МЕЧТЫ.
[править]Второй часъ ночи.
Въ клубной столовой — большой, оклеенной желтыми обоями комнатѣ — сегодня пусто, и поэтому особенно непріютно; холодно и безстрастно горятъ стѣнныя электрическія лампочки; на большомъ сервированномъ столѣ безжизненными купами высятся пыльные листья искусственныхъ пальмъ; монотонно жужжитъ вентиляторъ, и оттого непогожая осенняя ночь за окнами кажется еще болѣе мрачной и тоскливой.
Въ самомъ углу, за однимъ изъ маленькихъ столиковъ, сидятъ двое запоздалыхъ клубныхъ завсегдатаевъ: акцизный чиновникъ Зыбинъ и учитель рисованія Петровъ. Передъ ними графинчикъ водки, пустая и только что начатая бутылка пива и нѣсколько маленькихъ тарелокъ съ остатками закуски; на столикѣ — для порядка — горитъ свѣча.
Пріятели упорно молчатъ.
Акцизный чиновникъ усталымъ, отяжелѣвшимъ взглядомъ черныхъ, когда-то, вѣроятно, очень красивыхъ глазъ, уставился на безцвѣтное пламя свѣчи и едва слышно насвистываетъ; учитель обернулъ голову къ окну и слѣдитъ, какъ мелкія капли дождя, сбѣгая по наружной сторонѣ стеколъ, сливаются одна съ другою въ тонкія струйки, и ему кажется, что окна плачутъ.
Черезъ столовую мягкой, кошачьей походкой, какою обыкновенно ходятъ только очень хорошіе, опытные лакеи, идетъ дежурный оффиціантъ Маркевичъ, старый, бритый и, какъ всегда, спокойный, даже какъ будто надменный; на большомъ сервированномъ столѣ — когда Маркевичъ проходитъ мимо — въ тактъ его шагамъ звенятъ высокія, на тонкихъ ножкахъ, рюмки.
Акцизный отрываетъ взглядъ отъ свѣчи и вздыхаетъ.
— А и воздухъ же здѣсь…. — лѣниво говоритъ онъ, ни къ кому, собственно, не обращаясь, — и кухней, и табачищемъ, и керосинкой…
Маркевичъ останавливается и дѣлаетъ видъ, что ожидаетъ приказаній.
— И сидишь, вѣдь, съ этакой, прости Господи, атмосферѣ, — продолжаетъ акцизный и берется за графинчикъ; — и сидишь, и точно чуда какого-то ждешь; чего-то сверхъестественнаго; какого-то «вдругъ», послѣ котораго всѣмъ дѣлается весело и радостно.
Учитель слабо отстраняетъ отъ своей рюмки наклоненное горлышко графина.
— Довольно; я ужъ пиво пилъ.
— Мало ли что, — возражаетъ акцизный; — и я пилъ; пиво — это перегородка. Пріятели вяло чокаются и пьютъ.
— Кто это тамъ на билліардѣ играетъ, — послѣ паузы спрашиваетъ акцизный, пережевывая закуску.
Маркевичъ, застывшій было въ равнодушной позѣ у изразцовой печи, слегка наклоняетъ сѣдую голову и прислушивается.
— Это маркеръ-съ, Павелъ Ивановичъ; самъ съ собою въ пирамидку играетъ; для практики, собственно.
— Извѣстно — дѣлать-то ему нечего, — помолчавъ, продолжаетъ Маркевичъ, — цѣлый день спитъ, а теперь и играетъ; извѣстно — скука; тоска-съ.
Учитель сдерживаетъ вздохъ и начинаетъ усиленно чистить салфеткой жирное пятно на бортѣ форменной тужурки; акцизный концомъ обожженной спички сосредоточенно оправляетъ нагорѣвшую свѣчу.
Пріятели опять молчатъ.
— Да! — пробуетъ оживиться акцизный, — я тебѣ не разсказывалъ, какъ одинъ офицеръ денщика съ лавку за колбасой посылалъ?
Учитель нетерпѣливо машетъ рукой.
— Двадцать разъ разсказывалъ; пойдемъ домой, — говоритъ онъ усталымъ голосомъ, — спать пора.
