѣшности или такъ-сказать выставкѣ на показъ, всюду видна была борьба нововведеній съ установившимися временемъ обычаями, — борьба кончавшаяся, какъ и всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, торжествомъ послѣднихъ надъ первыми. Такъ меблировавшій домъ видимо думалъ не объ удобствахъ, а лишь о томъ какъ бы дать ему извѣстный видъ, и заѣзжій гость, садившійся на диванъ, не принявъ нужныхъ мѣръ предосторожности, невольно съ него вскакивалъ, оглядываясь въ недоумѣніи не сѣлъ ли онъ на чей-нибудь кулакъ, клубокъ или какую-либо другую случайно подвернувшуюся вещь, и долго еще потомъ усаживался, приспособляясь къ угловатымъ неровностямъ негостепріимной мебели. Къ передней, въ видахъ соблюденія въ ней чистоты и опрятности, которыми рѣдко могутъ похвастаться ваши переднія и въ настоящее время, Николай Степановичъ пристроилъ рядомъ другую, такъ-сказать закулисную, собственно для помѣщенія прислуги, чрезъ что первая должна была по соображеніямъ его всегда оставаться свободною, а слѣдовательно и чистою. Сначала все дѣйствительно пошло было хорошо, но не надолго. Въ силу укоренившихся привычекъ и требованій жизни, парадная передняя вскорѣ сдѣлалась такою же грязною какою была и прежде; новая же, закулисная, обратилась во что-то въ родѣ двороваго клуба. Тамъ въ длинные осенніе и зимніе вечера, кромѣ домашней прислуги, собиралась коротать время чуть ли не вся дворня: сюда приходилъ и кучеръ убравъ лошадей; приходилъ и поваръ и ключникъ, и кривой столяръ, чтобы перекинуться въ три листочка, или просто покалякать въ веселой компаніи. Къ передней Николай Степановичъ пристроилъ съ тою же цѣлью и парадный подъѣздъ съ просторными сѣнями, освѣщенными большимъ венеціанскимъ окномъ; но такъ какъ домъ Махониныхъ отапливали соломою, какъ почти и всѣ дома степныхъ помѣщиковъ, то осенью и зимою сѣни съ вечера заваливались ею такъ что лишь вдоль стѣны оставалось какое-то узкое подобіе корридора, или ущелье, едва достаточное для прохода одного человѣка. Солома эта служила вмѣстѣ съ тѣмъ и мѣстомъ ночлега для собакъ, которыя, дрожа отъ холода, зарывались въ нее по самыя уши и обращали такимъ образомъ парадныя сѣни въ собачью конуру. Словомъ, жизнь всюду брала свое, доказывая самымъ нагляднымъ образомъ что внѣшняя сторона ея есть лишь проявленіе ея внутренней работы, и что измѣнить ея наружную обстановку значитъ пересоздать и ее самое.
Къ дому примыкалъ садъ, въ который вела прямо изъ гостиной стеклянная дверь. Предъ нею была небольшая усыпанная пескомъ площадка, окаймленная рабатками бархатцевъ, левкоя, настурцій и резеды. За ними слѣдовали клумбы піоновъ, разноцвѣтнаго мака и душистаго горошка; тутъ же торчали кое-гдѣ одиночные кусты зари и Божьяго дерева. Цвѣтовъ новѣйшей флоры Варвара Степановна не жаловала и любила лишь тѣ съ которыми соединены были воспоминанія ея дѣтства или молодости. «Вотъ эти бархатцы, говорила она, любила тетушка Катерина Ивановна; они хороши тѣмъ что долго цвѣтутъ, да и запахъ отъ нихъ непротивный. А до настурціи большая охотница была покойная сестрица Авдотья Семеновна; какъ бывало пріѣдетъ къ намъ, до того ихъ накушается что дня два въ постели пролежитъ. Сказывала что Нѣмцы изъ нихъ очень вкусный салатъ приготовляютъ. А вотъ эти рожи растутъ вдоль ограды сами по себѣ съ тѣхъ поръ какъ я помнить себя стада. Бывало какъ онѣ станутъ отцвѣтать и цвѣтки начнутъ на нихъ свертываться и опадать, мы идемъ ихъ подбирать и играемъ ими какъ въ куклы».
По обѣ стороны дома, закрывая собою видъ на дворъ, стоялъ цѣлый лѣсъ лиловой и бѣдой сирени; когда она цвѣла, то представляла собою сплошную массу цвѣтовъ, изъ-за которыхъ почти не было видно листьевъ. За цвѣтникомъ шелъ фруктовый садъ, а за нимъ огромный огородъ, предметъ особыхъ заботъ и попеченій Варвары Степановны.
Хозяйство велось у Махониныхъ сообща и безъ всякаго предвзятаго плана. Весною предъ посѣвомъ Николай Степановичъ обыкновенно приходилъ къ сестрѣ и говорилъ ей:
— А что, сестрица, хочу я нынѣшнимъ годомъ посѣять побольше проса, а то гречиха уже третій годъ какъ все плохо родится; да и кормъ скотинѣ нуженъ.
— Конечно, отвѣчала Варвара Степановна, — хорошо бы побольше посѣять и проса; да земля-то, говорятъ, изъ-подъ гречихи лучше для озимаго хлѣба бываетъ. Опять-таки просо полкою дойдетъ.
— Правда, соглашался подумавъ Николай Степановичъ: — къ году полка одолѣетъ, да и инеи святками были сильные, — говорятъ къ гречихѣ.
— Иней святками всегда къ гречихѣ, сентенціозно подтверждала Варвара Степановна.
— А если ужь такъ, то не посѣять ли того и другаго поровну на волю Божію?
— Я и сама думаю лучше поровну, а тамъ какъ будетъ Его святая водя.
Осенью Варвара Степановна въ свою очередь говорила Николаю Степановичу: — Думаю я птицу не продавать живьемъ, а бить самимъ; и пухъ съ перьями дома останется, да и до потроховъ вы охотники. А зимою къ Рождеству мы и за битую возьмемъ дороже чѣмъ теперь за живую.
— Оно конечно хорошо бы, отвѣчалъ Николай Степановичъ, — а какъ вдругъ да на грѣхъ оттепель?
— Что же что оттепель? Я прикажу сперва облить ее водою чтобъ обледенѣла, а тамъ въ снѣгъ закопать хорошенько; ей и оттепель ничего не сдѣлаетъ. А индѣекъ на племя не лучше ли сѣрыхъ оставить? Бѣлыя видите ли и покрупнѣе будутъ, да какъ-то квёлы и неводки.
— Само-собою оставить сѣрыхъ, заключалъ Николай Степановичъ, — вѣдь мы не на показъ ихъ держимъ.
Такимъ образомъ рѣшались и всѣ болѣе или менѣе крупные хозяйственные вопросы.
Впрочемъ, были у каждаго изъ нихъ по хозяйству и такія отдѣльныя части въ которыя другой не вмѣшивался даже и совѣтами. Такъ Варвара Степановна не вмѣшивалась ни въ какія распоряженія брата по конному двору и псовой охотѣ: «Лошади и собаки, говорила она, дѣло не женское». Николай Степановичъ не касался женской половины дома. Здѣсь Варвара Степановна была полною и самовластною хозяйкой, и надо отдать ей справедливость: во всемъ что было въ ея исключительномъ завѣдываніи виденъ былъ примѣрный порядокъ. Дѣвичья была полна сѣнныхъ дѣвушекъ, и она съ помощію старой ключницы Власьевны, женщины вполнѣ ей преданной, зорко наблюдала за ихъ нравственностью. Съ утра отправлялись онѣ съ пяльцами своими въ залъ, гдѣ и размѣщались на работу. Варвара Степановна постоянно сидѣла въ гостиной и оттуда чуткимъ ухомъ слѣдила не только за перешептываніемъ, но и за движеніями ихъ. Никто изъ постороннихъ туда не допускался; самъ Николай Степановичъ, проходя черезъ задъ и пробираясь между пяльцами, не смѣлъ останавливаться, а тѣмъ менѣе разговаривать съ дѣвушками, зная какъ этого не любила сестра его. Выработанныя ея питомицами деньги Варвара Степановна откладывала въ особо заведенную для того кружку, и если которой изъ нихъ представлялась приличная по ея мнѣнію партія, справляла ей на эти деньги приданое.
Вообще въ образѣ жизни Махониныхъ и отношеніяхъ ихъ къ дворовымъ и крестьянамъ было что-то патріархальное: они не только знали всѣхъ ихъ поименно и помнили сколько у кого было дѣтей и какихъ возрастовъ; имъ извѣстны были даже ихъ семейныя отношенія, и болѣе почетныхъ они звали по отчеству. Варвара Степановна крестила у нихъ дѣтей, устраивала свадьбы, посылала больнымъ лѣкарства, и нуждающихся не оставляла безъ помощи.
Махонины веди жизнь самую однообразную. Подобно тому какъ сурки съ наступленіемъ зимы залегаютъ въ свои сурчины, и лишь когда животворящее весеннее солнце, согнавъ съ земли снѣжный покровъ, одѣнетъ ее зеленою муравою, выползаютъ изъ зимнихъ квартиръ своихъ, оглашая степь радостнымъ свистомъ, — запирались и они на долгую зиму, коротая какъ умѣли скучное ни на что не нужное время, и лишь съ открытіемъ весны выходили на Божій свѣтъ изъ своего душнаго полугодоваго заключенія. Варвара Степановна принималась за свои обычныя хозяйственныя занятія или копалась въ саду или на огородѣ; Николай Степановичъ приходилъ домой лишь обѣдать, остальное время дня бродилъ по полямъ и болотамъ съ неизмѣннымъ товарищемъ своимъ по ружейной и ястребиной охотѣ, приходскимъ пономаремъ Тихономъ Ѳедоровымъ.
Тихонъ Ѳедоровъ былъ сынъ кругловскаго дьячка и еще бывъ десятилѣтнимъ мальчикомъ хаживалъ въ домъ Махониныхъ поиграть съ молодымъ барчукомъ; когда же Николай Степановичъ выйдя въ отставку поселился въ Кругломъ хозяйничать, встрѣтился съ нимъ какъ уже со старымъ знакомымъ. Онъ умѣлъ поддѣлаться и къ Варварѣ Степановнѣ и сталъ у нихъ человѣкомъ домашнимъ и вполнѣ необходимымъ. Съ Николаемъ Степановичемъ ходилъ онъ на охоту, толковалъ о хозяйствѣ или балагурилъ разказывая всякій вздоръ какой бывало взбредетъ ему на умъ; съ Варварою же Степановной разговаривалъ болѣе о религіозныхъ предметахъ, читалъ ей Четьи Минеи, или бесѣдовалъ съ ея странниками и богомолками. Онъ былъ большой краснобай и. имѣлъ даръ говорить безъ умолку въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ сряду, что при праздной жизни Махониныхъ главнымъ образомъ и было причиною почему они такъ дорожили его сообществомъ. Рѣдкій день не навѣщалъ онъ ихъ; съ ранняго утра уже раздавался изъ передней его басистый говоръ. «Загудѣлъ», говорилъ пріятно улыбаясь Николай Степановичъ. «Заиграли гусли», шептала себѣ подъ носъ, шевеля спицами, Варвара Степановна.
Люди подобные Тихону Ѳедорову въ захолустной помѣщичьей жизни стараго времени попадались почти на каждомъ шагу; рѣдкій помѣщичій домъ не имѣлъ своего Тихона Ѳедорова. Являлись они: то въ видѣ бѣднаго, большею частію промотавшагося дворянина или бездомной дворянки, то не кончившаго курсъ семинариста или выключеннаго за пьянство изъ службы чиновника. Между ними зачастую попадались люди далеко не тупые, даже талантливые. Обязанность или профессія ихъ была тѣшить праздную барскую лѣнь, и краснобайствомъ своимъ, а иногда и скоромошествомъ, коротать время.
Лѣтомъ Николай Степановичъ вставалъ рано, и если благопріятствовала погода, закинувъ за плечо ружье или посадивъ на руку ястреба, въ сопровожденіи Тихона Ѳедорова и Трезора, отправлялся на охоту. Онъ былъ скорѣе дилеттантъ нежели охотникъ по призванію. Проходивъ часа два, онъ дѣлалъ привалъ подъ тѣнью; въ урочный часъ подкрѣплялъ себя рюмкою водки, причемъ, разумѣется, не забывалъ и своего спутника, на которомъ и лежала обязанность носить на перевязи дорожную фляжку; къ обѣду же возвращался непремѣнно домой, гдѣ его ожидалъ уже накрытый столъ и готовая закуска. Николай Степановичъ выливалъ передобѣденную чарку водки и, крякнувъ, садился трапезничать. Тихонъ Ѳедоровъ за господскую трапезу не садился. «Не подобаетъ», отвѣчалъ онъ каждый разъ на приглашеніе Махониныхъ и отправлялся обѣдать съ Власьевной, можетъ-быть и потому что онъ тамъ могъ свободно лишнее съѣсть, а главное — лишнее выпить.
Послѣ обѣда Николай Степановичъ переходилъ въ гостевую, гдѣ закуривъ трубку усаживался на свое обычное мѣсто на диванѣ: сюда же являлся и Тихонъ Ѳедоровъ, отвѣшивалъ хозяевамъ поклонъ и, произнеся свое стереотипное: «за хлѣбъ, за соль», чинно садился у окна.
— А отчего это такъ, говорилъ Николай Степановичъ, — какъ поѣлъ, такъ и тянетъ тебя на курево?
— Отчего, отвѣчалъ Тихонъ Ѳедоровъ, вынимая изъ кармана березовую тавлинку. — Извѣстное дѣло: потѣшила насъ мамона, вотъ мы ей ѳиміанъ и воскуриваемъ.
И начавъ такимъ образомъ, онъ продолжалъ не останавливаясь говорить до тѣхъ поръ пока Николай Степановичъ, выкуривъ трубку, полуутомленный и сытнымъ обѣдомъ и его неутомимою болтовней, начиналъ чувствовать непреодолимую потребность въ отдыхѣ.
— А отчего, Ѳедорычъ, казакъ бываетъ гладокъ? перебивалъ онъ его, ставя въ уголъ дивана свою докуренную трубку.
— Все оттого же, отвѣчалъ сентенціозно Тихонъ Ѳедоровъ, — что поѣлъ да и на бокъ.
Послѣ такой поучительной бесѣды, повторявшейся обязательно каждый день, Николай Степановичъ, упершись обѣими руками въ диванъ, какъ бы нехотя подымался, лѣниво потягивался и, проговоривъ съ разстановкою: «Эхъ жизнь, жизнь!» или «Тяжела ты шапка Мономаха», слегка прихрамывая и пошатываясь, грузными ногами направлялся къ кабинету, гдѣ уже приготовлена была ему на диванѣ постель и окна затворены такъ плотно притворявшимися ставнями что не пропускали въ комнату ни малѣйшаго луча свѣта. Ложась отдыхать Николай Степановичъ снималъ съ себя все кромѣ бѣлья; не надѣвалъ лишь классическаго вязанаго колпака, составлявшаго исключительную принадлежность ночнаго туалета. Едва успѣвалъ онъ лечь, какъ тяжелый, густой храпъ давалъ знать всему дому что хозяинъ его изволилъ опочить. Воцарялась мертвая тишина: дѣвки снимали башмаки и ходили на цыпочкахъ, сама Варвара Степановна говорила въ гостиной шепотомъ, хотя до кабинета было далеко, да и спалъ Николай Степановичъ всегда такимъ крѣпкимъ сномъ что и громъ севастопольской канонады врядъ ли могъ бы разбудить его. Черезъ часъ, а иногда черезъ два, раздавался изъ кабинета свистокъ, сопровождаемый хлопаньемъ въ ладоши, или знакомымъ всѣмъ въ домѣ возгласомъ: «Малый!» Босоногій мальчишка опрометью бросался отворять ставни, и минуту спустя въ кабинетъ входилъ буфетчикъ Миронычъ со стаканомъ и бутылкой, съ трудомъ удерживая большимъ пальцемъ готовую выскочить изъ нея пробку. Николай Степановичъ любилъ послѣ отдыха утолить мучившую его жажду холодною, шипучею водицей. Спустивъ необутыя ноги съ дивана, онъ залпомъ выпивалъ стакана два, послѣ чего приходилъ въ какое-то полусознательное состояніе. Упершись руками въ колѣни онъ неподвижно устремлялъ на какой-нибудь предметъ свои выкатившіеся глаэа, ничего не выражавшіе кромѣ отсутствія всякой мысли. Въ такомъ положеніи оставался онъ до тѣхъ поръ пока освѣжающее дѣйствіе углекислаго газа мало-по-малу не выводило его изъ этого столбняка. Тутъ онъ умывался, надѣвалъ туфли и, накинувъ на плечи холодайку, отправлялся освѣжиться чистымъ воздухомъ на крыльцо, гдѣ и садился такъ чтобъ его обдувало вѣтромъ; онъ простуды не боялся. Вслѣдъ за нимъ тотъ же Миронычъ выносилъ столикъ, покрытый камчатною салфеткой и ставилъ на него подносъ съ домашнимъ десертомъ. Едва показывался Николай Степановичъ на крыльцѣ какъ сбѣгались къ нему со всѣхъ сторонъ собаки; однѣхъ онъ ласкалъ, другихъ тутъ же спроваживалъ отъ себя пинкомъ; осматривалъ нѣтъ ли между ними больныхъ. Затѣмъ онъ съѣдалъ тарелку ягодъ, подъ-арбуза или дыню и предавался созерцанію окружавшей его картины.
Дворъ кишѣлъ всевозможною домашнею живностью: тутъ были и куры, и индѣйки, и утки, и свиньи; крыши амбаровъ и сараевъ покрыты были сотнями разноперыхъ голубей; тутъ же важно расхаживалъ и бородатый козелъ. Отъ времени до времени проходили по двору то ключникъ, неся что-то изъ амбара, то бабы съ какими-то горшками; пробѣгали въ кухню или съ ведромъ къ колодцу и сѣнныя дѣвушки. Съ одними вступалъ онъ въ разговоръ; другихъ лишь провожалъ глазами.
— Что это ты такое, Терентьичъ, тащишь? спрашивалъ онъ у ключника.
— Да вотъ все муку собакамъ на овсянку; ужь больно много проклятыя жрутъ. Вы хоть бы, Николай Степановичъ, приказали имъ дачу уменьшить. Вишь какія гладкія, лопнуть хотятъ.
— А ты небось ребятамъ своимъ дачу уменьшаешь? говорилъ Николай Степановичъ самодовольно поглядывая на собакъ, которыя дѣйствительно до того были жирны что казалось откармливались на сало.
— То христіанская душа, отвѣчалъ ворчливо какъ бы оскорбленный въ чувствѣ своего достоинства ключникъ. — Душа христіанская безъ хлѣба быть не можетъ: что съѣсть, то и сработаетъ.
— И въ Писаніи сказано что человѣкъ на то и на свѣтѣ живетъ чтобы въ потѣ лица свой хлѣбъ снѣдать, вставлялъ словцо свое сидѣвшій тутъ же Тихонъ Ѳедоровъ.
— Да небось водку пить? вопросительно добавлялъ Николай Степановичъ. — Анъ выходитъ собака-то умнѣй насъ: она водки не пьетъ.
— Не пьетъ, бормоталъ какъ бы разсуждая самъ съ собою ключникъ, недружелюбно поглядывая на лежавшихъ у крыльца собакъ. — Съ чего же ей и пить-то? Живетъ себѣ на всемъ на готовомъ: налопалась, да и растянулась.
— Чего ты тамъ, Аксинья, себѣ за пазуху-то напихала, шутливо говорилъ Николай Степановичъ проходившей торопливо мимо крыльца молодой и смазливой дворовой женщинѣ.
— Ужь такъ, Николай Степанычъ, Богъ зародилъ, отвѣчала та, отвѣшивая ему на ходу поклонъ.
— Это она Алешѣ своему гостинецъ несетъ, вмѣшивался пономарь.
— Ужь вамъ бы, Тихонъ Ѳедорычъ, не пристало такое говорить, бойко перебивала его Аксинья, — свои дочери давно невѣсты.
— А славная бабенка, говорилъ смотря ей вслѣдъ Николай Степановичъ; — и походка какая размашистая: такъ ее изъ стороны въ сторону и откидываетъ.
Съ сѣнными дѣвушками онъ никогда не заговаривалъ, зная какъ этого не любила Варвара Степановна.
Николай Степановичъ былъ большой охотникъ до пѣтушиныхъ и гусиныхъ боевъ, гонки голубей, всѣхъ возможныхъ травлей и другихъ подобныхъ невинныхъ забавъ. Комнатный мальчишка Васька, очень хорошо знавшій эту слабость своего барина, устраивалъ для него тѣмъ охотней всѣ эти помѣхи что и самъ имѣлъ къ нимъ непреодолимое влеченіе. Онъ то стравливалъ пѣтуховъ и индѣекъ, то травилъ собаками лопавшуюся въ западню крысу; то, взобравшись на вышку, подыгрывалъ оттуда длинною метлою голубей; или, ухватя за рога гулявшаго по двору козла, вступалъ съ нимъ въ единоборство, пока тотъ не припиралъ его къ стѣнѣ, что всякій разъ вызывало со стороны Николая Степановича громкій добродушный смѣхъ.
Въ такихъ интересныхъ занятіяхъ незамѣтно проходили два-три часа, и когда томительный дневной зной начиналъ смѣняться вечернею прохладой, Николай Степановичъ одѣвался и уходилъ или въ поле съ ястребомъ, или на рыбную ловлю; во время же боя перепеловъ отправлялся ловитъ ихъ на дудку. Это была его любимая охота, и на нее снаряжалась цѣлая экспедиція. Кромѣ Тихона Ѳедорова, Николай Степановичъ бралъ съ собою стараго повара,, извѣстнаго въ этомъ дѣлѣ эксперта, и кучера, обладавшаго искусствомъ съ необыкновенною отчетливостью подражать крику перепелиной самки не только дудкою, но и собственными губами. Уходили въ степь или ржаное поле и, выбравъ тамъ лужайку или просто широкую межу, разставляли на ней сѣти, и все общество усаживалось около нея на указанныхъ поваромъ мѣстахъ. Усѣвшись разъ и принявъ удобное для себя положеніе, никто уже не смѣлъ мѣнять его или сказать лишнее слово чтобы не отпугнуть слетавшихся и сбѣгавшихся со всѣхъ сторонъ на дудку перепеловъ. Охота эта обыкновенно начинается съ закатомъ солнца, а потому если избранное для нея мѣсто недалеко отъ лѣса или болота, то комары буквально облѣпляютъ лица и руки охотниковъ, и они должны, не шевеля ни однимъ пальцемъ, стоически переносить эту адскую пытку. Но всѣ эти мученія вполнѣ искупаются удавшеюся охотой, и старый поваръ, претерпѣвавшій ихъ изъ одной любви къ искусству, еще долго потомъ съ юношескимъ пыломъ увлеченія разказывалъ собравшемуся около него кружку праздныхъ слушателей о малѣйшихъ обстоятельствахъ побѣдоносно совершенной кампаніи.
