Въ миръ отходишь Ты, Знаменитый Мужъ; но можемъ ли мы провождать тебя въ миръ? Когда единъ отъ великихъ столповъ, украшающихъ Престолѣ и поддерживающихъ народныя сословія, сокрушается предъ нами; наше оно и сердце невольно съ нимъ упадаютъ. Ты отходишь въ старости добрѣй, и, можетъ быть ты находилъ ее слишкомъ долгою, поспѣшая къ жизни нестарѣющейся: но коль краткою теперь оная кажется тѣмъ, которые покоились подъ твоею сѣнію, возрастали подъ твоими сѣдинами, жили твоею жизнію! Отходя къ вѣчности, ты ничего не теряешь во времени, поелику дѣла твои въ слѣдъ тебѣ идутъ; но всѣ тебя знающіе теряютъ въ тебѣ тѣмъ болѣе, тѣмъ долѣе ты принадлежалъ ихъ сердцу.
Что же однако дѣлать, сѣтующіе слушатели? слезный дождь не оживитъ зерна, которое теперь[1] сѣется въ тлѣніи, но которые возстанетъ въ нетлѣніи, подъ солнцемъ невечернимъ; и мы не должны уподобляться тѣмъ, которые не имѣютъ утѣшенія, не имѣя упованія. Духъ въ Бозѣ почившаго мужа оскорбится, если съ меньшимъ великодушіемъ будутъ взирать на смерть его другіе мебели онъ на свою: и церковь, воздая столь торжественныя почести землѣ отходящей въ землю, хощетъ, чтобы преставленіе чадѣ ея было предметомъ не столько страха или печали, сколько благочестиваго вниманія. Она поставляетъ предъ нами гробы ихъ, яко памятники Благодати, которая сохраняла ихъ въ мірѣ, и яко указателей пути, ведущаго къ блаженной вѣчности.
Кто, кромѣ Владычествующаго жизнію и смертію, могъ обѣщать Аврааму: ты отъидеши по отцемъ твоимъ въ мирѣ, препитанъ въ старости, добрѣй? и чѣмъ какъ не дѣятельною вѣрою онъ могъ достигнуть въ исполненіе обѣтованія? Есть ли и нынѣ какое другое предопредѣленіе для таковыхъ событій? Дадимъ убо при семъ безмолвномъ гробѣ славу Богу живыхъ, который[2] даетъ вѣрѣ и добродѣтели миръ и долгоденствіе въ залогъ безсмертія и блаженства. Всыплемъ, по образу Елисея, сію евангельскую соль въ источникъ горести да онъ исцѣлится во отраду.
Человѣкъ раздается подъ грознымъ небомъ. Зачатый въ беззаконіяхъ, осужденный на смерть прежде рожденія, поставленный въ противоборствѣ со всею природою, мстящею своему владыкѣ за покореніе себя суетѣ — имѣя въ разумѣ вождя, въ наибольшихъ опасностяхъ наиболѣе слѣпотствующаго — въ сердцѣ друга часто измѣняющаго — въ совѣсти судію, коего бдительность ужасна для чувственности, а усыпленіе для духа, что есть бѣдный пришлецъ земли, какъ не язвеный воинѣ, принужденный въ одно время сражаться и съ внѣшними врагами и съ внутреннею немощію? Что суть подвиги безъ Бога предприемлемые имъ для счастія, какъ не усилія разслабленнаго, желающаго воздвигнуться? Что его земныя удовольствія, какъ не обманчивыя врачевства, на краткое время заглушающія неисцѣльную болѣзнь, и которыя становятся тѣмъ менѣе дѣйствительными, чѣмъ чаще употребляются? Счастливъ, если среди сихъ бѣдственныхъ опытовъ наконецъ онъ почувствуетъ, что нѣтъ безопасности на земли безъ примиренія съ Небомъ!
