ВЪ РАННЕМЪ ПЕРІОДѢ ЕГО ЖИЗНИ (до 1830 г.) КАКЪ БАЙРОНИСТЪ.
«Измѣнчивы времена и мы мѣняемся въ нихъ» — эти слова римскаго поэта вспоминаются невольно, когда приходится нынѣ бесѣдовать съ русскою публикою о первокласномъ польскомъ поэтѣ, съ которымъ очень хорошо была она знакома въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, но о которомъ сложилось преобладающее нынѣ въ большинствѣ сужденiй о немъ весьма неправильное понятіе, что онъ былъ отъявленный врагъ Россіи и русскаго народа. Это предубѣжденіе плодъ послѣдняго времени. Съ дѣдами настоящаго современнаго поколѣнiя Мицкевичъ дружился и братался, они принимали его въ Петербургѣ и Москвѣ хлѣбомъ и солью, наслаждались его стихами, переводили ихъ, подражали. Нѣкоторые струи его поэзiи влились въ русло русской литературы. Русскiе люди не чуждались Мицкевича и относились къ нему съ любовью и уваженіемъ, даже и послѣ того какъ политическiя событiя раздѣлили обѣ національности неизмѣримою и бездонною, по понятіямъ того времени, пропастью. Теперь настроение до того измѣнилось, что ставится невольно вопросъ: можетъ-ли общество вдругъ и безъ достаточной причины отрѣшиться отъ лучшихъ своихъ качествъ и воспоминаній? Какимъ образомъ пропала и куда дѣвалась прославляемая никогда русскими же людьми ихъ отзывчивость на все гуманное, эта общечеловѣчность и способность перевоплощаться въ духъ другихъ народовъ, которую провозглашалъ среди рукоплесканій Достоевскій на Пушкинскомъ празднествѣ въ 1880 году? Можетъ ли быть чтобъ само это чувство было поверхностное и напускное, между тѣмъ какъ именно вслѣдствіе усматриваемыхъ въ ней качествъ общечеловѣчности русская литература празднуетъ нынѣ свое первое великое торжество въ русскомъ романѣ, обходящемъ нынѣ всѣ литературы западной Европы?—Идя по прежнему пути общество русское достигло успѣховъ, которыми можетъ гордиться. Слѣдуя противоположному, выдѣляя русскую литературу изъ рамокъ всемірно-европейской, противодѣйствуя попыткамъ сравнивать русскихъ геніевъ съ инонародными общество несомнѣнно понизило бы свой умственный уровень и раззнакомилось бы въ концѣ концовъ съ Дантомъ и Гёте, съ Руссо и Шекспиромъ. Не подлежитъ сомнѣнію что современный видъ Европы печаленъ, что преобладающія чувства международныя въ въ концѣ XIX в., въ рѣзкой противоположности съ концомъ XVIII, вражда и антагонизмъ, но отъ насъ образованныхъ людей до извѣстной степени зависитъ, чтобы ни дѣлалось въ низовьяхъ жизни практической, чтобы проповѣдь мира, взаимнаго понимания другъ друга и общеніе продолжались на высотахъ, въ областяхъ литературы, науки и искусства, чтобы въ этихъ областяхъ продолжалась жизнь по старинѣ. Пушкинский переводъ введенiя къ Валленроду кончается слѣдующими стихами относящимися къ Нѣману, который сталъ для враждующихъ племенъ порогомъ вѣчности... «лишь хмѣль литовскихъ береговъ Нѣмецкой тополью плѣненный Черезъ рѣку межъ тростниковъ Переправлялся дерзновенный, Бреговъ противныхъ достигалъ И друга нѣжно обнималъ». — На этихъ словахъ обрывался переводъ у Пушкина, но въ переводѣ П. П. Семенова имѣются еще стихи: «Что золотая цѣпь сочувственной природы Связала, разорвутъ враждой своей народы, Народы разорвутъ, но любящихъ сердца Вновь сочетаетъ пѣснь народнаго пѣвца»... Присовокупимъ: не одна только пѣснь пѣвца; каждый изъ насъ можетъ изображать собою вѣтки хмѣля перескакивающаго съ одного берега на другой.
Когда Мицкевичъ писалъ Валленрода, онъ несомнѣнно сознавалъ въ себѣ способность служить связью соединяющею обѣ литературы, онъ и былъ съ этой стороны привѣтствуемъ русскими поклонниками его могучаго дарованія. Это дарованіе было многостороннее и совмѣщало въ себѣ феноменальнымъ образомъ рѣдко согласуемыя противоположности. Если возьмемъ за основаніе школьное дѣление поэзiи на роды и виды, онъ былъ и первоклассный эпикъ и мощный лирикъ, обладающій титаническою силою, притомъ, что всего замѣчательнѣе, онъ бывалъ и тѣмъ и другимъ поперемѣнно, такъ что оба настроенiя чередовались въ немъ въ различные перiоды жизни и дѣятельности. Порою бывалъ онъ божественно объективнымъ пѣвцомъ природы и людей, причемъ его я почти безслѣдно пропадало въ изображаемомъ предметѣ, становилось неуловимымъ, какъ по понятіямъ религiознымъ неуловимъ Богъ вездѣсущій въ природѣ, но не зримый воочію нигдѣ. Я употребилъ слово: «почти», потому что до полной гомеровской и шекспировской объективности, составляющей верхъ классическаго, а можетъ быть и всякаго искусства, Мицкевичъ не дошелъ, во всякомъ случаѣ онъ обладалъ этимъ качествомъ въ весьма высокой степени. Но еще чаще являлся Мицкевичъ изстрадавшимся, недовольнымъ и бунтующимъ противъ существующаго порядка мятежникомъ, относящимся къ существующему не съ жалкою ироніею пессимиста Байрона и не съ охлажденнымъ вследствие сомнѣнія и озлобленнымъ умомъ Пушкина, но съ чувствомъ слѣпаго Самсона, поставленнаго въ храмѣ Газскомъ: «Потрясти какъ Самсонъ столпъ храма у враговъ Разрушить зданiе и пасть подъ этимъ прахомъ» (К. Валленродъ). Эпическая сторона дарованія Мицкевича проявилась въ полномъ блескѣ только въ лебединой его пѣснѣ, въ «Панѣ Тадеушѣ», заканчивающемъ въ 1834 г. оборотъ его поэпическаго творчества. Это произведение не было по достоинству оцѣнено современниками, только теперь оно признается самымъ крупнымъ и самымъ красивымъ листомъ въ вѣнкѣ его поэтической славы.—Не подлежитъ сомнѣнію, что нельзя изучить Мицкевича не познавъ обѣихъ стихій его дарованiя, но несомнѣнно также, что по темпераменту не могло быть большаго сходства между настоящимъ эпикомъ, какимъ былъ Мицкевичъ и неизлечимо субъективнымъ, одностороннимъ поэтомъ, какимъ былъ Байронъ, который и въ своихъ поэтическихъ разсказахъ, только по внѣшней формѣ подходящихъ подъ эпосъ и въ своихъ драмахъ воспроизводилъ только самаго себя. Даже въ наибольшемъ своемъ произведеніи—эпическомъ «Донъ Жуанѣ», идя по стопамъ игривыхъ италіанцевъ Пульчи, Аріоста, Байронъ не настоящій эпикъ, онъ ставитъ только куколки на проволокахъ, приводитъ ихъ въ движеніе, потѣшаетъ ими и самъ сатирически хохочетъ. Притомъ замѣчу что главное эпическое произведение Мицкевича «Панъ Тадеушъ» написано въ то время, когда порвались живыя связи, соединявшия Мицкевича съ лучшими дѣятелями русской литературы, на которыя онъ повлiялъ преимущественно не этимъ эпосомъ, а своими сонетами, своими Фарисомъ и Валленродомъ. Онъ пришелся по сердцу самому Пушкину какъ байронистъ и какъ романтикъ. Эти соображенiя достаточны для объясненія почему изучая Мицкевича преимущественно какъ байрониста и притомъ только въ первомъ перiодѣ его творческой дѣятельности (до 1830 г.) слегка лишь коснусь его произведеній, не скажу: чисто эпическихъ (напр. Гражина), а правильнѣе сказать: объективныхъ и безличныхъ и продолжительнѣе остановлюсь на тѣхъ произведеніяхъ, на которыхъ по сознанiю всѣхъ и даже самаго Мицкевича лежитъ байроновская печать. Предупреждаю что я не намѣренъ дать жизнеописаніе Мицкевича, но не могу не указать на главные моменты его развитія въ ихъ взаимнодѣйствии.
Маленькiй уголокъ въ Нѣманскомъ рѣчномъ бассейнѣ Новогрудокъ, гдѣ родился Мицкевичъ на Рождество 1798 г. и Вильно, гдѣ онъ получилъ съ 1815 по 1819 высшее университетское образованіе имѣютъ двойную историческую подкладку. Одно прошлое этого края языческое до 1386 года теряется въ доисторической дали. Оно не славянское, но несомнѣнно арiйское. Нынѣ и этотъ пластъ зашевелился. Начавшееся возрождение литературное эстовъ и латышей сообщилось литвинамъ. Но въ эпоху Мицкевича полякъ и литвинъ значили одно и тоже, спаянные запоздавшимъ до конца XIV вѣка крещеніемъ Литвы, люблинскою уніею 1569 г. и общею съ поляками побѣдою 1410 г. подъ Грюнвальдомъ надъ тевтонскимъ орденомъ. Другое прошлое польское продолжалось для Мицкевича въ настоящемъ, потому что старая Польша поступила во власть Pocciи какая была, съ особымъ устройствомъ семьи, гражданскими правовыми отношеніями и самоуправленіемъ. За Бугомъ на Вислѣ создано по идеѣ Александра I такъ называемое конгресовое королевство съ конституціею и гражданскимъ кодексомъ французскимъ, а по другой сторонѣ Буга и вплоть до Кіева продолжалъ свое существованіе мало измѣненный прежній ладъ и языкъ, конечно безъ сеймованiя, но съ блистательными разсадниками польскаго просвѣщенія—Виленскимъ университетомъ и Кременецкимъ лицеемъ. Такова была среда въ которой Мицкевичъ выросъ, среда мелкошляхетская, но разрыхленная просвѣтительными усиліями послѣдняго польскаго короля, демократическими реформами послѣднихъ дней Польши, вліяніемъ философскихъ идей XVIII вѣка. Во главѣ университетскаго преподаванiя стояли европейски образованные люди, раціоналисты, какъ Янъ Снядецкiй или скептики равнодушные къ религиознымъ вопросамъ. Они вообще были строгіе классики, честные граждане, сторонники метода точнаго изслѣдованiя въ наукѣ и умѣреннаго прогресса въ практикѣ.-Студенты жили корпоративно кружками, страстно любили литературу и хранили чистоту нравовъ, подобно нѣмецкимъ буршамъ обыкновенно чуждающимся женщинъ пока они студенты. Насталъ однако моментъ когда въ этихъ спокойныхъ умахъ проявилось сильное броженіе. Ферментомъ былъ романтизмъ, занесенный въ Вильно съ запада, онъ возродилъ литературу, сталъ живою національною силою и толкнулъ національность на новые весьма рисковные пути. Замѣчательно что этотъ романтизмъ былъ привитъ раньше къ русской, нежели къ польской литературѣ, что Ленора Бюргера (1771 г.) перенаряженная еще въ 1808 г. Жуковскимъ въ «Людмилу» пріохотила виленскихъ студентовъ писать первыя ихъ баллады. Только въ 1820 г. Мицкевичъ воспроизвелъ по своему туже Ленору Бюргера (Ucieczka). Романтизмъ былъ кризисомъ обошедшимъ и оздоровившимъ всѣ литературы европейскія, но преобразовательное его влiяніе было весьма разновременное и разностепенное. Наиболе запоздалъ онъ своимъ появленіемъ во Франціи, которая отстала въ этомъ отношенiи даже отъ славянскаго востока, такъ какъ онъ торжествовалъ свои крупныя побѣды только при первомъ представленіи Hernani 1839 г. при издании Notre Dame de Paris 1831. Лучшiя произведенія Мюссе появились только отъ 1834 до 1839 годовъ. У славянскихъ народовъ романтизмъ былъ отчасти отраженіемъ англійскаго и велъ свое начало въ особенности отъ Вальтеръ Скота въ котораго поэмахъ (The lay of the last Minstrel 1805; The lady of the lake 1810) и въ романахъ (Wawerley 1814; Old Mortality 1817) воскресала воспроизведенная любящею рукою живописная средневѣковая старина, но еще въ большей степени и по прямой линии происходилъ онъ отъ нѣмецкаго, съ тою однако разницею во времени, что нѣмецкiй романтизмъ кончалъ свою эволюцiю, когда польскiй только начиналъ свой оборотъ. Весьма интересно сопоставление въ этомъ отношеніи Мицкевича съ распущеннымъ, но талантливымъ чертенкомъ, который считалъ себя въ Германіи послѣднимъ романтикомъ и такъ зло трунилъ надъ волшебнымъ синимъ цвѣткомъ романтизма (die blaue Blume): я разумѣю Гейне. Оба они почти ровесники. Мицкевичъ родился 24 Декабря 1798 а Гейне 18 Декабря 1799. Оба прославились съ перваго же раза; обоихъ произведенія появились почти одновременно въ печати (1 томъ поэзiй М. 1822, 2-ой въ 1823—Gedichte Гейне изд. 1822 или собственно въ концѣ 1821 въ Берлинѣ; Tragödien mit einem lyrischen Intermezzo въ 1823). Оба почти одновременно очутились выходцами въ Парижф: Гейне съ лѣта 1831, Мицкевичъ съ лѣта 1832 г. — Трудно себѣ представить болѣе полный контрастъ; ни въ чемъ они не прикасались ни физически ни умственно, ни въ чемъ не могли симпатизировать другъ съ другомъ. Нѣмецкій романтизмъ подъ конецъ своего оборота былъ либо реакціонный, лицемѣрный, кидающійся въ католицизмъ и въ средніе вѣка, либо чудачилъ и кощунствовалъ. Нѣмецкiй романтизмъ влiялъ въ началѣ двадцатыхъ годовъ на зарождающiйся польскiй не своимъ сомнительнымъ концомъ, но блистательнымъ началомъ, могучими потугами der Drang und Sturmperiode, тою вспыльчивостью и страстностью, которою отличались люди XVIII вѣка, ученики Руссо. Теченіе романтизма приносило на своихъ волнахъ много предметовъ, которые не были съ нимъ связаны органически, классическiя произведенія успокоившагося послѣ Drang und Sturm нѣмецкаго ренессанса, созданiя Гёте и Шиллера; Байрона, который собственно не былъ романтикомъ, а вполнѣ принадлежалъ по духу XVI вѣку, наконецъ Шекспира. Романтизмъ замѣчателенъ прежде всего какъ коренное измѣненіе формы произведеній, упраздненіе всего условнаго, изгнаніе изъ литературы, по выраженію Пушкина, «чопорности и жеманства», называніе вещей по имени а не иносказательно, употребление простаго а не высокаго слога. Его несомнѣнная заслуга, большая степень реализма въ искуствѣ, больше истины и непосредственности. Но романтизмъ былъ движеніемъ несравненно больше глубокимъ и богатымъ послѣдствіями. Происходила въ этой формѣ творчества ликвидація всего просвѣтительнаго вѣка, литературы псевдо-классической, теорій общественнаго договора, сухой логики раціонализма разрѣшающей по дедуктивному методу всѣ задачи жизни и бытiя. Совершая поворотъ къ таинственному, къ инстинкту, къ порывамъ сердца, которое «вѣрные глаза и стеклышка мудреца», романтическое движение получило въ Вильнѣ еще особую національную окраску. Воспоминанiя свѣжаго и не забытаго прошлаго сочетались въ неопредѣленной поэтической дали съ мечтами и надеждами будущаго и съ сознаніемъ непрекратившагося національнаго бытiя, основанными между прочимъ и на возстановлении имени Польши въ одной изъ ея бывшихъ частицъ по волѣ Александра I и по вѣнскимъ трактатамъ. Обрисовавъ этими немногими штрихами обстановку начинающагося дѣйствія, приступаю къ изображенію самаго дѣйствующаго лица.