Если перепелъ шелъ на дудку хорошо, охотники не замѣчали какъ проходило время. Они превращались въ слухъ и зрѣніе; уже давно сѣло солнце, потухла и вечерняя заря; изъ болотъ поднималась роса и легкимъ туманомъ разстилалась по стели, становилось и свѣжо и сыро; но охотники наши и не думали трогаться съ мѣста. Ихъ какъ бы окаменѣвшая кучка напоминала собою тѣ безмолвныя и неподвижныя группы оскальпированныхъ краснокожими Индійцами колонистовъ которыя изображаетъ въ романахъ своихъ Куперъ. Да и въ самомъ дѣлѣ какъ было прекратить охоту въ самую минуту ея разгара? Громче и отчетливѣе прежняго раздавался неумолчный бой перепеловъ: то тамъ, то сямъ слышались вновь прибывавшіе голоса; даже скучно становилось слѣдить за ними.
Николай Степановичъ ужь начиналъ зѣвать и посматривать на кончикъ своего сапога, какъ вдругъ отрывисто и хрипло, словно неперепелинымъ голосомъ, вавякнулъ кто-то изъ-за осиноваго куста. Встрепенулись и молча переглянулись охотники; послѣдовала минута глубокой тишины; — еще минута, и то же самое короткое и хриплое вавяканье раздалось еще ближе. «Такъ вотъ онъ настоящій-то мамыгъ», подумалъ Николай Степановичъ: сердце у него ёкнуло, и по всему тѣлу пробѣжала лихорадочная дрожь. Всѣ притаили дыханіе. Старый поваръ слегка тронулъ дудкой, и что-то тяжелое съ розмаха упало ему на плечо. Другой ни его мѣстѣ вздрогнулъ бы и тѣмъ испортилъ бы все дѣло; но Парѳенычъ не пошевельнулся; онъ былъ старый охотникъ. Сядь ему перепелъ прямо на носъ или сдѣлай съ нимъ то же что сдѣлалъ съ Товитомъ библейскій воробей, — онъ и тогда бровью не повелъ бы. «Ну куда тебя стараго шутъ несетъ? думалъ онъ про себя, искоса поглядывая на сидѣвшаго у него на плечѣ нежданнаго гостя; или воля-то тебѣ прискучила, что самъ въ петлю лѣзешь?» Вмѣсто отвѣта слышанный уже имъ хриплый крикъ раздался надъ самымъ его ухомъ. Тихо, почти шепотомъ откликнулся на него, поддѣлываясь подъ голосъ самки сидѣвшій по другую сторону сѣти кучеръ; обманутый перепелъ стремглавъ бросился по направленію только-что слышаннаго имъ крика и тутъ же запутался въ разставленную сѣть.
— Шабашъ, говорилъ наконецъ вставая Николай Степановичъ и утирая платкомъ искусанное въ кровь комарами лицо.
— Пора и честь знать.
— Эхъ, охотники! недовольно и укоризненно ворчалъ старый поваръ. — По нашему охота только-что началась. Такой другой не скоро дождешься; ишь какъ замамачили.
Дѣйствительно, бой перепеловъ не умолкалъ, а перекличка ихъ становилась все громче и оглушительнѣе: казалось, они слетѣлись сюда со всей окрестности чтобы потѣшить собравшихся охотниковъ.
— По тебѣ хоть всю бы ночь просидѣть здѣсь на пролетъ, перебивалъ его Тихонъ Ѳедоровъ, котораго уже давно позывало подкрѣпиться рюмкою водки, да выпить стаканъ горячаго чаю. — Платье-то на насъ хоть выжми. Вишь какая роса; не какъ до костей пробрала.
— Такъ и сидѣли бы себѣ дома, продолжалъ ворчать сквозь зубы Парѳенычъ.
— А много ихъ туда набралось? спрашивалъ Николай Степановичъ, подходя къ сѣти, изъ которой вынимали перепеловъ и сажали въ нарочно принесенный для того садокъ.
— Чего тамъ много, ворчливо бормоталъ Парѳенычъ; — первой, другой — обчелся.
Парѳенычъ лгалъ; да и самъ Николай Степановичъ хорошо зналъ что правды отъ него не услышитъ, а спросилъ, такъ по привычкѣ: онъ видѣлъ что перепеловъ попалось сколько прежде никогда не попадалось.
Посадивъ пойманныхъ перепеловъ въ садокъ, охотники наконецъ возвращались домой, припоминая дорогою кое-какіе болѣе замѣчательные случаи изъ только-что совершенной ими охоты. Уже была ночь. Въ воздухѣ сновали, пролетая надъ, самою головой и чуть не задѣвая лица крыльями, не то нетопыри, не то какія-то невѣдомыя ночныя птицы; отовсюду вѣяло сильнымъ запахомъ свѣже скошеннаго сѣна. Въ степи косцы варили кашицу, и пламя горѣвшаго подъ котломъ сушняка, то вспыхивая яркимъ огнемъ, то курясь бѣлымъ клубящимся дымомъ, придавало ей фантастическій видъ. Среди неумолкавшаго боя перепеловъ раздавался иногда одинокій свистъ землянаго зайца или бойко отдергивалъ отрывистую, скрипучую пѣснь свою болотный дергачъ: вотъ рѣзко и отчетливо раздалась она у ближайшаго куста, — вотъ еще разъ повторилась у самыхъ ногъ вашихъ, — вотъ послышалась она уже за дальнимъ болотомъ; еще мигъ и отозвалась уже откуда-то издалека едва слышнымъ отголоскомъ.
— И рѣзвыя ноги у этого дергача, говорилъ Тихонъ, Ѳедоровъ; — ни на минуту на мѣстѣ не посидитъ; весь свой вѣкъ по бѣду свѣту мычется, словно отъ долговъ бѣгаетъ.
Но вотъ пахнуло изъ болота одурѣвающимъ ароматомъ цвѣтущихъ кувшинчиковъ и изъ прилегающаго къ нему ольшняка раздался громкій, неистовый хохотъ; невольно вздрогнули.
— Загрохоталъ старый лѣшій! говорилъ, оправившись отъ минутнаго испуга, Тихонъ Ѳедоровъ. Этотъ хохотъ былъ ему знакомъ и уже не разъ пугалъ его въ лѣсу ночью, хотя онъ зналъ что хохоталъ не лѣшій, а большой лѣсной филинъ.
Когда охотники подходили къ селу, уже дневной гамъ давно улегся; всюду царила мертвая тишина, нарушаемая лишь неугомоннымъ лаемъ собакъ; скрипѣло не подмазанное колесо телѣги съ полудюжиною возвращавшихся съ покоса бабъ, да, визжа и хрюкая, торопливо бѣжала по дорогѣ съ поля домой отбившаяся отъ стада свинья. Еще кое-гдѣ по селу мёлькали огни, да запоздавшіе на покосѣ крестьяне цѣлыми семьями доканчивали на открытомъ воздухѣ свой ужинъ.
— Хлѣбъ да соль, говорилъ имъ, проходя мимо, Николай Степановичъ.
— Милости просимъ прикушать, отвѣчали, вставая съ своихъ мѣстъ и отвѣшивая низкіе поклоны, трапезничавшіе.
Варвара Степановна уже давно поджидала возвращенія Николая Степановича. Изъ сада сквозь растворенное окно видно было какъ она сидѣла за чайнымъ столомъ въ бесѣдѣ двухъ странницъ. Предъ нею стоялъ самоваръ, и легкій, отдѣлявшійся отъ него тонкою струей паръ, расплываясь въ воздухѣ, волнообразно направлялся къ окну. Заѣзжія кумушки сидѣли по обѣ ея стороны и, прихлебывая изъ блюдечекъ, о чемъ-то разказывали, и она, ковыряя спицами, казалось слушала ихъ съ большимъ вниманіемъ. Николай Степановичъ, выпивъ два стакана чаю и тутъ же съѣвъ глубокую тарелку жирнаго, только-что принесеннаго съ погреба варенца, выкуривалъ трубку и отправлялся на покой. Если въ домѣ было душно, онъ приказывалъ постлать себѣ постель въ саду. Предъ кабинетомъ, подъ кустомъ сирени, по ровно разложенному сѣну разстилали коверъ; Николай Степановичъ ложился на импровизованное ложе и, утомленный охотой, вскорѣ засылалъ сказочнымъ сномъ. Но не засыпала около него вѣчно бодрствующая, вѣчно полная молодыхъ, неистощимыхъ силъ кипучая міровая жизнь. Отовсюду раздавалась трескотня кузнечиковъ, стрекотня тысячей букашекъ; въ воздухѣ пропитанномъ ароматомъ левкоя и резеды стоялъ гулъ отъ сочетанія всѣхъ этихъ неуловимыхъ голосовъ и звуковъ. Каждая букашка, каждая травка, казалось, спѣшила пожить своею самобытною жизнію, упиться и насладиться ею. Изъ сосѣдняго поля доносился и сюда неумолчный бой перепеловъ, перерываемый отрывистымъ скрипомъ дергача; со всѣхъ концовъ села, ночною перекличкой раздавался неугомонный лай собакъ; изъ пруда подымался хаотическій концертъ то сиплогортаннаго кваканья, то одинокихъ, дрожащихъ въ воздухѣ и на разные тоны переливающихся нотъ турлуканья лягушекъ. А тамъ, далеко, какъ бы любуясь съ недосягаемой высоты своей этимъ дивнымъ Божьимъ міромъ, задумчиво глядѣло на него миріадами свѣтлыхъ очей своихъ безпредѣльное какъ мысль и глубокое какъ дума роскошное іюльское небо.
Зимой, какъ я уже сказалъ, образъ жизни Махониныхъ измѣнялся. Николай Степановичъ, хотя и ходилъ иногда на гумно стрѣлять куропатокъ или сводить по слѣду зайцевъ, даже ѣзжалъ верстъ за пятьдесятъ въ казенный лѣсъ подъ тетеревовъ; но большею частью сидѣлъ дома. Лѣнивая натура его любила лишь легко достававшіяся удовольствія, ходьба же въ длинныхъ сапогахъ по снѣжнымъ сугробамъ утомляла его. Утро проводилъ онъ за токарнымъ станкомъ, клеилъ коробочки, вязалъ сѣти или училъ говорить галку. Если тутъ былъ Тихонъ Ѳедоровъ, то игралъ съ нимъ въ шашки или, лежа на диванѣ и покуривая трубку, слушалъ его болтовню. Варвара Степановна также кромѣ церкви по праздникамъ положительно никуда не выходила и, сидя на обычномъ мѣстѣ своемъ въ гостиной, что-нибудь работала. Къ вечернему чаю они сходились чтобъ остальное время дня проводить вмѣстѣ въ сообществѣ богомолокъ и странниковъ, гостившихъ у нихъ постоянно по нѣскольку дней и даже недѣль. Душою этихъ вечернихъ бесѣдъ былъ разумѣется Тихонъ Ѳедоровъ: онъ или что-нибудь разказывалъ или приносилъ Четьи Минеи, и читалъ житіе какого-нибудь святаго, или же вступалъ въ диспуты со странниками и богомолками. Иногда Николай Степановичъ стравливалъ ихъ, стараясь задѣть каждаго за чувствительную струну, что ему всегда удавалось.
Кромѣ книгъ духовнаго содержанія, въ домѣ Махониныхъ не было никакихъ, да и потребности въ нихъ не чувствовалось. Въ первый годъ по выходѣ въ отставку Николай Степановичъ получалъ Московскія Вѣдомости, но читалъ въ нихъ лишь одни производства и объявленія. «Что нужно знать о правительственныхъ распоряженіяхъ, узнаю я и безъ вѣдомостей, говорилъ онъ; а до того что дѣлается тамъ у нихъ за границей какое мнѣ дѣло. Пускай они себѣ ссорятся, да рѣжутся, — до насъ далеко. А коли вздумаютъ къ намъ припожаловать, — милости просимъ: они я чай и до сихъ поръ еще не позабыли какъ мы ихъ въ Двѣнадцатомъ году поподчивали. Нашъ гренадеръ и теперь съ одного взмаха прикладомъ десятерыхъ Нѣмцевъ на мѣстѣ положитъ.» Въ карты у Махониныхъ не играли: Варвара Степановна считала эту игру діавольскою потѣхой, да и Николай Степановичъ изъ угожденія ей называлъ карты чортовыми святцами, хотя на сторонѣ игралъ въ нихъ охотно.
Иногда позднимъ вечеромъ, среди водворившейся во всемъ домѣ глубокой тишины, чрезъ непритворенную дверь закулисной передней, въ которой по вечерамъ собирался дворовый клубъ, отчетливо доносились шлепки отсчитываемыхъ носковъ. «Разъ, два, три», считалъ Николай Степановичъ. «Экъ его расходился, говорилъ онъ, досчитавшись до полусотни; — вѣрно Панкрашка Ваську тузитъ. Какъ онъ ему дураку до сихъ поръ носа на сторону не своротитъ!» Или же совершенно неожиданно вдругъ раздавалась въ сѣняхъ страшная грызня, смѣшанная съ самымъ неистовымъ визгомъ. Члены клуба, вооружась наскоро чѣмъ попало, бросались на мѣсто дѣйствія, и подымалась страшная тревога: слышались разомъ и крики и стоны и рычливые возгласы сопротивленія и жалобныя мольбы о пощадѣ, пока наконецъ весь этотъ гамъ понемногу не улегался. Побѣдители шумно возвращались доканчивать свою такъ неожиданно прерванную трынку, между тѣмъ какъ побѣжденные опрометью бросались изъ сѣней на дворъ, поджавъ подъ себя ушибенную или укушенную ногу и оглашая воздухъ пронзительными стенаніями. И долго еще послѣ того среди снова воцарившейся тишины доносились издалека отрывистыя одиночныя ноты тоскливаго завыванія. Въ девять часовъ Махонины садились ужинать, а въ десять все въ домѣ покоилось мертвымъ сномъ.
Но не круглый годъ тянулась жизнь въ этомъ мирномъ уголкѣ такъ тихо и однообразно. Подобно тому какъ монотонный видъ нашихъ степныхъ проселочныхъ дорогъ отъ времени до времени разнообразится то попавшеюся ни пути деревушкой, то мелькнувшею въ сторонѣ рощицей, то быстро промчавшеюся лихою тройкой, отъ времени до времени разнообразилась и она воскресными и праздничными днями, неожиданнымъ посѣщеніемъ гостя или случайнымъ пріѣздомъ странствующаго разнощика. Въ эти исключительные дни и ея тихій, старческій пульсъ бился оживленно.
Нигдѣ можетъ-быть такъ не выдаются воскресные и праздничные дни какъ среди захолустной жизни нашихъ степныхъ помѣщиковъ. Въ эти дни все въ домѣ Махониныхъ принимало особенный видъ, а годовые праздники встрѣчались съ патріархальною торжественностью. Еще наканунѣ мылись и устилались чистыми половиками полы, и вечеромъ служилась обязательно на дому всенощная, на которую сходилась вся дворовая челядь. Среди всенощной священникъ съ кадиломъ въ рукѣ обходилъ весь домъ, останавливаясь предъ каждымъ висѣвшимъ въ углу образомъ. По женской половинѣ сопровождала его Варвара Степановна, въ кабинетъ же и переднюю провожалъ его со свѣчею въ рукѣ Николай Степановичъ. По окончаніи службы пили чай; ужина же въ этотъ день, изъ уваженія ко грядущему празднику, не полагалось. На другой день, то-есть въ самый день праздника, всѣ до разсвѣта уже были на ногахъ: на мужской половинѣ брились бороды и стриглись волосы, изъ дѣвичей же разносился по всему дому сильный запахъ утюга, смѣшанный съ ароматомъ розовой и гвоздичной помады, а съ первымъ ударомъ колокола всѣ въ праздничныхъ нарядахъ отправлялись въ церковь. Въ эти дни для дѣвичьей пекли пирогъ, а для застольной рѣзался баранъ или покупалась рыба. Самыя собаки, огладывая выброшенныя имъ изъ людской кости, знали что день этотъ выходилъ изъ ряда обыкновенныхъ.
День Свѣтлаго праздника составлялъ въ жизни Махониныхъ въ полномъ смыслѣ эпоху. За три дня до его наступленія все въ домѣ перевертывалось вверхъ дномъ: все чистилось, скоблилось, подмывалось. Варвара Степановна, въ утренней кофтѣ, за всѣмъ наблюдала сама: бѣгала на кухню присмотрѣть какъ приготовлялась пасха, пеклись куличи, красились яйца, пережигалась четверговая соль; надсматривала за дѣвушками какъ онѣ протирали оконныя стекла и зеркала, обметали паутину и проч., сама мыла образа и чистила мѣломъ ихъ серебряные оклады. Словомъ, ей было хлопотъ, что называется, полонъ ротъ; но при этомъ она не пропускала ни одной церковной службы. Не былъ безъ дѣла и Николай Степановичъ: онъ расписывалъ и красилъ шелками яйца или на окрашенныхъ чертилъ перочиннымъ ножомъ цвѣты и гирлянды, или же просто выцарапывалъ слова: Христосъ Воскресе. Яйцами этими онъ послѣ христосовался съ тѣми кому хотѣлъ оказать свое особое расположеніе.
Наконецъ наступалъ съ такимъ нетерпѣніемъ ожидавшійся день. Ровно въ полночь раздавался первый ударъ колокола, и всѣ въ благоговѣйномъ молчаніи отправлялись въ церковь, издали блестѣвшую огнями разставленныхъ по карнизамъ и окнамъ плошекъ. У воротъ церковной ограды Николай Степановичъ иногда зажигалъ смоляныя бочки. Въ качествѣ ктитора, въ мундирѣ съ крестомъ и медалью въ петлицѣ, онъ становился у церковнаго ящика и наблюдалъ за продажею свѣчъ. Между тѣмъ въ залѣ ужь накрытъ былъ во всю длину большой раздвижной столъ. Сюда приходили разговляться не только дворовые, но и крестьяне. Съ каждымъ изъ нихъ поочереди христосовались Николай Степановичъ и Варвара Степановна, и каждому при этомъ собственноручно подавали тарелку съ ломтемъ кулича и пасхи. Миронычъ, Власьевна, старый поваръ и еще кто-нибудь изъ почетныхъ дворовыхъ едва успѣвали рѣзать ломти и раскладывать ихъ на тарелки. По окончаніи этой трапезы, начинались приготовленія къ другой: въ этотъ день у Махониныхъ обѣдалъ весь церковный причетъ. Тутъ же Варвара Степановна принимала приходившихъ къ ней съ поздравленіями крестниковъ своихъ и крестницъ. Она давала имъ, особенно послѣднимъ, сообразно возрасту ихъ наставленія, при чемъ дарила ихъ лентами, сережками и другими бездѣлушками.
Такъ встрѣчали у Махониныхъ Свѣтлый праздникъ, ту же печать торжественности носили на себѣ и остальные дни Святой Недѣли: все въ домѣ смотрѣло какъ-то иначе, такъ что вы, переступивъ за порогъ его, уже почему-то чувствовали что въ этотъ день былъ праздникъ и притомъ не какой-нибудь другой, заурядный, а именно одинъ изъ дней Свѣтлой недѣли.
Не мало разнообразили уединенную жизнь Махониныхъ пріѣзды разнощиковъ. И тутъ опять среди залы раздвигала большой столъ, служившій на этотъ разъ уже прилавкомъ, на которомъ заѣзжій купецъ раскладывалъ товаръ свой. По отдаленности отъ города, Варвара Степановна никогда туда не ѣздила и дѣлала всѣ закупки свои у разнощиковъ; да и товары у нихъ всегда были свѣжѣе и дешевѣе. Она пересматривала ихъ съ дѣтскимъ любопытствомъ, не пропускала и тѣхъ которыхъ и не думала покупать; заставляла даже развертывать и драпировать предъ собою новомодныя дорогія матеріи. Приходилъ сюда и Николай Степановичъ; но онъ больше разспрашивалъ купца откуда онъ, какъ его зовутъ, велико ли у него семейство, какихъ господъ, или, если онъ былъ государственный крестьянинъ, то какой волости и какіе у нихъ ведутся порядки: если же купецъ былъ знакомый, то непременно освѣдомлялся о здоровьи жены и дѣтей. Бакалейные же товары онъ перебиралъ и пересматривалъ всегда самъ; съ видомъ знатока пробовалъ закуски, хвалилъ однѣ, браковалъ другія; покупала же ихъ Варвара Степановна, такъ какъ цѣнъ имъ онъ не зналъ да и торговаться не умѣлъ.
Хотя у Махониныхъ постоянно гостилъ кто-нибудь изъ богомолокъ, странниковъ или юродивыхъ; но собственно гости или сосѣди ѣздили къ нимъ рѣдко, да если пріѣзжали, то по большей части такіе же какъ они люди старофасонные. Пріѣзжали они обыкновенно цѣлыми семьями и гостили иногда по цѣлой недѣлѣ. Впрочемъ, такіе гости были болѣе по мыслямъ Варвары Степановны; да и Николай Степановичъ бывалъ имъ болѣе радъ, потому что съ ними не церемонился и не долженъ былъ мѣнять для нихъ ни одной изъ своихъ дорогахъ привычекъ. Сначала ѣздили къ нимъ оосѣди и болѣе современнаго покроя, ѣздили дажи люди имѣвшіе въ околоткѣ извѣстный вѣсъ и значеніе; но образъ жизни и воззрѣнія Махониныхъ какъ-то не гармонировали съ ихъ понятіями и требованіями, а потому они стали урѣжать свои пріѣзды, а наконецъ и вовсе оставили ихъ. Одинъ изъ этихъ послѣднихъ, нѣкто Курнаковъ, человѣкъ съ хорошими средствами, къ тому же хлѣбосолъ, а потому пользовавшійся въ уѣздѣ нѣкоторымъ почетомъ, сошелся было съ Николаемъ Степановичемъ довольно близко. Оба они были охотники, оба были подъ часъ не прочь и покутить; но онъ жилъ врозь съ женою своею, относился довольно легко и свободно къ церковнымъ обрядамъ, не соблюдалъ постовъ и терпѣть не могъ странниковъ и юродивыхъ, а главное, не умѣлъ, да и не находилъ нужнымъ скрывать все это отъ Варвары Степановны, почему и навлекъ на себя ея нерасположеніе. А какъ Курнаковъ въ свою очередь питалъ къ ней то же самое чувство, болѣе зато что она, какъ онъ выражался, держала брата своего въ руцѣхъ Божіихъ, то и прекратилъ свои къ нимъ посѣщенія. «Ты братъ малый славный, говорилъ онъ встрѣчаясь съ Николаемъ Степановичемъ, къ тебѣ ѣздилъ бы съ удовольствіемъ; да сестрица-то у тебя больно тяжела». Изъ родныхъ ѣзжала къ Махонинымъ лишь какая-то дальняя родственница Трунина, да и та жила такъ далеко что могла лишь очень рѣдко бывать у нихъ. Близкихъ же родныхъ у нихъ не было, о чемъ Варвара Степановна говорила всегда съ большимъ прискорбіемъ. «Умрешь, и поплакать на могилѣ некому будетъ», говаривала она съ глубокимъ вздохомъ.
