Мисхорская сакля (Авсеенко)/ДО

Мисхорская сакля
авторъ Василий Григорьевич Авсеенко

Опубл.: 1885. Источникъ: az.lib.ru

В. АВСѢЕНКО

ПОВѢСТИ и РАЗСКАЗЫ ТОМЪ ВТОРОЙ ОЧАРОВАННЫЕ. — МИСХОРСКАЯ САКЛЯ. — ЗИМНЯЯ НОЧЬ. — МГНОВЕНЬЕ, — ГУБЕРНСКАЯ ПЕРИКОЛА. — ИСПАНСКІЙ ДВОРЯНИНЪ. С.-ПЕТЕРБУРГѢ. Типографія В. В. Комарова, Фонтанка, № 74. 1885.

МИСХОРСКАЯ САКЛЯ

Повѣсть.

I.

По самому берегу Ялтской бухты тянется узенькій пыльный бульварчикъ. Днемъ, даже въ людное время года, онъ обыкновенно пустъ; но по вечерамъ тамъ пиликаетъ плохенькій оркестрикъ, на столикахъ возлѣ ресторана зажигаются огни, выползаютъ откуда-то грязноватые лакеи, и мало по малу сходится публика. По каменистой мисхорской дорогѣ, идущей вдоль бухты позади бульвара, то и дѣло подъѣзжаютъ экипажи, возвращающіеся изъ окрестностей, по которымъ разбредается на день все пріѣзжее населеніе Ялты. Сумерки густо заволакиваютъ берегъ, и въ ихъ синеватомъ туманѣ таютъ каменныя очертанія скалъ; высоко надъ головою вспыхиваютъ звѣзды, а невозмутимо-спокойное море подергивается сдержаннымъ блескомъ и слегка дымится. Потянетъ крыломъ запоздалая чайка, или татаринъ, отчаливая, всплеснетъ весломъ — и Фосфорическія брызги вспыхнутъ на темносиней водѣ и медленно погаснутъ. А тамъ, вдали, тускло мигаютъ огоньки татарской деревни Ауты, и доносится откуда-то сухой, трескучій скрипъ арбы. Въ свѣжѣющемъ воздухѣ пахнетъ кипарисомъ и лавромъ и тѣмъ особымъ, раздражающимъ запахомъ, который издаетъ остывающая земля. Въ такіе вечера оставаться въ комнатѣ невозможно; все, что принадлежитъ къ досужему люду, высыпаетъ на бульваръ подышать теплотою южной ночи, встрѣтиться съ знакомыми и съѣсть вечернюю порцію винограда.

За однимъ изъ столиковъ, на самомъ концѣ бульвара, сидѣла небольшая группа: пожилая дама, дѣвушка лѣтъ двадцати-двухъ, и двое молодыхъ людей, одинъ въ гвардейскому сюртукѣ, другой въ свѣтло-сѣромъ короткомъ пальто и соломенной шляпѣ, обмотанной по мѣстному обычаю бѣлымъ вуалемъ. На столикѣ передъ ними стоялъ большой плетеный кузовокъ, изъ котораго всѣ четверо усердно таскали грозди прозрачнаго крупнаго чауса. По туалетамъ дамъ и присутствію гвардейскаго мундира можно было догадаться, что это пріѣзжіе изъ Петербурга.

Молодой человѣкъ въ сѣромъ пальто уже нѣсколько минутъ молчалъ, разсѣянно ощипывая виноградную кисть, и не то хмурился, не то казался чѣмъ-то занятъ.

— Какъ княжна Pauline была блѣдна сегодня, просто зеленая, замѣтила пожилая дама, обращаясь въ его сторону — и не получивъ отъ него отвѣта, добавила: какъ вы находите, Сергѣй Павловичъ?

— Гдѣ вы видѣли княжну Pauline? спросилъ тотъ.

— Ахъ, Богъ мой, мы ее встрѣтили съ кавалькадою, отвѣтила какъ бы съ упрекомъ пожилая дама. — Я не понимаю, куда вы смотрѣли въ то время?

Молодой человѣкъ подумалъ, что вѣрнѣе всего онъ никуда не смотрѣлъ въ то время, потому что былъ занятъ разговоромъ съ сидѣвшею теперь подлѣ него дѣвушкою — тѣмъ самымъ разговоромъ, впечатлѣніе отъ котораго и въ настоящую минуту лежало тонкою складкою надъ его сомкнутыми бровями и нагоняло тѣнь на все его лицо. При этомъ воспоминаніи онъ взглянулъ въ полъ-оборота на дѣвушку, и не встрѣтившись съ ея глазами, продолжалъ пристально, словно изучая, разглядывать ея сухощавый профиль, наклоненный надъ плетенымъ кузовкомъ. И что-то жесткое, строгое, почти злое проступило въ его глазахъ, пока они покоились на лицѣ дѣвушки. Та наконецъ почувствовала на себѣ этотъ пристальный взглядъ и подняла голову.

— Сергѣй Павловичъ очень спорилъ со мною всю дорогу, произнесла она ровнымъ и какъ бы грустнымъ голосомъ, скользнувъ по немъ глазами и обращаясь къ матери.

— О чемъ это? спросила та, и по лицу ея вдругъ распустилась недовольная и разслабленная гримаса: она сегодня видимо не благоволила къ молодому человѣку.

— Нѣтъ, пустяки. Онъ сообщилъ мнѣ нѣкоторыя свои идеи, которыя я нашла très fausses.

— Интересно знать; не секретъ? спросила мать.

— О, нисколько. Это былъ очень общій споръ. Сергѣй. Павловичъ находилъ, что надо безъ всякаго стѣсненія выражать свое чувство. Я возразила, что для чего же въ такомъ случаѣ служитъ воспитаніе?

— Mais certainement… согласилась совсѣмъ разслабленнымъ голосомъ мать.

— А Сергѣй Павловичъ сказалъ, что для него искренность чувства выше воспитанія, и даже… des convenances…

— Фантазіи!.. рѣшилась полу-снисходительнымъ, полу-презрительнымъ жестомъ пожилая дама.

Тотъ, кого звали Сергѣемъ Павловичемъ, сидѣлъ какъ на иголкахъ. Ему было досадно, что этотъ давешній разговоръ, въ которомъ заключалось что-то для него интимное, отдавали на посторонній судъ. И притомъ, онъ говорилъ совсѣмъ не такъ — гораздо горячѣе и… умнѣе, а теперь это выходило какое-то резонерство. Ему стало еще досаднѣе, когда онъ поймалъ удивленный и словно чѣмъ-то обидѣвшійся взглядъ офицера. По счастью, въ эту минуту къ нимъ подошелъ, красиво подрагивая всѣмъ тѣломъ, щеголеватый молодой генералъ, и разговоръ тотчасъ перемѣнилъ направленіе.

— Пришелъ сегодня пароходъ? спросила пожилая дама.

— Пришелъ, и биткомъ набитъ, отвѣтилъ генералъ такимъ радостнымъ тономъ, какъ будто въ этомъ обстоятельствѣ заключалось что-то лично для него пріятное.

— То-то: я замѣчаю на бульварѣ новыя лица.

— У насъ въ отелѣ нѣтъ ни одного свободнаго номера, продолжалъ генералъ. — Встрѣчаю на лѣстницѣ барона Грабена — въ отчаяніи: обѣгалъ всѣ гостинницы, ничего не нашелъ. Долженъ былъ пріютить его у себя.

— Это ужасъ что такое! какъ не примутъ мѣръ? вмѣшался молодой человѣкъ въ военномъ сюртукѣ.

— Я ужь объяснялся съ portier; понимаете ли, говорю, что для подобныхъ лицъ у васъ должны быть нумера?

И произнеся эти слова, генералъ оглянулся, слегка оттопыривъ свои выхоленныя розовыя щеки.

— Кто жь еще пріѣхалъ? любопытствовала пожилая дама.

Генералъ назвалъ нѣсколько фамилій.

— Кстати, поздравьте: жена дошла до десяти фунтовъ въ день, вдругъ прибавилъ онъ радостно.

— И будетъ продолжать?

— Я бы хотѣлъ. Докторъ говоритъ, что на этомъ можно остановиться, но мнѣ хотѣлось бы, чтобы она дошла до пятнадцати.

— Но можно-ли?

— Нѣтъ, право можно. Мнѣ не надо, а я съѣдаю по десяти фунтовъ, пояснилъ генералъ — и вдругъ почему-то вспыхнулъ и потупился, какъ дѣлаютъ очень самолюбивые люди, когда скажутъ глупость.

Молодой человѣкъ во время этого разговора повернулъ стулъ, чтобы ближе быть къ сидѣвшей подлѣ него дѣвушкѣ, и опять обратилъ на нее свой допытывающій взглядъ. Но злое выраженіе уже пропало съ его лица, и складка раздвинулась надъ его бровями.

— Вы, однимъ словомъ, сердиты сегодня на меня? произнесъ онъ ласковымъ, почти вкрадчивымъ голосомъ.

Дѣвушка подняла голову, но вѣтви мѣшали ей прислониться, и она невольно подвинулась къ нему. Мохнатая, пыльная зелень кипариса заслоняла ихъ теперь отъ горѣвшей на столѣ лампочки, и въ ихъ углу стало почти темно.

— Mais pas du tout, проговорила она ровнымъ, никогда не дрожавшимъ голосомъ, и поднявъ на него глаза, продолжала смотрѣть съ ожидающимъ выраженіемъ. У нея было узкое, тонкое, немножко блѣдное лицо, съ выдавшимся чуть-чуть подбородкомъ и родинкою около уголка глаза.

— Я думаю, я былъ неправъ сегодня, продолжалъ молодой человѣкъ. — Я могъ бы не выражаться такъ рѣзко. Но этотъ южный берегъ… право, здѣсь нельзя быть такими какъ мы въ Петербургѣ. Хочется пожить совсѣмъ другою жизнью… Знаете, когда мы проѣзжали сегодня Гаспру, и помните, остановились передъ этою саклею на дорогѣ, я чуть не заплакалъ съ досады — такъ мнѣ стало завидно смотрѣть на этихъ татаръ, сидѣвшихъ въ полудремотѣ у порога. Чего бы я не далъ, чтобы нѣсколько дней быть съ ними, такимъ же какъ они!..

— Что за фантазіи! повторила дѣвушка выраженіе своей матери, улыбнувшись. Ей представился Сергѣй Павловичъ, сидящій въ пестромъ тюбетеѣ и синихъ шальварахъ передъ татарскою саклею.

— Иначе какъ будто не чувствуешь всего… продолжалъ онъ. — Смотрѣть мало, надо войдти въ эту жизнь. И почему напримѣръ мы сидимъ теперь здѣсь, на этомъ бульварѣ, и слушаемъ какія-то пошлости? вдругъ отрѣзалъ онъ, повернувшись на табуретѣ, какъ будто хотѣлъ встать.

— Chut!.. прошептала дѣвушка, съ испугомъ взглянувъ на разговаривавшаго съ матерью генерала.

— Со мною эта ночь я не знаю что дѣлаетъ… продолжалъ все горячѣе молодой человѣкъ. — Послушайте, вѣдь это грѣхъ сидѣть такъ! возьмемъ лодку и поѣдемъ въ море…

— Quelle idée! воскликнула почти съ ужасомъ молодая дѣвушка.

У Сергѣя Павловича брови опять чуть-чуть сдвинулись, и такъ и остались.

— Почему же «quelle idée?» повторилъ онъ уже съ досадою.

— Потому что, вы знаете, maman очень устала, и къ тому же не любитъ моря.

«Maman!» онъ о ней вовсе не думалъ.

— Право, vous êtes très embarrassant aujourd’hui добавила дѣвушка, и повернувшись къ нему плечомъ, стала слушать "какъ генералъ приглашалъ ея мать участвовать въ завтрашней поѣздкѣ на Учанъ-Су^[1].

— Какъ ты думаешь, Hélène? обратилась къ ней мать.

— Я очень рада, maman. Въ коляскѣ?

— Экипажъ жены въ распоряженіи дамъ, а мужчины верхами, объяснилъ генералъ.

— И вы, m-r Невеловъ, также съ нами?

Этотъ вопросъ обращенъ былъ къ Сергѣю Павловичу. Ему мгновенно представилась чахоточная фигура жены молодаго генерала, ея гусиная шея и непроницаемая атмосфера благоприличія и холода, которую она носила съ собою даже по горамъ южнаго берега; представился и самъ генералъ, круто сидящій въ накрахмаленномъ кителѣ на маленькой татарской лошаденкѣ… Все это такъ запугало Невелова, что онъ поспѣшилъ принести не совсѣмъ складное извиненіе, и сказавъ что хочетъ прогуляться по берегу, простился съ обществомъ.

II.

Ему дѣйствительно хотѣлось движенія, хотѣлось побыть съ самимъ собою. Прошло уже болѣе недѣли, какъ онъ пріѣхалъ на южный берегъ, а до сихъ поръ отъ него какъ-то убѣгали тѣ наслажденія, которыя онъ обѣщалъ себѣ. Лѣто въ этомъ году вообще вышло неудачное. Весною разныя скучныя дѣла помѣшали предположенной поѣздкѣ заграницу, и Невеловъ долженъ былъ остаться въ городѣ, глотать пыль и скитаться по дачамъ. Почти всѣ знакомые его разъѣхались, кромѣ семейства Ухтырскихъ, которое онъ зналъ уже давно, впрочемъ не очень близко. Ухтырскіе въ этомъ году точно также не поѣхали заграницу и проводили лѣта въ Петергофѣ. За неимѣніемъ другихъ рессурсовъ, Невеловъ сталъ часто бывать у нихъ — сначала не безъ нѣкотораго ощущенія скуки, потомъ по привычкѣ. Дома, въ которыхъ чувствуется нѣсколько натянутый строй жизни, имѣютъ то преимущество, что хотя съ ними но скоро сближаешься, но за то почти никогда не разрываешь. Невеловъ часто досадовалъ на эту натянутость, но кончилъ тѣмъ, что сталъ признавать въ ней что-то серьезное. Въ концѣ августа Ухтырскіе собрались въ Крымъ; Невелову предстояло остаться почти безъ знакомыхъ на скучные два мѣсяца петербургской осени. "Ѣхать заграницу ему уже не хотѣлось; но почему бы не поѣхать также въ Крымъ? Онъ вдругъ рѣшился и объявилъ, что ѣдетъ вмѣстѣ съ Ухтырскими.

Теперь онъ почти раскаявался въ этомъ рѣшеніи. Послѣ скучнаго петербургскаго лѣта, ему хотѣлось солнца и свободы — и этой свободы ему недоставало. Петербургъ бѣжалъ за ними по пятамъ, суетливо-пустой и холодный; Ухтырскіе словно привезли съ собою въ чемоданахъ, вмѣстѣ съ туалетами отъ m-me Laure, скуку и дисциплину петергофской дачи. Hélène сдержанно и умно — слишкомъ умно — восхищалась природою южнаго берега; но Невелову противъ воли каждую минуту чувствовалось, что больше всего ей нравится въ Крыму многочисленное и блестящее петербургское общество, съѣхавшееся на виноградный сезонъ. Здѣсь это общество даже ближе обступало, навязчивѣе попадалось на глаза, чѣмъ въ Петербургѣ, а ему хотѣлось совсѣмъ другаго — хотѣлось какъ-нибудь цѣликомъ уйти въ эту новую жизнь, которая благоухала и сверкала, и заставляла звучать какія-то тайныя струны.

Вотъ почему онъ такъ торопливо простился въ этотъ вечеръ съ Ухтырскими, и повернулъ съ бульвара прямо къ морскому берегу. Онъ разстегнулъ пальто, снялъ шляпу и поправилъ влажные волосы. Чувство облегченія разомъ наполнило его. «Ну, вотъ теперь я самъ по себѣ», что-то въ этомъ родѣ сказалось въ его мысли, когда прозрачная темнота южной ночи обступила его, вся пронизанная синеватыми отблесками. Онъ съ наслажденіемъ прислушивался къ морскому прибою, шуршавшему въ крупномъ каменномъ пескѣ подъ его ногами; это однообразное, мѣрное шуршанье въ первый разъ поразило его тѣмъ страннымъ, подмывающимъ, куда-то неодолимо влекущимъ впечатлѣніемъ, которое такъ знакомо жителямъ приморскихъ мѣстъ.

Въ сторонѣ, у базара, надъ перекинутымъ черезъ балку мостикомъ, мелькали огоньки запоздавшихъ татаръ-торговдевъ, да у самаго берега кто-то суетился около лодки, готовившейся отчалить. Почти незамѣтный на берегу, теплый вѣтерокъ чуть-чуть шевелилъ концомъ паруса. Невеловъ остановился, засмотрѣвшись на молодаго татарченка, какъ онъ лѣниво распустилъ засученные выше колѣнъ шаровары, прыгнулъ въ лодку, и схвативъ длинное съ желѣзною обшивкою весло, готовился отпихнуться отъ берега.

— Эй, послушай!.. куда ты ѣдешь? вдругъ опросилъ его Невеловъ.

Татарчерокъ не разслышалъ, но тотчасъ бросилъ весло, точно обрадовавшись, что его неожиданно оторвали отъ работы.

