М. Л. МИХАЙЛОВА
СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ
Подъ редакціей
ТОМЪ ПЕРВЫЙ
СТИХОТВОРЕНІЯ ОРИГИНАЛЬНЫЯ И ПЕРЕВОДНЫЯ.[править]
С.-Петербургъ.
Предисловіе.[править]
Основой настоящаго собранія произведеній Михаила Ларіоновича Михайлова послужило все то, что вошло въ изданіе, выпущенное въ нѣсколькихъ томахъ, подъ редакціей H. В. Гербеля, книгопродавцемъ Звонаревымъ, арестованное до выхода въ свѣтъ и затѣмъ уничтоженное. Въ него вошли произведенія Михайлова, стихотворныя и прозаическія, уже бывшія въ печати. Нынѣ выходящее новое изданіе сочиненій Михайлова увеличено въ объемѣ включеніемъ въ него произведеній, разысканныхъ нами въ журналахъ и газетахъ и печатавшихся какъ при жизни писателя, такъ и посмертныхъ, не вошедшихъ въ изданіе Звонарева. «Стихи мои, — говоритъ Михайловъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ друзьямъ: — едва ли не лучшее изо всего, что мною написано». Въ виду этого на пополненіе его стихотвореній въ настоящемъ изданіи обращено особенное вниманіе, при чемъ значительно увеличено число его переводовъ, на которыхъ преимущественно зиждется его извѣстность, его слава, какъ нашего перваго и во многихъ отношеніяхъ единственнаго поэта-переводчика, давно оцѣненнаго критикой. Всѣ эти переводныя стихотворенія Михайлова расположены почти въ томъ порядкѣ, въ какомъ распредѣлилъ ихъ самъ Михайловъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ друзьямъ, но при этомъ его юношескія оригинальныя стихотворенія выдѣлены въ приложеніе, какъ имѣющія интересъ матеріала для исторіи творчества писателя. Первообразы переводныхъ стихотвореній, подвергшихся впослѣдствіи коренной переработкѣ автора, не вошли въ нынѣшнее изданіе. Беллетристическія произведенія. Михайлова, за небольшими исключеніями представляющія яркую и многостороннюю картину провинціальной жизни прошлаго столѣтія, захолустнаго быта, также значительно нами пополнены. Краткій біографическій очеркъ, приложенный къ изданію, составленъ по новымъ, частью неизданнымъ источникамъ и въ полномъ видѣ появляется въ печати впервые. Какъ необходимое къ нему дополненіе, мы нашли нужнымъ помѣстить въ наше изданіе «Дневникъ» М. Л. Михайлова, веденный имъ въ тюрьмѣ и частью въ ссылкѣ. Что касается статей Михайлова, которыхъ, какъ видно изъ приложеннаго къ первому тому библіографическаго указателя, было очень много, то въ настоящее время онѣ потеряли интересъ и потому не включены въ настоящее изданіе. Онѣ явились бы однимъ только излишнимъ балластомъ.
М. Л. Михайловъ.[править]
Едва ли возможно назвать еще другого русскаго писателя, который былъ бы такъ скоро забытъ, какъ Михаилъ Ларіоновичъ Михайловъ, «чей жизни цвѣтъ увялъ такъ рано подъ знойнымъ вихремъ злой судьбы», пресѣкшимъ скорбное бытіе талантливаго писателя тогда, когда ему не было еще и сорока лѣтъ. Михайловъ не промелькнулъ въ литературѣ подобно красивому, сверкающему сильнымъ фосфорическимъ свѣтомъ метеору, послѣ котораго ничего не остается на лазурномъ небосводѣ. Онъ горѣлъ на немъ яркой звѣздой. И если темныя силы потушили ее, она все-таки оставила послѣ себя замѣтный слѣдъ. Въ пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годахъ Михайлова знали отлично и въ литературныхъ кружкахъ и среди читающей публики, какъ даровитаго беллетриста, крупнаго поэта-переводчика и чуткаго публициста, впервые поднявшаго въ русской литературѣ женскій вопросъ. Особенно прославился онъ переводами изъ Гейне, его любимаго поэта, «Книгу пѣсенъ» котораго онъ первый перевелъ почти всю цѣликомъ. Огромный знатокъ иностранной литературы, страстный любитель ея, Михайловъ также впервые познакомилъ русское общество съ «Пѣснью о рубашкѣ» Томаса Гуда, съ «Пѣснями о невольничествѣ» Лонгфелло, съ произведеніями Бёрнса, Теннисона, Марло, Морица Гартмана. Боденштедта, съ восточными поэтами. Переводы его въ большинствѣ случаевъ необыкновенно точны, блестящи, и многіе изъ нихъ, каковы, напримѣръ, «Сонъ негра» Лонгфелло, «Скованный Прометей» Эсхила, «У смертнаго одра» Гуда, «Бѣлое покрывало» Гартмана, «Брось свои иносказанья» Гейне, «Отъ слезъ и крови мутны и черны» Красинскаго, — являются образцовыми и пріобрѣли самую широкую популярность.
Какъ беллетристъ, Михайловъ заявилъ себя въ литературѣ длиннымъ рядомъ романовъ, повѣстей, разсказовъ преимущественно изъ провинціальной жизни и притомъ характера нравоописательнаго, изображающихъ бытъ разнообразныхъ общественныхъ слоевъ. «Адамъ Адамычъ», «Марья Ивановна», «Перелетныя птицы», «Кружевница», «Стрижовыя норы», — все это произведенія художественныя, въ свое время имѣвшія обширный кругъ читателей и печатавшіяся въ лучшихъ журналахъ пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годовъ. Какъ публицистъ, Михайловъ шелъ впереди вѣка и стоялъ на высотѣ понятій, обязательныхъ для честнаго и мыслящаго писателя. Его недюжинный талантъ, солидныя познанія, начитанность, большой вкусъ, свѣжесть, искренность и любовь къ человѣку сказывались во всемъ, имъ написанномъ, — и въ его повѣстяхъ и стихотвореніяхъ, и въ статьяхъ о женскомъ вопросѣ, и въ тѣхъ особыхъ произведеніяхъ, въ которыхъ онъ выразилъ свои политическія вѣрованія и идеалы, и которыя безвременно оторвали его отъ литературы… Таковъ краткій писательскій формуляръ Михайлова. Изъ него видно, что заслуги его въ родной литературѣ не изъ маловажныхъ.
Но стоило Михайлову совершить свой подневольный путь отъ Петербурга до Нерчинска и вскорѣ затѣмъ умереть въ безлюдной, непривѣтной глуши въ странѣ изгнанія, — чтобы о немъ совсѣмъ забыли, какъ будто это былъ заурядный писатель, ничѣмъ не проявившій себя. Бѣдность литературы о Михайловѣ прямо изумительна. Съ теченіемъ времени забытаго писателя очень многіе стали даже смѣшивать съ другимъ Михайловымъ, псевдонимомъ, подъ которымъ писалъ А. К. Шеллеръ. О Михаилѣ Ларіоновичѣ вспоминали не какъ о литераторѣ, а только какъ о политическомъ дѣятелѣ. Главная причина этого та, что, послѣ ссылки Михайлова въ Сибирь, имя его стало запретнымъ. Полное собраніе сочиненій Михайлова, выпущенное книгопродавцемъ Звонаревымъ, года черезъ три по смерти злополучнаго поэта, было сожжено, а имя Михайлова даже подъ самыми невинными переводными стихотвореніями въ разныхъ хрестоматіяхъ замѣнялось тремя звѣздочками или начальными буквами этого имени. Но и помимо запрета тутъ сыграла роль какая-то странная, досадная случайность. Запретъ съ Михайлова снять уже двадцать лѣтъ съ лишкомъ, а его дѣятельность, какъ поэта и беллетриста, остается и донынѣ безъ всякой оцѣнки.
Хотя изъ аттестата Михаила Ларіоновича Михайлова видно, что онъ происходитъ изъ дворянъ, но въ жилахъ его текла кровь простого человѣка, крестьянина. Въ своей «Семейной хроникѣ» Сергѣй Тимоѳеевичъ Аксаковъ разсказываетъ о Михайлѣ Максимовичѣ Куролесовѣ (т.-е. Куроѣдовѣ) и его женитьбѣ на двоюродной сестрѣ дѣдушки автора хроники, Прасковьѣ Ивановнѣ Багровой (т.-е. Аксаковой). Этотъ Куролесовъ отличался большой жестокостью, истязалъ молодую жену, велъ разгульную жизнь, пилъ, буйствовалъ и въ концѣ концовъ былъ отравленъ мышьякомъ двумя крестьянами, изъ числа самыхъ приближенныхъ къ нему. «Безъ сомнѣнія, — добавляетъ Аксаковъ: — скоропостижная смерть Куролесова повела бы за собой уголовное слѣдствіе, если бы въ Парашинѣ (имѣніи Прасковьи Ивановны Аксаковой) не было въ конторѣ молодого писца, котораго звали также Михайлой Максимовичемъ и который только недавно былъ привезенъ изъ Чурасова. Этотъ молодой человѣкъ, необыкновенно умный и ловкій, уладилъ все дѣло. Впослѣдствіи онъ былъ повѣреннымъ, главнымъ управителемъ всѣхъ имѣній и пользовался полною довѣренностью Прасковьи Ивановны. Подъ именемъ Михайлушки онъ былъ извѣстенъ всѣмъ и каждому въ Симбирской и Оренбургской губерніяхъ. Этотъ замѣчательно умный и дѣловой человѣкъ нажилъ себѣ большія деньги, долго держался скромнаго образа жизни, но, отпущенный на волю послѣ кончины Прасковьи Ивановны, потерялъ любимую жену, спился и умеръ въ бѣдности. Кто-то изъ его дѣтей, какъ мнѣ помнится, вышелъ въ чиновники и наконецъ въ дворяне».
Вотъ этотъ самый Михайлушка и былъ роднымъ дѣдомъ Михаила Ларіоновича Михайлова. Но Аксаковъ погрѣшилъ противъ истины, сказавъ, что Михайлушка, получивъ вольную, распился и умеръ, тогда какъ, будучи крѣпостнымъ (Аксаковыхъ), онъ «долго держался скромнаго образа жизни». Выходитъ такъ, будто онъ разбаловался на волѣ. А между тѣмъ умеръ онъ вовсе не отъ баловства, а оттого, что вступился за защиту своихъ правъ. Прасковья Ивановна Куроѣдова (бывшая Аксакова) передъ смертью отпустила на волю Михайдушку и другихъ своихъ крѣпостныхъ, но не оформила вольной, чѣмъ и воспользовались ея наслѣдники, снова закрѣпостивъ отпущенныхъ на волю. Другіе помирились со своей несчастной долей, но Михайлушка пытался отстоять данное ему право — былъ судимъ, посаженъ въ острогъ и, какъ «бунтовщикъ», высѣченъ. Вскорѣ затѣмъ онъ и умеръ, успѣвъ еще при жизни «благодѣтельницы» своей Прасковьи Ивановны, вывести въ люди, въ числѣ прочихъ дѣтей, сына своего Ларіона Михайловича, который изъ маленькаго чиновника съ теченіемъ времени превратился въ большого барина, женился на княжнѣ Урановой (изъ рода нынѣ угасшаго) и, подучивъ мѣсто управляющаго Илецкой Соляной Защитой, умеръ въ чинѣ надворнаго совѣтника.
Унаслѣдовавъ отъ отца своего большой практическій умъ и дѣловитость, Ларіонъ Михайловичъ далъ дѣтямъ своимъ, въ особенности сыновьямъ, Петру, Николаю, Ивану и Михаилу, отличное образованіе, и всѣ они, не считая Михаила Ларіоновича, сдѣлавшагося профессіональнымъ литераторомъ, были болѣе или менѣе причастны къ литературѣ. Михаилъ Ларіоновичъ, любимецъ матеря, ребенокъ хрупкаго сложенія, нервный, родившійся полуслѣпымъ, такъ что ему пришлось дѣлать операцію вѣкъ, — получилъ образованіе домашнее. У него было цѣлыхъ, три гувернера: "ссыльный полякъ (тогда Илецкая Защита была ссыльнымъ мѣстомъ), нѣмецъ и французъ Шевалье, жившій у Михайловыхъ «съ женой и сыномъ». Михаилъ Ларіоновичъ родился въ Илецкой Защитѣ, по однимъ свѣдѣніямъ, 3-го января 1826 года, по другимъ, и какъ значится въ его аттестатѣ — въ 1829 году. Дальнѣйшіе дѣтскіе годы провелъ онъ въ Уфѣ. Уже въ дѣтствѣ Михель — какъ называлъ Михаила Ларіоновича его добродушный гувернеръ-нѣмецъ — обнаружилъ прекрасныя способности; изученіе языковъ, которыми онъ потомъ владѣлъ въ совершенствѣ, давалось ему очень легко, а любовь къ чтенію проявилась въ немъ, когда ему было лѣтъ семь, сильно вліяя на его воображеніе, на впечатлительность, на умственное развитіе.
«Литературная жилка сказалась въ Михайловѣ рано и, какъ большинство писателей, онъ началъ стихами, которые сталъ писать чуть ли не ребенкомъ», — разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Михайловѣ Николай Васильевичъ Шелгуновъ, его самый близкій другъ. И дѣйствительно, Михаилу Ларіоновичу было лѣтъ двѣнадцать — тринадцать не болѣе, когда у него стала слагаться размѣренная рѣчь, а годамъ къ шестнадцати онъ уже прекрасно владѣлъ стихомъ. На десятомъ году онъ поступилъ въ Уфимскую гимназію, курса которой однако не кончилъ: его больше тянуло къ литературѣ, чѣмъ къ наукѣ, и на школьной скамьѣ онъ уже пытался переводить Гейне, поэзію котораго онъ научился цѣнить и любить подъ вліяніемъ своего воспитателя-нѣмца, прекраснаго человѣка и педагога, — педагога не только по профессіи, но и по призванію, выполнявшаго процессъ обученія своихъ питомцевъ «всегда съ любовью и тщательностью человѣка, преданнаго душою своему предмету».
Въ своей извѣстной повѣсти «Адамъ Адамычъ» Михайловъ подробно описываетъ «чему и какъ училъ» своихъ воспитанниковъ этотъ гувернеръ. «Главнымъ предметомъ преподаванія былъ, разумѣется, нѣмецкій языкъ, Muttersprache Адама Адамыча, второстепенными предметами — каллиграфія, которую Адамъ Адамычъ воздѣлывалъ съ искреннею любовью, и географія, обогащенная немалымъ количествомъ замѣчаній самого преподавателя, замѣчаній, почерпнутыхъ имъ изъ многолѣтняго опыта и странствованій по многимъ городамъ, какъ русскимъ, тамъ и инымъ… Въ ученіи дѣтьми наизусть вокабулъ Адамъ Адамычъ слѣдовалъ самому строгому систематическому порядку, а именно: сначала заучивали питомцы его названія добродѣтелей и пороковъ, и вообще отвлеченныя понятія по предметамъ религіи и философіи, потомъ ученикъ отъ понятій высшихъ переходилъ къ природѣ, заучивалъ названія звѣрей, птицъ, рыбъ и травъ. Наконецъ входилъ онъ въ бытъ человѣка, знакомился съ номенклатурой его домашнихъ и общественныхъ нуждъ; потомъ переходилъ къ самому организму человѣка, узнавалъ имена составныхъ его частей и самыя болѣзни и немощи бреннаго человѣческаго тѣла». Кромѣ того нѣмецъ-гувернеръ задавалъ своимъ питомцамъ переводы русскихъ писателей-классиковъ на нѣмецкій языкъ, а корифеевъ нѣмецкой литературы — на русскій. Въ этомъ дѣлѣ Михаилъ Ларіоновичъ особенно преуспѣвалъ.
Годамъ къ шестнадцати онъ, выйдя изъ гимназіи, окончательно рѣшилъ испробовать свои силы въ литературѣ и съ этой цѣлью уѣхалъ въ Петербургъ, намѣреваясь вмѣстѣ съ тѣмъ поступить въ университетъ. Пріѣхалъ онъ съ очень небольшими средствами, и менѣе чѣмъ черезъ годъ ему волей-неволей пришлось добывать ихъ перомъ. Литературное крещеніе получилъ онъ отъ стараго писателя-эстетика Нестора Васильевича Кукольника, въ то время основателя и редактора «Иллюстраціи». Здѣсь, въ 1845 году, и появились впервые два стихотворенія Михайлова: «Сосна и пальма», переводъ изъ Гейне, и «Ее онъ безмолвно, но страстно любилъ», несомнѣнно навѣянныя поэзіей того же генія «молодой Германіи». Вотъ это первое стихотвореніе, которое, лѣтъ черезъ десять, Михайловъ передѣлалъ совершенно:
На сѣверѣ дальнемъ растетъ одиноко
На хладномъ утесѣ сосна…
И дремлетъ — и снѣга покровомъ широкимъ
Одѣта она.
И снится ей пальма, что въ знойной пустынѣ,
Подъ солнцемъ горячимъ стоить…
И вѣтеръ свиститъ въ одинокой равнинѣ, —
И пальма грустить.