Такъ тихо и мирно, день за день, текла жизнь Махониныхъ. Такъ казалось бы имъ и свѣковать ее. Но думалъ ли Марій, въѣзжая съ тріумфомъ въ Римъ, что ему придется сидѣть на развалинахъ Карѳагена? Могла ли Наполеону, когда онъ стоялъ въ апогеѣ славы и могущества, придти въ голову мысль что онъ будетъ влачить на чужой сторонѣ, подъ полицейскимъ надзоромъ, остатокъ дней своихъ? Могли ли Иванъ Ивановичъ съ Иванъ Никифоровичемъ, прогуливаясь рука объ руку по улицамъ Миргорода и приводя всѣхъ въ умиленіе своею примѣрною дружбой, предполагать что они когда-нибудь поссорятся, поссорятся на смерть, изъ-за какого-то гусака! Конечно и Николай Степановичъ съ Варварой Степановной далеки были отъ мысли чтобы когда-нибудь….. но не станемъ забѣгать впередъ и возвратимся къ нашему разказу.
Въ числѣ питомицъ Варвары Степановны была одна молоденькая, шестнадцатилѣтняя дѣвушка Саша. Еще въ десятилѣтнемъ возрастѣ, лишившись отца и матери, Саша взята была въ домъ и сдѣлалась предметомъ особыхъ заботъ Варвары Степановны, какъ потому что она была круглая сирота, такъ можетъ-быть еще и болѣе потому что была бойкаго и своевольнаго нрава и не всегда строго исполняла предписанія традиціоннаго устава, которымъ такъ безпрекословно подчинялись остальныя дѣвушки. Такъ иногда, сидя въ залѣ за пяльцами, она среди общей тишины и едва слышнаго шушуканья позволяла себѣ возвысить голосъ или вдругъ совершенно неожиданно раздавался въ дѣвичьей ея звонкій, несдержанный смѣхъ, приводившій въ немалый конфузъ всѣхъ ея товарокъ. Раза два даже поймана она была въ постный день со сдобною пышкой, и что всего хуже: ѣла она эту пышку не украдкой, а къ общему соблазну открыто при всѣхъ. Понятно что такія уклоненія отъ общепринятыхъ правилъ каждый разъ производили страшный скандалъ и потому терпимы быть не могли. Все это, равно какъ хорошенькое личико Саши, ея развязные пріемы и бойкіе отвѣты, рѣзко отличавшіе ее отъ остальныхъ дѣвушекъ, заставляли Варвару Степановну удвоить надзоръ свой за нею. Къ этому присоединилось еще одно обстоятельство: Варвара Степановна была того убѣжденія что пороки и дурныя наклонности родителей непремѣнно должны переходить преемственно къ дѣтямъ, и что между ними существуетъ солидарность, въ подтвержденіе чего приводила тотъ неопровержимый аргументъ что дворовые люди терпятъ же въ продолженіе столькихъ вѣковъ рабство и униженіе за непочтеніе оказанное отцу своему праотцемъ ихъ Хамомъ. А какъ Сашинъ отецъ былъ горькій пьяница, а мать была женщина далеко не безукоризненнаго поведенія, то чего же въ самомъ дѣлѣ можно было ожидать отъ нея путнаго, и какъ было зорко не слѣдить за нею?
Разъ какъ-то, въ одинъ изъ тѣхъ пасмурныхъ, короткихъ осеннихъ дней когда сумерки наступаютъ такъ рано что невольно смотришь на часы и протираешь себѣ глаза, какъ бы желая удостовѣриться не отуманила ли ихъ темная вода, Варвара Степановна сумерничала въ гостиной съ одною изъ обычныхъ посѣтительницъ своихъ, странствующею бѣдною дворянкой Агаѳьею Петровною Солодкиной; она не любила ея за злыя сплетни и пересуды и въ присутствіи ея всегда была не въ своей тарелкѣ, такъ что и самая прислуга не рада бывала ея, хотя впрочемъ довольно рѣдкимъ, посѣщеніямъ. Дѣвушки ужь закрывали пяльцы и собирались удалиться въ свою комнату, такъ какъ онѣ при свѣчахъ не вышивали, а занимались другими работами, какъ вдругъ Варвара Степановна чуткимъ ухомъ своимъ услыхала въ залѣ мужскіе шаги, какъ будто кто пробирался по ней украдкой, и вслѣдъ за тѣмъ подозрительный, необычный шопотъ. Она въ недоумѣніи встала съ своего мѣста и тихо подкралась къ дверямъ чтобы посмотрѣть что бъ это такое могло быть, но, выглянувъ въ залъ, обомлѣла и невольно сдѣлала шагъ назадъ. Николай Степановичъ стоялъ, опершись обѣими руками на пяльцы за которыми сидѣла Саша, и нагнувшись къ ней о чемъ-то съ ней шушукалъ. Конечно еслибы вы, любезный читатель, наступили ногой на ядовитую змѣю, то не испытали бы того нервнаго сотрясенія какое овладѣло Варварой Степановной при видѣ этого небывало возмутительнаго зрѣлища. Невольное сдѣланное ею движеніе подстрекнуло любопытство Солодкивой, и она въ свою очередь встала со своего мѣста и на цыпочкахъ подошла къ дверямъ. Присутствіе ея удвоило негодованіе Варвары Степавоваы, которая была до того взволнована что даже губы ея позабыли принять свое обязательное при подобныхъ случаяхъ положеніе.
— Вы бы, братецъ, сказала она дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, — пошли лучше въ кабинетъ, да поговорили съ своею галкой; она можетъ-быть сказала бы вамъ что-нибудь дѣльное. А здѣсь вамъ вовсе не мѣсто.
По голосу ея слышво было что слова эти вырвались у нея сами собой, не спросясь, помимо ея воли. Она сама испугалась ихъ и готова была схватить ихъ назадъ; но слово воробей, говоритъ пословица: упустишь, — не поймаешь. Николай Степановичъ былъ также до того озадаченъ случившимся что совершенно растерялся. Онъ машинально поднялъ какую-то валявшуюся на полу и ни на что не нужную ему нитку, потомъ взглянулъ было на кончикъ своего сапога, но и тотъ не помогъ ему; казалось хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ ни слова, и повернувшись на каблукахъ, молча вышелъ изъ залы. Придя въ кабинетъ, онъ подошелъ къ окну и неподвижно уставилъ глаза свои на сидѣвшаго въ садкѣ снѣгиря. «Да», сказалъ онъ отрывисто послѣ непродолжительнаго молчанія, какъ бы отвѣчая на собственную мысль, и, заложивъ большіе пальцы обѣихъ рукъ за проймы жилета, въ тупомъ раздумьи подошелъ къ галкѣ. Та уже было расположилась на насѣсть, а потому, не совсѣмъ дружелюбно покосившись на него, отодвинулась нѣсколько въ сторону и, покачнувъ на-бокъ голову, стала однимъ глазомъ пристально въ него вглядываться, какъ бы ожидая авось въ самомъ дѣлѣ скажетъ онъ наконецъ что-нибудь и путное; но Николай Степановичъ ничего не сказалъ и, повторивъ то же самое отрывистое «да», судорожно щелкнулъ пальцами и отошелъ къ дивану. Здѣсь онъ снова остановился и началъ обычную инспекцію своего сапога, при чемъ съ такимъ вниманіемъ разсматривалъ его, какъ будто удивлялся что на немъ былъ тотъ самый сапогъ который былъ и пять минутъ тому назадъ, или придумывалъ какою бы замѣнить его другою болѣе удобною обувью. «Признаюсь», сказалъ онъ наконецъ, какъ бы разговаривая самъ съ собой, «нечего сказать», и машинально принялся набивать трубку. Набивъ ее, онъ долго еще держалъ ее въ рукахъ, прижавъ большимъ пальцемъ положенный въ нее табакъ, точно недоумѣвая для чего онъ набилъ ее, и что станетъ теперь съ нею дѣлать. «Да», повторилъ онъ еще, но уже болѣе осмысленно, и закуривъ трубку легъ на диванъ, чтобы на свободѣ уяснить себѣ постигшій его казусъ и придумать какъ бы выйти изъ своего смѣшнаго положенія.
Что же касается Варвары Степановны, то по уходѣ Николая Степановича она сразу не могла собрать мыслей своихъ, все случившееся представлялось ей въ какомъ-то туманѣ, она не могла понять какъ могли вырваться эти слова у ней, всегда сдержанной, всегда умѣвшей владѣть собою. И дѣйствительно, не будь тутъ Солодкиной, ничего такого не произошло бы. Увидавъ сквозь дверную щель эту скандалезную сцену, она конечно имѣла бы настолько силы воли чтобъ удержать порывъ негодованія, и никѣмъ не замѣченная, тѣми же тихими шагами, возвратиться на свое мѣсто. Въ послѣдствіи она разумѣется удвоила бы надзоръ свой за Сашей, могла бы наконецъ дать почувствовать и Николаю Степановичу неприличность его поступка. Но сдѣлать такой скандалъ! Такъ жестоко оскорбить самолюбіе Николая Степановича!… Одна мысль объ этомъ приводитъ ее въ ужасъ. Но, съ другой стороны, могла ли она и поступить иначе? Оставь она это такъ, что подумала бы Солодкина? Она большая злоязычница: завтра же разболтала бы все встрѣчному и поперечному; все это конечно разукрасила бы и растолковала бы по своему. Всѣ эти мысли и соображенія, толпясь и какъ бы толкая другъ друга, смутно пронеслись въ головѣ ея. Она съ минуту стояла на одномъ мѣстѣ какъ ошеломленная, безъ чувства и движенія, пока наконецъ, точно очнувшись отъ тяжелаго кошмара, не возвратилась, въ гостиную. Солодкина уже успѣла сѣсть на прежнее мѣсто и, будто ничего не зная, вязала у окна чулокъ свой. Варвара Степановна пытливо съ затаенною злобой посмотрѣла на нее, молча прошла въ спальню и затворила за собою дверь.
Оставшись одна, она долго еще не могла придти въ себя. Машинально подошла къ теплившейся предъ образами лампадѣ и поправила нагорѣвшую свѣтильню; потомъ передвинулась къ окну и погрузилась въ какое-то полусознательное раздумье. На дворѣ уже смеркалось: по небу тяжело двигались снѣговыя облака, моросилъ мелкій осенній дождь, гудѣлъ порывистый вѣтеръ, и съ полуобнаженныхъ кустовъ и деревьевъ облетали, кружась въ воздухѣ, послѣдніе пожелтѣвшіе листья…
«И надо же было случиться тутъ этой неотвязчивой Солодкиной», думала она, приводя мало-по-малу въ порядокъ свои растерявшіяся мысли. «Кабы не она… ну да что было, того ужь не вернешь.» И Варвара Степановна стала обдумывать какъ бы поправить дѣло и выпутаться изъ своего неловкаго положенія. «Такъ, сказала она наконецъ рѣшительно, лучшаго ничего не придумаешь. Пойду сейчасъ же къ братцу, объясню ему щекотливое положеніе въ которое я поставлена была его поступкомъ въ присутствіи Солодкиной, и попрошу у него прощенія.»
Она подошла къ двери и взялась уже было за замочную ручку, какъ вдругъ остановилась.
«Но что скажутъ домашніе, узнавъ что я ходила къ брятцу съ повинною? подумала она. Они непремѣнно пронюхаютъ зачѣмъ я ходила къ нему, и растолкуютъ все по своему. Значитъ, де, права не имѣла вмѣшиваться и что теперь можно все дѣлать…»
Она испугалась за прочность порядка который созидала такъ долго и который казался непоколебимымъ, и ея благое намѣреніе было парализовано.
«Нѣтъ, рѣшила она, мнѣ идти къ нему не слѣдуетъ, лучше Подожду когда онъ придетъ въ гостиную пить чай. Я удалю подъ какимъ-нибудь предлогомъ Солодкину, и такимъ образомъ объяснюсь съ нимъ не у него, а у себя. Это будетъ все равно, а я себя не уроню въ глазахъ домашнихъ.» Варвара Степановна успокоилась и прилегла на постель чтобы собраться съ силами для предстоявшаго объясненія.
Когда стѣнные часы въ залѣ пробили шесть часовъ, она вышла въ гостиную, гдѣ уже на столѣ стоялъ самоваръ, и Солодкина, сидя поодаль, вязала чулокъ. Варвара Степановна обошлась съ ней какъ будто ничего не было, даже попросила ее подвинуться поближе, заварила чай и, поставивъ чайникъ на конфорку, принялась за свою работу въ ожиданіи прихода Николая Степановича.
Такъ прошло съ полчаса, но Николай Степановичъ не приходилъ; пробило семь, а его все еще не было. Наконецъ Варвара Степановна послала сказать ему что чай давно готовъ. Черезъ минуту возвратился мальчикъ съ отвѣтомъ что баринъ чай кушать не станутъ, и что они приказали сказать чтобъ ихъ и къ ужину не ждали.
«Сердится, подумала Варвара Степановна про себя; да оно и понятно, опять-таки и Сододкина эта тутъ.»
Итакъ планъ ея рушился: объясненіе въ этотъ день состояться не могло. Сначала это было нѣсколько смутило ее, но потомъ «тѣмъ лучше, подумала она: Сододкину прогнать отсюда было бы какъ-то неловко, пожалуй еще обидѣлась бы, а завтра утромъ ея не будетъ, и мы объяснимся съ глаза на глазъ. Къ тому же я знаю его: теперь онъ дуется, а завтра дурь-то съ него сойдетъ.»
Остатокъ вечера она провела въ очень хорошемъ расположеніи духа, и между прочимъ, разговаривая съ Солодкиной, довольно ловко высказала ей что такъ какъ она на другой день хотѣла ѣхать отъ нея къ Матюнинымъ, то она съ своей стороны, не желая лишить ихъ удовольствія имѣть ее у себя, не удерживаетъ ея, и даже подарила ей на прощаніе хорошенькій платочекъ. Впрочемъ несмотря на казавшееся спокойствіе, Варвара Степановна, легши въ постель, долго не могла заснуть, обдумывая и передумывая разные планы дѣйствій.
На другой день, въ восемь часовъ утра, она уже сидѣла за чайнымъ столомъ и поджидала Николая Степановича. Еще съ вечера приказала она сбить свѣжаго сливочнаго масла и заказала сдобныхъ булочекъ и ватрушекъ, до которыхъ онъ былъ охотникъ, поданы были и кипяченыя сливки съ жирными пѣнками. Все это разставлено было такъ что не могло не произвесть соблазнительнаго эффекта.
«Хорошо я сдѣлала что вчера не объяснилась съ братцемъ, думала Варвара Степановна, и онъ былъ не въ духѣ, и я была встревожена, да и Солодкина торчала тутъ какъ бѣльмо какое. Не даромъ говорится что утро вечера мудренѣе.»
Николай Степановичъ всегда былъ очень аккуратенъ, и ровно въ восемь часовъ непремѣнно входилъ въ гостиную пить утренній чай; но уже было болѣе половины девятаго, а онъ еще не являлся. Такая необычная неаккуратность его, особенно послѣ вчерашняго происшествія, начинала серіозно безпокоить Варвару Степановну. Наконецъ пробило и девять часовъ, и спустя еще пять минутъ она позвонила. Вошла Власьевна.
— Что же это Николай Степановичъ нейдетъ кушать чай? спросила она ее. — Ужь не заболѣлъ ли онъ?
Власьевна молчала, переминаясь на одномъ мѣстѣ.
— Ихъ нѣтъ дома-съ, сказала она наконецъ нерѣшительно.
— Какъ нѣтъ? перебила ее Варвара Степановна. — Куда же это онъ съ этихъ поръ ушелъ?
— Они не ушли, а уѣхали еще рано таково, чуть свѣтъ.
— Какъ уѣхали? Куда же?
— Не могу знать, отвѣчала Власьевна, опустивъ глаза, какъ бы провинившаяся въ чемъ-нибудь. — А должно-быть куда-нибудь въ отъѣздъ. Еще съ вечера, какъ вы изволили лечь почивать, они присылали Ваську за бѣльемъ: три перемѣны съ собою взять.
Это послѣднее извѣстіе совершенно озадачило Варвару Степановну.
— Куда же наконецъ? спрашивала она, окончательно растерявшись. — Вѣрно онъ, уѣзжая, что-нибудь сказалъ хоть Миронычу.
— Миронычъ, провожая ихъ, хотѣлъ спросить, да не посмѣлъ, ужь если баринъ молъ уѣзжаетъ куда въ отъѣздъ, то ужь барышнѣ вѣрно извѣстно куда ѣхать изволятъ.
Тутъ только Варвара Степановна спохватилась что ей и спрашивать объ этомъ Власьевну не слѣдовало.
Но Власьевна, не имѣвшая привычки лгать, на этотъ разъ солгала: Миронычъ спросилъ Николая Степановича куда онъ ѣдетъ, но тотъ вмѣсто отвѣта назвалъ его старымъ дуракомъ, и она какъ женщина смѣтливая тутъ же поняла что не слѣдъ ему было объ этомъ спрашивать, дѣло не холопское. Солгала же она собственно потому что не хотѣла еще болѣе огорчать Варвару Степановну.
Варвара Степановна терялась въ догадкахъ. «Что онъ сердится на меня за вчерашнее, думала она, это ясно, но зачѣмъ же изъ дому-то ѣхать? Вѣдь когда-нибудь долженъ же онъ будетъ вернуться. Самолюбивъ онъ, это правда, и сдѣлать первый шагъ для него было трудно. Ну, притворись больнымъ, не выходи изъ своего кабинета и дождись пока я приду провѣдать его, а что я пришла бы, объ этомъ сомнѣваться не могъ онъ. Прими меня сухо, не говори со мною, дай мнѣ почувствовать что я предъ нимъ виновата. Я бы объяснилась, попросила бы его простить меня, и все былобы окончено. А уѣхать, не сказавшись, Богъ знаетъ куда, пустить дѣло въ огласку»… Варвара Степановна пожала плечами, и губа ея приняла сообразное обстоятельству положеніе. «И что теперь заговорятъ люди? Господа поссорились, разъѣхались, и изъ-за кого же?» Ей да же стыдно было объ этомъ подумать. «Какое же она послѣ этого будетъ имѣть къ намъ уваженіе и какіе мы господа если предъ холопами своими не умѣемъ держать себя?»
Это послѣднее обстоятельство больше всего тревожило ее. Да если вникнуть хорошенько въ жизнь которую вели Махонины, опасенія эти сдѣлаются очень понятными. Ведя жизнь замкнутую, окруженные почти исключительно одною прислугой, да посѣщавшими ихъ странниками и приживалками, они естественно ни о чемъ больше не думали какъ лишь о томъ какъ бы устроить себѣ въ этой средѣ возможно лучшее положеніе и, разъ устроивъ, упрочить его за собою. Почетъ и уваженіе которыми они были окружены были для нихъ дороги не только потому что льстили ихъ самолюбію, но на нихъ основанъ былъ домашній бытъ ихъ и въ охраненіи ихъ была цѣль ихъ жизни.
— А что Агаѳья Петровна? тревожно спросила Варвара Степановна, какъ бы вдругъ очнувшись и вспомнивъ о совершенно забытомъ ею дѣлѣ.
— Она уѣхала почти вслѣдъ за Николаемъ Степановичемъ, отвѣчала Власьевна.
«Этого только не доставало, подумала съ досадою Варвара Степановна; теперь черезъ недѣлю весь околотокъ узнаетъ: пойдутъ сплетни да пересуды, выведутъ и эту негодную на сцену. Нечего сказать, заварили кашу, каково-то придется ее расхлебывать.» И отпустивъ Власьевну, она долго еще сидѣла въ нѣмомъ раздумьи. «Какъ нарочно на эту пору и Тихонъ Ѳедоровъ уѣхалъ въ городъ за свѣчами, подумала она. Еслибъ онъ вертѣлся тутъ, хоть бы отъ него что-нибудь узнала, а то при немъ, пожалуй, ничего бы и не было такого.»
И она была права: будь при этой сценѣ Тихонъ Ѳедоровъ, онъ уладилъ бы дѣло и во всякомъ случаѣ не допустилъ бы Николая Степановича такъ спѣшно уѣхать изъ дома.
Весь этотъ день Варвара Степановна не выходила изъ своей комнаты; она избѣгала встрѣтить чей бы то ни было взглядъ, боясь прочесть въ немъ или укоръ или насмѣшку. Она была въ какомъ-то раздражительномъ состояніи, ей было неловко предъ самою собой. Она все ходила взадъ а впередъ, думала, да передумывала, да съ тѣмъ и легла спать что ничего придумать не могла.
Черезъ день возвратился изъ города и Тихонъ Ѳедоровъ, но Варвара Степановна его не приняла, хотя ей и очень хотѣлось видѣть его. «Авось, думала она, не сегодня такъ завтра вернется Николай Степановичъ; все пойдетъ опять своимъ чередомъ, и мнѣ не придется разспрашивать пономаря о томъ чего онъ вѣроятно и самъ не знаетъ.»
Такъ прошли въ напрасномъ ожиданіи три долгіе дня, Николай Степановичъ не возвращался, и когда наконецъ на четвертый Тихонъ Ѳедоровъ пришелъ снова, она приказала впустить его.
— Варварѣ Степановнѣ добраго здравія, сказалъ онъ, перекрестясь на образъ и отвѣсивъ ей поклонъ. — Что же это вы, боярышня, однѣ посиживаете? Куда это соколъ нашъ закатился?
Вопросъ этотъ, хотя и ожиданный, привелъ ее въ совершенное замѣшательство.
— Да, уѣхалъ, сказала она едва внятнымъ голосомъ, не сводя глазъ съ работы.
— Да куда же это онъ уѣхалъ? продолжалъ допрашивать, не торопясь, Тихонъ Ѳедоровъ.
— Господь его знаетъ, рѣшительно проговорила Варвара Степановна, — должно-быть къ Трунинымъ; онъ къ нимъ всю осень собирался.
— Поѣхалъ къ Трунинымъ, а вамъ и не сказался, недовѣрчиво посмотрѣлъ на нее пономарь. — Къ Трунинымъ не ближній свѣтъ, верстъ двѣсти будетъ. Ужь вѣрно зашелъ бы къ вамъ проститься.
Варвара Степановна молчала.
— И-и-и, протянулъ Тихонъ Ѳедоровъ, сложивъ руки и задумчиво покачивая головой.
Въ этомъ протяжномъ и-и-и было столько задушевности, столько непритворнаго, вызывающаго на откровенность участія, что Варвара Степановна, взглянувъ на него украдкою сверхъ очковъ своихъ, какъ бы желая удостовѣриться въ его искренности, рѣшилась наконецъ высказать ему всю правду.
— А ты ничего не знаешь, Ѳедорычъ? спросила она его.
— Что жъ мнѣ знать-то? Кабы я былъ здѣсь, можетъ отъ меня а не укрылось бы. А то спрашиваю Мироныча: куда уѣхалъ баринъ? Никому, говоритъ, неизвѣстно. Какъ, говорю, неизвѣстно? Ужь боярышня-то вѣрно знаетъ? Нѣтъ, говорить, и она не знаетъ. Я диву дался и признаться не повѣрилъ. Анъ-вотъ стало-быть правда.
— Правда, тихо подтвердила Варвара Степановна, и въ голосѣ ея слышны были слезы.