— Што, баринъ? переспросилъ онъ.

Невеловъ повторилъ вопросъ.

— А у Мисхоръ, отвѣтилъ татарченокъ.

— Возьми меня съ собою, попросился Невеловъ.

— Садись, баринъ.

Уже очутившись въ лодкѣ, Невеловъ внутреннѣ усмѣхнулся своей фантазіи. Куда и зачѣмъ онъ ѣдетъ? До Мисхора моремъ верстъ пятнадцать; вернуться оттуда раньше какъ завтра нельзя будетъ. Знакомыхъ у него тамъ никого… Впрочемъ, что за бѣда переночевать въ татарской саклѣ, а не то и просто подъ открытомъ небомъ, на неостывшей отъ зноя землѣ, чувствуя надъ собою миганье искрящихся звѣздъ, вдыхая запахъ кипарисной листвы и мисхорскихъ розъ, которыя въ это время цвѣтутъ третій разъ!.. Такая ночь право не хуже, чѣмъ въ душномъ номерѣ ялтской гостинницы.

Татаринъ между тѣмъ наладилъ парусъ, и лѣниво работая однимъ весломъ, любопытными узкими глазами глядѣлъ на Невелова. Бѣлые зубы его скалились въ темнотѣ, и этотъ оскалъ очень шелъ къ его красивому бронзовому лицу.

— Зачѣмъ тебѣ у Мисхоръ, баринъ? спросилъ онъ.

— Такъ, поглядѣть, сказалъ Невеловъ, чувствуя, что и самому себѣ не могъ бы дать болѣе удовлетворительнаго отвѣта. Но татарченокъ больше не любопытствовалъ, кивнулъ головою, и поджавъ подъ себя ноги, причемъ единственное весло совсѣмъ вывалилось изъ его рукъ, продолжалъ какимъ-то дѣтскимъ, довѣрчивымъ и отчасти хвастливымъ тономъ:

— Меня, баринъ, Махметкой зовутъ, я у батька живу, у батька свой сакля у Мисхоръ. Я у Ялта виноградъ вожу, орѣхъ вожу, яблока вожу, — я, баринъ, торговый человѣкъ, у Ялта меня знаютъ!

Подальше отъ берега, вѣтеръ все сильнѣе и сильнѣе натягивалъ парусъ; лодка, чуть-чуть раскачиваясь, скользила мимо темно-сѣрыхъ скалъ, гребни которыхъ какъ будто дымились въ туманѣ. Махметка рѣшилъ, что ему больше нечего дѣлать, и не расправляя поджатыхъ ногъ, опустился всѣмъ туловищемъ на дно лодки и закрылъ глаза.

Невеловъ былъ теперь совсѣмъ одинъ. Кругомъ него все было одѣто серебристо-сизымъ туманомъ. Высоко мигали яркія звѣзды, и каждую минуту то одна, то другая падала куда-то за темно-синюю черту, прорѣзавшуюся на краю горизонта, между небомъ и моремъ. Млечный путь горѣлъ мелкими искрами надъ самою головою и качался на слабо-поблескивавшихъ, тихихъ волнахъ. Медвѣжья скала^[2] пропала за кормою. Облако бѣлѣло на Ай-Петри^[3] и каменный отрогъ его казался покрытымъ снѣгомъ. Вѣтеръ тянулъ съ берега, донося горячій, пряный запахъ кипарисной листвы и олеандровъ; отъ этого запаха кажется закружилась бы голова, если бы море не растворяло его своею влажною свѣжестью. На душѣ у Невелова стало такъ легко, какъ ни разу еще не было съ пріѣзда на Южный берегъ; чувство освобожденія, воли, пустыни, охватило его тѣмъ сильнѣе, чѣмъ дальше уносило лодку отъ скучной Ялтской бухты. Минутами однако что-то безпокойное проносилось въ его мысли. «Почему я бѣгу? отъ кого? вѣдь не съумѣлъ бы я прожить безъ этой жизни, безъ этихъ людей… Какое же право имѣю я презирать ихъ»?

И не отвѣтивъ на этотъ вопросъ, мысль его обращалась къ m-lle Hélène — и ему казалось, что онъ ужасно не правъ передъ нею, что между ними стоитъ что-то двуличное и тяготитъ его совѣсть. «Да, да, все такъ», думалъ онъ, торопясь за мыслью, подсказывавшею ему все то, въ чемъ онъ расходился съ Hélène, — «и все-таки она интересуетъ меня, и въ ней есть именно то, безъ чего ни одна женщина не можетъ долго интересовать меня». Онъ не останавливался надъ этимъ «что-то» — ему было ясно, что оно означаетъ. Это была та самая, нѣсколько сухая и педантичная строгость, съ которою Hélène замыкалась въ извѣстномъ кругѣ понятій и привычекъ. Ничто такъ часто не раздражало его, какъ именно эта черта въ ея натурѣ; и однако жь онъ понималъ, что не будь этой черты, онъ не признавалъ бы за Hélène неопредѣленнаго превосходства надъ другими женщинами, которыя ему встрѣчались до сихъ поръ. Онъ упрекалъ ее въ минуты досады за то, что воспитаніе, семья, общественный кругъ создали для нея раковину, въ которую она каждую минуту готова уйдти; а когда онъ наблюдалъ другихъ женщинъ, ему становилось жаль ихъ именно за то, что уйдти имъ некуда… Но порою онъ чувствовалъ, что застываетъ въ атмосферѣ, которую окружена Hélène, и его неудержимо тянуло, какъ теперь, въ какую-то другую жизнь, гдѣ больше воли и впечатлѣній.

Махметка проснулся, зорко глянулъ на берегъ, поправилъ парусъ и повернулъ руль. Сѣрыя мисхорскія сакли чуть-чуть обозначились изъ за частыхъ рядовъ кипарисовъ. Лодку несло прямо къ берегу. Кругомъ становилось темнѣе, горы надвигались, море перестало свѣтиться; бѣлое облако на Ай-Петри расползлось и окутало его мглою. Махметкѣ пришлось сильно работать весломъ и рулемъ, чтобы провести лодку между камнями. Вдругъ тонкій, едва слышный окрикъ, пронесясь по морю, коснулся его слуха. Татарченокъ опустилъ весла, и пригнувшись сталъ зорко всматриваться въ свѣтящуюся мглу. Сзади ихъ быстро нагоняла маленькая легкая лодка. Косой парусъ нырялъ по волнамъ, и плывшіе въ лодкѣ кажется не заботились ни о камняхъ, ни о темнотѣ, въ которую они вступили. Махметка вдругъ радостно оскалилъ зубы и замахалъ руками.

— Смотри, баринъ, кто тамъ у парусъ! обратился онъ къ Невелову, указывая на быстро приближавшуюся лодку. — Смотри, какъ бѣжитъ! Лучше у всего Крыму никто не бѣжитъ! Везъ вѣтру бѣжитъ… Птица!

Неводовъ давно уже слѣдилъ за этою лодкою. Она была теперь не болѣе какъ въ ста саженяхъ отъ нихъ. Въ синеватомъ полусвѣтѣ ночи онъ могъ различить тонкую женскую фигуру, стоявшую у паруса. Она кажется совсѣмъ не чувствовала качки, и только слегка прислонялась однимъ плечомъ къ мачтѣ. Вѣтеръ, дувшій съ кормы, закидывалъ ей на лицо распущенные золотые волосы, и она нетерпѣливо встряхивала головою, чтобы отбросить ихъ. У руля сидѣлъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ сильною просѣдью въ черной бородѣ и съ бѣлыми густыми волосами, лежавшими на головѣ крупными кольцами, точно львиная грива. Низкій лобъ, короткій носъ и крупныя черты лица довершали это сходство съ львиною головою. Черезъ минуту обѣ лодки поравнялись, дѣвушка что-то крикнула Махметкѣ по-татарски, на что тотъ отвѣтилъ только радостнымъ гоготомъ, — парусъ упалъ, и легкое суденышко, опередивъ ихъ на нѣсколько саженъ, первое причалило къ берегу. Когда Невеловъ съ Махметкою вышли изъ лодки, стройная фигура дѣвушки уже едва мелькала въ концѣ узкой крутой тропинки, далеко впереди своего спутника, которому очевидно не такъ-то легко было карабкаться вверхъ по скалѣ.

— Кто это такіе? спросилъ Невеловъ у Махметки.

— Здѣшній, здѣсь живутъ, пояснилъ татарченокъ, указывая на домикъ, бѣлѣвшій на невысокомъ выступѣ скалы, надъ самымъ моремъ. — Хорошій, хорошій баринъ, и дочка хорошая. Татаръ любитъ, сама по-татарски знаетъ. Красавица!

И Махметка, какъ-то глупо-хорошо ухмыляясь, продолжалъ глядѣть вслѣдъ удалявшейся дѣвушкѣ.

Невелову тоже пришлось карабкаться по узкой, почти отвѣсной тропинкѣ, спотыкаясь о камни, съ сухимъ шорохомъ сыпавшіеся изъ подъ ногъ. Съ непривычки къ горамъ онъ едва дышалъ, и наконецъ долженъ былъ пріостановиться.

— Далеко еще? спросилъ онъ.

Махметка указалъ на одинокую саклю, виднѣвшуюся въ темной купѣ орѣховъ.

— Не любишь горамъ ходить, баринъ? усмѣхнулся онъ, весело скаля свои бѣлые зубы.

Въ саклѣ не было огня. Старый татаринъ, съ длинною и совершенно бѣлою бородою, сидѣлъ у порога и о чемъ-то мечталъ, опустивъ сухія, желтыя вѣки. Махметка сказалъ ему нѣсколько словъ по татарски: старикъ медленно поднялся, и съ глубокимъ поклономъ пригласилъ гостя войдти въ саклю. Но Невелову не хотѣлось провести ночь среди пахнувшаго на него душнаго воздуха жилья. Онъ спросилъ, нельзя-ли постлать ему какой-нибудь коверъ на землѣ, позади сакли. Старикъ вытащилъ двѣ толстыя кошмы, Махметка разостлалъ одну на сухой, выжженной солнцемъ травѣ, другую свернулъ подъ голову.

Долго однако Невеловъ не могъ заснуть на этомъ незатѣйливомъ ложѣ: теплая свѣжесть ночи, насыщенная одуряющимъ запахомъ южной растительности, томила его и наполняла возбужденнымъ ожиданіемъ. Эта ночь жила вокругъ него тысячью жизней. Вѣтеръ доносилъ шумъ морскаго прибоя и сдержанный шелестъ листвы; земля дышала неостывшимъ зноемъ, звѣздныя искорки вспыхивали и гасли въ небѣ. Неподалеку, въ водоемѣ, капля за каплею шлепались о каменную плиту. Маленькая, безвредная змѣя проползла близко подлѣ Невелова, коснувшись его руки; онъ вздрогнулъ съ невольнымъ чувствомъ гадливости, натянулъ на себя край кошмы, и наконецъ забылся.

III.

Легкая утренняя дрожь разбудила его на разсвѣтѣ. Гребни горъ, высившіеся надъ его головою, пылали въ косыхъ лучахъ только-что вставшаго солнца. Далекій край моря казался весь залитъ растопленнымъ золотомъ; было еще свѣжо, но въ этомъ нестерпимомъ блескѣ уже чувствовалось приближеніе зноя. Невеловъ хотѣлъ встать, когда гдѣ-то какъ будто не совсѣмъ незнакомые голоса привлекли его вниманіе. За угломъ сакли шевелились двѣ длинныя тѣни и слышался разговоръ.

— Ну голубчикъ, ну милый, ну съѣзди, что тебѣ это стоитъ? говорилъ женскій голосъ, съ напряженною ноткою, въ которой звучали и ласка, и нетерпѣніе, и что-то дѣтски своенравное и задорное.

— Вчера ѣздилъ, зачѣмъ вчера не сказала? возразилъ Махметка.

— Не вспомнила, что жь съ этимъ дѣлать! продолжалъ женскій голосъ. — А ты не спорь, Махметушка, ты съѣзди; я тебѣ опять чаю дамъ, и сахару, и табаку. Поѣдешь?

— Что мнѣ сахаръ! сердито возразилъ Махметка. — И табакъ не надо, табакъ самъ вчера у Ялта купилъ. И чай не надо. Говори мнѣ лучше, что ты меня любишь! вдругъ добавилъ онъ съ неожиданною страстностью въ голосѣ.

Въ отвѣтъ ему Невеловъ услышалъ нѣсколько татарскихъ словъ; онъ не понималъ ихъ смысла, но въ тонѣ ихъ чувствовался сдержанный смѣхъ, и опять все та же своенравная задорная нотка.

— Якши^[4], промолвилъ татарченокъ голосомъ, обличавшимъ внутреннее волненіе, — надо тебѣ, такъ Махметка будетъ два раза день у Ялта гонять. Что тебѣ надо будетъ, все Махметка будетъ дѣлать.

Невеловъ слышалъ, какъ въ отвѣтъ на это дѣвушка захлопала въ ладоши и щелкнула пальцами.

— Сейчасъ ѣдешь, Махметочка?

— Солнце тамъ будетъ, назадъ буду, послышалось тѣ отвѣтъ.

Голоса смолкли. Изъ за угла сакли проворно выскочила женская тѣнь и въ ту же минуту исчезла за плетнемъ, за которымъ шла тропинка къ бѣлому домику на скалѣ, Невелову не удалось разглядѣть ее, только двѣ длинныя туго-скрученныя пряди темно-золотыхъ волосъ сверкнули въ его глазахъ, да промелькнулъ тонкій и гибкій молодой станъ, сквозившій въ прозрачныхъ складкахъ татарской рубашки.

Минуты черезъ двѣ татарченокъ выскочилъ изъ сакли и пустился во весь духъ внизъ по тропинкѣ къ морю.

«Каковъ Махметка!» подумалъ Невеловъ, усмѣхаясь подслушанному разговору.

Внезапное исчезновеніе его ставило однако Невелова въ довольно неудобное положеніе: старикъ татаринъ, оставшійся въ саклѣ, почти ни слова не зналъ по-русски; между тѣмъ надо было позаботиться о завтракѣ, да кстати и о способахъ возвращенія въ Ялту. Старикъ на всѣ вопросы только качалъ своею узкою сѣдою головою. Кромѣ лепешекъ изъ кукурузы и нѣсколькихъ прокоптѣлыхъ кусковъ шашлыка, въ саклѣ ничего не было. Невеловъ попробовалъ также овечьяго молока, но не могъ преодолѣть отвращенія. Татаринъ догадался наконецъ, что его гость голоденъ, и указалъ на виднѣвшуюся не вдалекѣ Алупку, гдѣ есть двѣ гостинницы, русская и татарская. Плестись на-тощакъ нѣсколько верстъ по горной дорогѣ было не особенно пріятно;, однако жъ другаго ничего не оставалось, и Невеловъ, подкрѣпившись на-скоро шашлыкомъ и маисовою лепешкою, отправился въ дуть.

Прежде чѣмъ выбраться на почтовую дорогу, приходилось пробираться узкими тропками, змѣившимися между группами кипарисовъ, орѣховъ, маслинъ и грудами камней, нагроможденныхъ не человѣческою рукою. Все Мисхорское ущелье представляетъ каменную глыбу, какъ бы раздавленную исполинскимъ молотомъ, и лишь въ нѣкоторыхъ мѣстахъ едва присыпанную землею. Но сила прозябанія подъ этимъ палящимъ солнцемъ такъ велика, что всѣ разсѣянны густо заросли вѣковымъ лѣвомъ, и на голомъ почти камнѣ, цѣпляясь корнями за непримѣтныя для глаза трещины, растетъ виноградная.лоза.

Бѣлый домикъ на скалѣ, мимо котораго шла тропинка, былъ обращенъ къ ней длинною стеклянною галлереей, уставленной цѣлымъ рядомъ цвѣтущихъ растеній. Нѣсколько клумбъ передъ крыльцомъ также были засыпаны цвѣтами; около одной изъ нихъ копался тотъ самый пожилой мужчина съ львиною головою, котораго Невеловъ наканунѣ видѣлъ въ морѣ. Онъ былъ въ домашнемъ парусинномъ костюмѣ, свободно охватывавшемъ его невысокій станъ, и прилежно занимался пересадкою какой-то луковицы. Подлѣ, съ лейкою въ рукѣ, стояла его дочь. Она первая замѣтила Невелова, и убѣдившись, что онъ идетъ прямо къ нимъ, однимъ прыжкомъ очутилась за порогомъ дома. Движеніе это заставило ея отца обернуться; онъ оглядѣлъ Невелова любопытными карими глазами, и проговорилъ съ добродушною провинціальною навязчивостью, не пропускающею незнакомаго человѣка пройти мимо:

— Въ Алупку вѣрно идете?

Невеловъ отвѣтилъ утвердительно.

— Пріѣзжіе? Такъ, такъ, это и по костюму видно, мы здѣсь такъ не ходимъ, продолжалъ человѣкъ съ львиною головою, улыбаясь и какъ бы извиняясь за небрежность своего собственнаго туалета. — Кажется, мы вчера встрѣтились съ вами, когда вы съ Махметкою въ лодкѣ ѣхали?

