Изданіе А. А. Карцева.[править]
Миръ.[править]
I.[править]
Мы спустили съ плечъ тяжелый годъ. Онъ надолго останется въ памяти, какъ годъ военной славы и какъ годъ большого народнаго напряженія, слѣдствія котораго отзовутся, конечно, на нашемъ экономическомъ развитіи. Слава не дается даромъ. Она «жертвъ искупительныхъ проситъ». Она бьетъ часто по карману и долго напоминаетъ о себѣ.
Миръ, вѣроятно, скоро будетъ заключенъ. Хорошъ ли онъ будетъ, дуренъ ли, удовлетворитъ ли онъ мечты о русскихъ полкахъ, проходящихъ съ развернутыми знаменами по улицамъ Константинополя, разочаруетъ ли онъ относительно панславистской идеи, — объ этомъ еще можно вести платоническія бесѣды въ тиши кабинета, въ томъ или другомъ направленіи. Но, во всякомъ случаѣ, каждый, даже мечтавшій о Константинополѣ, какъ о русскомъ губернскомъ городѣ, а о Болгаріи, какъ о славянскомъ царствѣ съ нѣмецкимъ принцемъ и русскими становыми, при воспоминаніи о войнѣ, исключившей уже изъ списка живыхъ и здоровыхъ людей болѣе ста тысячъ человѣкъ, конечно, долженъ порадоваться миру, который прекратитъ гибель новыхъ молодыхъ силъ, столь нужныхъ родинѣ и до нѣкоторой степени облегчитъ государственную тяготу. Каждый, понимающій, кто несетъ эту тяготу, если только онъ не потерялъ человѣческаго подобія и не взираетъ на міръ Божій съ точки зрѣнія неисправимаго честолюбца, или съ точки зрѣнія интендантскаго чиновника, конечно, радостно встрѣтитъ миръ и искренно пожелаетъ, чтобы онъ надолго не нарушалъ покоя нашего отечества.
Мы съ вами, читатель, еще долго послѣ войны можемъ беззаботно болтать о теоріи политическаго равновѣсія, о ковахъ лорда Биконсфильда, о разныхъ дипломатическихъ ловушкахъ, но нельзя же забывать, что милліоны нашихъ соотечественниковъ не понимаютъ прелести этой болтовни, но за то лучше насъ съ вами чувствуютъ, что лишній казенный рубль на непредвидѣнные расходы лишаетъ лишняго фунта хлѣба въ день.
Трудно сколько-нибудь точно опредѣлить у насъ общественное настроеніе до того времени, какъ была объявлена война. Если судить объ этомъ настроеніи по нѣкоторымъ газетамъ, то выходило, будто бы всѣ только и ждали войны, какъ манны небесной. По словамъ, напримѣръ, г. Немировича-Данченко, мужики такъ и рвались и горѣли желаніемъ положить себя на алтарь отечества и сокрушить турку. Въ свое время нашъ плодовитый литераторъ былъ изобличенъ во враньѣ, и, разумѣется, его слова не заслуживали ни малѣйшей вѣры. Желало ли большинство общества, т. е. дворянъ, чиновниковъ, купцовъ, войны, или не желало, этотъ вопросъ, мнѣ кажется, лучше оставить открытымъ, такъ какъ рѣшеніе его, во всякомъ случаѣ, невозможно. Что же касается до мужиковъ, то по свидѣтельству писателей, заслуживающихъ довѣрія, во многихъ губерніяхъ, даже и во время самой войны, не знали о войнѣ, а если и знали, то о ней никогда не говорили.
Такъ или иначе, но подъ конецъ война была объявлена. Общественное настроеніе тогда выразилось опредѣленнѣе. Фактъ совершился. Къ нему отнеслись, какъ къ неизбѣжному факту съ тѣмъ отношеніемъ, съ какимъ, въ большинствѣ случаевъ, относятся казовые представители нашихъ общественныхъ слоевъ. Города, конечно, выказали несравненно большее одушевленіе.
Не мѣшаетъ вспомнить при этомъ о роли, добровольно принятой на себя большинствомъ нашихъ газетъ. Нельзя, конечно, забыть — и будущій историкъ нашего развитія не забудетъ тѣхъ подстрекательствъ общественнаго мнѣнія, которыя были въ такомъ ходу со времени сербской войны. Возбужденіе патріотическаго чувства, понимаемаго съ исключительной точки зрѣнія и направленнаго преимущественно на фантазію и мягкое сердце читателей, шло усиленно и уже не прекращалось вплоть до Плевны, когда неудачи вызвали у нашихъ шовинистовъ горькія признанія и сомнѣнія. Нѣкоторые изъ нашихъ органовъ одно время словно потеряли даже способность говорить убѣдительными и сколько-нибудь доказательными періодами, а стали испускать одни междометія, съ Константинополемъ въ придачу. Вдругъ открыты были особенные «русскіе» интересы. Западъ объявлялся отжившимъ и никуда негоднымъ. Русскому народу приписывалось «исконное стремленіе къ освобожденію своихъ единоплеменниковъ и единовѣрцевъ». Чувствительныя слова полились, какъ вода изъ трубы. «Торжество креста», «гибель луны», «Царьградъ», проливы", «миссія на Востокѣ», «освобожденіе отъ ига», — все это печаталось ежедневно, вмѣстѣ съ совѣтомъ забыть о внутреннихъ вопросахъ и помнить только о внѣшнихъ. Дѣло дошло, наконецъ, до того, что всѣ признаки изступленнаго ликованія были на-лицо. Читателей звали торжествовать и жертвовать, жертвовать и торжествовать. Читатель, разумѣется, предпочелъ вмѣстѣ съ совѣтчиками заниматься предпочтительно послѣднимъ дѣломъ, какъ менѣе убыточнымъ и болѣе пріятнымъ, тѣмъ болѣе, что и безъ него было кому проливать кровь и нести бремя войны…
Эти клики изступленія не остались, конечно, безъ вліянія на многихъ. Патріотическое чувство одно изъ самыхъ легко возбуждающихся чувствъ и Спенсеръ очень хорошо объясняетъ причины этого quasi-патріотическаго возбужденія общества въ данные періоды. Многіе радовались, какъ оглашенные, радовались искренно, хотя и не сознательно, такъ какъ едва ли многіе изъ насъ имѣли вполнѣ ясное представленіе о цѣли войны. Мы знали кое-что о болгарахъ, знали болѣе съ чувствительной стороны, знали, что ихъ бьютъ, истязаютъ, что жить имъ подъ турецкимъ игомъ тяжело. Статьи, описывающія эти ужасы, насъ взволновали, заставляя трепетать наше сердце и молчать разсудокъ, напоминающій намъ кое-что о своемъ болѣе близкомъ. Мы воодушевились освободительной цѣлью и покупали съ азартомъ газеты, въ которыхъ глотали междометія, телеграммы и корреспонденціи самыхъ вѣрныхъ, самыхъ спеціальныхъ корреспондентовъ. Всѣ попытки взглянуть на вопросъ трезво и обсудить его, сколько возможно, не на основаніи фантазіи, а на основаніи науки, попытки, дѣлаемыя нѣкоторыми органами ежедневной прессы и преимущественно журналами, были встрѣчаемы, конечно, большинствомъ газетъ съ гоготаніемъ и обвиненіемъ въ туркофильствѣ. Газетныя кликуши вдругъ прозрѣли, что наступило время шабаша, и стали читать патріотическія нравоученія журналамъ. Понятно, что полемика была невозможна, какъ невозможна полемика съ горлодеромъ, кричащимъ только: «Ура, ура… Душа кипитъ въ восторгѣ!» и который на всѣ ваши замѣчанія выпаливаетъ вамъ снова тѣмъ же самымъ кликомъ въ упоръ. Она была еще тѣмъ болѣе затруднительна, что съ одной стороны можно-было говорить что угодно, а съ другой стороны можно было отвѣчать съ большой осторожностью и оглядкой. Газеты возликовали и объявили, что отнынѣ онѣ руководятъ общественнымъ мнѣніемъ и что оно у нихъ въ карманѣ вмѣстѣ съ подписными деньгами. Журналы, молъ, утратили свое значеніе и потеряли вліяніе. До нѣкоторой степени газеты были правы и это тѣмъ болѣе прискорбнѣе, чѣмъ наглѣе и легкомысленнѣе становились наши руководители газетной прессы и чѣмъ съ большимъ аппетитомъ накидывался читатель на проглатываніе патріотическаго легкомыслія.