Вспоминая объ этомъ первомъ дебютѣ, Михайловъ разсказывалъ своимъ друзьямъ, что въ Петербургъ онъ привезъ толстую тетрадь, которую и представилъ Кукольнику для выбора стихотвореній, и что Кукольникъ почему-то остановился прежде всего на этихъ двухъ пьескахъ, изъ которыхъ переводъ гейневскаго стихотворенія отзывался слишкомъ замѣтнымъ подражаніемъ лермонтовской «Соснѣ».
Одновременно съ литературными попытками Михаилъ Ларіоновичъ сталъ готовиться въ университетъ. Но экзамена онъ не выдержалъ и поступилъ на правахъ вольнослушателя. "На первой лекціи, — разсказывалъ Шелгунову самъ Михайловъ: — онъ встрѣтилъ студента, обратившаго на себя его вниманіе. Студентъ былъ въ поношенномъ форменномъ сюртукѣ. — «Вы, вѣрно, на второй годъ остались?» — спросилъ Михайловъ студента. — «Нѣтъ, а это вы насчетъ сюртука?» — отвѣтилъ студентъ. — «Да!» — «Такъ я старенькій купилъ». Студентъ этотъ былъ Николай Гавриловичъ Чернышевскій. Съ этого времени и началось знакомство ихъ. Серьезный, вдумчивый, дѣловитый Чернышевскій — еще не выступавшій тогда въ литературѣ — мало заботился о своей внѣшности, Михайловъ, напротивъ, одѣвался съ большими претензіями, былъ элегантенъ, ухаживалъ за женщинами, отличался нѣкоторымъ легкомысліемъ. И это нисколько не помѣшало сближенію ихъ, а затѣмъ и дружбѣ, когда Чернышевскій сдѣлался постояннымъ сотрудникомъ и членомъ редакціи журнала «Современникъ». Ольга Сократовна, жена Чернышевскаго, не менѣе своего мужа симпатизировала Михайлову, который былъ ея кумомъ, крестилъ одного изъ сыновей Чернышевскаго.
Съ 1846 года Михайловъ сталъ особенно усердно подвизаться въ литературѣ. Будучи ревностнымъ вкладчикомъ «Иллюстраціи», гдѣ печатались его стихотворенія, оригинальныя и переводныя, этнографическіе очерки, рецензіи, компиляціи, мелкія замѣтки, онъ сталъ появляться въ «Библіотекѣ для Чтенія» Сенковскаго, въ «Сынѣ Отечества» К. П. Масальскаго и наконецъ въ «Литературной Газетѣ» Владиміра Рафаиловича Зотова, очень его обласкавшаго, къ которому Михайловъ чувствовалъ всегда самое теплое расположеніе и признательность. Въ «Литературной Газетѣ», съ 1847 по 1849 годъ включительно, Михаилъ Ларіоновичъ помѣстилъ многое множество стихотвореній, преимущественно переводовъ изъ древнихъ и новыхъ поэтовъ: изъ Гёте, Шиллера, Рникерта, Уланда, Ленау, Шамиссо, Кернера, Гейне, Ламартина, Шенье, Гюго, Спенсера и др. Михайловъ и тогда уже выказывалъ себя большимъ знатокомъ и цѣнителемъ иностранной литературы. Онъ и Сергѣй Ѳедоровичъ Дуровъ, даровитый поэтъ и товарищъ Достоевскаго по «мертвому дому», петрашевецъ, были тогда, можно сказать, единственными переводчиками по плодовитости и умѣнью знакомить русское общество съ самыми разнообразными представителями западно-европейской поэзіи, а также древне-греческой и восточной. Правда, Михайловъ при выборѣ стихотвореній для перевода останавливался почти исключительно на пьесахъ лирическаго характера, но въ тѣ времена цензура допускала и въ переводной литературѣ только самыя невинныя вещи. На первыхъ порахъ Михайлову казалось возможнымъ перевести что-нибудь идейное, отмѣченное яркой мыслью, но красный карандашъ цензора, «какъ вѣтръ степной», неудержимо разгуливавшій по рукописи, совсѣмъ охлаждалъ рвеніе молодого писателя, котораго В. Р. Зотовъ очень любилъ, и какъ сотрудника своей «Литературной Газеты» и какъ человѣка, глубоко-симпатичнаго юношу. Въ первый годъ существованія этого прекраснаго журнала, «въ началѣ марта, — разсказываетъ Зотовъ: — въ редакцію явился студентъ Петербургскаго университета, въ мундирѣ съ синимъ воротникомъ и золотыми петлицами, и принесъ нѣсколько стихотвореній, которыя и были напечатаны въ 11-мъ нумерѣ газеты. До конца года молодой поэтъ помѣстилъ до восьмидесяти пьесъ, оригинальныхъ и переводныхъ, изъ Гейне, Шенье, Мосха, изъ антологіи. Кромѣ того была напечатана его повѣсть „Дуняша“ и этюдъ изъ исторіи, древней литературы: „Сафо и лесбосскія гетеры“. Это былъ Михаилъ Ларіоновичъ Михайловъ… Съ перваго появленія въ кругу литературной петербургской молодежи Михаилъ Ларіоновичъ пріобрѣлъ ея любовь и всеобщую симпатію. Добродушный, восторженный, увлекающійся, онъ всегда былъ готовъ жертвовать собою для другихъ, для тѣхъ идей, которыя онъ считалъ справедливыми и гуманными. Онъ имѣлъ большой успѣхъ у женщинъ, несмотря на свою наружность, напоминавшую его киргизское (со стороны матери) происхожденіе. Сильный брюнетъ, онъ отличался мертвенною блѣдностью лица, пробивавшеюся сквозь смуглую кожу, и рѣдко встрѣчающимся физическимъ недостаткомъ: атрофіею мускуловъ вѣкъ, не позволявшею ему поднимать глаза вверхъ. Его вѣчно опущенныя рѣсницы, какъ у слѣпыхъ, производили странное впечатлѣніе, усиливавшееся отъ непріятнаго, глухого тембра его голоса, но всѣ эти недостатки забывались въ его увлекательной симпатичной бесѣдѣ».
Чтобы покончить съ внѣшнимъ обликомъ Михайлова и болѣе не возвращаться къ его наружности, приведемъ кстати еще два свидѣтельства: одно его очень близкихъ друзей — Людмилы Петровны Шелгуновой и мужа ея, извѣстнаго публициста Николая Васильевича Шелгунова, а другое — жены издателя «Современника» Ив. Ив. Панаева, Авдотьи Яковлевны Панаевой (дочери артиста Брянскаго), во второмъ бракѣ Головачевой. Л. П. Шелгунова очень кратко повѣствуетъ о внѣшнемъ видѣ Михаила Ларіоновича. «Это былъ, — говоритъ она: — небольшого роста господинъ, страшно худой, блѣдный и замѣчательно некрасивый, но элегантный»… Безобразіемъ Михайлова особенно возмущался одинъ его большой другъ, который потомъ съ Михайловымъ сошелся «и, — разсказываетъ въ заключеніе Людмила Петровна: — пересталъ его находить безобразнымъ, какъ и мы всѣ, такъ какъ остроумнѣе, привлекательнѣе и интереснѣе Михайлова ничего быть не могло». Михайловъ, по описанію Шелгунова, былъ невеликъ ростомъ, но тонокъ и строенъ. «Онъ держался нѣсколько прямо, какъ всѣ люди небольшого роста. Въ его изящной фигурѣ было что-то такое, что сообщало всѣмъ его манерамъ и движеніямъ стройность, грацію и какую-то опрятность. Это природное изящество сообщалось Михайловымъ всему, что онъ носилъ. Галстукъ, самый обыкновенный на другихъ, на Михайловѣ смотрѣлъ совсѣмъ иначе, и это зависѣло отъ того, что Михайловъ своими тонкими „умными“ пальцами умѣлъ завязать его съ женскою аккуратностью и изяществомъ. Самый обыкновенный сюртукъ, сшитый самымъ обыкновеннымъ портнымъ, принималъ на Михайловѣ стройный, опрятный видъ, точно съ иголочки (въ лучшія времена Михайловъ шилъ платье у французовъ). Это происходило просто отъ чистоплотности и физической порядочности. Михайловъ не былъ красивъ, маленькіе, узкіе, вкось, какъ у киргиза, разрѣзанные глаза и блѣдно-смуглый цвѣтъ лица имѣли что-то восточно-степное, оренбургское; а приподнятыя и загнутыя дугой брови придавали его лицу своеобразную оригинальность. Но именно эта-то оригинальность и гармонировала со всею его фигурой; казалось, что фигура его была бы совсѣмъ другою, если бы у него было другое лицо. Ему нужно было дѣлать усиліе бровями, чтобы открыть глаза; отъ этого и вся фигура его получала какой-то приподнятый видъ, точно усиліе бровей приподнять вѣки приподнимало и всего его самого. И это-то некрасивое лицо свѣтилось внутренней красотой, лучило успокаивающей кротостью и мягкостью, чѣмъ-то такимъ симпатичнымъ и женственно-привлекающимъ, что Михайлова нельзя было не любить…»
Какой теплотой и нѣжностью вѣетъ отъ этихъ простыхъ, трогательныхъ строкъ Шелгунова, всегда съ любовью и тоской вспоминавшаго о своемъ злополучномъ, безвременно угасшемъ другѣ, къ которому такъ идутъ слова другого, еще ранѣе умершаго поэта, Полежаева:
Не расцвѣлъ — и отцвѣлъ
Въ утрѣ пасмурныхъ дней, —
Что любилъ, въ томъ нашелъ
Гибель жизни своей…
Зато у Панаевой-Головачевой не нашлось для Михайлова ни одного теплаго слова… «Въ пятидесятыхъ годахъ, — пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ озлобленная почти на всѣхъ старушка: — въ кружокъ литераторовъ „Современника“ вошелъ М. Л. Михайловъ. Наруяіность его была очень оригинальна: маленькій, худенькій, съ остренькими чертами лица и съ замѣчательно черными и густыми бровями. Вѣки глазъ у него были полузакрыты и лишены способности подниматься, вслѣдствіе чего глазъ почти не было видно, и Михайловъ носилъ большія. очки; губы у него были до того яркаго цвѣта, что издали бросались въ глаза… Михайловъ сшилъ себѣ лѣтній сѣрый костюмъ, и Тургеневъ увѣрялъ, что въ сумерки онъ (т.-е. Михайловъ) можетъ испугать, такъ онъ похожъ на летучую мышь… Михайловъ былъ очень веселаго и живого характера, и на него смотрѣли, какъ на человѣка, который ни о чемъ другомъ не думалъ, какъ о побѣдахъ надъ женщинами». Это все, что могла удержать въ памяти романистка (Панаева извѣстна въ литературѣ подъ псевдонимомъ Н. Станицкаго), — вѣроятно, видавшая Михаила Ларіоновича изо дня въ день, то у мужа своего, то въ редакціи «Современника», гдѣ она, по ея словамъ, находилась постоянно, и гдѣ Михайловъ былъ своимъ человѣкомъ, окруженный друзьями…
Въ «Литературной Газетѣ» Михайловъ-студентъ работалъ до самаго ея прекращенія, т.-е. до 1849 года и съ перваго года сотрудничества въ ней сталъ замѣтенъ, благодаря и талантливости своей а, быть-можетъ, и благодаря тому, что В. Р. Зотовъ указалъ на него читателямъ. Въ одномъ изъ нумеровъ «Литературной Газеты» рядъ стихотвореній Михайлова сопровождался слѣдующей замѣткой отъ редакціи: «Читатели наши, вѣроятно, обратили вниманіе на весьма замѣчательныя стихотворенія, подъ которыми встрѣчается эта фамилія (т.-е. Михайлова). Не зная лично поэта, мы считаемъ долгомъ благодарить его за насъ и за многихъ изъ нашихъ читателей за доставленіе его прекрасныхъ стихотвореній». Такимъ образомъ начало дѣятельности Михаила Ларіоновича сопровождалось нѣкоторымъ успѣхомъ.
Однако отецъ далеко не сочувствовалъ влеченіямъ сына; пересталъ его поддерживать, въ особенности, когда онъ оставилъ университетъ, и дѣло дошло до разрыва. Михайловъ рѣшилъ покинуть Петербургъ и поступить на службу въ провинціи. Съ этой цѣлью онъ переѣхалъ въ Нижній-Новгородъ, и, какъ значится въ его аттестатѣ, 18 февраля 1848 года былъ зачисленъ въ мѣстное соляное управленіе писцомъ 1-го разряда. Черезъ два года произведенъ въ коллежскіе регистраторы; исправлялъ должность столоначальника и, прослуживъ около четырехъ лѣтъ, былъ 26 іюля 1852 г. уволенъ, по прошенію, въ отставку съ чиномъ губернскаго секретаря. Во время службы Михайловъ сотрудничалъ въ «Нижегородскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ», гдѣ писалъ рецензіи о театрѣ и мелкія замѣтки, а стихотворенія и этнографическіе очерки посылалъ въ «Москвитянинъ» Погодина. Здѣсь въ 1851 г. появилась, въ сентябрьской книжкѣ, повѣсть Михаила Ларіоновича «Адамъ Адамычъ» — исторія его гувернера-нѣмца, простая и трогательная по своей правдивости и жизненности; въ ней нѣтъ ничего выдуманнаго, бьющаго на эффектъ; это вырванная изъ жизни страница, живая лѣтопись бытія бѣднаго, скромнаго учителя-идеалиста, педагога рѣдкаго, съ нѣжнымъ и болѣющимъ сердцемъ, жаждавшимъ любви, и кончившаго трагически это скорбное бытіе. Повѣсть написана съ добродушнымъ юморомъ, но въ ней отчетливо слышится очень грустная нотка, волнующая мягкія сердца.
«Адамъ Адамычъ» былъ замѣченъ критикой и положилъ начало извѣстности Михайлова, а вмѣстѣ съ тѣмъ разсѣялъ въ немъ всякія колебанія относительно вопроса о дальнѣйшей его дѣятельности. «Михайловъ, — говоритъ Шелгуновъ: — писалъ много, даже большіе романы, но лучше „Адама Адамыча“, въ которомъ онъ далъ художественный портретъ своего добродушнаго гувернера-нѣмца, онъ не написалъ ничего. Въ этой повѣсти какъ бы вылилось все, что накопилось въ душѣ Михайлова за время его счастливаго и спокойнаго дѣтства, когда онъ былъ окруженъ лаской и любовью; собственно, это не художественный образъ нѣмца-гувернера, привязаннаго всѣми силами души къ своему маленькому воспитаннику, а выраженіе той свѣжести, искренности, гуманности и любви, которыми былъ полонъ самъ Михайловъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ „Адамъ Адамычъ“ былъ тѣмъ роковымъ первымъ опытомъ, который навсегда рѣшилъ судьбу Михайлова. Извѣстно, что человѣкъ, написавшій хотя полъ-листа съ несомнѣннымъ успѣхомъ, становится писателемъ. То же случилось и съ Михайловымъ. Одобренія и похвалы только подняли то, что уже таилось на днѣ его души и ждало лишь толчка».
«Адамъ Адамычъ», встрѣтившій сочувственные отзывы въ печати, именно и былъ причиною того, что Михайловъ подалъ въ отставку и безповоротно рѣшилъ отдаться всецѣло литературѣ. А для этого надо было перебраться въ Петербургъ, — «въ тотъ заманчивый, магнитный Петербургъ, который всегда тянулъ къ себѣ всѣхъ даровитыхъ людей увлекательными мечтами о широкой дѣятельности, извѣстности и славѣ». На деньги, полученныя отъ «Москвитянина» за свою повѣсть, Михайловъ и пріѣхалъ въ столицу, гдѣ у него были уже старыя знакомства и явились новыя въ литературномъ мірѣ, и не только знакомства, но и друзья. Михайлова оцѣнили и полюбили всѣ, съ кѣмъ ему приходилось сталкиваться, кто узнавалъ его болѣе или менѣе ближе, его богато-одаренную, полную незлобивости натуру, его рѣдкое, отзывчивое сердце. Михайловъ очень сблизился съ Меемъ, Полонскимъ, Щербиной, Гербелемъ и въ особенности съ Шелгуновымъ. Съ Полонскимъ, въ срединѣ пятидесятыхъ годовъ, Михайловъ даже одно время жилъ вмѣстѣ, и между ними была рѣдкая дружба, особенно нѣжная со стороны Полонскаго: онъ читалъ Михайлову всѣ свои стихотворенія, — такъ же, какъ Аполлонъ Майковъ, — совѣтовался съ нимъ, тосковалъ, когда имъ приходилось разставаться. «Перечитывая письма Полонскаго, — вспоминаетъ Л. П. Шелгунова: — постоянно натыкаешься на такіе вопросы: „Ну, что Михайловъ?.. Пріѣхалъ ли наконецъ?“ Такъ писалъ Яковъ Петровичъ изъ Берлина въ іюлѣ 1857 г., и въ одномъ и томъ же письмѣ такой вопросъ повторяется три раза. „Ну, что бы пріѣхать ему раньше: и повидались бы, и расцѣловались бы, и наговорили бы другъ другу съ три короба всякой всячины. Досадно, что не видалъ его, очень досадно! Ради Бога, попросите его написать мнѣ въ Баденъ-Баденъ“. Сдружился Михаилъ Ларіоновичъ и съ Шелгуновымъ, сойдясь тѣснѣе къ концу крымской войны, и жилъ съ нимъ на одной квартирѣ, вмѣстѣ съ его женой ѣздилъ за границу.