— Какъ домой? А куда съ добромъ-то дѣваться? — снова берется за графинчикъ акцизный и наливаетъ рюмки; — такъ нельзя: у тебя невѣста рябая будетъ; да и здѣшній хозяинъ чистоту любитъ; правда, Маркевичъ?
Маркевичъ въ отвѣтъ едва замѣтно переступаетъ съ ноги на ногу: лицо его, какъ всегда, равнодушно и спокойно.
— Вотъ ты говоришь, — начинаетъ акцизный, съ гримасой проглотивъ водку, — вотъ ты, напримѣръ, говоришь: «домой, спать пора»; тебѣ хорошо такъ говорить, когда ты одинъ, какъ перстъ; придешь домой, кинешься въ холодную постель, какъ Жадовъ у Островскаго; ну, подумаешь, поворочаешься — нельзя же безъ этого — да и заснешь, наконецъ; а если у другого, — акцизный коситъ глаза въ сторону Маркевича, — а если у кого-нибудь другого, дома-то только-что жена родила? можетъ быть, еще двухъ недѣль нѣтъ? Въ спальнѣ жара, духота, пахнетъ ромашкой, деревяннымъ масломъ, пеленками, ребенокъ день и ночь кричитъ благимъ матомъ; жена и безъ того скучилась, а тутъ, какъ на грѣхъ, у нея еще зубы болятъ; ходитъ она съ ребенкомъ на рукахъ изъ угла въ уголъ и стонетъ; и такая-то она жалкая, худая, маленькая, безпомощная…
Учитель безразличнымъ взглядомъ снова глядитъ, какъ по оконнымъ стекламъ ползутъ дождевыя капли.
— Не спятъ и другіе ребятишки; двѣ дѣвочки въ короткихъ рубашенкахъ сидятъ на кровати, тѣсно прижавшись другъ къ дружкѣ, и по временамъ глубоко, не по-дѣтски, вздыхаютъ. Стараясь не стучатъ, на цыпочкахъ, идешь въ такъ называемую гостиную; тамъ на клеенчатомъ диванѣ — старшій сынишка, большеголовый гимназистъ перваго класса; ему завтра рано вставать, а онъ тоже не спитъ и круглыми, потемнѣвшими глазами задумчиво смотритъ на прикрученное пламя маленькой кухонной лампочки… И все бы это еще ничего, воодушевляясь продолжаетъ акцизный; самое страшное еще впереди. Ляжешь, полураздѣтый, здѣсь же, въ гостиной, на диванѣ рядомъ съ сынишкой, а онъ ужъ и спитъ, мошенникъ; закроешь глаза — и обступятъ тебя разныя мысли, словно мельничные жернова въ головѣ заворочаются; и чего-чего только не вспомнить, чего не передумаешь, чего не пережалѣешь. Кажется, всю жизнь, день за даемъ въ памяти переберешь и — невиноватый — все какого-то оправданія себѣ ищешь и не находишь…
Одушевленіе, охватившее акцизнаго чиновника, мгновенно гаснетъ, и одъ, помолчавъ, продолжаетъ упавшимъ голосомъ:
— И заснешь уже подъ утро, когда въ щели ставень проглянутъ робкія предразсвѣтныя сумерки, и комната наполнится белѣсоватымъ туманомъ; а тамъ и утро; въ спальнѣ, слава Богу, тихо; спятъ, намаявшись за ночь; сынишка убѣжалъ въ гимназію безъ чая; а ты — пока отдерешь тяжелую голову отъ подушки — выкуришь одна за другою пятокъ дрянныхъ папиросъ и начинаешь кашлять; бьетъ тебя, словно перепела въ травѣ. А дальше — постылая, осточертѣвшая служба, никому ненужная, безсодержательная работа; затѣмъ — опять домой; прѣсный — а иногда и остывшій обѣдъ; а тамъ — и вечеръ надвигается: долгій, бездѣятельный, унылый…
— Право, иногда кажется, — продолжаетъ акцизный, стараясь вызвать на лицо кривую улыбку, — иногда кажется, что ты лошадь на круподёркѣ; цѣлый день, рядъ долгихъ дней идешь куда-то, и все-таки стоишь на одномъ мѣстѣ; посмотришь — какъ будто и не везешь ничего, — а усталъ ужасно, смертельно, до изнеможенія…
Акцизный поникаетъ головой и сидитъ въ позѣ дѣйствительно усталаго человѣка.
