Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, «Книжный магазинъ» Д. П. Ефимова, «Преемница» А. Д. Друтманъ.
Въ Москвѣ романическихъ приключеній относительно поменьше, чѣмъ въ Петербургѣ, — по крайней мѣрѣ, приключеній, выплывавшихъ наружу. А ужъ процентъ кровавыхъ трагедій, сравнительно съ процентомъ петербургскимъ, совсѣмъ ничтоженъ. Какъ-то разъ, — послѣ надѣлавшей въ свое время шума исторіи Кашевской и Кувшинскаго — я разговаривалъ объ этой московской добродѣтели съ молодымъ литераторомъ-петербуржцемъ, авторомъ ряда бытовыхъ очерковъ изъ нравовъ столичной «улицы». Я указалъ ему на количественную разницу въ процентѣ романической уголовщины петербургской и московской и спросилъ его мнѣніе о причинахъ. Онъ изложилъ мнѣ цѣлую серію гипотезъ и предположеній. Изъ нихъ многія я позабылъ, многія показались мнѣ натянутыми и рискованными. Но одно изъ положеній моего знакомаго вспоминается мнѣ, какъ не лишенное оригинальности. Оно гласило: «у васъ въ Москвѣ меблированныхъ комнатъ меньше». То-есть: меньше народа, не имѣющаго семьи или, по крайней мѣрѣ, ея подобія. Меньше народа, отбитаго отъ дома и поставленнаго на холостую ногу въ такіе годы, когда человѣкъ, готовый выйти изъ семьи отцовской, близокъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, къ тому, чтобы формировать семью свою собственную и изъ сына семьи превратиться въ pater familias’а. Меньше народа, обреченнаго на безалаберную богему — неизбѣжный удѣлъ всѣхъ этихъ суррогатовъ житья своимъ домомъ, отъ шикарныхъ chambres garnies до студенческихъ, во вкусѣ А. И. Левитова, «комнатъ снебелью» гдѣ-нибудь на Бронныхъ. Затѣмъ: въ составѣ петербургской богемы женскій элементъ гораздо сильнѣе, чѣмъ въ составѣ богемы московской. Дѣвушки и женщины, стремящіяся въ столицу на поиски образованія или личнаго трудового заработка, въ Москвѣ не засиживаются. Имъ здѣсь дѣлать почти нечего. Столица женскаго образованія и труда — Петербургъ. Меньше женщинъ — меньше поводовъ къ романамъ, меньше «кусательныхъ инцидентовъ», какъ говаривалъ одинъ покойный московскій поэтъ-юмористъ… извѣстное дѣло: Vie le Weiber — viele Jucken, viele Jueken — viele Flöhe… Жизнь меблированныхъ комнатъ — жизнь скучная и развивающая поэтому большое стремленіе къ общительности. Шлянье въ гости изъ номера въ номеръ, изъ однѣхъ меблированныхъ комнатъ въ другія — фатальный законъ, тяготѣющій надъ пріютами интеллигентной цыганщины. Сидите вы бирюкомъ въ номерѣ; четыре стѣны его вамъ опостылѣли: олеографическую нимфу, улыбающуюся вамъ со стѣны, такъ бы вотъ взялъ да и хватилъ толстой, розовой, блаженно-улыбающейся мордой объ уголъ стола; два законныхъ самовара выпиты, третьимъ баловаться не хочется, дѣло, какое было, сдѣлано; итти въ гости некуда: вы въ Москвѣ человѣкъ чужой; итти куда-нибудь за развлеченіемъ — дорого: вы располагаете всего рублями пятьюдесятью въ мѣсяцъ pour boire, manger et sortir. Остается одно: выйти въ коридоръ и шагать часа два подрядъ отъ комнаты для прислуги до выходной двери и отъ выходной двери до комнаты для прислуги. А навстрѣчу вамъ шагаетъ другая точно такая же тѣнь, скучающая и не имѣющая мѣста, куда склонить голову. Вотъ вы и движетесь нѣкоторое время, подобно двумъ маятникамъ, пущеннымъ качаться съ двухъ разныхъ сторонъ. Когда-нибудь вы столкнетесь, а столкнувшись — разговоритесь и познакомитесь, и маятники начнутъ качаться вмѣстѣ — по одному направленію. Если вашъ новый знакомый такой же новичекъ въ меблированномъ Монрепо, какъ и вы сами, — вы, по всей вѣроятности, черезъ десять минуть будете сидѣть въ одномъ изъ вашихъ номеровъ и за бутылкою пива вспоминать Ставропольскую или Казанскую губернію. Если же предъ вами меблированный старожилъ, то вы, маяча до коридору, будете быстро освѣдомлены, что въ первомъ номерѣ живетъ помощникъ присяжнаго повѣреннаго, начинающій итти въ гору; въ третьемъ — репортеръ Чижиковъ, который денегъ не платитъ, но котораго хозяйка боится выгнать, такъ какъ онъ можетъ обличить ее въ газетахъ; въ седьмомъ — отставной штабъ-офицеръ, пріѣхавшій въ Москву чуть ли не изъ Томской губерніи хлопотать о пенсіи, но вотъ какъ-то уже третій годъ ему эта пенсія не выходитъ, да, говорять, будто и хлопотать-то о ней надо не въ Москвѣ, а въ Петербургѣ…
