МЕЛКОПОМѢСТНЫЕ ПОМѢЩИКИ.
[править]I.
Пантелеймонъ Петровичъ Хмара.
[править]То, что я теперь намѣренъ вамъ разсказать, происходило еще въ тѣ времена, когда въ губерніяхъ Полтавской и Черниговской предводители дворянства назывались «маршалами», засѣдатели уѣзднаго суда — «подсудками», исправники — «коммиссарами», а нынѣшній межевой судъ именовался судомъ «подкоморскимъ». Произошло же это вотъ какимъ образомъ: когда маршалъ дворянства, князь ***, въ бытность свою въ городѣ Гадячѣ, изволилъ откушать и когда малолѣтняя дочь его жаловалась, что въ бѣдномъ городкѣ не могли отъискать для нея порядочныхъ конфектъ, гайдукъ доложилъ его сіятельству о приходѣ дворянина Петра Хмары.
— Вѣрно, еще новая жалоба на коммиссара!.. Возьми отъ просителя челобитную, проговорилъ князь, принявъ тотъ свойственный ему «вельможескій видъ», который любили находить въ немъ приверженцы партіи, избравшей князя *** въ званіе маршала дворянства.
— Слушаю, сказалъ гайдукъ и вышелъ, но, потомъ вскорѣ опять возвратился въ комнату и, улыбаясь, поднесъ его сіятельству на огромномъ подносѣ что-то огромное, тщательно завернутое въ бѣлую бумагу, на которой написано было стариннымъ почеркомъ: «Коморникъ подкоморскаго суда Петръ Хмара бьетъ челомъ его сіятельству князю ***, маршалу дворянства».
— Это что? спросилъ князь, развернувъ бумагу.
— Постила, папенька… да какая вкусная!.. что за прелесть! лепетала маленькая княжна, лакомясь постилой.
— Вотъ сюрпризъ!
И вельможа захохоталъ.
— Позвать сюда Петра Хмару!
Въ комнату вошелъ человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, въ старинномъ дворянскомъ мундирѣ, при шпагѣ, съ косою, спрятанною въ широкомъ воротникѣ мундира, въ лакированныхъ ботфортахъ съ огромными шелковыми кистями.
— Благодарю! сказалъ ему милостиво князь.
— Извините, ваше сіятельство… издѣліе рукъ моей Татьяны Ивановны? — постила съ маковниками и медовыми шишечками…
— Прекрасные маковники!.. безподобныя шишечки!..
— Прошу не прогнѣваться… усердіе велико!..
— Не могу ли я вамъ чѣмъ-нибудь служить? спросилъ потомъ князь, принявъ опять свойственный ему «вельможескій видъ». Лафатеръ, разсматривая физіономію этого князя, нашелъ бы въ ней линію честолюбія выпуклѣе прочихъ линій.
— Почему нѣтъ? отвѣчалъ дворянинъ: можете, когда будетъ ваша ласка… когда вашему сіятельству угодно будетъ оказать мнѣ милость… высокую честь…
— Говорите же смѣлѣе: — кажется, извѣстна каждому моя готовность быть полезнымъ дворянству, въ званіи главы дворянства…
— У меня есть сынъ… однимъ-одно дитя, ваше сіятельство… Я желалъ бы, когда будетъ ваша ласка, помѣстить его въ штатъ вашей канцеляріи… подъ покровительство вашей высокой персоны…
— А!.. почему же не такъ? кажется, извѣстно каждому…
Князь вдругъ остановился и торопливо спросилъ:
— Сынъ вашъ внесенъ ли въ дворянскую родословную книгу?
— Въ третью часть, въ которой я и предки мои записаны…
— Хорошо. Что жь онъ, обучался грамотѣ?
— Какъ же! нарочно держалъ у себя въ домѣ студента семинаріи: Пантюша россійскую и латинскую грамматики проходилъ…
— Главное, мнѣ нужно, чтобъ онъ умѣлъ чотко писать.
— Проэкзаменуйте его сами: Пантюша здѣсь на-лицо… Войди сюда, Пантюша! сказалъ отецъ, растворивъ дверь и вводя въ комнату сына: поцалуй ручку!
Молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати-двухъ, мѣшковато-одѣтый, робко подошелъ къ князю. Князь, не допустивъ его къ своей рукѣ, подставилъ къ губамъ Пантюши сперва правую, а потомъ лѣвую щеки: Пантюша облобызалъ обѣ щеки его сіятельства.
— Можете ли вы писать чотко?.. хорошо? спросилъ князь.
— Можу, отвѣчалъ застѣнчиво Малороссіянинъ.
— А попробуй?
Луиза Францовна — гувернантка княжеской дочери — лукаво улыбаясь поднесла Пантюшѣ листокъ бѣлой бумаги и чернильницу съ перомъ.
— Напиши что знаешь — для примѣра, сказалъ князь.
Пантюша думалъ-думалъ и написалъ дрожащей рукою: «Начало премудрости есть страхъ Божій!»
Потомъ Пантюша, какъ-бы въ подтвержденіе словъ отца, что онъ, кромѣ россійской, еще и «латинскую грамматику проходилъ», прибавилъ: « Quum Plato, philosophus, ita hominem defînivissel: homo est animal bipes, implume, ejusque discipulis haec definilio placuissct; Diogenes gallum gallinaceum, cut pennas eveilerat, in scholam Platonis invexit, dicens: ecce hominem Platonis!»
— Изрядно… а! и по-латини? очень-изрядно! проговорилъ князь, разсматривая рукопись Пантюши. — Подай завтра прошеніе о зачисленіи себя въ штатъ моей канцеляріи. Если не будешь баловаться, я тебя выведу въ люди… а? сдѣлаю тебя моимъ секретаремъ.
На глазахъ Пантюши навернулись слезы отъ удовольствія, смѣшаннаго съ какимъ-то невѣдомымъ ему страхомъ, а престарѣлый отецъ готовъ былъ облобызать руки своего патрона за ласковый пріемъ, оказанный любимому сыну. И они — отецъ и сынъ уѣхали въ свой хуторокъ, находящійся въ пяти верстахъ отъ города. Старикъ, разсуждая объ участи сына, вздремнулъ, не взирая на тряску безпокойной брички, а сынъ всю дорогу промечталъ… объ обѣщанномъ мѣстѣ секретаря. Въѣхали во дворъ, обнесенный частоколомъ. Старый песъ, услыша знакомый стукъ брички, привѣтствовалъ хозяевъ тихимъ лаемъ, ручной журавль, приноднявъ крылья, протанцовалъ на дворѣ что-то въ родѣ качучи. На крыльцѣ домика, крытаго соломою, сидѣла Татьяна Пвановна, нетерпѣливо ожидая результата аудіенціи мужа съ маршаломъ, какъ она называла князя ***.
— Ну, что? спросила она мужа.
— Поздравляю васъ, Татьяна Пвановна, князь принялъ Пантюшу въ свою канцелярію; Пантюша завтра же отправляется на службу въ «губернію».
Старушка улыбнулась, посмотрѣла на сына — и призадумалась. Двадцать-два года она, почти каждый день, привыкла видѣть подлѣ себя Пантющу; двадцать-два года не отлучался Пантюша далѣе тридцати верстъ отъ роднаго хутора… Онъ посмотрѣлъ на стѣны домика, крытаго соломою, гдѣ такъ мирно протекли дни его дѣтства, посмотрѣлъ на садикъ, гдѣ каждое дерево привѣтливо кивало ему своими вѣтвями, какъ старому другу, на журавля, имъ выкормленнаго и пойманнаго во время косовицы, посмотрѣлъ и тоже задумался… Завтра, думалъ Пантюша: уѣду я, еще въ первый разъ, за сотню верстъ отъ хутора и разстанусь, еще въ первый разъ, съ своими домашними на годъ, на два, а можеіъ-быть и долѣе… кто знаетъ, увы! можетъ-быть, навсегда!
Старушка-мать, сочувствуя сыну и какъ-бы угадывая ецо мысль, сказала мужу:
— Въ такомъ разѣ, не лучше ли и намъ поселиться въ «губерніи» вмѣстѣ съ Пантюшею, чтобъ не разрушать привычки?
— А хозяйство какъ останется?
— И то правда! проговорила Татьяна Ивановна, совершенно убѣжденная доводомъ мужа.
Пантюша подошелъ къ матери и, желая разсѣять ея мрачныя мысли, сказалъ ей въ утѣшеніе, не замѣчая, однако, что слеза уже готова была сорваться съ ея рѣсницы:
— Не безпокойтесь, матушка, мнѣ обѣщали мѣсто «секретаря»!
— То дай же Богъ! проговорила старуха. Она, желая возможнаго благополучія своему сыну, неохотно подала свой голосъ на опредѣленіе его на службу: на это у ней былъ свой образъ мыслей. (Нынѣ такія старушки перевелись на Руси.)
Петръ Ѳедосѣичъ, видя смуту на лицѣ своей супруги, разсердился и сказалъ:
— Стыдно вамъ… Объ чемъ вы капаете? что дитя ѣдетъ на службу? Неприлично же дворянину бить баклуши въ деревнѣ!.. Я самъ, матушка, служилъ въ милиціи, Бонапарта видѣлъ; а вотъ, видите ли, цѣлъ и невредимъ возвратился на родину… Ей-Богу, это славно: дитя ѣдетъ въ губернію, всего только за сто верстъ отсюда, а вы его оплакиваете, будто оно ѣдетъ Богъ-знаетъ куда, въ Парижъ, что ли?.. Вѣдь Пантюша ѣдетъ для собственной пользы… Пантюша ѣдетъ составить себѣ счастіе…
Татьяна Ивановна отрицательно покачала головою. У ней о «счастіи», какъ я уже сказалъ, былъ свой особенный образъ мыслей.
— Воспитаніе… чины… служба, конечно, хорошо; а впрочемъ, можно и безъ этого обойдтись… можно быть счастливымъ и благополучно прожить свой вѣкъ! выразила свое мнѣніе Татьяна Ивановна. Петръ Ѳедосѣичъ опять разсердился и сказалъ:
— Нельзя, нельзя! ты опять за старое!.. Теперь, матушка, другой вѣкъ, другое время!.. теперь надобно, чтобъ дитя было образовано, ибо человѣкъ безъ образованія — сущая дрянь… никуда не годится!
— Я едва умѣю читать да писать, Петръ Ѳедосѣичъ, а вы развѣ раскаеваетесь, что на мнѣ женились? развѣ я не умѣла составить вашего счастія? И все это произнесла Татьяна Ивановна такимъ обиженнымъ тономъ, и въ словахъ ея заключалось такъ много горькаго упрека для Петра Ѳедосѣича, что онъ всталъ съ креселъ и, разстроенный, подошелъ къ женѣ.
— Какая ты, право, Ташенька!.. Что жь это?.. Я, кажется, ничего такою не сказалъ… Объ чемъ ты плачешь?
— Такъ, смотря на васъ… А вы объ чемъ плачете?
— Богъ съ тобой! я плачу?
— А что жь это повисло у васъ на щекѣ?..
Не думайте, однако, что эти почтенные супруги всю жизнь свою такъ ворковали; нѣтъ, разныя житейскія мелочи порождали иногда между ними крупный разговоръ, но не надолго: Петръ Ѳедосѣичъ, по свойственной ему добротѣ, первый подходилъ къ Татьянѣ Ивановнѣ и, цалуя ея руку, говорилъ; «забудемъ вчерашнее!» И снова мирно и однообразно текла жизнь помѣщиковъ въ ихъ скромномъ уголкѣ.
На другой день, подлѣ крыльца стояла уже бричка, пагруженная подушками, кренделями, булками, будочками, сухарями, пирожками различныхъ сортовъ. Въ дворѣ Петра Ѳедосѣича происходила суматоха, вся дворовая челядь прибѣжала посмотрѣть на проводы паныча. Отецъ Карпъ нарочно пріѣхалъ изъ города отслужить молебенъ. Попадья привезла на дорогу Пантюшѣ нѣсколько паръ перчатокъ собственнаго вязанья. Всѣ дружно плакали. Наконецъ, Пантюша, расцалованный въ губы, щеки, руки — отцомъ, матерью, священникомъ, попадьею, а потомъ наставникомъ своимъ, семинаристомъ, и всею домашнею челядью отъ мала до велика, ввалился въ бричку, наполненную извѣстнымъ грузомъ… Еще минута — и булки, булочки, крендели, сухари, вылѣзши изъ салфетокъ, начали прыгать, подобно автоматамъ Вокансона, толкая въ бока задумчиваго Пантюшу, который печально глядѣлъ на однообразную дорогу и пестрыя версты.
Петръ Ѳедосѣичъ, по отъѣздѣ сына, тотчасъ пошелъ на гумно и, будто ни въ чемъ не бывало, пресерьёзно разспрашивалъ атамана о количествѣ копенъ вымолоченнаго ячменя, бралъ зерна и, пересыпая ихъ изъ руки въ руку, показывалъ вилъ, что внимательно ихъ разсматриваетъ, или любуется ими: онъ стыдился поддаться грусти въ присутствіи своихъ крестьянъ. Татьяна Ивановна дѣйствовала иначе: она плакала, выслушивая утѣшенія своей ключницы. Мало-по-малу, время, разумѣется, осушило ея слезы, и она, а равно и почтенный супругъ ея, пришли въ свое нормальное положеніе. Они наперерывъ почти каждую почту получали письма отъ Пантюши; Пантюша на первыхъ порахъ навѣщалъ ихъ раза два, три въ-теченіе года; потомъ сталъ писать рѣже и — дѣло удивительное! — не пріѣзжалъ домой изъ губерніи ровно два года… Это очень сокрушало стариковъ. Впрочемъ, Петръ Ѳедосѣичъ, скрывая свое неудовольствіе отъ Татьяны Ивановны, увѣрялъ, что онъ радуется такимъ поступкамъ сына: «Изъ Пантюши выйдетъ добрый служака», говорилъ онъ въ утѣшеніе Татьянѣ Ивановнѣ, а, между-тѣмъ, самъ, каждую пятницу, уѣзжалъ въ уѣздный городъ узнать: нѣтъ ли на почтѣ писемъ отъ Пантюши? и каждый разъ уходилъ съ почты повѣся носъ.