Адамъ Мицкевичъ учился филологiи въ виленскомъ университетѣ (1815-1819), потомъ опредѣленъ учителемъ словесности и истори въ ковенское уѣздное училище. Душа у него была нѣжная, добрая, привязывающаяся къ людямъ, любящая и горячо всѣми товарищами любимая. Онъ былъ весьма отзывчивъ на впечатлѣнiя извнѣ, но это чувство требовало времени, чтобы раскачаться, послѣ чего оно вибрировало размахомъ богатырской эмоціи или мощной страсти. Преобладающее душевное настроение было веселое и жизнерадостное, но въ кризисахъ душевной борьбы и нравственныхъ страданiй сердце его способно было печалиться до отчаянія, до безумія. Господствующею чертою и отличительнымъ признакомъ этого темперамента была бодрая мужественность, самосознающаяся сила. Мицкевичъ во всю свою жизнь остался такимъ, какимъ онъ себя изобразилъ едва достигнувъ совершеннолѣтiя (1821) въ стихотвореніи «Пловецъ»: «И вмѣстѣ со мною вы будьте въ огнѣ. — Всѣхъ молнiй: прочувствованъ иначе будетъ—Огонь этотъ вами. Пусть Богъ меня судитъ-Судья долженъ быть не со мной, а во мнѣ.—Пути наши разны: пойдете вы къ дому, Я-жъ дальше на встрѣчу и вѣтру и грому».—При всемъ своемъ художественномъ реализмѣ, при необычайной пластичности своего живописанія Мицкевичъ, вслѣдствіе преобладанія въ немъ этой активной и мужественной чувствительности, не умѣлъ изображать въ поэзіи стихіи, которую Гëте называлъ das ewig Weibliche. Женщины въ его произведеніяхъ являлись вообще созданiями блѣдными и какъ бы недописанными. Мицкевичъ былъ весьма любознателенъ, имѣлъ громадную по своему времени начитанность, умъ быстрый, но только синтетическiй, прохаживающiйся по верхамъ предметовъ, сообразительность дающую ему возможность дѣятельно участвовать въ бесѣдахъ и преніяхъ философскихъ, политическихъ, общественныхъ, причемъ воображеніе внушало ему предсказанiя, которыя неразъ оправдывались. Въ 1830 г. въ Неаполѣ онъ предсказывалъ возвращение на французскій престолъ Наполеонидовъ; онъ предсказывалъ также влiяніе на видоизмѣнение жизни общественной желѣзныхъ дорогъ и изобрѣтеніе телефоновъ. Сверхъ того какъ поэтъ въ своей спеціальной области онъ былъ необычайно геніаленъ. Поэтическое творчество не есть созидание всего что угодно изъ ничего. Оно есть способность гармоническаго сочетанія образовъ и эмоцій внезапно и безъ посредства рефлексіи, по одному только вдохновенiю, которое есть, было и будетъ одною изъ самыхъ непроницаемыхъ тайнъ человѣческой природы. Не всякому поэту дана такая непосредственность вдохновенія, этотъ огонь принесенный съ неба уворовавшимъ его у завистливыхъ боговь Прометеемъ. Огонь этотъ весьма цѣненъ. Малѣйшая искорка его, при содѣйствии подливающаго къ нему масла ума и раздувающей его умѣлымъ образомъ въ пламень воли, способна создать великiя и безсмертныя произведенія. Можемъ какъ на примѣръ указать на Шиллера, котораго всѣ драмы тѣмъ а не инымъ способомъ смастерены; онъ оставался полнымъ владыкою своего таланта и располагалъ имъ какъ рабочею силою. Но можетъ быть и обратное отношение воли и вдохновенія, когда оно не брызжетъ искрами а возгорается сразу большимъ пламенемъ, когда одержимый вдохновеніемъ поэтъ мчится Богъ вѣсть куда на дикомъ конѣ, къ которому онъ прикрѣпленъ какъ байроновскій Мазепа, когда онъ приходитъ въ экстазъ, бываетъ внѣ себя, не помнитъ себя, когда извѣстный образъ соотвѣтствующій въ жизни души тому, что мы называемъ клѣточкой живаго организма, растетъ въ сознаніи, заполоняетъ его, заставляетъ забыть что онъ иллюзія, становится видѣніемъ, галлюцинаціею. Роковою для Мицкевича чертою въ его творчествѣ поэтическомъ было это предрасположение къ экстазу, въ которомъ содержались зачатки его позднѣйшаго мистицизма. Въ раннее время его молодости быстрота овладѣвающаго поэтомъ вдохновенія обнаруживалась въ томъ, что онъ былъ импровизаторомъ, что въ товарищескомъ кружку онъ сочинялъ стихи подъ звуки музыки на какую нибудь мелодію простонародной пѣсни или на излюбленный имъ менуэтъ изъ Донъ-Жуана. Въ Петербургѣ онъ сочинялъ на заданныя темы эпические разсказы или драматическiя сцены (24 декабря 1828 г. сцены изъ ненаписанной потомъ и пропавшей вслѣдствiе того драмы Самуилъ Зборовскiй); тоже повторялось въ Берлинѣ и въ Парижѣ. Въ такія минуты лицо поэта было блѣдное, глаза горѣли устремленные неподвижно въ одну сторону. Добавимъ для полноты картины что поэтъ имѣлъ привлекательную наружность, легкій румянецъ на щекахъ, черные какъ смоль волосы, голосъ звучный и необыкновенно пріятный. При крайней простотѣ и скромности въ обращеніи и безъ байроновскаго позирования и самоувѣренности, Мицкевичъ вовсе о томъ не стараясь, становился уважаемымъ и любимымъ человѣкомъ. Что касается до его отношенiя къ польскому обществу, то съ той минуты, какъ его подняли на своихъ плечахъ на щитъ юные поборники зарождающагося въ Вильнѣ романтизма, онъ сталъ всѣми признанымъ первымъ поэтомъ своего народа и сохранилъ за собою до конца жизни это главенство, такъ что когда онъ умеръ, то Красинскiй выразилъ вполнѣ точнымъ образомъ чувства всего польскаго общества въ слѣдующихъ словахъ, относящихся къ Мицкевичу: «онъ былъ для моего поколѣнія молоко и медь, желчь и кровь; мы отъ него всѣ происходимъ. Онъ насъ поднялъ на высокой волнѣ вдохновенiя и бросилъ въ свѣтъ». Каждый великій писатель знаетъ мiръ не такимъ какимъ есть этотъ мiръ, но лишь такимъ, какимъ онъ мiръ этотъ въ умѣ себѣ сочинилъ. Мопассанъ говоритъ (предисловіе къ Pierre et Jean): chacun de nous se fait une illusion du monde suivant sa nature. Les grands artistes sont ceux qui imposent à l'humanité lew illusion particulière». Иными словами великій художникъ есть настройщикъ умовъ и чувствъ современныхъ людей по своему камертону, онъ навязываетъ другимъ свои образы и иллюзіи и опредѣляетъ или судьбы своего народа иногда болѣе рѣшительно, нежели то дѣлаютъ законодатель или правительство. Намъ необходимо теперь прослѣдить за Мицкевичемъ съ этой точки зрѣнія въ разныя эпохи, подраздѣливъ его творчество на періоды. Мало найдется писателей, которые бы больше Мицкевича измѣнялись въ послѣдовательномъ своемъ развитіи въ теченіи не очень продолжительной жизни (57 лѣтъ), въ которой на поэтическое творчество приходится со включеніемъ раннихъ опытовъ не болѣе 14 лѣтъ (1820—1834).
Молодые романисты начинали вездѣ съ подражанія классикамъ. Такъ дѣйствовали Пушкинъ, Лермонтовъ. Этой судьбы не избѣгъ Мицкевичъ, писалъ гекзаметрами или 13 стопными силлабическими стихами, прославлялъ Феба, харитъ и ставилъ себѣ за образецъ одного изъ напудренныхъ объѣдалъ и паразитовъ ХVIII в., шамбеляна Короля Понятовскаго-Трэмбецкаго, стихотворца отличавшагося мастерскимъ слогомъ и пластичностью формѣ—качествами, которыя у него позаимствовалъ Мицкевичъ. Даже и въ послѣдствіи осталось у Мицкевича расположение къ роду поэзіи описательному, къ дидактическому, а нѣкоторые слабые впрочемъ слѣды классическаго стиля замѣтны даже въ такихъ образцовыхъ созданiяхъ романтической эпохи, какъ Валленродъ (Вилія въ ковенской милой долинѣ межъ тюлипановъ (?) бѣжитъ по равнинѣ... Какъ войны наши въ бояхъ безмятежны. — Въ любви какъ пастухъ съ пастушкою нѣжны). Чему учился Мицкевичъ въ Вильнѣ отъ профессоровъ то могло только укрѣпить его въ классической ортодоксіи, но онъ обязанъ весьма многимъ въ своемъ развити студенчеству, виленскому филаретству, этому своего рода тугендбунду, который былъ тогда въ полномъ своемъ цвѣту. Студенчество въ хорошiя эпохи способно внушить даже людямъ на видъ сухимъ и довольно черствымъ альтруистическiя чувства, возродить человѣка нравственно, возростить въ немъ гражданственность, патріотизмъ, саможертвованіе, любовь полнѣйшей умственной свободы и безкорыстное обожанiе добра. Душою филаретскаго союза былъ Өома Занъ. Мицкевичъ сплотился съ кружкомъ столь тѣсно, что продолжалъ свое съ нимъ общеніе даже и послѣ выхода изъ университета, когда онъ поселился въ Ковнѣ. Манкируя по службѣ, онъ дѣлалъ частыя поездки въ Вильно къ друзьямъ читать имъ сработанное въ своемъ ковенскомъ уединеніи. Каждый его прiѣздъ былъ для филаретовъ праздникомъ и торжествомъ. Плодами такого общенiя были филаретскія пѣсни Мицкевича, ходившия по рукамъ за долго до ихъ напечатанiя и извѣстная его «Ода на молодость» (1822), боевая пѣсня молодаго поколѣнiя, характерно опредѣлившая моментъ, среду и могучую личность самаго ея сочинителя. Она такое же излiяніе чувства товарищеской дружбы, какъ и «лицейская годовщина» 1825 г. Пушкина или «An die Freude» Шиллера 1785 г. Кто незнаетъ Пушкинскихъ стиховъ: «Друзья мои, прекрасенъ нашъ союзъ, Онъ какъ душа нераздѣлимъ и вѣченъ, Неколебимъ, свободенъ и безпеченъ, Сростался онъ подъ сѣнью дружныхъ музъ»...... Изстрадавшийся въ изгнаніи, «какъ сирота бездомный» поэтъ ищетъ отрады и очищенiя отъ скверни житейской въ воспоминанiяхъ идеальнаго, школьнаго братства, когда еще служили товарищи музамъ, когда «духъ пѣсенъ въ насъ горѣлъ И дивное волнение мы познали». Пушкинъ тоскуетъ вспоминая друзей, но дружба не всегда приводитъ въ печальное настроеніе. Она способна внушать и радость и веселіе. Такія жизнерадостныя чувства одушевляли Шиллера, когда страшно нуждающійся и безпріютный онъ выплакался на груди своего друга Кернера въ Лейпцигѣ, успокоившаго его и оказавшаго ему и матеріальную поддержку. Отъ Бога царящаго за звѣзднымъ шатромъ расходится непрерывный союзъ по всему свѣту добрыхъ людей сочувствующихъ и радующихся всякому добру. Къ нему принадлежитъ всякiй Wem der grosse Wurf gelungen Eines Freundes Freund zu seyn. Этотъ союзъ любви и всепрощенія (Seid unschlungen Millionen, Diesen Kuss der ganzen Welt.... Groll und Rache sey vergessen — Unserm Todfeind sey verziehn), служащій также и союзомъ дружбы основанъ не на одномъ служеніи музамъ, какъ у Пушкина; онъ имѣетъ гораздо болѣе прочныя и глубочайшiя основы: онъ есть собственно культъ добродѣтели. (Festen Muth im schwerem Leiden, Halfe wo die Unschuld weint, Ewigkeit geschwornen Eiden, Wahrheit gegen Freund und Feind, Männerstolz vor Koenigsthronen).... Сплотимся же покрѣпче, взываетъ поэтъ и присягнемъ на вѣрность обѣту bei diesem goldnen Wein: такова эта пѣсня о которой говоритъ Palleske (Schillers Leben und Werke II,30), что несмотря на свою туманную мистику она наэлектризовала общество (markerschüttend durch die Gebeine der Zeit fuhr) и получила безсмертное выражение въ другомъ великомъ художественномъ произведеніи, въ 9 симфоніи Бетховена.
