Мельничиха (Лухманова)/ДО
I[править]
Мелкій березнякъ тянулся вдоль праваго низменнаго берега рѣчки Разымки; низкорослые, корявые кусты, то пригибаясь къ землѣ, ползли по ней, то пышные, сочные, зеленые принимали округлость шатровъ, то снова разсыпались и отдѣльными, какъ бы сторожевыми березками, бѣжали къ самой водѣ. По той сторонѣ Разымки, на крутомъ берегу, зеленой стѣной поднимался высокій лѣсъ; береза и липа, ясень и ольха пестрѣли на солнышкѣ разнотонной зеленью и при малѣйшемъ вѣтеркѣ, качая головою — размахивая гибкими вѣтками, лепетали безъ умолку свою чарующую лѣтнюю пѣсню. День-деньской на всѣ голоса, на всѣ тоны звенѣли тамъ хоры налетныхъ птицъ. Разымка, игривая и чистая, кокетливо вилась въ своихъ берегахъ и только у плотины богатаго мельника Наума Покатаго, вдругъ озлившись на поставленную ей преграду, клубилась, бурлила, прыгала и, не дохвативъ до верха громаднаго колеса, обрываясь, цѣпляясь за гигантскія спицы, падала внизъ и снова бѣшено бросалась на колесо.
Мельница Покатаго стояла одиноко на выгонѣ, а рядомъ съ нею, за тучнымъ хозяйственнымъ огородомъ, стоялъ и домъ мельника, съ новой тесовой крышей съ коньками затѣйливой рѣзьбы, съ «полотенцами» надъ окнами, съ ярко-зелеными ставнями, рѣзнымъ крыльцомъ и двумя густыми, высокими рябинами, раскинувшими такъ широко свои старыя вѣтви, что осенью красныя гроздья ягодъ лѣзли и въ окна, и на самую крышу. Въ полуверстѣ отъ мельницы, Разымка согнула локоть и какъ бы обняла деревню Разымовку съ ея единственной широкой улицей, съ рядомъ зажиточныхъ домовъ, трактиромъ, кабакомъ, бакалейной лавкой на два раствора, съ невысокой бѣлой церковью и домомъ священника, молодаго отца Андрея, жившаго тутъ уже шестой годъ съ своею тихою, глупою и доброю попадьею Натальей Петровной. А дальше, разогнувшись, Разымка подло-тихо, какъ бы прислуживаясь, текла прямо въ садъ богатаго помѣщика Стогова, усадьба котораго широко раскинулась, съ большимъ каменнымъ домомъ, постройками, службами, садомъ, оранжереями, купальнями и другими атрибутами богатаго барства. Вечерѣло. Миновалъ жаркій страдный день, и деревня спала тяжелымъ, мертвымъ сномъ переутомившагося рабочаго люда. Іюльская ночь, полная таинственной нѣги, охватила лѣсъ, деревья сквозь сонъ чуть-чуть перешептывались съ ласкавшимъ ихъ вѣтромъ, да Разымка, перекатывая въ водѣ отраженіе звѣздъ, дробила ихъ, какъ бы играя золотомъ, скрытымъ подъ свѣтлымъ пологомъ ея капризныхъ волнъ. Только мельничье колесо работало безъ устали, шумя и хлопая своими лопастями по водѣ, наполняя окрестность страннымъ, смѣшаннымъ гуломъ, въ которомъ слышалось то испуганное фырканье табуна лошадей, то уханье лѣшаго, то хохотъ русалки. Мѣсяцъ, разгулявшись по небу, рисовалъ по широкой улицѣ тѣни крестьянскихъ домовъ, осѣненныхъ кружевной зеленью березъ и рябинъ; свѣтлымъ пятномъ стояла у входа въ село бѣлая церковь въ одну синюю главку, съ прижавшейся къ ней тонкой, высокой колоколенкой. За церковью шла поляна, на которой по праздникамъ собирались гулять дѣвки съ парнями, а тамъ, во главѣ крестьянскихъ домовъ, нѣсколько отдѣлившись отъ нихъ огородомъ и большимъ хорошо содержимымъ садомъ, стоялъ домъ священника.
За калиткой сада на крошечной зеленой скамеечкѣ сидѣлъ о. Андрей и глядѣлъ въ тѣснившуюся со всѣхъ сторонъ ночь своими большими, темными, грустными, какъ у раненнаго орла, глазами. Худой, средняго роста, хорошо сложенный молодой человѣкъ, онъ любилъ уединеніе; для него часы, проведенные глазъ на глазъ съ природой, замѣняли и книги, и разговоры.