Какъ только войска наши перешли Дунай, вопросъ о братьяхъ-болгарахъ, какъ-то самъ собой, улетучился и мы, разумѣется, стали слѣдить за нашими войсками. Конечно, въ передовыхъ статьяхъ, нѣтъ-нѣтъ, да и появятся на сцену «вѣковые страдальцы», но появлялись они по той же рутинѣ, по которой употребляются извѣстныя излюбленныя слова; сколько-нибудь дѣльнаго очерка, описывающаго бытъ болгаръ, газеты, защитницы «вѣковыхъ страдальцевъ», не дали. Дали ихъ опять тѣ же толстые журналы, которые выказывали меньше чувствительности, но за то больше желанія познакомить читателя основательно съ тою народностью, во имя освобожденія которой началась война.
Вопросъ о безкорыстной цѣли воины, которой до войны такъ кичились газеты, отвѣчая подозрительному Альбіону, вслѣдъ за первыми нашими успѣхами, сталъ, конечно, на второмъ планѣ. Освободительная цѣль сама по себѣ, а о себѣ тоже не мѣшаетъ позаботиться и прихватить, что можно. Мы каждый день читали-читали все это и въ самомъ дѣлѣ начинали думать, что безъ Константинополя намъ жить невозможно, и вмѣстѣ съ войсками торопились въ этотъ городъ, но неожиданно наткнулись на Плевну, и на нѣкоторое довольно продолжительное, однако, время остановились въ размышленіи около этого города.
Въ это время было не до «вѣковыхъ страдальцевъ», тѣмъ болѣе, что къ этому времени мы, благодаря основательнымъ англичанамъ, узнали, что, несмотря на вѣковыя страданія и на «позорное ярмо», нашъ бѣдный «братушка» живетъ вовсе не такъ скверно, какъ докладывалъ г. Немировичъ-Данченко, и что у этого «братушки» бываетъ спрятанъ въ кубышкѣ даже маленькій запасный капиталецъ. Признаться, это открытіе — именно открытіе, мы въ эту войну сдѣлали не мало открытій! — заставило насъ вытаращить глаза отъ изумленія. Когда затѣмъ мы извѣстились, что турецкое правительство нашло возможность взыскать впередъ за три года подати, подати сравнительно, правда, незначительныя, то мы совсѣмъ были удивлены и стояли передъ Плевной нѣсколько сконфуженные.
На очередь явились проекты мира. Всѣ дѣлили медвѣжью шкуру, не забывая, конечно, себя. Мы отмежевывали себѣ города, крѣпости, области, точно и безъ того Россія не велика пространствомъ и имѣетъ мало городовъ, крѣпостей, областей съ соотвѣтствующимъ начальствомъ, получающимъ болѣе или менѣе приличное содержаніе. Братьевъ мы освобождали, но и о себѣ позаботились. По мѣрѣ побѣдоноснаго шествія нашихъ войскъ, мы подымали голову все выше и выше, передовыя статьи дѣлались все грознѣе и грознѣе и мы уже считали, что отнынѣ «все кончено», какъ вдругъ насъ извѣстили о перемиріи и о предварительныхъ условіяхъ мира.
Да, будущій историкъ едва ли отнесется съ уваженіемъ къ той роли, которую разыграла наша ежедневная пресса въ прошломъ году. За весьма небольшими исключеніями, она потворствовала самымъ темнымъ инстинктамъ, играла передъ читателемъ роль гороховаго шута, зарядившаго одну и ту же пѣснь о Константинополѣ, не выяснила, по скольку позволяли условія, послѣдствій войны. Распинаясь за идеальныхъ «братушекъ», она забыла знаменательныя слова лучшихъ нашихъ писателей, еще лѣтъ двадцать тому назадъ предостерегавшихъ общество отъ увлеченія славянскими идеями и доказывавшихъ, что въ основѣ этихъ идей лежитъ не искреннее желаніе помочь «братушкамъ», а фантазерская мечта о собственномъ могуществѣ и величіи, понимаемомъ не въ смыслѣ народнаго блага, а въ смыслѣ національнаго самолюбія. Газеты явились не выразителями стремленій лучшихъ людей общества, а прихвостнемъ той неустойчивой толпы, которая сегодня кричитъ вмѣстѣ съ газетой ура, а завтра плюнетъ въ эту же самую газету, которая сегодня восторгается кокоткой, завтра плачетъ надъ бѣдствіями славянъ, а послѣ-завтра рукоплещетъ такому поступку, который даже и у политическихъ враговъ можетъ вызвать ненависть, но не табунное гоготаніе. Забывая, что газета тогда только можетъ назваться газетой, а не листкомъ легкаго поведенія, когда она имѣетъ опредѣленные, насколько возможна такая опредѣленность, идеалы, и тогда только связь читателей съ газетой дѣйствительно прочна, когда идеалы эти отвѣчаютъ идеаламъ читателя, — газеты наши гордятся именно отсутствіемъ направленія и, помня только о сегодняшнемъ днѣ и радуясь превосходной розничной продажѣ, упускаютъ изъ виду, что не все же будетъ продолжаться эта безшабашная масляница и что придетъ, наконецъ, время, когда съ презрѣніемъ отвернутся отъ шарманки-газеты, и имя шарманщика не станетъ именемъ, передъ которымъ люди остановятся съ уваженіемъ.
Въ этомъ отношеніи успѣхъ «Новаго Времени» составляетъ знаменательное явленіе.
Я никогда не соглашался и не соглашусь, пока мнѣ не докажутъ фактами, съ мнѣніемъ тѣхъ людей, которые называютъ г. Суворина отступникомъ, человѣкомъ, который отступилъ отъ своихъ убѣжденій и намѣренно принялся эксплоатировать патріотическія чувства, ради успѣха своей газеты.
Я никогда ни на минуту не вѣрилъ этимъ обвиненіямъ и всегда считалъ и считаю г. Суворина неспособнымъ на тѣ мерзости, въ которыхъ стараются обвинить его враги. Можно сожалѣть, что мы дожили до того, что приходится третировать г. Суворина въ качествѣ крупнаго общественнаго дѣятеля, дающаго тонъ въ распространенной газетѣ; но объяснять несомнѣнный успѣхъ его газеты сознательной эксплоатаціей патріотизма, по моему мнѣнію, и недобросовѣстно, и глупо, и мало убѣдительно.
