Мертвые молчат
[править]Он не в состоянии был дольше сидеть в коляске, вышел из нее и стал ходить взад и вперед по тротуару. Уже стемнело; огоньки немногих фонарей, рассеянных по этой тихой, лежащей в стороне улицы, колебались на ветру. Дождь кончился, тротуары были почти сухи, но мостовая, не покрытая асфальтом, не успела еще просохнуть и в некоторых местах образовались маленькие лужи.
— Это удивительно, — думал Франц, — до какой степени здесь, в ста шагах от Пратера, чувствуешь себя точно в каком-нибудь провинциальном венгерском городишке. Во всяком случае, здесь можно быть совершенно спокойным — не рискуешь встретить никого из знакомых.
Он посмотрел на часы. Семь… и уже совсем ночь. В этом году осень наступила рано… И эта проклятая буря!
Он поднял воротник и быстрее ускорил шаги. Ветер усиливался, стекла фонарей звенели. «Еще полчаса, — думал он, — и я могу уйти. Мне почти хочется, чтобы это было поскорее». Он остановился на углу: отсюда ему видны были обе улицы, откуда она могла придти.
«Да, сегодня она придет, — думал он, придерживая рукой шляпу, которая каждую минуту угрожала слететь. — Пятница, заседание факультета… Этим днем она всегда пользуется, и может даже остаться подольше…»
До него долетали звонки конок; вот начался звон с колокольни соседней церкви. Улица немного оживилась; мимо него проходило больше народу, преимущественно, как ему казалось, служащие в тех магазинах, которые закрывались в 7 часов. Все торопились и боролись с настигавшими их порывами ветра, затруднявшими ходьбу. Никто не обращал на него внимания, только несколько модисток с любопытством посматривали на него, проходя мимо. Вдруг он увидел издали знакомую женскую фигуру. Он быстро пошел ей навстречу. «Без экипажа, — подумал он, — Она ли это?»
Это была она; увидев его, она ускорила шаги.
— Ты пешком? — спросил он.
— Я отпустила извозчика у Карл-театра. Мне показалось, что я уже раз ехала с тем же самым кучером.
Какой-то господин прошел мимо них и мельком взглянул на молодую женщину.
Франц пристально посмотрел и на него почти угрожающим взглядом; тот быстро прошел мимо. Эмма испуганно посмотрела ему вслед.
— Кто это? — спросила она.
— Не знаю. Здесь не встретишь знакомых, будь покойна. Но пойдем скорее, сядем в экипаж.
— Это твоя коляска?
— Да.
— Открытая?
— Час тому назад была еще хорошая погода.
Они поспешили к коляске. Молодая женщина села в нее.
— Кучер! — позвал Франц.
— Где же он? — спросила она.
Франц оглянулся кругом.
— Это невероятно, — проговорил он. — Его нигде невидно.
— Боже мой! — воскликнула Эмма тихо.
— Подожди минутку, дитя мое. Он наверное здесь.
Молодой человек заглянул в маленький трактир, около которого стоял экипаж. За столом сидел кучер с несколькими другими людьми. Увидя Фраица, он быстро встал.
— Сейчас иду, барин, — сказал он и, стоя, долил свой стакан вина.
— Куда это вы пропали?
— Простите, барин. Вот я и вернулся.
Он пошел к лошадям, немного покачиваясь.
— Куда прикажете ехать, ваша милость? J
— В Пратер.
Франц сел в экипаж. Молодая женщина забилась в угол и тесно прижалась к стенке коляски.
Франц взял ее обе руки. Она оставалась неподвижной.
— Ты не хочешь даже поздороваться со мной?
— Пожалуйста, дай мне отдохнуть еще минутку. Я совсем запыхалась. ..
Молодой человек откинулся в свой угол. Некоторое время оба молчали. Экипаж свернул в улицу Пратер, проехал мимо памятника Тегетову, и через несколько секунд въехал в широкую темную аллею Пратера. Тут Эмма вдруг обвила своими руками его шею. Он подвяль вуаль с ее лица и поцеловал ее.
— Наконец-то мы опять вместе, — проговорила она.
— Знаешь, сколько времени мы с тобой не виделись? — спросил он.
— С воскресенья.
— Да, и то лишь издалека.
— Как, издалека. Ведь ты был у нас.