Отецъ Андрей въ душѣ былъ поэтъ и мистикъ. Онъ жилъ суровымъ, несложнымъ ученіемъ Христа, чистый, наивный, безстрастный, какъ одинъ изъ тѣхъ рыбарей, что всюду шли слѣдомъ за своимъ Божественнымъ Учителемъ. Спрятанный весь въ тѣни развѣсистой березы, священникъ сидѣлъ на деревянной скамьѣ и съ удивленіемъ слѣдилъ за одинокой тонкой фигурой, бѣжавшей отъ мельницы прямо къ нему. Фигура, то пропадала подъ тѣнью деревьевъ, то снова вырисовывалась на чистой луговинѣ и, очевидно, спѣшно, не разбирая уже дороги, бѣжала къ намѣченной цѣли; шаговъ за двадцать о. Андрей скорѣе разгадалъ, чѣмъ разглядѣлъ мельничиху. Высокая, стройная женщина, въ темномъ большомъ платкѣ, накинутомъ на голову, прошла такъ близко около него, что задѣла его колѣна платьемъ.
— Анна Герасимовна! — окликнулъ онъ ее.
Женщина вздрогнула, остановилась такъ внезапно, что даже качнулась всѣмъ тѣломъ назадъ и, чуть-чуть отбросивъ съ головы платокъ, впилась глазами въ то мѣсто, откуда послышался голосъ.
— Говорю: Анна Герасимовна, куда спѣшишь? Или на мельницѣ что не ладно?
Мельничиха совсѣмъ спустила платокъ съ головы и нырнула въ тѣнь къ самой скамейкѣ.
— Никакъ о. Андрей?! Ну, и испугалъ же! Думала, всѣ люди спятъ, — анъ нѣтъ. — Въ голосѣ ея слышалась насмѣшка. — И то бѣжала духъ не переводя съ мельницы, шутка-ль? Передохнуть, что-ль?
Она опустилась на скамейку и сѣла такъ близко къ священнику, что на него пахнулъ жаръ ея молодаго, разгоряченнаго бѣгомъ тѣла. Отецъ Андрей отодвинулся.
— Куда-жъ бѣжала-то, Анна Герасимовна?
— Куда? — Анна нагнула голову, стараясь заглянуть въ самые глаза священника. — Къ полюбовнику бѣжала, къ стоговскому баричу молодому! Вотъ тѣ и сказъ на твой допросъ, батюшка.
Отецъ Андрей выпрямился.
— Стыда въ тебѣ нѣтъ, Анна Герасимовна: мужняя жена да своему духовному отцу такой отвѣтъ даешь. Стыдно и довольно грѣшно тебѣ.
— Грѣшно, батюшка, стыдно? А тебѣ, о. Андрей, не было ни грѣшно, ни стыдно, какъ четыре года тому назадъ ты вѣнчалъ меня съ лысымъ да старымъ Наумомъ, какъ благословлялъ да руки соединялъ, — мои дѣвчонкины съ его старыми корявыми граблями?
— Я вѣнчалъ потому, — отецъ твой пришелъ ко мнѣ и оповѣстилъ, что ты просватана, и окличку я дѣлалъ, и потомъ подъ вѣнцомъ тебя спрашивалъ, и ты согласіе своимъ голосомъ дала.
— Какъ тутъ не дашь, какъ тебѣ отецъ родной клочья волосъ деретъ, да нагайкой стегаетъ, да голодомъ моритъ, такъ тутъ не только за богатаго мельника пойдешь, а за сатану, прости Господи, выскочишь.
Священникъ молчалъ.
— Вотъ, — озлобленно продолжала Анна, — кабы ты былъ-то намъ отцомъ духовнымъ, кабы ты звѣрье-то наше мужицкое, молитвой, либо властью какой усмирять умѣлъ, да на защиту праваго стать могъ, ну, такъ и спросъ могъ бы теперь чинить, а то на!
Сердце о. Андрея сжалось, въ грубыхъ словахъ чуялась ему правда: вѣдь вотъ повѣнчалъ же этакую пару! А какъ бы и не повѣнчать? Развѣ воленъ онъ управлять ихъ жизнью?
— Вотъ что, Анна Герасимовна, — началъ онъ скорбно, — у всякаго своя доля, Христосъ и не то терпѣлъ…
— Такъ то Христосъ, Сынъ Божій, а мы что?..
— Помалкивай, Анна, не съ Христомъ равняю, а подъ законъ Его подвожу тебя. Всѣмъ завѣщалъ Онъ терпѣть. Матери нѣтъ у тебя, отецъ твой изнуждался, вспомни-ка, — ни кола, ни двора, кого вы призятить могли-то? Ну-ка-сь? А дѣвку молодую, какъ опять ему при себѣ держать, коли кругомъ ни дѣла, ни хозяйственности? Разсуди, — а мельникъ богатъ, да и тебя любитъ; что принуждалъ тебя отецъ, да билъ, того я не зналъ… — О. Андрей густо покраснѣлъ, потому что тутъ же вспомнилъ, что смутный слухъ объ истязаніяхъ дѣвченки доходилъ и до него въ свое время. — А ко мнѣ ты пришла волей, не связанная, и согласье свое на бракъ при народѣ дала…
— Ну, инъ дала, и повѣнчалась, а далѣ-то что?
— А далѣе, Анна Герасимовна, что коли ты въ церкви вѣнчана, коли священникомъ мужу отдана, то ты, покуль смертный часъ не придетъ, и блюди свою чистоту и вѣрность. Тяжекъ крестъ, а неси его съ честью, и Господь оцѣнитъ добродѣтель твою, и ангелъ твой…
Тихій, язвительный смѣхъ оборвалъ его рѣчь.
