Ганс Гейнц Эверс.
Мое погребение[править]
За три дня до своей кончины я отправил открытку Красным Самокатчикам. В открытке я писал:
«Через три дня по получении этого письма прошу отвезти ящик на кладбище, в двенадцать часов дня. При этом необходимо присутствие всех Красных Самокатчиков. Плату и подробные инструкции найдете на ящике». Следовали имя и адрес.
Красные Самокатчики явились пунктуально, и с ними явился господин обер-самокатчик. Ящик был большой, длинный, из-под яиц, и я на нем намалевал с большим старанием: «Стекло». «Хрупкое!» «Осторожно!» «Не опрокидывать!» Разумеется, в этом старом ящике из-под яиц лежал мой труп, но крышка, по моему приказанию, не была приколочена: я хотел быть «приличным покойником» и решил самолично наблюсти за тем, чтобы все было, как следует. Первым делом обер-самокатчик взял деньги, положенные на крышке, и пересчитал их.
— Сорок пять Красных Самокатчиков, — промолвил он, — на два часа — верно! — Он сунул деньги в карман и прочитал мои инструкции. — Нет, — произнес он, — это не пройдет. Это не наше дело. Как можно более глухим голосом я тогда сказал из ящика: «Красные Самокатчики устраивают все!»
Герр обер-самокатчик не догадался, кто говорит, и почесал себе нос.
— Ладно, — проговорил он, — ладно уж!
Совесть зазрила его: во всех его рекламах отчетливо значилось: «Красные Самокатчики устраивают все!»
Один из мальчишек хотел приколотить крышку гвоздями, но главный остановил его.
— Прочь! — вскричал он, тыкая в записку. — Здесь определенно сказано: «Крышки не прибивать!»
Он мне положительно нравился, этот малый; взяв на себя поручение, он ни на йоту не отступал от моей инструкции, которую он снова внимательно перечитал.
— Теперь мы прочтем краткую молитву, — объявил он. — Кто из вас знает краткую молитву?
Но ни один из Красных Самокатчиков не знал краткой молитвы.
— Может, кто-нибудь знает длинную?
Но и длинной молитвы никто из них толком не знал.
— Красные Самокатчики устраивают все! — буркнул я из своего ящика.
Обер-самокатчик оглянулся.
— Ну, разумеется, — поспешно проговорил он. — Недурно было бы, если бы Красные Самокатчики не умели молиться! — Он обратился к самому маленькому: — Фриц, ты, наверное, знаешь молитву!
— Знать-то я знаю, — замялся малыш, — да только нехорошо…
— Это не важно, — прервал его обер. — Хорошо ли молишься, плохо ли — не важно, главное, чтобы молиться! Ну, говори молитву, а все будут за тобой повторять!
Фриц молился, а прочие горланили за ним вслед, что было мочи:
«Господи будь нам гость, Иисусе.
И нас благослови, яко в твоем вкусе».
— Аминь! — торжественно закрепил обер-самокатчик. — Замечательная молитва, заметьте ее себе, ребята, для будущего случая!
Затем, в точности следуя моим инструкциям, он стал распоряжаться. Яичный ящик был погружен на трехколесный грузовой велосипед, на котором ехал самый сильный из мальчиков; на ящик посадили Фрица — придерживать крышку. Красные Самокатчики повскакивали на свои велосипеды и во весь опор помчались по улицам. Публика восторгалась бойкой процессией Красных Самокатчиков; а я решил в своем ящике, что куда приятней вот этак лететь на кладбище, чем медленно тащиться в черной траурной колеснице с отвратительными могильщиками!
Через двадцать минут мы уже были у цели. Все поставили свои машины у решетчатых ворот, четверо сильнейших осторожно подняли яичный ящик. Герр обер-самокатчик заглянул в мою инструкцию и распорядился:
— Вторая поперечная аллея, восьмой боковой проход, влево от главной дороги. Могила № 48678!
Туда они и отнесли торжественной процессией старый ящик из-под яиц.
Могила была уже вырыта, два больших заступа торчали в песке. Несколько Красных Самокатчиков осторожно спустились в яму и поставили туда ящик. Потом они обступили яму широким кругом.
— Каждый должен закурить папиросу! — распорядился обер-самокатчик.
У большинства мальчиков были папиросы, прочим он роздал из своего портсигара.
— Я не умею курить! — заявил маленький Фриц. — Меня от… — Но я прервал его:
— Красные Самокатчики умеют все!..
Обер возмущенно оглядел свою красную команду.
— Кто тут говорит?.. — вскричал он. — Запрещаю бесполезные прения! Разумеется, Красные Самокатчики устраивают все! Кури, Фриц! Красный Самокатчик так же должен уметь курить, как и молиться!..
Фриц зажег свою папиросу, прочие последовали его примеру.