— Ну, да… у вас. Ах, так это больше не может продолжаться. Я решил виксгда больше не приходить к вам. Но что с тобой?
— Мимо нас проехала какая-то карета.
— Милое дитя мое, люди, которые сегодня катаются в Пратере, право, нисколько нами не интересуются.
— Это правда. Но случайно кто-нибудь может заглянуть.
— Теперь невозможно узнать кого бы то ни было.
— Прошу тебя, поедем куда-нибудь в другое место.
— Как хочешь.
Он кликнул кучера, который, однако, не услышал его призыва. Тогда он приподнялся и дотронулся до его плеча. Кучер обернулся.
— Поворачивайте назад. И к чему вы так гоните лошадей. Мы никуда не спешим. Слышите? Поезжайте… знаете, в ту аллею, которая ведет к мосту.
— По большому шоссе?
— Да, только не гоните, так лошадей. Это совсем не нужно.
— Это, барин, лошади от бури шибко бегут.
— Ну, конечно, буря виновата.
Франц снова сел.
Кучер повернул. Они поехали обратно.
— Почему ты вчера не показывался? — спросила она.
— Где же?
— Я думала, что ты тоже был приглашен к моей сестре.
— Ах, вот что! Да, я получил приглашение.
— Почему же ты не пришел?
— Потому что я не выношу встреч с тобою среди чужих людей. Нет, этого больше никогда не будет.
Она пожала плечами.
— Где мы находимся? — спросила она, немного погодя.
Они въезжали на шоссе под железнодорожным мостом.
— Мы на дороге к Дунаю, — сказал Фравц. — Здесь уже не встретишь знакомых, — прибавил он насмешливо.
— Коляску ужасно трясет.
— Да, вот мы опять въехали на асфальт.
— Почему он едет так вкривь и вкось?
— Это тебе кажется.
Но он и сам находил, что коляска более чем нужно колышется с одного бока на другой. Он не хотел говорить об этом, чтобы не усиливать ее тревоги.
— Мне нужно сегодня много и серьезно говорить с тобой, Эмма.
— В таком случае начинай скорее, потому что в девять я уже должна быть дома.
— Все может быть решено в двух словах.
— Боже, да что это такое! — воскликнула она.
Коляска наехала на рельсы конно-железной дороги и кучер так круто поворачивал, что она чуть не опрокинулась. Франц схватил кучера за его плащ.
— Стойте! — крикнул он ему. — Ведь вы совсем пьяны!
Кучер с трудом остановил лошадей.
— Нет, ваша милость… — начал он.
— Выйдем здесь, Эмма.
— Где мы находимся?
— Почти у самого моста. Да и ветер уже начинает стихать Пройдемся немного. В экипаже нельзя как следует поговорить.
Эмма опустила вуаль и последовала за ним.
— По твоему, это называется, «ветер стихает», — воскликнула она, когда ее на первых же шагах охватил сильный порыв ветра.
Он взял ее под руку и крикнул извозчику:
— Поезжайте за нами.
Они молча дошли до моста; там остановились на некоторое время у перил, посмотреть на воду. Кругом был глубокий мрак. Широкая река серой полосой простиралась в неопределенную даль, где виднелись красные огоньки, которые точно порхали над водою и отражались в ней. С берега, с которого они приехали, в воду спускались дрожащие полосы света от фонарей; другой берег терялся в темной мгле. Вот послышался далекий грохот, который делался все ближе и ближе. Они невольно посмотрели в ту сторону, где мерцали красные огоньки: в темноте пронесся поезд с освещенными окнами, на мгновение озарившими железные переплеты моста, которые внезапно вынырнули из темноты и сейчас же опять исчезли. Грохот понемногу стих; только сильные порывы ветра нарушали окружающее безмолвие.
После долгого молчания Франц сказал:
— Нам нужно уехать.
— Конечно, — ответила Эмма тихо.
— Нам нужно уехать, — продолжал Франц настойчиво. — Я хочу сказать, совсем уехать, навсегда..,
— Да ведь это невозможно.
— Потому что мы трусы, Эмма, потому и невозможно.
— А ребенок?
— Он отдал бы его тебе, я в этом твердо убежден.
— Как же быть? — продолжала она тихо. — Убежать потихоньку ночью?