Ода Мицкевича славитъ и дружбу и радость, но съ иной еще болѣе юношеской точки зрѣнія. Она—восторженный дифирамбъ новой идеѣ, пѣснь выражающая притомъ такой восторгъ, который свойственъ только первой молодости, не ставящей ни во что личное счастіе, пренебрегающей препятствіями и самою смертью и жизнь не цѣнящая ни въ грошъ, лишь бы идея побѣдила, идея же не побѣдить не можетъ, когда за нее стоитъ союзъ молодыхъ, неустрашимыхъ Алкидовъ. Шаръ земной подернутъ туманомъ, на мертвенную поверхность его водъ всплываютъ гады-себялюбцы. «Друзья, восклицаетъ поэтъ, столпимся въ общемъ дѣлѣ—Въ счастьи всеобщаго наши цѣли.... Счастливъ кто тѣломъ легъ своимъ Воздвигъ ступень ко славы граду Великодушно онъ другимъ. Нектаръ вѣдь жизни тогда лишь сладость Когда его могу съ другими я дѣлить. Небесную тогда сердца вкушаютъ радость Когда соединитъ ихъ золотая нить. Итакъ плечо къ плечу и шаръ земной Мы цѣпью обовьемъ живою.... Мiръ! съ своего содвинься основанія. На новый путь тебя мы поведемъ И плесень снявъ съ себя, во всей красѣ природы Зеленые ты вспомнишь годы!.... >> Вся ода дышетъ бодростью, сіяетъ выраженіями, превратившимися въ пословицы, въ боевые оклики, молодаго поколѣнiя, напримѣръ: Там siegaj gdzie wzrok nie sięga, Eam czego rozum nie zlamie (Стремись куда и взоръ не идетъ, ломай чего разсудку не сломать). Въ другихъ филаретскихъ пѣсняхъ Мицкевича есть равносильныя выраженія увлекавшiя его поколѣніе, а нынѣ оспариваемыя, напримѣръ: Mierz sily na zamiary, nie zamiar podlug sit (Пригоняй силы къ замысламъ, не бери замысловъ лишь по силамъ). Изъ приведенныхъ отрывковъ ясно, что у молодаго поколѣнія, водружавшаго стягъ романтизма были широкiя затѣи, пока—до времени только въ области мысли, на почвѣ общечеловѣчности безнаціональной и лишь въ предѣлахъ одной литературы, но разсматриваемой какъ главный рычагъ для подъема всей жизни общественной. Какъ бы презрительно ни относились юные романтики къ пренебрегаемымъ ими «мудрецовымъ глазу и стеклышку», сколько бы разъ они не повторяли: «имый сердце и гляди въ сердце», превознося это сердце по сравненію съ холоднымъ умомъ, эти нападки не пошатнули бы классиковъ и не изгнали бы ихъ изъ позицій укрѣпленныхъ по правиламъ питикъ Горація и Буало, еслибы романтики не могли показать произведеній покрупнѣе нежели подражательныя баллады и романсы, еслибы они не увлекли современниковъ поэмами, которыя бы заставили публику волноваться и плакать, несмотря на то что были написаны вопреки всѣмъ установленнымъ правиламъ тогдашняго піитическаго искуства. Такимъ потрясающимъ и жгучимъ произведеніемъ явилась изданная въ 1823 г. во второмъ томѣ поэзій Мицкевича четвертая часть его Поминокъ или Дѣдовъ. Прежде чѣмъ написать онъ долженъ былъ выстрадать всю эту исторiю первой неудавшейся любви, разстроившей его нервную систему. Прошедшая по немъ буря страсти воспламенила его чувство и окрылила воображеніе, точно ударъ электричества. Я долженъ остановиться на этомъ романическомъ эпизодѣ въ жизни поэта.
Романъ Мицкевича имѣетъ нѣкоторое отдаленное сходство съ любовью Байрона (въ 1803 г.) къ его кузинѣ Мэри Чауортъ, увѣковѣченной въ его гораздо позднѣйшемъ стихотвореніи «Сонъ» (Dream). Мэри позволила ухаживать за собою 16 лѣтнему младшему ея по возрасту мальчику-хромоножкѣ, потомъ оттолкнула его грубо и оскорбительно и вышла замужъ за стройнаго и хорошо сложеннаго красавца. Перенеся адскія муки Байронъ разстался съ Мэри хладнокровно и не пророня ни слезинки. Въ 1818 г. Занъ представилъ привезеннаго имъ съ собою въ село Тугановичи товарища-студента Мицкевича знатной и богатой семьь помѣщиковъ Верещаковъ. Мицкевичъ тутъ же влюбился въ свою ровесницу дочь домохозяевъ Марію или Марылю, которая расположилась тоже къ нему и предугадала въ немъ человѣка съ великимъ будущимъ. Родители дѣвушки рѣшили иначе и сосватали дочь съ отставнымъ офицеромъ бывшей наполеоновской армии Путкаммеромъ. Самъ Путкаммеръ былъ романтикъ и почитатель Мицкевича, какъ восходящаго свѣтила поэзіи, онъ объяснился откровенно съ Мицкевичемъ, который ему добровольно съ дороги уступилъ. Марыля исполнила волю родителей. Свадьба состоялась поспѣшно 2 февраля 1821 г. Марыля разсталась съ Мицкевичемъ въ Тутановичахъ въ бесѣдкѣ, причемъ передала на память кипарисовую вѣтку, нѣсколько лѣтъ послѣ свадьбы была по отношенiю къ мужу точно чужая, всю жизнь потомъ слѣдила съ величайшимъ участьемъ за поэтомъ. Путкаммеръ дѣйствовалъ съ большимъ тактомъ, не ревновалъ, выжидалъ, приглашалъ къ себѣ въ домъ Мицкевича, относясь къ нему крайне дружески и любезно. Можно было думать что сердечная рана уже зажила когда въ 1823 г. Мицкевичъ написалъ слѣдующее посвящение Марылѣ на посылаемомъ ей томикѣ своихъ произведеній: «Взгляни ты иначе на годы безъ возврата, И память милаго прими изъ рукъ ты брата».... Но милый образъ воскресъ въ душѣ опять въ 1829 г. при переѣздѣ черезъ Альпы изъ Германіи въ Италію въ Сплюгенѣ: «Нѣтъ, вѣрно суждено всегда намъ быть вдвоемъ, Я моремъ ли плыву, идуль сухимъ путемъ—Ты тутъ же. Здѣсь гдѣ льдовъ воздвигнута громада На нихъ блестящій слѣдъ твой вижу я порой.... И голосъ твой я въ шумѣ слышу здѣсь Альпійскаго каскада—Власы подъемлются когда я оглянусь И чаю образъ твой увидѣть и—боюсь»....
На первыхъ порахъ было не то, а не сравненно хуже. Хотя Мицкевичъ и согласился уступить Марылю Путкаммеру, но онъ не ожидалъ, что свадьба такъ быстро состоится, извѣстіемъ о ней онъ былъ пораженъ какъ громомъ, страдалъ до безумія, перенесъ нервную горячку, словомъ, по свидѣтельству Зана, душа его была какъ лѣсъ, по которому прошелся пожаръ.—Въ умѣ блеснула мысль о самоубійствѣ, которая сказалась въ цитированномъ мною «Пловцѣ» (Zeglarz, 17 апр. 1821 года): «Боренiе такъ тяжко и разомъ-бы я—Могъ кончить... потомъ ужъ и спи подъ волною». Обращаясь къ людямъ пловецъ продолжаетъ: «Вамъ вихры чуть слышны что рвутъ мнѣ канаты; - Громъ бьетъ здѣсь а къ вамъ лишь доходятъ раскаты».— Другой товарищъ Чечотъ писалъ, что Мицкевичъ находится сплошь въ ненормальномъ состоянии, что онъ боленъ и себя убиваетъ, но не выходитъ изъ оцѣпененiя и не охлаждаетъ воображенія, потому что съ тѣмъ ему любо.-Онъ стряхнулъ болѣзнь и освободился отъ горя, какъ освобождаются всякие художники, то есть претворяя выстраданное въ поэзію; онъ вылѣчился написавъ 4-ую часть Дѣдовъ. — Это странное названіе невыражаетъ сюжета. 1-я часть никогда не была отдѣлана. Въ 3-ю Мицкевичъ отнесъ въ послѣдствiи свои тюремныя воспоминанія 1824 г.часть 2-я есть родъ идиллiи, изображающей 2 ноября или такъ называемыя «Задушнiй» день поминовенія умершихъ на кладбищѣ по простонародному языческому неискорененному церковью обряду, чествование ихъ памяти на могилахъ ѣдою и питьемъ.- Четвертая часть Дѣдовъ должна была изобразить муки самоубійцы, душа котораго осуждена на то, чтобы разъ въ годъ, въ поминальный день посвященный памяти предковъ переиспытывать вновь все то, что довело эту душу до самоубійства.—Что герой поэмы Густавъ не живой человѣкъ, а только этого рода привидѣніе—то открывается только въ концѣ драмы. Въ началѣ ея онъ только молодой человѣкъ странно одѣтый и помѣшанный, котораго пріютилъ и угостилъ сердобольный сельскiй священникъ, садящійся съ-воспитанниками дѣтьми за свою убогую вечернюю трапезу. Дѣти хохочутъ потѣшаясь надъ чудакомъ. Въ его исхудаломъ лицѣ священникъ узнаетъ черты своего нѣкогда любимаго и даровитаго ученика Густава. Густавъ чувствительный человѣкъ и мечтатель, какими изобиловалъ XVIII вѣкъ, человѣкъ помѣшавшийся на чтеніи романовъ: «Руссо и Гёте ты заглядывалъ въ созданiя?—Ксендзъ, Элоизу ты читалъ?—Ты знаешь Вертера страданія? Эхъ, ксендзъ, разбойническія книги, мучительные вымыслы. Не вы ли Меня къ заоблачнымъ предѣламъ унесли, и крылья думъ моихъ такъ къ верху заломили. Что я уже не могъ спустить ихъ до земли..... «Одна могуществомъ природы—Талантомъ искра намъ дана, но только разъ въ младые годы Въ насъ загорается она... Если на него дунетъ дыханіе Минервы, тогда звѣзда безсмертнаго Платона блеснетъ на дальнiе вѣка. Если ее раздуетъ въ пламя гордость тогда является герой превращающій пастушескій посохъ въ скипетръ и будетъ онъ по мановенiю сокрушать старые престолы. Если ее зажжетъ взоръ ангела женщины, тогда эта искра себѣ лишь свѣтитъ и одна горитъ какъ лампада среди римской гробницы не озаряя никого. Все существо души Густава сгораетъ до тла и безъ остатка въ такомъ пламени любви. — Ту воображаемую красавицу, какую творятъ «изъ радугь и сіянія однѣ безумныя мечты», онъ вдругъ нашелъ вблизи, туть-же, возлѣ себя. Изъ за нея онъ забылъ что ему была послушна вѣщая рифма, что ему во снѣ неразъ грезилась побѣда Мильціада. Въ немъ умерли Готфредъ Бульонскiй и Янъ Собѣскій.—Счастіе было полное но минутное, произошло прощаніе въ бесѣдкѣ, слова: прощай, незабудь, протянутая кипарисовая вѣтка, да звонкія фразы: отечество, наука, и слава и друзья. Сначала онъ думалъ что помирится съ тѣмъ, что Марiя чужая жена и что вышедши замужъ она заживо похоронена. Онъ будетъ обходиться съ нею какъ съ постороннею, какъ съ другомъ, ему столь мало нужно, быть близъ нея, слышать отъ нея ласковое слово, но бышеная ревность взяла въ концѣ концовъ верхъ и вскипѣла. Съ кинжаломъ въ рукахъ онъ отправляется на брачный пиръ нацѣдитъ багрянаго вина или удавить ее своими руками. Но у кого достанетъ духу убить ее, такую добрую и нѣжную. — Я лишь пойду, думаетъ онъ и стану на этомъ пиру въ лохмотьяхъ, да съ кипарисовою вѣткою, да поражу ее взоромъ. О это будетъ взглядъ эмѣиный, который «пронижетъ голову и въ мозгъ ея вопьется»... Но и этотъ молчаливый укоръ будетъ по отношению къ ней несправедливъ: «старалась-ли она меня завлечь, Со мною заводя кокетливую рѣчь? Иль мой дразнила жаръ надеждою лукавой?—Нѣтъ, виноватъ во всемъ онъ одинъ, создавшiй для себя адъ и опоившій себя отравой. Онъ готовъ молить ее о томъ, чтобы она вспомнила о немъ изрѣдка, проронила слезку, черной лентой оттѣнила свой нарядъ. Но тутъ то и подымается въ душѣ страдальца иное чувство, глубокое, сильное, выдѣляющее его изъ сонма сантиментальныхъ, но плаксивыхъ Сенъ-При и Вертеровъ, чувство гордости мужской (я не унижусь до моленiя чтобъ пожалѣли мертвеца). Послушай, ксендзъ, говоритъ онъ, не сказывай что умеръ я въ отчаяньѣ.... «Нѣтъ, ты скажи что я веселый и румяный о томъ Кого любилъ совсѣмъ не вспоминалъ, Съ друзьями бражничалъ, игралъ, Любилъ разгулъ, вино, тревогу. И какъ то разъ хмѣльной среди развратныхъ дѣлъ Переломилъ себѣ въ безумной пляскѣ ногу, И тутъ-же пьяный околѣлъ!».....