Невеловъ подтвердилъ.

— Да вы какъ же — неужели у Махметки и ночевали? продолжалъ съ нѣкоторымъ даже волненіемъ пожилой господинъ.

— Увы! отвѣтилъ Невеловъ, — очень поэтическій ночлегъ, какъ и все у васъ въ Крыму, но слишкомъ голодное пробужденіе.

И онъ, смѣясь, сообщилъ, что въ саклѣ ничего не нашлось кромѣ маисовыхъ лепешокъ и овечьяго молока, и что онъ идетъ въ Алупку отыскивать завтрака… И тутъ же, съ тою потребностью сообщительности, которую испытываешь иногда при встрѣчѣ съ совершенно незнакомыми, но сразу симпатичными людьми, онъ разсказалъ также и то, о чемъ не сталъ бы говорить съ своими свѣтскими пріятелями, — разсказалъ, какъ онъ бѣжалъ изъ Ялты и пріютился у незнакомаго татарина — все то, что составляло его «фантазію», и что онъ считалъ до нѣкоторой степени своимъ интимнымъ дѣломъ

Человѣкъ съ львиною головою слушалъ его съ веселымъ поблескиваньемъ своихъ карихъ глазъ.

— Коли такъ, то позвольте познакомиться, произнесъ онъ, дружески протягивая ему руку, — Данило Петровичъ Борзаевъ, служилъ во флотѣ, а нынче въ отставкѣ, плантаторствую на Южномъ берегу.

Невеловъ назвалъ себя.

— И ужь сдѣлайте мнѣ такое одолженіе, радушно продолжалъ Данило Петровичъ, — чѣмъ тащиться пять верстъ въ гостинницу, позавтракаемъ тутъ вмѣстѣ, чѣмъ Богъ послалъ, да разопьемъ бутылочку нашего мисхорскаго винца, оно хоть и не гремитъ какъ воронцовское, а ей же Богу не хуже его.

Невеловъ даже не колебался принять это приглашеніе: и Данило Петровичъ, и укромный бѣлый домикъ на скалѣ между моремъ и небомъ, и пара любопытныхъ женскихъ глазъ, слѣдившихъ за нимъ изъ галлереи, сквозь частую зелень олеандровъ — все это какъ-та внезапно расположило его къ себѣ и повѣяло какою-та особою, уединенною и полною поэтическаго содержанія жизнью. Да и некогда было раздумывать надъ радушнымъ приглашеніемъ: Данило Петровичъ уже шелъ отчаянными шагами въ галлереѣ, крича на ходу:

— Да гдѣ же ты, Лёля? чего выдумала прятаться? гостя веду!

Дѣвушка показалась на порогѣ дома въ ту самую минуту, какъ подошелъ Невеловъ. Она чуть-чуть присѣла ему и смѣло взглянула на него любопытными, такими же карими какъ у отца глазами.

Данило Петровичъ познакомилъ обоихъ.

— А теперь, не мѣшкай, приготовь-ка намъ чего-нибудь перекусить! распорядился онъ, вводя гостя въ небольшую, незатѣйливо убранную комнату, служившую пріемною. — Садитесь-ка, гдѣ вамъ поудобнѣе. А впрочемъ, чего мы будемъ тутъ ждать, пойдемъ-ка лучше прямо въ столовую… поднялся онъ тотчасъ, и перейдя въ слѣдующую комнату, гдѣ уже стоялъ накрытый бѣлою скатертью столъ, принялся шарить по полкамъ буфета.

— Эге, Лёля, да что жь это такое? вдругъ обратился онъ къ дочери, — у тебя пусто?

И онъ съ отчаяніемъ распахнулъ обѣ дверки шкафа.

Молодая хозяйка сконфуженно посмотрѣла на отца и на гостя.

— Папочка, все будетъ, къ обѣду все будетъ — Махметка въ городъ поѣхалъ, проговорила она, поспѣшно затворяя свой опустѣлый буфетъ. — А пока кое-что все-таки найдется, вы ужь не хлопочите. Баранина холодная есть.

Данило Петровичъ озабоченно теребилъ свои сѣдыя кудри.

— Баранина… гм!.. наврядъ-ли вы любите баранину? обратился онъ вдругъ къ Невелову. — Вотъ видишь, Лёля, Махметка-то вчера ѣздилъ въ городъ, надо было тогда вспомнить. Да и зачѣмъ ему сегодня ѣхать? Ни за что не поѣдетъ.

— Ужь поѣхалъ, папочка, поѣхалъ! успокоивала его Лёля, и выбѣжала изъ комнаты для окончательныхъ распоряженій насчетъ баранины.

— Нотъ, все-то она у меня такая, проговорилъ Данило Петровичъ, провожая ее явно-восторженнымъ взглядомъ. — Дитя!

Пожилая, опрятная женщина — «няня», какъ ее всѣ называли — внесла незатѣйливый завтракъ. На помощь баранинѣ явились, впрочемъ, жареные перепела и великолѣпный мисхорскій виноградъ, еще подернутый тѣмъ нѣжнымъ матовымъ налетомъ, который покрываетъ дозрѣвающія на лозѣ гроздіи. Бутылка отлично выдержаннаго, душистаго вина, также не испортила трапезы.

Леля явилась къ завтраку, сохраняя нѣсколько виноватый видъ, и изподтишка слѣдила за гостемъ — какъ-то онъ отнесется къ холодной баранинѣ? Невеловъ тутъ только разглядѣлъ ее хорошенько. Ея дѣвически-тонкое, залитое золотымъ загаромъ лицо поразило его своимъ не-русскимъ выраженіемъ. Въ подвижности большихъ карихъ глазъ и чуть примѣтномъ трепетѣ тонкихъ ноздрей было что-то такое, чего никогда почти не бываетъ у русскихъ барышень — отсутствіе столь свойственной имъ рыхлости и напрашивающагося желанія быть пріятными. Эти большіе глаза глядѣли пытливо и недовѣрчиво — взглядомъ дикарки, которая только до поры до времени, только пока ей хочется, соглашается быть барышнею… За столомъ она не проронила ни слова, но Невеловъ неотступно чувствовалъ на себѣ ея пытливый, не умѣющій таиться взглядъ. Она отдавалась совершенно новому для нея впечатлѣнію — наблюдать чужаго человѣка. Рѣдкіе гости, нарушавшіе ихъ уединеніе, не казались ей такими чужими какъ Невеловъ. Добродушный толстякъ-исправникъ, докторъ изъ Ялты, агентъ пароходнаго общества, нѣмецъ-управляющій сосѣдняго имѣнія — всѣ они принадлежали къ тому же кругу, жили почти тою же жизнью, какъ и Борзаевы. А Невеловъ былъ совсѣмъ другое — въ родѣ тѣхъ, кого она встрѣчала иногда издали, проѣзжающими изъ Ялты или изъ Ливадіи въ Алупку, и которые смутно тревожили ея воображеніе грезами о какой-то совершенно иной, невѣдомой жизни. И ей теперь такъ странно было слышать, что Невеловъ почти съ раздраженіемъ отзывался объ этой жизни и восхищался окружавшимъ ихъ безлюдьеіъ, ихъ маленькимъ домикомъ, ихъ моремъ и горами. Правда, и она также любила все это, но вѣдь она выросла тутъ, она привыкла…

IV.

Тѣ немногія слова, которыми Невеловъ такъ просто объяснилъ, почему онъ бѣжалъ изъ Ялты и чего онъ искалъ на южномъ берегу, сдѣлали его сразу очень Низкимъ и очень симпатичнымъ человѣкомъ для Данилѣ Петровича. Необходимо было показать ему Мисхоръ во всей красѣ ранняго солнечнаго утра. Они пошли всѣ трое паркомъ, къ большому графскому дому, съ терасы котораго открывалось во всей безпредѣльности Прозрачное, тихое, сине-зеленое море. Оно сверкало, разрѣзанное тонкими стрѣлками торчавшихъ на террасѣ кипарисовъ, и не волновалось — волновались только Скользившія по немъ пятна солнечнаго блеска, да минутами словно вспыхивало задѣтое этимъ блескомъ крыло отъ виднаго паруса, и опять пропадало въ туманѣ. А легкій, отбѣгающій гулъ доносился до террасы, грозясь и ласкаясь, и обѣщая что-то…

— Ну, какъ тутъ словами восхищаться? языкъ не повернется, потому что всякое слово будетъ ничтожно, проговорилъ Данило Петровичъ, приставивъ руку зонтикомъ къ глазамъ. — А тамъ, внизу, у самаго прибоя, еще лучше. Повѣрите-ли, я вотъ уже пятнадцать лѣтъ живу здѣсь, а иногда по цѣлымъ часамъ сижу — камень такой есть тамъ внизу, словно нарочно положенъ, — и гляжу, и слушаю.

— Пятнадцать лѣтъ! и вы все это время никуда, не выѣзжали отсюда? спросилъ Невеловъ.

— Никуда… Разъ, впрочемъ, ѣздилъ въ Петербургъ — вотъ когда ея мать умерла, нужно было… дѣло одно случилось… только не долго тамъ пробилъ, да и ѣздилъ-то оказалось совсѣмъ понапрасну.

По лицу Данилы Петровича пробѣжала тѣнь — воспоминаніе очевидно было для него непріятно. Лёля, стоявшая на краю террасы, спиною къ нимъ обоимъ, обернулась и какъ-то странно взглянула на отца — какъ смотрятъ на человѣка, который добровольно и безъ надобности причиняетъ себѣ боль.

— Петраки опять къ тебѣ идетъ, сказала она, завидѣвъ пробиравшагося къ нимъ по дорогѣ низенькаго старичка, одѣтаго въ грязноватое европейское платье.

— Экъ его не въ пору принесло! проговорилъ съ неудовольствіемъ Данило Петровичъ. — Это грекъ одинъ, купецъ, онъ тутъ орѣхъ и маслину скупаетъ, объяснилъ онъ Невелову. — Вы меня извините, я васъ на минуточку оставлю, добавилъ онъ, вставая на встрѣчу мѣстному коммерсанту.

Лёля осталась одна съ Невеловымъ и почувствовала, что на нее обрушилась обязанность занимать ее. Это была очень мудреная и пожалуй даже страшная для нея обязанность — принимая во вниманіе мнѣніе, которое она составила о Невеловѣ, и которое все заключалось въ томъ, что онъ совсѣмъ чужой, и должно быть очень важный, очень богатый и очень человѣкъ. Правда, онъ говорилъ, что ему нравится у нихъ въ Крыму, и что онъ скучаетъ въ петербургскомъ свѣтѣ, но она этому не вѣрила, потому что еще не умѣла понять этого.

Она черезъ плечо оглянулась на него и проговорила тономъ, какой является у дѣтей, когда ихъ принуждаютъ что-нибудь сдѣлать.

— Хотите спуститься внизъ? тамъ хорошо.

И такъ какъ онъ тотчасъ поднялся, она спрыгнула съ террасы и пошла по узкой каменистой тропинкѣ, круто сбѣгавшей къ морю; идти по этой тропинкѣ было не легко: мелкій щебень, обсыпался подъ ногами, и мѣстами приходилось скользить по засохшимъ игламъ терновника и гладкой шелухѣ, образовавшейся отъ старыхъ кипарисныхъ шишекъ. Но привычныя ножки дѣвушки легко и увѣренно ступали по этой скользкой засыпи. Она шла впередъ, играя кончиками темно-золотыхъ волосъ, одна прядь которыхъ, упавъ черезъ плечо, льнула къ складкамъ ея татарской рубашки. Когда Невеловъ слишкомъ отставалъ отъ нея, она пріостанавливалась, глядя на него въ полъ-оборота, и усмѣхаясь почти враждебно своими итальянскими губами.

Внизу скала образовала разщелину, засыпанную камнями. Всплески волнъ доходили сюда, шуршали въ пескѣ и закипали пѣною. Тутъ же качалась легкая, парусная лодка; она какъ чайка поджала свои косыя бѣлыя крылья и рвала привязь. Огромный, обросшій мохомъ и ржавчиною, обломокъ гранита лежалъ передъ, нею, наполовину свѣсясь въ воду; узкая досточка была переброшена къ нему съ берега. Лёля спокойно прошла по этому ненадежному мостку, который весь затрепеталъ подъ ея легкими ногами, оглянулась на Невелова, и подобравъ платьице, сѣла на камень.

На Невелова нашла минута сомнѣнія, когда приходилось занести ногу на досточку. Онъ не привыкъ къ такимъ воздушнымъ путешествіямъ, и боялся потерять равновѣсіе. «Это она нарочно», подумалъ онъ. Его раздражалъ ея насмѣшливый, враждебный взглядъ.

— Не бойтесь, здѣсь не глубоко, утонуть нельзя, «казала она, еще разъ оглянувшись на него, пока онъ стоялъ въ раздумьи передъ мосткомъ. — Или лучше я вернусь къ вамъ… добавила она и встала.

Это было уже слишкомъ. Невеловъ быстро ступилъ на досточку, и опасаясь покачнуться, инстинктивно взмахнулъ руками, какъ взмахиваетъ крыльями молодой выводокъ, котораго еще плохо держатъ нетвердыя ножки. Это движеніе спасло его, и онъ благополучно выбрался на камень.

— Здѣсь когда-нибудь упасть можно, сказалъ онъ, оглядываясь на продолжавшій еще колыхаться мостикъ.

— Нѣтъ, мы привыкли. Главное, не надо бояться, отвѣтила Лёля, и потѣснила складки своего платья, чтобы Невеловъ могъ сѣсть рядомъ.

Она вдругъ почувствовала, что въ одну минуту, разомъ, совсѣмъ перестала бояться его. Переходъ по досточкѣ сдѣлалъ то, что въ своихъ отношеніяхъ другъ къ другу они какъ будто помѣнялись мѣстами. Невеловъ уже нисколько не казался ей такимъ важнымъ и страшнымъ; она припоминала некрасивый взмахъ его рукъ и чувствовала, что тутъ, на этомъ камнѣ, передъ этимъ моремъ, она! имѣетъ какое-то большое преимущество надъ нимъ. Она бокомъ взглянула на него, когда онъ сѣлъ, и ея взглядъ уже не былъ враждебенъ, но гораздо хуже — онъ былъ снисходителенъ.

— Я вчера изумлялся, какъ вы ловко управляете парусомъ, сказалъ Невеловъ, поведя глазами на лодку.

— Да, это довольно трудно, когда море такое спокойное, отвѣтила Лёля.

— А когда погода бурная?

— О, тогда гораздо легче! Я вѣдь почти выросла на морѣ. Только наша лодка маленькая, и на ней нельзя далеко пускаться.

— Но здѣсь у самаго берега бываютъ страшныя бури. Неужели вы не боитесь?

Лёля тряхнула головою и пошевелила своими узкими плечами.

— Это все выдумки. Море совсѣмъ не страшно, когда его знаешь и любишь, сказала она, и пригнувъ, голову, продолжала пристально всматриваться въ синѣвшую и сверкавшую даль.

Здѣсь, вблизи, море было еще великолѣпнѣе, чѣмъ съ террасы большаго графскаго дома. Оно жило и дышало, и было полно движенія и звуковъ. Чайки и еще какія-то маленькія черныя птички кружились такъ близко отъ берега, что кажется слышно было трепыханье ихъ словно полированныхъ крылъ. Дельфины играли въ зеленой волнѣ, закипавшей серебряною пѣною при каждомъ всплескѣ. Вдали, почти на самомъ краю горизонта, чернѣлъ медленно двигавшійся длинный силуэтъ парохода…

Лёля какъ будто забыла, что она здѣсь не одна, и щурясь отъ яркаго солнца, вполголоса напѣвала какую-то баркаролу. Невеловъ прислушался къ ея пѣнію, пораженный не столько голосомъ, сколько необыкновенною чистотою и выразительностью ея итальянскаго выговора. Такъ произносить можно только вполнѣ владѣя языкомъ.

— Вы знаете по-итальянски? удивился онъ.

— Моя мать была итальянка, отвѣтила Лёля.

„Такъ вотъ почему у нея такое не русское лицо и такія античныя губы“, подумалъ Невеловъ, — „Да, на отца она совсѣмъ не похожа“, добавилъ онъ мысленно, и Богъ-вѣсть почему ему тутъ же вспало на умъ смѣшное подозрѣніе: вправду-ли еще онъ ея отецъ, этотъ милѣйшій Данило Петровичъ?

Лёля вдругъ повернула къ нему лицо — только одно лицо — и спросила, бросивъ на него тотъ странный взглядъ, который болѣе всего дѣлалъ ее непохожею на русскую барышню:

— Тамъ, въ Петербургѣ, живутъ все богатые да знатные'

Невеловъ невольно усмѣхнулся наивному вопросу.

— Есть и такіе бѣдные, что бѣднѣе послѣдняго здѣшняго татарина, отвѣтилъ онъ.

— А!.. протяжно произнесла Лёля, и опять поглядѣла на него и спросила, поднявъ обращенное къ нему плечико, какъ будто хотѣла укрыться за нимъ отъ нескромности собственнаго вопроса:

— А вы сами очень богаты? вы князь или графъ?