— Нет, совсем нет. Ты должна просто сказать ему, что не можешь больше жить с ним, потому что ты принадлежишь другому
— Ты с ума сошел, Франц.
— Если хочешь, я избавлю тебя от этого разговора. Я сам скажу ему.
— Этого ты не сделаешь, Франц.
Он посмотрел на нее, но в темноте видно было только, что она подняла голову и повернула ее к нему.
Он помолчал некоторое время, потом сказал спокойно:
— Не бойся, я этого не сделаю.
Они пошли дальше.
— Ты ничего не слышишь? — спросила она. — Что это такое?
— Кто-то едет с той стороны — ответил он.
И действительно, в темноте показался красный огонек; вскоре они увидели, что он исходит из маленького фонаря, прикрепленного к передку телеги, но они не могли разглядеть, была ли телега нагружена чем-нибудь, были ли в ней люди. Вслед за нею проехали еще две такие же телеги. На последней они разглядели человека в крестьянской одежде, курившего трубку. Телеги проехали мимо. Опять все стихло; слышно было только громыханье коляски, следовавшей за ними шагах в двадцати. Они дошли до другого берега, и перед ними открылась широкая, окаймленная деревьями, дорога, уходившая в темноту. Посаженные по обеим сторонам ее ветлы точно нависли над пропастями.
После долгого молчания Франц вдруг проговорил:
— Итак, сегодня последний раз…
— Что? — спросила Эмма озабоченно.
— Что мы вместе. Оставайся с ним. Нам надо проститься.
— Ты говоришь серьезно?
— Совершенно.
— Вот видишь, ты сам теперь отравляешь те немногие часы, которые мы можем быть вместе, а вовсе не я.
— Да, да, ты права, — сказал Франц. — Поедем назад.
Она теснее прижала к себе его руку.
— Нет, — сказала она нежно. — Теперь я не хочу. Я не позволю так прогонять себя.
Она притянула его к себе и поцеловала его долгим поцелуем.
— Куда бы мы приехали, если бы ехали все прямо по этой дороге? — спросила она.
— Эта дорога идет в Прагу, дитя мое.
— Это слишком далеко, — сказала она, улыбаясь — Но поедем еще немного вперед, если хочешь.
— Эй, кучер — крикнул Франц, но тот не услышал его.
Франц крикнул еще раз:
— Остановитесь же!
Коляска ехала все дальше. Франц побежал ей вдогонку, и тут увидел, что кучер спит. Ему с трудом удалось разбудить его.
— Мы поедем еще немного дальше… прямо по дороге. Понимаете вы?
— Как не понять, ваша милость.
Они опять сели в коляску. Кучер взмахнул кнутом, лошади, как бешеные, понеслись по размякшей дороге. Молодые люди сидели крепко обнявшись, в то время как коляску подбрасывало из стороны в сторону.
— Разве нам не хорошо теперь? — шепнула Эмма, прижавшись к нему.
В эту минуту ей показалось, что экипаж вдруг взлетел вверх — она хотела уцепиться за что-нибудь, но не могла, ей казалось, что она с головокружительной быстротой летит куда-то, вдруг она очутилась на земле и кругом настала глубокая, ужасающая тишина, как будто она осталась далеко от мира и совершенно одинокой. Потом до нее донеслись разнообразные звуки: топот лошадей где-то совсем близко от нее и чьи-то тихие стоны, но видеть она не могла ничего. Её охватил ужас; она вскрикнула и ужас ее еще усилился, потому что она не услышала своего крика. Она сразу поняла, что случилось: коляска наткнулась на что-нибудь, может быть, на большой камень, опрокинулась и она вылетела из нее.