Во-первыхъ, г. Суворинъ никогда не отступалъ отъ своихъ убѣжденій, потому что прочныхъ опредѣленныхъ убѣжденій онъ никогда не имѣлъ. Онъ былъ талантливымъ фельетонистомъ, часто, очень часто, онъ довольно мѣтко касался явленій нашей общественной жизни, но точно такъ же часто онъ касался ихъ и неумѣло, осмѣивая то, что смѣху не подлежало, восхищаясь тѣмъ, что восхищенія не заслуживало. Это литераторъ, очевидно, увлекающійся. Съѣздилъ онъ въ Берлинъ и для него явился свѣтъ въ Берлинѣ, о чемъ онъ и повѣдалъ когда-то въ «Вѣстникѣ Европы». Попадался ему подъ руку фактъ интересный, онъ его вышучивалъ, не разбирая, къ какому порядку фактовъ принадлежитъ имъ вышучиваемый фактъ. Когда-то онъ смѣялся надъ женщинами, желавшими учиться, когда-то онъ ругалъ студентовъ и выдумалъ траги-комическую исторію о покушеніи на неприкосновенность его тѣлесъ, когда-то онъ нашумѣлъ своимъ, не совсѣмъ деликатнымъ, письмомъ къ покойной Лядовой… Все у него выливалось изъ-подъ пера, какъ Богъ на душу положитъ. Читатели любили его, какъ хорошаго фельетониста, но, разумѣется, никогда и не прозрѣвали въ немъ будущаго соперника Каткова по лаврамъ. Да онъ и самъ, конечно, на это не разсчитывалъ, хорошо понимая, что отъ руководителя газеты требуется не одна бойкость пера, но и опредѣленныя идеи. Но судьба, вмѣстѣ съ безлюдьемъ, рѣшила иначе. Она улыбнулась г. Суворину, и онъ очутился съ газетой въ рукахъ. Какъ только онъ сталъ лицомъ къ лицу передъ серьезной задачей — онъ тотчасъ же и выдалъ себя, что называется, съ руками и ногами. Въ первомъ же нумерѣ своей газеты онъ объявилъ объ «откровенномъ» направленіи. Это profession de foi было смѣшно и показывало, что у бывшаго фельетониста нѣтъ за душой никакого опредѣленнаго направленія, а есть только безцеремонность и бойкость. Газета велась бойко, фельетонно, ловко. Публика съ засосомъ прочитывала романы, фельетоны съ прозрачными именами изъ среды полусвѣта и «Новому Времени» предстояла участь сдѣлаться самой легкой и веселой газетой среди большихъ газетъ, безъ направленія, но за то съ ея забавными и пикантными фельетонами, чѣмъ-то въ родѣ русскаго «Фигаро», какъ вдругъ сербская война увлекла г. Суворина на защиту славянъ и привела его на степень обладателя одной изъ самыхъ распространенныхъ газетъ.
Я думаю, самъ г. Суворинъ, вспоминая всѣ эти перипетіи, смѣется отъ души своему успѣху. Почему именно въ то время г. Суворинъ увлекся славянами, о которыхъ онъ, какъ самъ сознавался, зналъ очень мало, это рѣшительно все равно, но что онъ увлекся искренно, какъ искренно онъ потомъ призналъ Сербію королевствомъ въ своей газетѣ, въ этомъ я, съ своей стороны, не сомнѣваюсь. Искренность тоже подкупила читателей. Газета стала пользоваться успѣхомъ. Какъ прежде фельетонистъ Суворинъ искренно ругалъ Черняева, такъ искренно тотъ же Суворинъ принялъ его подъ свою защиту и провозгласилъ вторымъ Вашингтономъ… Позже о Черняевѣ «Новое Время» забыло и стало проповѣдывать необходимость войны. И въ этой искренности я не сомнѣваюсь, какъ не сомнѣваюсь въ искренности заявленія его о томъ, что внутренніе вопросы надо бросить и что война обновитъ насъ совершенно. Онъ это объявилъ съ тою же легкостью сердца, съ которой онъ, бывало, обличалъ инженера Голубева, и, конечно, искренно думалъ, что война принесетъ за собою обновленіе, что внутренніе вопросы надоѣли. Именно они надоѣли для него, какъ для переметной натуры, способной перебѣгать съ вопроса на вопросъ, не интересуясь вопросами глубоко, такъ какъ такой интересъ пріобрѣтается опредѣленными взглядами.
Съ этой стороны и надо смотрѣть на дѣятельность г. Суворина. Искренность, невѣжество и легкомысліе — вотъ основа всѣхъ его бесѣдъ о Константинополѣ, о путешествіи въ Болгаріи, о ненужности внутреннихъ вопросовъ, о легкомысліи молодежи и т. д., и т. д., и т. д. Сравнивать г. Суворина съ Катковымъ много чести. Сравнивать съ Булгаринымъ несправедливо. Г. Суворинъ не Катковъ и не Булгаринъ. Онъ просто талантливый, искренній фельетонистъ, желающій по-своему добра родинѣ, не имѣющій твердыхъ убѣжденій, вдругъ очутившійся съ газетой въ рукахъ и вообразившій, что громогласное ура освобожденія славянъ и проливы обновятъ Россію… Онъ искренно кричитъ ежедневно ура, отстаиваетъ проливы, отвергаетъ вопросы, — внутренніе вопросы, сегодня плачетъ, завтра смѣется, послѣ-завтра торжествуетъ, — словомъ, въ своей литературной дѣятельности онъ поступаетъ какъ нервная, сантиментальная женщина, живущая чувствами и нервами по преимуществу и не умѣющая, по выраженію профессора Монасеина[1], «владѣть своимъ вниманіемъ». Художественная натура, главнымъ образомъ, способная быстро отдаваться тѣмъ или другимъ впечатлѣніямъ, г. Суворинъ бросается отъ одного впечатлѣнія къ другому, относясь по впечатлѣніямъ къ тому или другому явленію, вслѣдствіе чего въ его газетѣ противорѣчія являются на каждомъ шагу и направленія въ строгомъ смыслѣ рѣшительно никакого или, вѣрнѣе, столько направленій, сколько NoNo газеты въ году… Трудно поручиться, что скажетъ г. Суворинъ завтра. Онъ легко можетъ высказаться такъ, какъ даже постоянный его читатель не ожидаетъ, и я такъ же мало удивлюсь, если черезъ годъ газета Суворина отвернется отъ идеализаціи славянскаго вопроса, какъ мало удивлюсь, если газета Суворина станетъ проповѣдывать теорію смиренія и благополучія. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ онъ будетъ вполнѣ искрененъ и будетъ изливаться въ томъ или другомъ направленіи съ чистосердечіемъ человѣка, свободнаго отъ твердыхъ убѣжденій, но, конечно, безъ задней цѣли.
Такіе дѣятели, разумѣется, крайне вредны и тѣмъ вреднѣе, чѣмъ они искреннѣе. Шишковъ, напримѣръ, очень искренно хотѣлъ воспретить иностранное просвѣщеніе, но отъ этой искренности не легче. Оставаясь въ качествѣ фельетониста, въ рукахъ хорошаго редактора, такіе люди, какъ г. Суворинъ, могутъ быть полезны, но предоставленные самимъ себѣ, да еще упоенные успѣхомъ, они подъ конецъ начинаютъ воображать себя въ самомъ дѣлѣ руководителями и окончательно убѣждаются, что знанія, убѣжденія и строгость направленія съ успѣхомъ могутъ замѣняться большей или меньшей впечатлительностью. Тогда они становятся навязчивы и носятся съ какой-нибудь мыслишкой точно съ писанной торбой.