Теперь я приступаю къ роковой катастрофѣ моего разсказа, и прошу вниманія у васъ, мой благосклонный читатель! Разъ, Петръ Ѳедосѣичъ, давно не получая писемъ отъ Пантюши, въ пятницу, по заведенному порядку, отправился на почту. Проворно схватилъ онъ письмо, адресованное къ нему рукою Пантюши, разломилъ печать, прочелъ — и остолбенѣлъ… Потомъ, какъ-бы не вѣря глазамъ своимъ, подошелъ поближе къ окну и сталъ читать во второй разъ — письмо дрожало въ его рукѣ… "Что съ вами, Петръ Ѳедосѣичъ?.. не получили ль чего непріятнаго изъ «губерніи»? спросилъ его изумленный почтмейстеръ; но Петръ Ѳедосѣичъ махнулъ рукой и, не отвѣчая на вопросъ, вышелъ изъ комнаты. Въ раздумьѣ пріѣхалъ старина въ свой хуторъ и на этотъ разъ не могъ скрыть своего душевнаго волненія, которое, противъ воли, отражалось въ каждой чертѣ его физіономіи. Онъ не показалъ письма Татьянѣ Ивановнѣ; но чуткое сердце матери все предузнало… Татьяна Ивановна прибѣгла къ маленькой хитрости: когда Петръ Ѳедосѣичъ раздѣлся и уснулъ, Татьяна Ивановна потихоньку обшарила карманы сюртука и вытащила роковое письмо. Представьте себѣ ея положеніе, когда она, при свѣтѣ сальнаго огарка, прочла слѣдующее:
Начальникъ мой и благодѣтель, князь **, къ досадѣ своихъ недоброжелателей, добился-таки и получилъ новую почетную должность въ столичномъ городѣ Санктпетербургѣ; противная партія повѣсила носъ. Темперъ самъ губернаторъ первый пріѣхалъ къ намъ съ визитомъ; а вице-губернатору велѣли отказать, не взирая даже на то, что вице-губернаторша привезла изъ Одессы дорогихъ игрушекъ для княжны и богатое платье для Луизы Францовны, и подѣломъ: не трогай нашихъ! (Прошу сіе содержать въ секретѣ.) А вотъ что главное: я, со слезами, упросилъ его сіятельство взять меня съ собою въ столицу, ибо всю жизнь мою намѣренъ служить при ихъ сіятельствѣ, на что они изъявили мнѣ свое согласіе. Я нарочно уѣхалъ не простившись съ вами, ибо таковое прощаніе растерзало бы сердца наши, и я, можетъ-статься, не устоялъ бы противъ вашихъ слезъ и отказался бы отъ поѣздки въ столицу, что было бы для меня невыносимо, по нѣкоторымъ извѣстнымъ мнѣ причинамъ… (Прошу сіе содержать до нѣкотораго времени въ секретѣ.) Итакъ, дражайшіе родители! я теперь за полторы тысячи верстъ, и пишу къ вамъ сіе письмо изъ Санктпетербурга. Славный городъ: дома въ четыре и пять этажей, по-большой-части желтаго цвѣта; впрочемъ, есть между ними и красивые; улицы вездѣ вымощены камнемъ, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ посереди улицы протекаетъ вода, проведенная изъ рѣки Невы. Болѣе всего нравится мнѣ улица, именуемая Невскимъ-Проспектомъ, да Зимній Дворецъ и монументъ Петра-Великаго; хороша также еще улица, прозванная, можете себѣ представить — Гороховою. Скажите почтенному моему наставнику, Силлѣ Абрамовичу Цыцурину, что, проѣздомъ черезъ Москву, я былъ въ Успенскомъ-Соборѣ, гдѣ видѣлъ дароносицы изъ чистаго золота, столь тяжелыя, что я едва могъ ихъ поднять, золотое блюдо, подаренное Потемкивымь императрицѣ Екатеринѣ, и богатѣйшую ризницу. Тамъ же, скажите Силлѣ Абрамовичу, въ Москвѣ, есть ворота, проходя чрезъ которыя непремѣнно надо скинуть шапку; не скинешь — часовой собьетъ. Видѣлъ тамъ же, въ Москвѣ, величайшій въ мірѣ колоколъ, который, сказыва ютъ, во-время пожара оборвался и, упавши, далеко вошелъ въ землю. А проѣздомъ черезъ городъ Валдай, нарочно купилъ себѣ колокольчикъ; что разсказывалъ мнѣ Силла Абрамовичъ объ этихъ валдайскихъ колокольчикахъ: — звенятъ обыкновенно! Словомъ сказать, много рѣдкостей видѣлъ я — всего не опишешь. Я стою на квартирѣ не въ лучшей части города, ибо тамъ квартиры кусаются, а по Малой Садовой-Улицѣ, за Таврическимъ-Дворцомъ, въ домѣ Нѣмца Арнольда Шнупфтуха, близь Смольнаго-Монастыря. Не подумайте, однако, что это монастырь, въ которомъ живутъ монахи: такъ именуется заведеніе, въ которомъ женскій полъ обучается разнымъ наукамъ. Городъ-то очень красивъ, да люди здѣсь не тѣ, что у насъ, въ провинціи: не словоохотны и по-большой-части выражаются на французскомъ нарѣчіи. Жалко, что я съ-дѣтства не обученъ сему нарѣчію; Силла Абрамовичъ всегда возставалъ противъ французскаго языка; а къ чему мнѣ послужила его латинская грамматика? въ домѣ князя, въ которомъ я иногда удостоиваюсь бывать, почти всегда говорятъ по-французски, особенно князь, княжна и ея мамзель, Луиза Францовна… Славная мамзель Луиза Францовна! я ей каждую недѣлю чиню перья: предобрая и всегда ко мнѣ благосклонная. Не знаю почему, разъ, пришло на умъ Луизѣ Францовнѣ спросить меня объ моемъ имени и отчествѣ; я ей сказалъ, она долго училась выговаривать мое имя, но никакъ не могла выучить. Обѣ онѣ, княжна и мамзель, предобрыя! Жалованья положилъ мнѣ князь 500 руб. ассигнаціями въ годъ; но не безпокойтесь: я надѣюсь скоро получить обѣщанное мнѣ мѣсто секретаря — тогда буду получать въ три раза болѣе. На первый разъ довольно. Цалую ваши родительскія ручки и имѣю счастіе именоваться
"Пантелеймономъ Хмарою."
— Вотъ такъ! что это онъ надѣлалъ, «дурна голова»! произнесла по-малороссійски Татьяна Ивановна и опустила руки. Потомъ она подошла къ Петру Ѳедосѣичу и разбудила его.
— Бога вы не боитесь, Петръ Ѳедосѣичъ!
— Что такое, душа моя?.. что случилось? спросилъ тотъ въ испугѣ.
— Зачѣмъ вы скрыли отъ меня, что Пантюша уѣхалъ въ Петенбургъ?..
— А! это?.. Ну, я не имѣлъ времени…
— Уѣхалъ, и за полторы тысячи верстъ!!
— Что жь такое, полторы тысячи верстъ? это еще не Богъ-знаетъ какая даль.
— Это близко, очень-близко! да Пантюша отъ рожденія своего не отлучался изъ дома далѣе ста верстъ?
— Это еще не резонъ, душа моя. Вотъ я, когда служилъ въ милиціи, былъ въ нѣмечщинѣ…
— Нѣтъ, это не къ добру! прервала Татьяна Ивановна слова мужа, и потомъ, подъ вліяніемъ своихъ мыслей, продолжала:
— Вотъ вамъ воспитаніе… чины… служба! Можно ли было предполагать, что Пантюша — дитя тихое, скромное, обдумывающее каждое свое намѣреніе, уѣдетъ такъ внезапно, не простившись съ нами, не испросивъ нашего согласія, и уѣдетъ — за полторы тысячи верстъ?.. Впрочемъ, что я съ дуруто говорю? теперь другой вѣкъ!.. другое время!.. теперь надобно, чтобъ дитя было образовано… говорила пришедшая въ паѳосъ Татьяна Ивановна, пародируя слова мужа.
— Матушка, Татьяна Ивановна! жалобно воскликнулъ Петръ Ѳедосѣичъ.
— Вѣдь должна же быть какая-нибудь причина такого внезапнаго отъѣзда Пантюши… а? Петръ Ѳедосѣичъ! какая же причина?
— Ну… такъ ужь ему, видно, на роду написано! отвѣчалъ Петръ Ѳедосѣичъ растерявшись, и не могъ найдти сильнѣйшаго опроверженія довольно-основательному замѣчанію Татьяны Ивановны.
Теперь, съ позволенія вашего, перенесемся въ Петербургъ. Улицы Малая-Садовая, Кирочная, Литейная и Невскій-Проспектъ были, такъ сказать, ареною, на которой неутомимо дѣйствовалъ герой моего разсказа. Каждое утро, не смотря на погоду или ненастье, Пантюша, неся подъ мышкою кипу бумагъ, за которыми нерѣдко просиживалъ ночи, шествовалъ по вышеозначеннымъ улицамъ къ полицейскому-Мосту, близь котораго, въ квартирѣ князя ***, помѣщалась и его канцелярія. Нѣмецъ-хозяинъ не разъ совѣтовалъ своему жильцу, во избѣжаніе зигзаговъ, для сокращенія дороги, ходить въ канцелярію мимо Лѣтняго-Сада, черезъ Цѣпной Мостъ, что, дѣйствительно, было бы гораздо-ближе и притомъ «не такъ накладно для сапоговъ» прибавлялъ хозяинъ дома, въ которомъ квартировалъ Пантюша, Арнольдъ Шнупфтухъ «сапожнаго дѣла мастеръ», какъ гласила вывѣска, повѣшенная надъ воротами дома Арнольда Шнупфтуха. Но Пантюша, вѣрный своей привычкѣ, не принималъ совѣта хозяина, говоря, что со дня пріѣзда въ столицу онъ уже три года топчетъ эту дорогу и привыкъ къ ней. Много было оригинальнаго въ характерѣ этого молодаго человѣка, и самому опытному психологу трудно было разгадать его: всѣ поступки его были подчинены какой-то форменности, даже въ самой рѣчи его было нѣчто методическое, по выраженію Полонія. Въ-самомъ-дѣлѣ, что побудило этого избалованнаго Пантюшу къ поѣздкѣ въ столицу, когда онъ, бывало, оплакиваетъ горько каждую разлуку съ своими домашними, отъѣзжая изъ дома всего только на сто верстъ, въ «губернію»? Что расшевелило его душу: планы ли честолюбія, надежды на службу, почести, или, просто, желаніе поглядѣть на свѣтъ, желаніе, свойственное неопытной молодости? Но Пантюша, идя въ первый разъ по Невскому-Проспекту, такъ же равнодушно проходилъ мимо Казанскаго Собора, мимо фарфора, бронзы, серебра, эстамповъ, выставленныхъ у оконъ магазиновъ, какъ-будто онъ проходилъ въ сто-первый разъ мимо лубочныхъ рядовъ добраго города Гадяча. Въ-теченіе двухлѣтняго пребыванія своего въ Петербургѣ, Пантюша еще ни разу не заглянулъ въ театръ, не былъ ни вѣкафё, ни на островахъ; для Пантюши весь Петербургъ ограничивался Улицами Малой-Садовой, Кирочной, Литейною и той частью Невскаго-Проспекта, которая, во выходѣ изъ Литейной, ведетъ къ Полицейскому-Мосту. Нѣсколько разъ Нѣмецъ-хозяинъ пытался затащить своего домосѣда-постояльца на Елагинъ-островъ «погулять».
— Гуляйте сами, Арнольдъ Абрамовичъ, а мнѣ, видите ли, какая предстоитъ прогулка? отвѣчалъ Пантюша, указывая на кипу дѣлъ, принесенныхъ имъ изъ канцеляріи, которыя онъ къ слѣдующему утру долженъ былъ переписать на бѣло.
— А много ли вы получаете жалованья? спросилъ Нѣмецъ.
— Пятьсотъ рублей въ годъ.
— Такъ лучше шейте сапоги!
— Ничто не можетъ быть безъ труда, Арнольдъ Абрамовичъ… ничто не можетъ быть безъ труда и терпѣнія, Арнольдъ Абрамовичъ! говорилъ Пантюша, позволивъ себѣ улыбнуться: — поработаю еще годъ-другой, а потомъ… мнѣ обѣщали мѣсто секретаря: тогда буду получать въ три раза болѣе!
— О-о! дас-ист-гутъ!
И все это Пантюша говорилъ такъ спокойно, такъ строго-обдуманно, что, смотря на его вѣчно-серьёзную физіономію, можно было подумать, что слова его вѣрны, какъ дважды-два — четыре. Поутру, въ половинѣ девятаго, какъ вѣрная часовая стрѣлка, двигался Пантюша по Малой-Садовой, Кирочной, Литейной и Невскому-Проспекту. Прійдя въ канцелярію, чинно садился онъ на свое мѣсто, потомъ вынималъ изъ кармана перочинный ножикъ и чинилъ перья — одно для себя, два для своего столоначальника и четыре для Луизы Францовны, гувернанты княжеской дочери; перья онъ вручалъ или самъ, или отсылалъ ей чрезъ знакомаго ему княжескаго дворецкаго. Надо правду сказать, что канцелярія князя *** не отличалась огромностью штата и вообще не походила на другія канцеляріи, существующія въ Петербургѣ, да и должность-то, полученная княземъ въ столицъ, къ досадѣ «враговъ» его въ губерніи, въ сущности не была такъ значительна, какъ описалъ ее князь своимъ «врагамъ», что, впрочемъ, не мѣшало князю *** въ нѣкоторыхъ случаяхъ принимать «вельможескій видъ» и разъигрывать, въ своей сферѣ, роль извѣстнаго князя Иринея, въ повѣсти Гофмана «Котъ Муръ». Неусыпно трудился и хлопоталъ Пантюша въ этой канцеляріи своего патрона; но, къ-сожалѣнію, служба его шла плохо, и недоброжелательствующій Пантюшѣ секретарь часто распекалъ его за грамматическія ошибки; впрочемъ, Пантюша давалъ иносказательный смыслъ «распеканіямъ» секретаря, приписывая ихъ одной личной къ нему враждѣ… Разъ случилось обстоятельство, вызвавшее Пантюшу, на удивленіе всей канцеляріи, къ крупному разговору съ секретаремъ. Пантюша, по обыкновенію, копируя буквы и не вникая въ смыслъ переписываемыхъ имъ бумагъ, въ разсѣявіи, вмѣсто Гатчина написалъ Гадячина. Секретарь разсердился и изорвалъ въ клочки переписанную Пантюшею бумагу.