Но где же он? — было ее ближайшей мыслью. Она позвала его по имени, и на этот раз услышала свой крик. Ответа не было. Она попробовала подняться; ей удалось сесть на землю, и когда она повела руками кругом, чтобы ощупать почву, она прикоснулась к лежащему рядом с нею человеку. И тут она различила в темноте Франца, лежащего рядом с нею совершенно неподвижно. Она дотронулась рукою до его лица и почувствовала прикосновение к ее руке чего-то теплого и влажного У нее захватило дыханье. Кровь? Что же случилось? Франц был ранен и лежал без сознания. А кучер — где же он? Она кликнула его. Никакого ответа. — Со мной ничего ее случилось, — думала она, хотя ощущала боль во всем теле. — Что же мне теперь делать, что мне делать… Не может быть, чтобы со мной ничего не случилось… — Франц! — крикнула она. Чей-то голос ответил ей совсем вблизи: «Где же вы, барышня? Где же барин? Не случилось ли с вами чего? Вот погодите, я зажгу свой фонарь… Не знаю, что это сегодня приключилось с моими клячами… Я, ей-Богу, не виноват… Эти проклятые лошаденки наскочили на какую то кучу…»
Эмме удалось приподняться, несмотря на боль во всех членах, ее немного успокоило то, что кучер, очевидно, тоже был здрав и невредим. Она слышала, как он открыл дверцу фонаря и чиркнул спичкой. С тревогой ждала она света. Она не решалась еще раз дотронуться до Франца, простертого около нее на земле, и думала: «В темноте все кажется страшнее. Вероятно, он лежит с открытыми глазами… может быть, с ним ничего серьезного не случилось».
При свете фонаря она увидела коляску, которая, однако, к удивлению, совсем не была опрокинута, а стояла, прислонившись к уличной насыпи, точно у нее было сломано колесо. Лошади стояли совершенно неподвижно. Кучер с фонарем приближался к ней. Свет фонаря скользнул по насыпи, спускающейся к канаве, озарил сначала ноги Франца, потом туловище его, и наконец лицо. Кучер поставил фонарь на земле около головы лежавшего. Эмма, стала на колени и заглянула ему в лицо: оно было бледно и из-за полузакрытых век виднелись только белки глаз. Из правого виска вытекала струйка крови, медленно сочившаяся по щеке и терявшаяся за воротником. «Этого не может быть», — сказала она себе.
Кучер также стал на колени и пристально смотрел в лицо Францу. Потом он вдруг взял его голову в обе руки и приподнял её.
— Что вы делаете? — крикнула Эмма сдавленным голосом; ее испугала эта голова, которая точно сама собою приподнялась.
— Барышня, сдается мне, что тут случилось большое несчастие.
— Это неправда, — сказала Эмма. — Не может этого быть. Ведь вы совсем не ушиблись. И я тоже…
Кучер медленно опустил голову Франца и положил ее на колени к Эмме, которая дрожала всем телом. Если бы кто-нибудь пришел… если бы те крестьяне проехали четвертью часом позднее.
— Что же нам теперь делать? — проговорила Эмма дрожащими губами.
— Вот уж не знаю, барышня. Если бы еще коляска не сломалась… Нужно здесь ждать, пока кто-нибудь не придет. — Он говорил что-то еще, но Эмма не понимала его слов.
— Далеко до ближайших домов? — спросила она наконец.
— Не очень далеко, барышня. Если бы было светло, мы бы через пять минут увидели Иозефсланд [деревня под Веной].
— Так идите туда и приведите кого-нибудь, а я останусь здесь.
— Мне сдается, барышня, что лучше бы мне остаться здесь с вами — кто-нибудь, наверное, да пройдет мимо… Здесь ведь все-таки большая дорога.
— Тогда будет поздно, может быть, слишком поздно… Нам нужен доктор.
Кучер посмотрел на лицо Франца, лежавшего без движения, потом на Эмму, и покачал головой.
— Вы не можете ничего знать; — крикнула Эмма, — и я не могу…
— Точно так, барышня, но где же взять доктора в Иозефсланде?
— Оттуда можно послать кого-нибудь в городе.
— Знаете что, барышня? Сдается мне, что у них там, должно быть, есть телефон. Тогда можно телефонировать в общество для оказания помощи в несчастных случаях, что случилось несчастие. Пусть присылают на помощь.
— Да, это лучше всего. Идите же, бегите бегом, ради Бога. И приводите с собой побольше людей. И… пожалуйста, идите же скорее, что же вы не идете?.
Кучер еще раз посмотрел на бледное лицо, лежавшее на коленях у Эммы.
— Доктор уж тут не поможет, — проговорил он.
— Идите же! Ради Бога, идите!
— Иду, иду… Только бы вам не было страшно, барышня, в темноте.
