МЕЛЬНИЧИХА.[править]
I.[править]
Когда я былъ молодъ, тому назадъ годъ, вѣкъ — такъ давно это было, и такъ скоро пролетѣло время! я любилъ рисунки цвѣтными карандашами. Я въ нихъ находилъ поэзію утра, лазурь восходящаго солнца, свѣтлые и проходящіе цвѣта мечтанія; и теперь еще я съ удовольствіемъ останавливаюсь передъ Розальбою или Латуромъ, и нерѣдко самъ карандашемъ передаю бѣглыя мысли свои бумагѣ. Смотрите:
На восточной опушкѣ Шампаньи, охотники и пейзажисты часто проходятъ по малой долинѣ Равенейской, славной въ сосѣдствѣ своими орѣшниками и водяными мельницами. Кокетливостью своею напоминаетъ она декораціи Комической-оперы. Здѣсь склонъ холма не разорванъ камнями, не испещренъ песками; на вершинѣ его нѣтъ развалинъ старинной башни или древняго замка, нѣтъ ничего дикаго, пустыннаго; здѣсь не могла бы пріютиться скорбь покинутаго любовника. Возможно ли постоянно горевать среди роскошной природы, которая васъ манитъ къ земнымъ удовольствіямъ, видомъ цвѣтовъ и плодовъ, оживленною картиною жатвы о собиранія винограда? Равенейская долина такъ щедро надѣлена небомъ, что въ ней не найдешь ни одного клочка неплодородной земли; самая дорога поросла пахучею и густою травою. Нѣтъ, печаль была бы здѣсь неумѣстна. Можно ли плакать, когда всѣ тропинки покрыты зеленью, когда изъ каждаго кусточка разсѣевается пѣснь и благоуханье? Напрасно искали бы вы здѣсь образа смерти: вездѣ жизнь, даже на кладбищѣ, окруженномъ цвѣтущею изгородью, болѣе яблонь, нежели надгробныхъ камней. Но что говорю я! печаль повсемѣстна: она составляетъ для души особый міръ, который скрываетъ настоящій, и чаще представляетъ пустыню, нежели зеленѣющій оазисъ!
Въ долинѣ Равенейской я былъ свидѣтелемъ любви, которая глубоко меня тронула. Я постараюсь изобразить ее такъ, какъ она представилась мнѣ въ поэтической юности и въ деревнѣ. Не ожидайте какихъ-либо драматическихъ и страшныхъ сценъ. Прикрасою мнѣ служитъ одна истина.
Въ 1839 г. въ концѣ мая мѣсяца, я проходилъ по Равенейской долинѣ, одѣтой съ неслыханною роскошью; барбарисъ, вишневыя и яблонныя деревья стряхали свои пахучій снѣгъ на зеленые края дороги, и скрывали ими маргаритки. Я подвигался медленно, среди веселыхъ спутниковъ, юности и поэзіи, когда присоединилась къ нимъ любовь, представившая изумленнымъ взорамъ моимъ нѣжный образъ, который до-сихъ-поръ ношу я въ сердцѣ. Я прислушивался нѣсколько минутъ къ пріятному голосу, напѣвавшему старинную пѣсенку Кино и Люлли; прислушивался съ удовольствіемъ, не столько отъ самаго голоса и пѣсни, сколько отъ мѣстности, служившей ему театромъ; какъ вдругъ, внизу дороги, я увидѣлъ прекрасную дѣвушку, лѣтъ 17-ти, и лѣниваго осла, котораго она погоняла вѣтвію орѣшины. Замѣтивъ меня, она перестала пѣть и покраснѣла. Я остановился, прислонясь къ яблонѣ, чтобы лучше разсмотрѣть красавицу. Вотъ ея портретъ, простой портретъ, сдѣланный пастелью. Веселое весеннее личико, исполненное улыбокъ и розъ. Какая свѣжесть, какая невинность и какое веселіе! Зубы бѣлые, какъ молоко; бѣлокурые волосы, нѣсколько кудрей которыхъ выпали изъ-подъ гребня и маленькаго чепчика. Ни малѣйшаго украшенія; ни ожерелья, не серегъ; ни даже розы или букета фіалокъ на шпензерѣ! Но довольно.
Я пошелъ но тройникѣ къ мельницѣ, за осломъ и прекрасной дѣвушкой, пѣснь которой звучно разносилась по маленькой долинѣ. Молодая мельничиха обогнула прудъ, сбросила рожь у двери, и погнала осла въ конюшню; послѣ этого она стала очищать колесо отъ набравшейся въ него травы. Я хотѣлъ заговорить съ ней, но не зналъ съ чего начать. Она, казалось, удивлялась моему молчанію, и удаляясь, вѣроятно, думала, что я не слишкомъ уменъ. Она остановилась у входа въ маленькій садъ, въ которомъ было болѣе саладу и рѣпы, нежели розъ и гіацинтовъ. Въ этотъ разъ, я подошелъ къ ней и попросилъ нѣсколько фіалокъ, не забывъ похвалить розы, цвѣтшія на ея щекахъ.