— Ни то, ни другое, ни третье, отвѣтилъ съ тою же невольною улыбкою Невеловъ.

Лёля на это ничего не сказала и продолжала опять задумчиво глядѣть прямо передъ собою — но она уже не просто любовалась моремъ, а усиливалась разобрать что-то непонятное, стоявшее въ ея мысли.

Шорохъ обсыпавшихся камней заставилъ обоихъ оглянуться. Къ нимъ осторожною и твердою походкою спускался со скалы Данило Петровичъ.

— Пойдемте, сказала Лёля, и первая, такъ же легко и свободно какъ въ тотъ разъ, перебѣжала по досточкѣ. Невеловъ сдѣлалъ усиліе, чтобы преодолѣть инстинктивный страхъ, и перешелъ вслѣдъ за нею, уже не взмахнувъ руками. На самомъ берегу они столкнулись съ Данилою Петровичемъ.

— Такъ и зналъ, что она васъ сюда поведетъ; съ непривычки опасно тутъ немножко, сказалъ онъ, какъ бы извиняясь за дочь. — Ну, а каковъ видъ-то отсюда, а?

Но Невеловъ уже не могъ такъ восхищаться, какъ за минуту назадъ, сидя на томъ опасномъ камнѣ. Онъ сказалъ что-то изъ приличія, и безъ сожалѣнія разстался съ этимъ мѣстомъ, чтобы подняться на гору по другой дорогѣ, на которой Данило Петровичъ вызвался показать замѣчательный по его словамъ миртовый питомникъ.

За питомникомъ слѣдовали виноградники, потомъ графскіе цвѣтники, потомъ татарская деревня, потомъ еще какія-то мѣстныя достопримѣчательности; Данило Петровичъ былъ неутомимъ, но Невеловъ съ непривычки къ горамъ и къ южному солнцу страшно усталъ, да притомъ надо было подумать и о возвращеніи въ Ялту. На вопросъ его, можно-ли достать у татаръ какую-нибудь повозку, Данило Петровичъ предложилъ свою собственную „колясчонку“, оговариваясь, что она хотя и не фасонная, но покойная, а лошадки рѣзвыя.

— Только какъ же это, Сергѣй Павловичъ, для чего бы вамъ такъ скоро уѣзжать? заговорилъ онъ, видимо огорченный мыслью объ отъѣздѣ гостя. — Я было думалъ… вы вѣдь говорили, что хотите пожить тутъ въ нашемъ уединеніи нѣсколько дней? продолжалъ онъ нерѣшительно, теребя свои львиныя кудри, что всегда служило у него признакомъ замѣшательства. — Право, погостили бы тутъ, погуляли… Вмѣстѣ могли бы въ горы сходить, на Ай-Петри, а то въ Алупку — мы съ Лёлею тамъ каждый камушекъ знаемъ. У насъ тутъ свободная комната есть, истинное бы удовольствіе доставили. Право бы такъ, Сергѣй Павловичъ…

И добродушные каріе глаза его съ дружескимъ замѣшательствомъ глядѣли на гостя — словно онъ боялся, не оскорбится-ли тотъ его гостепріимною навязчивостью.

Невеловъ былъ тронутъ этимъ избыткомъ радушія. Приглашеніе какъ нельзя болѣе отвѣчало тому, чего онъ искалъ, убѣгая вчера изъ Ялты. Та новая, особая жизнь, въ которую ему такъ хотѣлось уйти, затеряться въ ней — сама шла къ нему на встрѣчу, размыкая передъ нимъ свой зачарованный кругъ. Онъ поколебался, и кончилъ тѣмъ, что крѣпко пожалъ руку Данилѣ Петровича.

— Если только я дѣйствительно ничѣмъ не стѣсню васъ? проговорилъ онъ.

— О, ни малѣйше! воскликнулъ безконечно обрадованный хозяинъ, и привелъ его въ небольшую выбѣленную горенку, окнами на море, которую располагалъ предоставить въ его распоряженіе.

V.

Послѣ обѣда, оказавшагося весьма обильнымъ, благодаря привезеннымъ Махметкою припасамъ, Невеловъ тотчасъ уѣхалъ въ Ялту, чтобы забрать тамъ нѣкоторыя необходимѣйшія свои вещи. Данило Петровичъ не напрасно извинялся за „колясчонку“: она вся хлопала и дребезжала, и скрипѣла крыльями, какъ татарская арба осями. Впрочемъ, Невелову было не до нея. Онъ весь былъ занятъ своими мыслями и наполнявшею его безпричинною, тихою радостью. Онъ думалъ о томъ, какъ удивятся Hélène и ея мать его внезапному исчезновенію, е фантазіи», скажутъ обѣ съ полу-презрительнымъ снисхожденіемъ, и пожмутъ плечами. Hélène впрочемъ должна понять, почему ему захотѣлось пожить нѣсколько дней совершенно другою жизнью; она все понимаетъ; но она не выскажетъ этого, потому что не одобряетъ никакихъ отступленій отъ обыкновенной и обязательной жизни, какою живутъ «всѣ». — «Мало-ли чего намъ вдругъ захочется!» — подумаетъ она, и успокоится въ сознаніи, что чего бы ей ни захотѣлось, она никогда не позволитъ себѣ ни одной «фантазіи». Отъ Hélène мысли Невелова перешли къ его новымъ знакомымъ — и тутъ ему все казалось прекраснымъ, потому что все было неожиданно, ново и оригинально. Итальянскій профиль Лёли стоялъ передъ его глазами — съ этимъ взглядомъ дикарки и наивнымъ вопросомъ: «вы богаты? вы князь или графъ?» Она вѣроятно ничего не видала, кромѣ горъ, моря и солнца; но какая славная дѣвушка! На ней лежитъ ароматъ этихъ горъ, свѣжесть моря и блескъ солнца. И Данило Петровичъ отличный… только едва-ли онъ ея отецъ. Мысль эта второй разъ пришла сегодня Невелову, но такъ какъ онъ въ подтвержденіе ея ничего не имѣлъ, кромѣ личнаго впечатлѣнія, то пересталъ объ этомъ думать.

Городская суета и грязь на улицахъ, запахъ жилья, что-то Фаланстерское, скучное и стѣснительное въ архитектурѣ громадныхъ гостинницъ — все это почувствовалось ему особенно сильно, какъ только онъ пріѣхалъ въ Ялту. Даже и воздухъ, и солнце показались совсѣмъ не такими, какъ въ Мисхорѣ. Ему пріятно было думать, что нѣсколько дней онъ не увидитъ ни жирнаго portier, ни заспанныхъ кельнеровъ, не у"?лышитъ противнаго швейцарско-нѣмецкаго жаргона, съ какимъ-то особеннымъ злобнымъ трескомъ раздающагося во всѣхъ корридорахъ русскихъ гостинницъ. Онъ вошелъ къ себѣ въ нумеръ, отобралъ въ чемоданѣ нѣкоторыя самыя нужныя вещи, и приказавъ снести ихъ въ «колясчонку», постучался къ Ухтырскимъ. Ихъ не было дома. «Тѣмъ лучше», подумалъ Невеловъ, и спустившись съ лѣстницы, велѣлъ швейцару передать имъ, что уѣзжаетъ на нѣсколько дней въ Мисхоръ и сожалѣетъ, что не могъ увидѣться съ ними передъ отъѣздомъ. Но ему суждено было съ ними увидѣться. Только-что онъ собрался сѣсть въ экипажъ, какъ изъ за угла показался цѣлый кортежъ. Впереди ѣхали верхами молодой Ухтырскій, княжна Pauline и ея братъ, блѣднолицый пажъ, лечившійся въ Крыму отъ петербургской золотухи; за ними двигалась коляска молодаго генерала, съ его женою, m-me Ухтырскою и Hélène; сзади, замыкая процессію, ѣхалъ самъ генералъ, на коротенькой татарской лошадкѣ, поминутно задиравшей голову и Фыркавшей на сидѣвшихъ въ коляскѣ дамъ. Лицо генерала было красно, словно обварено горячимъ потомъ, и казалось еще краснѣе отъ бѣлаго кителя. Все общество, остановившись у подъѣзда гостинницы, шумно высаживалось, съ тою преувеличенною веселостью, которую почему-то всѣ стараются напустить на себя въ подобныхъ случаяхъ. Hélène первая замѣтила Невелова., его чемоданъ и «колясчонку», и спрыгнувъ на тротуаръ, прямо подошла къ нему. Онъ долженъ былъ объяснить, что уѣзжаетъ на день или на два въ Мисхоръ; но при этомъ онъ чувствовалъ себя сконфуженнымъ, какъ школьникъ, пойманный на какой-нибудь шалости, и это раздражало его. «Почему я смущаюсь?.. какъ глупо!» вертѣлось въ его мысли, и онъ съ досадою сознавалъ, что и лицо, и голосъ его выдаютъ это смущеніе. Всего непріятнѣе было то, что и Hélène казалась смущенною, и вообще выходило, какъ будто отъѣздъ его затрогивалъ что-то втайнѣ имъ обоимъ извѣстное и подразумѣваемое въ этомъ разговорѣ.

— Я вижу, что ваши вчерашнія фантазіи не прошли еще, сказала Hélène сухимъ и насмѣшливымъ тономъ. — Вы не переодѣнетесь татариномъ? мы пріѣхали бы взглянуть на васъ. Maman, Сергѣй Павловичъ уѣзжаетъ на нѣсколько дней изъ Ялты.

M-me Ухтырская взглянула на него кислыми глазами. Ее сегодня много заставляли ходить пѣшкомъ, и она была не въ духѣ.

— Вотъ какъ! сказала она, и лицо ея внезапно приняло выраженіе оскорбленнаго достоинства.

Невеловъ понималъ, что имъ недовольны. «Почему? развѣ я не свободенъ уѣхать совсѣмъ, сію же минуту? что за вздоръ!» думалъ онъ и тутъ же, почти невольно, почти презирая себя за то, сочинилъ будто нашелъ въ Мисхорѣ старыхъ знакомыхъ, которые взяли съ него слово прогостить у нихъ день или два.

— Разумѣется, вы въ правѣ располагать собою какъ вамъ вздумается, проговорила m-me Ухтырская тѣмъ же тономъ оскорбленнаго достоинства, и подала ему три пальца, которые были гораздо короче перчатки, и потому отъ послѣдней всегда оставались на нихъ смѣшные загнутые кончики.

Hélène, прощаясь съ нимъ, хотѣла загладить рѣзвость этой встрѣчи. Она улыбнулась ему серьезною, строгою улыбкою, и проговорила, медля отнять у него руку:

— Возвращайтесь поскорѣе. Въ чужомъ мѣстѣ вдвое скучнѣе, когда насъ покидаютъ друзья.

Она взглянула на него при словѣ «друзья» — и по ея умнымъ чернымъ глазамъ Невеловъ видѣлъ, что въ самомъ дѣлѣ они могли быть друзьями. Онъ еще разъ пожалъ ей руку, сѣлъ въ «колясчонку» и уѣхалъ, унося съ собою впечатлѣніе примиряющаго взгляда этихъ умныхъ черныхъ глазъ. Но чѣмъ болѣе онъ думалъ о Hélène и о послѣднихъ сказанныхъ ею словахъ, тѣмъ слабѣе становилось это впечатлѣніе. Ея серьезный, строгій обликъ выступалъ въ такой близкой связи съ безсодержательною рутиною жизни, той самой жизни, которую минутами онъ такъ мучительно ненавидѣлъ, — что ему сдѣлалось невозможнымъ думать о Hélène внѣ скуки петербургской гостиной и маленькихъ интересовъ, которыми жило все окружающее ее. «Нѣтъ, нѣтъ, мы никогда не могли бы быть друзьями», думалъ онъ. — «Она славная, но ее слиткомъ втянула въ себя пустая и узкая жизнь, къ ней прилипло слишкомъ много такого, съ чѣмъ я никогда не умѣлъ бы примириться».

Утомленныя лошадки Данилы Петровича бѣжали лѣниво, «колясчонка» почти не хлопала, и только ржавыя рессоры жалобно пищали при поворотахъ. Синяя южная ночь спускалась съ гребней горъ, раздражительнѣе чувствовался запахъ магнолій, и кипарисы, высокіе и тонкіе, чернѣли рѣзко, какъ сторожевыя тѣни. Было уже совсѣмъ темно, когда Невеловъ вернулся въ Мисхоръ. Данило Петровичъ встрѣтилъ его съ обычною привѣтливостью, но казался какъ будто смущеннымъ. Это замѣтно было въ особенности по чрезмѣрной хлопотливости и предупредительности, съ какою онъ суетился около гостя. Лёля не показывалась, и на вопросъ Невелова Данило Петровичъ отвѣтилъ съ преувеличеннымъ равнодушіемъ, что у нея вдругъ разболѣлась голова, — и тутъ же извинившись, торопливо выбѣжалъ въ ея комнату. Къ ужину, впрочемъ, она вышла, но очевидно противъ воли, и только уступая просьбамъ отца. Глаза у нея были заплаканы — и она ихъ не подымала, и ничего не ѣла. Когда убрали со стола, она сдѣлала церемонный книксенъ Невелову, быстро, почти не прикасаясь губами, поцѣловала отца и убѣжала.

— Она у васъ не въ духѣ сегодня, замѣтилъ Невеловъ.

— Вотъ подите же! проговорилъ, хватаясь за бѣлыя кудри, Данило Петровичъ. — Такой у меня характеръ, что подчасъ не знаешь какъ и быть. Иной разъ и прикрикнешь на нее — ничего, притихнетъ и ласкаться станетъ; а сегодня вотъ… разогорчилась, расплакалась, капризная такая стала. Ужасти какъ съ нею осторожнымъ надо быть.

«Такъ вотъ она какая»! подумалъ Невеловъ, но эта мысль, къ удивленію его, нисколько не разрушила очарованіе, въ какомъ представлялась ему «капризная дѣвушка».

— А вѣдь какъ обойтись безъ замѣчаній? продолжалъ озабоченный своимъ горемъ Данило Петровичъ. — Матери у нея нѣтъ, воспитаніе самое случайное. Дичкомъ растетъ, совсѣмъ дичкомъ. Да и что удивительнаго? — жизнь такая. Общества женскаго здѣсь никакого, о пансіонахъ не слыхали, учителей даже невозможно доставить. Ну, да учителя — дѣло второстепенное, я самъ ее чему-нибудь выучилъ, — а вотъ безъ женскаго воспитанія плохо.

Данило Петровичъ еще долго толковалъ на эту тему. Онъ былъ радъ, что встрѣтилъ человѣка, которому понятна его забота. Въ его словахъ было столько страстной любви и нѣжности, что Невеловъ забылъ о своихъ подозрѣніяхъ.

— Захолустье здѣсь, людей нѣтъ, продолжалъ со вздохомъ Данило Петровичъ, — а она дѣвушка съ сердцемъ. Боюсь я за нее.

«Но вѣдь она дитя совсѣмъ»! подумалъ Невеловъ, и ему вдругъ стало страшно за нее и за отца, и оба показались ему такими беззащитными и жалкими передъ неизвѣстностью будущаго…

Въ «саклѣ», какъ называлъ свой домикъ Данило Петровичъ, ложились рано. Невеловъ простился съ гостепріимнымъ хозяиномъ и ушелъ въ отведенную ему комнату. Но спать ему не хотѣлось; теплая синева ночи раздражительно глядѣла въ окно, и еще раздражительнѣе переливался лунный блескъ на мелкой зыби волнъ, тихо плескавшихся внизу. Онъ раскрылъ окно, и долго, весь обвѣянный безпричинною, ласковою и нарядною печалью, глядѣлъ въ свѣтящуюся темноту ночи. Волны не плыли, а только вспухали и сторонились одна передъ другою, медленно и важно; съ непривычки голова начинала кружиться, если долго смотрѣть на нихъ. Невеловъ старался ни о чемъ не думать, и то, что проходило въ его умѣ — было похоже скорѣе на отраженье какихъ-то пережитыхъ ощущеній, чѣмъ на мысль. Чувство свободы, независимости, чего-то новаго и поэтическаго — охватывало его и словно вѣяло ему въ лицо, какъ свѣжій утренній вѣтеръ. Ему казалось, что все мелкое, пошлое, злое и трудное, чѣмъ наполнена жизнь, отошло отъ него, и все стало чрезвычайно просто, легко и прозрачно, какъ этотъ благовонный воздухъ, въ текучей синевѣ котораго таяли неясныя очертанія волнъ и силуэты скалъ, обсаженныхъ кипарисами. А тамъ, за гребнемъ горъ, — горячка жизни, страсти, борьба… И ему грустно было сознавать, что нельзя по произволу вырвать себя совсѣмъ изъ той жизни, которая судорожно трепетала и напрягалась тамъ, далеко, на блѣдномъ и чахломъ сѣверѣ.