Остается жалѣть, что такіе руководители могутъ играть роль, слѣдуетъ употреблять всѣ возможныя мѣры, чтобы разоблачать передъ обществомъ деморализующій элементъ, который вносятъ въ литературу газеты безъ направленія, но объяснять простое легкомысліе отступничествомъ или измѣной знамени — это значитъ не понимать, съ какимъ противникомъ имѣешь дѣло…
Явленіе гг. Сувориныхъ въ качествѣ замѣтныхъ дѣятелей, конечно, весьма прискорбный фактъ. (Надѣюсь, что читатель пойметъ мои слова не въ обидномъ лично для г. Суворина смыслѣ). Я не разъ пробовалъ въ моихъ картинкахъ объяснять этотъ фактъ, а потому повторяться не буду. Замѣчу только, что при настоящихъ условіяхъ, въ этомъ фактѣ особеннаго ничего нѣтъ, тѣмъ болѣе, что въ обществѣ въ послѣднее время усилился спросъ на легкомысленное чтеніе, чѣмъ и объясняется торжественное увѣреніе газетъ, что общественное мнѣніе у нихъ въ рукахъ, и что журналы допѣваютъ лебединую пѣснь. Съ другой стороны, печать обставлена такими условіями, что изданіе газетъ въ строгомъ направленіи является не всегда возможнымъ, и коммерческій элементъ все болѣе и болѣе начинаетъ играть чуть ли не главную роль въ разсчетахъ издателей-редакторовъ. Что же касается до «братьевъ-писателей», то они — какъ уже было кѣмъ-то замѣчено — устраивая судьбу другихъ, отличаются, поразительнымъ неумѣніемъ устроить свою собственную и не дѣлаютъ ни малѣйшихъ попытокъ въ этомъ направленіи, и къ самой мысли объ обезпеченіи интересовъ своей корпораціи относятся скептически. Результаты извѣстны. Литературный трудъ, при извѣстной независимости мнѣній, дѣлается часто крайне тяжелымъ трудомъ или, при извѣстной податливости, дѣлаетъ изъ литератора человѣка вольнаго поведенія.
II.[править]
Миръ будетъ заключенъ и снова общество станетъ лицомъ къ лицу передъ внутренними вопросами, игнорировать которые невозможно. Газетамъ нельзя уже будетъ тянуть канитель объ интригахъ того или другого дипломата, убаюкивая себя и читателей платоническимъ припѣвомъ объ обновленіи, о которомъ, кстати сказать, наши газеты очень часто повторяли въ началѣ войны, но въ концѣ вдругъ замолчали, точно этотъ припѣвъ сталъ какимъ-то запретнымъ плодомъ. Вопросовъ много, уясненіе ихъ необходимо. Уясненіе этихъ вопросовъ, конечно, тогда только можетъ имѣть настоящую цѣну, когда обсужденіе ихъ будетъ, во-первыхъ, разносторонне, а вовторыхъ, если общество пойметъ, что безъ уясненія и рѣшенія ихъ въ благопріятномъ смыслѣ никакой дѣйствительный прогрессъ невозможенъ. Въ противномъ случаѣ, мы очутимся въ довольно комичномъ положеніи побѣдоносныхъ освободителей, вводящихъ прочные порядки въ славянскихъ земляхъ и забывающихъ, что дома у насъ работы не мало.
Крымская война открыла намъ глаза, и вслѣдъ за нею общество какъ бы встрепенулось. На что же откроетъ намъ глаза наша послѣдняя удачная война? Явится ли результатомъ ея одинъ или два процесса о продовольственныхъ безпорядкахъ? Разоблаченіе Грегеровъ, Варшавскихъ, Когановъ и тому подобныхъ господъ? Но вѣдь такихъ процессовъ уже мы насмотрѣлись, и такіе процессы ни мало не устрашаютъ. Несмотря на войну, мы только и читали, рядомъ съ извѣстіями о ликованіи по поводу Плевны, шипкинскаго пораженія и другихъ побѣдъ, извѣстія, пожалуй, еще болѣе частыя, чѣмъ побѣды, о разграбленіи кассъ, о бѣгствѣ кассировъ, о кражахъ, мошенничествахъ и т. п. Слѣдовательно, какъ бы не преслѣдовались неосторожно ворующія лица, какъ бы ни трогательны были рѣчи прокуроровъ, нравы отъ этого не измѣнятся и болячка нашего времени — страсть къ быстрой наживѣ, конечно, не исчезнетъ, пока не устранятся причины, допускающія подобную возможность. А что нерѣдко условія облегчаютъ и даже поощряютъ развитіе воровскихъ и самодурныхъ качествъ, въ этомъ, кажется, трудно и сомнѣваться, при отсутствіи возможности слѣдить за лицами, стоящими у кассъ нашего отечества.
Обыкновенно, добродушные оптимисты, объясняющіе воровскіе принципы «болѣзнью вѣка», въ доказательство того, что условія, ограничивающія эти принципы, ничего не значатъ, съ большимъ торжествомъ указываютъ на Америку и при этомъ торжественно повторяютъ:
— Вотъ, посмотрите! Вотъ вамъ и хваленая Америка! А въ то же время тамъ чиновники всѣ поголовно воруютъ. Военный министръ воруетъ. Морской, тотъ даже цѣлый флотъ на бумагѣ держалъ… Ужъ противъ этого зла ничего не подѣлаешь!
И оптимистъ думаетъ, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, убѣдителенъ. Разсказывая объ Америкѣ, онъ въ то же время забываетъ, что тамъ знаютъ о злоупотребленіяхъ, обсуждаютъ ихъ, не стѣсняясь положеніемъ, и добиваются, такъ или иначе, суда надъ такимъ лицомъ, будь оно даже министромъ. — Хотя лихорадочная жажда наживы сама по себѣ и способствуетъ развитію воровскихъ принциповъ, но изъ этого, разумѣется, вовсе не слѣдуетъ, чтобы эти принципы не могли бы находиться въ извѣстныхъ границахъ, препятствующихъ всеобщему запусканію въ общественную кассу — эту, по мнѣнію однихъ, дойную корову и, по мнѣнію другихъ, прекрасную незнакомку безъ роду, безъ племени, безъ имени и постояннаго мѣста жительства, знакомую больше деревнѣ, чѣмъ городу.
Это пристрастіе наше, вмѣстѣ съ постояннымъ стремленіемъ обойти законъ, если только въ нашемъ распоряженіи есть такая возможность, дѣлаетъ всѣ наши дѣйствія и отношенія какими-то шаткими, неувѣренными, основанными на случайностяхъ. Если вы честный человѣкъ и служите гдѣ-нибудь, гдѣ начальникъ вашъ честный человѣкъ, еще туда-сюда, но чуть эта счастливая гармонія нарушается, нарушается и всякая логика отношеній, мѣсто которой занимаетъ роковая случайность.
Стоитъ вамъ прослѣдить въ теченіи одного дня рядъ всѣхъ этихъ случайностей хоть на самомъ себѣ, и вы убѣдитесь, что жизнь ваша вполнѣ зависитъ отъ случайностей, предвидѣть даже которыя нѣтъ никакой физической возможности. И это сказывается ежедневно на мелочахъ, но вѣдь рядъ мелочей и составляетъ самую жизнь. Подвиги, какъ и герои, рѣдки.
Предполагаю, что вы человѣкъ смирный, скромный, служащій, благомысленный, исповѣдующій самыя умѣренно-либеральныя тенденціи и къ капиталу относящійся съ неменьшимъ уваженіемъ, чѣмъ къ своему непосредственному начальству. Вы встали, напились чаю, побесѣдовали съ супругой о дороговизнѣ и, на естественный вопросъ жены о вашемъ жалованьѣ, сейчасъ же и обнаруживаете, какую значительную роль играетъ случайность въ вашей жизни. Жена спрашиваетъ: «почему не даютъ вамъ штатнаго жалованья?» а вы отвѣчаете, что это зависитъ отъ Николая Ивановича, что Николай Ивановичъ обѣщалъ, что онъ къ вамъ относится хорошо и, вѣрно, раньше далъ бы вамъ это штатное жалованье, если бы не опредѣлили, по протекціи Ивана Ивановича, молодого сына графа N, которому Николай Ивановичъ и принужденъ былъ дать штатное жалованье". Вы говорите объ этомъ и сами точно сознаете, что иначе и невозможно и что если на вашей дорогѣ снова очутится какой-нибудь молодой сынъ барона Z, то вы снова останетесь съ одной надеждой, но безъ штатнаго жалованья.