— Вотъ что, батюшка, ты ангеловъ-то не тревожь, може спятъ тамъ, на звѣздахъ-то, а вотъ я тебѣ свой сказъ скажу.
Анна взяла священника за руку и сжала ее въ своихъ горячихъ рукахъ.
— Наболѣло сердце мое, вотъ какъ наболѣло! Спросилъ ты меня, куда я бѣгу, а я тебѣ такъ и отрѣзала, потому теперь ножъ ты возьми, огонь разведи, заклятье положи — черезъ все пройду, а назадъ не вернусь! Вотъ опротивѣлъ мнѣ мельникъ, видѣть не могу, слышать не въ силахъ. Ночью коли лежу, глазъ напролетъ не смыкаю, и все мнѣ чужія рѣчи, чужія ласки горячія снятся, слова милыя на уста просятся, а какъ увижу мужа, такъ во мнѣ сердце загорится, такъ загорится, что вотъ взяла бы топоръ, да какъ гадину его разсѣкла-бъ, а нѣтъ…
Анна нагнулась еще ближе къ о. Андрею и шепотомъ продолжала быстро:
— А нѣтъ, такъ подкараулила бы его, какъ онъ на мосточку, близь колеса своего мельничнаго бредетъ, да столкнула бы его, да сама нагнулась бы, да и глядѣла-бъ, глядѣла, какъ подхватитъ его толчея, какъ дробить, да подкидывать будетъ. Слышишь, отецъ Андрей?
Анна бросила его руку и вдругъ вся выпрямилась; издалека, съ рѣки несся голосъ; словъ нельзя было разобрать, но высокій, чистый баритонъ страстными, переливчатыми нотами летѣлъ къ нимъ, замиралъ и снова звенѣлъ.
— Зоветъ!.. Теперь на всю ночь, до зорьки утренней, а ночь, ночь-то, батюшка, глянь ночь-то какая любовная! — прошептала Анна и, накинувъ платокъ, рванулась и — скрылась вдали.
Долго еще о. Андрей сидѣлъ на скамьѣ въ какомъ-то оцѣпенѣніи.
— Ахъ, грѣхъ-то, грѣхъ-то какой! — машинально повторялъ онъ, и сердце его ныло.
Ночь лѣтняя, полная жуткой, разымчатой нѣги охватывала его; надъ нимъ шелестѣла рябина, въ воздухѣ оборвалась страстная нота, невдалекѣ за изгибомъ сада послышались шаги и тихій, подавленный смѣхъ.
II[править]
На другой день послѣ разговора мельничихи съ о. Андреемъ, солнце ярко свѣтило, обволакивая жаркими лучами террасу, померанцевыя кадки и кусты розъ въ имѣніи помѣщика Стогова.
Въ саду было все тихо и пусто, посреди большой залы, прохладной и полутемной отъ спущенныхъ шелковыхъ гардинъ, стоялъ о. Андрей и широкимъ, грустнымъ взглядомъ окидывалъ фамильные портреты, бронзовую, громадную люстру, всю старинную, барскую роскошь. Онъ пришелъ поговорить съ молодымъ помѣщикомъ и терпѣливо ждалъ его появленія; посланный имъ казачекъ сказалъ, что баринъ купается и сейчасъ будетъ. Въ смежной комнатѣ послышались торопливые, сильные шаги, высокая дверь въ правомъ углу распахнулась и передъ священникомъ стоялъ Алексѣй Стоговъ.
До сихъ поръ о. Андрей видалъ молодаго человѣка только издали, вскользь. Съ перваго взгляда священнику показалось, что лицо молодаго хозяина выражаетъ только скромность и доброту, но когда онъ повнимательнѣе посмотрѣлъ на его большой, бѣлый лобъ, съ волнами густыхъ каштановыхъ волосъ, на большіе сѣрые глаза, свѣтлые и упрямые, онъ понялъ, что блѣдный, скромный на видъ молодой человѣкъ долженъ былъ обладать непреклонной волей и властнымъ характеромъ.
Войдя въ залъ, Стоговъ остановился и, поклонившись, глядѣлъ на священника съ очевиднымъ недоумѣніемъ.
— Отецъ Андрей, священникъ изъ села Разымки, — рекомендовался гость.
Алексѣй Стоговъ показалъ рукой на золоченое кресло желтаго штофа и сѣлъ самъ напротивъ.
— Чѣмъ могу служить?.. Вѣроятно… бѣднымъ?
— Нѣтъ, я не за милостыней.
Отецъ Андрей провелъ нервной, худощавой рукой по волосамъ, потомъ по короткой, курчавой бородкѣ, поправилъ складки своей коричневой люстриновой рясы и поднялъ глаза. Оба взгляда встрѣтились въ упоръ. Стоговъ сразу почувствовалъ, что разговоръ будетъ серьезный, и какъ-то весь насторожился. О. Андрей ясно понялъ, что передъ нимъ такая гордая душа, съ которой нельзя говорить обиняками да намеками.