Вѣра изливаетъ цѣлебный бальзамѣ на раны, открываемыя самопознаніемъ. Она увѣряетъ, что Богъ для того токмо предаетъ насъ заслуженнымъ страданіямъ, чтобы мы познали нужду помощи его и прилѣпились къ его милосердію; она скрываетъ насъ отъ взоровъ его правосудія подъ одеждою заслугѣ Хрістовыхъ; облекаетъ нашу слабость и буйство въ Божію силу и Божію премудрость, и подвизай насъ къ высокой дѣятельности по намѣреніямъ любви Божіей, присовокупляетъ, что[3] иже своего Сына не пощадѣ, но за насъ всѣхъ предалъ есть его: како убо не и съ нимъ вся намъ дарствуетъ? Таковыми небесными вліяніями проникнутый Хрістіанивъ желаетъ безъ своекорыстія, дѣйствуетъ безъ самонадѣянія, покорствуетъ безъ ропота; и видя надъ главою своею не мракъ или мечь, но руку Господню его покрывающую и наставляющую, является въ подвигахъ крѣпокъ, въ паденіяхъ неотчаянъ, въ опасностяхъ[4] яко левъ уповая. Наказанія превращаются для него въ испытанія, и страданія въ заслуги; тамъ, гдѣ посѣяны проклятія, онъ пожинаетъ благословенья.
Та же вѣра, которая примиряетъ съ Богомъ, обращая лице свое къ человѣкамъ, становится добродѣтелію и служитъ вѣрнѣйшею ходатаицею мира съ ближними. Общества человѣческія учреждаются для взаимной пользы и сохраненія членовъ; но страсти нерѣдко представляютъ въ нихъ зрѣлища раздора и взаимнаго истребленія. Зависть враждуетъ противъ достоинства; любочестіе старается подавлять заслугу; корысть сражается съ правомъ; безопасность поддерживаемая силою испровергаетъ ея другою превозмогающею силою; союзѣ утвержденный на выгодахъ разрушается отъ малѣйшаго ихъ неравновѣсія; сердца соединенныя сострастіемъ разлучаются непостоянствомъ: одна благочестивая добродѣтель можетъ быть положена въ основаніе такого согласія, которое бы противустояло всѣмъ разрушительнымъ силамъ; или лучше сказать, нѣтъ согласія, въ коего бы основаніи она по крайней мѣрѣ не скрывалась. Съ нею человѣкѣ если не избавится отъ безпокойства имѣть враговъ, то не будетъ по крайней мѣрѣ имѣть мученія быть врагомъ; если найдетъ злѣйшихъ противоборцевъ, то и надежнѣйшихъ поборниковъ; если и весь мірѣ на него возстанешь, то промыслъ Божій останется на его сторонѣ, и все устроитъ ему во благое. Онъ есть[5] Исраиль, который, понеже укрѣпился съ Богомъ, и съ человѣки, силенъ будетъ.
Но исполненный живымъ чувствованіемъ Божіей благости и дѣятельно утвержденный въ любви его, можетъ ли уже подвижникѣ вѣры и добродѣтели оставаться во враждѣ съ самимъ собою? Примирясь съ тобою, Боже сердца, говоритъ онъ, я мирюсь и съ собою въ твоемъ присутствіи; среди неусыпной бдительности въ исполненіи моихъ обязанностей я буду спокойно почивать на твоемъ провидѣніи; преданность твоему водительству есть моя безопасность. Въ мирѣ вкупѣ усну и почію яко ты Господи на упованіи вселилъ мя ecu[6].
Упованіе не посрамляетъ, слушатели! и Господь, коего существенныя обѣтованія духовны и вѣчны, изрекаетъ также свои благословенія во временномъ и наружномъ во услышаніе и поревнованіе міра. Если онъ восхищаетъ[7] своихъ возлюбленныхъ, да не злоба измѣнитъ разумъ ихъ, или лесть прельститъ душу ихъ: то онъ же[8] насаждаетъ ихъ въ дому своемъ да процвѣтутъ во дворѣхъ его? умножатся въ cтарости маститѣ, и своимъ благоденствіемъ возвѣстятъ, яко правъ Господъ Богъ нашъ. Если онъ попускаетъ имъ быть гонимымъ и угнѣтаемымъ, дабы, подобно стираемымъ ароматамъ, тѣмъ далѣе разливали воню благоуханія, и дабы показать, что истинная ихъ награда не на земли находится: то онъ же показываетъ иногда ихъ на высотѣ земнаго счастія и славы, дабы міръ неподумалъ, что они забвеньи. Сей самый міръ, хотя и всегдашній врагъ добродѣтели, но который не смѣетъ иначе нападать на нее, какъ подъ ея же личиною, столько иногда поражается свѣтомъ ея[9] просвѣщаются предъ человѣки, что и онъ принужденъ казаться прославляющемъ отца ея иже на небесѣхъ; и положа у ногъ ея свое оружіе; оставляетъ ее непреткновенно совершать блистательное теченіе.