Неразрывная дружба связывала Михайлова съ Шелгуновыми, ихъ семья была для него родной семьей. Говоря, что Михаила Ларіоновича невозможно было не любить, и что всѣ его любили, Шелгуновъ даетъ прелестную характеристику его, какъ человѣка и отчасти какъ литератора. По его словамъ, „въ незлобивой натурѣ Михайлова было слишкомъ много нервности чисто-женской, его было легко огорчить и вызвать на глазахъ слезы. Но огорченія его обыкновенно быстро смѣнялись веселымъ настроеніемъ, и вообще Михайловъ, какъ всѣ люди живого темперамента, отличался порядочной долей легкомыслія. Я говорю это, — продолжаетъ Шелгуновъ: — не въ смыслѣ порицанія, потому что легкомысліе не есть недостатокъ; оно — красивая принадлежность извѣстныхъ натуръ, дѣлающая ихъ болѣе привлекательными. Часто легкомысленные бываютъ пустыми и глупыми людьми, но не было также ни одного геніальнаго и даровитаго человѣка, который бы не былъ легкомысленъ. Только скучные не легкомысленны. Легкомысліе состоитъ изъ чувства вѣры и надежды, двухъ лучшихъ человѣческихъ чувствъ, этихъ нашихъ ангеловъ-хранителей, помогающихъ такъ легко переносить тяжелыя случайности и удары жизни. Песталоцци говорить, что только легкомысліе спасало его въ несчастій. Вотъ этимъ-то легкомысліемъ, составляющимъ основу мужества, создающимъ быстрые переходы настроеній и сообщающимъ душѣ свѣтлый, праздничный характеръ, былъ богатъ Михайловъ. Съ посторонними Михайловъ держалъ себя съ привѣтливостью, недопускавшей особенной близости, и съ авторитетомъ, что происходило частью отъ сильно развитаго въ немъ чувства литературнаго достоинства и частью оттого, что въ немъ, какъ во всѣхъ художественныхъ натурахъ, было сильно чувство формы. Свое литературное достоинство Михайловъ несъ высоко и тщательно оберегалъ. Михайловъ развился на тѣхъ старыхъ литературныхъ преданіяхъ, когда талантъ считался даромъ неба, а писатель — носителемъ искры Божіей. Это чувство извѣстной исключительности не только поднимало человѣка въ его собственныхъ глазахъ, по и возлагало на него моральное обязательство охранять свое достоинство, создавало чувство литературной чести, литературнаго благородства, литературной независимости. Писатель съ настоящимъ живымъ, дѣятельнымъ чувствомъ свободы не продавалъ своей независимости за чечевичную похлебку. Такимъ именно писателемъ и былъ Михайловъ, а его внѣшній, нѣсколько вызывающій и импонирующій видъ служилъ только показателемъ той внутренней цѣны, которою онъ себя цѣнилъ“.
Переѣхавъ въ Петербургъ, добывать средства исключительно литературнымъ трудомъ, Михайловъ работалъ неутомимо, что называется, не покладая рукъ — и особенной нужды не терпѣлъ. Въ журнальномъ мірѣ ему всѣ двери были открыты, почти всюду онъ былъ желаннымъ гостемъ. Въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“ редакціи Амилія Николаевича Очкина, онъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ велъ очень талантливо „Петербургскую лѣтопись“ — фельетонъ общественной жизни, писалъ анонимно рецензіи о новыхъ книгахъ, печаталъ разсказы („Сынокъ и маменька“, „Исторія одной скрипки“). Очень дѣятельно сотрудничалъ онъ четыре года подъ рядъ въ „Отечественныхъ Запискахъ“ (1852—1855), гдѣ печатались его большіе романы: „Перелетныя птицы“, эта актерская эпопея, въ которой множество интереснѣйшихъ бытовыхъ картинъ и сценъ, трагикомическихъ эпизодовъ, характерныхъ фигуръ закулиснаго царства, и „Марья Ивановна“ — богатая по содержанію и подробностямъ картина провинціальнаго прозябанія; разсказы „Поэтъ“ и „Скромная доля“ и повѣсть „Стрижовыя норы“, гдѣ романистъ переноситъ читателя въ Оренбургскій край, въ окрестности Уфы, и знакомитъ съ бытомъ отставныхъ солдатъ и казаковъ, съ особенностями захолустной жизни этихъ далекихъ отъ центральной Россіи мѣстъ, и при этомъ выказываетъ огромную наблюдательность и превосходное знаніе, до мелочей, той своеобразной жизни, которую онъ видѣлъ на мѣстѣ еще въ золотые годы дѣтства и отрочества.
Въ „Отечественныхъ Запискахъ“ помѣстилъ онъ также сцены изъ простонароднаго быта „Кумушки“ и очерки деревенской жизни, подъ заманчивымъ заглавіемъ „Святки“, встрѣченный единодушными похвалами въ печати. „Святки“, — писалъ В. Р. Зотовъ: — одинъ изъ самыхъ граціозныхъ разсказовъ, которые намъ случалось читать на русскомъ языкѣ. Отъ него вѣетъ поэзіей тихой деревенской жизни, преданьями временъ и обычаевъ, изглаживающихся съ каждымъ годомъ». Содержаніе разсказа самое незатѣйливое, и онъ ведется отъ лица десятилѣтняго мальчика, проводящаго Святки у старой бабушки, окруженной воспитанницами, которыя развлекаются во-всю: гадаютъ, слушаютъ пѣсни, сказки, пугаютъ мальчика пресловутой букой. Мирно и хорошо текутъ дни въ старомъ деревенскомъ домѣ. И вдругъ мирная жизнь прервана: къ бабушкѣ пріѣзжаетъ ея воспитанникъ Сашенька, малый незатѣйливый; онъ довольно скоро присватывается къ одной изъ бабушкиныхъ воспитанницъ — и этимъ дѣло кончается. Свадьба сладилась безъ особенной любви, но и безъ печали, и всѣмъ весело, и въ старой усадьбѣ шумно". Все это разсказано необыкновенно просто, безъ претензій, но красиво, съ множествомъ интересныхъ колоритныхъ подробностей, прелестныхъ поэтическихъ описаній, между прочимъ, не лишенныхъ и интереса этнографическаго, по отношенію къ Святкамъ. Героиня разсказа, Оленька — фигура крупная (грандіозная, но выраженію одного критика), жизненная, типичная. И если авторъ не ставилъ своей задачей тщательнѣе поработать надъ ея психологіей, то тѣмъ не менѣе душевныя побужденія дѣвушки вполнѣ ясны и понятны для читателя.
Совершенно такъ же понятна немудреная психологія Анны Степановны Ковровской въ разсказѣ «Поэтъ». Одинокую невеселую жизнь въ сообществѣ своихъ служанокъ и лакея Никандра вела она, эта «дѣвица мужественныхъ размѣровъ, почтеннаго возраста и нѣжнаго сердца», писавшая стихи, но тщетно ожидавшая появленія ихъ въ печати. Это огорчало сентиментальную поэтессу, и тѣмъ не менѣе она говорила пріѣхавшему изъ Москвы Геннадію Матвѣевичу Суслову, тоже поэту: «Я пишу не для свѣта; стихи — мое единственное утѣшеніе въ постоянномъ одиночествѣ». И поэтъ (а быть-можетъ, онъ и вовсе не писалъ стиховъ) понялъ одинокую душу, въ особенности, когда отъ номерного гостиницы, въ которой онъ остановился, узналъ, что у поэтессы Ковровской есть деньги. И поэтъ повелъ правильную атаку на сердце поэтессы, сдѣлалъ ей предложеніе, затѣмъ подъ ловко выдуманнымъ предлогомъ, занялъ у нея семь тысячъ — и исчезъ изъ города. А "у дѣвицы Ковровской все въ домѣ вошло въ старую колею и поѣхало старымъ порядкомъ; только Никандръ началъ новую банку помады, да къ собранію стихотвореній Анны Степановны прибавилась новая пьеса въ элегическомъ родѣ, подъ заглавіемъ: «Тщета надеждъ». Какъ будто водевильная тема, эскизное письмо, краткость описанія, силуэтность портрета дѣвицы Ковровской.
И здѣсь, какъ въ «Святкахъ», Михайловъ не пытается глубже проникнуть въ душу бѣдной, увядшей поэтессы, а между тѣмъ душевная драма ея не оставляетъ въ читателѣ никакихъ сомнѣній, и ему прекрасно передается тотъ грустный оттѣнокъ, то меланхолическое настроеніе, какими обвѣянъ разсказъ. И это именно такъ, несмотря на стремленіе молодого тогда писателя вести повѣствованіе въ шутливомъ тонѣ. И въ этомъ маленькомъ разсказѣ, какъ во многихъ другихъ произведеніяхъ своихъ, Михайловъ ярко отразилъ себя, свое благородное легкомысліе, живость характера и затаенную въ глубинѣ души глубокую жалость къ убожеству, ко всѣмъ приниженнымъ и судьбою и людьми, нѣжное къ нимъ сочувствіе, очень часто замаскированное добродушнымъ юморомъ. Этотъ юморъ и въ «Поэтѣ» и въ цѣломъ рядѣ остальныхъ произведеній Михайлова, начиная отъ «Адама Адамыча» и кончая «Кухмистершей» или «Скромной долей», — произведеній, относящихся къ первому періоду литературной дѣятельности его, — удивительно сроденъ съ чеховскимъ, онъ также наталкиваетъ читателя на грустныя думы, на помыслы о сумеркахъ жизни. Не мало чеховскаго юмора въ очень крохотной вещицѣ Михайлова, «Онъ. Изъ дневника уѣздной барышни», помѣщенной въ «Москвитянинѣ» Погодина (1852) почти вслѣдъ за «Адамомъ Адамычемъ» и занимающей всего какихъ-нибудь семь страничекъ. Въ дневникѣ барышни, говоря словами Огарева, поставленными эпиграфомъ къ очерку, — «языкъ любви первоначальной», но и много скрытой грусти, таящейся и съ самой наивности бѣдной барышни, дочери чиновника, напивающагося и запирающаго то дочь, то жену въ чуланъ.
Сотрудничая въ "Отечественныхъ Запискахч, ", гдѣ, кромѣ перечисленныхъ вещей, Михайловъ помѣстилъ нѣсколько переводовъ изъ Шиллера и Оскара Редвица, писалъ отчеты о новыхъ книгахъ и замѣтки изъ жизни и литературы на западѣ, — онъ работалъ, до окончательнаго перехода въ «Современникъ», въ «Пантеонѣ» («Кухмистерша. Очеркъ изъ петербургскаго быта», разсказъ «Скрипачъ» и много замѣтокъ по иностранной литературѣ въ «Смѣси») и въ «Библіотекѣ для Чтенія». Здѣсь съ 1854 по 1858 годъ, кромѣ ряда стихотворныхъ переводовъ изъ Гёте, Шиллера, Гейне, Фелиціи Гименсъ, замѣтокъ по литературѣ XVIII вѣка, очень его интересовавшей, помѣщенныхъ подъ общимъ заглавіемъ «Старыя книги», и критическихъ этюдовъ, Михайловъ напечаталъ двѣ большія повѣсти — «Нашъ домъ» и «Изгоевъ» и два разсказа — «Ау!» и «Уленька». Въ «Современникѣ» того же періода, то-есть въ теченіе 1852—1866 гг. появились: повѣсть его «Крузкевница» и три разсказа: «Голубые глазки», «Африканъ» и «Деревня и городъ», посвященный Людмилѣ Петровнѣ Шелгуновой, и наконецъ нѣсколько стихотвореній, между прочимъ, переводы изъ Роберта Бёриса, исполненные мастерски.
Изъ беллетристическихъ произведеній Михайлова, только-что здѣсь перечисленныхъ, особенно благопріятное впечатлѣніе произвела повѣсть «Кружевница», посвященная H. В. Гербелю, большому пріятелю Михаила Ларіоновича. Въ губернскомъ городѣ, лежащемъ по московской дорогѣ, въ одномъ изъ самыхъ старыхъ, самыхъ непригожихъ домишекъ его, у старушки-мѣщанки Ивановны, жила хорошенькая дѣвушка, кружевница Саша. Она была сиротой, оставшейся безъ всякаго призора послѣ смерти матери, на рукахъ и на попеченіи этой самой Ивановны, не то пріятельницы, не то родственницы умершей. Ивановна любила сироту, какъ родную, и Саша, благодаря ей, сдѣлалась отличной мастерицей, «чуть ли не лучшею во всемъ городѣ». Ей было уже семнадцать лѣтъ. «И что за пригожая дѣвушка была эта Саша! Длинная и густая темно-русая коса; нѣжное бѣлое личико, словно свѣжее яблоко; каріе глазки, такіе бойкіе; круглыя плечи… А стройна какъ! Походка какая!» Ивановна прочила ее въ жены своему сыну, служившему унтеромъ въ какомъ-то полку. Саша расцвѣтала не по днямъ, а по часамъ, и въ эту пору пышнаго ея расцвѣта — пору опасную, Ивановна берегла Сашу пуще глаза. «Впрочемъ, Саша была не такая дѣвушка, чтобы за нею много смотрѣть: тихая, скромная, гулять не охотница; а какъ сядетъ за работу, такъ и не оторвешь отъ коклюшекъ». Однажды Саша относила кому-то кружева и встрѣтилась съ молодымъ и красивымъ заѣзжимъ бариномъ и влюбилась въ него. Заѣзжій баринъ поигралъ ею и скоро укатилъ, повѣнчавшись съ пріѣхавшей къ нему невѣстой… Вотъ и все. «Еще alte Geschickte, doch bleibt sie immer neu!» Михайловъ, уже безъ тѣни юмора, присущаго его таланту, но и безъ мелодраматическаго паѳоса, трогательно разсказалъ эту печальную исторію, старую, какъ свѣтъ, и вѣчно новую, какъ приходящая каждый годъ новая весна. Глубоко симпатичными представлены у него и хорошенькая Саша и ея названная мать Ивановна. Обѣ онѣ вышли какъ живыя, и читателю кажется, что онъ встрѣчалъ гдѣ-то и красивую кружевницу и добрую старушку-мѣщанку, настолько правдивы обѣ интересныя фигуры, написанныя безъ всякихъ прикрасъ, безъ сгущенія тоновъ. Манера разсказа много напоминаетъ тургеневскую манеру, чарующую простоту автора «Дворянскаго гнѣзда». Въ духѣ «Кружевницы» и разсказъ «Уленька», заключающій въ себѣ много чисто-автобіографическихъ чертъ и живьемъ взятый изъ дѣйствительности. Въ повѣсти «Нашъ домъ» Михайловъ даетъ цѣлую галлерею разнообразныхъ типовъ, описывая жильцовъ большого дома. Управляетъ имъ, пріѣхавшій въ Петербургъ искать службы, крестникъ владѣлицы этого дома, г-жи Круглополевой, Аркадій Петровичъ, отъ лица котораго и ведется разсказъ. Трое музыкантовъ-чеховъ, Вондрачекъ, Вадичъ и Вацлавъ, «славные малые, добрые, простодушные, но не очень обстоятельные въ своемъ житьѣ-бытьѣ», безалаберные, какъ большинство артистовъ, «мѣщанская жёнка Марья Емельянова», очень недурная собой, но нестерпимая жеманница, ни одного словечка не говорившая въ простотѣ, удваивавшая большую часть согласныхъ, доподлинно знавшая все, что дѣлается въ каждой квартирѣ, необыкновенный чудакъ Березовъ, который «извелся совсѣмъ со своимъ лѣченіемъ», а лѣчится потому, что всѣ, но его мнѣнію, окружающіе его нездоровы, наконецъ сама Евпраксія Петровна Круглоподева, сухая, вздорная, непривѣтливая, алчная, скаредная, съ антипатичною на рѣдкость наружностью и мутными какого-то болотнаго цвѣта глазами старушка, — это все лица, писанныя сочными, широкими мазками, ярко, выпукло, прямо съ натуры. Правдиво до изображенія мелочей, во вкусѣ Диккенса, представленъ и бытъ прозябающихъ обывателей «нашего дома». Въ этой нравоописательной повѣсти почти нѣтъ фабулы, и тѣмъ не менѣе повѣсть интересна. Любопытно заключеніе ея: «если по поводу этой длинной и, можетъ-быть, скучной исторіи, — говоритъ авторъ: — читателю придетъ въ голову старая, но, къ сожалѣнію, очень часто забываемая мысль, что человѣкъ и въ самой тѣсной сферѣ и въ самомъ скромномъ общественномъ положеніи можетъ служить на пользу своихъ ближнихъ, то лучшаго вознагражденія мнѣ и не надо». Про большую часть своихъ повѣстей и разсказовъ Михайловъ имѣлъ полное право сказать, что это — быль, а не выдумка. Живя въ провинціи, онъ видѣлъ не мало, онъ зорко присматривался къ сѣрой будничной жизни провинціальныхъ захолустныхъ мѣстъ и, рано научившись владѣть перомъ, безъ труда переносилъ видѣнное или слышанное въ свои безыскусственныя произведенія, лишенныя притянутой тенденціи, не претендующія на мораль и замѣчательно правдивыя, согрѣтыя теплымъ чувствомъ, глубоко гуманнымъ отношеніемъ къ своимъ героямъ.