Часы чинно бьютъ два.
— Этакую ты мнѣ, братецъ мой, новость сказалъ, — прерываетъ молчаніе учитель; — ты одинъ, что ли, такъ-то? Всѣ мы — безкрылые; смѣемся безъ веселья, плачемъ безъ слезъ, живемъ безъ любви и тоскуемъ безъ горя. Что же изъ этого слѣдуетъ?
— А изъ этого слѣдуетъ, — встряхивая головою, говоритъ акцизный съ разстановкой, — что если я, усталый человѣкъ, за день-то перешагнулъ, быть можетъ, черезъ сотню крутыхъ ступенекъ и, наконецъ, добрался до площадки — такъ ты дай мнѣ на ней духъ перевести, отдохнуть… Понялъ?
— До утра что ли здѣсь сидѣть?
Покорно отвѣчаетъ учитель и дѣлаетъ рукою знакъ Маркевичу; Маркевичъ отдѣляется отъ печки и неслышно скрывается въ дверяхъ буфетной; черезъ минуту онъ возвращается съ двумя бутылками пива, откупориваетъ ихъ, ставитъ передъ собесѣдниками и отходитъ.
— Скажи ты мнѣ, пожалуйста, — начинаетъ учитель, разливая пиво въ бокалы; — скажи ты мнѣ по чистой совѣсти, по душѣ: чего ты, въ сущности, хочешь?
— Чего я, въ сущности, хочу?
Акцизный приподнимаетъ бокалъ къ свѣчѣ и, прищуривъ одинъ глазъ, сосредоточенно смотритъ, какъ мелкими пузыриками играетъ пиво.
— Вотъ ты давеча сказалъ, — медленно начинаетъ акцизный, — что мы тоскуемъ безъ горя, живемъ безъ любви; и не только, братъ, безъ любви, но и безъ желаній. Чего я, въ сущности, хочу? Чортъ его знаетъ; и вѣрнѣе, что я ничего не хочу, потому что и хотѣть-то, какъ слѣдуетъ, не умѣю.
И онъ, не торопясь, большими глотками до дна выпиваетъ бокалъ пива.
— А ты попробуй: вообрази себѣ что-нибудь, лучше чего быть не можетъ — и фантазируй.
— Фантазіи-то, братецъ, у меня, какъ у новорожденной устрицы, — морщится акцизный.
Онъ откидывается на спинку стула, полузакрываетъ красивые глаза и барабанитъ пальцами по столу.
— А то попробовать развѣ? — и, не дожидаясь отвѣта, начинаетъ нерѣшительно.
— Хотѣлъ бы я, во-первыхъ, жить въ какомъ-нибудь большомъ городѣ — лучше всего, въ Петербургѣ, конечно; жить въ огромномъ, каменномъ… ну, ужъ, конечно, каменномъ домѣ, гдѣ-нибудь въ четвертомъ этажѣ — потому что тамъ свѣтлѣе и воздуху больше; квартира — съ паркетными полами и непремѣнно съ ванной; хорошо, конечно, и электричество; комнаты — четыре, или лучше всего — пять, чтобы и кабинетъ былъ, гдѣ бы я безъ помѣхи могъ и уснуть послѣ обѣда, и заняться, и почитать; въ квартирѣ сухо, тепло, уютно; и тихо; тихо потому, что старшимъ дѣтямъ я взялъ гувернантку и — пожалуй — приходящую, потому что стѣснительно, когда въ домѣ чужой человѣкъ живетъ; новорожденному — кормилицу, или лучше няню: этакую ласковую, благообразную, въ бѣломъ плоеномъ чепчикѣ и въ темномъ, каленаго ситца, платьѣ; такіе экземпляры теперь изрѣдка еще встрѣчаются въ старинныхъ купеческихъ домахъ…