— А остальные номера заняты «нашими». Скажу вамъ: прекрасные ребята! Отличная компанія подобралась! Два студіоза, консерваторка одна — Есиповой носъ утереть собирается, — рожища, я вамъ скажу, преестественная, но ничего, добрая дѣвка; поэтикъ одинъ… мы его Пушкинымъ изъ банкирской конторы кличемъ… Ну, еще два, три парня, — такъ, «ососки», но терпѣть можно, смирные къ тому-жъ. А въ семнадцатомъ номерѣ полковница, отличная дама, душа-человѣкъ; мы всѣ ее страсть какъ любимъ. Настоящая этакая, знаете ли, барыня, бѣлой кости и голубой крови, и жеманства этого, pruderie — ничуть! Душа на распашку и веселая. У ней и бутылочку красненькаго распить можно съ пріятностью, и порвать всякое легкомысліе она согласна. Но не думайте чего-нибудь такого, нехорошаго. Она, батюшка, но изъ тѣхъ… Говорю вамъ: барыня самая заправская. Да чего лучше? Пойдемте-ка къ ней, она дома.
— Но какъ же это? Неловко… Вонъ на мнѣ сорочка русская…
— Глупости! Мы всѣ къ ней ходимъ какъ придется, запросто…
Въ концѣ-концовъ вы непремѣнно очутитесь у этой дамы. Прежде всего васъ поражаеть мысль: "Что значитъ женщина! Такой же номеришко, что и у меня, а какъ у нея комфортабельно! И туалетецъ, и вѣера по стѣнамъ, и коверъ на полу, и лампа подъ абажуромъ съ сушоными цвѣтами, и хорошими духами пахнетъ. Правда, на піанино стоитъ тарелка съ недоѣденной колбасой, изъ-за шифоньерки съ бездѣлушками выглядываетъ предательски горлышко кахетинской или крымской «четверти», но… à la guerre comme à la guerre. Сама полковница — дама того возраста, когда женщинъ о годахъ уже не спрашиваютъ. Помята лѣтами и жизнью, но нравиться еще очень можетъ: большая, вальяжная, сытая и бѣлая барыня. Взглянуть на нее поутру, — найдутся и морщинки, и сѣдинки, и кожа поблекла, и губы выцвѣли, и бюстъ одряблѣлъ. Но ввечеру она — если не красивое, то, во всякомъ случаѣ, еще эффектное созданіе: корсетомъ душитъ себя, не жалѣя, пудрится, какъ Жюдикъ, мажется, какъ Сара Бернаръ, — вся гримированная, но разберетъ это развѣ только знатокъ… а ужъ куда-же наивнымъ обитателямъ «комнатъ снебелью»! На полковницѣ надѣтъ капотъ, когда-то несомнѣнно дорогой, теперь же, какъ и сама хозяйка, поношенный, но еще сохранившій много слѣдовъ недавняго великолѣпія. За этотъ капотъ предъ вами немедленно извиняются: «Я не ждала… вы застали меня въ такомъ „дезабилье“… А впрочемъ, у насъ, вѣдь, попросту, — вотъ и вы въ русской рубашкѣ». Но зайдите къ полковницѣ завтра, послѣ-завтра, по приглашенію, безъ приглашенія, — вы, все равно, застанете ее въ томъ же капотѣ. Она «не одѣвается» — за исключеніемъ тѣхъ дней, когда выѣзжаетъ въ театръ или концертъ (въ гости она никогда не ѣздить, и у нея никогда гостей изъ общества не бываетъ) и удивляетъ меблированный мірокъ остатками своего когда-то, должно быть, замѣчательнаго туалета. Вы курите, разговариваете. Быстро убѣждаетесь, что предъ вами не «полуинтеллигентка», а, дѣйствительно, барыня, видѣвшая въ своей жизни и хорошіе дни, и хорошее общество, дама съ отличными манерами, съ красивою рѣчью, кое-что читавшая, съ тактомъ, способная говорить обо всемъ, но особенно охотно о «чувствахъ». Въ свою красивую рѣчь она вставляетъ время отъ времени французскія фразочки и произноситъ отлично. Словомъ, вы въ присутствіи женщины настолько distinguée, что вамъ даже неловко