— Я по поводу Анны, мельничихи, — сказалъ онъ.
По лицу Стогова волной прошла краска, но онъ молчалъ.
— Я здѣсь шестой годъ, — продолжалъ о. Андрей, — а ей и всего-то теперь 20, значитъ засталъ я ее дѣвочкой по 15-му годочку, безъ матери, сирота, отецъ забулдыга-пьяница. Ну, и… принудилъ Анну выйти замужъ за богатаго мельника… Они-то хоть и не пара, да все же мужъ и жена… храмъ святой соединилъ… А вотъ вчера ночью…
— Вы видѣли, какъ Анна бѣжала ко мнѣ на свиданіе.
Отецъ Андрей оторопѣлъ и потупился.
— Она мнѣ говорила!
Стоговъ всталъ съ кресла и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ большими, крѣпкими шагами.
Отецъ Андрей тоже всталъ.
— Алексѣй Константиновичъ, наѣзжій вы у насъ человѣкъ, не знаете здѣсь ни нравовъ, ни обычаевъ, — жестокая здѣсь сторонка. Не дай ты Господи, узнаютъ здѣсь люди о вашихъ… свиданіяхъ, замучаютъ, загрызутъ бабу, а мужъ-то, мельникъ, Покатый, да этотъ убьетъ ее, а передъ тѣмъ измытаритъ, истерзаетъ ее, — заступы ей нѣтъ; будь у нее семья какъ слѣдуетъ, вступились бы, взяли-бъ къ себѣ, а то одинъ пьянчужка отецъ, который первый на нее камень подыметъ, потому только и дышетъ одними подачками отъ мельника.
Отецъ Андрей справился со своею робостью и теперь ходилъ ровнымъ шагомъ со Стоговымъ.
— Кабы я ее не исповѣдывалъ, не причащалъ, кабы не видѣлъ я ее чистой, разумной дѣвочкой, можетъ и не рѣшился бы я прійти къ вамъ. Но она овца моего стада, и плохой бы я былъ передъ Господомъ пастырь, кабы не пришелъ на защиту ее. Алексѣй Константиновичъ, вѣдь для васъ-то одно баловство, а для нее позоръ да горе!.. Оставьте вы ее, сударь!
Алексѣй Стоговъ остановился и снова впился въ глаза о. Андрея, но въ глубинѣ черныхъ глазъ священника лежало столько ясной скорби, столько прямоты, что всякое злое слово, готовое сорваться съ губъ молодаго человѣка, замерло.
— Отецъ Андрей, напрасно вы взялись за это дѣло, трудное оно, неподсудное ни людямъ, ни… — онъ хотѣлъ сказать Богу и сказалъ, — вамъ. Не балуюсь я, а люблю Анну, вотъ какъ люблю! Будь она дѣвушкой, увезъ бы къ себѣ и… пожалуй, современемъ женой бы сдѣлалъ. И теперь увезу, завтра же насъ съ нею здѣсь не будетъ.
— А мужъ-то ея, мельникъ.
На лбу Стогова выступила синяя жилка и легла поперегъ, глаза приняли холодный, тяжелый блескъ.
— Убью, коли между станетъ! — сдавленно проговорилъ онъ.
— Господи Іисусе! — отшатнулся священникъ, — и онъ тоже.
— Да вы успокойтесь, о. Андрей, до убійства у насъ не дойдетъ, авось такъ поладимъ какъ-нибудь. Отца Анны я обезпечу, но Анну не отдамъ. Такъ и знайте, батюшка, не отдамъ!
— А что же дальше-то будетъ, дальше? Вѣдь не пара она вамъ и женою не можетъ быть.
Стоговъ вдругъ разсмѣялся и махнулъ рукой.
— Правду хотите знать, о. Андрей? Да? Ну, такъ я не скажу вамъ ее, потому что и самъ не знаю; «дальше» отъ всѣхъ людей скрыто. Мнѣ — 24 года, Аннѣ — 20, я люблю ее, увезу и буду любить… пока не излюбится. Прощайте, батюшка. Хорошій вы человѣкъ, я буду тепло вспоминать о васъ.
Стоговъ, не протягивая о. Андрею руки, глубоко поклонился и вышелъ. О. Андрей постоялъ, посмотрѣлъ кругомъ и, не найдя ни въ одномъ углу образа, уставилъ глаза на клочекъ яснаго, голубаго неба, прорѣзывавшагося между двумя колоннами террасы; руки его сложились въ привычную молитвенную позу.
— Господи, Господи! — прошепталъ онъ, — просвѣти ихъ и научи меня предотвратить козни дьявольскія.