— А лѣтомъ, — продолжаетъ акцизный и совсѣмъ закрываетъ глаза, — мы всѣ живемъ на дачѣ, — и въ какихъ-нибудь Озеркахъ или Островкахъ, что ли; возвращаюсь я со службы домой — ѣду, разумѣется, по второму классу — а на верандѣ, обтянутой парусиной съ красной кумачевой каймой, сервированъ обѣдъ; понимаешь: сервированъ; просто и чисто, а, пожалуй, и изящно. Послѣ обѣда, — улыбается, не раскрывая глазъ акцизный, я одѣваю широкополую панаму и вмѣстѣ съ женой и старшимъ сынишкой — гимназистомъ идемъ гулять и гуляемъ часовъ до девяти, пока не сыро; затѣмъ — жена и сынишка идутъ домой, а я, по старой привычкѣ, въ клубъ, сыграть партію-другую въ шахматы и — тоже домой; на верандѣ весело горитъ висячая лампа, и гудитъ — называя на завтра гостей — потухающій самоваръ; я пью стаканъ-другой крѣпкаго чая; дѣлюсь съ женою впечатлѣніями прожитаго мирнаго дня; затѣмъ мы придумываемъ обѣдъ на завтра — и расходимся; я еще долго сижу на балконѣ, слушаю, какъ гдѣ-то далеко оркестръ музыки играетъ вальсъ, курю и думаю: Господи, какъ хороша жизнь!
Въ голосѣ акцизнаго дрожатъ металлическія, звенящія нотки: видимо, разсказчикъ взволнованъ и увлеченъ нарисованной имъ картиной.
— Это и все? — нарушая продолжительное молчаніе, спрашиваетъ учитель.
Акцизный раскрываетъ глаза и останавливаетъ на собесѣдникѣ блестящій и точно недоумѣвающій взглядъ.
— Почти все, — твердо говоритъ онъ; — почти; а если прибавить еще, что у меня нѣтъ долговъ, и что на такую жизнь моего жалованья хватаетъ даже съ маленькимъ избыткомъ, на черный день — вотъ тоща и будетъ: все. Немного? А?
Учитель хмурится и молчитъ.
— Замѣчалъ ли ты, — нѣсколько одушевляясь, продолжаетъ акцизный, — замѣчалъ ли ты, какъ приподнимается у тебя настроеніе, когда ты по какому-нибудь случаю одѣнешься понаряднѣе; ну, скажемъ, когда ты въ свѣжей сорочкѣ и новой пиджачной парѣ, ходишь по комнатѣ и ожидаешь, когда въ ближайшей церкви ударятъ къ поздней обѣднѣ; что, собственно говоря, случилось? Воротничекъ и манжеты у тебя — бумажные; старенькіе сапоги обязаны своимъ блескомъ исключительно твоей личной энергіи; пиджакъ на тебѣ дешевенькій и купленъ въ разсрочку въ магазинѣ готоваго платья… А ты, между тѣмъ, — взрослый и какъ-будто неглупый человѣкъ, — и ходишь какъ-то мягче, чѣмъ обыкновенно, чѣмъ вчера, напримѣръ; ты и не желченъ, не раздраженъ; и выражаешься изысканнѣе; и съ женою ласковъ; и хотя ребята шалятъ по обыкновенію, ты, противъ всякаго обыкновенія, не жалуешь ихъ подзатыльниками безъ разбора, а стараешься шуткою оказать на нихъ «моральное воздѣйствіе», остановившись въ углу гостиной, ты съ живѣйшимъ участіемъ разсматриваешь чахлый фикусъ, до котораго тебѣ въ сущности не только вчера, но и никогда не было никакого дѣла и даже пробуешь запѣть высочайшимъ фальцетомъ:
Отчего это? А? Я тебя, педагогъ, спрашиваю; объясни.
Учитель безмолвствуетъ.
— А это, братецъ ты мой, — продолжаетъ акцизный раздѣльно, наставительнымъ тономъ, — это оттого, что ты чистоту почувствовалъ; понимаешь, чистоту; и вотъ именно этой-то чистоты, т.-е. чистоты вообще, ни у меня, ни у тебя — да и у насъ ли однихъ? — и въ жизни не хватаетъ; да и не будетъ хватать никогда: это ужъ я, братъ, знаю навѣрное. А ты: «это и все» спрашиваешь; шутки, что ли, по твоему — чистота-то?