Вдругъ слабый стукъ, гдѣ-то рядомъ, привлекъ его вниманіе. Это распахнулось сосѣднее окно, и голова Лёли высунулась изъ него. Ея волосы казались теперь не золотыми, а совсѣмъ серебряными отъ синевы воздуха и луннаго блеска. Изъ за плеча Невелову видна была только часть ея тонкаго профиля, но онъ догадывался, что лицо ея было блѣдно и печально. Она посмотрѣла вверхъ, туда гдѣ мигали и сыпались звѣзды — въ это время года онѣ сыплются цѣлыми каскадами, — потомъ медленно оглянулась по сторонамъ, и вдругъ замѣтивъ Невелова, быстро откинулась назадъ и съ рѣзкимъ стукомъ захлопнула окно.

Невелову стало досадно, словно его мучило раскаяніе за какой-то дурной поступокъ.

VI.

Онъ проспалъ довольно долго и проснулся съ сожалѣніемъ, что потерялъ такое чудное раннее утро. Имъ еще владѣла ненасытная жадность горожанина, которая мучитъ въ первые дни, когда изъ душныхъ стѣнъ столицы перенесешься въ лѣсъ, въ горы или степь. Есть необъятное наслажденіе — почувствовать себя на свободѣ въ совершенно незнакомой мѣстности и бродить по пустыннымъ тропинкамъ, которыя Богъ вѣсть куда ведутъ. Невелову казалось, что стоитъ только пойти куда глаза глядятъ — и что-то таинственное, подстерегающее за каждымъ темнымъ пятномъ на ландшафтѣ, выйдетъ на встрѣчу и заворожитъ чѣмъ-то несказаннымъ, жуткимъ и сладкимъ… Географія вытѣснила изъ воображенія зачарованные сказочные лѣса, но потребность чего-то неизвѣстнаго осталась въ человѣческой природѣ.

Данило Петровичъ спозаранку ушелъ на работы: въ Крыму есть своя «страдная пора», когда поспѣваетъ виноградъ. Лёля вѣроятно также ушла съ нимъ: къ завтраку былъ поданъ только одинъ приборъ. Оставаться въ домѣ было незачѣмъ, и Невеловъ, натянувъ свою соломенную шляпу съ вуалемъ (она показалась ему немножко смѣшною сегодня, но другой не было), отправился туда, гдѣ все зеленѣло и сверкало на солнцѣ съ непривычною для сѣверянина яркостью красокъ, и даже сѣрая пыль блестѣла какъ серебряная на изломахъ камня и на темной бахромѣ кипарисовъ.

Свернувъ съ почтовой дороги, онъ пошелъ мимо саклей, лѣпившихся на скалѣ подъ тѣнью старыхъ орѣховыхъ деревъ. Сакли казались на половину опустѣвшими; попадались на глаза только старики, съ лѣнивою важностью сидѣвшіе подъ навѣсами, да дѣти, копошившіяся на плоскихъ кровляхъ; иногда, за изгородью, мелькалъ бѣлый рукавъ Фустана^[5] и любопытно, зорко глядѣла пара черныхъ глазъ. Невеловъ миновалъ уже нѣсколько саклей, какъ вдругъ изъ за одной изъ нихъ вышла Лёля. Онъ не сразу узналъ ее: ея темно-золотые волосы сегодня были заплетены въ косы и тщательно уложены вокругъ полу-дѣтской головки; вмѣсто татарской рубашки надѣто было коротенькое бѣлое пальто съ кармашками, вышедшее очевидно изъ губернской мастерской — и въ довершеніе всего она держала надъ собою зонтикъ. Все это такъ мало походило на вчерашнюю Лелю, что Невеловъ, глядя на нее, не могъ согнать съ лица вопросительнаго выраженія. Леля замѣтила его удивленіе, отдернула протянутую было руку, поклонилась чинно и неловко, и съ досаднымъ сознаніемъ этой неловкости отвернула лицо. Въ быстромъ движеніи ея было столько неопытнаго самолюбія, такимъ ребенкомъ показалась она Невелову, что ему стоило труда удержать улыбку.

— Вотъ вы какою барышнею сегодня… не узнаешь васъ совсѣмъ, сказалъ онъ, идя съ нею рядомъ.

Она не отвѣтила и продолжала глядѣть въ сторону.

— Ужь не для меня-ли вы надѣли этотъ городской туалетъ? спросилъ опять Невеловъ.

— Я очень часто такъ хожу, проговорила Лёля и покраснѣла: она не привыкла лгать, и къ тому же этотъ разговоръ былъ ей очень непріятенъ, по причинамъ, о которыхъ не зналъ Невеловъ. По всему видно было, что ей сегодня хотѣлось казаться настоящею «барышнею».

— Что вы дѣлали тамъ въ саклѣ? продолжалъ Невеловъ.

— Тутъ знакомая татарская семья одна, отвѣтила Лёля. — Вы знаете, они теперь всѣ бѣгутъ изъ Крыма; между тѣмъ тамъ, въ Турціи, имъ гораздо хуже. Вотъ и эту семью тоже смущаютъ. Я стараюсь разговорить ихъ — я многихъ разговорила, потому что они мнѣ вѣрятъ.

— Вы очень бойко говорите по татарски, сказалъ Невеловъ, вспомнивъ ея вчерашнее объясненіе съ Махметкою.

— А вы почему знаете? спросила Лёля.

— Я слышалъ, какъ вы вчера убѣждали Махметку съѣздить въ Ялту.

Густой румянецъ покрылъ лицо и шею дѣвушки, а на глазахъ даже выступили слезы.

— Но вѣдь сами вы не понимаете? быстро кинула она ему, боясь взглянуть на него.

— Ни слова, отвѣтилъ Невеловъ.

Лёля успокоилась, и такъ какъ тропинка здѣсь становилась уже, пошла на полъ-шага впереди.

— Я вѣдь выросла между татарами, какъ же мнѣ не знать ихъ языка? продолжала она, бокомъ черезъ плечо оглядываясь на Невелова. — Я по татарски гораздо лучше говорю чѣмъ напримѣръ по французски.

Этотъ намекъ, что она знаетъ по французски, очевидно былъ сдѣланъ все съ тою же цѣлью показаться «барышнею». Невеловъ, улыбаясь, глядѣлъ на ея красивую головку, которой эти заплетенныя и ровненько уложенныя косы придавали еще болѣе дѣтской миловидности, — и находилъ, что она изящнѣе очень многихъ настоящихъ барышень, выросшихъ въ петербургскихъ гостиныхъ. Невольное сравненіе съ Hélène приходило ему на умъ — и въ этомъ сравненіи не было ничего обиднаго для мисхорской дикарки.

Они миновали уже послѣднюю саклю и вошли въ длинную тѣнистую аллею, въ концѣ которой груда набросанныхъ камней образовала обнаженную отъ всякой растительности прогалину. Отвѣсные солнечные лучи свободно лились въ эту пустоту, и въ аллеѣ, подъ деревьями, казалось еще темнѣе отъ сверкавшаго вдали яркаго пятна.

— Я устала, жарко! сказала Лёля и присѣла на каменный обломокъ, осторожно расправивъ складки своего бѣлаго платья. Невелову негдѣ было сѣсть, и онъ сталъ противъ нея, въ полосѣ тѣни, слабо волновавшейся при каждомъ движеніи вѣтра.

— Отчего вы вчера вечеромъ такая печальная были? вы плакали? спросилъ онъ.

Лёля быстро взглянула на него и тотчасъ сердито отвернула лицо.

— Я вовсе не плакала, у меня голова болѣла. И какое вамъ дѣло? проговорила она.

— Если вамъ непріятно это воспоминаніе, не будемъ возвращаться къ нему, сказалъ Невеловъ. — Я буду думать, что ваше горе было не очень важное, и что вы уже забыли о немъ.

— А вамъ развѣ не все равно? возразила Лёля и недовѣрчиво, искоса, взглянула на него все еще сердитыми глазами.

— Мнѣ было очень грустно видѣть васъ вчера такою разстроенною, отвѣтилъ Невеловъ. — Я хотѣлъ поговорить съ вами, потому что всякое горе легче переносится, когда есть кому высказать его; но вы избѣгали остаться со мною, и такъ сердито захлопнули окно…

Лёля продолжала искоса быстро на него взглядывать, — и по лицу ея пробѣгали нерѣшительныя тѣни. Ей какъ будто странно было слышать въ его голосѣ ласковыя, дружескія ноты, и она боялась довѣриться имъ. Наконецъ она улыбнулась, подняла голову и взглянула на него прямымъ, дѣтскимъ взглядомъ.

— Сказать вамъ, отчего я плакала? Папа меня за васъ разбранилъ, призналась она.

— За меня? но какой же могъ быть поводъ? воскликнулъ въ недоумѣніи Невеловъ.

— А такой, что я папа все разсказала, весь нашъ разговоръ, и всѣ эти глупые мои вопросы…

Ей вдругъ совѣстно стало того, что ода сказала, и измѣнчивое личико ея такъ и вспыхнуло румянцемъ стыда и раскаянія.

— Ну и что же? спросилъ все еще недоумѣвая Невеловъ.

— Ну, и папа разбранилъ меня, зачѣмъ я васъ спрашивала, не князь-ли вы и богаты-ли… А я ничего дурнаго въ томъ не видѣла… продолжала Лёля, мигая смущенными и почти готовыми заплакать глазами. А это очень было глупо и неприлично, и значитъ я совсѣмъ не умѣю держать себя, и совсѣмъ не…

— Не «барышня»? подсказалъ, улыбаясь, Невеловъ.

Лёля подозрительно взглянула на него, но увидавъ его добродушную улыбку, только покачала головою, какъ дѣлаютъ дѣти, когда хотятъ показать, что молъ этимъ не шутятъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это очень важно, и я въ самомъ дѣлѣ была глупая, и я теперь знаю, что надо быть очень, очень осторожною. Дѣвушка должна взвѣшивать каждое свое слово, продолжала она, очевидно повторяя слова отца. — Но чѣмъ же я виновата, что ничего этого не знаю? Если бы я выросла въ Петербургѣ, гдѣ всѣ такія умныя и воспитанныя, я бы тоже была какъ другія, и мнѣ не стыдно было бы за себя… добавила она съ признаками самаго искренняго сокрушенія.

«Такъ вотъ откуда въ ней эта перемѣна!» подумалъ Невеловъ, улыбаясь ея дѣтскому горю. Но это горе такъ серьезно отражалось на ея подвижномъ лицѣ, что ему хотѣлось успокоить ее. Онъ старался ее увѣрить, что въ своей провинціальной наивности она гораздо милѣе самыхъ воспитанныхъ барышень. Она продолжала задумчиво покачивать головою, а ушки у нея горѣли и каріе глаза щурились въ узорчатую темноту, распространяемую тихо-колеблющеюся листвою.

— Нѣтъ, нѣтъ, вы это говорите потому, что вамъ жаль меня, повторила она, нетерпѣливо ударяя зонтикомъ по твердому щебню, на которомъ тщетно старалась начертить что-то. — Я знаю, я вчера показалась вамъ совсѣмъ дурочкою, и вы должны были очень смѣяться надо мною. Но вы не думайте обо мнѣ по однимъ этимъ глупымъ вопросамъ, я вовсе не такая дикая, какъ вамъ показалось…

Невеловъ не зналъ, что ему дѣлать. Онъ повторялъ увѣренія, старался разсѣять ея опасенія, и самъ чувствовалъ какую-то новую опасность, возникавшую для нихъ обоихъ въ этомъ разговорѣ. Чтобы ее успокоить, ему приходилось говорить ей опять, какъ она мила ему тѣмъ самымъ отсутствіемъ свѣтской дрессировки, на которое она такъ сѣтовала, — и ему тутъ же вспадало на умъ, что онъ не имѣетъ никакого права говорить это совершенно посторонней для него дѣвушкѣ, за которою не думалъ ухаживать и къ которой ничего не чувствовалъ кромѣ самой безпритязательной симпатіи. Его мучила чрезвычайная впечатлительность, обнаруженная Лёлею. Что, если въ своей неопытной наивности она придастъ его словамъ гораздо болѣе значенія, чѣмъ они заключали въ себѣ? Скользкая почва, на которой они оба стояли, почувствовалась ему съ особенно опасными признаками, когда Лёля вдругъ быстро повернула къ нему разгорѣвшееся лицо и спросила нетерпѣливо и взволнованно:

— И это правда? это въ самомъ дѣлѣ правда, то что вы говорите?

— Мнѣ незачѣмъ васъ обманывать, отвѣтилъ Невеловъ, недоумѣвая передъ ея безпокойнымъ взглядомъ.

Лёля на это улыбнулась ему недовѣрчиво и печально.

— Я очень самолюбива, это самый гадкій мой недостатокъ, сказала она.

Въ эту минуту фигура Данилы Петровича, усталаго и раскраснѣвшагося отъ движенія на солнечномъ припекѣ, неожиданно возникла на яркомъ пятнѣ въ концѣ аллеи. Ыевеловъ ему очень обрадовался, такъ какъ появленіе его положило конецъ объясненію, начинавшему серьезно затруднять его.

Безпокойные на этотъ разъ глаза Данилы Петровича зорко оглядѣли обоихъ, и по вспыхнувшему въ нихъ подозрительному огоньку Невеловъ видѣлъ, что они замѣтили возбужденіе на лицѣ Лели.

— Ну, какъ твоя головка? ужь опять не болитъ-ли? спросилъ Данило Петровичъ, заботливо дотрогиваясь рукою до нѣжнаго лба дочери.

Лёля чуть-чуть нахмурила брови — этотъ намекъ на вчерашнее былъ непріятенъ ей — и не перемѣняя выраженія, сурово обняла отца одною рукою за шею. Онъ догадался, что не слѣдовало упоминать о «вчерашнемъ», и лицо его выразило такое раскаяніе, къ какому способно только безпредѣльное обожаніе. Леля взглянула на него, и закинувъ голову, прижалась къ нему, вся озаренная внезапно-вспыхнувшею стыдливою улыбкою.

Данило Петровичъ только мигалъ глазами, не успѣвая отвѣчать на ея быстро сыпавшіеся поцѣлуи.

«Странно, если онъ въ самомъ дѣлѣ ея отецъ», подумалъ Невеловъ, возвращаясь къ своимъ подозрѣніямъ, и почувствовалъ досаду, безпредметную и раздражительную.

VII.

Уѣзжая изъ Ялты, Невеловъ думалъ вернуться дня черезъ два, черезъ три, — и прожилъ въ Мисхорѣ уже цѣлую недѣлю. Онъ былъ свободенъ, никуда не спѣшилъ, и изящная праздность новой жизни нравилась ему и незамѣтно втягивала въ себя. Впечатлѣнія были не разнообразны; но можетъ быть именно потому, что ихъ ограниченный кругъ не звалъ никуда впередъ, что жизнь не тревожила сложною программою, которую необходимо выполнить въ опредѣленный срокъ, — дни проходили страшно скоро. Радушіе Данилы Петровича не имѣло предѣловъ, и что всего важнѣе — не тяготило навязчивостью. Онъ былъ изъ тѣхъ рѣдкихъ людей, съ которыми живется чрезвычайно легко. Днемъ онъ былъ занятъ работами и предоставлялъ своему гостю полную свободу; вечеромъ предпринимались общія прогулки по окрестностямъ или катанье на морѣ. Невеловъ охотно присутствовалъ при сборѣ винограда и орѣховъ, любуясь ловкими движеніями и загорѣлыми лицами татарокъ, въ изящномъ обликѣ которыхъ иногда явно сказывается примѣсь генуэзской крови. Онъ съ наслажденіемъ слушалъ ихъ заунывно-звучные напѣвы, раздражавшіе чѣмъ-то загадочнымъ и недѣйствительнымъ, какъ восточная сказка. Тайная, незнаемая жизнь, затерявшаяся на этомъ цвѣтущемъ клочкѣ, вставала передъ нимъ, полная красокъ, — и рядомъ съ нею, какъ въ туманѣ, неясно возникали полу-миѳическіе образы той Тавриды, на которую эллинскій геній положилъ свою неизгладимую печать… Ему нравилось также бродить по неистоптаннымъ тропинкамъ между каменныхъ скалъ, забираясь выше и выше, туда, гдѣ среди вѣчной прохлады ростутъ можетъ быть тысячелѣтніе дубы, и слабо бурлятъ только-что нарождающіеся, тощіе и быстрые горные потоки. И тамъ, на скалахъ, и внизу, въ таинственной чащѣ кипарисовъ, маслинъ и орѣховъ, на каждомъ шагу природа поражала его неожиданною красотою своей могучёй производительности и неистощимаго разнообразія. И ему не разъ приходило на умъ, что только тамъ, гдѣ есть горы и море — человѣческій духъ способенъ обнаружить весь подъемъ своихъ творческихъ силъ, невозможный въ странѣ болотъ и степей… Разъ онъ высказалъ эту мысль Данилѣ Петровичу. Тотъ раздумчиво покачалъ головою, пощипалъ свою львиную гриву, и тотчасъ отыскалъ въ вопросѣ практическую сторону.

— Что будете дѣлать? не тянетъ нашихъ сюда, сказалъ онъ. — Вѣдь вотъ къ примѣру хоть бы татары. Безпокоятся у насъ ужасно, что они переселяются; а позвольте васъ спросить — зачѣмъ они намъ? Будь на нашемъ мѣстѣ всякій другой народъ — давно бы ихъ силою вытѣснили отсюда, чтобы самимъ усѣсться; а мы съ ними няньчимся, ублажаемъ ихъ всячески, — сдѣлайте-молъ такую милость, не уходите изъ рая. Такая это удивительная вещь, что просто понять не могу: рай завоевали, а жить въ немъ не хотимъ.