за свой костюмъ, за свои провинціальныя манеры, за свой нечаянный визитъ. Вы успѣваете между дѣломъ, — изъ намековъ, отдѣльныхъ фразъ, брошенныхъ мимоходомъ, — постичь, что барыня замужемъ, но была несчастна въ супружествѣ и живетъ врозь съ мужемъ; что тянется дѣло о разводѣ, или, наоборотъ, мужъ ей развода не даетъ, потому что — «несчастный любитъ меня безъ памяти, но что же мнѣ то дѣлать? Вѣдь, сердцу приказывать невозможно»! У дамы довольно трудныя обстоятельства, однако!.. «живемъ кое какъ, боремся съ судьбой и, слава Богу, не скучаемъ».. Среди разговора, которымъ вы совершенно очарованы, васъ смущаетъ только одно обстоятельство: вашъ коридорный знакомецъ, при всемъ своемъ уваженіи къ хозяйкѣ, безцеремонно швыряетъ, окурки папиросъ прямо на коверъ, а она останавливая его, кротко замѣчаетъ: «Ахъ, Петинька, Петинька!.. Какой же вы неряха»!
— Вотъ тебѣ разъ! — думаете вы, — «Петинька»! Какъ-же этотъ самый Петинька говорилъ мнѣ, будто живетъ въ номерахъ и знакомъ съ дамой всего три недѣли?
Вваливается возвратившаяся изъ оперы, съ театральной галерки, компанія «нашихъ»: тутъ и мозглявенькій Пушкинъ изъ банкирской конторы, и вертлявый юристъ въ пенснэ французскаго золота, и медикъ третьяго семестра Архипъ Превозносященскій. Это мужчина съ грудищею тенора di forza, плечами Ильи Муромца, съ рѣзкими чертами энергическаго лица, голосомъ какъ у протодіакона и кулакомъ --«по покойнику на ударъ». Превозносященскій садится въ дальній уголъ и, въ то время какъ всѣ шумятъ и болтаютъ, пребываетъ тамъ тихо и молчаливо. Но вы чувствуете на себѣ его тяжелый и какъ бы подозрительный, враждебно испытующій взоръ, и вамъ почему-то неловко подъ этимъ взоромъ, какъ на экзаменѣ. Вы видите также, что хозяйка время отъ времени, украдкой, поглядываетъ въ сторону Превозвосященскаго и слегка качаетъ головою съ ласковой укоризной. Вино, пиво. Компанія весела, «врутъ» достаточно много и достаточно откровенно. Хозяйка фамильярна уже не съ однимъ Петинькой, а всѣ у нея стали Сереженьки, Сашеньки: всѣ, кромѣ Превозносященскаго, котораго она усиленно вѣжливо зоветъ Архипомъ Владиміровичемъ. Зараженный этимъ калейдоскопическимъ измѣненіемъ недавняго бонтона на распущенность меблированной богемы, вы быстро входите въ общій тонъ и начинаете болтать съ хозяйкой тѣ же пустяки, что и всѣ болтаютъ. И вдругъ вскрикиваете, потому что тяжелая лапа Превозносященскаго становится вамъ со всего размаха на мозоль, и самъ онъ выростаетъ предъ вами, какъ коломенская верста, храня на лицѣ выраженіе Хозе, вызывающаго Эскамильо «а coups de pavaja».
— Что это вы?
— Ахъ, извините! Сколь вы нѣжны! — грубо отвѣчаетъ богатырь, очевидно, задирая васъ.
Хозяйка встаетъ съ мѣста и порывисто уходитъ за перегородку спальной, откуда раздается ея сдержанно-взволнованный зовъ:
— Архипъ Владиміровичъ, пожалуйте сюда на минутку.
Воинственный пылъ Превозносященскаго погасаетъ. За перегородкой быстрый, рѣзкій дуэтъ шопотомъ; до васъ долетаютъ отрывистыя повышенія то mezzo-soprano, то баса:
— Это невыносимо… Сколько разъ просила… Вы не умѣете себя держать въ обществѣ… Какъ это глупо… Вы меня компрометтируете…
— Но не могу же я дозволить, чтобы всякій…
— Не ваше дѣло. Я сама знаю, что прилично, что неприлично, и всякаго сумѣю остановить, когда будетъ надо…
Компанія сдержанно улыбается, и кто-нибудь нагибается къ вашему уху съ совѣтомъ: «Вы, батенька, съ Матильдой Алексѣевной поосторожнѣе! Превозносященскій у насъ — ухъ какой! Къ намъ-то онъ привыкъ, а вы человѣкъ вновѣ»…
Превозносященскій возвращается краснѣй рака и весь остальной вечеръ ухаживаетъ за вами съ самоотверженной кротостью и усердіемъ, стараясь изо всѣхъ силъ заслужить прощеніе ваше и «ея». Предъ вами — меблированная Карменъ, дрессирующая своего меблированнаго Хозе.