Глаза акцизнаго искрятся одушевленіемъ, голосъ вибрируетъ.
Неожиданно гаснутъ электрическія лампочки; нѣкоторое время собесѣдники пристально смотрятъ другъ на друга черезъ пламя свѣчи; а когда черезъ нѣсколько мгновеній лампочки загораются снова — настроеніе уже покинуло акцизнаго, и онъ нехотя тянетъ изъ бокала пиво:
— Первое предостереженіе, — тихо говоритъ учитель, — домой пора.
— Какъ домой? — удивляется акцизный, обтирая усы скомканной салфеткой; куда это домой? мы съ тобой еще пивца выпьемъ, — а теперь я послушаю — чего ты себѣ отъ жизни желаешь.
— Поздно уже, — слабо протестуетъ учитель.
— Мало ли что; я тебѣ безъ утайки, по чистой совѣсти всю душу наизнанку выворотилъ, — а ты: «поздно». До эдакаго разговора мы съ тобой не скоро опять договоримся.
Учитель глубоко вздыхаетъ и медленно проводитъ рукою по головѣ.
— Я жду, — настойчиво повторяетъ акцизный.
— Что-жъ, — пожимаетъ плечами учитель: — я, пожалуй, скажу; только — это странно и точно сонъ; такъ ты не смѣйся.
— Чудится мнѣ, — послѣ нѣкоторой паузы начинаетъ учитель ровнымъ, спокойнымъ тономъ, — давно уже чудится — вотъ какая… штука.
— Чудится мнѣ — лѣсъ; густой лѣсъ; чаща лѣсная; не группа низкорослыхъ, корявыхъ деревьевъ, что на вашемъ «благословенномъ», степномъ югѣ называется лѣсомъ, а нашъ русскій, сѣверный лѣсъ… Здѣшній лѣсной пейзажъ — какъ писать? мазнуть темно-зеленой краской — лѣсъ; мазнуть темно-голубой — небо. А тамъ, братъ, не то; сколько тамъ нѣжныхъ красокъ, едва уловимыхъ тоновъ. Вотъ у подножія стараго дуба весело шумитъ своими жесткими листьями компанія молодыхъ дубковъ; что за дружескій разговоръ идетъ методу ними! и глядючи на нихъ — покачиваетъ головой старый дубъ, словно ухмыляется, дескать: молодо-зелено… Рядомъ чинная семья столѣтнихъ липъ; тамъ, на маленькой изумрудной полянкѣ звенитъ своими трепетными листочками молодая, одинокая осинка; а тамъ — поникли нѣжно-зеленыя вѣтви плакучихъ березъ; милыя березы, родныя! На ихъ бѣлыхъ, словно фарфоровыхъ, стволахъ, при малѣйшемъ движеніи воздуха — весело играютъ солнечные блики съ тѣнями тонкихъ, почти прозрачныхъ листьевъ… Ахъ, не ломай этой грустной, поникшей вѣтви; осторожно притяни ее къ лицу и вдыхай смолистый ароматъ ея клейкихъ и теплыхъ листочковъ.
Учитель умолкаетъ, стараясь подавить охватившее его волненіе.
— И среди такого-то лѣса, среди такой-то Божьей благодати, за высокой каменной оградой, за крѣпкими желѣзными воротами, стоитъ монастырь.
Акцизный поднимаетъ голову и старается заглянуть собесѣднику въ глаза.
— Стоитъ монастырь, — овладѣвъ собою, попрежнему ровно и спокойно, продолжаетъ учитель, не отрывая затуманеннаго взгляда отъ угла комнаты; отъ воротъ монастыря до самаго собора тянется густая аллея широколистыхъ кленовъ — смиренная гордость молчаливой монастырской братіи; и когда изъ лѣсу на аллею налетаетъ вѣтеръ, и вершины кленовъ закачаются подъ его ласковымъ дыханіемъ — въ просвѣтахъ колыхающейся зеленой арки блеститъ позолота соборнаго купола, а по краямъ аллеи, усыпанной крупнымъ желтымъ пескомъ, цвѣтутъ кусты пунсовыхъ піоновъ.