Есть въ польской литературѣ эротическiя произведенія болѣе изящныя, болбе эеирныя, съ болѣе блестящими образами и красками, но и во всемірной литературѣ мало такихъ, въ которыхъ бы страданiя неудовлетворенной любви изображены были искреннее и задушевнѣе и проведены по всей клавіатурѣ чувства, начиная съ дѣтской рѣзвости и плача до сардоническаго смуха, ледянаго напускнаго хладнокровiя и ироніи неуступающей по силѣ байроновской. Сходство тоновъ, одинаковые намѣренные диссонансы объясняются сродствомъ темпераментовъ, а не какимъ либо прямымъ подражаніемъ Байрону.—Въ 4 части Дѣдовъ можно найти отголоски Руссо, Гётевскаго Вертера, подчеркнутыя заимствованія изъ Шиллера, нѣчто изъ Жанъ Поля и даже изъ «Валеріи» Госпожи Крюднеръ, но не изъ Байрона, который и неупоминается.— Есть несомнѣнныя доказательства что въ это именно время, въ этомъ угнетенномъ состоянiи духа, въ которое его погрузило замужество Марыли и въ которое онъ писалъ 4 часть Дѣдовъ, онъ только начиналъ заниматься Байрономъ и лишь потомъ войдя во вкусъ онъ сдѣлался горячимъ его обожателем. Болѣзнь заставила Мицкевича взять отпускъ осенью 1821 и поселиться въ Вильнѣ на лѣто 1822 г. Здѣсь онъ сталъ переводить Гяура Байрона и писалъ: «послѣ германоманіи наступила британоманія. Я протискивался со словаремъ сквозь Шекспира, какъ богачъ сквозь игольное ушко, зато теперь Байронъ дается мнѣ легче, однако этотъ можетъ быть величайший изъ поэтовъ не вытѣсняетъ Шиллера»....Съ лѣта 1822 Мицкевичъ опять въ Ковнѣ, онъ пересталъ работать, живетъ совершеннымъ нелюдимомъ, почти мизантропомъ, страдаетъ молча и стиснувъ зубы и пишетъ: «читаю одного только Байрона, книгу въ иномъ духѣ писанную бросаю, потому что не выношу лжи. Описание семейнаго счастія возмущаетъ меня, равно какъ и видъ супруговъ, дѣтей - это моя антипатія, вотъ я и описалъ себя съ головы до пятокъ». Мицкевичъ не только зачитывался Байрономъ, но и переводилъ изъ него многое. Любопытно изучать въ этихъ переводахъ прибавки къ подлиннику и отступленiя, въ которыхъ сказывается различие темперамента менѣе вспыльчиваго и болѣе нѣжнаго. Въ Байроновомъ «Снѣ» дѣва чувствуетъ что она омрачила поэта черною тѣнью заставила его страдать, но не увидѣла всего (that his hearts was darkened by his shadow, and she saw That he was wretched but she saw not all). Дѣва у Мицкевича отгадала что онъ понесетъ муки долгiя, страшныя, не угадала что эти муки будутъ вѣчныя. — Въ Euthanasia есть характерное двухстишіе презрительно относящееся къ слезамъ женщины вообще (And woman's tears produced at will—Deceive in life unman in death). У Мицкевича нѣтъ ни слѣда этого гордаго отношенiя къ предмету: «слеза Марилина такова, что предъ нею слабъ былъ поэтъ живя, слабымъ и умретъ». То чувство острой тоски отъ одиночества, которымъ пропитано «прощай Чайльдъ-Гарольда (And now I am in the world alone—Upon the wide wide sea...) превратилось въ довольно банальную фразу:» теперь блуждаю я по міру широкому и жизнь скитальца веду». Это тотъ самый переводъ при чтеніи котораго въ Ковнѣ въ маѣ 1823 Мицкевичъ отъ эмоцiи впалъ въ обморокъ въ присутствіи Одынца. — Виленскiе друзья сильно тужили о томъ, что Мицкевичъ убиваетъ себя въ Ковнѣ, что онъ изнываетъ отъ послѣдствiй овладѣвшей имъ страсти. Они порицали его что онъ некстати роняетъ себя, оглашая свои любовныя чувства (письмо Зана 12 мая 1823), собирали въ складчину деньги на отправление его за границу. Между тѣмъ время оказало свое цѣлительное дѣйствіе. По необычайной гибкости своего темперамента, въ чемъ онъ могъ сравняться съ Пушкинымъ, Мицкевичъ въ то самое время когда друзья думали что онъ бредитъ Марылею издалъ во второмъ томикѣ стихотвореній (1823) вмѣстѣ съ 4 частью Дѣдовъ эпосъ извлеченный изъ хроникъ средневыковыхъ латинскихъ изъ быта языческой Литвы. Вѣроятно эта поэма задумана была еще когда Мицкевичъ былъ студентомъ, шелъ по стопамъ классиковъ, читалъ Виргилія, слушалъ освобожденый Іерусалимъ Тасса. Поэма весьма проста, задумана въ классическомъ духѣ, хотя безъ примѣси чудеснаго, какъ двигающей силы. Въ ней изображенъ патріотический подвигъ литовской княгини, которая, когда мужъ ея зазвалъ къ себѣ въ помощь враговъ нѣмцевъ противъ В. Князя Витовта, отказала нѣмцамъ на свой рискъ, взяла команду надъ войскомъ мужа и была въ бою съ нѣмцами убита, но и отомщена потому что литовцы одолѣли на этотъ разъ нѣмцевъ.— Поэма красива, но и какъ мраморъ холодна. Трудно воскрешать языческую Литву XIV вѣка въ ея бытовой обстановкѣ. Притомъ къ прошлому поэтъ подходитъ незапросто а съ поклономъ, и воспѣваетъ его слишкомъ торжественно. Эпосу недостаетъ наивности. Классики не поняли что это поэма классическая, они находили ее скучноватою; романтики же были ею озадачены въ такой же мѣрѣ, какъ молодые нѣмцы, когда возвратившись изъ Рима творецъ Гёца приподнесъ имъ Ифигенію и Тасса. — Прежде чѣмъ товарищи Мицкевича собрали деньги и исходатайствовали ему заграничный паспортъ, надъ цѣлымъ кружкомъ стряслась бѣда, наряжена была слѣдственная коммисiя о виленскихъ студенческихъ кружкахъ подъ председательствомъ сенатора Новосильцева, Мицкевичъ арестованъ 23 Октября 1823, потомъ освобожденъ 21 апрѣля 1824, потомъ 14 августа 1824 вслѣдствіе Высочайшей конфирмаціи опредѣленъ на службу въ званіи учителя въ одну изъ отдаленныхъ отъ Польши губерній, однимъ словомъ онъ подвергся административной ссылкѣ на довольно льготныхъ впрочемъ условіяхъ, но съ удаленіемъ отъ горячо любимой родины. — Хотя эта ссылка на казенный счетъ и на службу была принята имъ какъ страдание, но она открыла Мицкевичу новые горизонты, познакомила его съ ближайшимъ къ его родинѣ востокомъ, съ новыми людьми и отношеніями, отшлифовала неуклюжаго провинціяла и сдѣлала изъ него свѣтскаго человѣка, дала ему сразу извѣстность въ Pocciи и даже заграницею. Начинается новый перiодъ въ жизни поэта,
длившийся 7 лѣтъ, который можно бы назвать des Poeten Wanderjahren.Слѣдствіе Новосильцева было однимъ изъ характерныхъ эпизодовъ тяжелой эпохи конца царствованія Александра I. Атмосфера была душная, чувствовалась буря, разразившаяся 14 декабря 1825 года. Аресты по подозрѣніямъ въ политической неблагонадежности были часты. Взяты были въ Вильнѣ и посажены подъ арестъ у базиліанъ у Острыхъ Воротъ люди филаретскаго кружка, мечтатели и энтузіасты, занятые главнымъ образомъ литературою, преобразованиемъ слога и формъ поэтическаго творчества. Въ тюрьмѣ они съежились, въ общемъ страданіи закалились и стали, и на своихъ глазахъ, и въ мнѣніи общества политическими людьми. Особенно сильно сказалась эта перемѣна въ Мицкевичѣ, который ее и изобразилъ въ 3-й позднѣйшей части Дѣдовъ; страдалецъ отъ любви умеръ, народился мрачный страдалецъ за родину, который пишетъ на стѣнѣ своей тюремной келіи: «calendis novembris MDCCCXXIII obiit Gustavus, natus est Conradus». - Въ дѣйствительный моментъ изображаемый позднѣйшею 3 частью Дѣдовъ еще въ умѣ Мицкевича не обрѣтался замыселъ Конрада, то есть Конрада Валленрода. Въ перепискѣ Мицкевича есть указанiя на то, что Валленродъ былъ сочиняемъ въ 1827 году въ Москвѣ и что сочиняя его, Мицкевичъ зачитывался драмою Шиллера «Фіеско» и книгою Макіавелли «il Principe». — Не подлежитъ однако сомнѣнію, что уже въ Вильнѣ, во время заключенія, возникло въ поэтѣ то направление, которое по имени героя позже сочиненной поэмы можно назвать валленродовскимъ и которое какъ нельзя лучше характеризуется эпиграфомъ къ Валленроду, заимствованнымъ якобы отъ Макіавелли, но собственно передѣланнымъ весьма существенно: dovete adunque sapere come sono due generazioni da combattere... bisogna essere volpe e leone. Въ главѣ XVIII своего трактата о Государѣ, озаглавленной: In che modo i principi debbiano osservare la fede, великій флорентійскій политикъ разсуждаетъ такимъ образомъ: есть два способа сражаться, одинъ законами (борьба легальная), другой силою, первый человѣческій, другой звѣриный, но такъ какъ первый недостаточенъ, то надо прибѣгать ко второму, второй же состоитъ въ томъ, чтобы подражать (pigliare) либо лисицѣ, либо льву. — Хитрый флорентiецъ вполнѣ сочувствуетъ лисьимъ приемамъ; онъ думаетъ, что не силенъ въ политикѣ тотъ, кто подражаетъ одному только льву: e sono tanto semplici li uomini e tanto obeiscono alla necessita presenti che colui che inganna trovera sempre chi si lascera ingannare. - Тотъ клинокъ, который Флорентіецъ подавалъ въ руки правительству, обращенъ Мицкевичемъ въ противоположномъ направленіи, средства легальной или гуманной борьбы обойдены молчаніемъ и ставится вопросъ лишь о борьбѣ нелегальной, революціонной съ явнымъ предпочтеніемъ нравящихся особенно и Макіавелли лисьихъ прiемовъ, то есть съ преимуществомъ, отдаваемымъ изворотливости ума передъ силою, которой недостаетъ особи, когда она замышляетъ страшно неравный бой съ государствомъ и въ особенности съ современнымъ громаднымъ по размѣрамъ государствомъ. Т. Вержбовскій («Вѣстникъ Европы», 1888, № 9) извлекъ изъ слѣдственнаго дѣла о филаретахъ обстоятельства, которыя не могли не раздражить Мицкевича, унижая его въ собственныхъ его глазахъ. Его заставили дать показаніе о томъ, что онъ кается что былъ филаретомъ, а также подписку о непринятіи участья ни въ какомъ обществѣ, образованномъ безъ разрѣшенія правительства и обѣщанiе сообщать кому слѣдуетъ, коль скоро онъ узнаетъ о существованіи такого общества. — Онъ и сдержалъ обѣщаніе въ томъ смыслѣ, что не сдѣлался заговорщикомъ, но въ немъ родилась иная мысль борьбы и сопротивленія, болѣе глубокая, которая стала ходить по головамъ наиболѣе горячихъ людей молодаго поколѣнія. - Чтобы вполнѣ безпристрастно оцѣнить политическую стихію, приведшую съ 1824 года въ поэтическую дѣятельность Мицкевича, слѣдуетъ замѣтить, что его враждебныя намѣренія относились только къ правительству и его системѣ, но не къ народу русскому и его интеллигенцiи, которыхъ солидарности съ русскою правительственною системою онъ не признавалъ. Въ позднѣйшемъ своемъ стихѣ «къ друзьямъ Москалямъ» Мицкевичъ откровенно сознается, что онъ скрытничалъ передъ правительствомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ искренно утверждаетъ, что по отношенію къ друзьямъ своимъ русскимъ онъ всегда хранилъ голубиную чистоту. Тогдашнія отношенiя никакъ не могутъ быть судимы въ свѣтѣ позднѣйшихъ событій.