Она мнѣ улыбнулась, покраснѣла, и наклонилась, чтобы нарвать цвѣтовъ. Я самъ бы преклонилъ колѣни, чтобы сорвать розы, о которыхъ я сеи часъ говорилъ. Едва, подала она мнѣ букетъ, какъ раздался громкій голосъ ея матери, звавшей ее. «Прощай» сказалъ я ей, вдыхая запахъ цвѣтовъ. Она порхнула съ легкостью птички. Я слѣдовалъ за нею взоромъ влюбленнаго. Запыхавшись, прибѣжала она къ дому, и я увидалъ тогда красиваго мужчину, который поцаловалъ ее, покручивая свой усъ. Онъ былъ нѣженъ въ обращеніи съ нею. Съ видомъ удивленія она спросила его:
— Развѣ ты уже болѣе не служить?
— Я пріѣхалъ сюда погостить, чтобы служить одной тебѣ.
Они вошли въ домъ. Я болѣе ничего не могъ ни видѣть, ни слышать, и удаляясь, размышлялъ о томъ, что и сердце мельничихи вступаетъ въ службу; и вдыхая ароматъ ея букета:
— Это ея невинность, говорилъ я, улетаетъ въ благоуханіи!
II.[править]
Возвратясь въ долину Равенейскую, въ концѣ іюля, я не забылъ молодой красавицы. Я отправился къ мельницѣ. Прудъ былъ почти сухъ, колесо не дѣйствовало; на берегу крестьяне сушили сѣно. Я сталъ въ тѣни кустарниковъ, чтобы незамѣтно наблюдать. Скоро увидалъ я Генріетту и недалеко отъ нея горожанина, котораго сюртукъ лежалъ въ сторонѣ. Едва примѣтная тоска подернуло лицо Генріетты; она лѣниво ворочала сѣно: эта медленность вызывала улыбку у ея товарища; но на нее ворчала мать.
— Живѣе, живѣе! повторяла старая мельничиха. Но любовь одна дѣйствовала; она выражалась въ страстныхъ взорахъ, сладкихъ рѣчахъ, надеждахъ, воспоминаніяхъ.
Я сѣлъ на берегу пруда, будто рыбакъ съ удочкой, и посматривалъ украдкой на любовниковъ, восхищаясь прелестью этой сельской картины. Наконецъ переворошили сѣно.
— За наши труды, тетушка, сказалъ горожанинъ: мы поѣдемъ завтракать на островъ; не правда ли Генріетта?
— Да, да, отвѣчала та.
— Но намъ нѣтъ времени; надо доить коровъ, бить масло, сбирать бобы, дѣлать закваску. На островъ ѣздятъ только по воскресеньямъ.
— Тетушка, прервалъ горожанинъ: я пойду собирать бобы, буду дѣлать закваску; но, ради Бога, позволь намъ тамъ только съѣсть нашъ сыръ. Вотъ лодка, которая насъ ждетъ.
Тетка улыбнулась полу-грустною улыбкой, которая меня тронула.
— Что будешь дѣлать, сказала она служанкѣ: надо потѣшить дѣтей.
Молодой человѣкъ и его двоюродная сестра были уже на краю пруда. Генріетта легко спрыгнула въ лодку; онъ отчалилъ толчкомъ ноги: деревянные башмаки двоюродной его сестры служили ему вмѣсто веселъ, и онъ счастливо добрался до острова.
— Уже! сказала Генріетта. Горожанинъ закрутилъ усы, и какъ онъ зналъ немного мифологіи, то и не преминулъ замѣтить, что для пути на островъ Цитеры потребно было не болѣе времени.
— Это не стоило труда, отвѣчала Генріетта: но возьми же корзину съ сыромъ; развѣ ты не голоденъ?
Онъ отвѣчалъ поцалуемъ.
— Послушай, вотъ четыре дня, какъ ты мнѣ ничего не говоришь о нашей сватьбѣ.
— Дитя! мой поцалуй лучше всякаго свадебнаго контракта.
— Садись. Ты не знаешь, что мнѣ снилась война; ты пошелъ въ солдаты; я осталась одна на мельницѣ. Ахъ, какъ я плакала!