На Милліонной улицѣ въ Петербургѣ, въ собственномъ домѣ, занимая роскошную квартиру съ великолѣпной помпейской залой, зимнимъ садомъ и готовой сценой, жилъ придворный архитекторъ Штакеншнейдеръ. Жена его, Марья Ѳедоровна, собирала въ своемъ салонѣ всѣхъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ людей: писателей, музыкантовъ, артистовъ. У нея бывали Майковъ, Полонскій, Бенедиктовъ, Мей, Щербина, Кроль, Тургеневъ, Григоровичъ, Дружининъ и другіе. Яковъ Петровичъ Полонскій былъ самымъ близкимъ человѣкомъ въ домѣ Штакеншнейдеровъ; онъ ввелъ къ нимъ и своего друга Михайлова, и Михаилъ Ларіоновичъ, веселый, находчивый, остроумный, быстро пріобрѣлъ симпатіи хозяевъ. Здѣсь-то онъ и познакомился съ Антономъ Григорьевичемъ Рубинштейномъ, для котораго, въ 1853 г., написалъ либретто къ его комической оперѣ «Ѳомушка-дурачокъ». Писатели были самыми желанными гостями у Штакеншнейдеровъ. Тогда, впрочемъ, писателей цѣнили всюду, и въ высшемъ свѣтѣ они были въ большой модѣ. Вспоминая эту пору, граничащую съ шестидесятыми годами, Шелгуновъ очень мѣтко характеризуетъ ее по отношенію къ русскому писателю. «Тогда, — говоритъ онъ: — и время было такое, что на пиру русской природы первое мѣсто принадлежало литератору. Никогда, ни раньше ни послѣ, писатель не занималъ у насъ въ Россіи такого почетнаго мѣста. Когда на литературныхъ чтеніяхъ (они начались тогда впервые) являлся на эстрадѣ писатель, пользующійся симпатіями публики, стонъ стоялъ отъ криковъ восторга, аплодисментовъ и стучанья стульями и каблуками. Это былъ не энтузіазмъ, а какое-то бѣснованье, но совершенно вѣрно выражавшее то воодушевленіе, которое вызывалъ писатель въ публикѣ. И дѣйствительно, между тѣмъ временемъ, когда можно было разсказывать (и всѣ вѣрили), что Пушкина высѣкли за какое-то стихотвореніе, и шестидесятыми годами легла уже цѣлая пропасть; теперь писатель сталъ сразу на какую-то исключительную высоту…»
При такомъ отношеніи къ писателямъ, не было нисколько удивительно, что тогда они были призваны къ участію въ работахъ правительства. По отзыву свидѣтеля того времени, Шелгунова, "когда весь успѣхъ реформъ зависѣлъ отъ общественнаго развитія, нельзя было не ставить высоко тѣхъ, кто творилъ это развитіе. Даже спеціальныя изданія того времени расширили свои программы и сдѣлали это «не изъ моды», а потому, что нельзя было иначе. Послѣ парижскаго мира, когда прогрессивныя стремленія охватили офиціальную Россію и проникли въ правительственныя и высшія сферы, правительственные органы взяли на себя тоже воспитательную роль и стали печатать не только беллетристику и этнографію, но даже ввели отдѣлы критики и политики. Къ такимъ офиціальнымъ изданіямъ, перешагнувшимъ черезъ свою спеціальность, принадлежали «Военный Сборникъ» и «Морской Сборникъ». Въ «Военномъ Сборникѣ» офиціальнымъ членомъ редакціи состоялъ Чернышевскій, а въ «Морскомъ Сборникѣ», «уже и совсѣмъ выскочившемъ изъ своей программы», участвовала цѣлая плеяда настоящихъ художниковъ слова, въ томъ числѣ и Михаилъ Михайловъ. Дѣло въ томъ, что съ цѣлью расширенія общеобразовательнаго кругозора нашихъ моряковъ, а заодно и распространенія въ русскомъ обществѣ свѣдѣній объ отдаленныхъ путешествіяхъ, въ которыя отправлялись наши суда, морское министерство предложило извѣстнымъ писателямъ Гончарову и Григоровичу воспользоваться прекраснымъ случаемъ: первому отправиться на фрегатѣ «Паллада», идущемъ къ берегамъ Японіи, а второму на кораблѣ «Ретвизанъ», направлявшемся въ Средиземное море. Затѣмъ для собиранія точныхъ, обстоятельныхъ свѣдѣній о тѣхъ мѣстностяхъ Россіи, населеніе которыхъ занимается мореходствомъ и рыбными промыслами, судоходствомъ по рѣкамъ и озерамъ, и для доставленія "Морскому Сборнику " интересныхъ статей объ этой части родного края, морскимъ министерствомъ, на самыхъ выгодныхъ условіяхъ для авторовъ, были командированы въ 1856 году слѣдующіе литераторы: А. Н. Островскій — на верховья рѣки Волги, Г. П. Данилевскій — въ южную Россію, А. А. Потѣхинъ — на среднюю Волгу отъ Нижняго-Новгорода, H. Н. Филипповъ — на Донъ и Азовское море, А. Ф. Писемскій — на Волгу, въ Астрахань, на побережье Каспійскаго моря, С. В. Максимовъ (по указанію Михайлова), черезъ Ив. Ив. Панаева, — на крайній сѣверъ Россіи, на Бѣлое море и его побережья, на сѣверныя рѣки и М. Л. Михайловъ — на рѣку Уралъ и въ Оренбургскій край, въ родныя ему мѣста. Въ командировку Михайловъ отправился въ концѣ 1856 года. Какъ настоящій писатель, онъ жилъ исключительно литературнымъ трудомъ; зарабатывалъ достаточно, «а денегъ у него все-таки не было». Литературные друзья въ шутку называли его «безденежнымъ литераторомъ», и это его почему-то задѣвало. Безденежье, необходимость непрерывнаго заработка принудили его принять и предложеніе морского министерства, что его очень тяготило, какъ ранѣе тяготила зависимость отъ отца, отъ которой онъ и поспѣшилъ отдѣлаться въ самые молодые годы.
«Милый другъ Николай Васильевичъ! — писалъ онъ Шелгунову изъ Уральска отъ 25 февраля 1857 года. — Въ настоящую минуту у меня три желанія: во-первыхъ, обнять тебя поскорѣе; во-вторыхъ, быть такимъ же хорошимъ человѣкомъ, какъ ты, чтобы тебѣ не совѣстно было обнимать меня; въ-третьихъ, бытъ богатымъ, чтобы не брать впередъ никакихъ порученій отъ морского министерства, и если странствовать, то странствовать по своей волѣ, а лучше всего оставаться съ тѣми, кого любишь. Но, взявшись за гужъ, будь дюжъ. Надо хоть въ исполненіи этой пословицы быть похожимъ на тебя. Я по мѣрѣ силъ стараюсь объ этомъ. Есть и нѣкоторый успѣхъ. Въ статьяхъ моихъ объ Оренбургскомъ краѣ будетъ, надѣюсь, кое-что новое. Надо тебѣ замѣтить, что я, между прочимъ, выучился, сколько успѣлъ, по-татарски, что и дало мнѣ возможность заняться совсѣмъ не тронутымъ предметомъ — башкирскими преданіями, которыми полна Оренбургская губернія. Нѣтъ такой рѣки, нѣтъ такой горы, про которую не существовало бы легенды или пѣсни. И таковыхъ собралъ я изрядное количество. Кромѣ текстовъ, записалъ даже нѣсколько мелодій, съ помощью брата (Ивана Ларіоновича). Ты ихъ сыграешь на рожкѣ? а? Курая, которую я привезу съ собой, ты, конечно, не сумѣешь и въ ротъ взять: я, сколько ни маялся, и одинъ и съ учителемъ, не могъ извлечь ни единаго звука. Должно-быть, зубъ со свистомъ. Кромѣ очерковъ Башкиріи, значительную часть моихъ замѣтокъ объ Оренбургскомъ краѣ составитъ описаніе уральскихъ казаковъ. Вездѣ стараюсь, по мѣрѣ возможности, говорить откровенно, безъ прикрасъ, о положеніи края. Гадостей нѣсть числа. Образчикъ моихъ разсказовъ увидишь ты въ апрѣлѣ въ „Морскомъ Сборникѣ“. Это описаніе багренья. Боюсь, что половина его застрянетъ въ цензурѣ… Скоро ѣду въ Гурьевъ, а оттуда катну на пароходѣ въ Мангышлакъ. Не мѣшаетъ вѣдь побывать?» А ранѣе этого письма къ Шелгунову Михайловъ, отъ 22 января 1857 года, извѣщалъ канцелярію морского министерства о результатахъ своей поѣздки, что имъ изготовляется сочиненіе, подъ заглавіемъ «Очерки Башкиріи». «Чтобы ближе познакомиться съ бытомъ жителей этой огромной части Оренбургскаго края, — писалъ Михайловъ: — я изучилъ татарскій языкъ (отчасти извѣстный Михайлову еще съ дѣтства), что дало мнѣ возможность собрать много памятниковъ башкирской народной поэзіи и близко узнать вѣрованія, обычаи, историческія преданія и настоящее положеніе башкиръ… Второй трудъ мой подъ названіемъ „Отъ Уральска до г. Гурьева“ будетъ заключать этнографическое и историческое описаніе уральцевъ, ихъ быта и промысловъ, какъ по Уралу, такъ и по Каспійскому морю… Изъ этого второго труда у меня готовы вчернѣ нѣсколько большихъ статей, изъ которыхъ четыре 1) „Уральскъ“, 2) „Багренье царскаго куса“, 3) „Малое“ и 4) „Большое багренье“ будутъ доставлены въ мартѣ мѣсяцѣ». Однако планамъ Михайлова не удалось осуществиться, и два года спустя онъ успѣлъ лишь обработать собранные имъ матеріалы для одной статьи («Уральскіе очерки. Изъ путевыхъ замѣтокъ 1856—1857 г.»), которую и помѣстилъ въ «Морскомъ Сборникѣ». Дальнѣйшему приведенію въ порядокъ этихъ матеріаловъ помѣшала его поѣздка за границу, а затѣмъ его роковая судьба.
Изъ командировки Михайловъ вернулся съ запасомъ новыхъ силъ, освѣженный и бодрый. Другъ его, Апол. Никол. Майковъ привѣтствовалъ его возвращеніе въ столицу слѣдующимъ посланіемъ:
Урала мутнаго степные берега,
Лѣса, тюльпанами покрытые луга,
Амфитеатры горъ изъ сизаго порфира,
Простыя племена, между которыхъ ты
Сбиралъ преданія исчезнувшаго міра,
Далекая любовь, пустынныя мечты
Возвысили твой духъ: прощающимъ, любящимъ
Пришелъ ты снова къ намъ — и, чутко слышу я,
Въ стихахъ твоихъ, ручьемъ по камешкамъ журчащимъ,
Ужъ льется между строкъ поэзіи струя.
Поѣздка на Уралъ нисколько не помѣшала Михайлову продолжать чисто-литературныя занятія. Въ «Русскомъ Вѣстникѣ» (1856—1857) онъ напечаталъ цѣлую серію переводовъ изъ Гейне, между прочимъ, «Путешествіе на Гарцъ», критико-біографическій очеркъ о поэтѣ и разсказъ «Напраслина». Въ то же время онъ приготовлялъ къ изданію книжку своихъ переводовъ изъ Гейне. Вернувшись съ Урала, Михайловъ осенью 1857 г. «захворалъ тифомъ съ какимъ-то страшнымъ осложненіемъ», проболѣлъ очень продолжительное время и долго боролся со смертью; это случилось въ Лисинѣ, гдѣ Шелгуновъ, въ мѣстномъ учебномъ лѣсничествѣ, получилъ мѣсто, и куда Михайловъ пріѣхалъ погостить. Дружескій, хорошій уходъ значительно помогъ его выздоровленію. Изъ Лисина Шелгуновы переѣхали къ зимѣ въ столицу, и Михайловъ поселился у нихъ въ домѣ, и съ тѣхъ поръ почти не разлучался до самой ссылки, вмѣстѣ и за границу ѣздилъ. Весною 1858 года вышли «Пѣсни Гейне въ переводѣ М. Л. Михайлова». Въ настоящее время эта маленькая въ 16 д. листа книжка представляетъ большую библіографическую рѣдкость. Она была встрѣчена единодушными похвалами. И немудрено: Михайловъ явился у насъ первымъ истолкователемъ Гейне. Онъ понималъ этого изящнаго лирика, пѣвца любви и природы, «прихотливаго и вѣтренаго поэта, кидавшагося изъ крайности въ крайность, не останавливавшагося ни на одной». Все, что составляетъ обаятельную силу поэзіи Гейне, при всей внѣшней простотѣ ея, заключавшей въ себѣ огромное умѣнье схватывать самыя неуловимыя движенія сердца, подмѣчать самыя тонкія черты и отношенія въ природѣ, — Михайловъ передавалъ мастерски. Ни одинъ изъ нашихъ переводчиковъ Гейне не достигалъ такой вѣрной передачи духа, внѣшней и внутренней красоты, извѣстнаго настроенія, манеры, колорита пѣсенъ нѣмецкаго поэта. Переводы Михайлова удивительно вѣрно передаютъ подлинникъ и не отступаютъ отъ него ни въ отношеніи поэтической формы, ни въ отношеніи строя мысли со всѣми ея оттѣнками, ни въ отношеніи образности, оборотовъ рѣчи, характера стиха. Какъ за Курочкинымъ остается непоколебленной слава образцоваго переводчика Беранже, пересоздателя его пѣсенъ, такъ и Михайловъ донынѣ считается несравненнымъ, едва ли имѣвшимъ и имѣющимъ соперниковъ въ нашей литературѣ, переводчикомъ Гейне.
Михайловъ не переводилъ строка въ строку, рабски не копировалъ въ своихъ художественныхъ переводахъ подлинника. «Нельзя сказать, — писалъ критикъ „Современника“ о переводахъ Михайлова изъ Гейне: — чтобы они отличались буквальной вѣрностью подлиннику, но нельзя въ нихъ не замѣтить поэтическаго чувства, возбуждающаго въ читателѣ именно то настроеніе, какое сообщается и подлинникомъ. Чувствовать, а не только понимать мысль Гейне, переводя его, необходимо, можетъ-быть, болѣе, нежели при переводѣ всякаго другого поэта. Мысль является у него чувствомъ, а чувство переходитъ въ думу такъ неуловимо, что посредствомъ холоднаго анализа нѣтъ возможности передать это соединеніе. Необходимо самому увлечься впечатлѣніемъ стихотворенія Гейне, самому прочувствовать его, и тогда только можно хорошо его передать. Намъ кажется, что у г. Михайлова есть именно эта способность чувствовать поэзію Гейне, и потому онъ до сихъ поръ лучше всѣхъ другихъ передавалъ силу впечатлѣнія, оставляемаго въ читателѣ стихами Гейне… На его переводахъ виденъ отпечатокъ поэзіи Гейне. Г. Михайловъ не передѣлываетъ Гейне, не подбавляетъ своихъ чувствъ и понятій къ его чувствамъ и понятіямъ, а потому для человѣка, читавшаго съ любовью Гейне, переводы г. Михайлова такъ живо напоминаютъ подлинникъ. Но и не читавшій Гейне изъ книжки г. Михайлова получитъ объ этомъ поэтѣ полное и вѣрное понятіе. Еще болѣе можетъ способствовать этому предисловіе, написанное г. Михайловымъ». Легко убѣдиться въ справедливости этого отзыва, если сравнить переводы Михайлова изъ «Лирической интермедіи», или такихъ пьесъ, какъ «Зловѣщій грезился мнѣ сонъ», «Прологъ», «Съ толпой безумною не стану», «Брось свои иносказанья», «Афротенбургъ», «Гренадеры», «Гонецъ» «Гастингское поле», «Король Ричардъ», «Стучивъ барабанъ» и проч. Большой знатокъ поэзіи Гейне покойный профессоръ А. фонъ-Видертъ очень цѣнилъ переводы Михайлова, который, по его мнѣнію, владѣетъ способностью воспроизводитъ именно ту сильную, острую, свѣтлую сторону поэта, которая внесла въ поэзію новый элементъ… До извѣстной степени онъ ознакомилъ русскую публику съ самой замѣчательной и оригинальной стороною Гейне. «Михайловъ, — писалъ фонъ-Видертъ: — вопреки собственному таланту (который высказывается не въ нѣжныхъ, а скорѣе въ рѣзкихъ и выразительныхъ аккордахъ), обратился особенно къ тѣмъ пѣснямъ, гдѣ Гейне еще подвластенъ своему горю, гдѣ его любовное горе, говоря языкомъ Гегеля, еще не сдѣлалось для него объектомъ, гдѣ Гейне не только не вооружаетъ противъ себя читателя, а, кажется, самъ нуждается въ сожалѣніи. Не ограничиваясь тѣми слезами, которыя поэтъ проливаетъ самъ, г. Михайловъ даже иногда старается придавать ему печальный, трогательный колоритъ противъ его собственнаго желанія».