— Но вѣдь татары тутъ необходимы, какъ рабочая сила, возразилъ Невеловъ.

— Помилуйте, да развѣ мало у насъ своей рабочей силы? продолжалъ съ оживленіемъ Данило Петровичъ. — Этто, что разсказываютъ, будто они одни способны къ винодѣлію, — вздоръ все. Пока мы ихъ сами же не научили, они понятія не имѣли, какъ ходить за виноградниками. Дайте мнѣ нашихъ хохловъ, я изъ нихъ въ три года отличныхъ виноградарей сдѣлаю. А какъ мускульная сила — послѣдній русскій рабочій въ тысячу разъ лучше здѣшняго татарина. Одна лѣность ихъ чего стоитъ: вотъ теперь, напримѣръ, время самое горячее, а видѣли, сколько ихъ цѣлые дни лежатъ подъ орѣхами, брюхомъ къ верху? Что же-съ! — это вѣдь и нашему мужичку лестно было бы, вмѣсто того чтобы за сохою надрываться. А въ крымскую-то войну, помните? — дѣло вѣдь извѣстное.

И Данило Петровичъ продолжалъ развивать свою любимую мысль.

Одно только смущало Невелова: странности Лёли. Роль «барышни» скоро ей наскучила, и она опять надѣла свой кисейный съ набивнымъ золотомъ Фустанъ и перестала заплетать косы, но ей не удалось сбросить вмѣстѣ съ городскимъ туалетомъ что-то напряженное и неловкое, запутавшееся между него и Невеловымъ. Онъ чувствовалъ это особенно въ тѣ минуты, когда она напускала на себя веселость: въ этой веселости проглядывало что-то рѣзкое, замѣтно было усиліе. Послѣ такихъ попытокъ она вдругъ затихала, надувала губки и казалась вся пристыженною и втайнѣ раздосадованною. Что бы ей ни говорилъ тогда Невеловъ, она только искоса взглядывала на него, встряхивала короткими напереди волосами, и отвѣчала односложно и немножко жеманно, или убѣгала на полъ-дня, и появлялась потомъ съ какою-нибудь новою, еще болѣе рѣзкою выходкою. Невеловъ попробовалъ дать ей понять, что ему замѣтна ея напряженная неестественность:

— Да что съ вами? спросилъ онъ ее разъ въ такую минуту, и прямо и насмѣшливо поглядѣлъ ей въ глаза.

Она вспыхнула, такъ-что ея лицо выразило даже боль, и вдругъ бросилась къ проходившему мимо Махметкѣ, схватила его за рукавъ и принялась кружиться я вертѣть его вокругъ себя, неестественно хохоча и запрокидывая голову, Махметка хохоталъ еще громче, скалилъ зубы и норовилъ схватить ее за руки, а она еще быстрѣе кружилась и на лету пребольно била свободною рукою по его загорѣлымъ, словно обуглившимся пальцамъ. Потомъ отбросила его отъ себя, такъ что онъ, закружившись, едва не упалъ, и сѣла на обросшій мохомъ дубовый пень, продолжая вздрагивать отрывистыми взрывами смѣха и глядя на Невелова расширенными и потемнѣвшими зрачками. Махметка, радостно сконфуженный, никакъ не хотѣлъ отойти отъ нея; но она прогнала его повелительнымъ движеніемъ головы И проговорила, сблизивъ свои узкія плечи и какъ-то поджимаясь всѣмъ тѣломъ:

— Онъ славный, онъ меня такъ любитъ, такъ любитъ…

И она до боли стиснула руки, какъ бы желая показать, какъ крѣпко любитъ ее Махметка. Все лицо ея съ наморщенными около рта жилками и прикушенною нижнею губою, на мгновенье выразило такое страстное напряженіе, что Невеловъ потомъ все поводилъ на нее недоумѣвающимъ взглядомъ, словно отыскивая что-то въ ея измѣнчивыхъ чертахъ… Ему невольно приходило на память тонкое, сухощавое лицо m-lle Hélène и сдержанный блескъ ея сѣрыхъ глазъ, въ которыхъ онъ привыкъ читать какую-то постоянную тайную борьбу съ самою собою, и горделивое сознаніе торжества надъ чѣмъ-то такимъ, что очевидно казалось ей неизмѣримо ниже ея спокойнаго bien-être. И онъ чувствовалъ, что сегодня эти стиснутыя руки Лёли и странный взглядъ ея потемнѣвшихъ глазъ заставили его явственнѣе чѣмъ когда-нибудь видѣть все, что было чуждаго ему въ натурѣ Hélène…

Разъ онъ пригласилъ Данилу Петровича съ дочерью отобѣдать въ Алупкѣ, въ такъ-называемой воронцовской гостинницѣ, чтобы потомъ осмотрѣть нѣкоторые еще непосѣщенные имъ уголки парка. Это было на другой день послѣ сцены съ Махметкою. На Лёлю, какъ обыкновенно съ нею случалось вслѣдъ за наиболѣе рѣзкими выходками, съ утра нашла «тишина». Она тихо и важно хозяйничала за завтракомъ, сжавъ свои немного поблѣднѣвшія итальянскія губы и строго сблизивъ брови; ни разу не разсмѣялась громко, хотя Данило Петровичъ былъ сегодня въ особенно шутливомъ настроеніи, и подвигала Невелову тарелки съ такимъ сосредоточеннымъ видомъ, какъ будто мысль ея ни на мгновенье не отрывалась отъ хозяйственныхъ заботъ. «Вотъ теперь она опять совсѣмъ другая, и какъ будто нарочно хочетъ быть похожа на Hélène», думалъ Невеловъ, слѣдя за ея неспѣшными и словно недовольными движеніями, — «но она никогда не будетъ похожа на нее, и не надо».

Въ Алупкѣ имъ подали очень плохой обѣдъ, къ крайнему огорченію Данилы Петровича, который считалъ себя какъ бы отвѣтственнымъ за всякую неудачу на Южномъ берегу. Впрочемъ онъ утѣшился, встрѣтивъ мѣстнаго агронома-управляющаго, и завелъ съ нимъ такой оживленный споръ, что уже не хотѣлъ встать изъ за стола и послалъ Лёлю съ Невеловымъ въ паркъ, обѣщавъ присоединиться къ нимъ потомъ.

Солнце только-что начинало склоняться, и круглыя башни, заросшія плющемъ и павиликою, пылали въ золотомъ туманѣ. Ихъ восточные силуэты таинственно выдѣлялись среди высокихъ темныхъ кипарисовъ, разставленныхъ точно сторожевыя тѣни у стѣнъ дворца. Трудно найти что-нибудь прекраснѣе этой части парка. Узкія, заросшія могучею растительностью аллеи, ведутъ со скалы на скалу, то извиваясь между деревьями, то спадая гранитными ступенями въ темные гроты, сложенные изъ обросшихъ мохомъ каменныхъ обломковъ. Воздухъ насыщенъ одуряющимъ запахомъ листвы, полнымъ дремотнаго возбужденія, и слышится отдаленный плескъ морскаго прибоя. А подъ ногами, въ травѣ, въ трещинахъ зелено-сѣраго камня, кишатъ тысячи жизней, гудитъ немолчный пискъ насѣкомыхъ, просачиваются скрытыми жилами горные ключи.

— Это великолѣпіе наконецъ утомляетъ, сказалъ Невеловъ, остановившись въ одномъ изъ гротовъ, поразившемъ его своимъ причудливымъ строеніемъ. — Здѣшней природѣ недостаетъ одного — простоты.

Лёля ничего не сказала, только взглянула на него, какъ бы не совсѣмъ понявъ его мысль.

— Мнѣ кажется, продолжалъ Невеловъ, — что я не могъ бы поселиться здѣсь совсѣмъ. Я слишкомъ привыкъ къ спокойному и трезвому сѣверу.

— Васъ не разберешь: то восхищаетесь, то вдругъ не нравится вамъ, проговорила Леля. — Должно быть просто скучно стало.

Невеловъ принялся объяснять ей свою мысль; и" Леля, которой уже примелькалась природа Южнаго беjpera, никакъ не могла понять его, и настаивала на томъ, что онъ у нихъ соскучился.

— Мы такіе простые, съ нами скучно, повторяла, она, и все лицо ея тускнѣло, и что-то темное накоплялось въ глубинѣ зрачковъ. Выходя изъ грота, она вдругъ обернула къ Невелову свой тонкій профиль и проговорила рѣзко и враждебно-зазвенѣвшимъ голосомъ:

— Къ чему это вы вдругъ заговорили о томъ, что не останетесь здѣсь? Какъ будто я и безъ того не знаю!

И сорвавъ кипарисную шишку, она раздавила ее, такъ-что пальцы покраснѣли.

Невеловъ торопливо сталъ увѣрять ее, что она совсѣмъ его не поняла. Онъ немножко боялся, когда на нее находили такіе порывы, и боялся еще болѣе тайной радости, которую чувствовалъ въ себѣ вмѣстѣ съ этимъ страхомъ…

«А впрочемъ, все это вздоръ и старая привычка анализировать и преувеличивать!» успокоивалъ онъ себя тутъ же мысленно.

Онъ обрадовался, завидѣвъ издали приближавшагося къ нимъ Данилу Петровича. Всѣ трое направились дальше, къ маленькому прудку, спрятанному въ котловинѣ между скалами, — и разговоръ тотчасъ принялъ другое направленіе, довольно прозаическое, что было очень грустно и очень спасительно въ положеніи Невелова.

VIII.

Изъ двухъ скамеекъ у пруда, одна была уже занята. Невеловъ тотчасъ узналъ семью Ухтырскихъ. Первою мыслью его было повернуть въ сторону и избѣжать встрѣчи; но Лёля, заинтересованная незнакомыми лицами, шла прямо впередъ. Къ тому же, m-lle Hélène уже глядѣла на него съ удивленнымъ и наблюдательнымъ выраженіемъ на умномъ лицѣ, и не было никакого сомнѣнія, что она еще издали узнала его. Невелову было ужасно неловко и досадно; онъ предвидѣлъ разспросы, намеки, многозначительное переглядыванье Hélène съ матерью и съ братомъ. Въ этомъ отношеніи, онъ зналъ, Ухтырскіе были очень буржуазны. Но ничего больше не оставалось, какъ подавить неудовольствіе и подчиниться обстоятельствамъ. Онъ раскланялся, пожалъ всѣмъ руки и пріостановился, чтобы отвѣтить на вопросъ, съ которымъ обратилась къ нему m-me Ухтырская; но за первымъ вопросомъ послѣдовалъ другой, третій. Онъ огляну лея на Ворзаевыхъ и увидѣлъ, что они усѣлись на скамейкѣ, посматривая оттуда на незнакомое общество и переговариваясь вполголоса. Hélène тоже заговорила, не безъ ироніи; она удивлялась счастливому случаю, который привелъ ихъ встрѣтиться. Въ Ялтѣ думаютъ, что онъ совсѣмъ уѣхалъ изъ Крыма, и хозяинъ отеля собирался уже отворить его нумеръ. Везъ сомнѣнія, ему очень весело… у своихъ старыхъ знакомыхъ, которыхъ онъ такъ неожиданно нашелъ въ Мисхорѣ… добавила Hélène, и взглянула на Лелю съ тѣмъ пренебрежительнымъ вниманіемъ, съ какимъ умѣютъ глядѣть другъ на друга однѣ только женщины.

— Мнѣ очень лестно, что мое отсутствіе замѣчено въ Ялтѣ, сказалъ Невеловъ, впадая въ тотъ же тонъ. (Этотъ тонъ очень часто являлся въ его разговорахъ съ Hélène, и одно время оба они находили въ немъ особую прелесть).

М-me Ухтырская съ выраженіемъ сдержаннаго неудовольствія поправляла перчатки, которыя обыкновенно очень дурно сидѣли на ея рукахъ, потому что были длинны въ пальцахъ, и всегда съ оторванными пуговками. Она всю недѣлю каждый день бранила Невелова, и рѣшительно считала его невѣжею и неблагодарнымъ. Она сказала бы ему очень много язвительнаго, если бы не боялась, что эта странная дѣвушка въ неприличной татарской рубашкѣ, глядѣвшая на нее во всѣ глаза, услышитъ ее. Чтобы дать ей почувствовать неприличіе ея туалета, она навела на нее въ упоръ свой лорнетъ. Молодой человѣкъ въ военномъ сюртукѣ поглядывалъ на всѣхъ вскользь — и съ такимъ выраженіемъ, которое ясно говорило, что онъ понимаетъ отношенія между дѣйствующими лицами и не одобряетъ ихъ.

— Кстати: у насъ есть ваши книги, я отдамъ ихъ portier, чтобы не завезти какъ-нибудь, сказала m-me Ухтырская, сохраняя на лицѣ кислую гримасу.

— Развѣ вы уже уѣзжаете? спросилъ Невеловъ.

— Нѣтъ, но такъ какъ мы уже не вмѣстѣ путешествуемъ, то я думала…

Hélène, опасаясь предоставить разговоръ въ руки матери, перебила ее.

— Какъ хорошъ отсюда тотъ гротъ!.. проводите меня взглянуть на него, сказала она Невелову, вставая.

Она протянула локоть, ожидая что онъ подастъ ей руку. Она никогда прежде не ходила съ нимъ подъ-руку, и это было съ ея стороны явнымъ шагомъ къ примиренію.

— Вѣдь мы разстались съ вами очень дружески, не правда-ли? ну, и встрѣтиться надо также дружески, сказала она, стараясь попасть съ нимъ въ ногу. — Я терпѣть не могу, когда между хорошими знакомыми является: недоразумѣніе; лучше объясниться, не такъ-ли?

— Но я не знаю между нами никакого недоразумѣнія, возразилъ Невеловъ.

Они въ эту минуту проходили мимо скамейки, на которой сидѣли Борзаевы. Hélène, прищуривъ глаза, изъ за плеча Невелова мелькомъ оглядѣла ихъ.

— Pas mal, проговорила она небрежно. — Но я возвращаюсь къ нашему разговору. Soyons francs. Я васъ немножко разсердила въ тотъ день, помните, когда мы въ послѣдній разъ катались цѣлымъ обществомъ? И люблю иногда противорѣчить, а на самомъ дѣлѣ, вы знаете, оба мы смотримъ на вещгі почти одними и тѣми же глазами.

Невеловъ этого совсѣмъ не зналъ. Онъ, напротивъ, постоянно замѣчалъ, что на многое, очень на многое^ они смотрятъ совершенно различно. Онъ рѣшился на* помнить ей объ этомъ.

— Пустяки, дурная привычка противорѣчить, возразила она. — По моему мнѣнію, взгляды всякой дѣвушки формируются подъ вліяніемъ умнаго мужчины, съ которымъ она сталкивается. Разумѣется, если они не разойдутся какъ прохожіе на большой дорогѣ.

Она никогда не говорила прежде ничего подобнаго. Она всегда повторяла, напротивъ, что очень дорожитъ своею самостоятельностью и не понимаетъ женщинъ, подчиняющихся мужскому вліянію. Невеловъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее. Ему даже стыдно стало за нее въ то мгновеніе, когда онъ проникъ въ ея мысль. Неужели весь этотъ разговоръ былъ только грубою уловкою, которою она торопилась поймать женихи, грозившаго отбиться отъ рукъ? Онъ считалъ ее хитрѣе, ему совѣстно было вести такую незамысловатую игру.

— Но умныхъ мужчинъ много, и у каждаго изъ лихъ свои взгляды, и вы будете поставлены въ затрудненіе, если подпадете такимъ многочисленнымъ вліяніямъ, возразилъ онъ, не скрывая ироніи.

— О, вліяніе всегда принадлежитъ тому, кто имѣетъ права! смѣло отвѣтила Hélène.

Она знала, что этимъ было сказано все, что заключала въ себѣ ея тайная мысль. Она жертвовала своимъ самолюбіемъ, для котораго не было отступленія въ случаѣ неудачи. Но въ эту недѣлю она многое передумала. Неопредѣленныя отношенія, завязавшіяся у нея съ Невеловымъ, грозили разыграться въ-ничью. Она произвела ему генеральную оцѣнку, взвѣсила его position sociale и свои двадцать три года, и рѣшила, что онъ можетъ быть ея мужемъ. Ей еще прежде казалось, что поѣздка въ Крымъ должна ускорить развязку. Между тѣмъ время уходило, а отношенія не только не становились ближе, но даже охлаждались. Она рѣшила, что надо поспѣшить, подѣйствовать врасплохъ, дать толчокъ.

Невеловъ былъ совсѣмъ не приготовленъ къ такому толчку. У него даже краска бросилась въ лицо при послѣднихъ словахъ Hélène. Но то, что онъ чувствовалъ, менѣе всего отвѣчало ея тайнымъ ожиданіямъ. Это было ощущеніе оскорбительнаго насилія и стыда — стыда за нее. Онъ такъ растерялся, что ничего не сказалъ и молча шелъ съ нею рядомъ, чувствуя какъ рука ея крѣпко опиралась на его руку.