— Глупенькая! развѣ сражаются нынче иначе, какъ за твои прелести. Спи спокойно. Черезъ три дня, ты будешь моей женой, и мы будемъ такъ счастливы, какъ только бываютъ счастливы въ волшебныхъ сказкахъ.
Генріетта покраснѣла, и не сказала ни слова.
Это была прекрасная картина, достойная кисти Буше или Фрагонара. Красавецъ и милая мельничиха завтракали на островѣ, сидя на травѣ, upu лучахъ заходящаго солнца.
III.[править]
Возвращаясь въ Парижъ въ концѣ января, я проѣзжалъ Равенсйскую долину. Увядавъ сквозь обнаженныя деревья трубу мельницы, я отправился черезъ лугъ, по тропинкѣ, ведущей прямо къ пруду. Благодаря продолжительнымъ дождямъ и послѣдней оттепели, вода изъ пруда выступила; мельница была затоплена. Небо было пасмурно; снѣжило; вѣтеръ вылъ межъ сосенъ. Внезапная тоска овладѣла мною. Напрасно искалъ я маленькій садъ, въ которомъ Генріетта сорвала для меня букетъ фіалокъ, сосновый островъ, на которомъ тому назадъ нѣсколько мѣсяцевъ она мечтала, и улыбалась своему любовнику: я видѣлъ только голыя сучья сосенъ. На плотинѣ нашелъ я обломки лодки, въ которой я видѣлъ горожанина съ деревянными башмаками его прекрасной кузины вмѣсто веселъ.
— Неужели! говорилъ я про себя, зима здѣсь такъ ужасна? она оставила свой слѣдъ на всемъ, не пощадила ничего, ни одного воспоминанія любви!
При этомъ, поднявъ глаза къ небу, я увидѣлъ дымъ, выходившій бѣлокурыми тучами изъ красной трубы мельницы. Я не могъ удержаться, чтобы не пройдти мимо двери.
— Кто знаетъ, думалъ я: можетъ-быть я увижу кузина и кузину, грѣющихся у огня; кузина, разсказывающаго забавныя исторіи, кузину, его слушающую, и въ то же время занятую приготовленіемъ супа или тканьемъ льна. Это будетъ послѣдняя картина, которую надо видѣть. Я принимаю слишкомъ большое участіе въ счастіи этихъ двухъ любовниковъ, чтобы не быть его свидѣтелемъ, хотя бы то было лишь въ окна.
Войдя, я увидѣлъ у огня одну старую мельничиху, которая горько плакала. Встревоженный, я подошелъ къ ней.
— Что съ гобою бабушка?
— О господинъ, вы не поймете моего несчастія: третьяго дня похоронили мою дочь, похоронили, въ углу кладбища!
— Бѣдное дитя въ могилѣ! повторилъ я въ ужасѣ.
— Да, господинъ мой, заблужденіе, отчаяніе…. Она мнѣ ничего не говорила. Я нашла на груди ея письмо отъ ея жениха. Вотъ оно, сударь; осмѣлюсь просить васъ, прочесть мнѣ его: оно было смертнымъ ударомъ для нея…
Бѣдная мать подала смятый лоскутъ бумаги, на которомъ съ трудомъ я прочелъ слѣдующее:
Тебѣ писать было первымъ дѣломъ моимъ по прибытіи въ городъ, въ которомъ товарищи встрѣтили меня съ распростертыми объятіями и полными бутылками. О, ты не повѣришь, сколько здѣсь хорошенькихъ!
Какъ наше прощанье было трогательно! Сколько слезъ! Если бы я не сталъ курить, мы бы плакали до-сихъ-поръ. Но любовь проходитъ со временемъ. Сноси терпѣливо нашу разлуку; я, можетъ-быть, поступлю въ полкъ, и возвратясь женюсь на тебѣ при.барабанномъ боѣ.
PS. Не худо было бы, еслибъ ты прислала мнѣ нѣчто въ задатокъ твоего приданаго; двѣнадцать экю, немного болѣе или менѣе. Не ищи кошелька, который ты прятала въ стѣнѣ мельницы; я унесъ его, какъ дорогое воспоминаніе о тебѣ. Пью за твое здоровье!
— Вы понимаете теперь, сказала мнѣ мать, рыдая, отчего дочь моя умерла.
Я оставилъ долину, размышляя о смерти дѣвушки, о красотѣ, увядшей въ первомъ ея развитіи, о любви, горькой, которую я видѣлъ въ утренней улыбкѣ.
— Персидскій поэтъ правъ, говорилъ я, обращаясь въ послѣдній разъ къ мельницѣ: Счастливъ тотъ, кто послѣ сладкаго сна, просыпается на хладномъ ложѣ смерти!