—Вспомнимъ, какая въ этихъ двадцатыхъ годахъ существовала тьма невыясненныхъ вопросовъ, которые нынѣ уже рѣшены въ этомъ Дарвиновскомъ struggle for life между двумя національностями. — Вспомнимъ, что Александръ I возстановилъ на Вислѣ Польшу и возился съ мыслью о присоединени къ ней западныхъ губерній, что только впервые Пушкинымъ, и то только послѣ разгара патріотическихъ чувствъ въ 1831 году, поставлена была ребромъ программа спорныхъ вопросовъ: «Куда отдвинемъ строй твердынь? За Бугъ, за Ворсклу, до Лимана? За кѣмъ останется Волынь? За кѣмъ наслѣдіе Богдана?... Отъ насъ отторгнется-ль Литва?» И нынѣ національности отталкиваются взаимно, непонимая другъ друга; шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ непонимание было стократъ сильнѣе. Будучи потомкомъ людей, имѣвшихъ совсѣмъ иное политическое прошлое, Мицкевичъ не могъ любить строй жизни общественной совсѣмъ противоположный, но подобно всѣмъ своимъ землякамъ за лѣсомъ не видѣлъ деревъ, за русскимъ правительствомъ — народа. Раздѣляя ихъ мысленно, онъ не постигалъ, что народъ въ моментъ борьбы станетъ крѣпко за свое правительство, которое этотъ народъ создалъ вѣковыми усиліями и вынесъ на своихъ плечахъ. — Однимъ словомъ, Мицкевичъ находился въ заблужденіи, за которое раздѣлявшiй это заблуждение польскiй народъ поплатился вызванными имъ же и безусловно неизбѣжными послѣд- ствіями двухъ такъ называемыхъ «повстаній» 1830 и 1863 годовъ. Чѣмъ сильнѣе воцарялась въ душѣ поэта идея общественнаго блага, къ которой съ тѣхъ поръ стремились всѣ его помыслы, какъ къ цѣли окончательной, тѣмъ на видъ онъ становился свободнѣе, подвижнѣе, развязнѣе. Повидимому, онъ только однимъ былъ занятъ - чтобы знакомиться съ людьми всевозможныхъ народностей и оттѣнковъ, блистать остроуміемъ въ большомъ обществѣ, любезничать съ дамами и наслаждаться. На себя онъ тратилъ весьма немного, средства къ жизни получалъ, сверхъ казеннаго жалованія, отъ издателей быстро расходившихся его произведенiй. Сопровождавшая его поэтическая слава открывала ему доступъ въ гостиныя. Поглощенный новыми знакомствами, Мицкевичъ меньше работалъ и возбуждалъ опасенiя между товарищами, сѣтовавшими на то, что онъ превращается въ эпикурейца и въ космополита. Мицкевичъ долженъ былъ оправдываться и писалъ къ Зану и Чечоту изъ Москвы (январь 1827), въ то самое время, когда сочинялъ Валленрода: «можно плясать, играть, пѣть и любезничать, не становясь паразитомъ. Возвратясь въ Литву, я можетъ быть, какъ отпущенная пружина, упавшая на прежнее мѣсто, найду себѣ какое-нибудь горе и буду печалиться по прежнему. Я сталъ веселѣе у отцовъ базилiанъ и успокоился и чуть ли не безумствовалъ въ Москвѣ. — Всѣ мы горячо любимъ нашу любовницу (родину). Она ревнива, но мы не должны заявлять нашу любовь какъ Донъ-Кихотъ. Мы не должны подражать хлопцамъ въ Столовичахъ, трепавшимъ всѣхъ жидовъ въ отместку за распятіе Христа. Признаюсь, я готовъ ѣсть не только трефный бифштексъ Моабитовъ, но даже мясо отъ алтарей Дагона и Ваала, не переставая быть добрымъ христiаниномъ». Не вдаваясь въ описаніе странствованiй Мицкевича по Росciи, укажу на главные этапы этого пути въ связи съ народившимися на этихъ мѣстахъ
произведениями.Мицкевичъ прибылъ изъ Вильна въ С.-Петербургъ 8 ноября 1824 г., на слѣдующій день после наводненія и направленъ чрезъ Киевъ въ Одессу для опредѣленія преподавателемъ въ Ришельевскiй лицей, но въ ноябрѣ 1825 года послѣдовало новое распоряжение изъ С.-Петербурга, вслѣдствіе коего Мицкевичъ перемѣщенъ въ Москву для опредѣления на канцелярскую, а не на ученую службу (Пушкинъ уже 20 iюня 1824 г. былъ высланъ изъ Одессы въ Михайловское). Въ пестромъ Вавилонѣ черноморскомъ, гдѣ смѣшивалось столько элементовъ и европейскихъ и азіатскихъ Мицкевичъ, подобно Пушкину, закружился въ вихрѣ свѣтскихъ чувственныхъ удовольствій, вошелъ и въ польскiя и въ русскія великосвѣтскія гостиныя, былъ балуемъ, имѣлъ много любовныхъ отношенiй. Молодаго дичившагося провинціала приручила одна изъ блистательнѣйшихъ одесскихъ красавицъ, сестра писателя Генриха Ржевускаго Каролина Собанская, впослѣдствiи жена попечителя Одесскаго учебнаго округа Витта, умершая въ 1886 г. женою четвертымъ бракомъ писателя Жюля Лякруа. Съ Собанскими Мицкевичъ посѣтилъ Крымъ (отъ Севастополя чрезъ Симферополь въ Эвпаторію на купанья, потомъ по южному берегу отъ Байдаръ до Алушты). Любовь его къ г-жѣ Собанской пылкая, страстная, весьма чувственная, кончилась разрывомъ (Сонетъ ХХ: Такъ сердце твое отъ меня отняла ты? А впрочемъ едва-ли его я имѣлъ. Иль совѣсть? а онъ-то? Иль требуешь платы? Но далъ ли злато я когда тобой владѣлъ?... Ты гимновъ хотѣла, а что они: дымъ?...) Сбылось-то что было неизбѣжно и что самъ Мицкевичъ предсказалъ въ стихахъ записанныхъ въ альбомъ красавицы: «Разстаться мы должны? увидимся-ль опять? Искать не станешь ты, я не могу искать». Разставаніе Мицкевича съ Одессою было холодное, какъ послѣ похмѣлья. Отряхнувъ съ себя даже воспоминанія пережитаго Мицкевичъ далъ себѣ зарокъ никогда не погружаться болѣе въ подобномъ омутѣ и написалъ: «Лети! остатокъ крылъ спасенъ для поворота—Лети! но съ этихъ поръ не понижай полета»!— Пребываніе въ Одессѣ не осталось однако безплоднымъ. Поэтъ ощутилъ оплодотворяющее вліяніе испытанной страсти, которое изобразилъ въ сонетѣ Аюдагъ въ образѣ волны морской, которая когда отходитъ роняетъ на береговомъ песку цѣнныя раковины и кораллы. Такими раковинами были сонеты Мицкевича. Они двоякаго рода: эротическіе и крымскiе. Изданные въ Москвѣ въ концѣ 1826 Г. сонеты распространились и сдѣлали имя автора извѣстнымъ между русскими литераторами и стихотворцами. Между этими гранеными каменьями есть куски разной цѣны. Между эротическими попадаются переводы изъ Петрарки, относительно котораго Мицкевичъ сильно ошибался. По свидѣтельству Константина Полеваго онъ отзывался что если у Петрарки нѣтъ чувства настоящей любви, то его негдѣ и искать. Есть сонеты посвященные Марылѣ, есть и такіе, которые изображаютъ Одесскихъ Данаидъ-красавицъ: «Теперь дешевый вѣкъ и нѣж- ный полъ дороже. Той золото даю: нѣтъ, гимны ей слагай! Той сердце предложилъ: отдай и руку, Боже!... Богатъ ли спросила та которую я славилъ!»... Пушкинъ характеризовалъ такимъ образомъ крымскіе сонеты Мицкевича: «И посреди прибрежныхъ скалъ—свою Литву воспоминалъ». Но въ крымскихъ сонетахъ есть нѣчто большее, нежели тоска по родинѣ, есть пестрое густыми красками набросанное изображеніе маленькой, крошечной, но прелестной страны. Поэтъ ничего ей подобнаго въ жизни не видавшiй, усмотрѣвъ въ ней живое олицетвореніе по книгамъ только извѣстнаго ему Востока, воспѣлъ ее на восточный манеръ, съ роскошью образовъ, напыщенностью и преувеличенiями. Красивъ конечно за 50 верстъ видный куполъ Шатра-Горы или Чатырдага, но развѣ можно по истинѣ его назвать «мачтою Крыма, минаретомъ свѣта, драгоманомъ творенія, высящемся тамъ гдѣ и орламъ дороги нѣтъ, гдѣ мерзнетъ паръ дыханія». Гдѣ тѣ бездонныя пропасти, тѣ «щели міра, въ которыя страшно заглянуть». Гнѣздо полудикихъ ногайцевъ-разбойниковъ воспѣто въ выраженiяхъ, достойныхъ изящнѣйшаго остатка высокаго искусства, вполнѣ подходящихъ развѣ къ одной Альгамбрѣ Гренадской. Проводники—татаре произведенные въ мурзы философствуютъ точно имамы и носятъ по волѣ поэта на бараньихъ шапкахъ своихъ заткнутыя орлиныя перья, которыхъ совсѣмъ не бываетъ у крымскихъ татаръ (XVI. Кикинейсъ: Увидишь—мелькнетъ тамъ перо—то будетъ верхъ шапки моей). Описанія прелестны но они далеко превосходятъ болѣе скромную дѣйствительность. Всѣ эти сонеты описательные крымскіе, или сантиментальные или эротические запечатлѣны субъективностью поэта и поэтъ этотъ носитъ на своихъ плечахъ тотъ-же небрежно накинутый Гарольдовъ плащъ, которымъ пользовался и Пушкинъ когда писалъ Онѣгина. Начиная съ послѣдняго года своего пребывания въ Ковнѣ Мицкевичъ былъ подъ влiяніемъ Байрона, подъ которымъ находился и Пушкинъ, что и способствовало ихъ сближенію, такъ къ нему примѣнимы его-же слова о Пушкинѣ: Il était un byroniaque; il tomba dans la sphère d'attraction de Byron, il était possedé de l'esprit de son auteur favori». Онъ вполнѣ себѣ усвоилъ внѣшнія черты темперамента Байрона, сильную страстность, затаенную подъ кажущимся ледянымъ равнодушіемъ и сопровождаемую горькимъ сарказмомъ. Вотъ напримѣръ прощаніе его съ дорогимъ ему Виль- номъ (Морякъ): «Видѣлъ я доблесть мужскую въ тискахъ, тьму въ головахъ у народа, въ умникахъ алчность, а въ женскихъ сердцахъ одну лишь пустоту»... (1824). Въ сонетѣ X Стрѣлокъ трепещущій отъ волненiя, съ заряженнымъ ружьемъ поджидаетъ съ горькою усмѣшкою и взглядомъ Каина соперника своего въ любви. Въ крымскомъ сонетѣ IV Буря одинокiй странникъ думаетъ: счастливъ кто обезсилѣлъ (среди бури) или молиться можетъ или есть ему съ кѣмъ прощаться. Байроновскіе звуки раздаются во всѣхъ сонетахъ относящихся прямо или косвенно къ Одесскимъ Данаидамъ. Всего сильнѣе запечатлѣно байронизмомъ окончаніе извѣстнаго сонета ХII (Rezygnacуа), въ которомъ онъ такимъ образомъ опредѣляетъ свое окаменѣлое сердце: «И какъ разоренный храмъ оно въ пустынѣ—Рушится и гибнетъ: жить въ его святынѣ—Божество не хочетъ, человѣкъ не смѣетъ». Приведемъ еще одно мѣсто того-же рода въ сонетѣ XIV: «Я наслаждаться радъ, но обольщать не стану—изъ гордости. Дитя! я пересохшій злакъ—ты только разцвѣла а я давно ужъ вяну—твоя обитель—свѣтъ, моя-жъ кладбище, тьма—Такъ вейся-жъ юный плющъ вкругъ тополей зеленыхъ Давъ мѣсто терніямъ при гробовыхъ колоннахъ». Если-бы оставалось еще какое-либо сомнѣніе относительно байронизма Мицкевича, то оно должно-бы разсѣяться въ виду новаго весьма крупнаго произведенія «Конрада Валленрода» до того проникнутаго духомъ Байрона, что Ев. Баратынскiй при поднесеніи Мицкевичу прощальнаго подарка отъ его почитателей въ Москвѣ выразился такъ: Когда тебя Мицкевичъ вдохновенный—я застою у байроновскихъ ногъ»... Валленродъ переноситъ насъ въ Москву. Мнѣ слѣдуетъ уяснить какъ созрѣвало и слагалось это дивное произведеніе навѣянное Байрономъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и въ высокой степени оригинальное.
Въ Москвѣ Мицкевичъ на первыхъ порахъ сосредоточился, уединился и готовилъ историческую поэму, о которой ничего никому не сообщалъ, сильно побаиваясь пройдетъ-ли она чрезъ цензуру (Korresp. 1,15). Опасность грозила-бы поэмѣ если-бы догадались что въ ней изображены энергическiя чувства современнаго человѣка, но поэтъ предваряетъ читателя въ самомъ введеніи, что онъ будетъ повѣствовать только о томъ какъ любящія сердца, расторгнутыя враждою народовъ вновь соединяетъ пѣснь народнаго пѣвца. Замѣтимъ мимоходомъ что сама эта маска фальшивая, потому что и Альфъ и Альдона оба литовцы и сердца ихъ не были никогда разрываемы враждою народовъ. Другою ширмою маскирующею замыселъ служило прозаическое предисловіе къ первому изданію поэмы. Въ этомъ предисловіи обязательно поясняется, что и Литва и Орденъ тевтонскiй уже померли, что они, какъ умершiе сдѣлались достояніемъ одной только поэзіи по правилу Шиллера: Was unsterblich im Gesang soll leben—Muss im Leben untergehn. Предисловіе кончается словами признательности «Монарху, въ котораго державѣ наиболѣе племенъ и языковъ и который оставляя за каждымъ подданнымъ исповѣдуемую имъ вѣру, обычай и языкъ, повелѣваетъ оберегать и розыскивать памятники былыхъ вѣковъ, какъ наслѣдіе грядущихъ поколеній». Намъ извѣстно что къ выбору историческаго сюжета Мицкевича располагали не только внѣшнiя удобства, напримѣръ обходъ цензуры, но и литературныя убѣжденiя, высказываемыя многократно въ письмахъ (1828 Korr. IV, 101, 103). Онъ полагалъ что вѣкъ XIX нуждается въ исторической драмѣ, которая однако еще не создана, потому что Шиллеръ только подражаетъ Шекспиру, а Гёте лишь въ Гëцѣ чутьемъ угадывалъ какова должна быть историческая драма, къ другимъ-же своимъ драмамъ примѣняетъ старыя формы, освѣжая ихъ. Мицкевичъ признаетъ что жегъ много своихъ драмъ и что не чувствуетъ себя въ силахъ написать трагедію, а потому слѣдуетъ Байрону, который понялъ духъ новой поэзiи и нашелъ для нея эпическiя формы, но не драматическiя, которыя всегда запаздываютъ. «Я отчаянный (zabity) шекспиристъ, говоритъ Мицкевичъ, я допускаю измѣненiя формы и экономiи драмы, но всегда ищу поэтическаго духа и исторической правды. Чувствую жестокое отвращение къ островамъ и странамъ, которыхъ нѣтъ на картѣ и къ царямъ, которыхъ нѣтъ въ исторіи. Всѣ фабулы основанныя на переодѣваніяхъ, сюрпризахъ, оракулахъ для меня нестерпимы». Посмотримъ въ какой мѣрѣ соблюдены въ Валленродъ эти правила и наставленія.