— А вы что жь больно сокрушаетесь-то, утѣшалъ ее Тихонъ Ѳедоровъ. — Можетъ приключилось что чего и сказать-то вамъ не хотѣлъ чтобы не опечалить васъ понапрасну. Можетъ дѣло какое въ судѣ или другое что. Глядишь, а все и кончится къ вашему же благополучію.
Говоря это, онъ и самъ очень хорошо понималъ что говорилъ вздоръ, что называется зубы заговаривалъ; но надо же было сказать что-нибудь въ утѣшеніе, онъ и сказалъ первое что ему на умъ взбрело.
— Не то, Ѳедорычъ, помолчавъ и какъ бы собираясь съ духомъ, нерѣшительно проговорила Варвара Степановна и тутъ же разказала ему все случившееся.
— Чудеса! сказалъ, выслушавъ ее со вниманіемъ и разводя руками, Тихонъ Ѳедоровъ. — Изъ-за какого-нибудь ледащаго слова такой гвалтъ поднимать! Это выходитъ по пословицѣ: за мухой съ обухомъ. «Не мѣсто…» что жъ, извѣстное дѣло не мѣсто, вѣдь это еще не брань какая. Щекотливъ-то господушка ужь больно не кстати. Да и вы, боярышня, не въ укоръ вамъ будь сказано, ужь больно строги. Ну что вамъ въ самомъ дѣлѣ отъ того что….
Тихонъ Ѳедоровъ, какъ человѣкъ смѣтливый, сразу понялъ то новое положеніе въ которое онъ былъ поставленъ случайнымъ стеченіемъ обстоятельствъ, и потому позволилъ себѣ сдѣлать Варварѣ Степановнѣ замѣчаніе которое ему давно хотѣлось ей сдѣлать, но отъ котораго онъ до сихъ поръ воздерживался.
— Ну, да что объ этомъ, перебилъ онъ самъ себя, остановясь на половинѣ начатой фразы, опомнясь что каково бы ни было это новое положеніе, все же онъ не болѣе какъ пономарь и что давать ей наставленія не подобаетъ. Что жь вы, матушка Варвара Степановна, думаете теперь дѣлать, коли отъѣздъ боярушкинъ васъ такъ безпокоитъ? спросилъ Тихонъ Ѳедоровъ послѣ минутнаго молчанія.
— Да я вотъ хотѣла тебя попросить съѣздить къ нему съ письмомъ.
— Съѣздить-то не мудрено, да куда же я поѣду, коли не извѣстно гдѣ онъ?
— Надо разыскать его.
— Разыскать? гдѣ же я стану его разыскивать? вѣдь свѣтъ великъ. Ну да ладно, добавилъ онъ, что-то обдумывая, — разыскать пожалуй что и можно, не иголка какая. А все по моему обождать бы слѣдовало недѣльку какую. Можетъ онъ въ самомъ дѣлѣ къ Трунинымъ закатился; къ нимъ два дня ѣзды, отъ нихъ столько же, да у нихъ погоститъ, разчитывалъ онъ по пальцамъ, — да глядишь по дорогѣ еще къ кому заѣдетъ; раньше какъ черезъ десять дней его и ждать нечего.
Это предположеніе нѣсколько успокоило Варвару Степановну и она рѣшилась терпѣливо ждать еще недѣлю, какъ въ ту же ночь случилось неожиданное происшествіе, разрушившее всѣ ея соображенія и повергшее ее въ крайнее недоумѣніе.
Но посмотримъ что этимъ временемъ дѣлалъ Николай Степановичъ.
II.[править]
Какъ сказано, Николай Степановичъ уважалъ въ сестрѣ своей ея религіозныя и нравственныя правила, и какъ онъ поступкомъ своимъ оскорбилъ одно изъ таковыхъ, то и признавалъ за нею полное право считать себя оскорбленною, и сдѣлай она ему то же замѣчаніе, пожалуй даже въ болѣе рѣзкихъ выраженіяхъ, наединѣ, онъ не только не обидѣлся бы имъ, но и счелъ бы себя обязаннымъ извиниться предъ нею. Вся вина ея, et c'était pire qu un crime, c'était une faute, состояла въ томъ что она сдѣлала ему замѣчаніе при постороннихъ, а что хуже всего, — при домашней прислугѣ, чѣмъ нарушенъ былъ принципъ ихъ домашняго быта, потрясенъ былъ весь патріархальный строй его. «Еслибъ она теперь, разсуждалъ Николай Степановичъ, и пришла просить у него прощенія, то этимъ все же не изгладилось бы впечатлѣніе произведенное этимъ скандаломъ на присутствовавшихъ. А тутъ еще какъ нарочно подвернулась эта проклятая Солодкина! Скандалъ уже выйдетъ не домашній, а на цѣлый уѣздъ. Какъ до Курнакова дойдетъ, отъ него мнѣ ни гдѣ прохода не будетъ.» И онъ съ досады даже подпрыгнулъ лежа на диванѣ, и сталъ такъ выворачивать во всѣ стороны правую ногу что могъ счесть на каблукѣ всѣ гвозди; но ни каблукъ, ни гвозди не дали отвѣта на волновавшіе его вопросы. «И это все бы еще туда-сюда, продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собою: — Когда еще съ кѣмъ изъ этихъ господъ придется увидѣться, а съ какими глазами покажусь я завтра же хоть бы этимъ дѣвкамъ? Вѣдь пересмѣшницы, чортъ бы ихъ побралъ! Въ глаза ничего не скажутъ, а такъ взглянутъ что понимай какъ знаешь. Что скажетъ Тихонъ Ѳедоровъ, какъ узнаетъ? Онъ и безъ того уже не разъ намекалъ мнѣ что хозяинъ въ домѣ не я. Срамота да и только! И какое уваженіе послѣ этого будутъ имѣть ко мнѣ староста и Власьевна? Не только они: и Васька скоро меня въ грошъ ставить не будетъ.»
Долго лежалъ онъ на диванѣ, придумывая какъ бы ему вывернуться изъ этого щекотливаго положенія; онъ даже нѣсколько разъ принимался крутить себѣ усы, но и это ни къ чему не повело. Куда ни кинь, все выходило клинъ. Въ самомъ дѣлѣ, положеніе его было крайне затруднительно. Вся жизнь его протекла какъ бы помимо его, мыкая имъ по своему произволу; никогда и ничего онъ заранѣе не обдумывалъ, ничего самъ собою не предпринималъ, по крайней мѣрѣ избѣгалъ этого напраснаго труда, зная по опыту что изъ него никогда ничего путнаго не выходило: какіе бы онъ ни составлялъ планы, жизнь все гнула по-своему. Результатомъ всего этого было то что онъ отрекся отъ своего я и безусловно подчинился силѣ обстоятельствъ. И вдругъ вышелъ такой случай что ему приходилось составить цѣлый планъ дѣйствій, быть вмѣстѣ и судьей, и исполнителемъ, и притомъ не въ чужомъ дѣлѣ (это все еще было бы легче), а въ своемъ собственномъ. Было отъ чего съ ума сойти.
Прошло уже болѣе двухъ часовъ какъ онъ лежалъ погруженный въ эти размышленія, и все еще не могъ придти ни къ какому рѣшенію. Онъ не замѣтилъ какъ вывалилась у него изъ рукъ докуренная трубка, какъ нагорѣла и оплыла стоявшая на столѣ свѣча (у Махониныхъ во всемъ домѣ горѣли сальныя свѣчи), не помнилъ какъ онъ прогналъ и Ваську, приходившаго просить его къ Варварѣ Степановнѣ кушать чай.
— Кончено, сказалъ онъ вдругъ рѣшительно: — ѣду, и вскочивъ съ дивана сталъ скорыми шагами ходить по комнатѣ.
Николай Степановичъ рѣшился уѣхать изъ дому и пришелъ къ этому рѣшенію не вслѣдствіе какихъ-либо соображеній или зрѣло обдуманнаго плана, а единственно для тога чтобъ отдалить непріятную минуту первой встрѣчи съ сестрою и домашними. Можетъ-быть внезапнымъ отъѣздамъ онъ еще хотѣлъ заявить Варварѣ Степановнѣ глубину своего оскорбленія; о томъ же какія могла демонстрація эта имѣть послѣдствія, онъ и не думалъ. Равнымъ образомъ мало думалъ онъ и о томъ что долженъ же онъ будетъ когда-нибудь возвратиться, и слѣдовательно должна неминуемо рано или поздно состояться встрѣча. Николай Степановичъ былъ человѣкъ минуты, жилъ лишь настоящимъ днемъ, какъ евангельская лилія или птица небесная, предоставляя дальнѣйшее попеченіе о себѣ своей судьбѣ или тому кто хотѣлъ взять на себя этотъ трудъ. «Поѣду къ Курнакову, думалъ онъ, отъ него проѣду къ Стешкинымъ, а тамъ махну къ Трунинымъ. У нихъ пробуду недѣлю-другую; тѣмъ временемъ пройдетъ первое впечатлѣніе произведенное скандаломъ, а тамъ что Богъ дастъ.» Да и эта несложная комбинація промелькнула у него въ головѣ какъ-то смутно. Остановясь на этомъ рѣшеніи, онъ какъ бы успокоился, и дождавшись пока все въ домѣ улеглось и Варвара Степановна заперлась въ своей спальнѣ, приказалъ Васькѣ уложить въ чемоданъ нужное бѣлье и платье, и рано утромъ уѣхалъ изъ Круглаго. Дорогою онъ, какъ и всѣ безхарактерные люди, не разъ раскаивался въ своемъ поступкѣ, не разъ готовъ былъ вернуться назадъ, но сдѣлать это было уже какъ-то неловко.
Курнакова Николай Степановичъ засталъ одного, и тотъ былъ ему отъ души радъ.
— Здорово, дружище, говорилъ онъ, обнимая его. — На силу-то вздумалъ провѣдать старыхъ друзей. Охота же, право, тебѣ сидѣть въ четырехъ стѣнахъ у себя въ Кругломъ. Хоть бы иногда давалъ взглянуть на себя. Ты никакъ у меня ужь лѣтъ пять какъ не былъ, а живемъ всего въ сорока верстахъ. Видно Варвара Степановна тебя ужь вовсе въ опеку забрала. Ну, что ея чернички да странницы? А вѣдь между ними попадаются прехорошенькія! Ты хоть бы изъ нихъ какую увезъ что ли куда-нибудь. Ха, ха, ха! А вѣдь славная бы штука была! Тутъ-то бы взъѣлась на тебя Варвара Степановна. И на томъ свѣтѣ поминовенія не было бы. Ха, ха, ха! Мы еще когда-нибудь съ тобою объ этомъ поговоримъ.
И онъ снова закатился своимъ громкимъ неудержимымъ смѣхомъ.
Курнаковъ былъ средняго роста, стройнаго и крѣпкаго сложенія. Развязность его пріемовъ, непринужденность въ обращеніи, открытое лицо и постоянно хорошее расположеніе духа, съ перваго же раза располагали въ его пользу. Казалось, у него не могло быть ничего скрытаго; душа его была на распашку, и вы казалось могли читать въ ней какъ въ собственной. Онъ говорилъ громко, смѣялся не концами губъ, а отъ искренняго сердца, его неподдѣльная веселость электрическимъ токомъ сообщалась и вамъ, а его звонкій, прямо изъ души вырывавшійся хохотъ невольно вызывалъ и васъ вторить ему. Въ наружности его было что-то цыганское: черные какъ смоль волосы, такіе же слегка закрученные къ концамъ усы, быстрые темно-каріе глаза, бѣлые какъ снѣгъ зубы, смуглость лица съ легкимъ на щекахъ румянцемъ, придавали ему этотъ оттѣнокъ, который, впрочемъ, далеко не переходилъ въ отличающую цыганское племя типичную рѣзкость. Есть счастливыя натуры такъ щедро надѣленныя при рожденіи силами что запасъ ихъ кажется неистощимымъ. Ни буйно проведенная молодость, ни пережитыя разочарованія, ни понесенныя въ жизни потери и утраты, не кладутъ на нихъ клейма. Даже неумолимая, ничего не щадящая рука времени кажется безвластною надъ ними. Къ числу такахъ натуръ принадлежалъ и Курнаковъ. Ему было уже около пятидесяти лѣтъ; но на лицо ему никто далеко не далъ бы и сорока: ни одна предательская морщинка еще не обозначалась; едва пробивавшіеся кое-гдѣ сѣдые волосы, слегка серебря его зачесанные назадъ виски, лишь придавали ему видъ какой-то мужественной зрѣлости; глаза его блестѣли юношескимъ огнемъ; голосъ былъ звученъ и свѣжъ, и въ движеніяхъ была видна молодая бодрость. Въ молодость свою слылъ онъ лихимъ малымъ и добрымъ товарищемъ, готовымъ для пріятеля въ огонь и въ воду; да и теперь, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, не прочь онъ былъ, по первому зову, прискакать сломя голову на перекладныхъ хотя бы за сто верстъ, сыграть лихую штуку, или просто, какъ онъ говорилъ, задать трепку.
И теперь не отказывался онъ ни отъ одного кутежа или попойки, устраивалъ на пари садки и скачки, и проводилъ по нѣскольку безсонныхъ ночей сряду за картами.
Когда-то типъ людей подобныхъ Курнакову былъ у насъ очень распространенъ; особенно же было ихъ много между ремонтерами. Вы встрѣчали ихъ и на ярмаркахъ, особенно на конныхъ, разгуливавшихъ съ хлыстомъ въ рукѣ въ венгеркахъ и всѣхъ возможныхъ покроевъ поддевкахъ, и въ трактирѣ пускавшихъ пробку въ потолокъ, либо клавшихъ съ трескомъ въ лузу шары и приводившихъ въ изумленіе самого маркера эффектностію своихъ клапштосовъ. Вездѣ отличались они какою-то особаго рода шикозностію и нетерпимостію къ пѣхотинцамъ и штафиркамъ, къ которымъ относились всегда съ пренебреженіемъ, даже съ дерзкими насмѣшками, слѣдствіемъ чего бывали скандалы со вмѣшательствомъ полиціи. Всякій богатый человѣкъ считалъ обязанностію содержать сына въ кавалеріи и давать ему средства безпутно сорить деньгами. Это было своего рода noblease oblige.
Курнаковъ служилъ нѣкогда въ гусарахъ, лѣтъ пять сряду ремонтировалъ, былъ коноводомъ всѣхъ оргій и кутежей, два раза дрался на дуэли, разъ пять былъ секундантомъ, и наконецъ, по непріятности съ полковымъ командиромъ, долженъ былъ выйти въ отставку. Поселившись въ деревнѣ, онъ женился на очень хорошенькой и богатой дѣвушкѣ; но вынесенныя имъ изъ буйно проведенной молодости привычки не могли согласоваться съ требованіями семейкой жизни, и молодые супруги, послѣ трехъ лѣтъ сожительства, должны были разъѣхаться. Курнаковъ, конечно, не задумался, и тотчасъ же устроилъ себѣ семейную жизнь по-своему. Онъ получилъ отъ отца хорошее состояніе; но, служа въ гусарахъ, жилъ что-называется на распашку, бросалъ деньги безъ размета, любилъ при случаѣ задать шику, любилъ иногда и пустить брандера, отъ котораго у банкомета маншетки дрожали и душа уходила въ пятки, а потому обременилъ имѣніе свое бездною долговъ. Но онъ и объ этомъ мало заботился. «На вѣкъ мой хватить», говорить онъ.
Въ жизни его видна была какая-то смѣсь роскоши съ грязью. У него былъ прекрасный поваръ, вина выписывалъ онъ отъ Рауля, держалъ большую дворню и барскую псовую охоту, домъ его меблированъ былъ богато и со вкусомъ, но на дорогой, изящной мебели постоянно валялись собаки, обратившія разумѣется ея шелковую обивку въ грязныя лохмотья; стѣны и потолки были увѣшаны сплошною паутиной; столъ былъ вкусный и подъ часъ даже изысканный, но скатерть иногда накрывалась до того грязная что смотрѣть на нее было тошно. Случалось зачастую что въ одну какую-нибудь оргію весь запасъ выписныхъ винъ выходилъ и изъ уѣзднаго города привозилась какая-то бурда мѣстной фабрикаціи. Но все это вполнѣ выкупалось непритворнымъ радушіемъ и хлѣбосольствомъ хозяина, жившаго, казалось, не столько для себя сколько для посѣщавшихъ его друзей и пріятелей.
— Однако съ дороги хорошо теперь и закусить. Ей вы, шевелись! кричалъ Курнаковъ, хлопая въ ладоши и вводя гостя своего въ залъ. — Какою я, братъ, тебя запеканкой угощу; такой и у Варвары Степановны никогда не было.
За столомъ говорили мало: Николай Степановичъ наканунѣ не ужиналъ, да и въ этотъ день выѣхалъ изъ дому натощакъ, а потому чувствовалъ волчій аппетитъ; не отставалъ отъ него и хозяинъ. Запеканка же оказалась такъ хороша что ея выпито было по бутылкѣ на брата. Вечеромъ занялись осмотромъ собакъ: борзыхъ вводили въ залъ попарно на сворахъ, гончихъ на смычкахъ. Курнаковъ объяснялъ породу каждой, восходя до четвертаго и пятаго колѣна. Иногда, желая похвастать голосомъ какого-нибудь выжлеца или выжловки, онъ сдавливалъ ухо выхваляемой собакѣ, и та издавала такой пронзительный визгъ или, лучше сказать, вопль что мурашки пробѣгали по тѣлу. Не довольствуясь этимъ подробнымъ осмотромъ, на другой день Курнаковъ повелъ своего гостя еще на псарный дворъ, гдѣ произведена была инспекція всего, начиная съ охотничьихъ лошадей, сбруи и собачьихъ фургоновъ, до корытъ въ которыхъ собаки кормились. Со псарнаго двора перешли на конный: пересмотрѣли всѣхъ лошадей; нѣкоторыхъ гоняли на кордѣ, другихъ даже запрягали въ бѣговыя дрожки и повѣряли по часамъ. Домой возвратились уже довольно поздно, и послѣ сытнаго обѣда легли отдохнуть. Вечеромъ осматривали ружья. Осмотрѣли какъ слѣдуетъ и легашей; даже приводили лягавую суку съ только-что рожденными щенятами, которыхъ несли впереди въ лукошкѣ. Одинъ изъ нихъ очень понравился Николаю Степановичу и тутъ же былъ ему подаренъ. На третій день отправились стрѣлять куропатокъ, которыхъ на гумнѣ и въ саду оказалось много, и охота была очень удачна. За обѣдомъ Николай Степановичъ объявилъ было Курнакову что онъ на другой день ѣдетъ отъ него къ Стешкинымъ съ тѣмъ чтобъ отъ нихъ пробраться къ Трунинымъ; но тотъ и договорить ему не далъ.
— Ты никакъ съ послѣдняго спятилъ! сказалъ онъ ему: по такой дорогѣ ѣхать почти за двѣсти верстъ! Ты посмотри колоть какая! Вчера на проѣздкѣ у Полкана двѣ подковы отлетѣли. Ты и тарантасъ сломаешь и лошадей перекалѣчишь, да и самому придется пожалуй гдѣ-нибудь подъ открытымъ небомъ въ чистомъ полѣ ночевать. Ты ужь лучше пережди денекъ какой; авось снѣжокъ подпадетъ. Вишь какой повалилъ! Установится санный путь, тогда и съ Богомъ. А нѣтъ, такъ ужь лучше домой ступай, коли тебѣ у меня скучно, шутъ ты этакой!
Николай Степановичъ сначала упирался, говоря что въ ожиданіи санной дороги ему пожалуй придется прожить у него цѣлый мѣсяцъ; но Курнаковъ и слушать не хотѣлъ и объявилъ наотрѣзъ что онъ его отъ себя завтра не отпуститъ. Дѣлать было нечего, да и дѣйствительно порошилъ свѣтъ и ѣхать въ тарантасѣ въ дальній путь было неудобно.
Слѣдующіе два дня прошли въ тѣхъ же занятіяхъ: стрѣляли куропатокъ, осматривали собакъ, сажали волка; на третій же день выпала пороша, и пріятели отправились въ поле. Русака было много, собаки скакали рѣзко, погода стояла превосходная, и они проохотились до самыхъ сумерекъ. Нечего и говорить что пообѣдали съ такимъ аппетитомъ. съ какимъ конечно не обѣдаетъ ни одинъ петербургскій чиновникъ послѣ своихъ скучныхъ труженическихъ занятій.
— Давно бы такъ, дружище, говорилъ Курнаковъ, положивъ руку на плечо Николаю Степановичу, когда убрано было со стола и они остались вдвоемъ допивать не доконченную бутылку. — А то сидитъ сиднемъ у себя въ Кругломъ, да около странниковъ и юродивыхъ благодати набирается. Вотъ поживи съ нами недѣльку, другую, такъ домой и ѣхать не захочешь.
— Хорошо, братъ, у тебя, слова нѣтъ, а все завтра ѣхать надо.
— Какъ? Куда? Зачѣмъ? перебилъ его Курнаковъ.
— Надо. Я ужь тебѣ говорилъ что отъ тебя поѣду къ Стешкинымъ, а отъ нихъ къ Трунинымъ.
— А на чемъ это изволите вы въ такую дальнюю дорогу ѣхать, желалъ бы я знать.
— Какъ на чемъ?
— Да-съ. На какомъ бы это такомъ инструментѣ?
Тутъ только Николай Степановичъ вспомнилъ что онъ пріѣхалъ въ тарантасѣ, и что по случаю выпавшаго въ послѣдніе дни снѣга ѣхать на колесахъ почти за двѣсти верстъ и думать было нечего.
— То-то братъ, я вижу ты ужь привыкъ чтобы другіе за тебя думали, такъ ты вотъ и послушайся моего глупаго совѣта. Завтра отправь ты свой тарантасъ домой, да прикажи оттуда сани привезть. Тамъ до 24го останется всего три дня, а 24го Стешкина именинница. Она мнѣ кстати кузина; мы съ тобою вмѣстѣ къ нимъ и поѣдемъ. А отъ нихъ куда хочешь, хоть на всѣ четыре стороны.
Насчетъ посылки за санями Николай Степановичъ тутъ же согласился, но оставаться еще три дня никакъ не хотѣлъ; впрочемъ Курнаковъ и уговаривать его не сталъ.
— Это дѣло впереди, сказалъ онъ, — тогда видно будетъ. А ты теперь мнѣ вотъ что скажи, продолжалъ онъ, смотря прямо ему въ глаза. — Что ты ѣдешь къ Стешкинымъ, я это понимаю: она бабенка славная, приволокнуться за ней не мѣшаетъ. Но кой чортъ несетъ тебя къ Трунинымъ?
— Вопервыхъ, она моя племянница, а вовторыхъ дѣльце есть.
— Вотъ вовторыхъ-то и врешь. Ну какое можетъ быть такое дѣльце чтобъ изъ-за него скакать что-называется сломя голову за двѣсти верстъ по такой адской дорогѣ въ тарантасѣ? Кабы у тебя тамъ умиралъ отецъ, либо жена рожала — ну такъ. Опять-таки будь у тебя тамъ такое спѣшное дѣло, развѣ сталъ бы ты у меня цѣлую недѣлю проклажаться да куропатокъ стрѣлять?