Он быстрыми шагами пошел по дороге, бормоча про себя:
— Я тут не виноват, как перед Богом. Ведь придет же в голову посреди ночи ехать по шоссе…
Эмма осталась одна с Францем, лежавшим неподвижно.
— Что будет теперь? — думала она. — Это невозможно, совсем невозможно. — Вдруг ей послышалось, что около нее кто-то дышит. Она нагнулась к его бледным губам. Нет, оттуда не выходило дыханье; кровь на виске и щеках как будто подсохла. Она посмотрела в его угасшие глаза и вздрогнула. Что уж тут не верить, ведь это же несомненно, это — смерть. Да, мертвец, мертвец лежит у нее на коленях. Дрожащими руками приподняла она его голову и положила ее на землю. И тут ее охватило чувство страшного одиночества, заброшенности. К чему она отпустила кучера? Что это была за глупость! Что ей делать здесь одной, с мертвецом? Когда придут люди… Что она будет делать, когда придут люди? Сколько времени придется ей здесь ждать? Она опять посмотрела на мертвеца. Я не одна с ним, пришло ей в голову. Ведь фонарь здесь. И фонарь представлялся ей чем-то милым и приветливым, чему она должна быть благодарна. В его маленьком огоньке было больше жизни, чем во всей далекой темноте, окружающей ее. Этот огонек точно защищал ее от страшного, бледного человека, лежавшего около нее на земле… И она смотрела на огонь до тех пор, пока у нее в глазах не замелькали светящиеся круги. И вдруг она точно проснулась, и вскочила с места. Ведь это же невозможно, — думала она. — Нельзя, чтобы меня застали здесь… с ним. Она как будто видела самой себя, стоящей на улице, с мертвецом, лежащим у ее ног. — Чего я жду? — думала она, и мысли ее кружились… Когда придут люди? Но зачем ясе я им нужна? Люди придут и будут спрашивать… а я? При чем же я тут? Они спросят, кто я? Что же я им отвечу? Ничего… ни одного слова. Я буду молчать. Ни слова… Ведь не могут же они меня заставить заговорить.
Издалека послышались голоса.
— Уже? — подумала она и испуганно стала прислушиваться. Голоса шли с моста. Значит это были не те люди, которых должен был привести кучер. Но кто бы они ни были, во всяком случае они заметят огонек… а этого не должно быть, иначе она будет открыта.
Она ногой опрокинула фонарь. Тот потух. Она очутилась в глубоком мраке. Ничего не было видно, только белая песчаная насыпь еле мерцала. Голоса приближались. Она дрожала всем телом. Только бы ее здесь не застали. Боже мой, ведь это теперь единственно важное, ведь она погибнет, если кто-нибудь узнает, что она была возлюбленной Франца… Она судорожно сжала руки и молилась о том, чтобы эти люди прошли по другой стороне дороги и не заметили ее. Она стала прислушиваться. Да, они идут по той стороне. О чем они говорят? Это — две женщины, или, может быть, три… Они заметили коляску и говорят что-то по этому поводу. До нее доносятся слова: коляска… опрокинулась… Что они еще говорят? Она не может разобрать. Они идут дальше… прошли наконец, слава тебе, Господи! А теперь? Что будет теперь? О, почему она не умерла так же, как и он? Ему можно позавидовать, для него все кончено… Для него больше не существует ни опасности, ни страха. А она всего боится: того, что ее здесь найдут, что ее будут спрашивать: кто вы такая? что ей придется идти в полицейский участок, и все это узнают.. ее муж, ребенок…
И вдруг ей стало непонятным, почему она так долго сидела здесь, точно прикованная. Ведь она может уйти; оставаясь здесь, она никому не поможет, а на себя навлечет величайшее несчастие. И она сделала один шаг… осторожнее… нужно перейти через насыпь… еще несколько шагов, и она посреди улицы. Она остановилась на минуту, чтобы разглядеть дорогу. Там — город. Она ничего не видит кругом, но направление улицы ей ясно. Она обернулась еще раз. В сущности, вовсе не так темно. Она хорошо может разглядеть коляску, и лошадей… и, если хорошенько напрячь зрение, то и очертание человеческого тела, лежащего на земле. Она широко раскрыла глаза и почувствовала, точно что-то удерживает ее здесь, и ей кажется, что это он не пускает ее… Но она стряхнула с себя