— А сейчасъ же за соборомъ, по пологому скату, мирно почіетъ кладбище — «Божья нива».
— По старому обычаю монастыря, въ изголовья каждой новой могилы — сажалось какое-нибудь цвѣтущее деревцо или кустъ; тамъ, смотришь, деревянный крестъ осѣняетъ яблонька, осыпанная розовыми, словно восковыми цвѣтами; тамъ скромными звѣздочками цвѣтовъ благоухаетъ кустъ жасмина; тамъ, отцвѣтающая вишня обронила на могилу лепестки своихъ цвѣтовъ: точно кто-то юный и прекрасный, робѣя и замирая отъ счастья, прочелъ здѣсь пылкое признаніе въ любви и, желая сохранить чудную тайну, изорвалъ тонкій, душистый листокъ бумаги на мелкіе кусочки и осыпалъ ими могилу.
— Но больше всего на кладбищѣ было сирени; и тутъ, и тамъ склонялись ея гибкія, точно обтянутыя лайкой, вѣтви, отягченныя благоухающими лиловыми гроздьями…
Учитель неторопливымъ жестомъ закрываетъ глаза рукою и молчитъ.
— Ну, что же ты? — поднимаетъ голову акцизный, — говори, говори.
— Представь ты себѣ, — попрежнему тихо продолжаетъ учитель. — представь ты себѣ раннее весеннее утро; солнышко еще не вставало, и тамъ, подъ купами деревьевъ, царитъ синеватая мгла; на колокольнѣ старой церкви «Утоли моя печали» полиелейный колоколъ ударилъ къ заутрени; радостный вздохъ его мѣдной груди осѣнилъ дремотныя вершины деревьевъ и — одинокій — потонулъ въ вышинѣ и покоѣ опаловаго неба; съ верхняго яруса колокольни вспорхнула и затрепетала крыльями стая испуганныхъ голубей; гдѣ-то, въ самой чащѣ. спросонья, слабо чирикнула птица; ей тотчасъ же нѣжно отвѣтила другая, а черезъ нѣсколько минутъ славословіе Господу поютъ уже огромный невидимый хоръ птицъ и мѣрные удары колокола; а внизу, въ зеленоватомъ сумракѣ кленовой аллеи движутся по направленію къ церкви черные силуэты монаховъ.
— А тамъ, въ самомъ отдаленномъ углу цвѣтущаго кладбища, на низкой скамейкѣ сидитъ… сидитъ нѣкоторый человѣкъ; еще не старый, но уже и не молодой; онъ въ скуфейкѣ и подрясникѣ — хотя не инокъ и даже не послушникъ; а такъ просто — пришлый человѣкъ; забрелъ онъ въ монастырь случайно; прожилъ недѣлю — и за гостепріимство и ласку монаховъ взялся подновить огромный образъ Спаса Нерукотвореннаго на восточной стѣнѣ храма, за престоломъ: чужъ-чуженинъ мароковалъ въ живописи. Не мало дивовалась братія, когда, по окончаніи работы, со стѣны храма на нихъ, какъ живой, глянулъ скорбный ликъ Спасителя; особенно поражали глаза: столько въ нихъ теплилось прощенія и любви, любви, какой любятъ тамъ, на недоступныхъ небесахъ, и прощенія — какимъ не прощаютъ здѣсь, на грѣшной землѣ…
— За этой работой — послѣдовала другая, третья, и пришлый человѣкъ остался и живетъ въ монастырѣ уже годъ, а можетъ быть, десять лѣтъ — не все ли равно?
— И сидитъ онъ въ это раннее утро на цвѣтущемъ кладбищѣ съ самой звѣздной полуночи; созерцаетъ раскинувшуюся передъ его глазами картину мирнаго покоя и чувствуетъ, что въ душѣ его свѣтло и грустно, словно неугасшій еще на западѣ дискъ блѣдной луны заронилъ туда свое отраженіе; и что въ сердцѣ его нѣтъ ни сожалѣній, ни тревогъ, ни желаній; и чувствуетъ пришлый человѣкъ, что онъ обрѣлъ свою родину, и что все существо его устремляется къ Богу и вопіетъ: Господи! Слава Тебѣ!