Этотъ послѣдній аргументъ былъ дѣйствительно до того неопровержимъ что Николай Степановичъ не нашелся что сказать.
— Я, братъ, вѣдь старый воробей, меня не проведешь, продолжалъ Курнаковъ, не сводя съ него глазъ. — Что у тебя есть на душѣ что-то такое, это вѣрно. Я всѣ эти дни подмѣчалъ за тобою: то сидишь ты по цѣлому часу словно въ воду опущенный, слова отъ тебя не добьешься, а если и отвѣтишь, то все какъ-то не въ попадъ; то примешься разсматривать свой сапогъ, будто отъ него совѣта какого дожидаешься, либо ни съ того, ни съ сего пустишься говорить такъ что удержи никакой нѣтъ. Груня моя, и та замѣтила. Вчера лежалъ ты здѣсь одинъ на диванѣ, курилъ трубку, да какъ вдругъ вскочешь, щелкнулъ въ воздухѣ пальцами будто вспомнилъ что-то не доброе, махнулъ рукою, да и пошелъ сновать по комнатѣ какъ помѣшанный. Что есть, есть у тебя дѣльце, слова нѣтъ; да дѣльце-то это не у Труниныхъ, а должно дома что-нибудь не ладится.
Николай Степановичъ съ удивленіемъ взглянулъ на него. «Видно что-нибудь знаетъ», подумалъ онъ.
— Да и изъ дому-то ты уѣхалъ либо на перекоръ Варварѣ Степановнѣ, либо тайкомъ отъ нея. Иначе, я знаю, она тебя въ такое время не отпустила бы.
«Знаетъ, какъ есть знаетъ; вѣрно этотъ подлецъ Васька разболталъ.» И онъ перенесъ съ Курнакова недоумѣвающій взглядъ свой на сапогъ.
— Ну что ты сапогъ-то свой разглядываешь? приставалъ къ нему Курнаковъ. — А откроемся-ка лучше другъ другу. Авось вмѣстѣ и придумаемъ какъ горю помочь.
— Есть, братъ, дѣльце у Труниныхъ, произнесъ уже какъ-то нерѣшительно Николай Степановичъ. Онъ въ эту минуту похожъ былъ на пойманнаго въ шалости школьника, который, несмотря на неопровержимость уликъ, все еще продолжаетъ запираться, не рѣшаясь прямо сознаться въ винѣ своей.
— Эй, братъ, врешь, Николай! По глазамъ вижу что врешь. Никакихъ у тебя тамъ дѣлъ нѣтъ. Смотри: заставятъ тебя на томъ свѣтѣ горячую сковороду лизать. Ну скажи правду, продолжалъ Курнаковъ, цѣлуя его въ обѣ щеки, — вѣдь врешь?
Добродушіе съ какимъ Курнаковъ допрашивалъ его, надежда что въ самомъ дѣлѣ не дастъ ли онъ добраго совѣта, можетъ-быть отчасти и дѣйствіе винныхъ паровъ и прочей обстановки, а вѣрнѣе все это вмѣстѣ вызвало наконецъ Николая Степановича на откровенность, и онъ въ короткихъ словахъ разказалъ безъ утайки все случившееся.
— Такъ вотъ оно дѣльце-то какое! закатился Курнаковъ своимъ звонкимъ, заливистымъ смѣхомъ когда тотъ окончилъ разказъ. — Дѣльце хорошее, нечего сказать! Не смѣй, говоритъ, трогать моихъ дѣвокъ, а ты сразу и опѣшилъ. Ха, ха, ха! Ну, а Саша эта хороша? спрашивалъ онъ полуконфиденціальвымъ тономъ. — Вѣдь я твой вкусъ знаю, у тебя губа не дура. Небось обморокъ, а не дѣвка! Изъ себя видная, да ладная; румянецъ во всю щеку, глаза съ поволокой, поступь лебединая.
И глаза его засверкали какъ раскаленный уголь.
— Не твое здѣсь мѣсто, продолжалъ онъ, какъ бы разсуждая самъ съ собою и слегка покручивая усъ. — Какова! Пошелъ бы, говоритъ, лучше поговорить съ галкой, а та кромѣ дурака ничего сказать не умѣетъ. Ха, ха, ха!
И онъ снова залился такимъ громкимъ, неудержимымъ смѣхомъ что Николаю Степановичу сдѣлалось даже не ловко; но онъ молча далъ пройти этому необузданному взрыву веселья.
— Ну что жъ ты теперь хочешь дѣлать? Для чего уѣхалъ ты изъ дому? спросилъ тотъ наконецъ, угомонясь и утирая навернувшіяся на глазахъ слезы.
— А для того чтобы дать ей почувствовать, доказать….
— Что ты колпакъ, перебилъ его Курнаковъ. — Доказалъ, да такъ доказалъ что теперь и галку спрашивать нечего. Ну ты подумай самъ: вѣдь не на вѣкъ же ты уѣхалъ, долженъ же будешь когда-нибудь домой вернуться. Ну что жъ тогда? Нѣтъ, братъ, по-нашему не такъ.
— А какъ же? какъ бы противъ воли вырвалось у Николая Степановича.
— Не такъ, повторилъ Курнаковъ, ходя скорыми шагами по комнатѣ. — Поручи это дѣло мнѣ, сказалъ онъ вдругъ остановись прямо предъ нимъ: — я такъ его обработаю что ты мнѣ и послѣ не разъ спасибо скажешь.
— Что ты сдѣлаешь? вопросительно посмотрѣлъ на него Николай Степановичъ.
— Ужь это дѣло мое. Ты знаешь меня: я тебѣ зла не желаю. Ты только положись на меня. Дай мнѣ полную волю.
— Право не знаю, нерѣшительно пробормоталъ Николай Степановичъ.
Онъ былъ очень радъ взвалить по привычкѣ заботу свою на другаго; но зная Курнакова и давнишнее недоброжелательство его къ Варварѣ Степановнѣ, боялся поручить ему такое щекотливое дѣло. «Пожалуй еще что-нибудь такое накуралеситъ что послѣ и не радъ будешь.»
— Да ты по крайней мѣрѣ хоть скажи мнѣ что бы ты думалъ такое сдѣлать? спросилъ онъ его.
— Ну нѣтъ, братъ; ни съ кѣмъ въ жизни ни о чемъ не совѣтовался, да и не люблю этихъ бабьихъ пріемовъ, а что задумалъ, тотчасъ же и сдѣлалъ. Ну да впрочемъ что объ этомъ теперь говорить, сказалъ онъ вдругъ какъ бы остановясь на какой-то проблеснувшей у него въ головѣ мысли. — Дѣло это еще впереди, потолкуемъ и послѣ. А теперь я вотъ что тебѣ сказать хотѣлъ: вѣдь ты лошадей обоихъ въ Круглое за санями посылаешь?
— Посылаю.
— Такъ сослужи ты мнѣ службу.
— Какую хочешь?
— Курдюмовскаго управляющаго знаешь?
— Кто же этого мошенника не знаетъ; а мы съ нимъ ужь и вовсе сосѣди, въ одномъ селѣ живемъ.
— Стало-быть и собакъ его знаешь?
— Какъ не знать, собаки славныя. Противъ его Лютой здѣсь ни у кого собаки нѣтъ.
— Такъ вотъ отъ этой самой Лютой торговалъ я у него пару щенятъ: по сту рублей за каждаго давалъ.
— Что жъ, не отдалъ?
— Не только что не отдалъ, а еще, подлецъ, обидѣлся и вздумалъ мнѣ чрезъ людей какія-то наставленія давать. Ну, да я за это еще ему морду поколочу, отъ меня не отвертится. Пока же дѣло вотъ въ чемъ: Петрушка мой снюхался съ Курдюмовскимъ поваромъ, и тотъ обѣщалъ за пятьдесятъ рублей ему этихъ щенятъ сдать и приказывалъ на дняхъ пріѣзжать за ними.
— Молодца! оказалъ Николай Степановичъ, и отъ непритворнаго удовольствія даже подпрыгнулъ на стулѣ.
По его понятіямъ, украсть собаку не значило сдѣлать воровство. Это было скорѣе молодецкій подвигъ которому онъ вполнѣ сочувствовалъ; въ настоящемъ же случаѣ, онъ находилъ что Курнаковъ поступалъ съ Курдюмовскимъ управляющимъ именно такъ какъ и слѣдовало благородному человѣку поступитъ со сволочью, то-есть проучить негодяя по-своему, да при случаѣ еще и морду ему поколотитъ.
— Вотъ мнѣ сейчасъ и пришло въ голову, продолжалъ Курнаковъ, — чѣмъ лошадей гонять понапрасну, Петрушка на твоихъ и съѣздитъ. Оно и подозрѣнія меньше. Если кто своихъ лошадей и увидитъ, подумаетъ: привезъ-молъ кучеръ барина, поѣхалъ проѣзжать лошадей, да и завернулъ къ пріятелю лясы поточить, какъ они, подлецы, всегда дѣлаютъ.
— Дѣло понятное. Изволь, братъ, изволь.
И Николай Степановичъ въ свою очередь расхохотался, представляя себѣ рожу какую сдѣлаетъ на другой день управляющій узнавъ что у него въ ночь увезли собакъ.
— Такъ я сейчасъ же дамъ Панкрашкѣ приказаніе какъ это дѣло поухвѣе оборудовать. Онъ у меня тоже малый не промахъ: въ свое время видалъ виды.
— Ну нѣтъ, любезный другъ; ему объ этомъ пока ни слова, чтобы дѣло не пускать въ огласку. А то если оно теперь почему-либо не удастся, такъ къ нему послѣ и подступить ужь нельзя будетъ. — Скажи ему просто что съ нимъ ѣдетъ Петрушка съ особымъ приказаніемъ, и вели ему строго-на-строго чтобъ онъ изъ его повиновенія не выходилъ и исполнялъ бы все что тотъ ему прикажетъ. Понимаешь?
— И то дѣло, согласился Николай Степановичъ.
— Такъ ты сейчасъ же отдай приказаніе Панкратію, да и ложись себѣ отдыхать; а то я вижу у тебя ужь глаза слипаются. Я тѣмъ временемъ науськаю Петрушку, потомъ позову ихъ къ себѣ обоихъ вмѣстѣ, да и отпущу.
Такъ и было сдѣлано.
— Водку пьешь? спросилъ Курнаковъ Панкратія, когда тотъ вошелъ къ нему въ кабинетъ.
— Кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, отвѣчалъ тотъ осклабляясь.
— Такъ вотъ поздравь меня съ полемъ, сказалъ онъ, наливая ему стаканъ; — а вотъ этотъ выпей за мое здоровье, продолжалъ онъ, наливая другой. — А теперь слушай. Ты отъ барина своего приказаніе получилъ?
— Получилъ-съ, Петръ Михайловичъ.
— Ѣхать въ Круглое съ Петрушкой и исполнять все что онъ тебк скажетъ. Такъ что ли?
— Точно такъ-съ.
— Такъ отправляйтесь же сейчасъ и привезите сюда Сашку; горничную Варвары Степановны. Ты Сашку знаешь?
— Какъ не знать, отвѣчалъ переминаясь озадаченный кучеръ: — у однихъ господъ живемъ. Опять-таки она моей женѣ родною племянницей доводится.
— Ну вотъ и прекрасно. Стало-быть ты и барину сдѣлаешь угодное, и Сашѣ счастье предоставишь, да и тебѣ съ женою не дурно будетъ. Понялъ?
Кучеръ былъ человѣкъ не глупый, слышалъ о размолвкѣ происшедшей между господами изъ-за Саши, и потому съ разу смекнулъ что дѣло точно могло выйти не дурное.
— Слушаю-съ, отвѣчалъ онъ.
— Ну такъ ступайте же. Да чтобъ у меня все было шито да крыто. Вѣдь ты никакъ съ бариномъ еще въ полку мальчишкой былъ. Я чай у васъ тамъ и не такое случалось.
Этимъ послѣднимъ, брошеннымъ какъ бы вскользь, замѣчаніемъ, Курнаковъ какъ нельзя болѣе польстилъ. самолюбію кучера. Тотъ хотя и промолчалъ, но скорчилъ такую рожу которая ясно говорила: видали мы дескать и не такіе виды. Разумѣется что состроенная имъ рожа лгала, потому что ничего подобнаго съ Николаемъ Степановичемъ въ полку никогда не случалось; но не можетъ же русскій человѣкъ сознаться, а тѣмъ болѣе сознаться при постороннихъ что онъ чего-нибудь не видалъ, или не знаетъ, или что съ нимъ не случалось того что случалось съ другимъ, особенно по части удальства и ухорства.
Уладивъ это дѣло, Курнаковъ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа и велѣлъ собраться хору Цыганъ. Еще Николай Степановичъ не выходилъ изъ своей комнаты, какъ хоръ уже стоялъ въ залѣ въ полномъ составѣ. Мущины были въ синихъ казакинахъ, перетянутыхъ черными ремнями, съ красными лампасами на широкихъ шароварахъ; дѣвушки съ лентами въ волосахъ. Въ хорѣ этомъ собственно Цыганъ не было ни одной души; онъ составленъ былъ изъ дворовыхъ людей и дѣвушекъ обученныхъ цыганскому пѣнію и пляскѣ выписаннымъ когда-то Курнаковымъ изъ Москвы Цыганомъ. Доморощенные Цыгане плясали довольно сносно, а пѣли даже очень порядочно. Едва показался Николай Степановичъ въ дверяхъ, какъ хоръ грянулъ. Онъ вообще любилъ пѣніе, особенно же цыганское, и, пораженный этою неожиданностью, пришелъ въ неописанный восторгъ; въ глазахъ, его видно было. даже какое-то умиленіе. Курнаковъ приказалъ подать вдовушку, — такъ называлъ онъ Клико, — и наливъ стаканы при звукахъ пѣсни: «Ей вы, уланы», провозгласилъ тостъ: за здоровье того кто любитъ кого. Послѣ «улановъ», экономка Курнакова, Груня, пропѣла бывшій тогда въ большомъ ходу романсъ: «На зарѣ ты ее не буди». Груня была, какъ выразился Курнаковъ, дѣвка видная и ладная, съ румянцемъ во вою щеку и звонкимъ голосомъ, почему и прозвана была имъ курскимъ соловьемъ. Она всего года три какъ взята была въ домъ изъ дворовыхъ и не успѣла еще усвоить себѣ манеръ барской барыни. Съ тѣхъ поръ какъ Курнаковъ разъѣхался съ женою своею, это была уже пятая. «Дѣвка всегда должна оставаться дѣвкой и помнить что она небольше какъ дѣвка, говорилъ онъ; а барынь мнѣ не надо: я и свою прогналъ». И дѣйствительно, чуть замѣчалъ онъ что экономка его имѣла поползновеніе стать на барскую ногу, онъ тотчасъ же выдавалъ ее замужъ. Послѣ Груни небольшимъ, но мелодичнымъ голосомъ пропѣла Ѳеня: «Я пойду, пойду косить». Это была молоденькая, черноглазая, очень симпатичной наружности дѣвушка, за которою увивался и седадонничалъ съ самаго пріѣзда своего Николай Степановичъ, что каждый разъ вызывало неудержимый хохотъ со стороны Курнакова.
— А ты ужь и растаялъ, сказалъ онъ подойдя къ нему. — Привези-ка ты свою Сашу; въ недѣлю берусь выдрессировать: будетъ пѣть и плясать не хуже Ѳени. А что, продолжалъ онъ, — еслибы потихоньку отъ Варвары Степановны выучить пѣть и плясать всѣхъ дѣвушекъ, да эдакъ въ сочельникъ учинить у нея въ гостиной вотъ такое же плясобѣсіе; да и черничекъ тутъ же пуститъ. Что бы тутъ такое было?
Мысль эта до того поразила Николая Степановича своею эксцентричностью что все тучное туловище его заходило отъ смѣха.
Хоръ пѣлъ цѣлый вечеръ и казалось истощилъ уже весь свой репертуаръ.
— А ну-тка гряньте финальную, крикнулъ наконецъ Курнаковъ, и хоръ запѣлъ «зеленую рощу».
Вышелъ на середину стремянной Левка, молодой и красивый парень съ темнорусыми, остриженными въ кружокъ волосами и едва пробивавшимися усами; противъ него стала Ѳеня. Она перекинула и перевязала черезъ плечо большой красный платокъ и, подпершись лѣвою рукой въ бокъ, а правую держа на отлетѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ и говоря плечами, плавно и легко понеслась по залѣ.
— Ловко, ловко! кричалъ ей вслѣдъ, ободряя ее, Курнаковъ; Николай Степановичъ млѣлъ, не сводя съ нея глазъ и боясь проронить хотя одно ея движеніе.
Когда она стала приближаться къ Левкѣ, тотъ выпрямился, молодецки подперся въ бока руками, встряхнулъ волосами и, бойко выбивъ ногами дробь, ловкимъ прыжкомъ обернулся на воздухѣ и сталъ предъ нею на каблукахъ какъ вколаный. Дойдя до него, перевернулась и Ѳеня, и кружась возвратилась на свое мѣсто. Очередь была за Левкой, и тотъ уже готовился удивить публику ухорскимъ трепакомъ.
— Стой! закричалъ Курнаковъ и, взявъ въ руки гитару, сталъ на его мѣсто.
Онъ закинулъ нѣсколько голову назадъ и скомандовалъ хору «живѣй», отчетливо выбилъ каблуками дробь и ударивъ рукой по струнамъ, гикая и, вскрикивая, легко и бойко, какъ бы не касаясь пола ногами, понесся къ Ѳенѣ. Въ эту минуту онъ былъ въ полной формѣ Цыганъ; красная канаусовая съ косымъ воротомъ рубашка, синяя бархатная поддевка съ такими же широкими шароварами, довершали сходство. Подскочивъ къ Ѳенѣ, онъ вдругъ остановился, глянулъ ей прямо въ глаза и гаркнувъ: «ай не любишь?» не оборачиваясь, дробнымъ ходомъ возвратился назадъ.
— Молодца! крикнулъ Николай Степановичъ и не выдержавъ расходившейся въ немъ молодецкой удали, засучилъ рукава, и переступая подъ тактъ плясовой пѣсни съ нбги на ногу вышелъ на середину.
— Вотъ такъ одолжидъ, залился звонкимъ смѣхомъ своимъ Курнаковъ и бросился обнимать его. — Ну, Ѳеня, за это поцѣлуй его.
Въ этотъ вечеръ разошлись спать уже далеко за полночь.
На другой день, по возвращеніи съ охоты, Николай Степановичъ только-что пошелъ было къ себѣ въ комнату чтобы снять дубленую поддевку, какъ догналъ его Курнаковъ.
— Пойдемъ скорѣе, сказалъ онъ ему въ полголоса, какъ бы опасаясь чтобы кто не услыхалъ. — Такую тебѣ картину покажу какой ты еще отродясь не видывалъ.
— Какую такую? опросилъ Николай Степановичъ.
— А вотъ самъ сейчасъ увидишь. И взявъ за руку, Курнаковъ повелъ его въ гостиную. Здѣсь онъ на минуту остановился. — Тише, сказалъ онъ шепотомъ, и пріятели на цыпочкахъ направились къ двери которая вела въ комнату Груни.
— Ну теперь смотри, сказалъ онъ, дойдя до затворенной двери и указавъ на замочную скважину.
Николай Степановичъ, едва переводя духъ отъ волненія, упершись обѣими руками въ колѣни, присѣлъ сколько было нужно чтобы глазъ его пришелся противъ скважины; но, глянувъ въ нее, онъ такъ и обомлѣлъ, ноги его подкосились, и, еслибы не поддержалъ его Курнаковъ, онъ какъ стоялъ, такъ и присѣдъ бы на полъ. Прямо противъ двери на диванѣ, радомъ съ Груней, сидѣла Саша.
— Что же это такое? могъ лишь онъ проговорить, ошеломленный неожиданнымъ зрѣлищемъ.
— Щенка отъ Лютой привезли, отвѣтилъ Курнаковъ, съ трудомъ одерживая готовый разразиться хохотъ.
Николай Степановичъ сначала не понялъ и въ недоумѣніи тупо посмотрѣлъ на него; но тутъ же, вспомнивъ вчерашній разговоръ, сообразилъ въ чемъ дѣло.
— Что ты сдѣлалъ со мной? сказалъ онъ ему совершенно растерянный.
— А то что ты давно долженъ былъ бы сдѣлать самъ если только хотѣлъ доказать сестрицѣ своей что ты не колпакъ и не тряпка.
— Все это прекрасно; но что же я теперь буду дѣлать съ Сашей?
Курнаковъ вмѣсто отвѣта разразился такимъ гомерическимъ хохотомъ что лежавшая на диванѣ Змѣйка въ испугѣ соскочила съ него и, поджавъ хвостъ, мелкимъ тротомъ убѣжала въ задъ.
— Но согласись же наконецъ, говорилъ окончательно смущенный и озадаченный Николай Степановичъ, — что не могу же я въ самомъ дѣлѣ оставить ее здѣсь при себѣ.
— А почему бы и не такъ?
— Потому что всему есть свои границы. Какъ я ни сердитъ на сестру за ея поступокъ, все же я не могу не уважать ея правилъ…
— Да полно тебѣ, любезный другъ, ахинею-то городить. Въ семинаріи кажется не обучался, а чортъ знаетъ какую чушь несетъ. Тебѣ будутъ въ глаза плевать, а ты будешь обтираться да кланяться. Выходитъ ударили въ ланиту, — подставь другую. Нѣтъ, это братъ въ наше время не модель: всю рожу изобьютъ.
Долго спорили, и наконецъ Николай Степановичъ настоялъ таки на своемъ: рѣшено было Сашу въ тотъ же день обратно отправить въ Круглое, такъ какъ на первый разъ достаточно было и сдѣланной демонстраціи чтобъ образумить, и, какъ выражался Курнаковъ, привесть въ чувство Варвару Степановну. Николай Степановичъ хотѣлъ было написать ей объяснительное письмо, но Курнаковъ рѣшительно этому воспротивился, доказывая что тѣмъ было бы испорчено все дѣло.
— Ну поди по крайней мѣрѣ хоть повидайся съ ней, приставалъ Курнаковъ, когда Саша уже совсѣмъ снаряжена была въ путь; — а то что же она въ самомъ дѣлѣ за сорокъ верстъ киселя ѣсть пріѣзжала.
— Ни за что на свѣтѣ, упорно отвѣчалъ Николай Степановичъ.
— Да вѣдь ты послѣ этого хуже всякой бабы. Чего же ты боишься?
— Ничего не боюсь; правила свои есть.
Курнаковъ и настаивать больше не сталъ; только плюнулъ, да и пошелъ самъ провожать Сашу.
Ссылаясь на правила, Николай Степановичъ очень хорошо сознавалъ что онъ говорилъ не совсѣмъ то что чувствовалъ. Онъ не соглашался оставитъ при себѣ Сашу не потому чтобы считалъ поступокъ этотъ безнравственнымъ, даже не изъ уваженія къ принципамъ сестры своей, а потому что поступкомъ этимъ онъ разомъ разгромлялъ свой и безъ того уже потрясенный домашній бытъ, собственными руками разрушалъ ту теплую лежанку на которой онъ, какъ раскормленный котъ, мурлыча и жмуря глаза, такъ беззаботно потягивался и нѣжился въ продолженіи столькихъ лѣтъ, — словомъ, отрѣзывалъ себя отъ своего прошлаго, отрекался навсегда отъ дорогихъ привычекъ своихъ, которыя составляли не только прелесть, но и весь смыслъ его жизни.