эго чувство и пошла вперед… все скорее и скорее, почти бегом. Ей хотелось поскорее уйти… назад, к свету, к шуму, к людям. Она высоко подняла подол платья, чтобы он не мешал ей. Ветер дул ей в спину и точно подталкивал ее. Она уже сама хорошенько не знала, что заставляет ее бежать. То ей кажется, что она убегает от бледного человека, лежащего там, далеко позади, около уличной насыпи; то она вспоминает, что ведь убегает она от живых людей. которые сейчас придут туда и будут искать ее. Что они подумают? Отправятся ли они догонять ее? Но теперь ее уже не догонишь, она у самого моста, и когда перейдет его, то будет уже вне опасности. Ведь никто не знает, кто она, ни одна душа не подозревает, что она каталась по Рейхсштрассе с молодым человеком. Кучер, вероятно, даже не узнает ее, если встретит где-нибудь впоследствии. Да и кто будет ее разыскивать? Кому какое дело до нее? С ее стороны очень умно, что она не осталась там, и ничего в этом нет неблагородного. Франц сам наверное нашел бы. что она права. Ей нужно спешить домой, ведь у нее есть ребенок, муж, ведь она бы погибла, если бы ее застали у мертвого возлюбленною. Вот и мост, улица сделалась светлее, вот и вода шумит, как прежде. Туг они шли с ним под руку… когда… когда все это было? Сколько часов тому назад? Не может быть, чтобы прошло много времени. А вдруг? Может быть, она была без сознания, может быть уже давно полночь, скоро настанет утро и дома о ней уже начали беспокоиться. Нет, нет, это невозможно, она чувствует, что совсем не теряла сознания. Теперь она ясно помнит, как она упала из коляски и сейчас же пришла в себя. Она бежит по мосту и слышит, как раздаются ее шаги. Вот навстречу ей приближается какая-то фигура. Она умеряет шаг. Это — какой-то военный. Она идет совсем тихо, чтоб не привлекать к себе внимания. Ей кажется, что прохожий пристально смотрит на нее. Она проходит мимо и слышит, что он остановился в нескольких шагах от нее. Она употребляет над собой все усилия, чтобы не побежать: это могло бы показаться подозрительным. Вот раздаются звонки конно-железной дороги. Очевидно, до полночи еще далеко. Она дошла немного быстрее, спеша навстречу городу, огни которого уже мерцают под железнодорожным виадуком; издали уже доносится неясный гул городской жизни. Остается пройти еще эту глухую улицу и она спасена. Вот слышится свисток — все резче, все ближе: мимо нее проносится фургон. Она невольно останавливается и смотрит ему вслед. Это фургон общества оказания помощи в несчастных случаях. Она знает, куда едет этот фургон. «Как скоро», мелькает у нее в голове. Точно как в сказке. На мгновение она почувствовала, что ей следовало бы догнать фургон, вернуться туда, откуда она бежит — на мгновение ею овладел невыразимый стыд, какого она еще никогда во испытывала: она поняла свое малодушие и трусость. Но по мере тою, как свистки удалялись, эти чувства заменялись в ней радостным сознанием безопасности. Люди попадались ей на встречу — она уже не боится их. Она знает, что самое трудное осталось позади. Шум города слышится все явственнее, перед нею делается все светлее. Она видит уже вытянувшуюся в стрелку улицу Пратер. Дойдя до уличного фонаря, она была настолько спокойна, что могла уже посмотреть на часы. Без десяти минут девять. Она приложила часы к уху и убедилась, что они идут. И она подумала: я жива, здорова, даже часы мои не остановились, а он… он… умер. Судьба! И ей кажется, точно ей все прощено, точно с ее стороны не было никакой вины. Ведь вот теперь это обнаружилось. А если бы судьба решила иначе… Если бы она теперь лежала в канаве, а он остался в живых? Он не убежал бы, нет… Ну, да ведь он мужчина. Она женщина — у нее есть ребенок, муж. Она поступила совершенно правильно, это был ее долг, да долг. Положим, она прекрасно сознает, что поступила так не из чувства долга. Все равно, во всяком случае она сделала то, что следовало. Бессознательно… Так всегда бывает с хорошими людьми. Теперь ее бы уже накрыли и доктора стали бы ее спрашивать: «А кто же ваш