И поэтическимъ чутьемъ и глубокимъ изученіемъ типичнаго, виднаго главаря литературной школы, которую именуютъ «юною Германіей», Михайловъ замѣчательно тонко чувствовалъ Гейне, его сложную психологію, и какъ человѣка извѣстной политической партіи и какъ лирическаго поэта, пѣвца любви и природы. «Произведенія Гейне, — говорить Михайловъ въ своемъ очеркѣ, предшествующемъ книжкѣ пѣсенъ, имъ переведенныхъ: — посвященныя современнымъ вопросамъ и интересамъ, особенно сильны тѣмъ поэтическимъ элементомъ, который повсюду чуется въ нихъ. Вліяніе его на литературу, какъ публициста, было далеко не такъ обширно, какъ вліяніе его поэзіи. Отголоски пѣсенъ Гейне слышатся вездѣ въ современной лирикѣ — и у англійскихъ, и у американскихъ, и у французскихъ, и у русскихъ поэтовъ. Что касается поэтовъ Германіи, едва ли можно назвать хоть одного, который волей-неволей не носилъ бы на себѣ его вліянія». Такъ цѣнилъ онъ «барабанщика» литературнаго воинственнаго легіона. "Гейне былъ любимымъ поэтомъ Михайлова, — говоритъ Шелгуновъ: — конечно, потому, что у Михайлова былъ тотъ же душевный складъ, тѣ же переходы отъ серьезнаго настроенія къ внезапной ироніи или шуткѣ и тотъ же острый, тонкій умъ, умѣвшій схватывать оттѣнки мыслей и чувствъ. Михайловъ облюбовывалъ или вещи съ гражданскими мотивами, или такія, гдѣ глубокая мысль разрѣшалась внезапно злою ироніей… Это опредѣленіе Шелгунова примѣнимо ко всѣмъ стихотворнымъ переводамъ Михайлова. «Михайловъ считалъ себя беллетристомъ и, кажется, мало цѣнилъ себя, какъ переводчика и знатока иностранной литературы. А другого подобнаго знатока тогда не было. Михайловъ былъ ходячей библіографіей иностранной литературы, и не было въ англійской, нѣмецкой и французской литературѣ такого беллетриста или поэта, котораго бы онъ не зналъ. Какъ переводчикъ, Михайловъ, можно сказать, оставилъ вѣчное наслѣдіе».
Въ концѣ лѣта 1858 года Михайловъ уѣхалъ за границу, жилъ въ Парнасѣ, вмѣстѣ съ Шелгуновыми, затѣмъ цѣлый мѣсяцъ пробылъ въ Нормандіи, побывалъ въ Трувилѣ, Гаврѣ, Руанѣ и вернулся снова въ Парижъ, къ своимъ неизмѣннымъ друзьямъ, занимавшимъ помѣщеніе въ «Hôtel Molière». Здѣсь онъ коротко познакомился и даже сблизился со всей компаніей отеля, преимущественно женской, въ бесѣдахъ которой преобладалъ «женскій вопросъ». Его яркой и ревностной поборницей была писательница Женни д’Эрикуръ (D’Héricourt), непримиримый врагъ Прудона и Наполеона, которыхъ обитатели отеля ненавидѣли — перваго за его нападки на женщинъ, второго — за его coup d'état. Политическія убѣжденія благородной компаніи, мечтавшей о свободѣ и равенствѣ, распѣвавшей пѣсни политическаго содержанія, были республиканскія. Наэлектризованная своимъ настроеніемъ, она постоянно волновалась и постоянно ждала какой-то перемѣны. Нельзя сказать, чтобы атмосфера отеля не вліяла на нервнаго и впечатлительнаго Михайлова, и она-то и дала толчокъ его задушевнымъ мыслямъ по поводу женскаго вопроса, котораго онъ былъ восторженнымъ глашатаемъ. Въ «Hôtel Molière» Михайловъ былъ душою всего общества и, по отзыву Л. П. Шелгуновой, своей внѣшностью и характеромъ, живымъ и склоннымъ къ «мѣткимъ и юмористическимъ замѣчаніямъ, какъ разъ подходилъ къ парижской бульварной жизни».
Да, это былъ счастливый характеръ, въ которомъ серьезность, горячее отношеніе къ дѣлу уживались рядомъ съ веселостью, удальствомъ и безпечностью. Неукротимый борецъ за идею, горячій защитникъ правъ гражданина, женскаго равноправія, онъ въ то же время сыпалъ остротами, быстро подмѣчалъ смѣшныя стороны окружавшихъ его, предавался неудержимой веселости. Въ отелѣ Мольеръ всякое происшествіе онъ привѣтствовалъ какимъ-нибудь юмористическимъ стишкомъ. Когда, напримѣръ, хозяйка отеля m-me Maxime, при наступленіи холодовъ роздали всѣмъ своимъ жильцамъ пуховики, чтобы въ постели покрывать ноги, Михайловъ, на мотивъ извѣстнаго романса «Талисманъ», написалъ:
Гдѣ консьержа вѣчно плещетъ,
Моя грязные полы,
Гдѣ луна, печально блещетъ
Сквозь туманъ кофейной мглы,
Гдѣ въ подвалѣ, наслаждаясь,
Дни проводитъ Подъ-Прудонъ,
Тамъ Максима, извиваясь,
Мнѣ вручила эдредонъ.
Своимъ стихотворнымъ юмористическимъ шалостямъ онъ не придавалъ рѣшительно никакого значенія, хотя среди нихъ попадались вещи чрезвычайно остроумныя и порою не безъ сарказма. Какъ быстро выливались онѣ изъ-подъ его пера, такъ же быстро и забывались имъ. Уцѣлѣло изъ нихъ только то немногое, что онъ дарилъ кому-нибудь на память, да и это застряло, а то и совсѣмъ погребено въ альбомахъ и бумагахъ разныхъ лицъ. Когда Василій Степановичъ Курочкинъ основывалъ свою «Искру», онъ привлекъ къ участію въ журналѣ и Михайлова, но послѣдній ничего не далъ и былъ крайне удивленъ, когда въ «Искрѣ», во второй годъ (1860) ея существованія, появились двѣ его шутки: «Дервишъ и мышь» и «Экспромтъ арестованнаго лондонскаго мазурика (pocketboy)»:
Съ полисменомъ поневолѣ
Долженъ я хлѣбъ-соль вести;
Иль они со мною въ долѣ,
Или я у нихъ въ части…
Оказалось, что обѣ шутки Курочкинъ взялъ изъ одного письма Михайлова къ его пріятелю, которое Михайловъ послалъ ему изъ-за границы. Пришлось однажды и самому Михайлову использовать свое стихотвореніе, написанное въ альбомъ и забытое, которое онъ затѣмъ извлекъ изъ альбома спустя два года и напечаталъ. Называется оно «На пути» («За туманами потухъ свѣтъ зари вечерней») и посвящено женщинѣ, сыгравшей немаловажную роль въ его жизни. Женщина эта имѣла на него огромное, роковое вліяніе, благодаря которому изъ области мечтаній онъ перешелъ къ живому дѣлу и ради идеи понесъ тяжелый крестъ… На ея судъ отдавалъ Михайловъ свои произведенія, совѣтовался съ ней насчетъ своихъ плановъ литературныхъ, житейскихъ и политическихъ; безусловно во всемъ ей вѣрилъ, подчинялся ея волѣ и… нерѣдко ея легкомысленнымъ велѣньямъ. Какое значеніе придавалъ онъ своимъ отношеніямъ къ ней, ея привязанности, скрасившей его трудовую одинокую жизнь, видно изъ одного, обращеннаго къ этой особѣ стихотворенія, напечатаннаго уже по смерти Михайлова:
…Зарею обновленья
Въ моей ночи взошла любовь твоя,
Въ ней стали ясны мнѣ и міръ и жизнь моя,
Ихъ смыслъ, и сила, и значенье.
Въ ней, какъ въ сіяньи дня,
Я увидалъ, что истинно, что ложно,
Что жизненно, что призрачно, ничтожно
Во мнѣ и внѣ меня…
…О, свѣтъ всевоскрешающей любви!
Ты, давъ на дѣло мнѣ и на страданье силы,
Веди меня сквозь мракъ моей живой могилы
И къ дѣлу жизни вновь могучимъ призови!
Къ ней же относятся его стихотворенія: «Перепутье», «Долиной пыльной шли мы рядомъ», «Дай руку мнѣ, любовь моя», «Какъ долгой ночью ждетъ утра» и друг. Томясь въ неволѣ, испытывая жестокія муки, и физическія и нравственныя, Михайловъ былъ все-таки полонъ мыслью о беззавѣтно любимой имъ женщинѣ и, въ ожиданіи отъ нея вѣстей, писалъ:
О, только бъ знать, что надъ тобой
Безъ тучъ восходитъ день,
Что, ясная, встрѣчаешь ты
Безъ слезъ ночную тѣнь —
Какъ стало бы свѣтло, тепло,
Въ холодной этой тьмѣ!
Пусть воли нѣтъ: пока придетъ,
Есть счастье и въ тюрьмѣ…
Лѣтъ за пять до того, когда онъ еще не томился въ суровомъ мерзломъ краю и мирная жизнь поэта текла въ кругу пріютившей его семьи, гдѣ онъ былъ почти неразлученъ съ дорогою ему женщиной, дѣлился съ нею радостями и горестями, свое чувство къ ней онъ выразилъ въ маленькой прелестной вещицѣ: «На пути», написанной въ м. Лисино, въ іюнѣ 1857 года:
За туманами потухъ
Свѣтъ зари вечерней…
Раздражительнѣе слухъ
Сердце суевѣрнѣй.
Мнѣ грозитъ мой путь глухой
Злою встрѣчей, битвой…
Но душа полна тобой,
Какъ святой молитвой!..
Была ли вполнѣ достойна такой беззавѣтной любви особа, вдохновлявшая Михайлова? Оправдывала ли его довѣріе къ ней? Обладала ли она богатыми умственными и нравственными данными, широкимъ, яснымъ міросозерцаніемъ, чуткостью души, — словомъ, всѣмъ тѣмъ, чѣмъ щедро надѣлялъ ее Михайловъ, и что дѣлало ее большимъ авторитетомъ въ глазахъ человѣка, безгранично, до самозабвенія ей преданнаго? Будущій біографъ Михайлова, безъ сомнѣнія, разберется вполнѣ въ этомъ вопросѣ, не сейчасъ, но позднѣе, когда пройдетъ нѣкоторая давность. А пока время для этого еще не приспѣло…
Живя за границей, Михайловъ продолжалъ усиленно работать. Въ теченіе 1858—1859 гг. онъ посылалъ въ «Современникъ» свои интересныя «Парижскія письма» и «Лондонскія замѣтки» и напечаталъ здѣсь нѣсколько переводныхъ стихотвореній, въ томъ числѣ «Бѣлое покрывало» Морица Гартмана, — вещь, безчисленное множество разъ читанную съ театральныхъ подмостковъ, — «Годиву» Теннисона, І'ейневское «Брось свои иносказанья», повѣсть «Вольная пташка» и большую критическую статью о Джоржъ-Эліотѣ по поводу романа этой писательницы «Адамъ Видъ». Кромѣ того въ «Русскомъ Вѣстникѣ» онъ помѣстилъ цѣлый рядъ переводовъ изъ Гейне, Рюккерта, Томаса Гуда, Эйхендорфа, а въ дѣтскомъ журналѣ «Подснѣжникъ», кромѣ стихотвореній, три русскія сказки («Три зятя», «Котъ и пѣтушокъ», «Булатъ-молодецъ»), взятыхъ, такъ сказать, изъ народныхъ устъ и переданныхъ тѣмъ простымъ, прелестнымъ языкомъ, которымъ Михайловъ владѣлъ въ совершенствѣ.
Въ концѣ 1858 года извѣстный меценатъ и самъ литераторъ графъ Григорій Александровичъ Кушелевъ-Безбородко, печатавшій повѣсти и разсказы подъ псевдонимомъ Грицко Григоренко, задумалъ основать толстый журналъ — «Русское Слово». Оно стало выходить въ слѣдующемъ году подъ редакціей Я. П. Полонскаго. Редакторъ пригласилъ ближайшимъ сотрудникомъ своего друга — Михайлова. Въ «Русскомъ Словѣ» Михаилъ Ларіоновичъ помѣстилъ большой романъ «Благодѣтели», очеркъ «Кормилица», сцены «Обязательный человѣкъ», «Сѣверное море. Изъ путевыхъ картинъ» Гейне, двѣнадцать стихотвореній изъ его же «Книги пѣсенъ» и много рецензій. Осенью 1859 года Полонскаго замѣнилъ нѣкій Хмельницкій, который, по словамъ Шелгунова, «самъ предложилъ себя въ управляющіе „Русскимъ Словомъ“. Хмельницкій именно управлялъ „Русскимъ Словомъ“, какъ онъ управлялъ бы домомъ, заботясь только о хорошихъ жильцахъ. Онъ гонялся за именами, и извѣстность была для него все, чего онъ требовалъ отъ писателя. Хмельницкій очень ухаживалъ за Михайловымъ и шагу не дѣлалъ безъ его совѣта. „Михайловъ, — говоритъ Л. П. Шелгупова: — былъ человѣкъ мягкій и безхарактерный, и хотя страшно сердился на появленіе какого-то коновала, какъ онъ говорилъ, въ литературѣ, но тѣмъ не менѣе помогалъ ему и дѣдомъ и совѣтомъ“. Словомъ, Михайловъ былъ почти редакторомъ журнала гр. Кушелева-Безбородко.
При Хмельницкомъ онъ помѣстилъ въ этомъ журналѣ, въ теченіе 1860 года, только одну беллетристическую вещь — комедію „Тетушка“, а изъ стихотвореній — отрывокъ изъ трагедій Марло „The Life and Death of Dr. Faustus“, Смерть Фауста», «Пѣснь о Маркѣ-кралевичѣ» и драматическую сцену Барри Корнваля «Лодовико Сфорца». Зато иреобладали его рецензіи и критическія статьи, изъ которыхъ обращаетъ на себя вниманіе разборъ «Горькой судьбины» Писемскаго. Кромѣ того въ приложеніи къ «Русскому Слову» появилось отдѣльное собраніе повѣстей Михайлова, въ двухъ частяхъ, подъ заглавіемъ «Въ провинціи», куда вошли: замѣчательный романъ «Перелетныя птицы» и повѣсти и разсказы: «Адамъ Адамычъ», «Онъ», «Кружевница», «Поэтъ», «Скромная доля», «Сынокъ и маменька», «Скрипачъ» и «Изгоевъ». По какой-то досадной случайности, критика почти обошла молчаніемъ эти два тома повѣстей и разсказовъ Михайлова. А между тѣмъ, когда они печатались въ журналахъ, она отдавала имъ должное и особенно лестно отзывалась объ «Адамѣ Адамычѣ», «Кружевницѣ», «Изгоевѣ» и главнымъ образомъ о романѣ «Перелетныя птицы», о которомъ одинъ тогдашній очень строгій и придирчивый критикъ сказалъ, что это очень правдивая вещь, лучше и оригинальнѣе которой Михайловъ не написалъ ничего. «Сюжетъ и содержаніе „Перелетныхъ птицъ“, — говорилъ этотъ критикъ: — для писателя съ болѣе значительнымъ дарованіемъ могли бы послужить золотою розсыпью. Михайловъ не извлекъ изъ открытой имъ золотоносной жилы всего ея богатства, но что онъ сумѣлъ въ ней поживиться, въ этомъ никакъ нельзя отказать ему». Еще бы, когда Михайловъ далъ такую широко-задуманную и мастерски выполненную картину жизни «перелетныхъ птицъ», жизни крайне своеобразной и интересной и для незамысловатаго бытописателя, останавливающагося лишь на внѣшней ея сторонѣ, и для вдумчиваго психолога, глубоко внѣдряющагося въ самую суть этой жизни, въ ея глубину.
Михайловъ въ этомъ романѣ показалъ себя огромнымъ знатокомъ и актерскаго быта и внутренняго міра «перелетныхъ птицъ», міра очень сложнаго. Его герой, Павелъ Павловичъ Литовцевъ, по сценѣ Мирвольскій — фигура, можно сказать, заполняющая первый планъ пестрой, яркой, мѣстами ослѣпительной, картины, написана прекрасно, во весь свой ростъ, такъ же, какъ близко стоящая возлѣ него, сдѣланная тонкою кистью, изящная фигура Ольги, прелестной дѣвушки, главной героини артистической эпопеи. Мирвольскій и Ольга, это — сѣверъ и югъ, мракъ и свѣтъ. Онъ родился въ достаточной семьѣ, избалованный, красивый, съ изящными манерами, съ аристократическимъ лоскомъ — и натура дрянная: мелочный, бездушный, способный на всякія мерзости, «un homme de rien, bien né mais mal élevé», — сказалъ бы о немъ французъ. Она — воспитанница богатой графини, жившая въ роскоши, по не праздная, натура богато одаренная, развитая, превосходно образованная, тонко чувствующая, съ чуткой, благородной душой. «Склонный къ разгулу, къ игрѣ, къ молодечеству», Мирвольскій довольно быстро промоталъ свое состояніе и отъ крайности поступилъ въ актеры. У него оказался большой драматическій талантъ; онъ игралъ вдохновенно, съ увлеченіемъ, — и покорялъ женскія сердца. Онъ такъ сыгралъ Гамлета, что Ольга Гадаева, — у матери которой Мирвольскій нанималъ комнату, — воспитанная на англійскій манеръ, бредившая Шекспиромъ и понимавшая его героевъ, пришла въ неописанный восторгъ. «Я не помню, — сказала она представившемуся ей Мирвольскому: — когда испытывала такое удовольствіе въ театрѣ, какое доставили мнѣ вы!»