— Но понимаете ли вы, собственно говоря, до чего могла довести подобная ваша разсѣянность и неглижировка службою? спрашивалъ Пантюшу секретарь.
Пантюша молчалъ.
— Вѣдь я, какъ-нибудь, могъ просмотрѣть вашу ошибку и поднести въ такомъ видѣ бумагу для подписанія его сіятельству. Его сіятельство, какъ оно и въ-самомъ-дѣлѣ есть, тоже могли, какъ-нибудь, не прочитавъ, подписать бумагу, и — что бы изъ этого вышло?
Пантюша молчалъ.
— Я васъ спрашиваю, что бы изъ этого вышло? срамъ для всей вашей канцеляріи: вотъ бы что изъ этого вышло! А причиной-то этому сраму, собственно говоря, вы, милостивый государь, ваша разсѣянность, неглижировка службою. По всему видно, что изъ васъ ничего не выйдетъ путнаго: вы, какъ оно и въ-самомъ-дѣлѣ есть, останетесь простымъ писцомъ до сѣдыхъ волосъ…
— Нѣтъ, мнѣ обѣщали мѣсто секретаря! проговорилъ какъ-бы невольно и въ-полголоса Пантюша.
— Что-о?
— Да!.. я понимаю, хорошо понимаю, что тебя бѣситъ… прошепталъ Пантюша.
— Что вы тамъ еще ворчите?.. Да какъ вы смѣете, какъ вы можете говорить?
— Я говорю, ибо Богъ даровалъ мнѣ глаголъ, произнесъ Пантюша уже довольно громко и прійдя въ ожесточеніе.
Секретарь, услыша отвѣтъ Пантюши, довольно, впрочемъ, естественный, пришелъ въ изумленіе, вся канцелярія князя превратилась въ вопросительный знакъ и смотрѣла на Пантюшу: никто не ожидалъ, чтобъ Пантюша, тихій, застѣнчивый, молчаливый, безусловно-покорный Пантюша, прозванный «свѣчкою», могъ произнести такой (по мнѣнію канцеляріи) рѣзкій отвѣтъ. Пантюша, какъ видно, самъ испугался своей смѣлости: лицо его и губы поблѣднѣли, и только взоръ высказывалъ непримиримую ненависть къ секретарю.
— Прошу покорно! проговорилъ секретарь, осматривая Пантюшу съ головы до ногъ.
— Да, я знаю, что вы, по нѣкоторымъ причинамъ, давно желаете меня доканать.
— И доканаю: я васъ выброшу изъ канцеляріи, собственно говоря, какъ негодную овцу.
Канцелярія захохотала. Пантюша бросилъ перо и всталъ съ мѣста; краска благороднаго негодованія выступила на щекахъ его. Секретарь поблѣднѣлъ. Но, мало-по малу, Пантюша пришелъ въ себя (человѣкъ онъ былъ въ высшей степени нерѣшительный); новая жосткая фраза, приготовленная имъ для своего соперника, невольно замерла на устахъ; только слезы навернулись на глазахъ Пантюши: онъ взялъ шляпу, всталъ съ мѣста и ушелъ на половину князя. Его сіятельство въ то время «не принималъ»; одна Луиза Францовна встрѣтила Пантюшу.
— Что новенькаго скажете? спросила она его съ своей обычной улыбкой.
И Пантюшѣ показалось, что въ улыбкѣ ея столько радушія, а въ голубыхъ глазахъ ея, на него устремленныхъ, столько желанія ему добра, что онъ разсказалъ ей всю исторію свою съ секретаремъ, ожидая отъ нея сочувствія, какъ отъ сестры и добраго друга.
— Не безпокойтесь… нишего!… Я сама все объясню князю: все будетъ карашо: — князь все для меня сдѣлай…
— Я не стою, Луиза Францовна, чтобъ вы обо мнѣ хлопотали! проговорилъ Пантюша — и голосъ его дрожалъ; онъ стоялъ передъ Луизой Францовной опустивъ глаза на паркетъ залы, какъ провинившійся школьникъ.
— Отъ-чего же?.. Почему же вы такъ думай?… Польно, вольно! все будетъ карашо… Только, знаете что: — помиритесь съ monsieur le secrétaire? — онъ, право, не такой дурной шеловѣкъ! — хотите, я васъ съ нимъ помирю: — онъ все для меня сдѣлай…
— Ради Бога, Луиза Францовна… ради Бога, не мирите меня съ нимъ, Луиза Францовна!…
— О, какой вы злой шеловѣкъ! проговорила Луиза Францовна, лукаво улыбаясь и кокетливо грозя на Пантюшу своимъ бѣлымъ пальчикомъ.
Тѣмъ и кончилась первая ссора Пантюши съ секретаремъ; Паитюша попрежнему ходилъ въ канцелярію, переписывалъ бумаги — и жизнь его пошла на прежній ладъ — до новаго приключенія вѣдь вся жизнь наша сплетена изъ приключеній! Это новое приключеніе, или, правильнѣе, новый крупный разговоръ Пантюши съ секретаремъ произошелъ на домашней вечеринкѣ князя **. — Князь, въ день именинъ Луизы Францовны, давалъ вечеринку, на которую соизволилъ допустить нѣсколькихъ чиновниковъ изъ «штата своей канцеляріи». (На парадные же балы, которые иногда давалъ князь, чиновники его канцеляріи допускаемы не были.)
Соблазнительно-хороша была Луиза Францовна въ день именинъ своихъ! Бѣлое атласное платье ловко обхватывало ея гибкую талію, стройную какъ пальма, и заманчиво выказывало ея роскошныя, мраморно-бѣлыя плечи, а брильянтовая діадема дорогой цѣны, — подарокъ князя, — воткнутая въ шиньйонъ темно-русой косы, придавала какую то грандіозность ея пластической красотѣ. Легкой ундиной порхала она по паркету княжеской залы, подъ звуки бывшаго тогда въ модѣ «Фрейшюца»! Она, по-истинѣ, могла назваться царицею бала. Старики и молодёжь оспоривали ее другъ у друга. Даже Пантюша — повидимому, человѣкъ холоднаго темперамента — не устоялъ противъ искушенія и пригласилъ ее на вальсъ. Но, сдѣлавъ одинъ туръ, голова у него закружилась, онъ до того оробѣлъ и сердце такъ сильно начало стучать въ груди, что ноги его, не повинуясь такту музыки, подкосились — Пантюша запутался, сбился съ такту и уронилъ на полъ свою даму; послѣ чего напалъ уже на него такой паническій страхъ, что онъ, вмѣсто того чтобъ скорѣе поднять ее, стоялъ недвижно надъ нею, какъ статуя командора…
Секретарь и еще нѣсколько чиновниковъ поспѣшно подняли Луизу Францовну. Самъ князь, оставя карты, подошелъ къ ней.
— Quel occasion! сказалъ онъ, нахмуривъ брови.
— Ce n’est rien, iron prince… les femmes tombent souvent… тихо пролепетала она ему, обмахивая вѣеромъ свое улыбающееся личико, на щечкахъ котораго игралъ румянецъ.
— Скажите, какъ это вы, не умѣя ступить ногой, осмѣлились танцовать, и еще съ кѣмъ — съ Луизой Францовной!… подумали ль вы объ этомъ? приступилъ потомъ къ Панюшѣ строгій секретарь.
— А вы бы одни… одни только вы желали бы танцовать съ Луизой Францовною? я это знаю да! произнесъ Пантюша энергически.
— Но понимаете ли, собственно говоря, что такое вы, и что такое Луиза Францовна?
— Я все понимаю… да!
— Ну, такъ вы — какъ оно и въ-самомъ-дѣлѣ есть — не въ свои сани садитесь! замѣтилъ секретарь лаконически.
Прошло еще два года. Пантюша по-прежнему ходилъ въ канцелярію, по-прежнему много трудился, но обѣщаннаго мѣста секретаря не получилъ; предсказаніе его противника начинало сбываться: ему предстояло — служить простымъ писцомъ до сѣдыхъ волосъ… Пантюша, будто убѣжденный въ этой горькой истинѣ, или по другой причинѣ, вдругъ сталъ манкировать службою, утратилъ свойственную ему дѣятельность, предался какой-то странной разсѣянности и совершенно измѣнилъ образъ своей жизни. Теперь только, по прошествіи четырехъ лѣтъ, началъ онъ знакомиться съ Петербургомъ: знакомство это состояло въ томъ, что Пантюша, не участвуя въ публичныхъ веселостяхъ столицы, бродилъ изъ улицы въ улицу, бродилъ безъ цѣли — начиная съ Малой-Садовой до Аларчина-Моста и далѣе. Чаще всего посѣщалъ онъ сады — Лѣтній и уединенный садъ Таврическаго Дворца; въ послѣднемъ онъ нерѣдко просиживалъ съ утра до вечера, то прислушиваясь къ шуму водопада, то безсознательно глядя на прудъ, на поверхности котораго колыхались привязанные ялики и плавало стадо лебедей. Въ это время, открылась въ Пантюшѣ незамѣтная въ немъ до-тѣхъ-поръ страсть къ франтовству: Пантюша тратилъ послѣднюю копейку на модную шляпу, на щегольскіе сапоги, на какую-нибудь оригинальную запонку для манишки. Само-собою разумѣется, что между франтами Невскаго-Проспекта и Пантющею — «франтомъ таврическаго предмѣстья» ничего не было общаго; но и подобное франтовство не разъ заставляло Пантюшу «голодать»: получаемаго имъ жалованья не доставало для годового содержанія, хотя онъ, правда, и получалъ небольшое подкрѣпленіе изъ провинціи, отъ своей матушки. Пантюша, однако, продолжалъ вести жизнь уединенную, не любилъ показываться въ обществѣ, не любилъ заводить знакомствъ, такъ-что хозяинъ Пантюши, Арнольдъ Абрамовичъ Шнупфтухъ, считалъ своего постояльца гордецомъ; товарищей же своихъ, чиновниковъ канцеляріи князя **, Пантюша всячески убѣгалъ. А чиновники, какъ-бы на зло ему, вездѣ его отъискивали: — смѣшается ли Пантюша съ группою гуляющихъ по Невскому, они его, бывало, тотчасъ замѣтятъ и съ восклицаніями: «Пантелеймонъ Петровичъ идетъ! смотрите, вонъ Пантелеймонъ Петровичъ идетъ!» свернутъ съ своей дороги и подойдутъ къ нему. «А! это вы, Пантелеймонъ Петровичъ? здравствуйте, Пантелеймонъ Петровичъ!» — «Здравствуйте!» отвѣчалъ имъ Пантюша, ускоряя шаги. Они его останавливали. «Постойте же, постойте! какимъ вы франтомъ, Пантелеймонъ Петровичъ! какая у васъ шляпа: а гдѣ покупали — у Циммермана?» — И Пантюша, улыбаясь какою-то вынужденной улыбкой, отвѣчалъ на предлагаемые ему вопросы.
— Озорники проклятые! Житья мнѣ нѣтъ отъ васъ! говорилъ Пантюша почти со слезами, и, освободившись отъ разспросовъ своихъ товарищей, уходилъ отдохнуть въ «Лѣтній». — Тамъ ему было хорошо. Пантелеймонъ Петровичъ садился на скамѣечкѣ, поставленной подлѣ остриженныхъ акацій — и смотрѣлъ на игры дѣтей, гулявшихъ въ Лѣтнемъ Саду. Часто, въ группѣ этихъ дѣтей, онъ видалъ дочь своего начальника и подлѣ нея ея гувернантку, Луизу Францовну, съ работою въ рукѣ. Пантелеймонъ Петровичъ почтительно кланялся маленькой княжнѣ, такъ же почтительно кланялся ея гувернанткѣ, потомъ садился на скамѣечкѣ и, улыбаясь, смотрѣлъ на княжну, играющую въ воланъ.
— Pas si vite! pas si vite!.. Craignez de faire un faux pas, nia petite princesse! говорила Луиза Францовна своей питомицѣ. — Но маленькая шалунья, не слушая ея словъ, бѣжала, отбросивъ далеко свой воланъ — и Луиза Францовна, отложивъ въ сторону свое вязанье, вёчего дѣлать, должна была бѣжать въ-слѣдъ то за княжной, то за ея воланомъ.
Пантелеймонъ Петровичъ, какъ вѣжливый кавалеръ, предупреждалъ Луизу Франповну и, говоря-"не безпокойтесь, Луиза Францовна: я самъ подыму… я самъ подыму!" поспѣшно вставалъ со скамѣечки и еще поспѣшнѣе подымалъ брошенный княжною воланъ. Наградою вѣжливому кавалеру была благосклонная улыбка дамы. Пантелеймонъ Петровичъ вступалъ потомъ въ разговоръ съ Луизой Францовною. Разговоръ по большой-части шелъ о погодѣ… и притомъ не всегда удачно клеился: Пантелеймонъ Петровичъ говорилъ одно, Луиза Францовна, на исковерканномъ русскомъ языкѣ, отвѣчала ему другое. Какая нужда! Пантелеймонъ Петровичъ любилъ вступать въ разговоръ съ Луизой Францовною. Но и это удовольствіе было отравлено… Разъ пришелъ Пантелеймонъ Петровичъ въ канцелярію, въ которую уже не показывался нѣсколько дней. Чиновники перемигнулись; одинъ изъ нихъ, смотря на Пантюшу глазами инквизитора, спросилъ:
— А гдѣ вы были, Пантелеймонъ Петровичъ, вчера, въ шестомъ часу вечера?
— Гдѣ? — я пилъ чай въ это время у своего хозяина Арнольда Абрамовича, отвѣчалъ Пантелеймонъ Петровичъ, совершенно оробѣвшій отъвзгдяда своего инквизитора.