— Но вѣдь ты имѣешь право по закону на штатное жалованье?
— Имѣю.
— Такъ отчего же тебѣ не даютъ?
— Я ужъ тебѣ говорилъ, душенька. Николай Ивановичъ принужденъ былъ…
Идетъ повтореніе о томъ, какъ Николай Ивановичъ, вслѣдствіе протекціи Ивана Ивановича, принужденъ былъ и т. д.
— Такъ когда же тебѣ дадутъ штатное жалованье?
— Не знаю.
— Такъ кто же знаетъ?
— Да никто не знаетъ!
— Ты просилъ?
— Просилъ. Сказали: надо повременить, другіе, дескать, болѣе ждали.
— Такъ ты жалуйся. Вѣдь ты по закону правъ и служишь хорошо? — не унимается легкомысленная женщина.
— Жаловаться?
Вы, разумѣется, смѣетесь, прощаетесь съ женой и говорите, что вамъ надо до службы еще зайти въ почтамтъ отправить денежное письмо.
Вы выходите на улицу и сразу натыкаетесь на слѣдующую, самую обыкновенную по воскресеньямъ и понедѣльникамъ, сцену: городовой такъ неловко усовѣщеваетъ пьянаго мастерового, что у того течетъ по лицу кровь. Городовой волочитъ его, словно убитую лѣсную дичь, и кличетъ извозчика. Вы взираете на этотъ спектакль и такъ какъ вы до нѣкоторой степени заражены альтруизмомъ, то, само собою разумѣется, этотъ спектакль смущаетъ васъ настолько, что вы подходите къ городовому и очень тихо говорите, что не мѣшало бы полегче обращаться съ пьянымъ человѣкомъ. Городовой, разумѣется, недоволенъ вашимъ вмѣшательствомъ. Происходятъ обыкновенныя въ этомъ случаѣ пререканія, и вы отправляетесь въ участокъ.
Въ скверной комнатѣ, отдающей какимъ-то особеннымъ полицейскимъ запахомъ, сидитъ помощникъ пристава и, на заявленіе ваше о происшедшемъ, сразу становится, конечно, во враждебное къ вамъ отношеніе, и когда городовой докладываетъ, что вы «произвели ему оскорбленіе», то составляется протоколъ, и вы съ крайне непріятнымъ чувствомъ уходите изъ-подъ насмѣшливаго взгляда помощника пристава — взгляда, словно говорившаго: «что, взялъ'?» съ надеждой впереди на разбирательство у мирового судьи. Вы сознаете себя совершенно правымъ, тѣмъ не менѣе случайность, сдѣлавшая васъ вдругъ обвиняемымъ въ оскорбленіи полицейскаго при исполненіи имъ своихъ обязанностей, отравляетъ ваше состояніе духа. «А вдругъ, да меня еще мировой обвинитъ?.. Съѣздъ, однако, еще есть!» размышляете вы и въ концѣ-концовъ обвиняете себя, что впутались въ исторію. «Мало ли такихъ исторій бываетъ. Нужно было!» Вы обвиняете себя въ томъ, что захотѣли облегчить положеніе пьянаго человѣка, обращеннаго, при нѣкоторой неловкости городового, въ лѣсную дичь, и даете себѣ слово впредь никогда и ни во что не вмѣшиваться, хотя бы при васъ дѣлали гораздо возмутительнѣе вещи.
Недовольный, приходите вы въ почтамтъ и смирненько дожидаетесь своей очереди. Публики много. Чиновникъ, принимающій письма, въ это время бесѣдуетъ съ другимъ чиновникомъ, искоса взглядывая на ожидающую его публику. Чиновнику тоже надоѣло все принимать письма и писать квитанціи. Вы дожидаетесь уже добрыхъ десять минутъ и философствуете на тему о почтовыхъ порядкахъ. Отчего, думаете вы, не занимаются писаніемъ квитанцій два человѣка, дѣло пошло бы скорѣе. Вы вспоминаете, что вы гдѣ-то читали о почтовой части въ Англіи, и очень жалѣете, что у насъ она плохо устроена, такъ какъ вамъ надоѣло ждать. Однако еще впереди васъ три человѣка, и сейчасъ будетъ ваша очередь. Въ это время съ шумомъ входитъ осанистый господинъ въ формѣ и, словно бы извиняясь передъ всѣми, что онъ попалъ въ почтамтъ лично вмѣсто того, чтобы послать курьера или, по крайней мѣрѣ, лакея, обращается прямо и громко къ чиновнику съ вопросомъ: «гдѣ тутъ отправляютъ деньги?» Чиновникъ бросаетъ въ сторону письмо вашего сосѣда, артельщика, почтительно уступающаго мѣсто осанистому господину, и обязательно съ необыкновенно привѣтливой улыбкой, вдругъ смѣнившей мрачно-равнодушное выраженіе, бывшее до этого, принимаетъ письмо осанистаго господина, самъ передаетъ его для опредѣленія вѣса, самъ обязательно исправляетъ на конвертѣ пропущенную формальность о мѣстѣ жительства отправителя и сбываетъ съ рукъ осанистаго господина. А вы и за вами еще нѣсколько человѣкъ ждете и, въ ожиданіи, опять-таки философствуете: кто бы это былъ? Наконецъ, ваши томленія кончены. Вы подходите къ чиновнику, который снова сдѣлался угрюмъ и мраченъ, точно вы на него производите ужасное впечатлѣніе. Вы протягиваете руку съ конвертомъ, но въ это время чиновникъ отвернулся и что-то отвѣчаетъ другому чиновнику. Ваша рука остается на вѣсу и вы снова ее убираете, дожидаясь, когда чиновникъ повернется. Вы очень хорошо слышите, что разговоръ идетъ не служебный, и снова философствуете и оборачиваетесь посмотрѣть: много ли за вами публики.
— Давайте! Мнѣ некогда дожидаться! — вдругъ раздается недовольный голосъ чиновника.
Вы подаете письмо, которое у васъ вырываютъ, словно имѣютъ дѣло не съ конвертомъ, а съ какимъ-то вѣчнымъ мучителемъ, осматриваютъ его внимательно, подозрительно, нѣсколько секундъ, въ теченіи которыхъ вы съ трепетомъ думаете: а что, если онъ найдетъ какую-нибудь неправильность и не приметъ письма, заставивъ васъ что-нибудь исправить, и вамъ придется снова встать на концѣ хвоста? Вамъ дѣлается просто жутко и въ это время вы смотрите на него, какъ на человѣка, въ рукахъ котораго ваша судьба, который можетъ сказать: «хочу — казню, хочу — милую!» Физіономія ваша что ли не нравится чиновнику, написано ли на ней въ это время мало смиренія или просто чиновникъ не въ духѣ, но только онъ вдругъ говоритъ: «Такъ писать нельзя. Я ничего не разберу!» и протягиваетъ вамъ письмо. Вы смущены и говорите: "Кажется, я старался разборчиво писать. Позвольте, я вамъ прочту: «Екатерининскій каналъ». Чиновникъ снова вырываетъ у васъ письмо, ворчитъ о томъ, что онъ думалъ объ Екатерингофскомъ каналѣ и, обезоруженный вашимъ смущеніемъ, выдаетъ, наконецъ, вамъ квитанцію. Вы стремглавъ убѣгаете изъ почтамта и только на улицѣ задаете себѣ вопросъ: «гдѣ я былъ? въ пыткѣ на медленномъ огнѣ или въ почтамтѣ». Оказывается, что вы были въ почтамтѣ.