Возвращаясь домой, о. Андрей снова шелъ Стоговскимъ садомъ. Потертая ряса его отливала на солнцѣ ржавымъ цвѣтомъ, отъ быстрыхъ шаговъ полы его развѣвались, задѣвали цвѣты, окаймлявшіе дорожку, и пышныя головки розъ наклонялись и обдавали ароматомъ взволнованнаго священника. Сердце о. Андрея билось сильно, онъ хорошо сознавалъ, что посѣщеніе его Стогова не только не привело ни къ какимъ результатамъ, но даже и не имѣло никакаго практическаго значенія. Изъ всего того, что такъ ясно и сильно складывалось въ его сердцѣ, изъ всѣхъ доводовъ, которые должны были убѣдить Стогова и заставить его разойтись навсегда съ Анной, — онъ не сказалъ ни слова. Онъ понялъ, что никакимъ словомъ, никакимъ звукомъ не тронетъ онъ той свѣтской брони, въ которую заковано сердце молодаго помѣщика.
Отойдя уже далеко отъ сада, среди полей, гдѣ благоухали высокіе медовики, гдѣ вѣтеръ гналъ кудрявыя волны нескошеннаго овса, о. Андрей вздохнулъ свободно и, вынувъ платокъ, обтеръ имъ вспотѣвшій лобъ. Въ простотѣ души своей о. Андрей все-таки обвинялъ себя въ томъ, что у него не хватало начитанности. Онъ скорбѣлъ, что доводы свои онъ не съумѣлъ подкрѣпить сильнымъ евангельскимъ текстомъ или безстрашно-звучнымъ голосомъ пригрозить грѣшнику гнѣвомъ Божіимъ.
III[править]
День прошелъ, на смѣну отдыхавшему солнцу снова загорѣлись звѣзды, снова деревня вся погрузилась въ сонъ, и только въ большой пятистѣнной избѣ мельника горѣлъ огонь. На просторномъ дворѣ его, за наглухо запертыми воротами, слышно было, какъ коровы пережевывали жвачку, фыркали лошади, роясь въ сѣнѣ, да изъ мшенника время отъ время несся топотъ глупыхъ овецъ, вдругъ перебѣгавшихъ изъ одного угла хлѣва въ другой.
Въ самой избѣ, въ большой передней комнатѣ сидѣлъ мельникъ Наумъ Семеновичъ Покатый — мужикъ старый, лысый, приземистый, здоровенный, съ косматыми бровями, съ черными, живучими глазами; противъ него сидѣлъ отецъ Анны Герасимовны, спившійся, сгорбленный старикъ, который жилъ однимъ вожделѣніемъ — выпить, и теперь слушалъ мельника, поддакивалъ ему и томительно глядѣлъ на пузатый графинъ водки и на пустые стаканчики желтоватаго, толстаго стекла. Анна Герасимовна сидѣла тутъ же; красивое, обыкновенно румяное и оживленное лицо было блѣдно, темно-сѣрые глаза почернѣли, ушли въ глубь и горѣли недобрымъ огнемъ. Страстная, нервная женщина поняла одно, что глупая, безтолковая бесѣда мужиковъ продлится долго, что сегодня мельникъ ночуетъ дома, и ей не удастся убѣжать туда, на рѣку, гдѣ обыкновенно въ лодкѣ ее поджидалъ Алексѣй Константиновичъ.
— Ты теперича-то пойми, Герасимъ, — говорилъ мельникъ, — что я не токмо Аннѣ мужъ и хозяинъ, а какъ бы даже и на мѣсто родителевъ, потому возьмемъ къ примѣру тебя, ты что, — одна канитель, а не отецъ.
— Я что же, я знамо не при силѣ, — покорно соглашался Герасимъ, не сводя глазъ съ водки.
— Ну, вотъ, а я не томко тиранства какаго надъ нею, а даже совсѣмъ наоборотъ, съ полнымъ уваженіемъ, можно сказать даже вотъ какъ: сиди она у меня на ладошкѣ, я-бъ другою прикрылъ ее, чтобъ и вѣтромъ не пахнуло, а она отъ меня рыло воротитъ.
Анна повернулась къ мужу, блеснула только злыми глазами и снова отворотилась къ окну. Кипѣло сердце ея, и дорого стоило ей молчать.
— Видѣлъ, — продолжалъ мельникъ, — глаза, что у аспида василиска, съѣсть хотятъ, а теперь за что? Народъ говоритъ — я мужикъ прижимистый; вѣрно, кого хошь въ бараній рогъ согну, а передъ ней смиренъ, пословенъ, что скажетъ, то ладно, что запривередитъ, то и куплю: платье-ль тамъ, аль ленты, аль башмаки опять какіе, все какъ есть; за что-жъ теперь, спрашиваю я тебя, она меня не любитъ?
— Плюнь, Семенычъ, говорю, плюнь, какъ ей паршивой не любить тебя, ноги твои мыть должна и ту воду пить, вотъ какой ты, значитъ, ей мужъ.
Герасимъ потянулся къ водкѣ. «Давай лучше пить, чего канитель-то разводить».
— Нѣтъ, ты постой, — остановилъ его руку мельникъ, — ты разсуди насъ, на то ты отецъ. Чего она норовитъ, все изъ дому, да изъ дому? Охъ, Анна, вертишь ты хвостомъ, вертишь, да себѣ горе и вывертишь. Чуетъ сердце мое, не доброй дорогой ты, жена, пошла.