— Прекрасный чай! Полно-те запираться. Не краснѣйте! — вѣдь вы, по обыкновенію, были вчера въ Лѣтнемъ Саду?..
— Былъ и въ саду… Такъ что жь?
— То-то. И Луизу Францовну видѣли. О чемъ вы вчера съ нею говорили?
— Да развѣ я помню… Разговоръ былъ обыкновенный.
— А я помню. Я слышалъ вашъ вчерашній разговоръ. Вы встали со скамѣечки, сбили носовымъ платкомъ пыль съ платья, подошли къ ней и сказали: «Какая ныньче прекрасная погода!» — Она вамъ отвѣтила: «Погода карошъ. Я люплю кулять. И вы люпите, Пантолонъ Петровичъ?» — «Люблю, Луиза Францовна… я очень люблю, Луива Францовна!..» — «Нельзя не люпить: — погода карошъ!» отвѣчала вамъ, улыбаясь, Луиза Францовна.
Канцелярія хохотала.
— Шпіоны проклятые! Житья мнѣ нѣтъ отъ васъ! прошепталъ Пантюша сквозь слезы, и продолжалъ писать, молча выслушивая колкія шутки своихъ инквизиторовъ.
Теперь Пантюша сталъ осторожнѣе и нѣсколько дней сряду не показывался въ Лѣтнемъ Саду; когда же бывалъ онъ тамъ, его пугалъ каждый шорохъ; каждая мраморная статуя, поставленная въ саду, наводила на него какой-то страхъ. Теперь, встрѣчая въ саду Луизу Францовну, онъ боялся подойдти къ ней и молча раскланивался съ нею, или уходилъ отъ нея въ сторону. Луиза Францовна замѣтила это; она первая подошла къ нему и спросила о причинѣ такого страннаго обращенія.
— У меня есть враги, Луиза Францовпа! отвѣчалъ онъ ей тихо, озираясь на всѣ стороны.
— Monsieur le secretaire?.. А вы съ нимъ еще не помирились?
— И никогда не помирюсь… Онъ — главный; кромѣ того есть и другіе…
— А!.. кто жь другіе?
— Всѣ… Всѣ противъ меня, Луиза Францовна! отвѣчалъ Пантюша, и голосъ его дрожалъ, слезы навертывались на глаза; онъ бывалъ такъ жалокъ.
— Pauvro enfant! произнесла Луиза Францовна, качая головою.
— Скажите откровенно… Луиза Францовна! Скажите откровенно… откровенно: вамъ жаль меня?..
И она, полная сочувствія, привѣтливо, радушно улыбнулась ему и проговорила своимъ вкрадчивымъ голосомъ:
— Успокойтесь… все будетъ карашо!..
— Луиза Францовна!.. вы однѣ, Луиза Францовна…
Внезапная радость озарила лицо Пантелеймона Петровича. Довольный и счастливый, возвратился онъ изъ Лѣтняго-Сада въ свою квартиру, что на Малой-Садовой-Улицѣ, за Таврическимъ Дворцомъ, близь Смольнаго-Монастыря. Вся физіономія его до того была проникнута душевнымъ восторгомъ, что хозяинъ дома, въ которомъ квартировалъ Пантюша, «сапожнаго дѣла мастеръ» Арнольдъ Абрамовичъ Шнупфтухъ, обыкновенно мѣрявшій человѣческіе восторги количествомъ стакановъ выпитаго вина или пива, увидя нашего героя, сказалъ:
— Го, го, го! мейнъ либстеръ Фрейндъ!.. А много ли вы хватиля за гальстукъ?
— Чудакъ вы, Арнольдъ Абрамовичъ! вы ничего не понимаете! отвѣчалъ, улыбаясь, Пантюша.
Ровно черезъ два мѣсяца послѣ описаннаго нами событія, Пантелеймонъ Петровичъ получилъ письмо изъ Гадяча. Письмо это такъ оригинально, что мы считаемъ нужнымъ представить его на усмотрѣніе читателя. Вотъ оно:
«Письмо твое, пущенное изъ Санкт-Петербурга 2-го дня іюля мѣсяца се то года, я получилъ въ день Макковеи. Благодарю Бога, что ты здоровъ; я и матушка твоя Татьяна Ивановна также, слава Богу, здоровы, чего и тебѣ отъ всей души желаемъ. Что касается до изъявленнаго тобою въ ономъ письмѣ желанія твоего вступить въ законный бракъ съ мамзелью, проживающею въ домѣ твоего начальника и благодѣтеля, то, признаюсь откровенно, оно меня сперва огорчило — ибо ты столбовой дворянинъ, а она еще Богъ-знаетъ что такое (хотя можетъ быть и достойной дѣвицею); въ нашей фамиліи еще никто не былъ женатъ на „мамзелѣ“. Притомъ, у насъ есть сосѣдъ по имѣнію — наши земли подходятъ какъ разъ къ его землямъ — ты его знаешь: премьер-майоръ Будякъ, а у него есть дочь благовоспитанная и красивая — ее-то прочили тебѣ въ невѣсты. Было бы хорошо соединить оба хутора! Но матушка твоя — она тебя много балуетъ — такъ меня разжалобила, что я, ради ея просьбъ, не могу отказать тебѣ въ выполненіи означеннаго твоего желанія, и заочно посылаю тебѣ мое родительское благословеніе на сочетаніе твое законнымъ бракомъ съ дѣвицею Луизою Францовною Бонморсо. Только съ уговоромъ, дабы она приняла нашу православную вѣру, ибо неприлично такому какъ ты дворянину вводить въ свою семью католичку»… (Окончаніе письма не интересно, почему мы объ немъ и умалчиваемъ).
По окончаніи этого письма, въ одно прекрасное утро, Пантелеймонъ Петровичъ одѣлся въ праздничное платье и вышелъ изъ квартиры. Повернувъ изъ Кирочной-Улицы къ церкви Спаса Преображенія, онъ увидалъ въ числѣ экипажей, стоявшихъ подлѣ оригинальной ограды этой церкви, карету князя ** — и уже хотѣлъ войдти во внутренность храма, но, встрѣтивъ на крыльцѣ знакомаго ему княжескаго дворецкаго, одѣтаго въ парадную ливрею, въ штиблетахъ и башмакахъ, Пантюша остановился и вступилъ съ нимъ въ разговоръ.
— Здравствуйте, Ѳома Антонычъ! съ кѣмъ вы здѣсь?
— Извѣстно съ кѣмъ — съ Луизой Францовной.
— Она тутъ одна?
— Какъ одна? да вы нешто не знаете; въ церквѣ теперь вѣнчаются… Мы вѣдь выдали замужъ Луизу Францовну за нашего секретаря…
— А!..
— Да, продолжалъ въ полголоса Ѳома Антонычъ, фамильярно подчуя табакомъ изъ своей табакерки Пантелеймона Петровича: — секретарю-то нашему посчастливилось… онъ тутъ умочилъ порядочно руку: — вѣдь князь, шепну я вамъ по секрету, далъ за Луизой Францовною десять тысячь приданаго, да гандѣропъ-съ превосходный: лучшая въ Питерѣ мадамъ шила! — голландскія скатерти, дюжина салфетокъ, серебряный сервизъ, разное-съ бижутери, словомъ, все, какъ слѣдуетъ, по приличію…
— А!?!
Пантелеймонъ Петровичъ горько улыбнулся.
— Что жь? полюбопытствуйте: войдите въ церковь.
— Нѣтъ, Ѳома Антонычъ… я пойду домой!
Теперь Пантелеймонъ Петровичъ прекратилъ навсегда свои прогулки въ Лѣтнемъ-Саду, но за то съ утра до вечера просиживалъ то въ саду, то въ фантастической залѣ Таврическаго Дворца. — Тамъ Пантелеймонъ Петровичъ, создавъ себѣ какой-то особенный міръ, велъ нѣмую бесѣду съ мраморными статуями, разставленными въ чудной залѣ дворца: онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ то подлѣ Лаокоона, сжатаго и уязвленнаго змѣемъ; то подлѣ Амура, ласкающаго прекрасную Психею, то подлѣ мраморной Венеры, лежащей въ миртовой аллеѣ, въ волшебномъ саду залы. Посѣщающіе эту валу принимали Пантелеймона Петровича за художника, изучающаго скульптурное искусство. Но хозяинъ, Арнольдъ Абрамовичъ Шнупфтухъ, смотрѣлъ съ своей точки зрѣнія" на возродившуюся въ его постояльцѣ любовь къ искусству: — онъ приписывалъ ее совсѣмъ другой причинѣ и, однажды, сказалъ ему, улыбаясь:
— Ну, что жь, мейнъ либстеръ фрейндъ, поѣдемъ, что-ли, на Елагинъ «погулять»? — У меня тамъ живетъ шуринъ, каретникъ.
— Поѣдемъ, Арнольдъ Абрамовичъ, а почему не ѣхать? — поѣдемъ.
— Ага! теперь не отказываетесь, какъ прежде… Вотъ что значитъ: войдти во вкусъ! говорилъ, смѣясь, Нѣмецъ — и онъ, въ первый разъ вмѣстѣ, съ своимъ постояльцемъ, отправился на Елагинъ-Островъ къ своему шурину «погулять». — Пріѣхавъ туда, они втроемъ, Пантелеймонъ Петровичъ, Арнольдъ Абрамовичъ и его шуринъ Шульцъ ушли на террасу, что на берегу взморья, откуда виднѣлся синѣющійся вдали Финскій-Заливъ. Тамъ они курили сигары, пили пиво, ходили по террасѣ, любуясь величественнымъ зрѣлищемъ залива; потомъ сѣли вокругъ стола, принесеннаго гуда же, на террасу, по приказанію Шульца. На столѣ зашипѣлъ самоваръ и Фридерика Ивановна, жена Шульца, постукивая стаканами, угощала собесѣдниковъ ароматнымъ чаемъ съ примѣсью кизлярки.
— Довольно… Не пора ли намъ возвратиться въ Петербургъ, Арнольдъ Абрамовичъ? спрашивалъ Пантюша, порядочно раскраснѣвшись послѣ пятаго стакана.
— Позвольте, милостива государь, отвѣчалъ серьёзно Арнольдъ Абрамовичъ: — я еще хочу увидѣть Кронштадтъ!
— Что вы!.. Какъ же можно отсюда увидѣть Кронштадтъ? развѣ сядете на пароходъ…
— Зачѣмъ пароходъ? я здѣсь, сидя на террасѣ, могу увидѣть Кронштадтъ.
— Балагуръ вы какой, Арнольдъ Абрамовичъ!
— Вы не вѣрите? то-то: вы еще въ этомъ дѣлѣ новичка!… Хотите, я вамъ покажу отсюда Кронштадтъ?
— Какъ же это можно, Арнольдъ Абрамовичъ! отвѣчалъ Пантюша, улыбаясь и сдвинувъ плечами.
— Я вамъ тотчасъ покажу Кронштадтъ, — сказалъ торжественно Арнольдъ Абрамовичъ, и, устранивъ Фредерику Ивановну, самъ приготовилъ пуншъ для своего постояльца.
— Выкушайте-ка это, мейнъ либстеръ Фрейндъ! сказалъ онъ ему, подавая стаканъ.
— Точно… вижу… вижу, говорилъ потомъ Пантелеймонъ Петровичъ: — изъ воды выходятъ кресты, показываются церкви, дома, сады: — точно, Кронштадтъ!
— Ага! вы не вѣрили!… то-то: вы еще въ этомъ дѣлѣ новичка, сказалъ самодовольно улыбаясь Арнольдъ Абрамовичъ.
И пріятели, поддерживая другъ дружку, шатаясь ушли съ террасы.
— Короша Кронштадтъ… ей-Богу, короша Кронштадтъ! приговаривалъ Арнольдъ Абрамовичъ, наклоняясь то къ уху Пантелеймона Петровича, то къ уху своего шурина Шульца.
— Вона! пошли писать Нѣмцы! сказалъ попавшійся имъ на встрѣчу рядовой измайловскаго полка. Онъ остановился, подбоченился и спросилъ:
— А отколева вы, господа?
— Прямо — съ Кронштадтъ! отвѣчалъ Арнольдъ Абрамовичъ.
— Вишь ты!… Балясникъ какой!… говорилъ гвардеецъ смѣясь.
Теперь Арнольдъ Абрамовичъ отправлялся на Елагинъ-Островъ не одинъ, но каждый разъ въ сопровожденіи своего постояльца; поѣздки эти повторялись часто; Пантелеймонъ Петровичъ совершенно забылъ свою канцелярію. Онъ физически перемѣнился: глаза у него заплыли, лицо при няло постоянно-красный цвѣтъ. Впрочемъ, и теперь, освободясь отъ веселой компаніи Арнольда Абрамовича и его шурина, Пантелеймонъ Петровичъ при первой возможности отправлялся въ валу Таврическаго Дворца, къ своимъ молчаливымъ статуямъ. Разъ Пантелеймонъ Петровичъ стоялъ подлѣ группы Лаокоона. Въ то время находился тамъ же, въ залѣ, пріѣхавшій изъ провинціи помѣщикъ. Помѣщикъ, осморѣвъ достопримечательности залы, подошелъ къ статуѣ Лаокоона, и, принявъ стоявшаго подлѣ Пантелеймона Петровича за художника, просилъ его объяснить ему эту, какъ онъ выразился, аллегорію.
— Какая же тутъ аллегорія? спросилъ, ухмыляясь, Пантелеймонъ Петровичъ.
— То-есть… извините… вѣроятно, я не такъ выразился, проговорилъ помѣщикъ, покраснѣвъ: — я хотѣлъ сказать, какъ мысль эта заимствована, вѣроятно, изъ миѳологіи, то я желаю знать, что ина собственно изображаетъ?
— Какая тутъ миѳологія! — Это взято съ натуры. Вы развѣ не видите? — посмотрите, сказалъ Пантелеймонъ Петровичъ, указывая пальцемъ на Лаокоона: это — я самъ; а вотъ это, — вы думаете, это змѣя? — совсѣмъ нѣтъ, это — Луиза Францовна…
Помѣщикъ сдѣлалъ фигуру человѣка изумленнаго.