Но развѣ черезъ пять минутъ вамъ не приходитъ на мысль, что и чиновникъ, случайно устроившій вамъ изъ отправленія письма пытку на медленномъ огнѣ, тоже человѣкъ, имѣющій за собой много шансовъ на снисхожденіе. Вы припоминаете, что въ вашемъ собственномъ департаментѣ чуть было не уволили отъ службы чиновника именно за соблюденіе законной очереди, и когда поклонникъ очереди заикнулся было о томъ, что онъ дѣйствовалъ по закону, то ему на это отвѣтили, «что бываютъ случаи, когда вы должны принимать въ соображеніе не только законъ, но и обстоятельства».
Такъ размышляете вы, въ концѣ-концовъ сдѣлавшись изъ прокурора защитникомъ почтамтскаго чиновника, заставившаго васъ понять, что такое значитъ «четверть часа» Рабле, садитесь въ конку и осматриваетесь. Напротивъ васъ сидитъ мужикъ въ полушубкѣ, около него дѣвочка, одѣтая въ городское платье. Входитъ кондукторъ собирать деньги и, увидавъ мужика, говоритъ:
— Здѣсь тебѣ нельзя сидѣть. Ступай на верхъ!
— Отчего, почтенный, нельзя? У меня пятачекъ не хуже..
— Говорятъ, нельзя… не велѣно.
— Я, слава Богу, въ своемъ видѣ. Вотъ и дочка около. Зачѣмъ я пойду на верхъ, а дочку здѣсь оставлю? — продолжаетъ онъ отшучиваться, но вы видите очень хорошо смущеніе на лицѣ человѣка въ мужицкомъ платьѣ.
Публика протестуетъ противъ кондуктора. Кондукторъ машетъ рукой, оставляетъ полушубокъ въ покоѣ и оправдывается:
— У насъ тоже есть распоряженія, чтобы въ середину только чистую публику пускать, а ихняго брата на верхъ.
У васъ невольно является мысль о томъ, какъ въ нѣкоторыхъ штатахъ Америки существуетъ различіе между бѣлыми людьми и цвѣтными, и вы думаете, что, вѣроятно, члены правленія конно-желѣзныхъ дорогъ состоятъ изъ янки, а не изъ русскихъ. Но сосѣдъ вашъ замѣчаетъ, что вы ошибаетесь и первымъ дѣломъ называетъ г. Губонина, начавшаго свою карьеру плотникомъ и до сихъ поръ щеголяющаго въ русскомъ платьѣ, несмотря на чинъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Вы пожимаете плечами, приходите въ недоумѣніе, вспоминаете о формулѣ равенства передъ судомъ и неравенствѣ въ конкѣ, соображаете о впечатлѣніи, которое должна была произвести бывшая передъ вашими глазами сцена на маленькую дѣвочку, быть можетъ учащуюся въ гимназіи, и напрасно утѣшаете себя, что это все мелочи. Какія мелочи! Изъ такихъ мелочей состоитъ наша жизнь и, благодаря имъ, дѣлается удобной или неудобной.
Вы входите въ знакомую вамъ комнату хозяйственнаго отдѣленія департамента, пожимаете руки сослуживцамъ и, какъ всякій хорошій чиновникъ, бездѣльничаете въ теченіи часа или двухъ, развлекая себя куреніемъ папиросъ и бесѣдами съ товарищами. Во время этого бездѣлья вамъ, разумѣется, не приходитъ на умъ мысль о томъ, какая масса чиновниковъ-дармоѣдовъ разсѣяна по лицу земли русской и какъ, въ сущности, мало работы производится ими, и съ какимъ удобствомъ и эта работа могла бы быть сокращена. Вы видите, какъ всѣ слоняются съ мѣста на мѣсто, какъ одинъ ищетъ дѣло за № 1,522 въ теченіи двухъ часовъ, другой ждетъ этого дѣла, и потому ничего не дѣлаетъ, третій рисуетъ, отъ нечего дѣлать, сперва черточки, потомъ кубики, затѣмъ сочиняетъ росчерки своей фамиліи, адски скучая что рѣшительно нечего дѣлать; четвертый составилъ двѣ бумаженки, требующія четверть часа времени и, спокойный духомъ, что онъ сегодня поработалъ, отдаетъ эти бумажки переписать, и «смотрите, хорошенько». Все это знакомыя, родныя картины. Если сосчитать количество чиновниковъ и количество часовъ дѣйствительно произведенной ими полезной (въ механическомъ смыслѣ) работы, то получился бы такой результатъ, отъ котораго расчетливый нѣмецъ упалъ бы въ обморокъ. Всѣ эти мысли не приходятъ, конечно, вамъ въ голову, тѣмъ болѣе, что у васъ въ головѣ мысль о штатномъ жалованьѣ, и вы, конечно, не сравниваете положенія этихъ слоняющихся изъ угла въ уголъ безчисленныхъ чиновниковъ съ положеніемъ бывшихъ дворовыхъ, которые, бывало, вѣчно были заняты ничего недѣланіемъ и въ то же время всегда были на готовѣ что-нибудь да дѣлать и, такимъ образомъ, практиковались въ самой лучшей школѣ дармоѣдства и лѣни.
Наконецъ вамъ становится неловко. Вы подробно поговорили о штатномъ жалованьѣ съ сосѣдомъ и узнали, что надо было бы познакомиться съ Ѳедоромъ Петровичемъ, а у него встрѣтиться съ его невѣсткой, которая имѣетъ вліяніе на Николая Ивановича. Вы узнаете совершенно случайно біографію Надежды Васильевны (невѣстки), которая вдругъ оказывается главнѣйшимъ богомъ въ вашей судьбѣ, т. е. въ судьбѣ штатнаго жалованья. Отъ нея, такимъ образомъ, отъ этой Надежды Васильевны, которую вы никогда не видали и о которой ничего не слыхали, зависитъ участь вашего семейства и вы собираетесь съ ней познакомиться.
Вы взяли дѣло № 2,122, составили докладъ по дѣлу объ уплатѣ подрядчику такому то причитающейся ему суммы и отдали его переписать. Опять вамъ захотѣлось покурить и узнать кое-что еще о Надеждѣ Васильевнѣ. Покурили, узнали, глядите, уже четвертый часъ и на всѣхъ чиновничьихъ лицахъ засвѣтилась радостная улыбка, словно бы говорящая: «уже четвертый часъ»! Вы требуете дѣло № 3,244, развертываете, — какъ въ хозяйственное отдѣленіе входитъ проситель и направляется къ вамъ. Вы знаете этого «просителя». Онъ часто навѣщаетъ хозяйственное отдѣленіе и со многими изъ вашихъ товарищей такъ друженъ и такъ часто вызываетъ ихъ въ корридоръ, что они, ваши товарищи, даже перестали краснѣть.
— Я къ вамъ съ просьбой. Нельзя ли узнать, въ какомъ положеніи мое дѣло? — съ самой почтительной улыбкой обращается къ вамъ «проситель».
Какъ только проситель заговорилъ, лице ваше вдругъ сдѣлалось серьезно.
— Какое дѣло? — спрашиваете вы, очень хорошо зная, о какомъ дѣлѣ васъ спрашиваютъ.