— Так!.. — промолвил обер-самокатчик и опять заглянул в записку, — теперь начинается торжество погребения. Мы споем… на мотив из «Финстервальдских певцов»… такие вот стихи:
«Самокатчики Красные все устрояют.
Для того они живут, для того умирают».
Все пели так, что эхо стонало, и я им подпевал из ящика.
— Теперь надгробная речь, — проговорил обер и начал: — Ныне нам выпала честь и великое удовольствие впервые, в силу профессии, проводить ближнего к месту вечного упокоения! Хотя о прочих добродетелях усопшего нам мало что известно, но одних его последних распоряжений достаточно, чтобы воздвигнуть ему вечный памятник в сердцах всех Красных Самокатчиков по две марки сорок пять пфеннигов в час. По сей причине да соединимся дружно в возгласе: нашему благодетелю, блаженно усопшему, — ура, ура, ура!..
И Красные Самокатчики взревели: «ура, ура ура!»
— Отлично! — проговорил обер, в то время как я благодарно рукоплескал в своем ящике. — Напоследок мы споем любимую песню в бозе почившего: ра-а-а-а-а-а-дуйся, ра-а-а-а-дуйся, дщерь Сиона; лику-у-у-уй, лику-у-у-уй Иерусалиме!..
Поблизости раздалась другая песнь — на третьей поперечной аллее, восьмой боковой проход, влево от главной дорожки, шли похороны. № 18679, с левой стороны, наискосок от меня. Хоронили обер-регирунгерата фон Эренгафга, при страшном скоплении народа: все советники, офицеры, судьи, асессоры и тому подобная важная публика. Но это были похороны в старом стиле — без Красных Самокатчиков.
Герр обер-самокатчик учтиво выждал, пока те кончили, и опять затянул:
— Споем же любимую песню усопшего: дщерь Сиона, радуйся, ра…
Продолжать он не мог, потому что пастор начал гнусавым голосом читать надгробную речь.
Обер-самокатчик подождал пять минут, десять минут; но пастор не умолкал, и мне стало дурно. «Такие речи сильно ускоряют процесс органического разложения», — говорил я себе. Должно быть, обер-самокатчик разделял мой взгляд, потому что он посмотрел на часы.
Пастор все говорил и говорил.
Наконец, это надоело оберу — ведь ему было заплачено только за два часа! Он скомандовал, — и во все сорок пять глоток Красные Самокатчики разом взревели:
— Ра-а-а-а-дуйся, ра-а-адуйся, дшерь Сиона…
Пастор не хотел сдаваться. Но что может поделать самый голосистый проповедник против сорока пяти Красных Самокатчиков? Я с удовлетворением констатировал, что победила молодежь и современные идеи и что старый буржуазный мир должен был с позором покинуть поле сражения: пастор умолк!..
Но духовенство никогда не сознается в поражениях; нет, никогда. Пастор переговорил с некими господами в цилиндрах, а те переговорили с несколькими шуцманами. Шуцманы напялили на голову свои каски и подошли к моей могиле. Они горячо убеждали обер-самокатчика, но тот не сдавался.
— Мы здесь занимаемся нашей профессией, — гордо отвечал он.
— А разрешение у вас есть? — спросил один из шуцманов.
— Понятно! — ответил обер-самокатчик и полез в карман. — Вот оно! Казенное разрешение на мой Институт «Красных Самокатчиков».
— Гм… — пробормотал шуцман. — Но разрешение… на похороны?
— Красные Самокатчики устраивают все! — заявил обер.
— Браво! Браво! — закричал я из своего ящика.
— Здесь никто не смеет кричать «браво»! — воскликнул шуцман. Он потребовал, чтобы Красные Самокатчики удалились, но обер-самокатчик отказался. Он еще не кончил церемонии, за которую ему уплачено было по тарифу! Он честный человек, главный принцип его — строжайшее выполнение долга. Он явно провоцировал шуцманов.
— Какой хитрец! — думал я. — Теперь эта история попадет в прессу и составит ему колоссальную рекламу!..
Шуцманы орали, но обер орал еще громче. Постепенно приблизились все господа из похоронной процессии обер-регирунгерата и стали вмешиваться в спор — все эти советники, судьи, офицеры и ассесоры. Последним подошел пастор.
Его взору предстали Красные Самокатчики в своих красных шапках и куртках и с папиросами в зубах.
— Пфуй! — вскричал он. Потом он напялил очки и прочел на моем ящике: — «Ломкое». «Не опрокидывать». Что тут происходит? — строго спросил он.
Страшный ответ получил он от маленького Фрица. Тот действительно не умел курить, и папироса дорого обошлась ему. Он нагнулся, потом откинулся назад, снова быстро наклонился вперед, и несчастье свершилось — прямо на дивный сюртук господина пастора! Этот окаменел, но когда все бросились вытирать его носовыми платками, он пришел в себя и сурово заявил:
— Это поистине переходит все границы… Я возбуждаю судебное преследование!