Пантелеймонъ Петровичъ такъ громко захохоталъ, что гоф-фурьеръ подошелъ къ нему и вѣжливо попросилъ выйдти изъ залы.
II.
Будякъ и Зозуля.
[править]Возвратимся въ Малороссію… Люблю я хуторки мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ: двадцать, много тридцать крестьянскихъ избъ, принадлежащихъ равнымъ владѣльцамъ; помѣщичьи домики, крытые соломою и потонувшіе въ зелени фруктовыхъ садовъ; въ каждомъ саду пасѣка; двѣ, три вѣтреныя мельницы; общій прудъ съ наклонившимися надъ нимъ ивами и лодкою безъ весла, плавающею по прихоти вѣтра; а тамъ, далѣе, за слободкою — цѣлое море золотыхъ колосьевъ волнующейся ржи и цвѣтущей гречихи, отдающей запахомъ меда, да пестрая, ароматная степь, по которой гуляютъ стада молодыхъ дрохвъ, стрепетовъ и журавлей. — Именно такова слобода Скалозубовка, принадлежащая мелкопомѣстнымъ помѣщикамъ Петру Ѳедосѣичу Хмарѣ, премьер-майору Будяку, недорослю изъ дворянъ Зозулѣ, да отставному пѣхотному прапорщику Перепелицѣ. Съ Петромъ Ѳедосѣичемъ Хмарою вы уже знакомы, съ остальными — дозвольте познакомить.
Начинаю съ премьер-майора Будяка. Въ родословной премьер-майора сказано, что происхожденіе предковъ его покрыто мракомъ неизвѣстности; но эта неизвѣстность поясняется отчасти тѣмъ, что въ той же слободѣ Скалозубовкѣ живутъ «казаки», именующіеся Будяками и считающіе себя въ родствѣ съ премьер-майоромъ. Достовѣрно же извѣстно, что дѣдъ премьер-майора былъ простымъ обывателемъ, который, промышляя дегтемъ, щетиной, воскомъ и чумачествомъ, успѣлъ составить порядочный капиталецъ; отецъ премьер-майора пріобрѣлъ уже званіе личнаго дворянина и, вмѣстѣ съ этимъ званіемъ, титло опытнаго правовѣда: онъ оттягалъ, по заведенному имъ процессу, нѣсколько сотъ десятинъ земли и лѣса въ Скалозубовкѣ отъ своего сосѣда, кореннаго помѣщика Зозули. Премьер-майоръ, по выходѣ въ отставку, умѣлъ не только удержать за собою пріобрѣтенное отцомъ и дѣдомъ, но еще болѣе распространилъ границы своего владѣнія въ Скалозубовкѣ, то посредствомъ выгодной для него мѣны, то посредствомъ покупки. Вообще онъ былъ неусыпнымъ хозяиномъ: никто въ околодкѣ не умѣлъ лучше Будяка собрать во-время съ полей хлѣба и сѣна; никто не умѣлъ и выгоднѣе сбыть съ рукъ свои продукты. При своей мелочной аккуратности и скупости, это былъ человѣкъ стойкаго характера и крутаго нрава. Не только собственные его крестьяне, но и сторонніе обыватели слободы Скалозубовки боялись премьер-майора Будяка: поговариваютъ, будто премьер-майоръ, поселясь въ Скалозубовкѣ, прихватилъ вовсе неосновательно къ своей дачѣ значительную часть земли, принадлежащей скалозубовскимъ казакамъ и помѣщику Зозулѣ. Когда премьер-майоръ, сидя на своемъ ворономъ жеребцѣ, съ нагайкою въ рукѣ, объѣзжалъ свои нивы въ рабочее время, сторонніе, неподвѣдомственные мужики боялись попадаться ему на глаза, не желая вступать съ нимъ въ какія-либо отношенія по поводу предлагаемой имъ мѣны, или покупки. Они охотнѣе даже соглашались вести дѣло съ разорившимся помѣщикомъ Зозулею. Вѣроятно, былъ поводъ къ сочиненію пословицы, извѣстной въ Скалозубовкѣ: «Зозуля накричитъ; Будякъ ужалитъ молча!» Премьер-майоръ былъ роста огромнаго, толстъ, широкоплечъ, смотрѣлъ исподлобья, говорилъ обыкновенно басомъ; но, по странному устройству гортани, въ тѣ минуты, когда онъ силился кричать, голосъ его визжалъ дискантомъ, по какой причинѣ мужики и прозвали Будяка «хриповатые цимбалы». На лбу, между бровями, у него былъ какой-то странный наростъ, величиною съ голубиное яйцо; на головѣ пробивалась сѣдина: ему было за пятьдесятъ. Одѣвался же онъ постаринному: носилъ длиннополый сюртукъ и сапоги съ ботфортами по колѣни, сверхъ панталонъ. Впрочемъ, у себя, въ домѣ — было ли то зимою, или лѣтомъ — премьер-майоръ ходилъ въ своемъ вѣчномъ тулупчикѣ изъ сѣрыхъ мерлушекъ. Что касается до меня, я не могу себѣ представить премьер майора Будяка въ иномъ одѣяніи… Еще помню, какъ, заучивъ въ школѣ, въ первый разъ, латинскія слова «perpetuum mobile», я тотчасъ мысленно представилъ себѣ знакомую мнѣ фигуру премьер-майора въ его тулупчикѣ, со связкою ключей въ рукѣ, шествующаго изъ амбара въ погребъ, въ сопровожденіи своей ключницы. — Премьер-майоръ, не взирая на свои пятьдесятъ лѣтъ, не уступалъ дѣятельностію молодому человѣку: во время жатвы и косовицы, онъ съ утра до вечера пекся на солнцѣ, угощалъ наемныхъ косарей и самъ пилъ съ ними водку; держалъ при себѣ ключи отъ погреба и всѣхъ амбаровъ; самъ выдавалъ провизію своей кухаркѣ; самъ подрѣзывалъ медовые соты въ ульяхъ и изумлялъ своего пасѣчника опытностію и знаніемъ дѣла; нерѣдко, проснувшись въ полночь, онъ, съ фонаремъ въ рукѣ, ходилъ заглянуть въ сѣнной подвалъ и конюшню, боясь, какъ онъ говорилъ, «вора домашняго пуще чужаго». — Въ числѣ «мелкопомѣстныхъ», живущихъ въ Скалозубовкѣ, премьер-майоръ Будякъ и Хмара были богаче другихъ; недоросль изъ дворянъ Зозуля — бѣднѣе всѣхъ. Премьер-майоръ былъ вдовъ и имѣлъ дочь, именуемую Глашей.
Теперь поведу рѣчь о Зозулѣ. — Будякъ и Зозуля — Монтекки и Капулетти слободы Скалозубовки. Причины этой семейной вражды понятны: Будяки, справедливо или несправедливо, оттягали почти все имущество у помѣщиковъ Зозулей, такъ-что покойные родители недоросля изъ дворянъ не имѣли даже средствъ доставить своему сыну приличное по тогдашнему времени образованіе и опредѣлить его на службу. Жалкое имѣньице Зозули, состоявшее изъ 8-ми ревизскихъ душъ крестьянъ и клочка земли, пришло въ совершенный упадокъ и, по случаю накопленія казенной недоимки на крестьянахъ, не выходило изъ опекунскаго надзора. Впрочемъ, молодой дворянинъ Зозуля былъ надѣленъ тѣмъ природнымъ тактомъ, который, по-мимо всякаго образованія, даетъ здравое понятіе о вещахъ. Онъ имѣлъ доброе сердце, только былъ немножко «горячая голова». — Не смотря на свою бѣдность, онъ безбоязненно вступалъ въ крупные разговоры съ премьер-майоромъ Будякомъ, котораго «трепетали» въ околодкѣ лица богаче и значительнѣе Зозули. Однажды Зозуля имѣлъ дерзость публично назвать врага своего грабителемъ; премьор-майоръ поблѣднѣлъ, заявилъ предъ свидѣтелями нанесенную ему обиду недорослемъ изъ дворянъ и хотѣлъ искать удовлетворенія судебнымъ порядкомъ; однако потомъ раздумалъ и простилъ эту обиду Зозулѣ, — «ради его крайней молодости»; какъ онъ говорилъ. Впрочемъ, стороною, Будякъ не пропускалъ случая вредить Зозулѣ такимъ или инымъ способомъ. Говорятъ, что онъ даже подговаривалъ крестьянъ помѣщика Зозули идти въ судъ съ жалобою на то, что у нихъ не достаетъ узаконеннаго числа десятинъ земли на каждую ревизскую душу; разсказываютъ также, что онъ переманивалъ этихъ крестьянъ къ себѣ для занятія полевыми работами, ссылаясь на то, что разорившійся Зозуля не въ состояніи доставить имъ нужнаго пропитанія, а онъ, Будякъ, предлагаетъ имъ выгодныя условія. Но крестьяне Зозули, не сдѣлавъ ни того, ни другаго, оставались у своего прежняго помѣщика, отвѣчая посланному Будяка извѣстной въ Скалозубовкѣ поговоркой: «Зозуля накричитъ; Будякъ ужалитъ молча!» Крестьяне любили Зозулю; и то правда, что Зозуля, хорошо понимая свое положеніе, обращался съ ними, какъ говорится, за пани-брата. Само собою разумѣется, что въ такомъ положеніи дѣла, между Зозулей и его крестьянами терялись обыкновенныя отношенія помѣщика къ крестьянамъ. Въ рабочее время, Зозуля самъ помогалъ своимъ крестьянамъ косить сѣно и молотить хлѣбъ. Когда у него случалась лишняя копейка, онъ дѣлился ею съ своими мужичками; въ случаѣ нужды, онъ у нихъ занималъ. Помѣщикъ Зозуля находился на точкѣ соединенія въ одно съ своими крестьянами. При всемъ томъ, хорошъ онъ былъ, этотъ Зозуля — черноволосый, загорѣвшій на солнцѣ, молодой человѣкъ двадцати-двухъ лѣтъ, въ полномъ расцвѣтѣ юношескихъ силъ и здоровья. Любилъ онъ хвастать своею силою, даже во вредъ своему здоровью, и искусствомъ плавать… Бывало, бросится въ самую пучину Псёла, гдѣ онъ, запертый съ обѣихъ сторонъ, сердито рвется подъ колесо водяной мельницы — и ничего: переплыветъ на другую сторону рѣки. Настоящее дитя прпроды, Зозуля рѣдко жилъ въ своемъ домикѣ съ покосившимися дверями и крыльцомъ съ двумя колоннами: онъ то-и-дѣло помогалъ своимъ крестьянамъ работать въ полѣ, или на гумнѣ, не спрашивая у нихъ совѣтовъ, какъ должно завязать снопъ, или поточить косу, или впрячь лошадь въ повозку. Когда же крестьяне хотѣли помочь ему въ какой-либо работѣ, онъ, не принимая услуги, весело отвѣчалъ, что онъ «самъ баринъ, самъ холопъ, самъ пашетъ, самъ орётъ!» — Можетъ-статься, въ этой веселости таилось другое побочное чувство — чувство ѣдкое — горькая иронія надъ своей судьбою: вѣдь старожилы говорятъ, что большая половина Скаловубовки принадлежала предкамъ Зозули! Но Зозуля свыкся уже съ своимъ положеніемъ и, выслушивая разсказы старожиловъ о зажиточности своихъ предковъ, говорилъ: «Э, мало ли что прежде было, а теперь — вотъ!» И онъ указывалъ рукою на свою усадьбу, на свои поля, которыя можно было окинуть однимъ взглядомъ. Зоэуля заботился только о томъ, чтобъ запасти годовое продовольствіе для себя и своихъ крестьянъ. Онъ имѣлъ мало прихотей. Впрочемъ, была и у него одна страсть — охота. Зозуля никогда не выходилъ изъ дома безъ ружья и безъ своей любимой лягавой собаки Трезора. Часто, увлекаемый этой страстью, онъ отрывался отъ своихъ занятій и уходилъ верстъ за десять отъ Скалозубовки, ночуя въ полѣ одинъ съ своею собакою и истребляя безпощадно дикихъ утокъ, чирятъ, дупельшнеповъ, вальшнеповъ, дрохвъ и стрепетовъ. Охотиться за волками, лисицами и зайцами онъ не могъ, не имѣя средствъ содержать достаточное количество гончихъ и борзыхъ, необходимыхъ для подобной охоты.
Правда, была у него въ-послѣдствіи еще и другая страсть. О ней-то я теперь хочу разсказать. Разъ, Зозуля преслѣдовалъ журавлиное стадо. Хлѣбъ уже сжатый стоялъ еще въ полѣ, служа приманкою для птицъ. Извѣстно, что журавль — лукавая птица. Поѣдая хлѣбъ въ полѣ, журавли ставятъ вокругъ себя часовыхъ, которыхъ избираютъ изъ своей среды; часовые крикомъ даютъ знать стаду о приближеніи непріятеля — человѣка. Новизна этой охоты увлекла Зозулю. Однажды онъ, скрываясь за копнами сжатаго проса и жита, слѣдовалъ за журавлинымъ стадомъ изъ поля въ поле. Лавируя такимъ образомъ, онъ вдругъ остановился передъ нечаянной находкою; — на снопахъ сжатаго проса спала дѣвушка, лежа навзничь и подложивъ обѣ руки подъ голову; члены ея были въ довольно-небрежномъ положеніи. Подлѣ нея стояла корзина, наполненная грибами. Дѣвушка была молода и хороша собою. Зозуля забылъ своихъ журавлей. Онъ стоялъ въ раздумьи надъ нею, опустивъ ружье на землю, дуломъ вверхъ. Подлѣ него улеглась лягавая собака, высунувъ языкъ отъ жару. Бѣлизна тѣла, нѣжныя черты лица, не опаленнаго солнечнымъ загаромъ, двѣ маленькія ножки, такъ соблазнительно выказавшіяся изъ-подъ холстинковаго платья, ножки обутыя въ сафьянные крошечные башмачки, доказывали, что дѣвушка принадлежала къ высшему сословію. На ея овальныхъ щечкахъ переливался тонкій румянецъ, а за миньятюрныхъ коралловыхъ, губкахъ покоилась улыбка, доказывавшая, что она видѣла пріятный сонъ. Собака вдругъ неожиданно залаяла. Молодой охотникъ вздрогнулъ. Дѣвушка проснулась; она въ испугѣ раскрыла свои большіе голубые какъ небо глава, приподнялась съ мѣста и, заслонивъ ручкою глаза отъ солнца, пристально разсматривала стоявшаго надъ нею молодаго человѣка съ ружьемъ въ рукѣ, какъ-бы желая увѣриться: не сонъ ли это?