— Дѣло о колесахъ для вагоновъ… Мнѣ причитается…
— А знаю… знаю… Оно у начальника отдѣленія.
— Докладъ, значитъ, составленъ.
Васъ раздражаетъ и этотъ льстивый тонъ, и эта масляная физіономія и, наконецъ, знакомство просителя съ вашими порядками. Вы вдругъ начинаете чувствовать къ нему ненависть, совершенно забывая, что вы тутъ сидите не для того, чтобы дѣлать оцѣнку людскихъ физіономій, а для того, чтобы составлять доклады, и «со временемъ» получить штатное жалованье.
— Нѣтъ! Не составленъ, — говорите вы рѣзко.
— Такъ зачѣмъ-же дѣло у начальника отдѣленія? — пугается проситель.
— А я почемъ знаю!
— Но, быть можетъ…
— Извините меня… Я больше ничего не могу вамъ сказать. И наконецъ четыре часа. Тоже и для насъ есть отдыхъ!
Продолжать-ли описаніе вашего дня… Разсказывать-ли, какъ вы въ театрѣ, по знакомству съ кассиромъ, получили билетъ, не смотря на объявленіе, что всѣ билеты проданы, какъ, возвращаясь изъ театра, вы остались въ трактирѣ до 3 часовъ, несмотря на строжайшее распоряженіе о закрытіи трактира въ 2 часа, какъ затѣмъ вы вернулись домой и заснули и во снѣ все-таки чувствовали себя неувѣреннымъ, что васъ вдругъ куда-нибудь не потребуютъ и не объявятъ, что вы недостойны быть въ столицѣ, а потому не угодно-ли вамъ… проснуться…
Конечно, это сонъ, но вѣдь и характеръ сновъ часто бываетъ характернымъ отраженіемъ дѣйствительности…
Разсказывать-ли, какъ вы поѣхали на желѣзной дорогѣ въ третьемъ классѣ, какъ вы за рубль устроили себѣ удобное спанье, тогда какъ остальная сѣрая публика напрасно взывала о тѣснотѣ и сидѣла другъ на другѣ. Разсказывать-ли, какъ въ другомъ вагонѣ васъ попросили очистить мѣсто для другого, болѣе важнаго лица… Вы испытали тысячу затрудненій, неудобствъ, придирокъ, ничѣмъ не мотивированнаго произвола и возвратились, проклиная путешествіе.
Но если этотъ произволъ не минуетъ васъ, чиновника, то каковъ онъ для болѣе мелкаго люда. Если всѣ эти «мелочи» отравляютъ вамъ жизнь, то каковы они для человѣка безъ кокарды и безъ лишняго рубля въ карманѣ?..
Всѣ эти исторіи мы видимъ и слышимъ на каждомъ шагу и… подчасъ обвиняемъ совершенно легкомысленно разныя лица и въ концѣ-концовъ выходимъ изъ дому и боимся всякой случайности, такъ-какъ знаемъ и чувствуемъ, что она одна играетъ главнѣйшую роль въ нашей жизни…
Примѣровъ можно было бы набрать тысячи, но я не стану утомлять читателя.
III.[править]
Объ условіяхъ мира оффиціальныхъ извѣстій еще нѣтъ. Телеграммы, по обыкновенію, не удовлетворяютъ любопытства, такъ-какъ сегодня говорятъ одно, а завтра совершенно другое. То увѣряютъ, что перемиріе подписано, то извѣщаютъ о дальнѣйшемъ движеніи нашихъ войскъ. Туманъ густой завѣсой скрываетъ отъ взоровъ любопытной публики не только самыя условія, но и самое перемиріе и вмѣстѣ съ извѣстіями изъ Лондона окончательно сбиваетъ съ толку. По обыкновенію, когда мы ничего не знаемъ и не можемъ знать, пока «Правительственный Вѣстникъ» не сообщитъ намъ того, что мы можемъ знать, по обыкновенію, говорю я, мы дѣлаемъ видъ, что кое-что знаемъ и прибѣгаемъ къ «вѣрному человѣку», имѣвшему случаи видѣть другого «настоящаго» вѣрнаго человѣка, который, въ свою очередь, слышалъ отъ самого уже «настоящаго вѣрнѣйшаго человѣка» самыя подлинныя условія мира. Стоитъ вамъ выйти на Большую Морскую или на Невскій проспектъ, чтобы услышать безчисленное количество мирныхъ договоровъ, не похожихъ одинъ на другой, и вернуться домой въ самомъ затруднительномъ положеніи относительно выбора изъ этого богатства и разнообразія договоровъ.
Разумѣется, во всѣхъ этихъ договорахъ мы прежде всего должны устроить Болгарію. Съ принцемъ-ли будетъ Болгарія, безъ принца-ли, съ господаремъ или съ губернаторомъ, но, пока еще найдешь принца и сговоришься съ нимъ относительно гонорара, а устроить бѣдную Болгарію надо. Сама она, безъ насъ, никогда не устроится.
Такъ, или почти такъ, говорятъ рѣшительно всѣ договоры, о которыхъ вы только-что слышали на Большой Морской или на Невскомъ проспектѣ. Ту-же мысль высказываетъ и профессоръ Соловьевъ и многія газеты и, наконецъ, отъ той-же мысли приходитъ въ восторгъ и одинъ изъ моихъ знакомыхъ «обрусителей», который послѣ опыта въ сѣверо-западномъ краѣ съ чужой кассой оставленъ былъ въ подозрѣніи, щелкалъ зубами, какъ голодный волкъ, искалъ мѣста по хозяйственной части, а въ ожиданіи перебивался кое-какъ, сочинялъ патріотическіе стихи и писалъ докладныя записки и прошенія въ стилѣ знаменитаго капитана Копѣйкина.
Послѣ Плевны мой обруситель повеселѣлъ и веселость его возрастала по мѣрѣ побѣдоноснаго шествія нашихъ войскъ. Наконецъ, недавно онъ даже купилъ карту Болгаріи, чемоданъ, заказалъ новую пару платья и ждетъ оффиціальнаго извѣщенія о мирѣ, чтобы броситься на желѣзную дорогу и стремглавъ летѣть куда угодно для водворенія цивилизаціи, какой угодно.
По мнѣнію его, случай «новаго опыта» скоро долженъ представиться. Мой «капитанъ» (хотя онъ никогда не былъ, въ военной службѣ, но имѣетъ видъ капитана и любитъ когда его зовутъ капитаномъ) теперь сталъ неузнаваемъ. Надежда на суточныя, прогонныя и подъемныя придала его глазамъ какое-то торжествующее выраженіе. Онъ прекратилъ неумѣренное употребленіе спиртныхъ напитковъ и сталъ пить умѣренно, выбрился, помылся, почистился, держитъ формулярный списокъ и чемоданъ всегда наготовѣ, говоритъ, что «восторгъ кипитъ въ его груди» и разсказываетъ, какъ онъ въ Сѣверо-западномъ краѣ успѣлъ-бы водворить все, что нужно, если-бъ не подлыя интриги и непріятности по службѣ. Этихъ «непріятностей» въ теченіи пятидесятилѣтней жизни капитана было столько, что онъ и самъ иногда сбивается, разсказывая о нихъ, такъ что, во избѣжаніе недоразумѣній, онъ всѣ свои непріятности раздѣлилъ по отдѣламъ. Такимъ образомъ, у него есть непріятности «кавказскія», «амурскія», «виленскія» и «ташкентскія». Отъ всѣхъ этихъ непріятностей у капитана выцвѣло лицо, посѣдѣли волосы, но аппетитъ, конечно, не пропалъ, и такъ-какъ ни одно частное учрежденіе не повѣрило ему своей кассы, то аппетитъ капитана не удовлетворился и онъ былъ скученъ въ началѣ войны, такъ-какъ интендантское вѣдомство не нашло для него свободнаго мѣста за наплывомъ желающихъ и болѣе проворныхъ капитановъ.