Еще будучи въ Ковнѣ Мицкевичъ ради Гражины изучалъ лѣтописи, латинскiя и нѣмецкія и сочиненіе Коцебу (убитаго Зандомъ 1818) Preussens ältere Geschichte 1808. Изъ этихъ источниковъ взяты всѣ до одного дѣйствующія въ Валленродѣ лица. Намецкiй рыцарь Вальтеръ Стадіонъ попалъ въ плѣнъ къ Кейстуту, женился на его дочери и увезъ ее съ собою. Была и отшельница замуравленная въ башнѣ—блаженная Дорота изъ Монтовы, подвизавшаяся не въ Маріенбургѣ, но въ Маріенвердерѣ, изъ которой легко было сдѣлать Альдону Кейстутовну. Конрадъ Валленродъ лицо вполнѣ историческое, гросмейстеръ ордена, пьяница и дурной правитель, притомъ весьма жестокiй человѣкъ. Онъ совершилъ два крестовые походы на Вильно, но осаждалъ столицу Литвы столь лѣниво и оплошно, что извелъ даромъ многiе десятки тысячь войска и истощилъ орДенскую казну, а потомъ постыдно бѣжалъ, когда Витовтъ измѣнивъ ордену сошелся, такъ сказать за спиною его, съ Ягеллою. Хотя самъ монахъ, этотъ Валленродъ еще более того былъ солдатъ, онъ терпѣть не могъ вообще поповъ и слылъ по сей причинѣ безбожникомъ. Ему по преданію всегда сопутствовалъ нѣкто Leander Albanus монахъ, должно быть колдунъ и несомнѣнный еретикъ. Взявъ эти лица живьемъ изъ хроники Мицкевичъ имѣлъ полное право дать волю фантазіи, отождествивъ Вальтера съ Конрадомъ. Онъ сдѣлалъ предположение во стократъ болѣе смѣлое, ни начемъ не основанное и исторически не вѣроятное, что настоящій человѣкъ, носившiй оба эти названiя былъ литовецъ Альфъ, заполоненный нѣмцами и воспитанный ими, но вернувшiйся къ своимъ, женившийся потомъ на дочери Кейстута Альдонѣ и затѣмъ покинувшій и родину и жену чтобы стать рыцаремъ ордена, достигнуть званія гросмейстера и имѣя власть самую державу орденскую разшатать и подорвать. Не только затаенный литовецъ Валленродъ не похожъ на настоящаго историческаго, но и моментъ его дѣятельности избранъ Мицкевичемъ фантастическій. Война въ которой будто-бы измѣнникъ гросмейстеръ извелъ свою армію въ лѣсахъ и снѣгахъ Литвы ведется съ языческою Литвою, между тѣмъ какъ походы Валленрода происходили въ 1390 и 1391 годахъ противъ Ягелла уже бракосочетавшагося съ Ядвигою въ 1386 г. и противъ Литвы уже крещеной. Орденъ существовалъ лишь ради обращения въ христіанство никовъ. Разъ Литва крестилась сама, принявъ вѣру отъ Польши и крестясь полячилась, паденіе ордена становилось неизбѣжнымъ, но съ другой стороны спасение Литвы не обусловливалось истощениемъ силъ ордена, которыя онъ заимствовалъ извнѣ посредствомъ крестовыхъ походовъ и которыя были не истощимы, пока Литва оставалась языческою. Литва была спасена вслѣдствіе усвоенія себѣ той-же вѣры, какая была у ордена, но вмѣстѣ съ тѣмъ и культуры, не нѣмецкой, а польской, словомъ она для своего спасенія повторила то что сдѣлалъ Альфъ, когда онъ бѣжавъ на родину остался христіаниномъ и обратилъ жену въ христіанство. Подобная постановка вопроса не только совсѣмъ-бы разстроила планъ поэта, заключавшiйся въ перенесеніи дѣйствiя въ изчезнувшую языческую Литву, но она сдѣлала-бы безцѣльнымъ самъ подвигъ Валленрода. Наконецъ эта постановка сдѣлала-бы вполнѣ невозможнымъ одно дѣйствующее лицо уже весьма неправдоподобное въ томъ даже видѣ, въ какомъ его задумалъ поэтъ, а именно лицо вайделота Гальбана. Этотъ нѣмецкiй плѣнникъ, оставаясь языческимъ жрецомъ, вдохнулъ въ душу Альфа ненависть къ нѣмцамъ, онъ и бѣжалъ съ Альфомъ къ Кейстуту, онъ и участникъ подвига Альфа заключающагося въ томъ чтобы достигнуть власти въ орденѣ. Самъ онъ сдѣлался монахомъ и духовникомъ гросмейстера. По замыслу Мицкевича Гальбанъ—хранитель литовской старины, слѣдовательно прежде всего вѣры предковъ. Только представляя Литву въ видѣ сплошнаго цѣлаго, Мицкевичъ могъ оставить насъ въ неизвѣстности дѣйствительно-ли Гальбанъ притворный монахъ, а въ сущности жрецъ Перкунаса, язычникъ онъ или христіанинъ, во всемъ- ли онъ или не во всемъ единомышленникъ и сподвижникъ Валленрода. Какъ только-бы Литва представилась въ движеніи развитія, съ отдѣляющимися отъ старины прогрессивными элементами, проникающимися иноземною культурою, Гальбанъ потерялъ-бы значеніе воплощеннаго народнаго преданiя, которое онъ олицетворяетъ собою въ поэмѣ. И такъ историческая правда не стѣснила поэта и не обрѣзала крыльевъ у его фантазіи. Теперь я докажу что онъ умѣлъ изображать страны, которыхъ нѣтъ на картѣ и царей которыхъ нѣтъ въ истории. Такова вся баллада Альпухара, которую Мицкевичъ влагаетъ въ уста Валленроду.
На первый взглядъ сюжетъ поэмы — месть побѣж- деннаго народа къ народу побѣдителю: «хотите знать какъ мстятъ литовцы нѣмцамъ»? До развязки поэмы, въ то время когда она еще неуяснилась возбужденно- му его вниманію слушателей, самъ герой, чтобы сбить съ толку недоумѣвающихъ нѣмцевъ предлагаетъ дублюру того же искомаго сюжета но въ формѣ гораздо болѣе грубой и первичной (Арабы нѣкогда отмщали столь сурово) уже невозможной въ XIV вѣкѣ, при большой обширности государствъ и при большей усложенности бытовыхъ отношенiй, месть по правилу: погибай я, но погибнешь и ты. Одинъ изъ послѣднихъ царей мавровъ въ Испаніи, городъ котораго Альпухара, завоеванъ испанцами бѣжитъ въ Гренаду—гдѣ чума, нарочно зачумляется, возвращается къ испанцамъ, просится въ ренегаты, а затѣмъ братаясь съ испанцами лобызаетъ ихъ и зачумляетъ своихъ враговъ: «Синъ я и блѣденъ, Гяуры, смотрите— Чей угадайте посолъ?-Васъ обманулъ я, въ чумѣ пропадете: Я изъ Гренады пришелъ. Пролили въ душу мои вамъ лобзанія—Ядъ что васъ долженъ пожрать. Вы на мои поглядите страданія-Такъ вѣдь и вамъ умирать»! Картина поразительная, совсѣмъ романтическая, скажу болѣе: байроновская. Далѣе того неидетъ энергiя мести облагороженной любовью къ родинѣ. Она почти стольже великая, и потрясающая какъ сожженіе русскими Москвы въ 1812 году. Все дѣйствіе этой мести совершается въ небываломъ, ни во времени, ни въ пространствѣ. Нѣтъ города ни крѣпости Alpujarras, а есть того имени горный отрогъ крутой и мало обитаемый между Ciеррою Нэвадою, у подножья коей расположена Гренада и моремъ. Исторiя незнаетъ ни царя ни эмира маврскаго Альманзора. Само слово Альманзоръ или вѣрнѣе El-Mansour есть прозвище: «побѣдоносный». Этотъ титулъ присвоилъ себѣ великий человѣкъ ибнъ-Абу-Амиръ (умершій 1002 г.) визирь ничтожнаго по уму и характеру Кордовскаго калифа Гишама П. Этотъ Эль-Мансуръ довелъ до апогея могущество мавровъ въ Испани, въ 997 г. взявъ Сантъ-Яго въ Галиціи, забралъ оттуда и повѣсилъ въ Кордуанской мечети, какъ трофеи, колокола великой святыни христіанской. Послѣ него калиФатъ палъ, разсыпался на отдѣльные города и эмирства, христiане отняли у мавровъ въ 1085 году Толедо, въ 1236 Кордову, въ 1251 Севилью. На югѣ держались еще крошечныя маврскія государства, несамостоятельныя, иногда даже состоящія вассальными владѣніями по отношенiю къ Кастиліи. Они держались не матеріальною силою, но тѣмъ что дипломатизировали, держали балансъ между христіанскими государствами и между волною ислама приливающею порою изъ Африки (наѣздники берберы). Они точно вели шахматную игру и озадачивали болѣе грубыхъ съверныхъ варваровъ испанцевъ, чудесами своей оригинальной культуры. Притомъ эти эпигоны маврской цивилизации были толерантны, наконецъ извѣстно, что исламъ есть учение несовмѣстимое съ любовью къ родинѣ локализированною, прикрѣпленною къ извѣстной землѣ, къ гробамъ отцовъ, къ извѣстной природѣ. Это религія кочеваго племени разливающаяся по лицу земли какъ морская волна и притомъ религiя фаталистовъ, безропотно поддающихся совершившемуся факту, какъ повелѣнію Аллаха. Типическимъ выраженіемъ этой покорности судьбѣ можетъ служить увѣковѣченный преданіемъ «вздохъ Мавра» (Sospiro del Moro), то есть плачъ сдавшаго Гренаду въ сто лѣтъ послѣ Валленрода (2 Января 1492 г.) маленькаго царька el rey Chico Абу-Абдаллы-Магомета или Боабдиля. Прекрасна баллада Альпухара, но она столь мало исторична, какъ польскiй король Василій и московскій князь Астольфъ въ знаменитой драмѣ Кальдерона La vida es sueno (Жизнь есть сонъ).
Небудемъ оспаривать у фантазіи права создавать произведения изъ чего бы то ни было, изъ воздуха, изъ песку, изъ чистѣйшихъ вымысловъ, но совсѣмъ устранивъ вопросъ о матеріалѣ, мы не можемъ не требовать чтобы эта фантазія была послѣдовательна, строила правильно и симметрично и соблюдала смыслъ въ постройкѣ. Самъ Мицкевичъ не былъ съ этой стороны доволенъ Валленродомъ, онъ признавалъ его произведеніемъ несовершеннымъ и даже неудавшимся. Въ письмѣ, писанномъ въ началѣ 1828 г. (IV, 102) онъ заявляетъ, что первоначально намѣревался написать двѣ отдѣльныя повѣсти, одна должна была начинаться съ описанія заразы, то есть съ того дивнаго апоѳеоза народной были, которая озаглавлена «пѣснь Вайделота» (О быль народная! Ковчегъ завѣта ты—Давно минувшаго съ живымъ ты единеніе. Въ тебя кладетъ народъ бойца вооруженіе — И пряди думъ своихъ и чувствъ своихъ цвѣты...), а слѣдовательно и повѣсть того же Вайделота о томъ, какъ воспитывался юный Вальтеръ у нѣмцевъ, какъ вайделотъ внушалъ ему: «Ты не невольникъ: одно у рабовъ есть оружіе — измѣна», какъ Вальтеръ прислушивался на берегу морскомъ какъ ежеминутно «Новая гидра съ пескомъ несется—Бѣлые плёсы разширитъ живой материкъ уничтожить», какъ потомъ Вальтеръ вернувшись на родину «Счастія въ домѣ невстрѣтилъ, потому что его не нашлося въ отчизнѣ»; какъ наконецъ онъ бѣжитъ изъ Литвы невѣдомо куда съ адскимъ, тай нымъ, но патріотическимъ замысломъ. Если бы весь разсказъ развертывался такимъ образомъ хронологически и прямолинейно, то въ первую часть поэмы попало бы все относящееся до Вальтера, а вторую бы заняли исключительно судьбы Конрада, его предательскiй подвигъ, причемъ Конрадъ, какъ ни замаскированъ по отношенію къ нѣмцамъ, былъ бы въ глазахъ читателя совсѣмъ понятенъ и насквозь прозраченъ... Всякая сильная страсть, воцарившаяся въ душѣ, наполняетъ ее собою нераздѣльно, дѣлаетъ человѣка равнодушнымъ ко всему остальному. Представимъ что это воцарившееся въ душѣ чувство—месть, и притомъ не личная а національная, имѣющая въ глазахъ увлекающагося ею человѣка всѣ признаки священнаго долга; она несомнѣнно притупляетъ у него и приводитъ въ безчувственное состояние самую совѣсть. Есть въ поэмѣ прелестные стихи вложенные въ уста Вальтеру — Альфу: «Сердца великія ульямъ великимъ подобны, Альдона, Медъ ихъ наполнить не можемъ, гнѣздомъ они ящерицъ станутъ». Если Альфъ пожертвовалъ идеѣ мести всѣмъ своимъ существомъ, то улей уже наполненъ по самые края и нѣтъ въ немъ больше пустаго пространства. Такой умъ одноидейный, устремленный въ одну только точку—страшная сила способная произвести ужасающія опустошенія. То что совершитъ эта сила можетъ быть предметомъ поэзіи, но сама дѣйствующая личность героя не поэтична. Нѣтъ въ мірѣ ничего болѣе отталкивающаго и жестокаго, какъ изувѣрство, будь оно религiозное или національное или политическое. Выродившемуся въ такого фанатика Конраду была бы сущею помѣхою любовь Альдоны, онъ бы ее оттолкнулъ. Ему не нуженъ былъ бы и подстрекатель въ лицѣ Гальбана. Даже въ предсмертный часъ Конраду не пришлось бы сказать: «какой я одинокій!.. Кому же гдѣ и что предъ смертью въ часъ жестокій—Васъ исключая двухъ я могъ бы передать»!.. Между тѣмъ разбиравшие поэму критики наталкиваются въ поэмѣ на исполненныя нѣжности сцены ночныхъ бесѣдъ Конрада съ отшельницею, они видятъ какъ онъ терзается, какъ колеблется передъ подвигомъ, какъ отдаляетъ и этотъ подвигъ и развязку. Еще въ 1830 г. Маврикій Мохнацкiй обвинялъ Мицкевича въ непослѣдовательности, призналъ все построение поэмы неудачнымъ не смотря на чудесныя подробности, строго осудилъ богатырскiй эпосъ за любовную, романическую часть, за нѣжничаніе сѣдаго Альфа съ сѣдою Альдоною, которое приличествовало бы развѣ Густаву и Марыли. Этотъ взглядъ до того укоренился, что его одинъ за другимъ воспроизводятъ позднѣйшие критики вплоть до Петра Хмѣлёвскаго (А. М. 1885 г. 1,412). Въ виду колебаній Конрада въ моментъ наступившаго дѣйствія Іосифъ Третьякъ (Pamiętnik Mickiewiczowski, I, Lwów 1887), находитъ что въ видоизмненной противъ первоначальнаго замысла поэмѣ герой собственно не Конрадъ впечатлительный и нервный, а Гальбанъ — укротитель его въ припадкахъ пьянства и руководитель или подстрекатель въ дѣлѣ мести, Гальбанъ же есть ничто иное, какъ олицетворение новой романтической поэзіи, которая рождаетъ подвиги, а эти подвиги въ свою очередь вдохновляютъ поэзію, чѣмъ и устанавливаются связь и круговращеніе поэзіи съ жизнью и жизни съ поэзiей. Еще болѣе разногласія существуетъ относительно нравственной оцѣнки личности Конрада. Одни гнушались идеею мести, какъ не христіанскою и безнравственною (берлинскiй профессоръ Цыбульскій), другіе видѣли въ ней отражение пережитой поэтомъ эпохи заговоровъ (Бэлциковскiй). Третьи (Третьякъ) считаетъ предательство случайнымъ и второстепеннымъ обстоятельствомъ и восторгаются въ поэмѣ любовью къ родинѣ безпредѣльною, доведенною до наивысшаго своего выраженія. Если въ шестьдесятъ лѣтъ по написаніи поэмы господствуетъ еще такое разномыслiе въ критикѣ, то это доказываетъ необычайную глубину содержанiя поэмы, неисчерпаемость замысла. Сколько бы не писали о Гамлетѣ—еще останется многое недосказанное. Почти то же можно сказать и о Валленродѣ. Одно только несомнѣнно явствуетъ изъ выводовъ, до сихъ поръ сдѣланныхъ критикою, что совсѣмъ наперекоръ заключенію Мохнацкаго въ поэмѣ есть подробности, не подходящия къ цѣлому, есть лоскуты сантиментальности, напоминающіе первую манеру Мицкевича, Сенъ-При, Вертера, напримѣръ грезы сѣдыхъ любовниковъ о цвѣточкахъ ковенской долины, отказъ отшельницы бѣжать съ Конрадомъ, чтобы не потерять иллюзiй молодости, увидавъ себя старыми и завядшими, но эти подробности забываются, потому что общее впечатлѣние весьма сильно, а это общее впечатлѣніе заключается въ томъ, что Конрадъ высѣченъ изъ одного куска гранита, что возможно только при предположеніи, что онъ съ такою цѣльностью и задуманъ съ начала поэтомъ. Тѣ измѣненiя которыя по разнымъ причинамъ испортили строй поэмы (zepsuly uklad), касались только строя ея и сдѣланы по соображеніямъ внѣшнимъ, можетъ быть только цензурнымъ, и имѣли можетъ быть ту цѣль, чтобы накинуть болѣе густое покрывало на мысль основную. По сей причинѣ, можетъ быть, поэтъ заставилъ Гальбана переодѣваться и разъигралъ съ Гальбаномъ неправдоподобную штуку на пиру, которая была способна раскрыть затѣи обоихъ предателей всякому слушателю, не только хитроумной орденской братіи. Самъ пиръ непомѣрно удлинился и изъ отдѣльнаго эпизода превратился въ главную часть, почти что въ половину поэмы, между тѣмъ какъ самъ подвигъ Конрада изображенъ тонкими, тощими, почти ничтожными штрихами. Поэма явно не симметричная, начата медленнымъ, плавнымъ гекзаметромъ, вполнѣ подходящимъ къ дѣйствію, развивающемуся медленно и эпически. Затѣмъ рифмъ движенія ускоряется, эпосъ превращается въ почти порывистую драму, которую поэтъ переводитъ на одиннадцатислоговый силлабический стихъ. Не только рифма становится быстрѣе, но и самъ интересъ незамьтно и съ удивительнымъ искусствомъ перенесенъ съ подвига Конрада на его лицо. Походъ на Литву совершается заглазно, за кулисами. Для людей, созерцавшихъ во-очію бѣгство наполеоновской армiи из Россi, какая поэма не могла бы изобразить болѣе картинно другое подобное же бѣдствіе, случившееся когда-то въ прошедшемъ. Самому Мицкевичу для изображенiя гибели орденской армiи приходилось прибѣгать къ личнымъ впечатлѣніямъ 1812 года и картина, достойная кисти Верещагина, была сразу готова, такъ что и прибавлять къ ней было нечего. «Вы видѣли-ль, когда съ приволья тѣхъ полей— Затѣмъ погромомъ вслѣдъ велъ войско упырей... Въ сугробахъ тащатся нестройною гурьбой—Тѣснятся, падаютъ, какъ насѣкомыхъ рой; По трупамъ вновь ползутъ, доколѣ снова груда, Валяясь, увлечетъ на дно ихъ за собой. Одни еще влачатъ хладѣющiя ноги, Другіе на ходу застыли у дороги, И мертвецы съ рукой, приподнятой стоятъ, Какъ тѣ столбы, что путь указываютъ въ градъ». Картина набросана, остальное должно дополнить воображеніе, но внимание наше устремлено въ другую сторону. Мы забываемъ погибнувшихъ нѣмцевъ и съ замираніемъ сердца слѣдимъ за перипетiями неизбѣжно трагической судьбы героя, котораго поэтъ успѣлъ сдѣлать лицомъ, болѣе насъ интересующимъ, нежели его подвигъ, весьма привлекательнымъ и достойнымъ полнаго ему сочувствія. Спрашивается: какими средствами достигнутъ этотъ чудесный общій результатъ?