— Зозуля!… вдругъ вскрикнула она — и, испуганная, убѣжала отъ него быстрѣе серны.
Теперь только разглядѣлъ Зозуля, что онъ стоялъ на землѣ своего непримиримаго врага, что тутъ же, шагахъ въ двадцати отъ него, находились домъ и усадьба премьер-майора; что дѣвушка, назвавшая его по имени и такъ внезапно отъ него убѣжавшая, была Глаша — дочь премьер-майора.
Долго еще стоялъ Зозуля въ раздумьѣ, съ ружьемъ, опущеннымъ на землю дуломъ вверхъ. Журавли уже поднялись съ полей и, огласивъ воздухъ своими монотонными криками, длинной вереницею пролетѣли надъ головой охотника. Трезоръ весь превратился въ слухъ и вниманіе, ожидая выстрѣла. Но Зозуля поплелся домой не истративъ заряда.
Къ-счастію, или несчастію, принадлежащая Зозулѣ такъ-называемая дубрава — болотистое мѣсто, поросшее ольхою и орѣшникомъ, примыкала къ самой усадьбѣ непримиримаго врага Зозули — премьер майора Будяка. Тамъ, въ этой дубравѣ, видались часто влюбленные Зозуля и Глаша. Какъ они рѣшились любить другъ друга, не взирая на судьбу, поставившую ихъ въ непріязненныя другъ къ другу отношенія — я не знаю, но думаю, что любовь ихъ была сильна… Глаша очень-хорошо знала нравъ своего отца, она очень-хорошо понимала и его взглядъ на вещи… Лишась матери на десятомъ году отъ рожденія, она была воспитана въ строгой школѣ своего отца. Бывало, въ дѣтствѣ, станетъ она играть въ куклы, или строить домики изъ картъ, сидя подлѣ своей «бабиньки», но входитъ въ комнату отецъ, отбираетъ у ней куклы, разрушаетъ ея домики — и Глаша не смѣетъ плакать, дрожитъ всѣми членами, прижимается къ своей бабинькѣ…
— Ну, хорошо, хорошо!.. Умница Глаша! скажетъ премьер-майоръ, возвращая куклы и карты своей дочери: — славная ты у меня дѣвка, что слушаешься отца: отцу надо повиноваться — такъ Богъ велитъ!
Но бѣда, если бы Глаша вздумала заплакать: премьер-майоръ былъ строгъ къ своей дочери…
А теперь, не смотря на крутой нравъ отца и его «правила», дочь, при первой возможности, прокрадывалась въ дубраву, для свиданія съ заклятымъ врагомъ премьер-майора! Влюбленные считали дубраву самымъ безопаснымъ мѣстомъ для свиданій: премьер-майоръ поклялся, что пока онъ живъ нога его не ступитъ на землю врага; Зозуля, съ своей стороны, далъ такую же клятву, только въ обратномъ смыслѣ. Премьер майоръ запретилъ даже своимъ крестьянамъ вступать въ какія-либо отношенія съ «нищими голодранцами» — какъ Будякъ величалъ помѣщика Зозулю и крестьянъ его. Что дѣлали влюбленные въ этой дубравѣ? какъ обыкновенно, говорили о своей любви, смотрѣли другъ на друга… говорили сущій вздоръ… И для этого вздора, Глаша, едва переводя дыханіе, съ замирающимъ отъ страха сердцемъ, тайкомъ отъ суроваго отца и домашней прислуги, спѣшила въ завѣтную дубраву…
— Мнѣ страшно, Ваня… я боюсь…
— Чего же ты боишься?спрашивалъ Зозуля.
— Чѣмъ все это кончится? Вѣдь пока батюшка живъ, мнѣ не быть твоей женой!
— Станенъ надѣяться! глухо проговорилъ Зозуля.
Она грустно покачала головою, грустно улыбнулась, какъ-бы говоря; «какой ты вздоръ говоришь, мой милый!» Потомъ она опять обратилась къ нему съ вопросомъ:
— Ну, а какъ батюшка узнаетъ о нашей любви: тогда что?
— Какъ ему узнать!
— Ну, а какъ онъ, порою, зайдетъ сюда?
— Какъ ему сюда зайдти! успокойся: и воронъ не занесетъ костей его на мою землю.
— Ну, а какъ бы случайно, какимъ-нибудь образомъ, засталъ онъ насъ здѣсь вмѣстѣ: тогда что?
— Ну… тогда я убилъ бы его, или онъ меня…
— О, вѣдь это страшно…
И она, испуганная этими словами, робко прижалась къ нему; ея хорошенькая головка грустно поникла на грудь молодаго человѣка. Онъ стоялъ задумчиво, какъ-бы готовясь привести въ исполненіе свои страшныя слова. Въ ту минуту, въ груди дѣвушки боролись два чувства; ей вдругъ стало жаль своего дряхлаго, престарѣлаго отца; она провела рукою по волосамъ своего любезнаго и, нѣжно смотря на него и ласкаясь къ нему, повторила:
— Вѣдь это страшно, Ваня!.. вѣдь это грѣхъ. Ваня!
А онъ, какъ-бы понимая источникъ настоящихъ ласкъ, спросилъ ее тономъ упрека:
— Какъ же намъ быть?..
— Ваня…
Больше ничего она не могла сказать и въ этомъ недосказанномъ отвѣтѣ, произнесенномъ робко, дрожащимъ голосомъ, выразилась вся нѣжность, вся сила страсти.
Въ то время, когда дѣла въ Скалозубовкѣ находились въ такомъ точно положеніи, возвратился изъ столицы подъ свой родной кровъ забытый герой нашъ — Пантелеймонъ Петровичъ Хмара. Не берусь нарисовать вамъ сцену свиданія его съ Петромъ Ѳедосѣичемъ и Татьяною Ивановною. Пантелеймонъ Петровичъ постарѣлъ и перемѣнился: юношеское выраженіе физіономіи исчезло; у него уже образовалась порядочная плѣшь; онъ началъ раздаваться въ ширину. Говоря о предметахъ серьёзныхъ, веселыхъ, или печальныхъ, Пантелеймонъ Петровичъ вѣчно ухмылялся. Въ немъ явились даже нѣкоторыя странности: напримѣръ, Пантелеймонъ Петровичъ иногда по нѣсколько дней не выходилъ изъ своей комнаты; иногда вовсе отказывался отъ обѣда и требовалъ вмѣсто супа однихъ соленыхъ огурцовъ.
— Да гдѣ жь это видано?.. Не-ужели въ Петербургѣ такая мода? Дитя ничего не кушаетъ, сидитъ запершись въ комнатѣ… Петръ Ѳедосѣичъ! не послать ли за дохтуромъ? спрашивала Татьяна Ивановна.
Но Петръ Ѳедосѣичъ, не отвѣчая на вопросъ, отрицательно качалъ головою.
А старушка, разобидѣвшись, ворчала:
— Вотъ вамъ чины… воспитаніе… служба!
Впрочемъ, Татьяна Ивановва скоро утѣшилась: любимые планы ея и Петра Ѳедосѣича начинали сбываться. Пантелеймонъ Петровичъ, позабывъ о «мамзелѣ», изъявилъ желаніе, согласно волѣ своихъ родителей, вступить въ законный бракъ съ дочерью премьер майора Будяка, съ которою онъ успѣлъ познакомиться по пріѣздѣ въ Скалозубовку. Премьер майоръ, разумѣется, весьма не прочь былъ отъ этой женитьбы; онъ давно уже разсчиталъ, что если соединить хуторъ помѣщика Хмары съ его собственнымъ хуторомъ, то въ такомъ случаѣ составится 100 ревизскихъ душъ крестьянъ и 500 десятинъ пахатной земли. Будякъ весело поздравилъ дочь свою съ выгоднымъ женихомъ. Объ этой, женитьбѣ толковали во всѣхъ углахъ слободы Скалозубовки — и было о чемъ: вѣдь Пантелеймонъ Петровичъ, женясь на дочери премьер-майора, выходилъ уже изъ круга «мелкопомѣстныхъ»!
Что же Глаша? она не умѣла противиться волѣ своего отца, она согласилась.
— Все кончено… Разстанемся навсегда… навѣки! Вотъ наша судьба! говорила Глаша Зозулѣ, выйдя къ нему въ послѣдній разъ въ дубраву. Она ему все разсказала.
— Но зачѣмъ же ты соглашалась?
— Я не могла иначе… слово сорвалось… Ты не знаешь батюшки!..
И они замолчали. Надъ ними тускло мерцали ночныя звѣзды; въ дубравѣ было тихо; въ домѣ Будяка все спало мертвымъ сномъ.
— Нѣтъ, это невозможно! сказалъ Зозуля рѣшительно.
— Какъ же намъ быть?.. робко спросила она.
— Убѣжимъ… Я тебя увезу отсюда!
Она минуту простояла въ нерѣшимости, потомъ подала ему свою руку…
Они прошли нѣсколько шаговъ.
— Нѣтъ! не могу идти далѣе… сказала она ему, остановясь: — страшно…
— Глаша!..
— Я вся дрожу..Что будетъ потомъ? Батюшка по утру проснется, станетъ меня вездѣ искать, обойдетъ всѣ комнаты, садъ… Я у него одна… Ваня! вѣдь онъ мнѣ отецъ..
Она вырвала изъ его руки свою руку.
— Ну, такъ разстанемся! сказалъ ей Зозуля съ упрекомъ.
— Такъ должно… слово сорвалось… судьба!.. Я не перенесу этого, но уйдти съ тобою — не могу…
Въ это время выглянулъ мѣсяцъ изъ-за тучи. Зозуля, молча, заглянулъ ей въ лицо: оно было блѣднѣе мѣсяца.
— Ты сердишься? сказала она ему, принудивъ себя улыбнуться. — Ты думаешь, мнѣ легко? Смотри: какъ мнѣ больно…
— Глаша! вскрикнулъ Зозуля умоляющимъ голосомъ.
Слезы брызнули изъ глазъ у Глаши. Она снова подала ему свою руку — дрожащую, холодную, и проговорила замирающимъ голосомъ — Такъ должно… прощай… навсегда!
Въ это время, Трезоръ-предатель залаялъ; на его лай отозвалась цѣпная собака во дворѣ Будяка, Треворъ съ новымъ лаемъ побѣжалъ черезъ калитку, отворенную Глашею, во дворъ Будяка.
— Только нѣсколько шаговъ!
— Я вся дрожу…
И они, не двигаясь съ мѣста, стояли грустные, убитые, подавленные горемъ. Онъ цаловалъ ея холодныя руки, молча смотрѣлъ на нее, слабо озаренную лучами мѣсяца… Она, какъ-бы не имѣя силъ долѣе переносить томительной борьбы и боясь новаго увлеченія, отвернулась… вдругъ новая, внезапная дрожь пробѣжала по ея тѣлу, она судорожно сжала въ своихъ рукахъ руки молодаго человѣка… Въ ту минуту, эта дѣвушка была похожа за прекрасную статую ужаса…
Зоэуля оглянулся: позади его стоялъ премьер-майоръ въ своемъ тулупчикѣ изъ сѣрыхъ мсрлушекъ, съ фонаремъ въ рукѣ.
— Батюшка… проговорила она и, какъ трупъ, повисла на рукахъ Зозули.
Премьер-майоръ, услыша знакомый ему голосъ, задрожалъ; потомъ, освѣтивъ фонаремъ лицо врага своего, Зозули, пошатнулся, подался назадъ, и остолбенѣлъ… Фонарь выпалъ у него изъ руки… Премьер-майоръ не могъ произнести ни слова…
Зозуля поспѣшно унесъ Глашу, лишившуюся чувствъ, черезъ дубраву въ свои домъ.
Въ числѣ мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ, живущихъ въ слободѣ Скалозубовкѣ, я забылъ васъ познакомить съ отставнымъ пѣхотнымъ прапорщикомъ Перепелицею. Что вамъ сказать о немъ? Перепелица былъ разбитной малый… Онъ перешелъ уже тридцатилѣтіе, былъ довольно хорошо сложенъ, имѣлъ довольно смазливую наружность, только, по какому-то странному франтовству, носилъ усы сбритыми до половины по обоимъ концамъ губы, такъ-что остатки усовъ торчали у него подлѣ самаго носа и придавали ему отчасти видъ моржа. Прапорщикъ имѣлъ привычку безпрестанно закручивать эти торчащіе подлѣ носа усы въ широкія кольца, и привычка эта всего чаще повторялась въ то время, когда прапорщикъ пускался въ разговоръ съ «нѣжнымъ поломъ». Перепелица ѣздилъ въ красивой выкрашенной повозочкѣ, застланной пестрымъ ковромъ, запряженной тройкою лошадей, обвѣшенныхъ бубенчиками Перепелица былъ богаче Зозули, но гораздо бѣднѣе Хмары и Будяка. Поселясь въ Скалозубовкѣ, онъ объявилъ непримиримую войну всѣмъ волкамъ, зайцамъ и лисицамъ, плодящимся въ окрестностяхъ Скалозубовки. Въ дополненіе его физіологіи, считаю нужнымъ прибавить, что Перепелица называлъ свой пистолетъ «подстолетомъ», матерію сатентюркъ, употребляемую имъ для парадныхъ жилетовъ, называлъ «ситенкюркой», вмѣсто «для плезира», говорилъ для блезира и существующее въ Скалозубовкѣ преданіе объ виреѣ — чудесной странѣ, вѣчно согрѣтой солнцемъ, куда на зимованье улетаютъ изъ Малороссіи журавли, дрохвы, дикіе гуси, утки, прапорщикъ дополнялъ своими собственными, довольно-оригинальными разсказами. Пантелеймонъ Петровичъ сошелся съ Перепелицею какъ-нельзя-болѣе. Они видались почти каждый день, толковали о томъ, о сёмъ, а, въ промежуткахъ, пили чай съ примѣсью кизлярки.