Пока отвезли въ Круглое Сашу и лошади возвратились, прошелъ еще день, и когда на слѣдующій Николай Степановичъ сталъ собираться ѣхать къ Стешкинымъ, Курнаковъ объяснилъ ему очень резонно что было бы крайне не ловко пріѣхать къ нимъ за два дня до именинъ хозяйки дома и не дождавшись ихъ уѣхать, и что лучше было, выждавъ эти два дня, ѣхать вмѣстѣ въ день самыхъ именинъ, и Николай Степановичъ, уважавшій всевозможныя приличія, а тѣмъ болѣе свѣтскія, не могъ съ нимъ не согласиться.
Наконецъ насталъ и день именинъ Сгешкиной. Николай Степановичъ, какъ дамскій кавалеръ, разумѣется озаботился о своемъ туалетѣ и о приданіи своей особѣ возможно пріятнаго и привлекательнаго вида. Онъ занялся этимъ дѣломъ съ ранняго утра: гладко выбрился, отеръ подбородокъ одеколономъ съ водою, подкрасилъ и нафабрилъ усы и симметрически подстригъ и подровнялъ бакенбарды, обвязавъ изъ въ заключеніе платкомъ, чтобы дать имъ плотнѣе прилечь къ щекамъ. И дѣйствительно когда онъ потомъ снялъ повязку, то онѣ похожи были не столько на бакенбарды сколько на ровно обрѣзанные скрябкою газоны, симметрически разбитые, по обѣ стороны тщательно усыпанной мелкимъ пескомъ, площадки. Подбородокъ же былъ до того гладокъ что такъ и хотѣлось провесть по немъ рукою.
Окончивъ туалетъ, Николай Степановичъ повязалъ шею высокимъ, доходившимъ почти до ушей галстукомъ, — привычка оставшаяся у него еще отъ военной службы, — надѣлъ новый мундирный сюртукъ съ продѣтымъ въ петлицу крестикомъ, обрызнулся духами и, оглядѣвъ себя со всѣхъ сторонъ въ зеркало, вышелъ въ залъ. Въ особѣ его произошло то же преобразованіе какое ежегодно происходило въ Махонинскомъ домѣ въ день Свѣтлаго Праздника. Самая походка его какъ бы измѣнилась: и ступалъ онъ легче, и движенія его были развязнѣе и какъ-то деликатнѣе. Когда Курнаковъ увидалъ его, то обомлѣлъ отъ удивленія.
— Тебя узнать, братъ, нельзя! вскрикнулъ онъ, разводя руками. — Другой человѣкъ сталъ; двадцать лѣтъ съ костей долой. ужъ полно ѣхать ли мнѣ съ тобой? На меня барыни и смотрѣть теперь не станутъ.
Пріятели пріѣхали къ Стешкинымъ какъ разъ къ именинному пирогу. Съѣздъ былъ огромный, какъ и всѣ тогдашняго времени помѣщичьи съѣзды: всякій ставилъ себѣ въ непремѣнную обязанность помнить дни именинъ и рожденія сосѣдей, такъ какъ дни эти представляли удобнѣйшій способъ скоротать остававшееся отъ хозяйственныхъ занятій время, а времени этого было не мало. Праздникъ былъ очень оживленъ: много ѣли, пили, танцовали, въ карты играли чуть ли не на десяти столахъ. Курнаковъ познакомилъ Николая Степановича съ двумя молоденькими хорошенькими дамами, съ которыми и усадилъ его за преферансъ. Играя съ ними, онъ разказывалъ имъ про небывалые свои походы и похожденія; тѣ разумѣется волею-неволею слушали его, и онъ былъ въ полномъ упоеніи. Вечеромъ Николай Степановичъ даже ангажировалъ одну изъ нихъ на кадриль, и танцуя слегка прихрамывалъ, тутъ же объяснивъ что хромалъ отъ полученной при штурмѣ Варшавы контузіи. Пиръ продолжался трое сутокъ; на четвертыя гости хотѣли было уже разъѣзжаться по домамъ; но какъ нарочно поднялась такая страшная метель что по степнымъ проселочнымъ дорогамъ, особенно по первозимью, когда еще свѣжное полотно ихъ какъ слѣдуетъ не осѣло и не убилось и вдоль ихъ не разставлены спасительныя вѣшки, пуститься въ путь было не безопасно. Радушные хозяева отъ души рады были этой благодати и объявили гостямъ что ихъ въ такую погоду ни за что не отпустятъ. Дѣлать нечего, надо было оставаться; а какъ метель продолжалась двое сутокъ, то и гости могли разъѣхаться лишь прогостивъ у Стешкиныхъ цѣлыхъ пять дней.
Но тутъ приключилось новое обстоятельство. Черезъ день, то-есть 30го ноября, былъ именинникъ одинъ изъ пировавшихъ у Стешкиныхъ гостей, владѣлецъ пятисотъ душъ и мужъ очень хорошенькой жены, любившей поплясать и повеселиться. День именинъ такого сосѣда конечно не забывается, и къ нему еще заранѣе собиралась большая половина бражничавшихъ у Стешкиныхъ помѣщиковъ, остальную же пригласилъ къ себѣ онъ самъ, а въ томъ числѣ и Николая Степановича. Тотъ сталъ было отговариваться неимѣніемъ времени.
— Вретъ, перебилъ его Курнаковъ, успѣвшій уже пріобрѣсть надъ нимъ неотразимый авторитетъ; — никакихъ у него дѣлъ нѣтъ, петли мечетъ. Мы съ нимъ вмѣстѣ пріѣдемъ.
Николай Степановичъ отговаривался впрочемъ такъ, по свойственной ему деликатности: нельзя же было въ самомъ дѣлѣ, не поломавшись, сразу согласиться, точно больно ужь обрадовался именинному пирогу; надо себѣ цѣну знать, и дать другимъ ее почувствовать. Въ сущности же онъ былъ очень радъ сдѣланному ему приглашенію, тѣмъ болѣе что это совершенно согласовалось съ его планами. Дня два, пожалуй три, пробуду у Шумилиныхъ, думалъ онъ, и какъ разъ вернусь въ Круглое къ именинамъ сестрицы. Его мучило оскорбленіе нанесенное имъ сестрѣ увозомъ Саши, и ему хотѣлось скорѣе загладить вину свою.
У Шумилиныхъ пропировали ровно трое сутокъ, и Николай Степановичъ совсѣмъ уже было собрался ѣхать къ себѣ въ Круглое, какъ Курнаковъ объявилъ ему что онъ далъ за него слово пріѣхать съ нимъ на другой день къ Маклаковой, очень богатой и всѣми уважаемой старушкѣ, быть у которой считали за особую честь не только уѣздные, но и губернскіе тузы. Самъ архіерей, объѣзжая епархію, считалъ обязанностію посѣтить ее, при чемъ даже служивалъ въ ея церкви обѣдню. 4го декабря она была именинница, и отъ Шумилиныхъ всѣ огромнымъ поѣздомъ отправлялись къ ней; но Николай Степановичъ отъ этой новой поѣздки отказался наотрѣзъ.
— Нѣтъ, оказалъ онъ Курнакову рѣшительно; — ты поѣзжай куда знаешь, а я ѣду въ Круглое: у маня дома завтра своя именинница.
— Да ты никакъ вовсе сбрендилъ! перебилъ его тотъ. — Тебя сестра изъ дома выгнала, а ты къ ней съ поклономъ на именины. Зачѣмъ же ты послѣ этого и уѣзжалъ?
— Что жъ, довольно помучилъ; пора и честь знать!
— Жаль стало. Эхъ ты, Ѳедотьевна! А еще военный мундиръ носитъ, Варшаву приступомъ бралъ! На тебя не военный мундиръ, а паневу надѣть надо, да за прялку посадить.
— Какъ знаешь. А я рѣшился, сейчасъ ѣду.
— Рѣшительно ѣдешь?
— Рѣшительно; я ужь велѣлъ и лошадей закладывать.
— Ну ужь если такъ, братъ, такъ нѣтъ же, шалондры: не бывать тебѣ въ Кругломъ ни на своихъ именинахъ, ни на сестриныхъ.
— Какъ это такъ?
— Да такъ же! не бывать, да и только.
Сказавъ это, Курнаковъ запустилъ руки въ карманы, и остановясь прямо противъ Николая Степановича, глядѣлъ ему въ упоръ въ самые глаза. Слова эти сказаны были такъ положительно что Николай Степановичъ совершенно опѣшилъ, и минутная рѣшимость его исчезла.
«Чортъ его знаетъ», обдумывалъ онъ; «вѣдь полоумный. Если ужь что захотѣлъ, ни предъ чѣмъ не остановится: отца роднаго подворотню пролѣзть заставитъ. И кучеръ съ нимъ такой же сорви-голова. Еще пожалуй такую штуку сыграетъ что и жизни не радъ будешь.»
Николай Степановичъ сталъ представлять Курнакову резоны почему ему слѣдовало ѣхалъ въ Круглое; тотъ доказывалъ ему что напротивъ ему туда ни подъ какимъ видомъ ѣхать не слѣдовало. Пренія продолжались болѣе получаса, и наконецъ рѣшено было ѣхать къ Маклаковой, а отъ нея въ городъ, гдѣ 6го былъ назначенъ балъ въ дворянскомъ клубѣ.
— А тамъ ступай себѣ хоть на всѣ четыре стороны, шалашъ ты этакой! заключилъ Курнаковъ.
У Маклаковой Николай Степановичъ проскучалъ весь день. За обѣдомъ играла музыка, кругомъ его все были веселыя лица; но онъ не раздѣлялъ общаго веселья: ему тяжелъ былъ пиръ на праздникѣ чужомъ. Когда провозглашенъ былъ тостъ за здоровье хозяйки, онъ вмѣстѣ съ другими поднялъ бокалъ, но выпить его не могъ: ему казалось что онъ тѣмъ нанесъ бы сестрѣ своей кровную обиду, порвалъ бы съ нею послѣднюю связь. Долго держалъ онъ его предъ собою въ нерѣшимости. «За здоровье ваше, сестрица» сказалъ онъ наконецъ шепотомъ, поднеся бокалъ къ губамъ и сразу опорожнилъ его. Послѣ этого, сдѣланнаго имъ хотя и заочно, шага къ примиренію, у него и на сердцѣ стало какъ будто легче, и на душѣ покойнѣе.
Отъ Маклаковой отправились въ городъ. Были и на дворянскомъ балѣ. Балъ, несмотря на торжественность дня, прошелъ безъ всякаго скандала и съ подобающимъ благочиніемъ: дворяне были въ мундирахъ или въ черныхъ фракахъ и бѣлыхъ жилетахъ и галстукахъ, и примѣрнымъ поведеніемъ своимъ привели бы въ умиленіе самого благонамѣреннаго чиновника. Даже между прислугою и полицейскими солдатами не было ни одного пьянаго: по крайней мѣрѣ не украдено было ни одной шубы. Самый городничій, имѣвшій обыкновеніе въ табельные дни, въ изъявленіе преданности своей къ престолу и отечеству, совершать приличныя возліянія, лишавшія его почему-то употребленія ногъ, на этотъ разъ держался на нихъ твердо и бодро, и лишь не въ мѣру раскраснѣвшійся носъ свидѣтельствовалъ о неизмѣнности его лойяльныхъ чувствъ.
Такимъ мирнымъ исходомъ бала Курнаковъ остался даже недоволенъ.
— Куда какъ все измельчало, говорилъ онъ Николаю Степановичу, возвращаясь домой. — Въ наше время такъ бы не кончилось: этому уѣздному франтику со стеклышкомъ въ глазѣ ужь навѣрное гусары наши всю морду исколотили бы.
III.[править]
Но мы, слѣдуя за Николаемъ Степановичемъ въ его безцѣльныхъ поѣздкахъ и странствованіяхъ съ Курниковымъ по сосѣднимъ помѣщикамъ, совсѣмъ забыли Варвару Степановну.
Мы знаемъ что встревоженная неожиданнымъ отъѣздомъ и долгимъ невозвращеніемъ брата, она было успокоилась предположеніемъ что Николай Степановичъ поѣхалъ провѣдать Труниныхъ, отъ которыхъ вѣроятно и возворотитоя ко дню ея именинъ, какъ вдругъ снова озадачена была неожиданнымъ происшествіемъ. Ночью неизвѣстно куда пропала Саша и какъ разъ въ ту же самую ночь пріѣзжалъ кучеръ Николая Степановича за троичными санями. Его видѣлъ караульный, говорилъ съ нимъ, опрашивалъ откуда онъ пріѣхалъ, но ни на одинъ изъ своихъ вопросовъ не могъ добиться путнаго отвѣта. Съ нимъ пріѣзжалъ еще какой-то неизвѣстный человѣкъ. Кучеръ былъ по женѣ родной дядя Сашѣ, человѣкъ пьяный и подъ пьяную руку готовый на все; жена его была также у Варвары Степановны на дурномъ счету, и не было никакого сомнѣнія что Сашу увезъ онъ.
Происшествіе это поставило весь домъ вверхъ дномъ. Власьевна допрашивала кучерову жену и караульнаго, но отъ нихъ положительно ничего узнать не могла, и пришла наконецъ къ тому убѣжденію что Сашу увезъ самъ нечистый обернувшись въ кучера, для того чтобы наказать ее за то что она была причиною раздора между господами. Варвара Степановна конечно не раздѣляла этого мнѣнія: она была убѣждена что за Сашей присылалъ Николай Степановичъ, но съ какою цѣлью онъ это сдѣлалъ, было для нея рѣшительно загадкой. Она терялась во всевозможныхъ предположеніяхъ, изъ которыхъ одни были тревожнѣе и возмутительнѣе другихъ.
«Ужь не хочетъ ли онъ въ пику мнѣ жениться на ней, думала она, и пріѣхать сюда съ молодою хозяйкой? Или можетъ-быть»…. И легкій румянецъ дѣвственной стыдливости выступилъ на ея желтыхъ морщинистыхъ щекахъ, и губы приняли такое выраженіе какого еще никогда не принимали. Ей стыдно было предъ самой собою, что подобныя предположенія могли придти ей въ голову, и она осѣнила лобъ свой крестнымъ знаменьемъ. «Но нѣтъ, не можетъ быть чтобъ онъ рѣшился на что-нибудь такое. Что сказали бы сосѣди? Что сказали бы свои собственные люди? Вѣдь это значило бы опозорить себя на цѣлый вѣкъ для того только чтобы мнѣ досадить. Нѣтъ, этого быть не можетъ!» И Варвара Степановна нѣсколько успокоивалась. «А впрочемъ Богъ его знаетъ, передумывала она черезъ минуту, онъ щекотливъ, вспыльчивъ и изъ самолюбія рѣшится пожалуй на все, особенно если онъ у Курнакова. Для этого изверга нѣтъ на свѣтѣ ничего Святаго: законную жену прогналъ и завелъ у себя въ домѣ развратъ; нѣтъ ничего мудренаго что и его подобьетъ. А досаднѣе всего то что я сама во всемъ виновата. Послушайся я перваго своего намѣренія, пойди тогда же къ нему въ кабинетъ, попроси у него прощенія, и все было бы кончено. Можетъ-быть онъ потому весь вечеръ въ гостиную и не выходилъ что поджидалъ меня къ себѣ, зная что у меня сидитъ Солодкина.» И Варвара Степановна ломала себѣ руки съ досады.
Весь этотъ день Варвара Степановна провела въ страшномъ волненіи. «Вотъ-вотъ, думала она, подъѣдутъ къ крыльцу сани, и выйдетъ изъ нихъ Николай Степановичъ рука объ руку съ Сашей.» Она даже отъ времени до времени прислушивалась не зазвенитъ ли знакомый колокольчикъ, и ни одинъ разъ казалось ей что дѣйствительно звенитъ. Но день прошелъ благополучно, и ложась спать она нѣсколько успокоилась и ободрилась.
Утромъ встала она рано. Былъ ясный день: солнце играло въ узорахъ расписанныхъ морозомъ стеколъ; сверкалъ и искрился свѣже выпавшій снѣгъ. Въ домѣ было и свѣтло, и тепло. Беззаботно перепархивая съ жерди на жердь, то весело щебетали, то заливались оглушительнымъ пѣніемъ канарейки. Будто легче и отраднѣе стало и на душѣ у Варвары Степановны. Вскорѣ съ веселымъ лицомъ показалась въ дверяхъ Власьевна.
— Я къ вамъ, сударыня, съ радостью, сказала она, поклонившись. — Сашка нашлась. Ее ночью подвезъ къ дѣвичьему крыльцу Панкратій; спустилъ съ саней, а самъ уѣхалъ. Должно-быть такое было господское приказаніе.
— Ну что жъ она? нетерпѣливо спросила Варвара Степановна.
— Ничего-съ. Какая была, такая а есть: она даже Николая Степановича не видала. Увезъ ее отсюда все тотъ же Панкратій. Вызвала ее изъ дѣвичьей тетка и привела къ себѣ домой. Тамъ ихъ дожидался какой-то человѣкъ и сталъ Сашку почти силкомъ сажать въ сани. Она сначала не соглашалась, хотѣла даже, говоритъ, кричать; да Панкратій пригрозилъ: баринъ, молъ, приказалъ; хуже будетъ. Ну, выходитъ, дѣлать было нечего; посадили ее да и увезли.
— Куда же ее возили?
— Къ Курнакову въ домъ.
— Ну такъ и есть. Что же она тамъ дѣлала?
— Привезли меня, говорить, прямо въ домъ. Вышла ко мнѣ экономка, такая молодая, да изъ себя видная; обошлась со мною ласково таково; напоила меня чаемъ; спрашивала какъ ты молъ дома у себя живешь, какіе у васъ порядки? Спрашиваетъ, говоритъ, а сама все смѣется, хохотунья такая. Выходилъ, говоритъ, взглянуть на нее и самъ Курнаковъ. Тоже такой веселый, да ласковый. «Не наливай ей, говоритъ, въ чай сливокъ: нонче постъ. Не бери тяжкаго грѣха на душу.» Такъ просидѣла она въ дѣвичьей весь день; а къ вечеру вышелъ къ ней Васька съ приказомъ опять собираться домой. И тутъ-таки опять вышелъ баринъ, то-есть выходитъ Курнаковъ, провожать ее. Отвези, говоритъ, отъ меня поклонъ своей барынѣ; окажи ей что молъ Петръ Михайловичъ Курнаковъ ей усердно кланяется.
Власьевна думала принесенною вѣстью обрадовать Варвару Стеяановву, никакъ не подозрѣвая что каждое слово врѣзывалось ей острымъ ножомъ въ сердце.
«Такъ стало-быть онъ присылалъ за ней, соображала сама съ собою Варвара Степановна, — только для того чтобы поднять меня на смѣхъ, поглумиться надо мной старухой съ Курнаковымъ и его экономкой, сдѣлать меня посмѣшищемъ не только всѣхъ сосѣдей, но и дворни. Ужъ лучше бы онъ оставилъ ее гдѣ-нибудь тамъ у себя. По крайней мѣрѣ такого позора для дома не было бы.»
Конечно нельзя было нанесть самолюбію ея болѣе, чувствительнаго удара. Еслибы Николай Степановичъ женился на Сашѣ, то и тогда Варвара Степановна считала бы себя менѣе оскорбленною, менѣе униженною. Тогда онъ поступилъ бы въ отношеніи къ ней лишь эгоистомъ, не обращающимъ никакого вниманія на положеніе въ какое онъ ставилъ ее поступкомъ своимъ; теперь же вся цѣлъ поступка состояла лишь въ томъ чтобы нанесть ей оскорбленіе. Не менѣе оскорбленія, Варвару Степановну мучило сознаніе что она ничѣмъ не можетъ отвѣтить на него, и не потому чтобъ она въ самомъ дѣлѣ желала чѣмъ-либо отвѣтить, а потому что имѣя на то возможность и не воспользовавшись ею, она показала бы что пренебрегаетъ имъ и стоить выше этихъ мелочныхъ дрязгъ. Сознаніе этого безсилія очень мучило ее и не давало ей покоя.
Весь день провела она въ возбужденномъ состояніи, и къ ночи съ ней сдѣлался жаръ и бредъ. Ей чудились поперемѣнно то Николай Степановичъ, то Саша, то Курнаковъ, то его экономка. То представлялось ей какъ Николай Степановичъ посылаетъ кучера за Сашей; то какъ Курнаковъ провожаетъ ее на крыльцо и приказываетъ отвезть барынѣ своей поклонъ, "усердный, " прибавляетъ онъ, присѣдая и хохоча во все горло. То видѣла она какъ экономка его, разумѣется съ полуобнаженными плечами и распущенными по нимъ волосами (иначе она ее себѣ почему-то и представить не могла), сидитъ съ Сашей за столомъ, поитъ ее чаемъ, разспрашиваетъ про заведенные въ домѣ порядки, и при каждомъ ея словѣ, покатываясь со смѣху, издѣвается надъ нею. Васька, и тотъ изъ темнаго угла строилъ ей рожи, высовывалъ языкъ, и разставивъ пальцы обѣихъ рукъ дѣлалъ ей носъ.
Три дня пролежала она въ постели; наконецъ не совсѣмъ еще истощенныя силы взяли верхъ, и на четвертый она почувствовала себя лучше и могла выйти въ гостиную. Она тутъ же послала за священникомъ и отслужила молебенъ Божіей Матери «Утоли моя печали». Она излила въ теплой молитвѣ печаль свою, и послѣ молебна на сердцѣ у нея тотчасъ же сдѣлалось и легче и спокойнѣе; самый складъ мыслей ея совершенно измѣнился.
«О чемъ я такъ скорблю и чѣмъ такъ смущаюсь?» думала она. «Видно Господу Богу угодно было испытать меня и наказать за грѣхи мои. Да будетъ же Его святая воля! И въ самомъ дѣлѣ какое я имѣла право такъ жестоко, при постороннихъ, оскорбить Николая Степановича? Пономарь правду говоритъ: въ ваши лѣта слушать наставленія уже поздно. И что я за наставница такая? За дѣвушками я обязана наблюдать: за нихъ Богу отмѣтъ дамъ. А братецъ, слава Богу, уже не маленькій. Да и что же онъ вдѣлалъ такого? Можетъ-быть онъ съ Сашей говорилъ о пустякахъ какихъ, а я изъ мухи слова сдѣлала, разбранила, оскорбила его. И онъ хоть бы одно слово мнѣ въ отвѣтъ. Мнѣ слѣдовало бы тотчасъ же отправиться къ нему и въ духѣ смиренія попросить его простить меня; но я этого не сдѣлала, самолюбіе не допустило. Вѣдь не ему же было въ самомъ дѣлѣ идти извиняться предо мной. Онъ подождалъ, подождалъ, да чтобы не дѣлать перваго шага и уѣхалъ. А что онъ за Сашей присылалъ, то я знаю что онъ самъ собою никогда бы на это не рѣшился, а поступилъ такъ по наущенію Курнакова, да еще пожалуй и не подъ трезвую руку, а можетъ-быть и въ такомъ положеніи что и самъ не помнилъ что дѣлалъ; а какъ на другой день, проспавшись, обо всемъ узналъ, сейчасъ же, даже не взглянулъ на Сашу, прислалъ ее назадъ. Вина его лишь въ томъ что не объяснилъ мнѣ съ нею же всего письмомъ. Опять-таки какъ и писать, если онъ на меня сердится? Вѣдь это былъ бы тотъ же первый шагъ; уже легче было бы самому пріѣхать».