— Я тоже возбуждаю судебное преследование! — подхватил господин с двадцатью семью орденами.
— Мы по служебной обязанности возбуждаем судебное преследование! — объявили и шуцманы.
Пастор с изумлением глядел в могилу.
— И это… христианское погребение? — пролепетал он.
— Нет, — проговорил я — это современные похороны с Красными Самокатчиками!
Я сел на ящик, втиснул в глаз монокль и уставился на этих господ. Я был в пиджаке, но так как боялся озябнуть в могиле, то захватил с собой шубу. И это импонировало им — шуба в развал лета! Наверное, у их старого тайного обер-регирунгерата не было шубы…
— Убирайтесь-ка прочь! — продолжал я. — Эта могила мной оплачена и принадлежит мне! Я законным образом умер и могу хоронить себя, как мне угодно. Ступайте же! Здесь, в этой яме и в этом ящике, я хозяин и советую вам не нарушать неприкосновенности жилища!
— Да это скандал! — проговорил господин с орденами. — Беспримерный скандал!..
Подошел прокурор.
— Надо прекратить это паясничество! — прошипел он мне. — Я арестую вас именем закона! Прошу полицию исполнить свой долг!
Шуцманы спустились в яму и положили мне на плечи свои широкие лапы. Но я гневно посмотрел на них и сказал:
— Что ж вы, потеряли уважение к святости смерти?..
— Да он не умер! Это мошенничество! — вскричал некий храбрый лейтенант запаса.
— Вот как! — засмеялся я. — Прошу покорно! — И я протянул шуцману мое свидетельство о смерти. — Извольте убедиться! А кроме того, — продолжал я, — если вам мало удостоверения районного врача, то… понюхайте же, старый осел!
Господин в орденах выставил нос.
— Фу, дьявол! — вскричал он и подался назад.
— Держитесь в границах приличия, милостивый государь! — остерег я его. — Сегодня знойный июльский день, сейчас самый полдень… я покойник… и, стало быть, имею право смердеть!..
Но королевский прокурор не успокоился.
— Это меня не касается, — заявил он, — я вижу только, что здесь учинено грубое бесчинство. И это грубое бесчинство требует кары закона. Прошу шуцманов положить этого господина в его ящик и убрать его отсюда; прочие имеют следовать за мною!
Шуцманы взялись за дело; я оборонялся, как мог. Но они были много сильнее меня, ловко засунули меня в ящик и понесли с кладбища к повозке. Все последовали за мной; господа сели в кареты, а Красные Самокатчики вскочили на велосипеды. Даже могильщики пошли за нами. Я радовался только тому, что тайный обер-регирунгерат, так обеспокоивший меня своим старомодным погребением, теперь остался в полном одиночестве, всеми покинутый. То-то, верно, досадовал, дурак!
Мой ящик поставили на козлы, а сверху сел толстый шуцман. К счастью, я имел возможность поглядывать в щелку. В город мы ехали бодрой рысью и, наконец, остановились перед зданием суда.
— В сорок первый зал! — скомандовал прокурор. Шуцманы понесли меня с ящиком, все устремились за нами.
Судья сидел на возвышении среди своих шеффенов. Господин прокурор произнес длинную речь: он извинялся, что прервал судебное заседание, но у него спешное, срочное, совершенно неотложное дело. И он рассказал обо всем.
— Бездельник утверждает, что он мертв, — закончил он, — и имеет даже правильно составленное свидетельство о смерти!
Господин судья приказал мне вылезть из ящика.
— Нет ли среди публики врача? — спросил он.
Тотчас же вышли вперед: обыкновенный врач, штабной лекарь и доктор медицины, начальник уездного богоугодного заведения.
Они выслушали меня, причем держали платки у самого носа. Приговор их был краток: «Без сомнения, покойник»!
Я торжествовал.
— Я возбуждаю против господина прокурора дело по осквернению трупа! — заявил я.
— Пока что вы здесь присутствуете в качестве обвиняемого, — оборвал меня председатель.
— Уже нет, милостивый государь! — ответил я. — Я нахожусь в стадии…
— Уважайте же достоинство суда! — прервал он меня. — Я вас оштрафую за нарушение порядка!
— Позвольте же!.. — кричал я.
— Молчать! — кричал он.
— Нет! — сказал я. — Как пруссак, я имею право свободно высказывать свое мнение словесно, письменно или в наглядной форме!
Он засмеялся.
— Мы здесь не в Пруссии. Кроме того, вы уже не пруссак, а покойник.
— Я уже не пруссак?..
— Нет.
— В таком случае, я мертвый пруссак!
— А мертвый пруссак не имеет никаких, даже самомалейших прав! Это вам должен подсказать простой здравый смысл.