Пытливо, не моргая, мельникъ глядѣлъ на молодую женщину, но та только повела презрительно плечами и даже головы не повернула къ мужу.
— Чу, кто кольцомъ въ ворота брякнулъ? — вдругъ встрепенулся мельникъ. — Кому быть о сю пору?
Анна встала съ мѣста блѣднѣе стѣны, тонкій слухъ ея уловилъ знакомый, желанный голосъ, окликавшій мельника за воротами.
Покатый торопливо всталъ изъ-за стола и направился вонъ изъ избы. Герасимъ, какъ воронъ, накинулся на водку и, схвативъ жадно двумя руками графинъ, тянулъ прямо изъ горлышка.
Анна съ замираніемъ сердца слышала восклицаніе удивленнаго мельника, короткій, властный отвѣтъ Стогова; затѣмъ дверь въ избу распахнулась, и передъ нею стоялъ Алексѣй Константиновичъ и прямо, любовно глядѣлъ ей въ глаза. За нимъ вошелъ мельникъ съ недобрымъ, пожелтѣвшимъ лицомъ.
— Что-жъ, хозяинъ, устроилъ мнѣ облаву на звѣря, какъ обѣщалъ? — началъ Стоговъ. — А у тебя что, гость? — обернулся онъ къ Герасиму, но тотъ, выпившій всю водку, не имѣлъ лучшаго желанія, какъ улизнуть, а потому, не успѣлъ мельникъ дать новому пришельцу отвѣтъ, какъ онъ уже схватилъ свою шапку, дернулъ острымъ плечомъ, чтобы накинуть сползшій озямъ, и живо выскочилъ изъ избы.
— Пожалуй, и бабѣ не радость наши разговоры слушать? — спросилъ мельникъ, подозрительно косясь на жену.
— Пожалуй! — согласился Стоговъ, садясь на лавку и глядя въ глаза Аннѣ, — пожалуй, что-жъ за радость толки про охоту слушать.
Анна поклонилась гостю и молча вышла, но не къ себѣ въ свѣтелку, а на дворъ, и сѣла у журавля колодца. Женское сердце подсказало ей, что пришелъ конецъ, что каковъ бы ни былъ разговоръ съ мужемъ, а только сегодня разразится гроза и — все покончится. Почему именно сегодня и что разразится, — этого она и сама не знала. Голосъ постылаго мужа и отповѣди милаго смутно долетали до нее; она прокралась кругомъ дома и поглядѣла въ сердцевидную скважину. На столѣ передъ мельникомъ стоялъ почти пустой штофъ водки; очевидно, онъ вытащилъ для барина запасное угощеніе, но угощался одинъ и усиленно.
Что зналъ мужъ, насколько подозрѣвалъ, ревновалъ ли онъ ее именно къ барину, Анна не знала. Стоговъ и ранѣе не разъ заходилъ къ мельнику и всегда по поводу медвѣдя или другой охоты, до которой онъ былъ страстный любитель; мельникъ самъ не охотился, но на всю округу зналъ мѣста и могъ всегда снарядить всякую облаву.
Анна снова обошла избу, тихонько пробралась въ сѣни и прильнула ухомъ къ дверямъ.
— Медвѣдь ли тебя, баринъ, сюда занесъ, аль что другое помудренѣе? — говорилъ пьянымъ голосомъ мельникъ.
— А. ты не мели, Наумъ, — отвѣчалъ Стоговъ, — коли говорю медвѣдь, такъ о немъ и рѣчь.
— Такъ-съ, будемъ знать, потому, баринъ, — голосъ мельника выросъ и принялъ дикій отголосокъ, — ежели что другое, коснись что дома моего, значитъ, къ примѣру, жены, то я, баринъ, тому человѣку не хуже медвѣдя шкуру спущу.
Съ бьющимся сердцемъ Анна взялась за щеколду двери, ея блѣдное лицо теперь пылало, предчувствіе чего-то, что вотъ-вотъ должно совершиться, давило ей грудь.
— Ты что закидываешь-то? — загремѣлъ голосъ Стогова, — коли что сказать хочешь, такъ говори прямо. Чего пьешь безъ мѣры, мыслями больше не владѣешь?
Анна слышала, какъ тяжело дышалъ мельникъ, и вдругъ всѣмъ существомъ поняла, что медлить нельзя ни минуты. Сильнымъ толчкомъ руки она распахнула дверь. Стоговъ рванулся къ ней, и въ ту же секунду раздался страшный трескъ: тяжелый, дубовый табуретъ, пущенный рукою мельника, ударился объ стѣну. Мужчины стояли другъ противъ друга, оба блѣдные, съ вызывающимъ видомъ. Анна бросилась между ними.
— Уходите, Алексѣй Константиновичъ, смутили его сегодня должно сплетками какими, аль-бо такъ, глаза залилъ, и впрямь васъ за медвѣдя зачелъ. Уходите!
Она обратила къ Стогову лицо, полное такой мольбы, что онъ невольно сдѣлалъ шагъ впередъ.