И съ этого времени она стала рабой Мирвольскаго, который навсегда сохранилъ надъ ней власть, обаятельное вліяніе, до самой ея смерти. Какъ самый патентованный фатъ и проходимецъ, онъ творилъ гадости и мерзости какъ-то шутя, никогда не сознавая ихъ безобразія, онъ обокралъ Ольгу, потащилъ ее на балаганные подмостки жалкой провинціальной сцены, наносилъ несчастной женщинѣ нестерпимыя оскорбленія и въ концѣ концовъ вогналъ ее въ чахотку. И Ольга все-таки любила его и восхищалась его дарованіемъ. На сценѣ это былъ другой человѣкъ, внѣ ея — отъявленный мерзавецъ. Двойственность его характера Михайлову удалось изобразить съ большимъ тщаніемъ, и обликъ Мирвольскаго вышелъ яркимъ, художественнымъ. Еще тщательнѣе, съ особенной нѣжностью изображена серьезно мыслящая, съ богатыми умственными и душевными задатками, но безвольная въ рукахъ негодяя, Ольга. Михайловъ былъ большой знатокъ женской души, ея подчасъ непонятныхъ движеній — и женскіе характеры, женскіе силуэты у него всегда ярче, привлекательнѣе и какъ-то свѣжѣе. Ему одинаково удавались и положительные и отрицательные типы прекраснаго пола, отъ милой, поэтичной, наивной Уленьки, въ повѣсти, озаглавленной этимъ именемъ, до Евпраксіи Петровны въ повѣсти «Нашъ домъ» или Марьи Ивановны въ романѣ, также названномъ по имени героини, пустой бабенки, испортившей жизнь своему мужу, человѣку, впрочемъ, достаточно безхарактерному. Изъ нея при другомъ мужѣ и при другихъ обстоятельствахъ, можетъ-быть, что-нибудь и вышло бы, и она не была бы такой дурной женой. Въ этомъ романѣ, кстати сказать, характеры всѣхъ дѣйствующихъ лицъ очерчены прекрасно, не выключая и второстепенныхъ, въ родѣ, напримѣръ, бойкой дамы Анны Марковны, силуэтъ которой сдѣланъ очень удачно. Да и описаніе мелкаго быта въ этомъ романѣ дышитъ мастерствомъ.
Въ «Перелетныхъ птицахъ» множество живыхъ фигуръ, начиная отъ вѣчно полусоннаго ламповщика Антипа и кончая дѣвицей Наруковичъ, дочерью антрепренера, бездарнаго и гадкаго, завистливаго созданья. Особенно удачнымъ вышелъ у Михайлова содержатель труппы Осипъ Ѳомичъ Наруковичъ, типичный антрепренеръ старыхъ временъ, отлично знающій «гдѣ раки зимуютъ», скаредный, привыкшій выжимать соки изъ своихъ служащихъ, невзирая на всѣ превратности антрепренерской судьбы, сумѣвшій зашибить деньгу и носившій капиталы при себѣ, зашитыми въ нагрудникѣ. Не менѣе удачно набросанъ портретъ нѣкоего Потатуйкина, сѣденькаго старичка съ хохолкомъ и крашеными усами, съ круглымъ румянымъ лицомъ и еще круглѣйшимъ брюшкомъ, отрощеннымъ на чужихъ обѣдахъ, одного изъ обитателей городка Голодаева. Безшабашный враль, любитель новостей, недостатокъ которыхъ повергалъ его въ уныніе, Потатуйкинъ каждый день объѣзжалъ своихъ знакомыхъ, которыхъ у него было множество. «Однихъ кумушекъ и кумовьевъ онъ никакъ не могъ перечесть безъ календаря, гдѣ были у него отмѣчены семейные праздники всѣхъ мало-мальски извѣстныхъ голодаевскихъ домовъ». Сплетничая напропалую, прилыгая при передачѣ какого-нибудь происшествія и слуха, Потатуйкинъ дѣлалъ много зла своимъ языкомъ, безсознательно творя гадости. Это — эпизодическое лицо и тѣмъ не менѣе невольно обращаетъ на себя вниманіе, настолько мастерски оно изображено и притомъ лишь нѣсколькими штрихами. Въ романѣ много бытовыхъ мелочей, представленныхъ жизненно, глубоко-правдиво. Легкій юморъ, особенно при изображеніи нравовъ «перелетныхъ птицъ», производитъ пріятное впечатлѣніе своей непосредственностью.
И въ повѣсти «Изгоевъ» замѣтно присущее Михайлову отличное знаніе той среды, въ которой вращаются герои этого разсказа, и тонкое пониманіе человѣческаго сердца. Фабула — проста и не нова, и недаромъ эпиграфомъ поставленъ стихъ Гейне «Es ist eine alte Geschichte». Приглашенный помѣщикомъ Бухаровымъ, для приготовленія сына его въ учебное заведеніе, молодой учитель Изгоевъ, за годъ передъ тѣмъ окончившій университетъ, влюбляется въ сестру своего ученика, прелестную и неглупую дѣвушку, Нину. Незавидное положеніе дѣлъ Бухарова побуждаетъ послѣдняго заботиться о томъ, чтобы Нина «сдѣлала хорошую партію». Для этого Нину отправляютъ въ губернскій городъ, къ дядѣ, гдѣ ей и находятъ состоятельнаго жениха. Она подчиняется волѣ родителей, зная, что приноситъ себя въ жертву, — потому что любитъ Изгоева. Затѣмъ, пріѣхавъ, ранѣе жениха, домой, она объясняетъ Изгоеву, что бракъ ея неизбѣженъ, въ виду того, что этимъ спасается благосостояніе ея родителей. Спустя нѣсколько времени она уѣзжаетъ съ женихомъ въ городъ, гдѣ рѣшено отпраздновать свадьбу. Изгоевъ рѣшилъ застрѣлиться, но остался живъ, очевидно, послѣ неудачнаго выстрѣла. «…Я только-что оправился отъ жестокой болѣзни, — пишетъ онъ другу, въ Москву. — Я очень слабъ тѣломъ, но духомъ бодръ, какъ, кажется, никогда не былъ. Сердце мое полно любви, но уже не той болѣзненной любви, которая чуть не приготовила мнѣ судьбы Вертера… Нѣтъ, я хочу жить, и эту любовь, такъ глубоко охватившую меня, перенести съ одного, утраченнаго мною существа, на все, что проситъ любви и дѣятельнаго сердечнаго участія». Этими словами разсказъ и кончается. Правдивая исторія написана просто и задушевно и дышитъ поэзіей, какъ та природа, среди которой она происходитъ, то радостная, дышащая весенней красой, сіяющая надеждами на счастье, то бурная, унылая, съ осенними туманами, затмевающая сладкія грезы о блаженствѣ. «Желтые листья, — пишетъ Изгоевъ въ своемъ дневникѣ: — безпрестанно залетаютъ ко мнѣ въ окно и падаютъ на мой письменный столъ. Вечера темны и сыры. Прогулки наши кончились… и я вовсе не имѣю случаевъ говорить съ Ниной на свободѣ… Нина грустна». Легкій силуэтъ дѣвушки и болѣе выработанный обликъ Изгоева необыкновенно жизненны и чужды ходульности, придуманности. Такъ естественны до мелочей движенія ихъ юныхъ сердецъ и отраженія душевныхъ порывовъ. И Нина и Изгоевъ порою наивны до ребячества, но эта наивность мила, а не смѣшна. Какъ ни кратокъ дневникъ Изгоева, какъ ни отрывочны его письма къ университетскому товарищу, но Изгоевъ выразился въ нихъ весь, со всѣмъ искреннимъ пыломъ свѣжей души и очарованіемъ поэтическаго настроенія. «Ея нѣтъ, и солнце не показывается на небѣ. Дни безъ свѣта тянутся одинъ за другимъ; земля подъ окнами моими вся засыпана вялыми листьями; дождь неустанно барабанитъ въ стекла; вѣтеръ безжалостно гнетъ голыя вѣтки березъ… Тоска! Сокрушительная тоска!» — читаемъ мы въ одномъ изъ листковъ дневника Изгоева. «Да, я точно пловецъ на ломкой жалкой лодкѣ по широкому морю, — пишетъ онъ дальше. — Берегъ давно скрылся изъ моихъ глазъ, я всматриваюсь въ небесную даль… послѣдняя звѣзда гаснетъ тамъ… Хоть бы искра грусти въ этомъ взглядѣ, обращенномъ ко мнѣ! Зачѣмъ, зачѣмъ я не умѣю обманывать себя?..» Соотвѣтствія между явленіями природы, моментами въ ней и чувствами молодого человѣка, минутными переживаніями, представлены прекрасно. Даже эскизныя, едва тронутыя карандашомъ лица, второстепенныя въ повѣсти, довольно характерны и дышатъ жизнью; оригинальна госпожа Бухарова, мать Нины, большая любительница чтенія, женщина добрая, но неразвитая.
«Она прочитала на своемъ вѣку пропасть книгъ… но это не развило въ ней ни вкуса ни кой-чего поважнѣе. Она ставитъ на одну доску и „Послѣдній день міра“ Тимоѳеева и Байронова „Каина“; повѣсти Марлпискаго, по ея мнѣнію, гораздо выше „Капитанской дочки“, и такъ далѣе… Она очень часто заводитъ рѣчь о литературѣ… Богъ знаетъ, для чего… Иди она хочетъ ослѣпить меня блескомъ своихъ познаній?» — наивно восклицаетъ въ своемъ письмѣ Изгоевъ. Его ученикъ, Викторъ, балбесъ, не тяготѣющій къ наукѣ и очень склонный къ франтовству — фигурка не менѣе интересная. У Михайлова очень рѣдко второстепенныя лица написаны на скорую руку, напротивъ, они въ большинствѣ случаевъ вѣрно задуманы и удачно сдѣланы. Таковъ, напримѣръ, типъ педагога Закурдаева, типъ, созданный Михайловымъ едва ли не впервые, превосходно имъ подмѣченный и воспроизведенный во всей цѣлости — это замѣчено и однимъ изъ очень немногихъ критиковъ Михайлова. Тотъ же критикъ, разбирая первыя произведенія автора — «Адама Адамыча» и «Перелетныхъ птицъ», — находитъ, что талантъ Михайлова «возникъ непосредственно подъ вліяніемъ Писемскаго, и что если онъ не остановится въ своемъ развитіи, то явится соперникомъ этого романиста», который, надо сказать, въ то время еще не написалъ своего романа «Тысяча душъ» и ничего такого, что прославило бы его имя. Вотъ почему критикъ имѣлъ право тогда сказать, что «кругозоръ Михайлова обширнѣе, чѣмъ у Писемскаго, взглядъ теплѣе, а порою и глубже». Въ этомъ была значительная доля правды.
Ко времени пребыванія Михайлова, вмѣстѣ съ Шелгуновымъ, въ Лондонѣ относится его знакомство съ Герценомъ и Огаревымъ. Въ ихъ кружкѣ онъ довольно скоро сдѣлался своимъ человѣкомъ и пріобрѣлъ симпатіи Герцена. Настоящій патріотъ, Герценъ цѣнилъ въ Михайловѣ человѣка, любящаго свою родину, готоваго на всякія жертвы для нея и ставившаго на первый планъ ея счастье, а не свою личность, свое самолюбіе, подобно большинству русской заграничной молодежи того времени, съ которой Герценъ разошелся скоро. «Уже въ Лондонѣ, — разсказываетъ отлично знавшій его Шелгуновъ: — начались царапающія отношенія между Герценомъ и посѣщавшими его русскими эмигрантами, и наконецъ въ Швейцаріи эти отношенія кончились полнымъ взаимнымъ отчужденіемъ. Обѣ стороны не понимали другъ друга и разошлись съ горькимъ, враждебнымъ чувствомъ. Началось, кажется, съ требованія отъ Герцена денегъ, это его оскорбляло, потому что было требованіе. Затѣмъ сталъ исчезать и взаимный умственный интересъ; умственный горизонтъ эмигрантовъ казался Герцену слишкомъ узкимъ; онъ привыкъ къ умственному простору, котораго, конечно, тутъ бы и не могъ найти. Люди оказались слишкомъ разнаго умственнаго роста. Но не одна разница въ горизонтахъ раздѣляла Герцена отъ эмигрантовъ… Ихъ разъединилъ весь складъ мышленія, разное пониманіе всѣхъ моральныхъ отношеній, личныхъ и общественныхъ, разныя привычки жизни, то, что Герценъ называлъ „безцеремоннымъ самолюбіемъ, закусившимъ удила“, и наконецъ, разница политическихъ программъ. Было изъ-за чего не понимать другъ друга!»
Михайловъ совсѣмъ не походилъ на этихъ господъ и недюжиннымъ умомъ и душевнымъ складомъ какъ нельзя болѣе отвѣчалъ взглядамъ и требованіямъ Герцена, разумнаго человѣка, художника до мозга костей, глубокаго психолога. Среди людей, считающихся умными, есть такіе, которые отличаются логическимъ мышленіемъ, умѣньемъ красно говорить и спорить, способностью тонко подмѣчать сходства и различія, но вмѣстѣ съ тѣмъ видящіе въ вещахъ лишь одну сторону. Съ подобными относительно-умными людьми Герценъ не имѣлъ рѣшительно ничего общаго. Въ этомъ всеобъемлющемъ дарованіи и понятливости и сказывалась сила ума высоко-даровитаго писатели-художника, ума чрезвычайно глубокаго. Умъ Герцена чуждъ былъ отвлеченности и удивлялъ своей жизненностью, реальностью, «схватывавшій идеальную и практическую сущность каждаго предмета и каждаго понятія». Герценъ отличался пониманіемъ тончайшихъ душевныхъ движеній и способностью поразительно-искусно и мѣтко анализировать всякое нездоровое состояніе человѣческаго духа. Рѣдкая разносторонность умственныхъ силъ и дарованій была спаяна въ Герценѣ широкой гуманностью. Съ проницательностью, ему свойственной, Герценъ и въ Михайловѣ оцѣнилъ прежде всего художника и человѣка «съ душой возвышенной и чуткой», съ богатымъ запасомъ энергіи, силъ, пригодныхъ для широкаго размаха, полюбилъ его мягкость, деликатность, чрезвычайное благородство, отсутствіе крайностей демократизма, — все, что было въ немъ самомъ. Михайловъ, по своимъ привычкамъ, умственному темпераменту, развитію, изрядной долѣ аристократичности, въ лучшемъ смыслѣ этого понятія, презиралъ всякую насильственную мѣру, презиралъ такіе выпады, которые сопровождаются грубою силой.