Я подумал — он, безусловно, был прав! К великой досаде, пришлось замолчать.
— Вас обвиняют, — начал он, — в совершении грубого бесчинства, в возбуждении общественного соблазна, в оскорблении должностных лиц и в сопротивлении государственной власти. Что вы можете привести в свое оправдание?
— Я покойник! — простонал я в полном унынии.
— Это не оправдание! — заявил председатель. — Славно было бы, если бы покойники, и к тому же прусские покойники, могли безнаказанно совершать разные проступки! Напротив, именно покойники обязаны к совершенно мирному и нравственному поведению; в известной степени они должны служить для живых светлым примером всех гражданских добродетелей. Как покойному пруссаку, вам должно быть известно изречение, что покой — есть первейший долг гражданина. И это прежде всего касается так называемых покойников. Совершенно неслыханное дело, чтобы против этого восставал скончавшийся индивидуум; откровенно должен сказать, что в моей долголетней практике подобные случаи вообще не встречались! Подвергались ли вы судебным наказаниям?
— Да, — сознался я, — семнадцать раз. За оскорбление личности, за дуэль, за распространение непристойной литературы… А кроме того, за все проступки, в которых я сейчас обвиняюсь.
— Значит, рецидивист! — подчеркнул он. — И вы все еще, по-видимому, не хотите утихомириться?
— Я всегда был невиновен! — пролепетал я.
— Всегда невиновен!.. — издевался судья. — Воображаю… А теперь, сознаетесь вы в содеянных проступках? Или хотите, чтоб я выслушал свидетелей?
Тут меня взорвало:
— Мне решительно все равно, оставьте меня в покое! Я покойник, а вы дурак, и все ваши свидетели тоже дураки!..
Председатель чуть не задохнулся; но прежде, чем он раскрыл рот, поднялся прокурор:
— Я предлагаю, ввиду несомненного расстройства душевного состояния обвиняемого, заключить его на шесть недель в уездный дом для умалишенных!
Тогда вперед поспешно вышел советник медицины, директор упомянутого учреждения, и заявил:
— Уездное богоугодное заведение при существующих обстоятельствах вынуждено отклонить заключение обвиняемого на шестинедельный срок; я вообще не могу взять на себя ручательства… что он этот срок выдержит!..
Наступила небольшая пауза; один из шеффенов спросил:
— Да — но что же нам с ним делать?
— Мы подвергнем его денежному взысканию! — сказал судья.
— Это вам не поможет, — заметил я, — я умер, и так же мало располагаю деньгами, как и при жизни. Последнюю свою наличность я израсходовал на достойное человека погребение!
Начальник Красных Самокатчиков отвесил мне поклон.
— В таком случае, ввиду его несостоятельности, его нужно посадить в тюрьму! — вставил прокурор.
— Но тюремное управление так же не примет покойника, как и богоугодное заведение, — заметил судья. Он был в полном отчаянии.
Я уже готов был торжествовать, как вдруг вперед вылез велеречивый пастор.
— Позвольте мне, господа, внести скромное предложение, — проговорил он. — Я думаю, лучше всего будет, если мы возьмем труп господина обвиняемого… и предадим его христианскому погребению…
— Я не хочу быть погребенным по-христиански! — дико завопил я.
Но пастор не обращал на меня внимания.
— Стало быть, по-христиански и как доброго гражданина, — продолжал он. — Я полагаю, что таким манером мы явим всем благомыслящим людям милость и достоинство суда в правильном свете, а с другой стороны, это подействует как наказание на заблуждающийся, к сожалению, дух господина обвиняемого. Кроме того, мы получим, я думаю, гарантию, что покойник, преданный земле таким способом, впредь будет вести себя тихо и смирно, и таким образом не подаст больше повода властям предержащим к дальнейшему вмешательству…
— Очень хорошо! Очень хорошо! — кивал господин председатель. Закивал прокурор, закивали оба шеффена — все кивали.
Я кричал, бесновался, в отчаянии обращался к господину обер-самокатчику. Но он пожимал плечами.
— Мне очень жаль, — сказал он, — но нам заплачено только за два часа, и они уже истекли. Красные Самокатчики устраивают все — это наш первейший деловой принцип — но только за плату!
Никто не пожалел меня.
Я сопротивлялся, сколько мог, но меня скоро одолели. Меня положили в черный гроб и понесли вон. И пастор держал надо мною — бесплатно — надгробную речь. Я не знаю, что он именно говорил, я заткнул себе уши…
Грубая сила победила… Что толку мне от того, что я трижды переворачиваюсь в гробу, когда мимо проходит прокурор или судья?..
Источник текста: Мое погребение/ Ганс Гейнц Эверс// Мир приключений. — № 2. — 1922. — Стб. 93104.