— А колоколъ звучитъ такъ благостно; такъ стройно поютъ птицы, и такъ радостно встаетъ солнце — юное и прекрасное, какъ и въ первый день творенія…
Разсказчикъ, взволнованный и утомленный, умолкаетъ; рѣзкимъ движеніемъ онъ откидываетъ со лба непослушную прядь волосъ и залпомъ пьетъ бокалъ пива.
— Вотъ и все, — говоритъ онъ упавшимъ голосомъ, сдерживая прерывистое дыханіе; — вотъ и все.
Акцизный сидитъ, подперевъ голову руками; онъ не измѣняетъ положенія и тогда, когда снова неожиданно гаснетъ электричество; изжелта-красныя нити раскаленныхъ проволочекъ въ лампіонахъ успѣли остыть и потускнѣть, пока электричество засіяло снова; точно сомкнулись на мгновеніе и опять разомкнулись чьи-то гигантскія вѣжды.
— Домой пора, — прерываетъ молчаніе учитель; — наговорили мы съ тобой отъ скуки — чортъ знаетъ чего; пора и честь знать.
Учитель встаетъ изъ-за стола и нервно поводитъ плечами.
— Холодно что-то, — говоритъ онъ сквозь зубы, — изъ окошка, что ли, надуло.
Акцизный медленно поднимается со стула.
— Да… и-да…. — тянетъ онъ неопредѣленно.
Къ столу мягкою походкою подходитъ Маркевичъ.
Акцизный роется въ жилетномъ карманѣ и подаетъ Маркевичу двѣ мелкія серебряныя монеты.
— А это, — небрежно киваетъ онъ головою на столъ, — запиши; до двадцатаго.
Маркевичъ молча, съ легкимъ полупоклономъ, принимаетъ деньги.
— Пойдемъ, пожалуйста, — торопитъ учитель; — я усталъ.
Акцизный дѣлаетъ движеніе идти и останавливается.
— А скажи-ка ты намъ, — неожиданно обращается онъ къ Маркевичу, скажи, старый пріятель, чего бы ты себѣ желалъ? А?
У Маркевича сразу пропадаетъ надменное выраженіе лица.
— Слышалъ я, Павелъ Ивановичъ, вашъ сегодняшній разговоръ отъ начала до конца, — тихо говоритъ Маркевичъ, и старческіе выцвѣтшіе глаза его загораются внутреннимъ свѣтомъ; — и одно могу сказать, что вы, Павелъ Ивановичъ, хорошей себѣ жизни желали; и вы, господинъ Петровъ, насчетъ Божьей обители — тоже хорошо выражали…
— А ты не тяни, — прерываетъ Маркевича акцизный, — а то сейчасъ электричество погаснетъ; говори толкомъ,
Маркевичъ глубоко вздыхаетъ и поникаетъ головой.
— Читалъ я, сударь, въ одной старинной книгѣ древляго благочестія — вотъ какія слова-съ, — не поднимая головы внятно говоритъ Маркевичъ; — стоять — говоритъ — лучше, чѣмъ ходить; сидѣть — лучше, чѣмъ стоять; лежать — лучше, чѣмъ сидѣть; а всего лучше — говоритъ — вѣчный покой. Вотъ что, Павелъ Ивановичъ, сказано въ старой книгѣ, и чего я себѣ отъ Бога желаю-съ; — убѣжденно заканчиваетъ Маркевичъ и поднимаетъ голову.
Наступаетъ молчаніе.
— Пойдемъ, пожалуйста, — съ раздраженіемъ говоритъ учитель, — меня лихорадитъ.
Всѣ трое молча идутъ черезъ столовую къ выходу; когда они проходятъ мимо большого сервированнаго стола — въ тактъ ихъ шаговъ отчетливо дребезжатъ высокія на тонкихъ ножкахъ рюмки; монотонно жужжитъ вентиляторъ, и оттого непогожая осенняя ночь за окнами кажется еще болѣе мрачной и тоскливой.