Она вдругъ замѣтила, что они уже прошли мимо грота, и остановилась, напомнивъ ему, что они хотѣли осмотрѣть его.

— Я былъ тамъ: этотъ гротъ вблизи не представляетъ ничего замѣчательнаго, отвѣтилъ Невеловъ, продолжая кругъ по берегу пруда.

Hélène догадалась, что онъ избѣгаетъ объясненія, и гордо закинула голову. Она уже такъ много сдѣлала для сближенія съ нимъ, и чувствовала себя такъ сильно оскорбленною, что не находила въ себѣ въ эту минуту ничего, кромѣ мстительнаго раздраженія.

— Ахъ, вы уже были тамъ! проговорила она тономъ ироническаго сожалѣнія. — Вѣроятно съ тою дѣвушкою, которая смотритъ на меня такъ, точно проглотить хочетъ. Вы не давали ей слова — ни съ кѣмъ кромѣ ея не входить въ этотъ гротъ?

— Я всегда избѣгаю становиться къ кому-нибудь въ такія отношенія, которыя связывали бы меня, отвѣчалъ Невеловъ.

Они были уже близко къ скамейкамъ. М-гае Ухтырская, играя зонтикомъ, вопросительно смотрѣла на дочь. Hélène медленно высвободила свою руку изъ подъ рукава Невелова.

— Когда Сергѣй Павловичъ вернется въ Ялту, мы попросимъ разсказать, что онъ дѣлалъ въ Мисхорѣ, проговорила она съ короткимъ натянутымъ смѣхомъ.

— Будемъ очень рады его возвращенію, добавила мать совсѣмъ размокшимъ голосомъ, и подала знакъ къ отъѣзду.

Всѣ трое простились довольно холодно съ Невеловымъ и пошли къ большой аллеѣ, гдѣ ихъ ждалъ экипажъ.

Невеловъ вернулся къ Борзаевымъ, но прогулка какъ-то разстроилась. Онъ былъ не въ духѣ и чувствовалъ непріятный осадокъ, оставленный встрѣчею съ Ухтырскими. Въ этомъ чувствѣ было что-то безпокойное, точно ему вдругъ напомнили о чемъ-то очень трудномъ и важномъ, чего онъ не замѣчалъ передъ собою. Мысль, чтобы его отношенія къ Hélène могли завершиться бракомъ, приходила ему мелькомъ, но онъ никогда не останавливался на ней. Ему случалось думать, что если бы когда-нибудь онъ рѣшился разстаться съ независимостью холостаго существованія, то Hélène могла бы быть хорошею женою для него. Онъ говорилъ себѣ, что на нее можно, положиться, что она сумѣетъ обставить жизнь спокойно и строго, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ непремѣнно изгонитъ изъ нея многое, чѣмъ онъ дорожитъ пока. Въ этой условной формѣ, съ этимъ «когда-нибудь», такая мысль не страшила его. Ни что не заставляло его подходить къ ней ближе, такъ какъ женитьба покамѣстъ не помѣщалась въ его планахъ. Но очень можетъ быть, что если бы сегодняшнее объясненіе съ Hélène произошло мѣсяцъ или два назадъ, онъ не былъ бы такъ встревоженъ имъ. Вотъ въ этомъ и заключалась причина неопредѣленнаго нравственнаго безпокойства, которое онъ несъ въ себѣ, возвращаясь рядомъ съ Лёлею въ Мисхоръ. Ему думалось о томъ, что онъ избалованъ новыми впечатлѣніями, и эти впечатлѣнія научили его слишкомъ близко чувствовать совсѣмъ другую, горячую и раздражительно-своевольную красоту жизни. И онъ видѣлъ себя въ положеніи человѣка, отъ котораго вдругъ потребовали, чтобы онъ опредѣлилъ самому себѣ весь смыслъ жизни…

Онъ былъ неразговорчивъ и казался разсѣянъ, а Лёля тоже вдругъ надулась, отвѣчала односложно и безпрестанно подергивала своими узкими плечиками, что всегда было у нея признакомъ дурнаго расположенія духа. Данило Петровичъ одинъ поддерживалъ разговоръ, разспрашивая кто такіе это прекрасное семейство, какъ онъ выражался объ Ухтырскихъ, и тонко замѣчая, что должно быть изъ самаго высшаго и образованнаго круга. потому что соединяютъ пріятную непринужденность съ самымъ безукоризненнымъ комильфо. Леля на этомъ вдругъ прервала его и рѣзко, со вспыхнувшею на лицѣ краскою, объявила, что ей они вовсе не показались такими, а напротивъ, совсѣмъ напротивъ…

— Какъ же можно, мой другъ, такъ выражаться?! — и еще по первому впечатлѣнію! остановилъ ее съ огорченіемъ Данило Петровичъ. — Вотъ и Сергѣй Павловичъ свидѣтельствуетъ, что это очень почтенное семейство, и дѣвушка очень умная и образованная,

— Нѣтъ, она гадкая, гадкая! повторила Лёля и пошла впередъ. Распущенные темно-золотые волосы вздрагивали на ея спинѣ отъ нервныхъ движеній головы.

Въ Мисхоръ всѣ вернулись усталые и какъ будто недовольные собою и другъ другомъ. Невеловъ продолжалъ отмалчиваться, и вспухшая между бровями складка свидѣтельствовала, что мысль его трудно занята. За чаемъ онъ объявилъ, что ему пора вернуться въ Ялту, и что завтра поутру онъ простится съ радушными хозяевами. Данило Петровичъ хотя ожидалъ со дня на день этого извѣстія, но весь опечалился, и чтобы ободрить себя, усиленно теребилъ свои львиныя кудри.

— Да, какъ ни пріятно вмѣстѣ, а что дѣлать: не на вѣкъ сходились! повторялъ онъ упавшимъ голосомъ.

Лёля только сжала губы и не проронила ни слова. Допивъ чай, она тотчасъ ушла въ свою спаленку и не появилась во весь вечеръ. Невеловъ уже не надѣялся увидѣть ее въ тотъ день, но уходя послѣ ужина въ свою комнату, вдругъ столкнулся съ нею въ узенькомъ нолутемномъ корридорчикѣ. Она была закутана въ большой шерстяной платокъ и какъ-то ежилась всѣмъ тѣломъ, словно ей холодно было.

— Вы не захотѣли провести со мною послѣдній вечеръ, сказалъ онъ ей съ упрекомъ.

Она молча отвернула лицо, но не уходила, и не посторонилась чтобы пропустить его. Онъ тихонько взялъ ея руку — рука была холодная.

— Если хотите со мною проститься… проговорила она съ усиліемъ, не глядя на него, — такъ приходите черезъ часъ къ тому камню на берегу, гдѣ мы сидѣли съ вами въ первый день…

И рука ея безъ пожатія выскользнула изъ его руки. Онъ не успѣлъ отвѣтить ни да, ни нѣтъ, — ея уже не было въ корридорчикѣ.

IX.

Часъ этотъ показался очень длиннымъ Невелову. Время тянется долго, когда на душѣ неспокойно.

А у него не было спокойствія. Ему досадно было, что онъ не успѣлъ отвѣтить: «нѣтъ». Что толку въ этомъ свиданіи? Онъ зналъ, что не можетъ сказать Лёлѣ ничего утѣшительнаго. Онъ припоминалъ всѣ самыя ничтожныя подробности этихъ дней, и ни въ чемъ не могъ упрекнуть себя. Онъ держалъ себя осторожно, очень осторожно; онъ не виноватъ, если внушилъ чувство, которое… «котораго я не раздѣляю», выговорилъ онъ мысленно — но мысль его какъ будто раздвоилась, и онъ не былъ увѣренъ въ томъ, что сказалъ самому себѣ. Невыразимое волненіе на минуту охватило его.

Почему онъ такъ усиливается подавить, отбросить эти впечатлѣнія? Можетъ быть счастье близко, и онъ пройдетъ мимо, какъ слѣпецъ… Онъ вздрогнулъ и оперся горячимъ лбомъ въ оконное стекло. Мѣсяца не было на небѣ, и ночь свѣтилась какъ бы сама собою. Два старые, оборванные снизу кипариса уединенно чернѣли передъ окномъ, и ихъ острыя верхушки разрывали неподвижную синеву моря. Но въ этой пустотѣ какъ будто слышался шорохъ, чувствовалось присутствіе незримой жизни, дышалъ и рѣялъ поэтически-милый и близкій призракъ. Все очарованіе этихъ дней, сжатое холодомъ разставанья, съ несказанною силою повѣяло на душу.

«Нѣтъ, нѣтъ», съ усиліемъ проговорилъ Невеловъ, отстраняя льнувшіе къ лбу теплые, влажные волосы. «Жизнь — трудное дѣло, и въ настоящее время можетъ быть болѣе трудное чѣмъ когда-нибудь. А она ребенокъ».

«Я не пойду», сказалъ онъ себѣ. Но ему казалось невозможнымъ заставить ее напрасно прождать ночью, одной, далеко отъ дома. Если бы еще можно было какъ-нибудь предупредить ее? Онъ толкнулъ раму, чтобы заглянуть, не сидитъ-ли она у своего окна. Но ея окно было плотно притворено, и въ комнатѣ не видно было свѣта. Онъ вышелъ въ корридорчикъ, гдѣ передъ тѣмъ встрѣтился съ нею, подошелъ къ ея двери и осторожно стукнулъ. Отвѣта не было, и ни малѣйшаго шороха не послышалось въ комнатѣ. «Вѣроятно она ушла уже», подумалъ Невеловъ, и ему показалось окончательно невозможнымъ не пойдти на условленное свиданье. Онъ вернулся къ себѣ, взялъ шляпу, и на ципочкахъ, чтобы не разбудить никого, вышелъ изъ дому.

Дорога къ морю была ему хорошо извѣстна. Онъ сталъ спускаться по тропинкѣ, прыгая съ уступа на уступъ и цѣпляясь въ колючемъ терновникѣ, торчавшемъ изъ трещинъ сѣраго камня. Щебень съ сухимъ шорохомъ осыпался подъ его ногами; летучая мышь, вспугнутая этимъ шорохомъ, выпорхнула изъ расщелины, и задѣвъ его крыломъ, пропала въ темнотѣ. Неостывшій воздухъ не освѣжилъ его; волненіе росло въ немъ, и эта ночь, наполненная обманчивымъ мерцаньемъ и теплымъ ароматомъ, кажется еще больше раздражала. Опустившись съ послѣдняго уступа, онъ увидѣлъ темную женскую фигуру, сидѣвшую на скамьѣ подлѣ того мѣста, гдѣ узкая досточка вела къ упавшему въ воду гранитному отломку. Она сидѣла лицомъ къ морю, поднявъ свои дѣтскія плечи и наклонивъ голову, въ глубокой печали. Онъ не видѣлъ ея лица, но вся она, и этой неподвижной позѣ, задрапированная легкими складками платка, съ согнутою спиною, съ руками упавшими на колѣни, казалась сжата печалью.

— Я васъ послушался, пришелъ проститься съ вами, сказалъ Невеловъ.

Она повернула къ нему лицо, но не протянула руки, запрятанной подъ черными складками платка. Слабая улыбка холодила ей губы.

— Васъ не удивила моя просьба? проговорила она. — Знаете зачѣмъ я васъ звала? Иногда бываютъ странные капризы. Я вспомнила, что вы увидѣли меня въ первый разъ на морѣ, въ лодкѣ, и мнѣ захотѣлось покататься съ вами въ эту послѣднюю ночь, которую вы проводите у насъ… Хотите?

«Что за фантазія!» подумалъ Невеловъ, но вспомнилъ, что это было любимое выраженіе Hélène, и не сказалъ его вслухъ. Въ сущности, разъ что онъ пришелъ на свиданье, ему было все равно — произойдетъ-ли оно на сушѣ или на морѣ. Лёля, не дожидаясь отвѣта, встала, и ступая съ камня на камень, отвязала лодку и вошла въ нее. Невелову ничего больше не оставалось, какъ послѣдовать ея примѣру.

Слабый вѣтеръ едва надувалъ парусъ, покачивая лодку. Леля перешла на корму и дала поворотъ въ открытое море. Чѣмъ дальше, вѣтеръ крѣпчалъ и волны темнѣли. Невеловъ только удивлялся, какъ послушно повиновались руль и парусъ маленькимъ ручкамъ Лёли. Платокъ спустился съ ея головы, и темно-золотыя пряди высыпались изъ подъ его складокъ на плечи. Она присѣла на узенькую скамью, уронивъ на колѣни руки, и подняла лицо.

— Эта дѣвушка, которую мы встрѣтили, ваша невѣста? вдругъ спросила она, и такъ спокойно, какъ будто это былъ самый простой вопросъ въ мірѣ.

— Съ чего вы взяли! возразилъ Невеловъ, слегка даже вздрогнувъ.

— Но вы любите ее?

— Да нѣтъ же, нисколько! быстро отвѣтилъ Навеловъ.

Леля продолжала также спокойно глядѣть на него; но онъ видѣлъ по ея глазамъ, что она недовѣряетъ ему.

— Я опять очень дурно поступила сегодня, продолжала она, наматывая на тонкіе пальчики бахраму платка. — Мнѣ не слѣдовало выражаться о ней такъ рѣзко. И главное, это неправда, она совсѣмъ не показалась мнѣ такою гадкою; нисколько. Это зависть, и это очень дурно. Я бы очень хотѣла быть такою какъ она — ахъ какъ бы хотѣла!

И она совсѣмъ по дѣтски всплеснула своими маленькими ручками.

— Увѣряю васъ, вы ошибаетесь, сказалъ Невеловъ — Это знакомое семейство, съ которымъ я въ одно время пріѣхалъ изъ Петербурга, и ничего больше. У меня много такихъ знакомыхъ. И право, вамъ нѣтъ причины ей завидовать.

Леля печально и задумчиво покачала головою.

— Нѣтъ, я завидую, продолжала она. — Тамъ весело, въ Петербургѣ. Я бы тоже хотѣла видѣть свѣтъ, общество, дворцы, праздники… Здѣсь ничего нѣтъ. Только, разумѣется, я хотѣла бы быть тамъ не такою какъ я теперь, а такою какъ она…

— Странное желаніе! возразилъ Невеловъ, — такихъ какъ она тысячи, тогда какъ вы…

Онъ хотѣлъ сказать, что она лучше, потому что не похожа на другихъ, на «всѣхъ». Но какой смыслъ имѣли бы такія слова въ эти минуты прощанія? Онъ не договорилъ своей мысли, и на лицо его набѣжала тѣнь.

Лёля строго подняла на него глаза.

— Я не про то совсѣмъ думала, продолжала она. — Я хочу сказать, что завидую тѣмъ, у кого есть свое мѣсто на свѣтѣ. Его нарочно не достанешь, надо такъ родиться. Вотъ у нея, у этой вашей знакомой, все есть — семья, имя, общество, воспитаніе. Ахъ, она очень, очень счастлива! Я понимаю, что ее всегда будутъ больше уважать, чѣмъ меня. (Голосъ ея начиналъ слегка дрожать, и узкія плечи также слегка, вздрагивали подъ мягкими складками платка). Что я такое передъ нею? У меня даже имени своего нѣтъ.

— Что вы хотите сказать? удивился Невеловъ.

Лёля съ капризнымъ движеніемъ отвернула отъ него лицо.

— Ну да, я не имѣю права носить имя отца… проговорила она, обхвативъ руками колѣни. — Мнѣ всегда больно бываетъ, когда этого не знаютъ, точно я дурное дѣло дѣлаю… Я затѣмъ и позвала васъ, чтобы сказать. Ужь вамъ я непремѣнно должна была сказать… Моя мать была замужемъ тамъ, въ Венеціи. Мужъ дурно жилъ съ нею, а она еще очень молодая была, когда влюбилась въ папа. Онъ тогда служилъ во флотѣ, и его фрегатъ, цѣлый годъ стоялъ въ Адріатическомъ морѣ. Она съ нимъ уѣхала въ Одессу, я тамъ и родилась, потомъ онъ вышелъ въ отставку и купилъ здѣсь клочекъ земли. Послѣ ея смерти онъ ѣздилъ въ Петербургъ хлопотать, чтобы разрѣшили усыновить меня, только ничего изъ этого не вышло… Вотъ моя исторія! заключила Лёля, и ея взволнованный, тонкій голосъ оборвался нерѣшительно и смущенно.

Невеловъ самъ былъ смущенъ и взволнованъ. «Недаромъ мнѣ всегда чувствовалось, что есть что-то странное въ ея отношеніяхъ къ Данилѣ Петровичу», подумалъ онъ, вспомнивъ про свои подозрѣнія. Лёля какъ будто стала ему еще милѣе и ближе послѣ этого признанія, и ему опять сдѣлалось страшно за нее, и такою беззащитною и жалкою показалась она ему передъ неизвѣстностью будущаго… Онъ не нашелся въ первую минуту что сказать ей, а она, смущенная его молчаніемъ, только вздрагивала плечами и мигала мокрыми рѣсницами.