А потомъ Хозе повадится ходить къ вамъ каждый день либо съ жалобами на тиранство погубительницы своего покоя, либо сидѣть по два часа подрядъ молча, со взоромъ, уставленнымъ въ одну точку и полнымъ такой мрачной выразительности, что послѣ этого визита вы идете къ меблированной Карменъ и дружески (ибо уже недѣли двѣ какъ вы ближайшіе друзья) рекомендуете:
— Вы-бы, Матильда Алексѣевна, какъ-нибудь полегче съ Превозносященскимъ! Вотъ вамъ Федоровъ сталъ конфекты носить… а тотъ, медвѣдь, на стѣну лѣзетъ, никакъ съ нимъ не сообразишь. Вѣдь, вы знаете, какой онъ. Долго ли съ нимъ нажить хлопотъ?
Карменъ клянется вамъ, что она ни въ чемъ не виновата, что Архипъ напрасно ревнуетъ и дѣлаетъ исторію, какъ всегда, изъ пустяковъ, — и… въ тотъ же вечеръ уѣдетъ съ Федоровымъ кататься за городъ!.. А ночью, по ея возвращеніи, вы не должны слишкомъ удивляться, если услышите отчаянный стукъ въ дверь вашего номера и отворите бѣдной Карменъ, которая, растерзанная, въ изорванномъ бѣльѣ, окровавленная, съ помутившимися отъ ужаса глазами и бѣлымъ, какъ полотно лицомъ, прохрипитъ вамъ:
— Онъ хотѣлъ меня зарѣзать! — и упадетъ безъ чувствъ на вашемъ порогѣ.
Случай съ трагедіей, конечно, вездѣ и всюду дѣло исключительное. Но эти Матильды Алексѣевны, эти меблированныя Карменъ, съ ихъ перемѣнчивыми легкими романчиками — явленіе частое, общее и замѣчательно точно и одинаково повторное. Мнѣ лично случалось знать ихъ штукъ до десяти. И, право, мѣнялись лишь имена, да цвѣтъ волосъ, да покрой капотовъ. А затѣмъ всегда одна и та же исторія.
Непремѣнный возрастъ между тридцатью пятью и сорока пятью годами (по словамъ Карменъ, — тоже всенепремѣнно, — двадцать шесть); непремѣнно — либо имя русское, а отчество иностранное, либо имя иностранное, а отчество русское; непремѣнная смѣсь прошлой бонтонности съ настоящей распущенностью; непремѣнный неоконченный разводъ съ супругомъ; непремѣнная, — частью дѣйствительная, частью притворная, ради интересности, — нервность и истеричность. Всѣ эти дамочки — дѣти полурусскихъ семей: съ примѣсью остзейской, французской или польской крови. Родители когда-то были богаты, потомъ крахнули. Дамочекъ воспитывали широко и богато, а потомъ, — силою-ли необходимости, случаемъ ли, — онѣ попали въ руки глупыхъ. скучныхъ и неподходящихъ захолустныхъ мужей, ко всему этому — обыкновенно — хотя достаточныхъ, но не слишкомъ богатыхъ. Словомъ, въ супружествѣ — ни деньги, ни красы, ни радости: однѣ лишь «сцены», вялый сонъ, недомогающее прозябаніе въ бездѣльномъ и безденежномъ «медвѣжьемъ углу». А барынькѣ «жить хочется», она съ темпераментомъ, съ нервами «съ головкой». Да еще въ головку положено нѣсколько идеекъ изъ умныхъ романовъ. Въ десяткѣ барынь этого сорта я зналъ двухъ, трехъ такихъ, что по части тонкой психологіи чувствъ и, конечно, любви въ особенности, смѣло могли бы заткнуть за поясъ хоть самого Бурже. И вотъ загорается у барыньки идея — «оставить этотъ скучный дворъ, гдѣ жалкое существованіе», и помчаться въ столицу на поиски новой жизни, подъ псевдонимомъ новаго и «своего дѣла». Мужъ высылаетъ ежемѣсячно деньги… жить кое-какъ можно, — тѣмъ болѣе, что окружающая барыню въ столицѣ меблированная среда неприхотлива и невзыскательна. Вокругъ барыньки толпится молодежь, очень юная, очень веселая, — безпритязательно влюбленная и платонически поклоняющаяся. Молодежь на три четверти