муж, милостивая государыня?» — О, Боже! А завтра утром все газеты… и семья… Она была бы погублена на всю жизнь, ей уж никогда не удалось бы оправиться. Да, это было самое главное: она погибла бы за ничто. Вот она дошла до конца моста. Дальше, дальше… Вот колонна Тегетгова, откуда расходятся столько улиц. Сегодня, в этот дождливый; ветряный осенний вечер здесь мало народу, но ей кажется, что вокруг нее уже шумят могучие волны городской жизни, потому что там, откуда она идет, царила такая ужасающая тишина. У нее есть еще время. Она знает, что муж вернется домой только около десяти — она успеет даже переодеться. Тут ей приходит в голову взглянуть на свое платье. С ужасом замечает она, что оно совершенно перепачкано грязью. Что ей сказать горничной? В голове ее мелькает мысль, что завтра во всех газетах появятся отчет о несчастье на большом шоссе. Там будет рассказано также про даму, которая была в коляске и потом исчезла — и при этой мысли она содрогнулась. Одна неосторожность — и вся ее низость пропала бы даром! Но у нее ведь есть ключ от квартиры — она сама отопрет дверь и пройдет к себе так, что ее никто не увидит. Сев на извозчика, она сообразила, что не следует говорить ему адреса и назвала ему первую попавшуюся улицу.
Проезжая по улице Пратер, она хотела вызвать в себе какое-нибудь чувство, но не могла: душа ее была полна одним желанием — поскорее очутиться дома, в безопасности. До всего остального ей все равно. В тот момент, когда она решилась оставить мертвеца одного на улице, в ней замерла всякая жалость и скорбь о нем. Она испытывала только заботу о себе. Она ведь не бессердечная… о, нет! Она знает, что настанут дни, когда она будет в отчаянии. Может быть, она даже не переживет их, но теперь все силы ее души сосредоточились на стремлении очутиться дома и спокойно, с сухими глазами сидеть со своим мужем и ребенком в столовой. Она выглянула в окно кареты, которая ехала через центральные улицы; здесь все ярко освещено и много людей идут по тротуарам. Вдруг ей приходит в голову, что, может быть, всего пережитого ею за последние часы и вовсе и не было. Может быть, это был только сон… нельзя себе представить, что это случилось в действительности… бесповоротно. На одной из боковых улиц она вышла из экипажа, отпустила извозчика, быстро повернула за угол и взяла другого извозчика, которому сказала свой настоящий адрес. «Где-то он теперь?» пронеслось в ее голове. Она закрыла глаза и вдруг отчетливо увидела его перед собой, лежащего на носилках в больничной повозке, и ей представилось, что она сидит рядом с ним и их вместе везут… Экипаж начинает колыхаться из стороны в сторону, она боится быть выброшенной, как тогда, и вскрикивает. Экипаж останавливается. Она в ужасе вздрагивает: оказывается, что экипаж остановился у ее дома. Она быстро выходит, тихо проходит на лестницу, незамеченная портье, быстро всходит наверх, неслышно отворяет дверь… проскальзывает из передней в свою комнату — цель достигнута! Никто ее не видел. Она зажигает свечку, стаскивает с себя платье и запихивает его в шкаф. За ночь оно высохнет, а утром она сама его вычистит. Потом она моет лицо и руки и надевает капот.
Раздается звонок у парадной двери. Она слышит, как горничная идет отпирать ее, слышит голос своего мужа, слышит, как он ставит свою палку в угол. Она чувствует, что теперь должна быть сильна, иначе все еще может рушиться. Она идет в столовую и входит туда в одно время с мужем.
— А, ты уже дома? — спрашивает он.
— Дома, — отвечает она. — Давно.
— Прислуга, значит, не видела, как ты вернулась.
Она улыбается, и эта улыбка выходит естественной, хотя и стоит ей больших усилий. Он целует ее в лоб.
Сынишка ее сидит уже за столом. Ему сегодня долго пришлось ждать, и он заснул. На тарелке перед ним лежит раскрытая книга, на которую он положил свою головку. Она садится рядом с ним, напротив мужа; тот берет газету, бегло проглядывает ее, потом откладывает в сторону и говорит:
— Остальные еще сидят там и рассуждают.
— О чем? — спрашивает она.