— И впрямь уходи, баринъ, не дѣло тебѣ якшаться съ нами, людьми сѣрыми. Може и не отъ тебя остуда промежъ насъ пошла, такъ ладно, сами и разберемся.
— Анна, куда? Самъ гость дорогу найдетъ! Назадъ, поскуда! — бѣшенно крикнулъ мельникъ женѣ, двинувшейся къ двери.
Стоговъ, бывшій уже у порога, повернулъ обратно; передъ нимъ стояла Анна, высокая, блѣдная, съ темными, горѣвшими глазами, съ видомъ женщины, готовой умереть за любимаго человѣка. Онъ понялъ, что не въ силахъ уйти и оставить ее одну во власти этого звѣря. Насиліе въ видѣ побоевъ, насиліе въ видѣ любви, мелькнуло въ его мозгу.
— Уходи ты сперва, съ нимъ я тебя не оставлю! — и въ глазахъ, и въ словахъ Стогова было столько силы, что Анна рванулась съ мѣста и бросилась за нимъ.
— Съ тобой! — крикнула она и, схвативъ его крѣпко за руку, выбѣжала изъ избы.
Хмѣль и злость на мгновеніе затуманили голову мельника, ноги его задрожали, онъ опустился на лавку и, какъ безумный, глядѣлъ кругомъ. Сквозь открытую въ сѣни дверь онъ увидѣлъ на полу топоръ, всаженный въ полѣно. Мельникъ вскочилъ, выхватилъ топоръ и бросился изъ избы. Онъ видѣлъ, какъ Анна уже открыла калитку, мелькнуло ея платье, за нею шагнулъ Стоговъ. Вотъ они вступили уже на плотину. Наумъ, съ топоромъ въ рукѣ, нагнувъ голову, какъ тяжело раненный звѣрь, гнался за ними. Сквозь шумъ и ревъ клокотавшей подъ колесомъ воды, Стоговъ и Анна вдругъ одновременно услышали нечеловѣческій крикъ. Пьяный мельникъ замахнулся топоромъ, чтобы бросить имъ въ убѣгавшихъ, потерялъ равновѣсіе и полетѣлъ головой внизъ подъ громадныя лопасти колеса.
IV[править]
Раннее лѣтнее солнце уже взошло. Деревня просыпалась, скрипѣли ворота, слышался окрикъ бабъ, выгонявшихъ въ поле скотину, гдѣ-то лязгала о точило коса. Жизнь суетная, полная заботы о хлѣбѣ насущномъ, вступала въ свои права. О. Андрей, встававшій всегда съ зарей, вышелъ давно въ свой садъ и тамъ, въ укромномъ мѣстѣ, гдѣ пышные кусты калины, въ перемежку съ стройными деревьями образовали родъ бесѣдки, онъ стоялъ на колѣняхъ и молился на чистое небо. Сердце молодаго священника жило въ гармоніи съ природой, онъ страстно любилъ жизнь, не за ея земныя блага, не за страсти людскія, не за наслажденія плоти, а за свѣтъ, тепло, благоуханіе, за міръ Божій, нерукотворенный, окружавшій его. У о. Андрея бывали минуты счастья, минуты громаднаго наслажденія, когда ему казалось, что сердце его таетъ въ груди, что весь онъ сливается въ одно съ природой, что въ немъ бьетъ пульсъ этой жизни, разлитой въ каждомъ лучѣ, въ каждой былинкѣ. Его чистыя мысли, его свѣтлое незапятнанное никакими грязными представленіями воображеніе находило откликъ въ пѣніи птицъ, въ жужжаніи пчелъ, въ игрѣ свѣта и тѣни, даже молитвы у него были свои, особенныя. Часто, ставъ на колѣни, какъ и теперь, среди росистой зелени, подъ звонкими голосами проснувшихся птицъ, весь согрѣтый утреннимъ воздухомъ, онъ глядѣлъ на небо, и чувство наслажденія жизнью доходило въ немъ до сладкой боли; онъ могъ только повторять: «О, Господи, Господи, благодарю тебя за то, что ты вложилъ мнѣ въ тѣло душу безсмертную, которую ощущаю въ себѣ! Благодарю Тебя, Господи, за то, что живу, ибо жизнь сама по себѣ есть великое благо и счастье, и не дай Господи омрачить ее какимъ недостойнымъ дѣломъ или злымъ помысломъ!»
Окончивъ молитву, о. Андрей вошелъ въ свой огородъ и хотѣлъ обойти оплотъ, полюбоваться на кусты смородины, обремененные красными и черными гроздьями, какъ вдругъ, передъ нимъ, точно изъ-подъ земли, выросла Анна. Молодая женщина была смертельно блѣдна, подъ глазами ея лежали темные круги; раньше чѣмъ сказать слово, она смочила языкомъ губы и проглотила слюну, какъ человѣкъ, у котораго до того пересохло горло, что онъ не въ силахъ былъ издать звукъ. О. Андрей стоялъ передъ нею и вдругъ, тихо поднявъ руку, перекрестилъ ее.