Такъ точно — по словамъ Шелгунова — «широко развитое чувство свободы дѣлало для Герцена невыносимымъ всякое насиліе, въ какой бы формѣ и гдѣ бы оно ни совершалось: онъ не выносилъ ничего грубаго, ничего царапающаго, ничего, что такъ или иначе оскорбляло личность. Это широкое чувство свободы, которое онъ такъ высоко ставилъ, было для него также священно и въ другихъ; поэтому, какъ политическій дѣятель и писатель, онъ являлся только самымъ горячимъ защитникомъ личной и общественной свободы, и только въ этомъ и заключалась вся его программа; это былъ скорѣе клубистъ, ораторъ независимости, чѣмъ политическій уличный дѣятель». Таковъ былъ и Михайловъ. Но разница между ними была въ томъ, что Герцену, съ его кипучей кровью, хотя и «нужны были улица, шумъ, движеніе, дѣло, слушатели, но въ то же время у него былъ слишкомъ трезвый и ясный умъ, чтобы не видѣть послѣдствій всякаго дѣла и не оцѣнить вѣрно его возможностей и успѣха». Михайловъ, напротивъ, человѣкъ, страшно увлекающійся, готовъ былъ, въ особенности подъ чьимъ-нибудь неотразимымъ вліяніемъ, отважиться на самое рискованное предпріятіе, закрывая глаза на то, что будетъ дальше, какіе результаты получатся отъ его смѣлаго, далеко не серьезно обдуманнаго шага. Но, готовый ринуться въ самый водоворотъ кипучаго движенія, онъ все же, подобно Герцену, отрицалъ логику ломки и грубую силу и держался его мнѣнія, что «нужны проповѣдники, апостолы, поучающіе своихъ и не своихъ, а не саперы разрушенія»…
Работа въ «Русскомъ Словѣ» значительно поправила матеріальныя обстоятельства Михаила Ларіоновича, но все-таки, изъ желанія упрочить свое относительное благосостояніе, онъ нерѣдко мечталъ о собственной газетѣ и о редакторствѣ. "Одно время, — разсказываетъ Шелгуновъ въ своихъ воспоминаніяхъ: — возможность редакторства улыбнулась Михайлову довольно близко, и вотъ что онъ писалъ мнѣ въ іюлѣ 1859 года: «Прежде всего, хочу сообщить тебѣ, дорогой другъ Николай Васильевичъ, радостную для меня вѣсть. Помнишь ли наши толки объ изданіи журнала „Вѣкъ“? Эти толки теперь осуществляются. Если только позволятъ, что будетъ извѣстно на-дняхъ, съ будущаго же 1860 года будетъ выходить въ Петербургѣ политическая и литературная газета, еженедѣльно два раза. Я соединился съ Гербелемъ, чтобы издавать ее. Съ его стороны деньги, съ моей трудъ, а барыши, разумѣется, пополамъ. Барыши, конечно, не послѣднее дѣло для нашего брата Исакія; но главное, мнѣ кажется, газета можетъ быть хороша, а, стало-быть, и полезна. По цѣнѣ (7 р.) она будетъ срединой между „Спб. Вѣд.“ и „Сыномъ Отеч.“, стало-быть, доступна для большого круга читателей. Въ ней не будетъ того безразличія мнѣній, какимъ отличаются „Вѣдомости“, и ужъ, разумѣется, не будетъ такой пошлости, какъ въ „Сынѣ“. Однимъ словомъ, это должна быть серьезная газета съ благороднымъ и опредѣленнымъ направленіемъ. Гербель въ этомъ, какъ и въ матеріальномъ отношеніи, товарищъ драгоцѣнный. Онъ не будетъ стѣснять направленіе газеты, потому что подчинится ему самъ. Я надѣюсь на тебя, какъ на каменную стѣну (сравненіе вышло глупо, ну, да извини, ужъ написалось), что ты тоже станешь помогать намъ и словомъ и дѣломъ. Я даже придумалъ для тебя спеціальность въ газетѣ: но обо всемъ этомъ надо говорить слишкомъ много, а потому лучше оставить до свиданія…» Газета однако не состоялась, и Михайлову оставалось попрежнему работать для другихъ, не покладая рукъ. Продолжая дѣятельное сотрудничество въ «Современникѣ» и «Русскомъ Словѣ», онъ писалъ въ «Народномъ Чтеніи» («Шелковый платокъ, деревенская быль», «Народныя пѣсни», «Сказки»), «Иллюстраціи» Зотова, «Шехеразадѣ», помѣстилъ въ «Морскомъ Сборникѣ» «Уральскіе очерки. Изъ путевыхъ замѣтокъ 1856—1857 гг.» и длипный рядъ статей въ «Энциклопедическомъ Словарѣ», редакціи П. Л. Лаврова.
Шестидесятые годы выдвинули въ числѣ «проклятыхъ вопросовъ» и давно назрѣвшій «женскій вопросъ», который для представителей русскаго романа не былъ новымъ, являясь вмѣстѣ съ жоржандизмомъ наслѣдіемъ сороковыхъ годовъ. Михайловъ давно лелѣялъ его въ душѣ, и длинные разговоры въ парижскомъ «Hôtel Molière», гдѣ жилъ Михаилъ Ларіоновичъ, а также выходъ книги Прудона «De la justice dans la Révolution et dans l’Eglise» были «ближайшей причиной, заставившей его разработать женскій вопросъ въ серьезной статьѣ». Онъ поспѣшилъ это сдѣлать въ особенности по поводу нападокъ Прудона на женщинъ, роль которыхъ въ новомъ обществѣ ихъ гонитель, между прочимъ, опредѣляетъ въ своей книгѣ. Прудонъ устанавливаетъ права женщины на основаніи ея заслугъ, принимая во вниманіе то, что она вноситъ въ общественное развитіе. Брачному союзу онъ придаетъ соціальное значеніе, но не допускаетъ равенства половъ, говоря, что и въ семьѣ и въ обществѣ отношеніе мужчины къ женщинѣ таково, какъ 3 относится къ 2. Какъ извѣстно, книга Прудона произвела сенсацію, возбудила громадную полемику. На него обрушились сотни женщинъ и ихъ друзей, засыпавшихъ своего врага письмами, брошюрами и даже цѣлыми томами. Могъ ли чуткій и нервный Михайловъ ждать и молчать?
И вотъ въ «Современникѣ» появилась его статья «Женщины, ихъ воспитаніе и значеніе въ семьѣ и обществѣ». Онъ писалъ ее въ Трувилѣ, и, какъ свидѣтельствуетъ Шелгуновъ, она давалась ему не совсѣмъ легко. Трудности заключались, конечно, не въ общей идеѣ статьи, а въ мелочахъ преимущественно практическаго характера, въ которыхъ легко было переступить границу возможнаго и дать противникамъ поводъ къ нежелательнымъ выводамъ. «Въ статьѣ Михайлова, — прибавляетъ Шелгуновъ: — была частичка и моего меду, потому что въ вопросахъ, преимущественно экономическихъ, Михайловъ обыкновенно совѣтовался со мною. Статья Михайлова произвела въ русскихъ умахъ землетрясеніе. Тогда, при повышенной умственной воспріимчивости, землетрясенія вызывались легко. Всѣ вопросы носились въ воздухѣ, ожидая своихъ толкователей. И яіенскій вопросъ носился въ воздухѣ. Михайловъ далъ ему только форму и логическую цѣльность. Чернышевскій и статьѣ Михайлова и женскому вопросу вообще не придавалъ особаго значенія. Чернышевскій находилъ, что женскій вопросъ хорошъ тогда, когда нѣтъ другихъ вопросовъ. Михайловъ же чувствовалъ себя какъ бы законнымъ вождемъ женскаго движенія и обязательнымъ защитникомъ женщинъ». Если правда была даже не на ихъ сторонѣ, — прибавимъ мы отъ себя.
Первые шаги «женской эмансипаціи» были далеко не всегда удачны. Она нерѣдко впадала въ крайность. На литературномъ вечерѣ въ Тамбовѣ нѣкая г-жа Толмачева выбрала для чтенія «Египетскія ночи» Пушкина. Произнесенныя ею публично, съ эстрады, слова Клеопатры: «Кто межъ вами купитъ цѣною жизни ночь мою?» — привели цѣломудренныхъ дамъ и мужчинъ въ смущеніе, многіе шикали чтицѣ за такую «вольность». Объ этомъ вечерѣ кто-то изъ тамбовскихъ знакомыхъ Петра Исаевича Вейнберга написалъ ему въ Петербургъ — и въ результатѣ Камень Виногоровъ (Pièrre Weinberg, — псевдонимъ писателя) осмѣялъ г-жу Толмачеву въ газетѣ «Вѣкъ», находя ея выборъ для публичнаго чтенія достаточно рискованнымъ. Сотрудникъ «Искры», «Современника», писатель ярко-либеральнаго образа мыслей, не могъ, конечно, не сочувствовать женскому движенію, но типы въ родѣ Кукшиной были ему не по душѣ. И онъ былъ по-своему правъ, не похваливъ Толмачеву. Свою статейку онъ напечаталъ съ согласія К. Д. Кавелина и А. В. Дружинина, членовъ редакціи «Вѣка», истыхъ джентльменовъ въ лучшемъ смыслѣ этого понятія, привыкшихъ уважать въ женщинѣ женщину, цѣнить въ ней женственность и все то, что является ея украшеніемъ.
Какъ бы то ни было, но статейка — кстати сказать, довольно невинная — привела нѣкоторую часть общества въ негодованіе — и Михайловъ выступилъ въ печати съ протестомъ, помѣстивъ рѣзкую отповѣдь въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» подъ заглавіемъ "Безобразный поступокъ «Вѣка», порядкомъ нашумѣвъ ею и поведя за собою цѣлую фалангу протестантовъ, изъ которыхъ многіе едва ли не преслѣдовали тайную цѣль довести до свѣдѣнія читателя, что въ такомъ-то городѣ живетъ Петръ Ивановичъ Бобчинскій… Справедливость требуетъ сказать, что, какъ появленію статьи Михайлова о женщинахъ много способствовали его бесѣды съ Женни д’Эрикуръ и m-me Maxime, хозяйкой «отеля Мольера», такъ точно стремительному протесту Михайлова предшествовали усиленные «добрые совѣты» той особы, которую, какъ говорятъ, au naturel изобразила г-жа Л. Урбанъ (псевдонимъ H. I. У — ной) въ своемъ разсказѣ «Людоѣдка», напечатанномъ въ «Дѣлѣ» 1874 года. Первой статьей о женщинахъ Михайловъ не ограничился, и въ «Современникѣ» 1860 г. и въ слѣдующемъ были напечатаны остальныя его двѣ статьи: «Джонъ-Стюартъ Милль объ эмансипаціи женщинъ» и «Женщины въ университетѣ». Въ томъ же (1860 году) Михайловъ помѣстилъ въ «Современникѣ» свой блестящій переводъ «Пѣсни о рубашкѣ» Томаса Гуда.
Литературная дѣятельность Михайлова была въ полномъ разгарѣ. Некрасовъ поручилъ ему завѣдываніе иностраннымъ отдѣломъ въ «Современникѣ», Петръ Лавровичъ Лавровъ привлекъ его къ участію въ «Энциклопедическомъ Словарѣ», въ качествѣ сотрудника и одного изъ своихъ помощниковъ по редакціи. Кромѣ того Михайловъ готовилъ къ печати два большихъ романа и полубеллетристическое произведете «За предѣлами исторіи (За милліоны лѣтъ)», а также цѣлый рядъ переводовъ изъ Гейне, Беранже, изъ восточныхъ поэтовъ и т. д. Попрежнему изъ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ онъ выбиралъ не случайно, а еще тщательнѣе подбиралъ именно то, что было сродни его настроенію, его задушевнымъ думамъ. А думы эти группировались около одной, глубоко запавшей ему въ сердце, мысли. Ему грезилась родина возрожденная, свободная, счастливая, и пламенно хотѣлось ему быть въ числѣ провозвѣстниковъ свободы ея, принять участіе въ оздоровленіи страны, ея обновленіи, ея умственномъ ростѣ. Онъ видѣлъ, что время благопріятствовало къ «работѣ честной и живой», къ эволюціонной дѣятельности въ этомъ направленіи, помня трезвый взглядъ Герцена на измѣненіе строя жизни во всякой странѣ не путемъ ломки при посредствѣ «саперовъ разрушенія», а путемъ апостольской проповѣди съ помощью учителей народа. И вотъ, когда H. В. Шелгуновъ, подъ неотразимымъ впечатлѣніемъ бесѣдъ съ Герценомъ и усердно поощряемый своей женой, напасалъ прокламацію «Къ молодому поколѣнію», Михайловъ отпечаталъ ее (въ количествѣ 600 экз.) въ Лондонѣ въ русской «вольной типографіи» и взялся провезти въ Россію. Чтобы обмануть бдительность властей, Шелгуновъ заклеилъ эти 600 экземпляровъ прокламаціи въ дно чемодана, которые и прибыли благополучно въ Россію. Объ этомъ вскорѣ узналъ Чернышевскій и тѣсный кружокъ единомышленниковъ Михайлова и Шелгунова. "Извѣстно ли было Чернышевскому о томъ, что предпринялъ Михайловъ за границей, т.-е. что отпечаталъ тамъ прокламацію «Къ молодому поколѣнію», — говоритъ Логинъ Ѳедоровичъ Пантелѣевъ въ своей книгѣ «Изъ воспоминаній прошлаго»: — въ этомъ я не освѣдомленъ, но что по пріѣздѣ въ Петербургъ Михайловъ тотчасъ же во все посвятилъ Чернышевскаго, на это у меня есть данныя. Напримѣръ, разъ, въ присутствіи Михайлова, приходить къ Чернышевскому одинъ изъ сотрудниковъ «Современника», притомъ пользовавшійся довѣріемъ Николая Гавриловича. Пришедшій, между прочимъ, высказалъ мысль, что слѣдуетъ печатать за границей и затѣмъ ввозить въ Россію. Когда Михайловъ ушелъ, Чернышевскій сказалъ: — «Да вѣдь вы попали не въ бровь, а прямо въ глазъ: Михайловъ именно это и сдѣлалъ!»
Въ то время, когда «Колоколъ» Герцена и другія лондонскія изданія въ достаточномъ количествѣ экземпляровъ гуляли по всей Россіи, появляясь даже въ самыхъ глухихъ, медвѣжьихъ углахъ ея, власти придавали имъ мало значенія, — но прокламація «Къ молодому поколѣнію», въ сущности, не заключавшая въ себѣ ничего ужаснаго, сравнительно болѣе невинная, чѣмъ названныя изданія, ихъ несказанно взволновала. Михайловъ былъ арестованъ и, благодаря оговору писателя, поэта-переводчика Всеволода Дмитріевича Костомарова, осужденъ. Мы не станемъ въ нашемъ краткомъ очеркѣ подробно распространяться объ арестѣ Михайлова и вообще о его «дѣлѣ». Любопытные могутъ прочесть о немъ въ собственныхъ запискахъ жестоко, не въ мѣру пострадавшаго, Михайлова. Этому же дѣлу и политическимъ событіямъ тѣхъ историческихъ дней посвященъ фельетонный романъ А. С. Суворина «Всякіе», предварительно печатавшійся въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» редакціи В. Ѳ. Корша и затѣмъ вышедшій отдѣльной книжкой, которая была, по приговору суда, сожжена. Это — живо набросанная, съ полною правдой, картинка политической и общественной жизни шестидесятыхъ годовъ, во многихъ отношеніяхъ очень цѣнная для безпристрастнаго историка того времени. Дѣйствующія лица взяты прямо съ натуры, и большинство изъ нихъ выведено подъ псевдонимами довольно прозрачными…
Михайловъ ни единымъ словомъ не обмолвился, во время слѣдствія надъ нимъ, о своихъ союзникахъ и принялъ всю тяготу на себя. Сидя въ Петропавловской крѣпости, Михаилъ Ларіоновичъ сложилъ замѣчательно задушевное стихотвореніе по поводу кончины Добролюбова и еще нѣсколько небольшихъ вещей, потомъ утерянныхъ. Въ той же крѣпости сидѣли и студенты-«бунтари» за волненія въ Петербургскомъ университетѣ. Н. И. Утинъ, отъ имени ихъ и другихъ товарищей своихъ, послалъ Михайлову «братскій привѣтъ», начинающійся стихомъ «Изъ стѣнъ тюрьмы, изъ стѣнъ неволи» и кончающійся такими строками:
Да, сѣялъ доброе ты сѣмя,
Вѣщалъ ты слово правды намъ.
Вѣрь, плодъ взойдетъ, и наше время
Отмститъ сторицею врагамъ.
И разорветъ позора цѣпи,
Сорветъ съ чела ярмо раба
И призоветъ изъ снѣжной степи
Сыновъ народа и тебя.
Михайловъ отвѣтилъ на студенческій привѣтъ извѣстнымъ стихотвореніемъ «Крѣпко, дружно, васъ въ объятья» и, кромѣ того, сдѣлалъ еще слѣдующую приписку въ прозѣ: «Спасибо вамъ за тѣ слезы, которыя вызвалъ у меня вашъ братскій привѣтъ. Съ кровью приходится мнѣ отрывать отъ сердца все, что дорого, чѣмъ свѣтла жизнь. Дай Bon. лучшаго времени, хотя, можетъ-быть, мнѣ и не суждено воротиться». Это посланіе въ стихахъ къ студентамъ не было выраженіемъ однихъ личныхъ чувствъ Михайлова, оно отражало широко распространенное настроеніе нашего общества, которое было удручено и прямо возмущено суровымъ приговоромъ надъ Михайловымъ.
Какъ ни тяжело было Михайлову переносить заточеніе въ крѣпости, но, будучи писателемъ по призванію, горячо любившимъ литературу, онъ не переставалъ думать о работѣ, о книгахъ, о будущемъ изданіи сборника своихъ стихотвореній. «Жаль мнѣ моихъ книгъ, — говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ къ своимъ друзьямъ — Шелгуновымъ. — Да неужто ихъ отнимутъ? Бумаги-то нельзя ли хоть спасти? По слабости человѣческой, я, и при полной невозможности, все строю разные литературные планы. И тѣмъ бы занялся и этимъ, а придется, вмѣсто пера и бумаги, вооружиться, можетъ-быть, лопатой и тачкой. Мнѣ бы доставило большое удовольствіе, если бъ стихи мои, какъ вы писали, собрали и напечатали… Какъ бы цензура не запретила теперь нѣкоторыхъ вещей съ моимъ именемъ, хоть они и были всѣ напечатаны. Напримѣръ, „Бѣлое покрывало“. А было бы жаль. Хотѣлось бы хоть что-нибудь оставить на память по себѣ; а стихи мои едва ли не лучшее изо всего, что мною написано!..» Онъ все тревожился и о своей библіотекѣ, которую собиралъ съ такою любовью, боялся, что у него отнимутъ его книги, и въ томъ же письмѣ просилъ Шедгуновыхъ, если дѣйствительно книги отберутъ и станутъ продавать, — нельзя ли купить ихъ. «Вѣдь, вѣрно, оцѣнятъ въ грошъ». И еще разъ, въ самомъ концѣ письма, онъ просить о томъ же: — «Нельзя ли вамъ большую часть книгъ взять къ себѣ, какъ свою собственность? Или квартира опечатана?» Еще ранѣе, вскорѣ послѣ ареста, въ сентябрѣ 1861 г., онъ писалъ: «Если меня отправятъ на поселеніе, и можно будетъ взять книгъ, то хорошо бы Шекспира, да Гёте, да Гейне… Только врядъ ли? Они, вѣрно, захотятъ наказать меня для примѣра и острастки другимъ».