Мицкевичъ изобразилъ своего героя по типу весьма распространенному въ то время и модному, воцарившемуся послѣ чувствительныхъ людей по темпераменту Руссо, то есть по образу байроновскихъ героевъ энергическихъ, мрачныхъ, не только недобродѣтельныхъ, но вообще болѣе похожихъ на отъявленныхъ злодѣевъ. Конрадъ съ перваго взгляда удивительно похожъ на Корсара или Лару. Онъ неровный человѣкъ, надломленъ или ударомъ судьбы или волненіемъ страсти, «хоть молодъ заклейменъ печатью онъ страданій, морщинами чела и ранней сѣдиной.» Изрѣдка любитъ онъ кутить съ молодежью, бросать дамамъ съ улыбкою холодной слова учтивой лести, но по малѣйшему намеку становится безчувственъ нѣмъ и глухъ и погружается въ таинственныя думы. Есть въ немъ черты просто порочныя: онъ наединѣ любитъ напиваться. Тогда онъ преображается, лицо горитъ яркимъ румянцемъ, синіе глаза мечутъ молнiи, струятся слезы. Онъ поетъ но не нарадостяхъ, всѣ струны перебираетъ онъ кромѣ веселыхъ и всѣ выражаетъ чувства кромѣ одного: надежды. — «Heвѣрной мыслью онъ гонится опять—въ волнахъ минувшаго за днями упованій—А гдѣ душа его? въ странѣ воспоминаній.» Даже въ моментъ возложения на него гросмейстерскихъ знаковъ ордена на лицѣ Валленрода промелькнула только слабая улыбка, мгновенно же изчезнувшая: «Такъ блескъ что на зарѣ мракъ тучи разсѣкаетъ - И солнечный восходъ и тучи предрекаетъ.»— Зато послѣ предательскаго его похода на Литву хоть тѣнью у него лазурь очей одѣта, сатанинскимъ однако взоръ свѣтился выраженіемъ. - Воспроизведеніе байроновскаго типа было у Мицкевича вполнѣ сознательное, онъ до конца жизни былъ поклонникомъ лорда Байрона и какъ поэта и какъ человѣка, за его искренность, за правду. Онъ объяснялъ въ 1829 г. Одынцу въ Веймарѣ слѣдующее: наиболѣе правды открылъ Шекспиръ въ сердцахъ людей; Байронъ тоже обрѣтается въ правдѣ, но въ правдѣ собственныхъ чувствъ». Въ критической статьѣ: Гëте и Байронъ, набросанной повидимому въ Москвѣ въ тоже время, когда писалъ Валленрода, Мицкевичъ считаетъ Байрона поэтомъ настоящаго, наилучшимъ выразителемъ чувствъ «нашего» вѣка (т. е. первой четверти XIX), отличающагося сильными и бурными страстями, которыя встрѣчая болѣе и болѣе сопротивленія въ законахъ, въ житейскихъ разсчетахъ и въ приличіяхъ, приняли характеръ сумрачной тоски совершенно отличный и отъ набожной покорности средневѣковыхъ любовниковъ и отъ велерѣчивой мечтательности героевъ французскихъ и нѣмецкихъ романовъ. Таковъ поэтический характеръ эпохи въ частной жизни, а въ общественной явился человѣкъ собственною силою генія возносящiйся и подчиняющій своему уму многіе народы—зрѣлище внушающее самыя печальныя мысли о человѣчествѣ и власти надъ нимъ одного смѣлаго и геніальнаго лица. Такова по словамъ Мицкевича главная идея эпическихъ произведеній Байрона, списавшаго нѣкоторымъ образомъ своего Корсара съ Наполеона.―Сопоставимъ съ этимъ отрывкомъ другой относящийся къ концу жизни Мицкевича (1842 г. письмо къ Александру Ходзькѣ, Klosy 1887 № 1159): «развѣ ты думаешь что Байронъ написалъ бы столько великихъ строфъ, еслибы не былъ готовъ покинуть Лондонъ и пэрство для грековъ? Въ этой готовности кроется секретъ его писательской силы, которую многіе хотѣли бы похитить изъ книгъ его, не изъ его души. Предъ нами дѣло (польское) покрупнѣе греческаго и міръ пошире байроновскаго; пора, братъ Олесь, дѣлать поэзію»... Извѣстно, что Байронъ, посвящая своего Сарданапала Гёте писалъ что это приношеніе of a literary vassal to his liege lord the first of existing writers. Хотя Мицкевичъ невыразилъ ничего подобнаго, но я полагаю что и онъ питалъ къ Байрону почти такія же чувства, какъ Байронъ къ Гёте.
Каково бы однако не было увлеченіе Байрономъ, еслибы Валленродъ былъ только списанъ съ байроновскихъ героевъ, мѣсто его въ литературѣ не могло бы быть особенно высокое. Эпохи начинаются не съ копій, а съ творческихъ произведеній, съ оригиналовъ. Не смотря на свою байроновскую внѣшность Валленродъ въ сущности весьма оригиналенъ. Никогда Байронъ не могъ бы поставить задачу поэмы, какъ Мицкевичъ, никогда по своему темпераменту онъ не могъ бы ее такимъ образомъ рѣшить. - Байронъ принадлежалъ къ числу неугомонныхъ людей, не созданныхъ для счастья, органически не способныхъ къ нему, потому что ихъ желанія безпредѣльны и завѣдомо для нихъ же самихъ не сбыточны, а между тѣмъ они всю жизнь только то и дѣлаютъ, что пробиваютъ эту стѣну головою (Lara: His madness was not of the head but heart... Онъ не любилъ блаженной середины. — И лишь въ страстяхъ забытiя искалъ - Исполненъ бурь съ презрѣніемъ онъ взиралъ На бури тѣ что бороздятъ пучины - Свои-жъ восторги слалъ онъ къ небесамъ Увѣренный что большихъ нѣтъ и тамъ). Независимо отъ сего Байронъ былъ вполнѣ космополитъ, членъ націи гордой, свободной, обезпеченной, покрытой славою и торжествующей тѣмъ что она была душою коалиціи, низвергнувшей Наполеона. Байронъ любилъ горячо свою родину, но любилъ ее любовью еще болѣе странною, чѣмъ лермонтовская. Любя ее онъ постоянно поносилъ ее за то, что она не такова, какая должна бы быть по его понятiямъ; онъ бранилъ ее за cant, за чопорность и лицемѣрiе, за эгоизмъ, за возстановленіе порядковъ, разрушенныхъ великою революціею, которой восторженнымъ пѣвцомъ былъ Байронъ, всю жизнь свою гонявшийся за призракомъ небывалой и въ сущности невозможной свободы. Не вынося пошлой порядочности Байронъ чернилъ самъ себя и представлялъ себя отъявленнымъ злодѣемъ, какимъ онъ не былъ никогда.
Трудно себѣ представить болѣе противоположныя внѣшнія условiя какъ тѣ, въ которыхъ были поставлены Байронъ и Мицкевичъ. Польскій поэтъ принадлежалъ націи, которая по собственной ли винѣ, какъ полагаютъ новѣйшие ея историки, или по стеченію неблагоприятныхъ внѣшнихъ обстоятельствъ, была въ злополучномъ состояніи и обречена на то, чтобы вести войну за существованіе, войну неровную и такую, въ которой то и дѣло что уходила почва изъ подъ ея ногъ. Нашъ поэтъ былъ по натурѣ, не смотря на свою энергію, человѣкъ Добрый, малымъ довольствующiйся и покладистый, какъ бы созданный для счастія. — На первыхъ же его шагахъ въ жизни его личное счастіе, во всѣхъ отношенiяхъ возможное, разстроилось отъ житейскихъ разсчетовъ и приличій, вслѣдствіе которыхъ любимую женщину у него отняли и выдали за болѣе состоятельнаго человѣка. Вслѣдъ за тѣмъ онъ подвергся новому испытанію, тюрьмѣ и ссылкѣ за свои филаретскiя убѣжденія, за тѣ восторги, за тѣ радости, которые ему доставило пребываніе въ чистой, непорочной средѣ школьныхъ товарищей, настроенныхъ на одинъ ладъ и одушевленныхъ любовью къ добру и къ родинѣ. — Тогда то онъ могъ о себѣ сказать «счастія въ домѣ не встрѣтилъ, его не нашелъ и въ отчизнѣ».―Тогда то въ его душѣ установилась твердая рѣшимость, проявившаяся въ свободномъ и на видъ даже веселомъ настроеніи. Онъ рѣшился отъ счастія личнаго отказаться и даже его не искать, жить только для другихъ, добиваться счастія только коллективнаго, бороться за него всѣми средствами до послѣднято издыханiя, per fas nefas, лечь за родину костьми и даже больше: положить за нее душу свою, пожертвовать ей даже своею совѣстью. Эту мысль и воплощаетъ Конрадъ. Такую рѣшимость вполнѣ бы одобрилъ древній римлянинъ по извѣстному языческому правилу: in hostem omnia licita. Eй бы вѣроятно сочувствовалъ и италианецъ XIX вѣка, слѣдуя совѣту Макіавелли (facei un principe conto di mantenere lo stato: i mezzi saranno sempre gindicati onorevoli e di ciascuno laudati) и подсмѣиваясь что люди вообще просты и легко даютъ себя обманывать. Но у Конрада есть и лучшие задатки, есть прямота, честность, благородство, естественное отвращение къ звѣринымъ приемамъ борьбы, вообще къ лисьей хитрости, къ обманамъ, и злоупотребленію довѣріемъ. — Душа героя возмущалась всѣмъ, такъ сказать, своимъ нутромъ противъ адскаго замысла, не смотря на его безспорную необходимость. — Совѣсть Конрада обременяетъ не невысказанное какое-то злодѣяніе, подобное тому, которое омрачаетъ Лару или Манфреда. Ей не даетъ покоя только этотъ острый конфликтъ между замысломъ и совѣстью. Отъ него-то Валленродъ преждевременно состарѣлся и завялъ, сталъ напиваться и проклинать само чувство патріотизма, вышвырнувшее его изъ обычной колеи: «Закравшись въ колыбель такая пѣснь лукаво—Еще ребенка грудь змѣею обовьетъ, И яды въ духъ ему жестокие вольетъ Любви къ отечеству и глупой жажды славы!» — Конрадъ знаетъ, что ему нѣтъ отпущенія ни въ сей жизни, ни въ будущей: «хочу я знать впередъ, что ждетъ меня въ аду». Онъ самъ себѣ гадокъ и чувствуетъ свою противную человѣческой природѣ смертоносность. Съ омерзеніемъ вспоминаетъ онъ, что плакалъ лишь затѣмъ, чтобы умерщвлять. Съ омерзеніемъ водворяется онъ у враговъ «въ краю обмана и разбоя».―Хотя онъ почти что дошелъ до цѣли, но само дѣло до того противно его натурѣ, что онъ не въ состояніи оторваться отъ башни - отшельницы, и что необходимо вмѣшательство Гальбана, чтобы раздувать тухнущее пламя мести. Вернувшись изъ роковаго похода, Валленродъ тѣшится какъ юноша и радъ не тому, что насладился мщеніемъ, но что уже не приходится убивать: «Не выдумаетъ адъ ужаснѣйшаго мщенія, Но человѣкъ я — мнѣ довольно этихъ бѣдъ! Средь лицемѣрiя я росъ почти съ рожденія―Среди грабительства... въ преклонныхъ же годахъ Измѣна мнѣ тошна. Негоденъ я въ бояхъ. ― Довольно мщенiя, вѣдь нѣмцы люди тоже!» ― Такимъ образомъ эпосъ незамѣтно превратился въ настоящую трагедію и обрисовалась какъ нельзя рельефнѣе вина героя, ради которой онъ неизбѣжно долженъ пасть нами же извиняемый и оплакиваемый. — Мы вполнѣ сочувствуемъ его гордымъ словамъ, когда отравившись, онъ передъ тевтонскими орденскими рыцарями топчетъ гросмейстерские знаки, восклицая: «Вотъ жизни всей моей предъ вами прегрѣшенія! — Готовъ я умереть — чего же больше вамъ? ― Отчетъ правленiя вы выслушать хотите?... Все это сдѣлалъ я! такъ много снесть головъ ― однимъ у гидры взмахомъ!»... Онъ не былъ бы конечно великъ, еслибы не запечатлѣлъ своего трагическаго подвига смертью, но и въ моментъ самой смерти онъ человѣченъ и не оправдалъ предсказанiй вайделота: «Пламя мщенія наконецъ охватило и сердце—Всякое чувство въ немъ выжгло и даже сильнѣйшее чувство— Даже и чувство любви услажденіе досель его жизни. У бѣловежскаго дуба такъ точно когда звѣроловы Тайный огонь разведутъ, сердцевину глубоко въ немъ выжгутъ ― Скоро царь лѣса утратитъ листы, разносимые вѣтромъ, Съ вѣтромъ слетятъ и его вѣтки и даже послѣдняя зелень, Дубъ украшавшая прежде, засохнетъ корона омëлы». — Огонь не выжегъ сердцевины, уцѣлѣла омëла и зелени столько, что произведение не въ отдѣльныхъ подробностяхъ, а въ цѣломъ составѣ великолѣпно и безсмертно. Оно изображаетъ любовь одно изъ благороднѣйшихъ чувствъ человѣка ― къ отечеству, доведенную до наивысшей интензивности, дѣйствующее почти волканически, но неосновательно было бы усматривать въ Валленродѣ апоѳеозъ мести, возведение мести въ идеалъ. Поставленъ только вопросъ о мести, рѣшаемый скорѣе отрицательно. Послѣдующіе писатели разрабатывали ту же предложенную Мицкевичемъ тему и Иридіонъ Красинскаго заканчиваетъ эту Валленродовскую литературу осужденіемъ мести и установленіемъ правила, что чистыя цѣли должны быть достигаемы лишь безусловно чистыми средствами.