Всѣ эти соображенія и догадки приведи наконецъ Варвару Степановну къ тому выводу что она, и притомъ одна она, во всемъ виновата, а потому для очищенія совѣсти предъ Богомъ наложила на себя эпитимію: класть ежедневно до возвращенія Николая Степановича по сорока земныхъ поклоновъ; для очищенія же себя предъ братомъ написала ему письмо такого содержанія:
«Милостивый государь, братецъ Николай Степановичъ, — неожиданный отъѣздъ вашъ повергъ меня въ бездну горести. Слезно прошу васъ простить мнѣ необдуманныя и оскорбительныя для васъ слова, заставившія васъ выѣхать изъ родительскаго дома. Вполнѣ чувствую вину свою; но Господь заповѣдалъ намъ прощать и лютымъ врагамъ вашимъ: простите же и вы меня великодушно. По возвращеніи вашемъ, буду на колѣняхъ просить у васъ прощенія предъ тѣми при которыхъ оскорбила васъ. Любезный братецъ, мы оба съ вами не молоды, а я ужь и вовсе старуха; не много ужь можетъ-быть осталось намъ и жить вмѣстѣ. Ужели мы, стоя на краю гроба, вмѣсто того чтобъ успокоивать и утѣшать другъ друга, будемъ на соблазнъ добрымъ людямъ питать взаимную вражду и злобу? Да сохранятъ насъ отъ того Господь Богъ и Царица Небесная!»
Варвара Степановна рѣшилась просить прощенія у брата своего въ присутствіи тѣхъ при которыхъ нанесла ему оскорбленіе, то-есть въ присутствіи дѣвушекъ своихъ, она приносила въ жертву примиренія съ нимъ все свое самолюбіе, отрекалась отъ самой себя, словомъ, дѣлала такую уступку одна мысль о которой нѣсколькими часами раньше привела бы ее въ ужасъ. Объ увозѣ Саши она не говорила ни слова, такъ какъ это былъ пунктъ въ которомъ она при всемъ добромъ желаніи своемъ не могла признать Николая Степановича совершенно предъ собою правымъ, а потому и сочла лучшимъ не упоминать о немъ. Письмо это она сначала написала начерно, раза два переправила и наконецъ старательно переписавъ на листѣ золотообрѣзной почтовой бумаги, вручила Тихону Ѳедорову.
Отправивъ пономаря, Варвара Степановна ждала его возвращенія съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. Впрочемъ онъ не заставилъ себя долго ждать и на другой же день утромъ явился. отдать отчетъ въ исполненіи возложеннаго на него порученія.
— Ну, что? спросила она его дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, не давъ ему окончить молитву и сдѣлать обычный поклонъ.
— Да что, отвѣчалъ протяжно Тихонъ Ѳедоровъ, вынимая изъ-за пазухи и подавая Варварѣ Степановнѣ привезенное имъ обратно письмо. — Съѣздилъ ни по что, привезъ ничего.
— Что жъ такъ? едва могла проговорить она.
— Пріѣзжаю къ Курнакову, а ихъ ужь и слѣдъ простылъ. Говорятъ третій день какъ уѣхали къ Стешкинымъ, а отъ нихъ Николай Степановичъ хотѣлъ проѣхать еще куда-то за полтораста верстъ; стало-быть къ Трунинымъ. Хотѣлъ было и я слѣдомъ ѣхать къ Стешкинымъ. Да лотомъ подумалъ, подумалъ: что жъ, проѣду я еще тридцать верстъ и опять его не застану. Вѣдь весь свѣтъ не объѣдешь, да и не къ чему. Стало-быть. выходитъ, непремѣнно закатился соколъ нашъ къ Трунинымъ, больше ему въ ту сторону и ѣхать некуда. Погоститъ онъ у нихъ недѣльку, да вмѣстѣ съ Вѣрою Семеновной какъ разъ къ Варварину дню, ко дню вашего ангела, сюда и припожалуютъ. Такъ вы и готовьтесь.
Извѣстіе это и опечалило, и вмѣстѣ успокоило Варвару Степановну. Въ самомъ дѣлѣ, предположеніе Тихона Ѳедорова было очень правдоподобно. Она даже нѣсколько ободрилась, хотя и чувствовала что силы ея ей измѣняли, и стала ожидать дня именинъ своихъ съ нетерпѣніемъ. До него оставалось ровно недѣля, и она съ другаго же дня стала приготовляться къ пріему дорогихъ гостей. Весь домъ былъ вымытъ и убранъ какъ къ Свѣтлому празднику, особенно же кабинетъ, который постоянно былъ грязнѣе прочихъ комнатъ, какъ по множеству находившихся въ немъ птицъ, такъ и потому что Николай Степановичъ, хотя и любилъ чистоту, терпѣть, не могъ самаго процесса мытья и чищенія. Нитяную, мѣстами уже изорванную, сѣтку на оконномъ садкѣ Варвара Степановна замѣнила мѣдною, которую купила было для своего канареечнаго садка, диванъ обила новымъ ситцемъ, перемѣнила засаленное сукно на письменномъ столѣ, пересмотрѣла и перечистила клѣтки; словомъ, убрала кабинетъ такъ что его узнать было нельзя. Перебила мебель и въ гостиной, причемъ особенно наблюдала за прочностью обойки дивана, на которомъ постоянно сидѣлъ Николай Степановичъ, такъ какъ то мѣсто гдѣ онъ обыкновенно возсѣдалъ до того вдавилось что. образовалась впадина, гдѣ свободно можно было уложить цѣлый каравай ржанаго хлѣба. Даже себѣ сдѣлала новый чепецъ, съ лиловыми лентами.
Въ этихъ занятіяхъ незамѣтно прошла недѣля, и насталъ наконецъ канунъ Варварина дня, на который, по разчету Варвары Степановны, должны были пріѣхать Николай Степановичъ съ Трунивой. Утро прошло въ разныхъ приготовленіяхъ ко встрѣчѣ гостей; во наступилъ и обѣденный часъ, а ихъ все еще не было. Впрочемъ она къ обѣду и ждала ихъ, и нѣтъ, такъ какъ Трунина, соображаясь съ удобствами ночлеговъ, выѣзжала изъ дому всегда такъ чтобы пріѣхать въ Круглое къ самой всенощной. Но вотъ и свечерѣло, подали огни; оставался всего часъ и до всенощной, а они все еще не пріѣзжали. Варвара Степановна начинала серіозно безпокоиться. «Неужели они не пріѣдутъ?» спрашивала она себя. «Нѣтъ, этого быть не можетъ. Ихъ могло что-нибудь задержать дорогой: вчера цѣлый день весла поземка, дорога тяжелая. Можетъ-быть и теперь идетъ еще снѣгъ.» И она посмотрѣла въ окно, но погода была превосходная: полный мѣсяцъ свѣтилъ какъ днемъ, и чистое небо усѣяно было яркими звѣздами. Когда наконецъ ей доложили что пришелъ священникъ съ причтомъ, она совсѣмъ упала духомъ: силы какъ бы разомъ оставили ее, и она едва могла выйти въ залъ. Началась служба. Среди общей тишины, она съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивалась къ малѣйшему шороху въ передней, съ замираніемъ сердца поджидая не услышитъ ли звука знакомаго ей колокольчика; «авось еще подъѣдутъ», утѣшала она себя. Она такъ была увѣрена въ пріѣздѣ Николая Степановича, такъ въ послѣдніе дни сроднилась съ этою мыслію, что и вѣритъ не хотѣла чтобы могло случиться иначе. Вотъ пошелъ и священникъ съ кадиломъ въ рукѣ совершать свой обычный кругомъ дома обходъ, пошла за нимъ и она. Когда они вступили въ кабинетъ, его обновленный, какъ бы праздничный видъ болѣзненно и грустно подѣйствовалъ на нее. «Не къ добру я все это затѣяла», подумала она, и будто что-то тяжелымъ гнетомъ легло у ней на сердцѣ. Остальную половину всенощной простояла она въ какомъ-то полусознательномъ состояніи. Видѣла она какъ по окончаніи ея священникъ и діаконъ сняли съ соба облаченія, какъ потушили горѣвшія предъ образами свѣчи, какъ потомъ пошли вслѣдъ за нею въ гостиную, какъ размѣстились и пили разлитый ею чай; но о чемъ шелъ разговоръ, о чемъ ее спрашивали, и что она отвѣчала, рѣшительно не помнила. Когда, наконецъ, всѣ разошлись, она ушла къ себѣ въ образную, и упавъ ницъ предъ иконою Скорбящей Божіей Матери, почти всю ночь провела въ молитвѣ.
На другой день она до того ослабѣла что съ трудомъ могла отстоять обѣдню; принимать же явившихся къ ней съ поздравленіями уже не могла. Но надежда все еще не оставляла ея. «Можетъ-быть, думала она, онъ еще пріѣдетъ завтра». Эта хотя и слабая надежда поддерживала ее; но когда и слѣдующій день прошелъ въ томъ же напрасномъ ожиданіи, она пришла въ совершенное уныніе; и нравственныя и физическія силы окончательно оставили ее.
На Николинъ день она собрала остатокъ силъ чтобы быть у обѣдни и помолиться за здоровье покинувшаго ее брата, но изъ церкви ее уже почти донесли на рукахъ, и къ вечеру она окончательно слегла въ постель. Ея слабое, нервное сложеніе не могло вывесть этого длиннаго ряда пытокъ, и потрясенныя силы съ каждымъ днемъ быстро упадали. О медицинской помощи она и слышать не хотѣла. «Господь меня наказуетъ, говорила она; пусть же Онъ и проститъ и исцѣлитъ меня». На пятый день она наконецъ до того изнемогла что Власьевна держала совѣтъ съ Тихономъ Ѳедоровымъ и Миронычемъ, и рѣшено было въ тотъ же день послать гонца къ Николаю Степановичу. Черезъ день Варвара Стелановна исповѣдалась и пріобщилась Святыхъ Таивъ. Священника просила она передать Николаю Степановичу письмо написанное ею назадъ тому три недѣли и оказать ему на словахъ что она чувствуетъ себя предъ нимъ виноватою и просить его проститъ ее, что она съ своей стороны ничего противъ него не имѣетъ; если же онъ находитъ себя въ чемъ-нибудь противъ нея виновнымъ, она охотно прощаетъ его. Власьевну и Мироныча она просила продолжать служить Николаю Степановичу вѣрою и правдой, даже сдѣлала нѣкоторыя распоряженія насчетъ своихъ похоронъ и поминокъ, и утѣшала плакавшихъ около нея старухъ тѣмъ что онѣ разстаются не на долго, и скоро снова свидятся тамъ гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханій.
IV.[править]
Николай Степановичъ отправился съ Курниковымъ въ городъ на одинъ день; но видно выѣхалъ онъ изъ дому не въ часъ; по крайней мѣрѣ, ни одному изъ предположеній и плановъ его не суждено было осуществиться. Случилось такъ что городничій оказался не только однополчаниномъ Николаю Степановичу, но и однокашникомъ его по кадетскому корпусу; Курнаковъ же встрѣтился со старымъ товарищемъ своимъ по ремонтерству, помѣщикомъ Лапшинымъ, съ которымъ не видался болѣе двадцати лѣтъ. Понятно что обѣ встрѣчи эти не обошлись безъ подобающихъ попоекъ, и пріятели наши вмѣсто одного дня пробыли въ городѣ цѣлыхъ пять; на шестой же Лапшинъ пригласилъ ихъ къ себѣ. Имѣніе его было въ тридцати верстахъ отъ города въ лѣсной части уѣзда; онъ устроилъ у себя охоту на тетеревовъ, и къ нему собиралось изъ города большое общество. Николай Степановичъ очень любилъ эту охоту, но безалаберная жизнь, которую онъ велъ въ продолженіи трехъ недѣль, до того ему надоѣла и утомила его что онъ только и думалъ о томъ какъ бы вернуться скорѣе въ Круглое.
— Ну куда ты ѣдешь, чортова голова? Отговаривалъ его Курнаковъ. — Еще успѣешь у себя въ Кругломъ насидѣться. Не ломай компаніи; для компаніи и попъ, говорятъ, протрезвился. Опятъ таки отъ города до Круглаго семьдесятъ верстъ, а отъ Лапшина о пятидесяти не будетъ; въ одну упряжку шутя доѣдешь.
Послѣднее обстоятельство заставило Николая Степановича призадуматься. «Въ самомъ дѣлѣ, думалъ онъ, та же будетъ кормежка, а между тѣмъ честь ему сдѣлаю. Человѣкъ онъ свѣтскій и порядочный, не какой-нибудь степной бирюкъ, оцѣнить это. И живетъ, говорятъ, бариномъ; у такихъ людей и быть въ домѣ пріятно.»
— Извольте, сказалъ онъ Лапшину, — ѣду; но не для тетеревовъ, а собственно только для васъ. Повѣрьте, добавилъ онъ, — что и въ нашей степной глуши есть люди умѣющіе понять и оцѣнить истинно достойнаго человѣка.
Сказавъ это, Николай Степановичъ очень любезно потрясъ Лапшину руку и, самодовольно обведя глазами окружающихъ, не безъ удовольствія замѣтилъ что сказанныя имъ слова произвели на нихъ не малую сенсацію.
— Талейранъ, кричалъ во все гордо Курнаковъ, — какъ есть Талейранъ! Тебѣ-бъ, шуту, дипломатомъ быть, а не въ Кругломъ сидѣть, да съ галкой разговаривать.
Изъ города отправились на нѣсколькихъ тройкахъ. Лапшинъ принялъ и угостилъ гостей своихъ по-царски. Шампанское, разумѣется, лилось рѣкой. Мѣсто для стрѣльбы глухарей было выбрано очень удачно, на самомъ ихъ перелетѣ: подгоняемые загонщиками, они летѣли прямо на охотниковъ и садились противъ ихъ шалашей рядомъ съ насаженными на вѣхахъ чучелами. Въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ по просѣку шла не умолкавшая перестрѣлка; промаховъ почти не было, и тетеревовъ было набито, что-называется, хоть прудъ пруди. Охотились два дня сряду; на третій же обошли выводокъ волковъ, и назначена была облава.
До разсвѣта всѣ уже были на ногахъ чтобы до восхода солнца поспѣть на мѣсто; но Николай Степановичъ отъ этой новой охоты положительно отказался. Онъ въ ночь видѣлъ дурной сонъ и упалъ духомъ. Онъ до того былъ разстроенъ что не только Лапшинъ, но и самъ Курнаковъ не сталъ его удерживать.
— Ну чортъ съ тобой, дрянь ты эдакая! сказалъ онъ, прощаясь съ нимъ. — Коли дома соскучишься, пріѣзжай опять въ Курнаки, я тебѣ всегда буду радъ. Да Сашу разцѣлуй, продолжалъ онъ, провожая его на крыльцо. — А галку сестрѣ подари; пускай она теперь съ ней на досугѣ разговариваетъ. Ха, ха, ха! — И звонкій хохотъ его слился съ зазвенѣвшимъ подъ дугою колокольчикомъ.
«Уфъ! Насилу вырвался!» вздохнулъ Николай Степановичъ, выѣзжая изъ села. «До Круглаго пятьдесятъ верстъ, авось къ обѣду дома буду. Ну ужъ жизнь!» думалъ онъ самъ съ собою. «Недѣлю какую, да и то изрѣдка, еще вынести можно, а чтобы вѣкъ свой такъ жить — избави Богъ! И года не проживешь. И какъ это Курнаковъ такую цыганскую жизнь выносить? Онъ, правда, и самъ Цыганъ. Нѣтъ, мнѣ не вынести; меня о сю пору всего разломило: и голова тяжела, и въ поясницу вступало. Какъ пріѣду домой, сейчасъ же въ баню, разотрусь краснымъ спиртомъ, да и пошелъ отлеживаться. Нѣтъ, хорошо въ гостяхъ, а дома лучше. Какъ можно! У себя живу я бариномъ: всѣ меня покоютъ, всякій мнѣ въ глаза смотритъ, о томъ лишь и думаетъ какъ бы угодить мнѣ. Обѣдаешь во время, ужинаешь тоже; когда захотѣлъ, тогда и спать легъ; задумалъ что, — тотчасъ же предъ тобою какъ по щучьему велѣнію и является. Полеживаешь лишь себѣ, да словно въ банѣ на полку съ боку на бокъ переворачиваешься: вотъ здѣсь молъ попарь, вотъ тутъ горячимъ вѣникомъ приложи, пятка зачесалась, почеши и пятку. Словно сыръ въ маслѣ катаешься. Умирать не надо!» И Николай Степановичъ, завернувшись плотнѣе въ шубу, сталъ уминать подъ собою подушки и усаживаться, какъ бы предвкушая тѣ удобства и тотъ покой которые ожидали его въ Кругломъ. «Жаль лишь что время теперь зимнее; сиди себѣ на мѣстѣ до самой весны какъ сурокъ какой безъ всякаго моціона. Поневолѣ геморрой насидишь. Какъ пріѣду, сейчасъ же примусь за токарный станокъ: и кровь располируетъ, и на аппетитъ позоветъ. Въ послѣднее время отъ этой безалаберной жизни вовсе какъ-то разладился: ѣшь кажется и много, а все аппетиту нѣтъ настоящаго, и спишь, казалось бы, не мало, а толку нѣтъ. Непремѣнно за токарный станокъ. И дернуло же меня изъ дому уѣхать! А какъ подумаешь, не дурно сдѣлалъ что и выѣхалъ. По крайней мѣрѣ хоть сколько-нибудь освѣжился: словно изъ душной избы на свѣжій воздухъ выбрался. Какъ около живыхъ людей потрешься, и самъ будто переродишься: и мысль другая, и съ глазъ будто кора какая спадетъ. А главное барыни, хоть кого развеселятъ. И зачѣмъ это человѣкъ старѣетъ? Лучше бы вѣкъ свой оставался какимъ былъ, а пришелъ срокъ, такъ бы и легъ себѣ молодымъ въ могилу. Впрочемъ, какъ посмотришь на нынѣшнюю молодежь, такъ право и не позавидуешь. Ходятъ себѣ какъ тѣни какія, нѣтъ въ нихъ ни жизни ни разгула. Вотъ Лапшинъ такъ сейчасъ видно что человѣкъ воспитанный и образованный; служилъ въ гвардіи, весь вѣкъ свой терся въ лучшемъ обществѣ… А желалъ бы я знать что онъ обо мнѣ думаетъ. Вѣдь эти петербургскіе господа полагаютъ что въ деревняхъ живутъ лишь одни бирюки да медвѣди, что между нами порядочнаго человѣка и не встрѣтишь. Такъ вотъ же тебѣ и бирюкъ! Надко-ся, — видѣлъ?» И Николай Степановичъ отъ избытка чувства состроилъ даже какую-то рожу. «А правду сказалъ Курнаковъ, продолжалъ онъ, закутываясь въ свою шубу, что нынѣшній народъ измельчалъ и переродился. Нѣтъ, въ наше время люди были не тѣ. Хорошо было время! Эхъ ты молодость, моя молодость, куда прошла, прокатилася!»
Погода была пасмурная: въ воздухѣ, стоялъ не то туманъ, не то иней, низко нависнувъ надъ самою землей, словно снѣжные сугробы медленно двигались тяжелыя облака. Дорога шла по опушкѣ лѣса; недавняя метель прибила къ нему страшные сугробы снѣга, мѣстами же занесла дорогу снѣжными переносами, и, наѣзжая на нихъ, лошади съ трудомъ въ упоръ вывозили тяжелыя троичныя сани. Дико и пустынно смотрѣлъ занесенный снѣгомъ лѣсъ: нѣмыми исполинами высились голые стволы громадныхъ сосенъ, заглохшими пустырями выглядывали изъ-за забитыхъ снѣгомъ кустовъ игривыя поляны, самая зелень развѣсистыхъ елей не оживляла его скучнаго однообразія. Всюду царила мертвая тишина, нигдѣ ни признака жизни; лишь надрываясь каркнула на покачнувшемся верстовомъ столбѣ ворона, да испуганныя колокольчикомъ торопливо улетали въ лѣсъ нелюдимыя сороки.
«Экая дичь! думалъ, зѣвая и глядя по сторонамъ, Николай Степановичъ. Не то что наша матушка степь. А сорокъ-то, сорокъ-то! сейчасъ видно лѣсная сторона: у насъ рѣдко какую увидишь. А вѣдь красивая птица и, говорятъ, препонятливая; не то что галка. Я вотъ свою цѣлый годъ учу, а чему выучилъ?» И онъ вдругъ вспомнилъ разговоръ свой съ Курнаковымъ. — «Малый казалось бы и не больно хитрый, а сейчасъ смекнулъ. Послала, говорить, тебя потолковать съ галкой; а та кромѣ дурака ничего сказать не умѣетъ. А я признаться тогда этого и не сообразилъ. Выходитъ: она меня просто-на-просто въ глаза дуракомъ назвала. Небось и дѣвки сразу смекнули.» — При одной этой мысли его всего покоробило. — «Ну да ладно; теперь ужъ будетъ не то. А за все спасибо Курнакову; самъ я никогда бы этого не сдѣлалъ. Любопытно бы знать что онѣ теперь тамъ обо всемъ этомъ думаютъ. А вотъ увидимъ.»
Долго блуждалъ такимъ образомъ мыслями своими Николай Степановичъ, безсознательно, хотя и не безъ нѣкоторой послѣдовательности, переходя отъ одного предмета къ другому.
Думалъ онъ о томъ что ожидало его дома и какъ произойдетъ у него встрѣча съ Варварой Степановной, станетъ ли она дуться на него за увозъ Саши или будетъ просить прощенія за сдѣланное ему оскорбленіе. Въ первомъ случаѣ онъ твердо рѣшился выдержать характеръ и прямо объявить ей чтобъ она и напередъ знала что онъ въ дѣйствіяхъ своихъ никому кромѣ Бога и государя отчета давать не намѣренъ, и если до сихъ поръ сносилъ ея капризы, то единственно по добродушію своему, котораго она къ сожалѣнію оцѣнить не умѣла. Во второмъ же онъ готовъ былъ не только забыть все, но даже извиниться предъ нею что вынудилъ ее на такой, не свойственный ея характеру, поступокъ. Онъ даже пріискивалъ въ головѣ своей выраженія въ которыя облечетъ это объясненіе, и избралъ мѣстомъ для него свой кабинетъ, чтобъ оно могло произойти безъ свидѣтелей; словомъ, обдумалъ все до малѣйшихъ подробностей. Мало того: зная безхарактерность свою и боясь что въ нужную минуту у него не достанетъ силы воли и необходимой энергіи чтобы высказать все обдуманное, онъ положилъ себѣ въ этотъ критическій моментъ припомнить исторію о галкѣ. Возобновленіе въ памяти этого возмутительнаго факта должно было возбудить въ немъ чувство оскорбленнаго самолюбія, а этотъ мощный стимулъ долженствовалъ замѣнить недостатокъ нужной энергіи. Окончивъ всѣ эти соображенія, Николай Степановичъ остался вполнѣ собою доволенъ. «Если ужь и этотъ планъ не удастся, думалъ онъ, даю себѣ слово никакихъ плановъ въ жизнь свою не дѣлать.» Боясь чтобъ ему не измѣнило и это минутное настроеніе духа, онъ спѣшилъ привести планъ свой въ исполненіе и съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ поминутно всматривался въ окрестность, отыскивая признаки по которымъ могъ бы опредѣлить еще отдѣлявшее его отъ дому разстояніе; но кругомъ разстилалась ровною скатертью однообразная снѣжная гладъ, грязною лентой извивалась по ней дорога, да кое-гдѣ торчали полузанесенныя снѣгомъ соломенныя вѣшки. Наконецъ мелькнуло что-то вдалекѣ.