провинціальная: дѣти медвѣжьихъ угловъ, нагрянувшія въ столицу — съ аттестатомъ зрѣлости въ одномъ карманѣ и четвертнымъ билетомъ въ другомъ — изъ захолустныхъ гимназій и семинарій. Они и женщинъ-то не видывали, кромѣ наивно-тупенькой кузины Машеньки и еще болѣе наивно-грубой горничной Галки или Дуняшки. Холеная, «интеллигентная», ловкая, хорошо одѣтая Матильда Алексѣевна поражаетъ ихъ, какъ существо невѣдомаго міра; они всѣ — у ея ногъ. Ахъ, какая женщина! Ахъ, какой человѣкъ! И лишь немногіе смѣльчаки матеріалисты дерзаютъ мечтать:
— Ахъ, если бы она увѣнчала мой пламень! Значитъ, «флёрта» — сколько хочешь, обязанностей никакихъ: Барынькѣ весело, она втягивается въ флертовую музыку и черезъ нѣкоторое время дѣлается ея спеціалисткой — «меблированной Карменъ». Попадаются между ними и «червонныя дамы», — Ребекки Шарпъ, ловкія эксплоататорши вертящейся вокругъ нихъ молодежи, — но это относительная рѣдкость. Обыкновенно, это — женщины очень легкомысленныя, поверхностныя, но добрѣйшей души; онѣ скорѣй сами готовы отдать свое, чѣмъ взять чужое. До тѣхъ лишь поръ, пока флёртъ остается только флёртомъ, длится истинный расцвѣтъ меблированной Карменъ. Она — своего рода мотылекъ, перелетающій съ цвѣтка на цвѣтокъ, ни къ одному особенно но привязывающійся, разстающійся легко, дружески, и оставляющій по себѣ такое же дружеское воспоминаніе въ участникѣ мимолетнаго увлеченія. И вдругъ въ такія-то розовыя отношенія врывается мрачный и буйный Хозе-Превозносященскій. Карменъ «закрутила» его между прочимъ, такъ себѣ, изъ любопытства, — какъ это отнесется къ ней «непочатая натура»? А непочатая натура взяла да и вспыхнула самою настоящею страстью — безпредѣльною и самоотверженною, но требующею и къ себѣ уваженія; взяла да и привязалась къ меблированной Карменъ, какъ можетъ привязаться молодая, впервые охваченная любовью сила, попавшая въ мягкую власть, въ бархатныя лапки къ героинѣ бальзаковскаго возраста, отцвѣтающей, но опытной и интересной, и еще прекрасной прелестью теплаго, яснаго «бабьяго лѣта». Страсть заразительна. Настроеніе меблированнаго Хозе охватываетъ и меблированную Карменъ. Она сознаетъ себя героинею большого, крупнаго, сильнаго чувства, и ей нравится сознаніе, возвышающее ея женское достоинство. Форменное объясненіе въ любви. Связь. Но Превозносященскій — Превозносященскимъ, а въ свою флёртовую бойкую богему барынька слишкомъ сильно втянулась, чтобы отъ нея отказаться. Онъ любить, но въ то же время флёртируетъ, флёртируетъ и флёртируетъ. А Хозе въ своей ревнивой безраздѣльной любви рычитъ, рычитъ и рычитъ. Рычитъ, — однако, терпитъ. Но всякому терпѣнію бываетъ конецъ. И въ одинъ прекрасный день Хозе убѣждается, что его Карменъ устала отъ сильныхъ страстей, что флёртъ затягиваетъ ее сильнѣе обыкновеннаго, и что, увы, кажется, на горизонтѣ уже обрисовалась тѣнь его счастливаго преемника, меблированнаго тореадора Эскамильо.
— Когда же этому конецъ будетъ? — рѣшается онъ на роковое объясненіе.
Карменъ, дѣйствительно, вся эта исторія до смерти наскучила, и, набравшись храбрости, она отвѣчаетъ:
— Никогда! «Я родилась свободной, — свободной и умру»!
— А, такъ то ты! Держись же, проклятая!…
И черезъ десять минутъ дворникъ дома, гдѣ помѣщаются меблированныя комнаты, влетаетъ въ участокъ съ испуганнымъ лицомъ:
— Ваше высокородіе! Пожалуйте къ намъ, у насъ въ номерахъ неблагополучно!…