— Это очень грустная исторія, проговорилъ наконецъ Невеловъ, — но она только увеличиваетъ ваши права на сочувствіе. Вы упомянули объ уваженіи: кто же можетъ отказать вамъ въ немъ!

— Да, изъ жалости, изъ состраданія! возразила Леля, продолжая все сильнѣе и чаще вздрагивать плечами. — Развѣ я виновата? За что же?.. за что же?.. Ахъ, я знаю, что могу сдѣлаться злою, очень злою и гадкою!

Она говорила безсвязно, выхватывая только клочки взволнованныхъ мыслей, тѣснившихся въ головѣ. Крупныя, частыя слезы катились но ея лицу, и она не замѣчала ихъ. Невеловъ совсѣмъ растерялся и не зналъ какъ ее успокоить и что сказать ей.

Лодка между тѣмъ продолжала быстро нырять по волнамъ, на которыхъ теперь качались и дробились миріады звѣздъ. Берегъ совсѣмъ пропалъ изъ глазъ, и они были окружены безпредѣльностью, наполненною синеватою темнотою ночи и невѣрнымъ мерцаніемъ волнъ. Невелову почти страшно стало, когда, оглянувшись, онъ не увидѣлъ даже туманнаго пятна на Чатырдагѣ.

— Надо повернуть, а то мы до утра не поспѣемъ домой, сказалъ онъ съ безпокойствомъ.

Вѣтеръ дулъ довольно сильно, и завернуть на всемъ ходу было трудно. Лёля встала и принялась медленно спускать парусъ. Намокшее отъ брызговъ полотно пузырилось и подворачивалось тяжелыми складками. Леля вдругъ остановилась, въ раздумьи крутя веревкою.

— Вотъ — стоитъ только развязать этотъ узелъ, заговорила она, какъ-то странно шевеля бровями, — и бросить за бортъ эту тряпку — и знаете, что тогда будетъ? Мы останемся въ открытомъ морѣ, и умремъ голодною смертью, если только насъ не потопитъ буря. Мы уже миновали линію, по которой ходятъ пароходы.

Она продолжала раскачивать веревку, какъ будто ее брало искушеніе привести въ исполненіе свою чудовищную мысль. Невеловъ почувствовалъ, какъ холодъ пробѣжалъ у него по спинѣ.

— Ради Бога, не будемъ больше терять времени! проговорилъ онъ, подходя къ ней. — Подумайте, что станется съ Данилою Петровичемъ, если онъ поутру не найдетъ васъ…

Леля пожала плечами, какъ будто хотѣла сказать, что она о немъ и не думала въ эту минуту, — и не спѣша, аккуратно стала подвязывать парусъ. Скоро лодка уже двигалась назадъ, накреняясь и лавируя подъ боковымъ вѣтромъ. Леля сѣла на прежнее мѣсто у руля и молчала; по ея блѣдному лицу скользили тѣни, какъ будто она еще не отдѣлалась отъ злаго вѣянія, только-что посѣтившаго ее.

«Что за взбалмошная дѣвочка!» думалъ Невеловъ съ досадою, очень близкою къ восхищенію.

X.

Наконецъ лодка причалила къ берегу. Помогая Лелѣ выйти изъ нея, Невеловъ чувствовалъ нѣкоторое раздраженіе, словно раскаявался въ томъ, что позволилъ себѣ участвовать въ пустой и нисколько незабавной шалости. «Отъ нея станется, что она сейчасъ же бросится къ отцу и все разскажемъ ему — хорошъ я тогда буду!» думалъ онъ съ неудовольствіемъ, подымаясь рядомъ съ нею по скалистой тропинкѣ. Онъ досадовалъ и на то, зачѣмъ она разсказала ему свою" «исторію». Эта тайна сближала его съ нею, а онъ никогда больше ее не увидитъ. И какое дѣло ему? Онъ замѣчалъ, какъ будто Лёля стала ему понятнѣе послѣ этого разсказа — и это тоже раздражало ого.

Подъ деревьями было темно ночь словно сторожила изъ за каждаго куста.

— Дайте мнѣ руку, сказали Леля, бокомъ взглянувъ на него.

Ей случалось ходитъ ночью одной по всему Мисхору. и она ничего не боялась; но Невеловъ чувствовалъ какъ рука ея вздрагивала на его рукѣ, и она пугливо озиралась и прижималась плечомъ і:ъ его плечу. Обоихъ тяготило молчаніе, и оба не умѣли его пару шить.

— Вы будете вспоминать эти дни? проговорила она наконецъ, повернувъ къ нему лицо и заглядывая въ глаза. Они были такъ близко другъ къ другу, что при этомъ поворотѣ она задѣла его шляпу.

— Это будетъ одно изъ лучшихъ моихъ воспоминаній, отвѣтилъ съ легкимъ вздохомъ Невеловъ.

— Вы ничего не возьмете на намять?

— Въ самомъ дѣлѣ, а объ этомъ не подумалъ, сказалъ Неводовъ и остановился, чтобы оторвать вѣтку кипариса. Лёля быстро ударила его по рукѣ,

— Нѣтъ, нѣтъ, не дѣлайте этого, кипарисъ уносятъ съ могилы, проговорила она торопливо и взволнованно. — Я суевѣрна. Возьмите что-нибудь другое.

Невеловъ нагнулся и поднялъ небольшой осколокъ зелено-сѣдаго гранита, которымъ усыпанъ весь Южный берегъ.

— Я положу его на своемъ письменномъ столѣ, и онъ будетъ напоминать мнѣ васъ и нашу сегодняшнюю прогулку, сказалъ онъ.

— Какъ чувствительно! отозвалась Леля съ ироническимъ движеніемъ плечъ, — Нѣтъ этотъ камень пусть напоминаетъ вамъ Мисхоръ, добавила она, — а меня… чтобы мы меня не забыли… такъ вотъ…

И прежде чѣмъ онъ опомнился, она порывисто обхватила его обѣими руками вокругъ шеи, и онъ почувствовалъ на губахъ медленный, влажный поцѣлуй…

— Вотъ… вотъ… вотъ… чтобы не забыли… прерывисто повторяла Лёля сквозь полураскрытыя на стиснутыхъ зубахъ губы.

Все это случилось раньше, чѣмъ къ Невелову возвратилась способность думать и соображать. Въ темнотѣ онъ только видѣлъ близко взглянувшіе ему въ глаза расширенные черные зрачки, странную улыбку, озарившую полу-дѣтское, милое, стыдливо и страстно вспыхнувшее лицо, чувствовалъ горячее и влажное дыханіе этихъ странно-улыбающихся губъ… «Ахъ, ахъ, какое это несчастье!» сверкнуло въ его мысли, какъ первый проблескъ возвращающагося сознанія — и вся опасность положенія внезапно представилась его уму.

Лёля также порывисто разомкнула руки, остановилась на мгновенье, запрокинувъ голову, вся перегнувшись своимъ тонкимъ станомъ, съ страннымъ напряженіемъ въ прищуренныхъ глазахъ и на сомкнутыхъ губахъ — и вдругъ быстро повернулась и пропала въ темнотѣ. Невеловъ опомнился, когда ея тонкая черная фигура мелькнула высоко на скалѣ подлѣ самаго дома.

— Одну минуту! одно слово! крикнулъ онъ.

Она пріостановилась, нагнулась, какъ бы затѣмъ, чтобы лучше прислушаться, и приложивъ руки къ губамъ, крикнула въ его сторону:

— Прощайте! и исчезла за мохнатою зеленью кипарисовъ.

Невеловъ медленными шагами пошелъ къ дому. Невыразимое смятеніе наполняло его. Взволнованное дыханіе тяжело и неровно подымало грудь, въ вискахъ чувствовалась боль. Осторожно и крадучись, словно возвращался послѣ дурнаго дѣла, онъ вошелъ въ свою комнату, распахнулъ окно, и не раздѣваясь бросился на постель. Нечего было и думать о томъ, чтобы заснуть. Кровь продолжала стучать въ голову, мысли неслись съ безпокойною и мятущеюся быстротою. Приходили на умъ странныя, совершенно не идущія къ дѣлу и не имѣющія никакого значенія, вещи. Припоминалась напримѣръ одна свадьба прошлою зимою, на которой онъ быль шаферомъ, и блаженно-смѣшное лицо новобрачнаго, повторявшаго съ какимъ-то ужасно-непріятнымъ для Невелова выраженіемъ, что его жена «совсѣмъ ребенокъ». Вспомнилась Hélène и нѣкоторыя ихъ разговоры, и между прочимъ какъ она одинъ разъ сказала, тоже по поводу чьей-то свадьбы, съигранной черезъ три дни послѣ сватовства, — что она. никогда бы на это не согласилась, потому-что ей нравится продолжительность всего предшествующаго свадьбѣ. Приходило на память, и еще много совершенно безсвязнаго я безцѣльнаго, и все это однако же какъ будто имѣло тайную и близкую связь съ тѣмъ, что наполняло его. Разроставшееся волненіе охватывало его жаромъ, и ему все труднѣе было думать. Быть можетъ передъ нимъ расцвѣтало то самое счастье, за которымъ онъ гнался, какъ ребенокъ съ завязанными глазами? Почему онъ такъ упрямо бѣжитъ отъ него? Все очарованье послѣднихъ впечатлѣній опять съ новою и несказанною силою повѣяло ни него, и почувствовался ихъ искушающій и сладкій ядъ. «Но нѣтъ, нѣтъ, это было бы безуміемъ», говорилъ онъ самъ себѣ, — «жениться на этой прелестной, дикой, взбалмошной дѣвчонкѣ, войти съ нею рука объ руку въ темноту жизни, довѣриться ея невѣрнымъ шагамъ… нѣтъ, нѣтъ, никогда! Жизнь слишкомъ трудное дѣло, и слишкомъ, много требуетъ отъ того, кто хочетъ совладать съ нею». Онъ не могъ больше лежать, всталъ и подошелъ къ окну. Далеко, на той чертѣ гдѣ небо сливается съ моремъ, чуть брезжилъ разсвѣтъ. Въ воздухѣ начинало тянуть утреннею свѣжестью — тою свѣжестью, отъ которой невольно пробираетъ сладкая дрожь. Чтобы какъ-нибудь убить время, онъ сталъ сбирать свои вещи. У него было окончательно рѣшено — уѣхать какъ только встанутъ въ домѣ. Ждать пришлось не долго, такъ какъ Данило Петровичъ подымался рано. Его однако не отпустили безъ чая и легкаго завтрака. Добродушный хозяинъ, чтобы выиграть время, уговаривалъ подождать пока встанетъ Лёля. «Забранитъ меня, если выпущу васъ не простившись съ нею», повторялъ онъ, теребя свои львиныя кудри. Но Лёля какъ нарочно не выходила сегодня дольше обыкновеннаго. Данило Петровичъ попробовалъ даже стучаться къ ней въ дверь, но не получилъ отвѣта. «И что такое съ нею, она у меня всегда ранняя птичка?» недоумѣвалъ онъ. Невеловъ догадался, что она нарочно не хочетъ выйти. «Да по правдѣ, оно и лучше», думалъ онъ. — Вѣдь мы простились съ нею, и что же еще можемъ мы сказать другъ другу?"

Онъ поблагодарилъ радушнаго хозяина, крѣпко обнялся съ нимъ, обѣщалъ написать изъ Петербурга, сѣлъ въ «колясчонку» и уѣхалъ. Чувство сожалѣнія тайными путями прокралось ему въ душу, когда въ послѣдній разъ легла ему на лицо тѣнь отъ мисхорскихъ кипарисовъ. Онъ обернулся и съ минуту глядѣлъ слабыми отъ слезъ глазами на бѣлый домикъ, живописно прилѣпившійся къ скалѣ и весь унизанный ползучими нитями плюща; его бѣлыя стѣны и свѣтло-сѣрая кровля блистали какъ-то особенно чисто и торжественно — и ему показалось, что въ одномъ окнѣ, сквозь неясное пятно, образовавшееся на стеклѣ отъ горячаго дыханія, мелькнуло на мгновеніе знакомое, милое, печальное лицо…

Онъ вспомнилъ, что завтра, въ этотъ же самый ранній насъ дня, долженъ отойти пароходъ, и рѣшилъ ѣхать на немъ. Его не манило оставаться долѣе на Южномъ берегу. Въ Ялтѣ нечего дѣлать, а возобновлять поѣздки en-piquenique по окрестностямъ, сочувствовать сдержаннымъ восторгамъ m-lle Hélène и наблюдать размокшій гримасы ея maman — все это уже не представляло заманчивости. Крымскій эпизода, очевидно, былъ для него конченъ.

Вечеромъ, на бульварѣ, онъ встрѣтился съ Ухтырскими. Ему обрадовались, Hélène была съ нимъ любезна и видимо хотѣла загладить впечатлѣнія послѣдней встрѣчи. Она раскаивалась въ тѣхъ намекахъ, которые тогда сдѣлала, и старалась вернуться къ прежнимъ неопредѣленнымъ отношеніямъ:, она теперь говорила себѣ, что медленный ходъ часто бываетъ вѣрнѣе. Невсловъ сообщилъ, что завтра совсѣмъ уѣзжаетъ. Это было сказано одной Hélène, въ то время, какъ они ходили взадъ и впередъ мимо столика, за которымъ сидѣли ея мать и брать. Она сумѣла въ первую минуту скрыть свое впечатлѣніе, только уголки губъ у нея слегка дрогнули, и голосъ зазвучалъ особенно сухо, когда она уронила вопросъ:

— Воздухъ Южнаго берега вамъ вреденъ?

Невеловъ не хотѣлъ внести въ это послѣднее объясненіе ничего жосткаго. Не остановившись надъ намекомъ, заключавшимся въ словахъ Hélène, онъ отвѣтилъ, что напротивъ, эти двѣ-три недѣли въ Крыму доставили ему самыя поэтическія впечатлѣнія, что онъ очень доволенъ поѣздкою и остался бы дольше, если бы дѣла не призывали его въ Петербургъ. Разговоръ перешелъ на то, гдѣ лучше, въ Крыму или заграницею, и незамѣтно устранился изъ него всякій личный элементъ. Hélène поняла, что онъ щадитъ ее самолюбіе, — и притихла, затаивъ оскорбленное и раздраженное чувство.

Все «обошлось», какъ говорилъ самъ себѣ Невеловъ, и даже m-me Ухтырская ограничилась одними кислыми улыбками и разстроенными взглядами.

На другой день, раннимъ утромъ, пароходъ плылъ мимо Мисхора, въ верстѣ отъ берега. Невеловъ стоялъ на палубѣ, съ дорожнымъ биноклемъ въ рукѣ, и его взглядъ медленно скользилъ по извилистой линіи горъ, такихъ ясныхъ и прозрачныхъ въ этомъ прозрачномъ воздухѣ. На Ай-Петри клубилось легкое облако, и вся скала сквозила, точно нарисованная на стеклѣ. Тысячелѣтніе буки и дубы казались курчавымъ кустарникомъ, и виноградники походили на маленькія веселыя лужайки, поросшія молоденькою травкою. Только кипарисы, даже на самомъ дальнемъ разстояніи, сохраняли свое характерное очертаніе. Низко-низко надъ водою, какъ крошечное пятнышко, бѣлѣла «сакля» Ворзаевыхъ: весь каменный пьедесталъ ея былъ скраденъ перспективою. Невеловъ долго не могъ признать ее, такою она показалась маленькою-маленькою…

Изъ Петербурга онъ тотчасъ написалъ Данилѣ Петровичу, благодаря еще разъ за радушное гостепріимство и прося принять нѣсколько новыхъ книгъ, которыя онъ отобралъ для него. Недѣли черезъ двѣ пришелъ отвѣтъ. Мисхорскій отшельникъ, какъ называлъ онъ самъ себя полу-шутя и полу-грустно, разсыпался въ признательности за подарокъ, «неоцѣненный въ ихъ отдаленныхъ краяхъ», писалъ, что у нихъ все еще цвѣтутъ розы, но публика начинаетъ разъѣзжаться, что скоро надо ждать дождей, что бѣлый виноградъ вообще вышелъ очень хорошъ, а синій много похуже. Въ припискѣ нѣсколько таинственно и подозрительно-кратко сообщалось, что Лёля была очень больна, и хотя опасность миновала, но она поправляется плохо, а впрочемъ кланяется ему и спрашиваетъ, не забылъ-ли онъ ихъ «прощанія». «Должно быть намекаетъ, что вы уѣхали не простившись съ нею», дополнялъ Данило Петровичъ собственною догадкою.

«Бѣдная! милая!..» прошепталъ Невеловъ, дочитавъ письмо, и сквозь прозрачную мглу возникъ передъ нимъ полу-дѣтскій обликъ, и повѣяло чѣмъ-то трепетнымъ, радостнымъ и грустнымъ.

---

1. Учанъ-Су (въ переводѣ падающая вода) — горный истокъ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Ялты, въ чрезвычайно живописной мѣстности.
2. По татарски Аю-Дагъ, утесъ въ горѣ, близь Ялты.
3. Вершина на Яйлѣ, близь Оріанды.
4. Хорошо.
5. Женская татарская рубашка.