— Круглое? спросилъ Николай Степановичъ.
— Оно-съ, не шевелясь, отвѣтилъ кучеръ.
Сначала какъ бы выросла изъ земли Курдюмовская лиловая роща, потомъ блеснулъ крестъ колокольни, тамъ немного поодаль словно всплыли поверхъ гладкой снѣжной равнины садъ и высокая крыша барскаго дома, еще немного и замелькали между ними то тамъ, то сямъ, какъ бы выскакивая изъ земли, ветла, журавцы и соломенныя крыши крестьянскихъ избъ, пока все наконецъ не слилось въ одну длинную, сплошную полосу. Лошади, чуя приближеніе двора, весело фыркая, наддали хода; повеселѣлъ и кучеръ: онъ оправилъ на себѣ армякъ; надвинулъ на руки кожаныя рукавицы и, подобравъ возжи, казалось ждалъ лишь барскаго приказанія чтобы затянуть удалую ямскую пѣсню, даже Васька поправилъ нѣсколько на бекрень сбившуюся на затылокъ шапку и, утеревъ рукавомъ чуйки носъ, переставалъ клевать имъ предъ собою и смотрѣлъ бодро и весело. Одинъ Николай Степановичъ казалось не раздѣлялъ общей радости; не то пугала его близость такъ нетерпѣливо ожидаемаго съ сестрою свиданія, не то щемило ему сердце грустное предчувствіе. Молча смотрѣлъ онъ на проносившіеся мимо и убѣгавшіе въ задъ кусты и овраги…. Но вотъ все ближе и ближе подвигается, какъ бы несясь на встрѣчу, Круглое. Согнувшись въ кольца рвутся и скачутъ рьяныя пристяжныя, стойкою рысью бѣжитъ коренной Космачъ, пѣвучею трелью заливается подъ дугою колокольчикъ. Словно не по землѣ и не по снѣжной равнинѣ, а по бѣгущимъ по небу снѣговымъ облакамъ птицею летитъ тройка.
Вотъ въ сторонѣ и сельскій погостъ съ пошатнувшимися крестами и занесенными снѣгомъ могилами; вотъ потянулись и мужицкія гумна; пронеслись и они, а за ними вслѣдъ промелькнулъ крестьянскій поселокъ, и сани, юркнувъ въ воротахъ между высокими сугробами свѣже-разметаннаго снѣга, въѣхали на господскій дворъ.
Замерло сердце у Николая Степановича.
«Смѣлѣе!» ободрялъ онъ самъ себя, и съ несвойственною ему легкостію выпрыгнулъ изъ саней. На крыльцѣ встрѣтилъ его Миронычъ.
— Ну что Варвара Степановна? спросилъ онъ проходя мимо.
— Приказали долго жить, всхлипывая и утирая кулакомъ слезы, едва внятно отвѣчалъ Миронычъ.
— Какъ? могъ только проговорить Николай Степановичъ, и остановился на мѣстѣ какъ ошеломленный.
— Вчера землѣ предали, продолжалъ, рыдая, старикъ.
— Какъ предали? машинально повторилъ за нимъ Николай. Степановичъ, и не дожидаясь отвѣта, скорыми шагами направился ко входной двери. Въ передней онъ на ходу сбросилъ съ себя шубу и вошелъ въ залъ. Въ залѣ никого не было; лишь въ концѣ корридора видны были головы всполошенныхъ пріѣздомъ его дѣвокъ. Онъ пошелъ дальше, но на порогѣ гостиной остановился пораженный, неожиданностію зрѣлища. Чрезъ растворенную въ образную дверь виденъ былъ кивотъ съ горѣвшею предъ нимъ лампадою, и противъ, за аналоемъ, стояла черничка и протяжно на распѣвъ читала Псалтирь. «Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы Твоей, боярыни Варвары» были первыя слова долетѣвшія до его слуха, и онъ молча опустился на колѣни. «Неужели это правда?» спрашивалъ онъ себя, не довѣряя еще ни глазамъ, ни ушамъ своимъ. Долго стоялъ онъ въ этомъ положеніи, не имѣя силъ ни перекреститься, ни сотворить молитву, неподвижно устремивъ свой недоумѣвающій взглядъ на стоявшую предъ нимъ псаломщицу. Наконецъ онъ очнулся; грустная дѣйствительность была слишкомъ очевидна, и положивъ три земные поклона, съ трудомъ поднялся онъ на ноги. Сзади его послышался шорохъ платья, онъ невольно вздрогнулъ и обернулся: предъ нимъ стояла Власьевна.
— Батюшка, Николай Степановичъ, отецъ ты нашъ родной, бросилась она къ нему, заливаясь горькими слезами и стараясь поймать и поцѣловать его руку. — Нѣтъ нашей матушки Варвары Степановны, покинула насъ; вчера только въ могилу опустили. И ждала ужь она васъ, матушка, да не дождалася! И сколько она въ это время горя вынесла, сердечная!
Власьевна, рыдая и всхлипывая, разказала уже извѣстную вамъ грустную исторію, добавивъ что посланный къ Николаю Степановичу нарочный, не найдя его у Труниныхъ, только-что наканунѣ вернулся въ Круглое. Какъ раскаленное желѣзо жегъ его этотъ простодушный и правдивый разказъ: онъ ясно видѣлъ что былъ причиною смерти сестры. Болѣе ужасной пытки конечно нельзя было придумать. Онъ, молча, выслушалъ его до конца, и пославъ за священникомъ, въ тяжеломъ раздумьѣ, ушелъ къ себѣ въ кабинетъ. Здѣсь только, оставшись наединѣ, могъ онъ сколько-нибудь сосредоточить свои мысли. Впрочемъ надо ему отдать справедливость: первая мысль его была не о себѣ; онъ исключительно думалъ о сестрѣ. Онъ живо представилъ себѣ то положеніе въ которое онъ поставилъ ее своимъ неожиданнымъ отъѣздомъ, присылкою за Сашей и наконецъ долгимъ невозвращеніемъ своимъ; онъ прослѣдилъ шагъ за шагомъ за всѣми перипетіями тѣхъ мученій чрезъ которыя она должна была пройти; онъ прожилъ нѣсколько тяжелыхъ минутъ ея мучительною жизнію, и сто разъ проклиналъ Курнакова и себя на то что послушался его безпутнаго совѣта.
Когда пришелъ священникъ и подалъ Николаю Степановичу письмо Варвары Степановны, онъ дрожавшею отъ волненія рукой сорвалъ печать, сначала наскоро пробѣжалъ его, лотомъ перечелъ, и слезы въ три ручья хлынули изъ глазъ его. Въ этомъ не хитросплетенномъ письмѣ она выразилась вся съ ея заботами и попеченіями о немъ, съ ея теплою, преданною любовью. Она не только не упрекала его за нанесенную ей обиду; она даже не упоминала о ней, и лишь просила его простить ей.
Николай Степановичъ пожелалъ отслужить на могилѣ паннихиду и отправился къ церкви. Тамъ за оградою, противъ алтаря, чернѣлась еще свѣжая, не занесенная снѣгомъ могила; въ ней лежали безжизненные останки той которую онъ еще такъ недавно готовился поразить громовымъ, заранѣе приготовленнымъ спичемъ, и которая вмѣсто всѣхъ возраженій и оправданій слала ему одни благословенія. Онъ палъ ницъ предъ ея прахомъ.
Возвратясь домой, Николай Степановичъ погрузился въ нѣмое созерцаніе развертывавшейся предъ нимъ безотрадной картины будущаго. На первомъ планѣ стояла одуревающая скука ничѣмъ не занятой, безцѣльной жизни; затѣмъ слѣдовали сопряженныя съ этою жизнію неудобства и лишенія; далѣе необходимость знакомства съ совершенно новыми для него и крайне тягостными по характеру его заботами, и наконецъ, на заднемъ планѣ, мрачными красками рисовалась грустная картина немощной, безпомощной старости и одинокой кончины на рукахъ безучастной прислуги. И чѣмъ безутѣшнѣе представлялось ему его положеніе, тѣмъ яснѣе сознавалъ онъ безсиліе свое самимъ собою выйти изъ него и устроить для себя новый домашній бытъ. Какъ хрупкое стекло разлетѣлось въ дребезги и его щепетильное самолюбіе, и онъ сразу понялъ все безличіе свое; онъ понялъ что онъ могъ жить и безпечно наслаждаться благами жизни лишь до тѣхъ поръ пока около него было существо которое думало за него и руководило имъ, и что безъ этого существа онъ не болѣе какъ подкладка безъ верха, какой-то ни на что не годный спорокъ.
«Что же я теперь стану дѣлать?» спрашивалъ онъ себя, «Заняться хозяйствомъ — пробовалъ, не могу; вступить въ службу, куда? да ужь и поздно; жениться — также время ушло: взять экономку, но держать ее по Курнаковски не въ моемъ характерѣ, дать ей волю, на какую нападешь, пожалуй еще самого со двора сгонитъ; шататься вѣкъ по чужимъ угламъ какъ прошатался этотъ мѣсяцъ, силъ не станетъ, да и шатанье это хорошо когда дома остался хозяинъ и когда знаешь что по возвращеніи домой тебя ожидаетъ теплый насиженный уголъ, заботы о тебѣ и попеченія. Передѣлать же самого себя сообразно съ обстоятельствами и думать нечего.»
Въ такомъ раздумьи провелъ онъ весь первый вечеръ, и несмотря на утомленіе заснулъ лишь уже далеко за полночь, «Утро вечера мудренѣе», думалъ онъ. Настало и утро, и дѣйствительно оказалось еще мудренѣе вечера. Сколько ни ломалъ онъ себѣ голову, ничего придумать не могъ, и наконецъ, убѣдясь что чѣмъ больше думать тѣмъ было хуже, предоставилъ, какъ и всегда, разрѣшеніе волновавшихъ его вопросовъ теченію обстоятельствъ.
Къ девятому дню пріѣхала Трунина. Она, казалось, принимала живое участіе въ постигшемъ Николая Степановича горѣ, утѣшала его и даже предлагала ему ѣхать съ нею чтобы хотя сколько-нибудь развлечься; но онъ сказалъ ей что раньше сороковаго дня изъ дому не выѣдетъ, на что та и возражать не стала. По отъѣздѣ ея, въ домѣ сдѣлалось еще скучнѣе: Николай Степановичъ короталъ время какъ могъ: ходилъ по нѣскольку разъ въ день въ образную слушать Псалтирь, прохаживался отъ нечего-дѣлать по хозяйству, но больше лежалъ у себя на диванѣ. Самое сообщество Тихона Ѳедорова уже не развлекало его, и онъ тутъ лишь понялъ что подобные ему собесѣдники и скоморохи хороши лишь для того чтобы тѣшить праздную лѣнь; для человѣка же занятаго, хотя бы только горемъ своимъ, они ни на что не нужная, обременительная челядь. Пріѣзжали къ нему въ эти скорбные дни и сосѣди, но соболѣзнованіями своими лишь нагоняли на него еще большую тоску. Онъ скучалъ невыносимо и сидѣлъ у себя дома какъ бы въ карантинѣ, выжидая пока минетъ установленный санитарными законами срокъ.
— А вѣдь баринъ жить въ Кругломъ не стянетъ, говорила пригорюнившись Власьевна Миронычу.
— Ну, не станетъ, отвѣчмъ Миронычъ. — Куда же ему дѣваться? Зимніе мѣсяцы какъ-нибудь промаячитъ; а какъ придетъ весна, да прилетитъ дичь, пошелъ себѣ попрежнему съ Тихономъ Ѳедоровымъ по степи бродить. Пожалуй и я на старости лѣтъ съ ними поплетусь.
Власьевна ничего не отвѣчала, но какъ-то недовѣрчиво качала головой.
Насталъ наконецъ и сороковой день. Отслужена была соборнѣ обѣдня съ паннихидой. Послѣ обѣдни было въ домѣ какъ слѣдуетъ угощеніе для духовенства; выпита была и традиціонная чаша. Церковный причетъ по обыкновенію подгулялъ: выпилъ съ нимъ съ горя и Николай Степановичъ. Когда же всѣ разошлись и въ домѣ настала мертвая тишина, «ну теперь шабашъ», сказалъ онъ: «сколько ни мучиться, послѣзавтра же ѣду».
На другой день, съ ранняго утра, Миронычъ съ Васькой укладывали все нужное въ большой дорожный чемоданъ; помогала имъ и Власьевна; Николай же Степановичъ занялся переборкою старыхъ бумагъ, откладывая изъ нихъ тѣ которыя считалъ болѣе серіозными.
— Куда же это вы, боярушка, отъ насъ опять уѣзжаете? спрашивалъ его Тихонъ Ѳедоровъ.
— Горе мыкать, отрывисто отвѣчалъ Николай Степановичъ.
— И надолго?
— А вотъ когда пріѣду назадъ, тогда и скажу.
Видно было что разспросы эти были ему не понутру, можетъ-быть и потому что онъ самъ не зналъ что на нихъ отвѣтить. Онъ какъ и въ первый разъ уѣзжалъ безо воякой цѣли, лишь бы не оставаться дома.
Со смертію Варвары Степановны домашній бытъ его рушился, создать для себя новый онъ не былъ въ силахъ, и потому бѣжалъ куда глаза глядятъ лишь бы развлечься и хотя на сколько-нибудь времени отдѣлаться отъ осаждавшихъ его думъ; онъ такъ-сказать бѣжалъ отъ самого себя. «Поѣду къ Трунинымъ, думалъ онъ; — а тамъ что Богъ дастъ».
Весь этотъ день провелъ онъ въ лихорадочномъ волненіи. Вечеромъ когда пришли староста съ ключникомъ за приказаніями. онъ сказалъ имъ что на другой день уѣзжаетъ, можетъ-быть надолго, и строго-на-строго приказалъ имъ чтобъ они неусыпно за всѣмъ надсматривали и чтобы все по хозяйству было въ порядкѣ. Подобныя же строгія, но въ сущности ничего не говорящія, приказанія отданы были и Миронычу съ Власьевной; послѣдней кромѣ того приказано было горничныхъ дѣвушекъ распустить по домамъ.
На слѣдующее утро подъѣхали къ крыльцу троечныя сани; Миронычъ съ Васькой вынесли и уложили въ нихъ чемоданъ, подушки, какіе-то узлы и кулечки. Тихонъ Ѳедоровъ молча слѣдилъ за всею этою операціей. Когда наконецъ всѣ сборы были окончены, Николай Степановичъ одѣтый по дорожному зашелъ въ послѣдній разъ помолиться въ образную, и надѣвъ шубу вышелъ на крыльцо.
На дворѣ ожидала его въ полномъ сборѣ вся дворня; съ задняго крыльца высылали горничныя дѣвушки. Вышелъ за нимъ провожать его и Тихонъ Ѳедоровъ. Николай Степановичъ простился со всѣми по очереди, какъ бы предчувствуя что больше уже съ ними не увидится.
Власьевна долго переминалась, желая, но не рѣшаясь что-то сказать.
— Надолго, батюшка, вы васъ покидаете? наконецъ, осмѣлившись, спросила она дрожавшимъ отъ слезъ голосомъ.
— Я и самъ не знаю, отвѣтилъ Николай Степановичъ и сѣлъ въ сани.
Лошади тронулись, звякнулъ и загремѣлъ колокольчикъ. «Ей вы, съ Богомъ!» крикнулъ Кондратій, и сани, подпрыгнувъ раза два на ухабахъ, выѣхали за вороты.
Долго еще Миронычъ съ Власьевной стояли на крыльцѣ, провожая ихъ глазами. Но вотъ они заѣхали за поселокъ, — вскорѣ смолкъ и колокольчикъ, и лишь минутъ черезъ десять вдоль по дорогѣ показалась удалявшаяся черная точка.
Молча переглянулись бездомные старики.
V.[править]
Лѣть пять спустя пришлось мнѣ проѣзжать черезъ Круглое. Я уже давно зналъ о смерти Варвары Степановны; зналъ и о томъ что Николай Степановичъ продалъ имѣніе какому-то купцу, переселилъ крестьянъ куда-то за Волгу; но мнѣ хотѣлось еще разъ взглянуть на такъ хорошо знакомый мнѣ домъ, съ которымъ связано было столько всегда дорогихъ сердцу воспоминаній дѣтства. Когда еще издали увидалъ я покачнувшуюся на бокъ колокольню и почернѣлую крышу старой приходской церкви, сердце мое сжалось; но что стало со мной, когда, подъѣхавъ ближе, я увидѣлъ, вмѣсто знакомой маѣ господской усадьбы, окруженной дворовыми службами, голый пустырь; самые валы и канавы, окружавшіе ее, осыпались и почти сравнялись съ землею. Лишь груды мусора, да заросшія крапивою и татарникомъ ямы, указывали на мѣсто гдѣ нѣкогда стояли домъ и прочія строенія; кое-гдѣ еще торчали забытыя, ни на что негодныя, корявыя ветлы, да мѣстами возвышались зелеными холмиками отпрыснувшіе отъ старыхъ корней молодые побѣги сирени. Не пощадилъ купецъ и сада: всѣ деревья были выкопаны или вырублены, и уцѣлѣвшіе еще мѣстами они придавали ему какой-то особенно грустный видъ.
Желая узнать что-нибудь подробнѣе о бывшихъ обитателяхъ этого пустыря, я велѣлъ ямщику подъѣхать къ дому Тихона Ѳедорова. Старикъ сидѣлъ на своемъ любимомъ мѣстѣ на крыльцѣ; я еще издали узналъ его, хотя онъ, съ того времени какъ я его видѣлъ, страшно измѣнился: борода его была совершенно сѣдая, сидѣлъ онъ какъ-то сгорбившись и во взглядѣ его уже не было прежней бодрости и самоувѣренности. Онъ сначала не узналъ меня и долго всматривался. «О! да это вы, господушко», сказалъ онъ наконецъ, назвавъ меня по имени. Послѣ нѣсколькихъ словъ обычныхъ привѣтствій я просилъ его удовлетворить моему любопытству.
— Варвара Степановна Богу душу отдала, сказалъ онъ своею неизмѣнною октавою, — а о Николаѣ Степановичѣ вѣрнаго ничего сказать вамъ не умѣю. Теплое гнѣздышко свое продалъ, и теперь скитается по чужимъ угламъ. Прошлою осенью о Казанской видѣли его наши православные въ городѣ на ярмаркѣ: ходитъ, говорятъ, по конной съ какимъ-то барышникомъ; лошадь вишь себѣ покупаетъ. Да больно ужь, говорятъ, зашибать сталъ.
— Какъ! пить началъ? спросилъ я съ удивленіемъ.
— Что жъ, онъ и прежде былъ не прочь, да при покойницѣ воздерживался; а теперь съ горя, да на свободѣ…. — И Тихонъ Ѳедоровъ махнулъ рукою.
— Что же вы его не провѣдаете? Вѣдь вы были когда-то пріятели.
— Ну какіе мы могли быть пріятели: пѣшій конному не товарищъ. Свели насъ ястреба да перепела, а пуще всего безлюдье; а теперь тамъ и безъ меня найдетъ себѣ компанію. А вотъ на томъ свѣтѣ всѣ свидимся, добавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
— А Власьевна жива?
— Жива, и Миронычъ живъ. Власьевна въ нянькахъ у Курдюмовскаго управляющаго, а Миронычъ ковыряетъ сапоги, да третъ табакъ; тѣмъ себя пока есть силы да глаза пропитываетъ. Разбрелись всѣ по разнымъ угламъ, словно тараканы. Мы таки кое-когда сталкиваемся; нѣтъ, нѣтъ, да и на старую усадьбу сходимъ.
— Что же вы тамъ дѣлаете?
— А что тамъ дѣлать? Придемъ, посидимъ, посидимъ да и разойдемся. Да; кабы покойница была жива, жить бы имъ вмѣстѣ по гробъ жизни и легли бы оба рядкомъ у храма Божія, гдѣ и отцы и дѣды ихъ упокоеваются.
Тихонъ Ѳедоровъ предложилъ мнѣ сходить поклониться праху Варвары Степановны. Церковь была въ нѣсколькихъ шагахъ, и я охотно согласился. Когда мы переступили за церковную ограду, меня поразилъ видъ всеобщаго запустѣнія. Колокольня, какъ я уже сказалъ, покачнулась на бокъ, паперть обвалилась, крыша надъ трапезою повисла и грозила разрушеніемъ, самая церковь казалось вросла въ землю. Молодыя, посаженныя Варварой Степановной березки, оставленныя безъ ухода, зачахли и высохли; дорожка шедшая вдоль ограды, нѣкогда тщательно расчищаемая и усыпаемая пескомъ, заросла травою и бурьяномъ. Мы съ трудомъ пробрались между сплошною крапивою и татарникомъ.
— Ну гдѣ же ему о васъ помнить, когда прахъ сестры своей забылъ, сказалъ Тихонъ Ѳедоровъ, остановись предъ обложенною дерномъ могилой со стоявшимъ надъ ней простымъ деревяннымъ крестомъ. — О сю пору памятника никакого не поставитъ. Упокой Господи душу усопшей рабы Твоей Варвары, произнесъ онъ въ полголоса, осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ. — Ну вотъ вамъ и все тутъ, заключилъ онъ послѣ недолгаго молчанія. И въ этихъ нѣсколькихъ глубоко прочувствованныхъ словахъ было больше богословія и философіи, а пожалуй и риторики, нежели въ витіеватыхъ надгробныхъ рѣчахъ произносимыхъ академическими риторами и проповѣдниками. — А вотъ и для него было бы здѣсь покойное мѣстечко, добавилъ онъ, указывая на остававшееся рядомъ съ могилой Варвары Степановны пустое мѣсто. — Ну да коли ужь родительскій прахъ продалъ, такъ стало-быть ему все равно гдѣ ни лежать. Я ужь просилъ отца Стефана чтобы меня здѣсь положили. Вмѣстѣ вѣкъ свѣковали, вмѣстѣ дождемся и Суда Страшнаго.
Голосъ его дрожалъ и изъ глазъ готовы были брызнуть слезы.
Грустно было мнѣ разстаться съ добрымъ старикомъ….