Но теперь надежда внѣдрилась въ его широкую грудь, и капитанъ сердится на лорда Биконсфильда, который, по его мнѣнію, мѣшаетъ миру, такъ, какъ можетъ сердиться человѣкъ, у котораго изъ-подъ руки отнимаютъ кусокъ.
— Но на что, однако, вы, капитанъ, надѣетесь?..
— Какъ на что?.. На миръ!
— Но развѣ вы уже заручились какимъ-нибудь мѣстомъ?
— Еще не заручился, но надѣюсь. Надо-же устроить этихъ безтолковыхъ братушекъ, а? Слѣдовательно, русскіе, настоящіе русскіе, люди нужны будутъ на мѣста городничихъ, становыхь, исправниковъ, почтмейстеровъ, мало-ли должностей? А гдѣ взять опытныхъ людей, какъ вы думаете? А я уже готовъ, куда угодно!.. Слава Богу, на своемъ вѣку послужилъ и знаю, какъ вводить цивилизацію. Мы вводили ее не мало на своемъ вѣку. Насъ такихъ капитановъ, свободныхъ отъ занятій, теперь множество; всѣ мы купили чемоданы и ждемъ объявленія въ газетахъ, что нужны опытные капитаны… Тамъ вѣдь содержаніе будетъ хорошее и будутъ платить его эти самые подлецы «братушки»… Не бойтесь, мы ихъ скоро сдѣлаемъ людьми!..
Такъ мечталъ вслухъ капитанъ, питая какую-то увѣренность, что именно онъ долженъ будетъ ѣхать туда и устроивать «братушекъ». Признаться, меня это изумляло. Я зналъ, что формуляръ его былъ испещренъ «непріятностями» и осторожно выразилъ ему, что онъ надѣется слишкомъ преждевременно.
Но онъ въ отвѣтъ только захохоталъ и потомъ замѣтилъ:
— Во-первыхъ, я — русскій человѣкъ, а во-вторыхъ, гдѣ-же найти опытныхъ людей? Гдѣ?.. гдѣ они?..
— Найдутся люди!.. возразилъ я.
— Посмотримъ, откуда вы ихъ найдете… Посмотримъ!.. Нѣтъ, батюшка, ужъ если надо вводить порядки, такъ ужъ кромѣ насъ, обратиться не къ кому, вѣрьте мнѣ на слово… Не даромъ же мнѣ повѣрили сто цѣлковыхъ на покупку бѣлья и новаго платья!
Капитанъ ушелъ отъ меня, вполнѣ увѣренный, что мѣсто становаго у него въ рукахъ, не смотря на мое желаніе поколебать въ немъ эту увѣренность. На чемъ она основана, почему онъ думаетъ, что непремѣнно въ Болгаріи потребуются опытные русскіе люди, подите столкуйтесь съ нимъ. Онъ вѣритъ, что такъ непремѣнно будетъ и дѣлу конецъ.
На дняхъ иду я по улицѣ и встрѣчаю обрусителя совершенно другого сорта, нисколько непохожаго на капитана. Капитанъ во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ руководствуется однимъ аппетитомъ и «честью», а молодой человѣкъ, которому я пожималъ руку, всегда дѣйствовалъ по искреннему убѣжденію и имѣетъ совсѣмъ маленькія руки, такъ-что «честью» дѣйствовать совсѣмъ не умѣетъ.
— Поздравьте меня, поздравьте! — весело сказалъ онъ. По всей вѣроятности, я скоро поѣду въ Болгарію?
— Зачѣмъ. Подрядъ получили?
— За кого вы меня принимаете? Жидъ я, что-ли? обидѣлся онъ.
— Но вѣдь не одни евреи. Г. Новосельскій, напримѣръ, чистокровный русскій человѣкъ, маркитантъ Львовъ тоже изъ русскихъ чистой воды…
— Во всякомъ случаѣ, я подрядовъ не беру… Я поѣду, чтобы содѣйствовать успокоенію этихъ бѣдныхъ страдальцевъ. Ихъ надо устроить, наконецъ, по-человѣчески, ввести управленіе, учредить… однимъ словомъ, сами они безъ твердой руки не могутъ…
— Велико-ли жалованье-то?
— Да! — задумчиво отвѣчалъ молодой человѣкъ. Жалованье очень хорошее, но не въ томъ дѣло. Жалованье — второй вопросъ, а главное меня страшитъ, что съ бѣдными страдальцами на первое время будетъ много хлопотъ.
— Какія-же хлопоты? — успокоивалъ я его.
— Надо пріучить ихъ къ новой жизни, къ гражданственности. Надо…
Такъ какъ все то, что могъ сказать молодой человѣкъ, я уже не разъ читалъ въ газетахъ, то я и поспѣшилъ прервать его вопросомъ.
— Жалованье «вѣковые страдальцы» будутъ вамъ платить?
— А то кто-же?
— Такъ, такъ. Только какъ-бы они того… Вѣдь они, какъ слышно, народъ умѣренный и не любятъ особенно раскошеливаться. А впрочемъ, скатертью вамъ дорога! — проговорилъ я, пожимая руку.
Едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ навстрѣчу бѣжитъ ко мнѣ знакомый учитель латинскаго языка.
— Поздравьте… ѣду.
— Куда?
— Въ Болгарію. Тамъ открывается классическая гимназія.
— Хорошее жалованье?
— Отличное.
— А кто платить будетъ?
— Странный вопросъ? Разумѣется, болгаре…
Я продолжалъ путь, размышляя, какъ это ни одинъ русскій литераторъ не догадался еще подать прошеніе объ изданіи въ Болгаріи русской газеты съ обязательной подпиской, какъ слышу сзади меня окликаютъ. Оборачиваюсь и вижу знакомаго литератора. Онъ былъ веселъ, какъ человѣкъ, никогда не получавшій предостереженій, и счастливъ, какъ издатель послѣ хорошей подписки.
— Поздравьте… Ѣду.
— Въ Болгарію? — уже подсказалъ я.
— А вамъ кто сказалъ? — вдругъ встрепенулся литераторъ.
— Никто, не говорилъ… Такъ по вдохновенію сказалъ.
— Въ Болгарію. Заведу тамъ газету на русскомъ и болгарскомъ языкахъ… Потребность въ такой газетѣ настоятельная… Я буду знакомить «братушекъ» съ нашей цивилизаціей, а русскихъ читателей съ мѣстными нравами… однимъ словомъ… Не хотите-ли писать петербургскія письма?
— Да на какія-же средства вы заведете газету?
— А обязательная подписка… Обязательная!.. Vous comprenez?
Я понялъ очень хорошо и долго не могъ произнести ни слова, глядя на веселое и открытое лицо литератора-обрусителя.
Я вернулся домой, избѣгая встрѣчъ. Мнѣ все казалось, что, кого я ни встрѣчу, всѣ огорошатъ меня неизбѣжнымъ «поздравь меня, я ѣду» и изо-всѣхъ устъ я слышу или крупную цифру жалованья, или о какой-нибудь обязательной подпискѣ…
Счастливые братья болгаре. Какое множество искреннихъ друзей вдругъ объявилось у нихъ!
- ↑ «О значеніи психическихъ вліяній». Очень интересная книга. Изданіе Пантелѣева.