Муж начинает ей рассказывать о сегодняшнем заседании, долго, подробно рассказывает. Эмма делает вид, что слушает, иногда кивает головой.
Но она ничего не слышит, она не знает, о чем он говорит, она вся полна одним чувством: я дома, я спасена. И в то время, как муж ее продолжает рассказывать, она подвигает свой стул ближе к мальчику, берет его голову и кладет ее себе на грудь. Ею овладевает страшная усталость — она не может больше владеть собою, не может противостоять сну и закрывает глаза.
Вдруг ей приходит в голову мысль о другом исходе, о котором она не думала с того момента, как поднялась из канавы. А если он не умер? Если он… Да, нет, тут не может быть сомнения… эти глаза, рот… и потом… бездыханные губы. Но ведь бывает мнимая смерть. Бывают случаи, когда самый опытный глаз ошибается. А у нее ведь совсем неопытный глаз. Вдруг он еще жив, вдруг он очнулся, один, в темноте, посреди пустынной улицы… Может быть, он звал ее, может быть, он думает, что с нею что-нибудь случилось… Вдруг он скажет докторам: здесь со мной была женщина, что с ней сделалось? Надо искать ее. Тогда… что тогда будет? Ее будут искать. Кучер вернется с людьми из Иозефсланда, он скажет: когда я уходил, барышня была здесь, и Франц догадается. Франц поймет, он ведь так хорошо ее знает, поймет, что она убежала, и возненавидит ее и назовет ее имя, чтобы отомстить ей. Он будет страшно потрясен тем, что она в такую минуту покинула его, и скажет докторам: это была Эмма, моя любовница… Она была труслива и глупа… потому что, не правда ли, доктор, ведь вы, конечно, не стали бы спрашивать ее имени, если бы она сама не пожелала назвать себя? Ведь вы бы отпустили ее без всяких расспросов и я тоже, только она должна была бы подождать, пока вы придете. Но потому, что она так со мной поступила, я скажу вам ее фамилию. Это… О, Боже мой!..
— Что с тобой? — спросил профессор очень серьезно и взглянул на нее.
— Что?.. Что ты спрашиваешь?
— Я спрашиваю, что с тобою?
— Ничего.
Она крепче прижала к себе головку мальчика.
Профессор пристально посмотрел на нее.
— Ты задремала и вдруг вскрикнула во сне. Тебе что-нибудь. приснилось?
— Не знаю. Не помню.
Напротив себя в зеркале она видит бледное лицо с искаженной улыбкой. Она знает, что это ее лицо, и ей делается страшно. И вдруг она чувствует, что улыбка застывает на ее лице, она не может шевельнуть губами и эта улыбка сохранится до тех пор, пока она будет жива. Ей хочется вскрикнуть. В это время она чувствует, что две руки ложатся ей на плечи и видит лицо мужа, наклоняющегося к ней: его глаза испытующе смотрят в ее глаза.
Она знает, что если не выдержит этого последнего испытания, то все погибло. И она чувствует, что силы возвращаются к ней, она опять приобретает власть над своим лицом, но нужно скорее воспользоваться ею, иначе будет поздно. И она берет руки мужа, лежащие у нее на плечах, притягивает его к себе, смотрит на него весело и ласково. И в то время, как муж целует ее в лоб, она думает: конечно… все это сон… Он никому не скажет… он не станет мстить… никогда. Ведь он умер… наверное умер… а мертвые молчат.
— Почему ты это говоришь? — слышит она вдруг голос мужа.
— Что я сказала? — спрашивает она с испугом. И ей кажется, точно она уже все рассказала ему.
— Мертвые молчат, — повторяет ее муж очень медленно.
— Да, — говорит она. — Да…
И в глазах мужа она читает, что от него уже нельзя ничего скрыть, и долго смотрят они друг на друга.
— Уведи мальчика спать, — говорит он ей. — Я думаю, тебе нужно кое-что рассказать мне.
— Да, — говорить она.
И она знает, что сейчас скажет всю правду этому человеку, которого в течение стольких лет обманывала.
В то время, как она уводит мальчика и чувствует устремленный на себе взгляд мужа, в душу ее входит глубокий покой, как будто многое теперь опять будет хорошо.
Источник текста: журнал «Мир Божий», 1898, № 12. С. 84—97.