Пятилѣтнiя странствованія Мицкевича по Россіи (1824-1829 Одесса, Москва, Петербургъ) и затѣмъ двухлѣтнія (1829-1831) по западной Европѣ (Веймаръ, Римъ) даютъ богатѣйшій матеріалъ для жизнеописанія Мицкевича, но въ количественномъ отношении его творчество какъ будто убыло и истощилось, стало давать лишь изрѣдка, хотя и отборные и ароматические цвѣточки. Весь поглощенный обществомъ, изучаемымъ имъ съ любопытствомъ, вращаясь среди тончайшихъ умовъ своего вѣка, импровизируя, расточая свой талантъ на альбомныя записи, рѣшая въ салонныхъ диспутахъ смѣло, быстро и авторитетно всевозможные вопросы искусства, политики и международныхъ отношенiй, Мицкевичъ несомнѣнно изощрялъ свой умъ и накоплялъ громадное количество впечатлѣній, послужившихъ ему въ видѣ запаса въ будущемъ, но по натурѣ онъ былъ прежде всего поэтъ сердца, а сердцу давала мало пищи та жизнь разсѣянная, вся въ вихрѣ свѣтскихъ удовольствiй, которую онъ велъ теперь.―Постороннему поверхностному наблюдателю могло бы показаться, что онъ видитъ человѣка, отрывающагося отъ почвы, которая его вдохновляла и отъ которой онъ получалъ новый приливъ силы всякiй разъ, когда онъ къ ней обращался, что Мицкевичъ превратился въ эстетика-эпикурейца, ищущаго однихъ прiятныхъ ощущеній.―Мицкевичъ читалъ много, слѣдилъ за русскою журналистикою въ органахъ ея московскихъ и петербургскихъ, находилъ, что литературное движение здѣсь бойчѣе и отзывчивѣе на заграничныя явления, чѣмъ варшавское, переиздавалъ свои произведенія, полемизировалъ съ варшавскими классиками и пустилъ въ нихъ громовый ударь, хлесткую статью «о варшавскихъ критикахъ и рецензентахъ» 1828 г. ― Онъ сообщалъ друзьямъ: еслибы я хотѣлъ посылать вамъ всѣ русские переводы моихъ поэзiй, то вышелъ бы тюкъ большой. Во всѣхъ почти альманахахъ (а ихъ много) помѣщаются мои сонеты, бываетъ по нѣсколько переводовъ одного и того же. Есть и русскіе сонеты въ родѣ моихъ. Русскiе простираютъ свое хлѣбосольство до самой поэзіи и переводятъ меня; толпа слѣдуетъ за писателями, стоящими въ ея главѣ. Хотя эта слава исходитъ часто отъ стола, за которымъ мы ѣли и пили съ русскими литераторами, но я счастливъ, что снискалъ ихъ расположеніе. Не смотря на рознь убѣжденiй и партій, я со всѣми въ дружбѣ и согласiи (мартъ 1827 г. IV, 99). Съ успѣхами въ обществѣ росла и увѣренность поэта въ себя, а также навыкъ рѣшать труднѣйшие вопросы съ высоты орлинаго полета, интуитивно, метафизически, посредствомъ того инстинкта сердца, который и составлялъ самъ корень польскаго романтизма. По темпераменту своему вполнѣ и исключительно поэтическому, Мицкевичъ не былъ способенъ къ индуктивному мышленію, но самъ ходъ жизни его располагалъ его къ тому, чтобы пренебрегать методомъ точнаго изслѣдованiя, отождествлять чистый разумъ съ черствымъ эгоизмомъ и ужасаться успѣхами матеріальной стороны цивилизаціи, которая знаменуетъ наше время и которая сопровождается, по мнѣнію Мицкевича, соотвѣтствующею убылью вѣры и любви въ сердцахъ. Эти мрачныя предчувствія высказались въ писанной въ С.-Петербургѣ (1828) и затерявшейся потомъ «исторіи будущаго». Исторiя эта начиналась съ ХХI столѣтiя и изображала окончательную побѣду надъ Европою Китая, подавляющаго западъ численностью населенiя и всѣми усвоенными отъ Европы хитрыми изобрѣтеніями и открытiями въ области физической природы. Кромѣ Сонетовъ и Валленрода Мицкевичъ написалъ въ Россіи изъ болѣе крупныхъ вещей одного только «Фариса», то есть всадника-араба, вихремъ несущагося по пескамъ пустыни отъ оазиса къ оазису― прелестную кассиду въ чисто восточномъ вкусѣ, исполненную такой удали, такого молодечества, что современные критики доискиваются въ ней иного содержанiя и считаютъ ее усовершенствованнымъ двойникомъ «Оды на молодость», воодушевлявшей филаретовъ. Къ пребыванію въ С.-Петербург слѣдуетъ пріурочить собственный идеализированный портретъ поэта, начертанный въ позднѣйшемъ отрывкѣ «Петербургъ», приложенномъ къ 3-й части Дѣдовъ, но уже сложившійся въ воображеніи поэта во время пребыванiя его въ сѣверной столицѣ. Этотъ портретъ написанъ въ байроновскомъ стилѣ и представляетъ Мицкевича въ видѣ Валленрода. Поэтъ чувствуетъ себя чужакомъ въ этомъ мiрѣ, онъ предвкушаетъ мысленно то будущее, которое сулятъ всему западу въ XXI вѣкъ, чудеса цивилизации на азіатской подкладкѣ. Онъ относится враждебно къ окружающему, не къ людямъ―они добры и любезны, но къ самому государству. Идутъ по улицамъ странники, у нихъ отъ отчаянiя опускаются руки и думаютъ они: человѣку этихъ стѣнъ не опрокинуть. Остался пилигриммъ, онъ злобно засмѣялся, поднялъ руку и ударилъ ею камень, точно грозя этому каменному граду и вперивъ взоры, точно два ножа, въ дворецъ. Онъ былъ въ то время похожъ на Самсона, скованнаго и стоящаго межъ столбовъ у филистимлянъ, и омрачилось его блѣдное лицо какъ будто близящаяся ночь прежде всего покрыла его лицо и затѣмъ уже распространялась далѣе.
Мицкевичъ разстался съ Петербугомъ 15 мая 1829 г. и отправился чрезъ Кронштадтъ моремъ по заграничному паспорту не безъ труда исходатайствованному. Въ С.-Петербургѣ онъ писалъ мало, за границею въ первые два года онъ почти ничего не писалъ, муза его какъ будтобы уснула, но умъ несомнѣнно обогащался громаднымъ количествомъ новыхъ впечатлѣній. Въ Берлинѣ онъ выслушалъ двѣ лекціи Гегеля, послѣ чего смутилъ земляковъ восторгавшихся геніемъ Берлинскаго философа замѣчаніемъ, что философъ, который мучитъ слушателей цѣлый часъ надъ разграниченіемъ двухъ понятій Verstand u Vernunft должно быть самъ себя не понимаетъ. Во всю жизнь Мицкевича нѣмецкая философія была для него книгою за семью печатями. Мицкевичъ ѣздилъ на поклонение къ старику Гёте, исколесилъ всю Италію, по бывалъ даже въ Сициліи, изучилъ Римъ и его музеи и вращался въ трехъ разнородныхъ обществахъ: у княгини Зенеиды Волконской, знакомой ему еще съ Москвы, у блистательной, остроумной Анастасіи Хлюстиной, вышедшей потомъ за мужъ за французскаго дипломата Сиркура (такъ называемой Коринны Дѣпровской) и у графа Анквича. Онъ влюбился въ дочь Анквича Генріетту, но гордый магнатъ далъ ему почувствовать неравенство общественныхъ положенiй его семейства и поэта. Трудно опредѣлить сколько бы времени продолжалось усыпленіе поэтическаго творчества у Мицкевича, если бы не послѣдовалъ внѣшній толчекъ, который превратилъ это творчество, бывшее въ скрытномъ состоянии, въ громадную активную силу (въ жизни Мицкевича мы усматриваемъ нѣсколько такихъ толчковъ, имѣвшихъ рѣшающее значеніе). Такимъ толчкомъ было польское возстаніе 1830-1831 годовъ. Мицкевичъ вдругъ преобразился, пріобщился всѣми силами души къ національному движенію, сталъ національнымъ Тиртеемъ. Новая любовь была имъ подавлена въ душѣ, вопросы чистаго искусства были забыты, на первомъ планѣ стали этическiя задачи. Вмѣстѣ съ тѣмъ послѣдовало обращение свободномыслящаго, хотя и доступнаго религіозному чувству человѣка на лоно римско-католической церкви 2 февраля 1831 г., когда онъ исповѣдался и причастился. Блистательный свѣтскій человѣкъ исчезъ, остался необращающій никакого вниманія на внѣшность суровый аскетъ, почти неряха, обрекшій себя добровольно на изгнание и на бѣдность, сдѣлавшийся пѣвцомъ такихъ же голодныхъ, какъ онъ самъ, выходцевъ-пролетаріевъ, не получающимъ за свои произведенiя даже и грошей. ― Новый періодъ въ жизни Мицкевича ознаменовался двумя величайшими его произведеніями: 3-я часть Дѣдовъ и Панъ Тадеушъ, послѣ которыхъ наступилъ послѣдній періодъ мутнаго мистицизма, когда поэтъ пересталъ писать поэзію и предлагалъ ее «дѣлать», когда онъ превратился въ проповѣдника и пророка, когда въ немъ произошла такая же перемѣна, какую мы нынѣ наблюдаемъ въ графѣ Львѣ Толстомъ, въ которомъ точно также пропалъ художникъ, а проявился только учитель-моралистъ. Мицкевича и Толстаго надлежало бы изучать совмѣстно; они родственныя натуры.― Каждый изъ нихъ необыкновенно симпатиченъ и привлекаетъ еще болѣе, можетъ быть, среди своихъ заблужденiй, чѣмъ тогда, когда занималъ первое мѣсто, какъ создатель величайшихъ поэтическихъ произведенiй своего народа. Когда Мицкевича хоронили 21 января 1856 на кладбищѣ въ Montmorancy, то другъ его, тоже поэтъ Богданъ Залѣскій, произнесъ на его могилѣ слѣдующія превосходно его характеризующія слова: Quelque chose de davidéen rayonnait dans son visage, car il portait au front son étoile poëtique. Les infortunes et les angoisses dantesques affligèrent et ballotèrent son âme nuit et jour, voila pourquoi il s'irrita interieurement, eut des emportements passionès, pecha beaucoup, mais aima beaucooup. Il mariait à la simplicitè de la pensée la simplicite de l'ame. - Первымъ по величинѣ поэтомъ своей націи онъ былъ при жизни, такимъ и остался: великій, сильный, удивительно пластичный и удобопонятный. - И онъ и Пушкинъ идя слѣдомъ Горація мечтали о памятникахъ для себя нерукотворныхъ. Мицкевичъ сдѣлалъ слѣдующую парафразу Гораціева стиха «exegi monumentum»: ни съ чѣмъ мой памятникъ по блеску не сравнится Костюшки славу онъ въ вѣкахъ переживетъ... Ко мнѣ благоволятъ всѣ дочки эконома―Да и помѣщикъ самъ подчасъ благоволитъ, и не боясь таможни и погрома Мои творенія въ Литву привозитъ жидъ»... «О Боже, писалъ онъ въ вступленіи къ Тадеушу, доживуль до тѣхъ временъ счастливыхъ, Когда собраніе сихъ словъ неприхотливыхъ Достигнетъ до Литвы до нашихъ сельскихъ дѣвъ, И дѣвы юныя за прялками присѣвъ» начнутъ пѣть и «дойдутъ и до моихъ простыхъ и бѣдныхъ пѣсенъ, «и будетъ имъ разсказъ мой также интересенъ».- -До этой минуты поэтъ не дожилъ, но его желание въ послѣдние годы осуществилось. Съ легкой руки издателей Пушкина пустившихъ въ ходъ его творения по дешевой цѣнѣ, появились и дешевыя изданiя Мицкевича быстро разошедшiяся и въ Pocciи и заграницею. Можно сказать что извѣстность его, любовь къ нему и изученіе его произведеній находятся еще въ періодѣ непрерывнаго возрастанія.
(Конецъ 1888 г.)