Разъ, это случилось вскорѣ послѣ вышеописанной сцены, прапорщикъ Перепелица, напѣвая «Громъ побѣды раздавайся», вошелъ въ кабинетъ своего пріятеля. Пантелеймонъ Петровичъ въ это время, развалясь на турецкомъ диванѣ, пилъ «чай».
— Вѣдь вотъ, вы валяетесь въ своемъ бухарскомъ халатѣ, а вѣрно не знаете, что такое случилось въ Скалозубовкѣ?
— Что жь такое случиловь? спросилъ Пантелеймонъ Петровичъ.
— Да такъ… пустяки: невѣста ваша перевѣнчалась, и можете себѣ представить съ кѣмъ? съ Зозулею!.. Вотъ штука: дочь премьер-майора Будяка вышла замужъ за Зозулю!!!
— А!..
Пантелеймонъ Петровичъ задумался. Потомъ онъ началъ, по своему обыкновенію, ухмыляться, подлилъ въ недопитый стаканъ чая кизлярки и выпилъ.
— Что это проклятый Шнупфтухъ, говорилъ уже потомъ Пантелеймонъ Петровичъ: — что это проклятый Шнупфтухъ вэдумалъ меня морочить, показавъ Кронштадтъ на берегу Елагина-Острова: эка невидаль какая'.. Да, впрочемъ, что: я ему покажу Кронштадтъ отсюда, изъ Скалозубовки!.. да!.. Что онъ, балясникъ этакой, вздумалъ меня морочить?.. Эка невидаль какая!.. Вѣдь вотъ оно что!..
— Ге, ге, ге! да вы, Пантелеймонъ Петровичъ, ширехен-зи-дейчъ?..
— Иванъ Андреичъ! отвѣчалъ Пантелеймонъ Петровичъ, предлагая другой стаканъ пунша своему собесѣднику.
— Ну, пожалуй, такъ и быть, выпью для блезира! сказалъ прапорщикъ, принимая стаканъ.
Однако, неожиданный пріѣздъ Пантелеймона Петровича Хмары въ Скалозубовку пронесся, такъ сказать, грозной тучею надъ судьбою двухъ любящихся: — раздраженный премьер-майоръ, вмѣсто приданаго, послалъ своей дочери отцовское проклятіе… Тяжко переносить бѣдность одному, но заставить, вмѣстѣ съ собою, страдать другое существо, которое любишь больше самого-себя, ужь извѣстно, каково!.. Новобрачные бѣдствовали въ своемъ домикѣ съ покосившимися окнами и крыльцомъ, собирающимся пуститься въ пляску. Но Зозуля имѣлъ столько самолюбія, что еще ни разу не обратился къ своему врагу-тестю съ просьбою помочь ему въ разстроенныхъ обстоятельствахъ. Зозуля всячески старался скрыть отъ Глаши эти «обстоятельства» и, устранивъ нѣжныя, непривычныя руки молодой жены отъ участія въ земледѣльческихъ работахъ, работалъ одинъ для нея и для себя. Но труденъ хлѣбъ, добываемый въ потѣ лица. Въ экономіи помѣщика Зозули едва доставало этого хлѣба для годоваго продовольствія; положимъ, однакожь, что его доставало, — да вѣдь кромѣ насущнаго хлѣба, есть еще другія нужды, дворянину хотѣлось, чтобъ жена его была одѣта по-дворянски, чтобъ она не нуждалась въ чашкѣ чая, чтобъ она имѣла кой-какія маленькія удовольствія… Боже мой! какою иногда злою мачихою бываетъ къ намъ судьба!
Премьер-майоръ зналъ очень хорошо «обстоятельства» своего зятя, и съ торжествомъ ожидалъ той минуты, когда Зозуля обратится къ нему съ какою-либо просьбою; но прошло уже три гола, а ожидаемая минута не приходила… Правда, Глаша — что за доброе существо была эта Глаша, — писала нѣсколько писемъ къ своему разгнѣванному отцу, въ которыхъ умоляла его снять съ нея незаслуженное проклятіе, просила у него позволенія повидаться съ нимъ, просила прощенія…
Премьер-майоръ отсылалъ къ ней письма нераспечатанными.
Глаша прибѣгала къ знакомымъ, убѣждая ихъ замолвить о ней слово у отца; знакомые отправлялись къ премьер-майору и слышали у него одинъ отвѣтъ: «у меня нѣтъ дочери!»
Наконецъ, по истеченіи четырехъ лѣтъ, премьер-майоръ дождался минуты своего торжества — Зозуля явился къ нему въ домъ. Премьер-майоръ, въ это время, сидѣлъ подлѣ раскрытаго окна и надзиралъ, чтобъ «домашніе воры» не растаскали пшеницы, разложенной въ ряднахъ за дворѣ.
— Ну?.. спросилъ премьер-майоръ своего зятя высокоторжественнымъ тономъ.
— Глаша родила…
— Сына или дочь? быстро прервалъ его рѣчь старикъ.
— И дочь и сына, она родила близнецовъ…
— Внукъ и внучка! пробормоталъ старикъ.
И какъ-будто лучъ внезапной радости, или чего-то въ родѣ радости, озарилъ чорствую физіономію старика.
— Но они померли…
Минуту длилось общее молчаніе. Будякъ первый заговорилъ.
— Богъ наказываетъ непокорную дочь! сказалъ онъ.
— Можетъ-быть! печально проговорилъ Зозуля.
— Что жь она, теперь, я думаю, много страдаетъ… груститъ? спросилъ старикъ, смягчивъ нѣсколько свой грубый тонъ.
— Нѣтъ, не страдаетъ и не груститъ, отвѣчалъ Зозуля: — потому-что и она умерла вслѣдъ за ними…
— Богъ наказываетъ… наказываетъ…
Премьер-майоръ задумался и не досказалъ своей рѣчи.
— Можетъ-быть! отвѣчалъ Зозуля: — Глаша поручила мнѣ отдать вамъ это, на память объ ней…
Зозуля подошелъ ближе къ премьер-майору и вручилъ ему темно-каштановый локонъ волосъ. Онъ хотѣлъ уйдти…
— Постой! закричалъ ему премьер-майоръ.
Зозуля остановился.
— Какъ идутъ твои дѣла?.. Снята ли опека съ имѣнія?
Зозуля, не отвѣчая, махнулъ рукой и шелъ къ двери.
— Постой же! снова закричалъ премьер-майоръ, смотря на Зозулю:
— Зозуля!..
Теперь во взорѣ Будяка, устремленномъ на Зозулю, была какая-то мягкость… Этотъ взоръ походилъ на взоръ Коріолана, увидѣвшаго передъ собою колѣнопреклоненную, престарѣлую мать свою, сѣдую Волумнію…
— Я могу… я могу…
— Мнѣ теперь ничего не нужно! отвѣчалъ рѣшительно Зозуля — и вышелъ изъ дома своего тестя, премьер-майора Будяка.
III.
Хмара и Перепелица.
[править]Между-тѣмъ, въ-теченіе этого времени, старикъ Петръ Ѳедосѣичъ Хмара отправился ad patres… Велика, искренна и непритворна была горесть безутѣшной вдовы его; старуху насильно отвлекли отъ могилы, навѣки сокрывшей отъ нея то, что привязывало ее къ этой жизни, что жизнь ея — монотонную, мелочную жизнь въ глухомъ селѣ — дѣлало такою плѣнительною… Въ нашъ вѣкъ подобная патріархалѣная любовь такая же рѣдкость, какъ древняя монета, которую собираютъ и которою дорожатъ одни только антикваріи. Время, само собою разумѣется, съ каждымъ днемъ поградусно уменьшало силу ея горести; но оно не могло уничтожить ее совершенно; въ остальное время своей вдовьей жизни. это не была уже та словоохотная, добрая старушка, владѣвшая искусствомъ заманить гостя въ свой домъ и угостить его на славу, даже противъ воли гостя. Теперь она также была радушна, также улыбалась предъ вами свойственной ей улыбкою, а все казалось, будто въ физіономіи старухи не доставало какой-то знакомой вамъ черты: точно растеніе, пришибенное морозомъ на цвѣту.
Пантелеймонъ Петровичъ, по смерти своего родителя, принялъ бразды правленія… Какъ измѣнили его годы! кто бы могъ узнать въ этомъ толстомъ помѣщикѣ, съ огромною лысиною на головѣ и едва-едва не фальстафовскимъ брюхомъ, знакомаго намъ Пантюшу, мечтательнаго Пантюшу, бродящаго то въ Лѣтнемъ, то въ Таврическомъ Саду? Sic fugit, affugit irreparabile tempos!.. Теперь другія думы бродили въ головѣ помѣщика; онъ то выслушивалъ доклады своего атамана о посѣвѣ и молотьбѣ, то, сѣвъ въ летку — оригинальный прадѣдовскій экипажъ, экземпляръ котораго уцѣлѣлъ только въ одной Скалозубовкѣ, отправлялся въ свои поля на пассиву, для повѣрки атамана. Съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе пристращался помѣщикъ къ своему хозяйству, съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе натура его принимала элементы Будяка, съ его скопидомствомъ и алчностью къ пріобрѣтенію. Впрочемъ, Пантелеймонъ Петровичъ на всю свою жизнь остался добрымъ бариномъ, добрымъ и почтительнымъ сыномъ: онъ хлопоталъ о томъ, чтобъ каждую среду и пятницу приготовлена была свѣжая рыба къ обѣду матушки, чтобъ въ скоромные дни приготовлено было кушанье, болѣе любимое его матушкою. А старушка, расчувствовавшись, подзывала къ себѣ сына и, нѣжно смотря на него и грустно улыбаясь, говорила:
— Мнѣ осталось прожить день, другой; когда же ты обрадуешь меня хозяюшкою?
— Не безпокойтесь, матушка; это еще не уйдетъ! отвѣчалъ Пантелеймонъ Петровичъ.
Дѣйствительно, это не ушло: помѣщикъ женился, наконецъ, на молодой вдовѣ, Аннѣ Савишнѣ, родомъ изъ Рыльска. Анна Савишна была недурна собою; только нравъ ея не отличался кротостью, что болѣе всего вѣдали лакей Прошка да ключница Агаѳья, получавшіе неоднократно полновѣсныя пощечины изъ рукъ своей госпожи. Анна Савишна была также строга и взъискательна къ атаману: она мало-по-малу, незамѣтнымъ образомъ, приняла одна въ свои руки бразды правленія въ хозяйствѣ мужа. Въ то время, когда помѣщикъ отдыхалъ послѣ сытнаго обѣда (Анна Савишна сама умѣла мастерски печь обманъ-пироги и лапшевникъ), помѣщица, сѣвъ въ летку, отправлялась обозрѣвать экономическія работы и, въ случаѣ нужды, собственноручно чинила судъ и расправу надъ провинившимися васаллами. Пантелеймонъ Петровичъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе поддавался одолѣвавшей его лѣни и сталъ тяжелъ на подъемъ: онъ, проснувшись послѣ обѣда, выслушивалъ, зѣвая, отъ Анны Савишны бюллетень экономическихъ работъ. Надо сказать правду, что подъ управленіемъ Анны Савишны хозяйство процвѣтало. Помѣщикъ былъ доволенъ своею женитьбою какъ-нельзя-болѣе; онъ не приводилъ въ исполненіе ни одного хозяйственнаго предпріятія, не обратившись предварительно къ женѣ съ вопросомъ: «что вы на это скажете, Анна Савишна?» Анна Савишна рѣшала вопросъ по своему усмотрѣнію.
Впрочемъ, между супругами было не безъ нѣжностей. На-примѣръ, Пантелеймонъ Петровичъ, пріѣзжая съ ярмарки, каждый разъ привозилъ для Анны Савишны холстинки на платье, или серьги, или какую-нибудь модную вещицу; Анна Савишна, отправляя мужа на ярмарку для сбыта кой-какихъ деревенскихъ продуктовъ и для закупки сахара и чая, цаловала его лишній разъ и съ какимъ-то озабоченнымъ лицомъ спрашивала его: скоро ли ты воротишься?
— Не прежде, какъ дней черезъ пять, отвѣчалъ Пантелеймонъ Петровичъ, разсчитывая по пальцамъ время, которое онъ долженъ употребить на поѣздку туда и обратно.
— Отчаво черезъ пять дёнъ?.. Вотъ-те ужо и черезъ пять дёнъ!.. Пріѣзжайте раньше!.. Что здѣсь одна я буду дѣлать-то?
— Никакъ нельзя, мой другъ, равьше: сама посуди…
И Пантелеймонъ Петровичъ вновь принимался разсчитывать время по пальцамъ, доказывая женѣ, что ранѣе пяти дней ему никакъ нельзя воротиться.
Однакожь, разъ пришла охота Пантелеймону Петровичу сдѣлать женѣ «сюрпризъ»: онъ возвратился домой изъ ярмарки двумя днями прежде времени, разсчитаннаго по пальцамъ. Оставивъ свою бричку подлѣ конюшни, Пантелеймонъ Петровичъ началъ вслушиваться. Звучный мужской голосъ пѣлъ довольно изрядно:
Когда легковѣренъ и молодъ я былъ,
Гречанку младую я страстно любилъ.
Прелестная дѣва ласкала меня,
Но скоро я дожилъ до чернаго дня…
Пантелеймонъ Петровичъ вошелъ въ комнату. Анна Савишна сидѣла на диванѣ, въ какомъ-то раздумьѣ; подлѣ нея стоялъ прапорщикъ Перепелица, съ гитарою въ рукѣ.
— Вотъ сюрпризъ: возвратился двумя днями прежде! проговорила Анна Савишна, слегка покраснѣвъ и цалуя мужа.
— Что, думаю, скучно сидѣть дома одной Аннѣ Савишнѣ; пойду-ка да спою ей романсикъ: взялъ гитару и пришелъ сюда, сказалъ прапорщикъ, подавая руку Пантелеймону Петровичу.
— Но вѣдь Анна Савишна… не охотница до романсовъ?.. замѣтилъ довольно сухо Пантелеймонъ Петровичъ и тоже слегка покраснѣлъ.