И въ самомъ дѣлѣ, они наказали его тяжко. Въ 275 нумерѣ «Вѣдомостей С.-Петербургской Городской Полиціи», отъ 14 декабря 1861 года, появилось слѣдующее извѣщеніе: «По полицейскому управленію столицы. 14 сего декабря, въ 8 часовъ утра, назначено публичное объявленіе на площади Передъ Сытнымъ рынкомъ, что въ Петербургской части, отставному губернскому секретарю Михаилу Михайлову Высочайше утвержденнаго мнѣнія Государственнаго Совѣта, коимъ опредѣлено: Михайлова, виновнаго въ злоумышленномъ распространеніи сочиненія, въ составленіи коего онъ принималъ участіе, и которое имѣло цѣлью возбудить бунтъ противъ Верховной власти для потрясенія основныхъ учрежденій государства, но осталось безъ вредныхъ послѣдствій по причинамъ, отъ Михайлова независѣвшимъ, — лишить всѣхъ правъ состоянія и сослать въ каторжную работу въ рудникахъ на шесть лѣтъ». Когда вѣсть о суровой карѣ, постигшей Михайлова, дошла до лондонскихъ друзей его, Николай Платоновичъ Огаревъ прислалъ собрату-поэту горячее напутствіе въ стихахъ:
Закованъ въ желѣзо, съ тяжелою цѣпью
Идешь ты, изгнанникъ, въ холодную даль.
Идешь безконечною снѣжною степью,
Идешь въ рудокопы на трудъ и печаль.
Иди безъ унынья, или безъ роптанья,
Твой подвигъ прекрасенъ и святы страданья.
И вѣрь неослабно, мой мученикъ ссыльный,
Иной рудокопъ не исчезъ, не потухъ —
Незримый, поспѣшный, повсюдный, всесильный
Народной свободы таинственный духъ.
Иди безъ унынья, или безъ роптанья,
Твой подвигъ прекрасенъ и святы страданья.
На слѣдующій день послѣ приговора, произнесеннаго Михайлову у «позорнаго столба», несчастный писатель уже двинулся въ свой скорбный, далекій путь. «Съ самаго отъѣзда изъ Петербурга и до Тобольска, — говоритъ онъ въ крайне интересныхъ запискахъ своихъ: — я вообще былъ словно растерянный какой-то, ничего не могъ сообразить хорошенько, и все какъ будто что-то щемило мое сердце. Въ головѣ была какая-то путаница отъ неизвѣстности того, что меня ожидаетъ; на сердцѣ — горько и одиноко, сны видѣлись все о свободѣ и объ оставленныхъ въ столицѣ друзьяхъ, а иногда и такіе, что я просыпался отъ испуга…» Но наяву особенно страшиться ему было нечего: большихъ притѣсненій онъ не встрѣчалъ на пути; ему выражали сочувствіе и старались доставить возможныя удобства. Чтобы обезпечить на первыхъ порахъ его жизнь на каторгѣ, да и для того, чтобы Михаилъ Ларіоновичъ могъ отправиться въ путь, не терпя неудобствъ, нужны были средства. И Гербель, Шелгуновы и еще кое-кто изъ его друзей «пустили въ лотерею часть его очень большой библіотеки, а другую часть отправили ему въ Сибирь. Пробывъ въ тобольскомъ острогѣ около мѣсяца, Михаилъ Ларіоновичъ, въ собственномъ возкѣ своемъ, отправился далѣе; но въ Верхнеудинскѣ, когда наступила ранняя оттепель, возокъ пришлось бросить. Въ мартѣ 1862 года прибылъ онъ наконецъ для отбыванія каторги на Казаковскій золотой промыселъ, Нерчинскаго округа. Офиціально его зачислили на одинъ изъ рудниковъ въ качествѣ каторжанина, а неофиціально онъ проживалъ у родного брата своего Петра Ларіоновича, инженера, служившаго на Казаковскомъ пріискѣ, и пользовался свободой. Подъ 11-мъ марта 1862 года въ дневникѣ поэта отмѣчено: „на закатѣ я могъ бы воскликнуть: берегъ!“ — если бы и этотъ берегъ, несмотря на всѣ свои внѣшнія удобства, не былъ все-таки если не тюрьмой, такъ землей изгнанья…» Этотъ дневникъ Михаилъ Ларіоновичъ началъ вести весною. Тяжелую душевную муку переживалъ онъ и въ то время, когда лѣто уже вступило въ свои права и яркій зеленый коверъ роскошно разстилался и но доламъ и на горныхъ крутизнахъ. «Горы, окружающія Казаково, — писалъ изгнанникъ на одной изъ послѣднихъ страницъ дневника: — тоже позеленѣли, стоятъ уже не сплошной темной грудой; ближайшія гряды ихъ отдѣляются отъ дальнѣйшихъ, которыя чѣмъ дальше, тѣмъ голубѣе… Хорошо кругомъ, а грустно. Я по цѣлымъ часамъ простаиваю иногда на террасѣ дома, и меня не покидаетъ такое же точно чувство, какое внушило прекрасную нѣмецкую пѣсню: „Wenn ich ein Vöglein war!..“ Кукушка не перестаетъ кричать надрывающимся голосомъ, и я теперь очень хорошо понимаю, почему ссыльные ждутъ весной ея зова, чтобы уйти, куда глаза глядятъ. Какъ ходилъ я изъ угла въ уголъ въ своихъ тюрьмахъ, такъ брожу я часто и здѣсь по саду и по террасѣ, и съ такими же почти мыслями…» Тоску свою выражалъ онъ и въ стихахъ:
Вышелъ срокъ тюремный:
По горамъ броди!
Со штыкомъ солдата
Нѣтъ ужъ позади.
Воли больше… что же
Стѣны этихъ горъ
Пуще стѣнъ тюремныхъ
Мнѣ тѣснятъ просторъ?..
Весною 1862 года Шелгуновы, мужъ и жена, отправились въ Сибирь посѣтить Михайлова. На Казаковскомъ промыслѣ они прожили около двухъ мѣсяцевъ, пока изъ Петербурга не пришло приказаніе объ арестѣ обоихъ Шелгуновыхъ. Сперва ихъ водворили въ сосѣдней, Ундинской слободѣ, гдѣ Михайловъ поселился у нихъ. Но послѣ Новаго года (1863) пришло изъ Петербурга новое приказаніе перевести Шелгуновыхъ въ Иркутскъ и держать тамъ до дальнѣйшихъ распоряженій подъ домашнимъ арестомъ. Съ этого времени они разстались съ Михайловымъ — разстались навсегда. Они вели съ нимъ дѣятельную переписку, подбодряли его надеждой на возможное облегченіе его участи, но свидѣться друзьямъ уже не удалось, потому что Михайловъ протянулъ недолго: 3 Августа 1865 года его не стало. Злая чахотка свела его въ могилу; вѣрнѣе, онъ умеръ отъ брайтовой болѣзни (органическаго перерожденія почекъ). «Михайловъ, — говоритъ Л. П. Шелгунова въ своей книгѣ „Изъ далекаго прошлаго“: — остался вѣренъ себѣ до конца дней своихъ. Какъ разсказывалъ мнѣ его братъ, Петръ Ларіоновичъ, присутствовавшій при его смерти, что и умеръ-то онъ вслѣдствіе своей доброты — безхарактерности, какъ самъ онъ называлъ свою доброту. Въ Каинскомъ пріискѣ былъ выстроенъ острогъ, и туда помѣстили политическихъ. Михайловъ уже выслужилъ свой срокъ, но послѣ него долженъ былъ еще дослуживать, какой-то полякъ, и онъ изъ дружбы къ нему остался въ острогѣ и, во время своего добровольнаго заключенія, получилъ брайтову болѣзнь, отъ которой и умеръ». Въ заключеніе, Шелгунова разсказываетъ, при какихъ обстоятельствахъ ей достались разныя рукописи и бумаги послѣ покойнаго. «За нѣсколько дней до смерти къ нему пріѣхалъ его братъ Петръ, и больной сказалъ ему, чтобы онъ взялъ съ полки связанныя и приготовленныя бумаги и передалъ ихъ мнѣ въ руки. Братъ далъ ему слово, что бумаги будутъ переданы мнѣ, и слово это сдержалъ, хотя изъ комнаты покойнаго ему пришлось выйти съ револьверомъ въ рукахъ». Это какъ будто отзывается сценкой изъ бульварнаго романа какой-нибудь уличной газеты… И потомъ… есть тутъ, маленькая погрѣшность относительно револьвера: въ тѣ времена револьверы еще не играли роли въ домашнемъ обиходѣ захолустнаго обывателя, да еще вдобавокъ сибирскаго.
По разсказу Петра Филипповича Якубовича (Л. Мельшина), нынѣ также покойнаго, «развитіе чахотки, отъ которой Михайловъ сошелъ въ могилу (послѣ одного лишь года пребыванія въ Кадаѣ), мѣстные обыватели приписываютъ главнымъ образомъ дню похоронъ Кароли (душевно больного ссыльнаго), во время которыхъ Михайловъ не то повредилъ, не то застудилъ себѣ ногу. Съ этого дня болѣзнь пошла быстрыми шагами впередъ…» Якубовичъ, во время ссылки своей въ Сибирь, посѣтилъ мѣста, гдѣ Михайловъ жилъ въ послѣдніе годы и гдѣ умеръ. Въ Забайкальской области, въ 300 верстахъ отъ города Нерчинска и въ 12 отъ рѣки Аргуни, тянется мрачная, глубокая котловина; «надъ нею утесовъ нѣмыя громады», страшно обрывистыя, но ярко зеленѣющія лѣтомъ, а въ ней самой лежитъ глухая непривѣтная деревушка — селеніе Кадая, которую въ некрологахъ Михайлова и статейкахъ о немъ передѣлали въ Кадку. Въ этомъ селеніи, въ маленькомъ домикѣ, принадлежавшемъ мѣстному сельскому старостѣ Маюрову, и жилъ несчастный поэтъ; здѣсь онъ окончилъ и тернистый путь земной. Въ домикѣ была всего одна комнатка, на голыхъ, бревенчатыхъ стѣнахъ которой висѣло нѣсколько портретовъ близкихъ друзей Михайлова и красовались на простыхъ полкахъ другіе, нѣмые друзья его — любимѣйшія книги. Простой столъ, очень незатѣйливая кровать, да два-три неуклюжихъ соломенныхъ стула, на манеръ дачныхъ, — вотъ и вся обстановка убогаго жилья, гдѣ столько горькихъ думъ передумалъ рано вырванный изъ жизненнаго строя поэтъ, гдѣ посѣщали его послѣдніе порывы вдохновенья, гдѣ обдумывалъ онъ планы новыхъ произведеній, несмотря на подтачивавшій его злой недугъ, и гдѣ такъ тревожилъ его изболѣвшееся сердце летучій рой «обманутыхъ надеждъ и горькихъ сожалѣній». И какъ знать, можетъ-быть, сокрушался онъ о томъ, что, не зарывъ таланта въ землю, онъ все-таки не далъ ему развиться во всей силѣ, расцвѣсть еще пышнѣе, принеся его въ жертву тому, что не было его настоящей стихіей, родной, излюбленной, покинувъ мирную жизнь поэта и слишкомъ поспѣшно, стремительно бросясь въ темный водоворотъ политическаго потока… Могъ ли онъ не грустить объ этомъ, когда передъ нимъ проходили его чудныя созданія — «Бѣлое покрывало», «Два корабля», «Всю ночь стерегли мы дыханье у ней», «Брось свои ино сказанья», «Отъ слезъ и крови мутны и черны», «Гренадеры», «Сонъ невольника», — эти перлы его переводовъ изъ иностранныхъ поэтовъ.
Въ Кадаѣ видны два утеса, висящіе надъ котловиной: «съ одной стороны — обрывистый, огромный, царящій надъ всей окрестностью а лишенный всякой растительности. Съ вершины этого утеса взоръ проникаетъ за двѣнадцать верстъ, но и тамъ видитъ все тѣ же печальныя возвышенія и сопки. Налѣво лежитъ утесъ поменьше, тоже обрывистый, но одѣтый кругомъ зеленью». Вотъ тутъ и пріютилась могила Михайлова, отстоящая отъ самаго селенія на версту, не болѣе. Сперва на могильномъ холмѣ былъ крестъ, но въ срединѣ восьмидесятыхъ годовъ его снесло бурей, и онъ былъ украденъ мѣстными жителями на дрова. "Никто съ тѣхъ поръ, — разсказываетъ Якубовичъ: — не навѣщалъ могилы Михайлова… и самое мѣсто ея на безвѣстномъ утесѣ было бы навсегда затеряно (старожилы указывали мнѣ первоначально два совершенно различныхъ пункта), если бы вскорѣ послѣ моего пріѣзда кружкомъ мѣстной интеллигенціи не были приняты своевременныя мѣры: осенью 1894 года былъ поставленъ новый крестъ надъ Михайловымъ… Крестъ вышиною около сажени изъ простой лиственницы съ скромной надписью: «Михаилъ Ларіоповичъ Михайловъ. Умеръ въ 1865 году». 1894 годомъ и кончаются свѣдѣнія о дорогой могилѣ поэта-изгнанника, о которой — увы! — нельзя сказать, что къ ней «не зарастегь народная тропа»…
Съ момента ареста Михайлова имя его надолго стало запретнымъ, и тѣ стихотворенія, которыя онъ присылалъ изъ края изгнанья, печатались съ большой опаской, подъ буквами или подъ псевдонимами Мих. Илецкій, Л. Мелиховъ, а то и совсѣмъ безъ подписи. Лѣтъ черезъ десять послѣ его смерти г-жа Шелгунова особенно усердно помѣщала его произведенія, и поэтическія и прозаическія, иногда и подъ своей фамиліей (повторяя даже тѣ, которыя при жизни его появлялись за полной подписью Михайлова), что приводило многихъ въ недоумѣніе, особенно послѣ того, когда всѣ эти стихотворенія вошли въ сборникъ переводовъ Михаила Ларіоновича, изданныхъ ею довольно небрежно, съ большими пропусками, въ 1890 году. Около того же времени появились и нѣкоторыя беллетристическія произведенія Михайлова. Превосходное изданіе почти всего, напечатаннаго имъ въ прозѣ и стихахъ, вышло въ 1867 году, выпущенное книгопродавцемъ С. В. Звонаревымъ, въ 8 томахъ, со всей тщательностью редактированное извѣстнымъ поэтомъ и библіографомъ, другомъ Михайлова, Николаемъ Васильевичемъ Гербелемъ. Но это изданіе, несмотря на то, что заключало въ себѣ исключительно вещи, дозволенныя цензурой, уже бывшія въ печати, было сожжено безъ суда и слѣдствія. Очевидно, хотѣли имя Михайлова предать полному забвенію… Но, такъ или иначе, времена мѣняются. На свѣтъ Божій выплыли и записки Михайлова и его пресловутое «дѣло», рисующіе въ настоящемъ свѣтѣ «преступленіе» несчастнаго писателя, человѣка кристальной совѣсти; встаетъ его прекрасный, симпатичный образъ, образъ поэта-лирика съ грустной общественной нотой, съ бездной чувства возвышеннаго, полнаго глубокой человѣчности и состраданія ко всему обездоленному, оскорбленному людской нетерпимостью, злобой, неправдой, грубою силой, поэта, пылающаго любовью къ безвѣстнымъ труженикамъ, къ самоотверженнымъ героямъ, къ тѣмъ, кто силенъ волею, твердъ и крѣпокъ духомъ. Понятными становятся его стремленія къ свѣту и правдѣ, гражданственность его мотивовъ, его чуткость и умѣнье отыскивать среди шедевровъ западно-европейской поэзіи именно то, что отвѣчало этимъ стремленіямъ, удивительной искренности и задушевности его чувства.
На памятникѣ Томаса Гуда, на карнизѣ плиты, поддерживающей бюстъ поэта, начертаны слова: «Онъ пропѣлъ пѣсню о рубашкѣ». Знаменательными словами ярко отмѣчена заслуга творца этой пѣсни. Невозможно не признать и заслуги Михайлова въ томъ, что онъ первый перевелъ всемірно-извѣстное произведеніе англійскаго поэта, какъ перевелъ еще цѣлый рядъ произведеній, одухотворенныхъ тѣми же идеями, которыя вложены въ «Пѣсню о рубашкѣ». Такія пѣсни будятъ спящую совѣсть «и волнуютъ мягкія сердца», въ нихъ —
…кипитъ живительная кровь,
Торжествуетъ мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь.
Та любовь, что добрыхъ прославляетъ,
Что клеймитъ злодѣя и глупца
И вѣнкомъ терновымъ надѣляетъ
Беззащитнаго пѣвца…
Царское Село.
Апрѣль 1912 г.