— Господь надъ тобою, Анна Герасимовна.
— Батюшка, отойдемъ вотъ сюда, подъ деревья, не надо, чтобы народъ меня видѣлъ, давно вѣдь я тутъ прячусь, — тебя, о. Андрей, поджидала.
Священникъ отошелъ съ нею подъ плотно сдвинутыя деревья, изъ-за которыхъ, съ сосѣдняго поля, ихъ нельзя было видѣть.
— Вотъ что, батюшка, некогда мнѣ говорить. Умеръ мельникъ, мужъ-то мой постылый.
О. Андрей поблѣднѣлъ, въ свою очередь схватилъ за руку молодую женщину и притянулъ ее близко къ себѣ; другой рукой онъ поднялъ ея подбородокъ и впился глазами въ ея какъ бы выцвѣтшіе, глаза, въ которыхъ расширенный зрачекъ глядѣлъ темнымъ пятномъ. Въ глазахъ лежалъ страхъ, но не было лжи или смущенія. Священникъ опустилъ ея руку.
— Какъ умеръ, сказывай?
— Самъ умеръ, вотъ-те Христосъ.
— Не клянись.
— Самъ умеръ. Пьянъ былъ, ссору началъ съ Стоговскимъ бариномъ, а тотъ за охотой на медвѣдя, аль такъ, меня посмотрѣть, зашелъ къ нему вечоръ.
— А баринъ, Стоговъ?
— Пальцемъ его не тронулъ. Вѣришь, о. Андрей?
Священникъ снова поглядѣлъ ей въ глаза.
— Вѣрю.
— Вотъ спасибо, батюшка, полегчало мнѣ съ твоего слова! Побѣжала я съ бариномъ Стоговымъ, — перепугалъ онъ меня, мужъ-то, а онъ погнался за нами по плотинѣ, да пьяный, да съ топоромъ, замахнулся, да знать вѣсъ свой потерялъ, на бокъ, и какъ есть — въ пучину, подъ колесо. Прощай, батюшка, больше меня здѣсь, пока жива, люди не увидятъ, а только не могла я уйти безъ твоего благословенья, вотъ грѣшна я, вся грѣшна, а безъ твоего благословенья не уйти мнѣ и не виновна я дѣломъ, срывались у меня мысли злыя, желанье смерти ему, постылому, а только вотъ Богомъ на небѣ клянусь тебѣ, ни я, ни Стоговскій баринъ не виновны. Разрѣши душу мою, благослови, не то будетъ казаться мнѣ, что мое слово убило его.
Священникъ закрылъ глаза, въ душѣ его шла борьба: какъ могъ онъ благословить женщину, еще вчера громко призывавшую смерть на голову своего мужа? Какъ можетъ онъ благословить грѣшницу, посягнувшую на блудъ, достойную по древнему закону быть побитой камнями?
— Батюшка, батюшка, — стонала Анна, — разрѣши только отъ слова сказаннаго, вѣдь не оно убило его? Батюшка, благослови, иначе не жить мнѣ на бѣломъ свѣтѣ, всюду, всюду найдетъ онъ меня и станетъ корить.
Отецъ Андрей открылъ глаза и искалъ въ себѣ силы оттолкнуть ее, но надъ нимъ тихо качалась ажурная зелень березы, сквозь нее смотрѣло свѣтлое голубое небо, кругомъ всюду разливался ароматъ лѣтняго дня, гулко жужжали пчелы, звонко, весело, надъ самой головой заливалась какая-то пичуга. Жизнь кроткая, мирная, данная для счастья человѣка, царила на землѣ, а этотъ самый человѣкъ стоялъ передъ священникомъ подъ гнетомъ страшной душевной муки. И еще разъ взглянулъ онъ въ глаза Анны.
И Анна, угадывая, чего онъ ищетъ, подняла голову и въ упоръ глядѣла на него.
— Ни я, ни Стоговскій баринъ, — повторяла она съ разстановкой, — пальцемъ не тронули.
Минуту женщина и священникъ глядѣли другъ другу глубоко въ глаза, и сердце одного проникло въ сердце другаго.
Снова грусть и жалость охватили о. Андрея, онъ поднялъ руку:
— Господь да разрѣшитъ тебя отъ тяжкаго невольнаго грѣха.
Какъ безумная, Анна, приникла къ землѣ, поцѣловала ногу священника и съ облегченнымъ стономъ кинулась вонъ.
Отецъ Андрей стоялъ на мѣстѣ, солнышко грѣло его и ласковыми лучами ложилось на его непокрытую голову. Всюду кругомъ разлита была благодать и всюду чуялась не карающая, а благословляющая десница Господня.
За оградою огорода раздался шумъ голосовъ, топотъ бѣгущихъ ногъ. Вѣсть о смерти мельника и бѣгствѣ мельничихи, которой не оказалось въ раскрытой настежъ избѣ, дошла до деревни, народъ бѣжалъ, людскія страсти разгорались и жизнь, полная угрозъ, насилія и злобы, снова неслась по землѣ.