— Э, полно!.. Можно ли не любить пѣнія? — пѣніе, такъ сказать, услаждаетъ душу. Вотъ, послушайте!
— Перестаньте, ради Бога!.. Экъ онъ съ гитарою разносился, сердито проворчала Анна Савишна.
— А впрочемъ, почему же, въ-самомъ-дѣлѣ, и не пѣть? Пойте, Иванъ Андреичъ!.. Будемъ слушать — нечего дѣлать, Анна Савишна! проговорилъ Пантелеймонъ Петровичъ, принявъ уже довольно веселый тонъ.
Прапорщикъ Перепелица снова запѣлъ:
Когда легковѣренъ и молодъ я былъ…
Анна Савишна, въ-сердцахъ, вышла изъ комнаты; Пантелеймонъ Петровичъ одинъ прослушалъ пѣніе Перепелицы.
Теперь въ Пантелеймонѣ Петровичѣ возродились какія-то непріязненныя отношенія къ сосѣду Перепелицѣ: Пантелеймонъ Петровичъ не зазывалъ его къ себѣ на «чай», не посѣщалъ его въ домѣ. Но прапорщикъ Перепелица принадлежалъ къ числу тѣхъ разбитныхъ малыхъ, которые не могутъ похвастаться деликатностію своего обращенія и для которыхъ пословица «не во время гость — хуже Татарина» не имѣетъ никакого смысла. Прапорщикъ, не взирая на оказываемый ему холодный пріемъ, продолжалъ навѣщать Пантелеймона Петровича, называя его иногда въ разговорѣ дружескимъ ты, что крайне не нравилось Пантелеймону Петровичу: онъ краснѣлъ, морщился, но, по мягкости своего нрава, никакъ не могъ собраться съ духомъ отказать на отрѣзъ прапорщику отъ своего дома. Пантелеймонъ Петровичъ нѣсколько разъ уполномочивалъ для этого Анну Савишну, но она каждый разъ отказывалась отъ исполненія подобнаго порученія, находя его щекотливымъ.
— Экъ онъ, ужо, въ-самомъ-дѣлѣ, носится съ своимъ Перепелицею!.. Да мнѣ онъ што?.. Ну, коли осерчалъ безвинно на человѣка, откажи ему самъ; а я какъ могу? я дама — мнѣ это не сподручно…
Однажды случилось обстоятельство такого рода, что Пантелеймонъ Петровичъ рѣшительно вышелъ изъ себя: уже онъ отправился въ уѣздный городъ, купилъ листъ гербовой бумаги и предпринялъ намѣреніе завести процессъ съ прапорщикомъ Перепелицею: одно только краснорѣчіе подсудка уѣзднаго суда могло отвести Пантелеймона Петровича отъ подобнаго процесса. Вотъ, какъ самъ Пантелеймонъ Петровичъ разсказывалъ подсудку объ этомъ «обстоятельствѣ».
— Разъ, послѣ обѣда, говорилъ Пантелеймонъ Петровичъ: — я и Анна Савишна ушли спать въ кладовую: тамъ, знаете, прохладнѣе, а главное — нѣтъ мухъ. Пришли, легли и уснули. Только вдругъ, слышу я, Анна Савишна шепчетъ мнѣ, что кто-то стучится въ дверь. Да это вамъ, душа моя, такъ кажется! отвѣчалъ я, а главное — лѣнь была встать. Послѣ обѣда, знаете, такъ спится. Встаньте же: говорятъ вамъ, кто-то стучится въ дверь? сказала опять Анна Савишна. Да это вѣтеръ, душа моя! отвѣчалъ я; ну, такая лѣнь напала, что не могъ оторваться отъ подушки. Наконецъ, и самъ слышу, что кто-то въ дверь весьма-явственно: стукъ, стукъ! Нечего было дѣлать: приподнялся, зѣвнулъ, потянулся, почесалъ затылокъ, всталъ, подошелъ къ двери, отворилъ… Гляжу — предо мной стоитъ атаманъ, а лицо у него блѣднѣе полотна!
" — Что съ тобою?
" — Прапорщикъ вытолкъ всю нашу пшеницу до стебля!
"Эхъ, досада меня взяла! пшеница у меня была заглядѣнье: роста — повѣрите ли? — вотъ такого (Пантелеймонъ Петровичъ показалъ рукою ростъ своей пшеницы), зерно наливное, крупненькое… Я любовался ею цѣлое лѣто, берегъ пуще собственнаго ока — и вдругъ слышу — пшеница моя вытолчена! Какъ это вамъ покажется? Я велѣлъ подать мнѣ летку, сѣлъ и уѣхалъ къ Перепелицѣ. На крыльцѣ его дома сидѣла ключница и кормила грудью ребенка.
" — Дома баринъ?
" — Нѣту.
" — А гдѣ жь?
" --Вотъ уже третій день гоняется за лисицей.
" --Скажи же ты своему барину, чтобъ его чортъ взялъ вмѣстѣ съ лисицей, отвѣчалъ я ей и поѣхалъ взглянуть на мою пшеницу; взглянулъ — сердце йокнуло; точно двадцать чумацкихъ возовъ проѣхали по моей пшеницѣ — такъ она, канальство, вся била вытолчена!.. Я сложилъ руки и задумался: вѣдь пшеницу-то я запродалъ Жиду по четырнадцати рублей четверть…Вдругъ, вижу, прапорщикъ Перепелица — и откуда онъ взялся? Перепелица, въ зеленой венгеркѣ, выложенной шнурочками, подъѣзжаетъ ко мнѣ на изморенной лошади, а за нимъ еще три верховыхъ, а за верховыми — цѣлое стадо собакъ…
" — Здорово, сосѣдъ! сказалъ онъ мнѣ преспокойно.
" — Прежде всего удержите вашихъ аспидовъ, отвѣчалъ я ему, показывая на собакъ, которыя такъ и прыгали на сворахъ, такъ и рвались ко мнѣ. Перепелица пробормоталъ какія-то французскія слова собаки унялись.
" — Бога вы не боитесь, Иванъ Андреичъ: что это вы мнѣ надѣлали!
" --Что жь я вамъ надѣлалъ?.. спросилъ онъ меня, и мнѣ показалось, что онъ поблѣднѣлъ.
" --Ничего… такъ, бездѣлица: всю пшеницу мою вытолкли до стебля?
" — Это?.. Ну, я здѣсь не виноватъ.
" — А кто жь виноватъ?.. вѣрно я?
" — Нѣтъ, и не вы.
— Такъ кто жь? спросилъ я въ сердцахъ.
— Лисица. Вѣдь какъ измучила меня, проклятая! Повѣрите ли, каждый уголокъ вашего лана обшмыгала, проклятая?
" — Вѣрю, очень вѣрю! отвѣчалъ я въ сердцахъ, показывая на вытолченную пшеницу.
" --Однако, она не уйдетъ отъ моихъ рукъ… Знаете, какую штуку я съ ней сдѣлаю?
" — Но по какому праву загнали вы лисицу на мою землю? Развѣ вы не имѣли другаго мѣста для охоты?
"Никто ее туда не загонялъ; сама она, проклятая, туда забѣжала. Ну, однако, она не уйдетъ изъ моихъ рукъ: я возьму пукъ соломы…
" — Сама она туда забѣжала!.. Такъ вы имѣли право гнаться за нею по моей землѣ и истреблять мою пшеницу?
" --Возьму, говорю, пукъ соломы, заткну соломой нору, а потомъ возьму и подожгу содому: она, проклятая, не стерпитъ дыма и, волей-неволей, вылѣзетъ изъ норы: вотъ тутъ-то я ее и сцапаю…
" — Что жь это, въ-самомъ-дѣлѣ, смѣетесь вы надо мною, что ли? Зачѣмъ вы, милостивый государь, мою мысль перебиваете? я вамъ говорю про пшеницу, а вы мнѣ, знай, одно твердите про лисицу?.. закричалъ я, внѣ себя отъ досады. Однакожь, что, вы думаете, предложилъ мнѣ Перепелица въ вознагражденіе причиненныхъ мнѣ убытковъ? спросилъ Пантелеймонъ Петровичъ подсудка.
Подсудокъ покачалъ головою.
« --Однако, скажите, примѣрно: какъ вы думаете?
Подсудокъ вторично покачалъ головою.
» — Шкурку съ убитой имъ лисицы: вотъ что онъ предложилъ мнѣ! сказалъ Пантелеймонъ Петровичъ, совершенно прійдя въ паѳосъ.
« — Посудите сами, продолжалъ онъ: — вѣдь это уже обида… Я ему этого не попущу… Не тронь онъ моей собственности, я бы и пальцемъ его не тронулъ, но онъ первый зачинщикъ… Вотъ, послалъ мнѣ Богъ сосѣда. Я готовъ за полцѣны продать свой хуторъ, лишь бы избавиться мнѣ отъ его сосѣдства! говорилъ Пантелеймонъ Петровичъ, разгорячившись и почти со слезами.
И, между-тѣмъ, съ теченіемъ времени, горячность его прошла, волненіе утихло. Пантелеймонъ Петровичъ не началъ процессса съ Перепелицею; Перепелица по-прежнему посѣщалъ домъ своего сосѣда. Время бѣжало незамѣтно, дни уходили за днями, годы проходили — и привыкъ Пантелеймонъ Петровичъ къ своему положенію: привыкъ онъ видѣть въ своемъ семейномъ кругу прапорщика Перепелицу, который забавлялъ его дѣтей, кормилъ ихъ пряниками, пилъ вмѣстѣ съ хозяиномъ чай, съ примѣсью кизлярки, да иногда, въ зимніе вечера, игралъ на гитарѣ… Такъ ко всему можетъ привыкнуть человѣкъ!..
Пантелеймонъ Петровичъ, подъ конецъ своей жизни, до того растолстѣлъ, обрюзгъ и заплылъ жиромъ, что не могъ уже повѣрять дѣйствій своего атамана и, сдавъ дѣла своей экономіи совершенно за руки Анны Савишны, самъ онъ смотрѣлъ сквозь пальцы за свое хозяйство; лѣнь до того имъ овладѣла, что онъ рѣдко выходилъ изъ своей комнаты: для Пантелеймона Петровича всѣ интересы человѣческіе заключались въ сытномъ обѣдѣ, сытномъ ужинѣ, въ рюмкѣ доброй настойки, да еще развѣ въ стаканѣ чая, съ примѣсью кизлярки — и такъ прожилъ человѣкъ до своей роковой катастрофы…
А какъ неожиданно, какъ внезапно настигла Пантелеймона Петровича эта катастрофа. Анна Савишна разливала чай; служанка, наливъ чайной воды въ блюдечко, поила чаемъ изъ своихъ рукъ Татьяну Ивановну: старушка такъ одряхлѣла, что едва могла владѣть руками; Пантелеймонъ Петровичъ, въ своемъ бархатномъ халатѣ, курилъ трубку, изрѣдка прихлебывая чай изъ стоявшаго подлѣ него стакана; прапорщикъ Перепелица игралъ съ дѣтьми, усѣвшись съ ними на диванѣ.
— Дядя!.. а дядя? отдай мнѣ моего гусара, говорилъ младшій изъ сыновей Пантелеймона Петровича — Гриша.
— Самъ отъищи, отвѣчалъ ему „дядя“.
— Гдѣ я буду искать? обшарилъ всѣ карманы: нѣту!
— А въ голенищѣ сапога у дяди искалъ? спросилъ Петя.
— Поищи-ка въ сапогѣ: дядя часто прячетъ туда наши игрушки, замѣтилъ Ваня.
Гриша и Петя старались завладѣть ногою прапорщика, между-тѣмъ, какъ Ваня, повисши на шеѣ дяди, придерживалъ ему руки. Дѣло кончилось тѣмъ, что всѣ они четверо — Гриша, Петя, Ваня и прапорщикъ повалились съ дивана на полъ. Пантелеймонъ Петровичъ — свидѣтель этой забавной семейной сцены — захохоталъ тѣмъ дружескимъ смѣхомъ, отъ котораго эхо оглашало отдаленные покои дома… Потомъ онъ вдругъ пересталъ смѣяться, трубка выпала изъ его руки — и онъ, свалясь со стула, всею массою своего тѣла растянулся на полу. Тревожно встала съ своего мѣста Татьяна Ивановна и, шатаясь, подошла къ сыну. Она наклонилась надъ нимъ и внимательно разсматривала его физіономію.
— Ударъ! вдругъ вскрикнула она въ страшномъ испугѣ.
Прапорщикъ поспѣшно всталъ, подбѣжалъ къ Пантелеймону Петровичу и, взявъ со стола перочинный ножикъ, понадобившійся Аннѣ Савишнѣ для разрѣзыванія лимона, старался открыть кровь изъ руки Пантелеймона Петровича; но трудно было отъискать артерію на жирной, мясистой рукѣ Пантелеймона Петровича. Прапорщикъ оставилъ свое намѣреніе, покачавъ головою.
— Ради Бога, пошлите скорѣе за дохтуромъ! жалобно проговорила Татьяна Ивановна.
По приказанію Анны Савишны, немедленно отправилась въ городъ за докторомъ извѣстная летка.
Пантелеймонъ Петровичъ не шевелился.
Старуха приложила свою дрожащую руку къ сердцу сына и сказала: умеръ!»
— Умеръ?.. спросила въ какомъ-то испугѣ Анна Савишна.
— Умеръ, сказалъ утвердительно прапорщикъ Перепелица, смотря на Авву Савишну…
Дѣти притихли.
И вотъ, Пантелеймонъ Петровичъ лежалъ уже на столѣ, въ сосновомъ гробѣ, и казалось, будто онъ, мертвый, все еще ухмылялся, по своему обыкновенію… Надъ нимъ задумчиво стояла Анна Савишна; подлѣ нея прапорщикъ Перепелица утѣшалъ дѣтей покойника… Только одна — мать, сѣдая Волумнія, прильнувъ къ самому уху покойника, горько рыдала… рыдала и приговаривала: «не въ рубашечкѣ родился ты на свѣтъ Божій, дитя мое!» Горесть ея была безутѣшна, потому что послѣднее, единственное звено, привязывшее ее къ этой жизни, было разбито.
Село Боровенька.
1847.