Такъ скончалъ земное теченіе провождаемый нами въ вѣчность знаменитый Боляринъ. Графъ Александръ. Добродѣтель была твердымъ основаніемъ его мира и любви съ ближними, въ семейственныхъ и гражданскихъ отношеніяхъ; вѣра открыла въ немъ миръ съ Богомъ и самимъ собою на одрѣ смерти; почему и счастіе, до гроба ему сопутствовавшее, было не столько даромъ недовѣдомой судьбы, сколько видимымъ благословеніемъ Провидѣнія.
Будучи отцемъ семейства, онъ раскрывалъ въ немъ, такъ сказать, всѣ сокровища нѣжнаго сердца, и своею любовію образуя изъ него единое тѣло, былъ единою его душею. Его кротость водворяла окрестъ его искренность и свободу; а для утвержденія порядка ему не нужна была иная сила, кромѣ своего примѣра. Въ домочадцахъ онъ видѣлъ не рабовъ, но человѣковъ; онъ почиталъ ихъ ввѣренными себѣ не столько для услугѣ своихъ, сколько для созиданія ихъ благоденствія; и свобода готова была тому, мню былъ способенъ ею воспользоваться. Тотъ же духѣ человѣколюбія, простираясь за предѣлы домоправительства, повсюду обымалъ нужду и бѣдность, такъ что, по его чувствованіямъ, каждый неимущій имѣлъ право на его избытокъ, каждый сирый входилъ въ кругъ его семейства. Онъ любилъ гостепріимство, какъ такую добродѣтель, которую самъ[10] Богъ нѣкогда удостоилъ своего посѣщенія. И его домъ, будучи хранилищемъ древнихъ отечественныхъ обрядовъ, могъ быть также училищемъ древнихъ семейственныхъ добродѣтелей.
А когда исходилъ онъ на поприще заслугъ и славы: какихъ видовъ не принимала его дѣятельность ко благу общественному и усердіе въ Престолу подъ непосредственными мановеніями Скипетра! Ходатаи союза между знаменитыми Державами Европы, присный во Дворѣ Царевомъ, сотрудникъ высокихъ правительственныхъ Сословій, покровитель наукъ и художествъ! — Но кому я сіе повѣдаю? Отечество знаетъ сына, который жилъ для Отечества. Вы знаете, питомцы и любители свободныхъ художествъ, съ какою неутомимостію приводилъ онъ ваше общество въ сіе цвѣтущее состояніе, въ которомъ оставилъ оное; съ какимъ вниманіемъ ободрялъ ваши труды покровительствомъ и предстательствомъ у Престола; съ какимъ удовольствіемъ открывалъ онъ младенчествующій геній, и съ какою отеческою попечительностію его воспитывалъ; сколь охотно жертвовалъ вашему образованію своею собственностію, такъ что шуйца его не вѣдала, что творила десница; какъ на самомъ краю гроба онъ еще заботоился о исполненіи благодѣтельныхъ о васъ намѣреній. Ты знаешь, почтенный сонмъ Дворянства, съ какимъ достоинствомъ онъ представлялъ тебя въ своемъ лицѣ девять трехлѣтій, въ которыя онъ по твоему избранію былъ твоимъ вождемъ, — какой незабвенный памятникъ довѣренности и праведнаго уваженія къ его правиламъ! Какое еще свѣтлое знаменіе ничѣмъ непомрачаемой вѣрности къ Престолу — видѣть на немъ одного послѣ другаго пять Скипетроносцевъ, и приобрѣсть и сохранить благоволеніе каждаго! Наконецъ седмьдесять седмь мирныхъ лѣтъ — какой непрерывный токъ небесныхъ благословеній!
Сего довольно было бы, слушатели, для славы сына Отечества; но Богъ восхотѣлъ съ такимъ же блескомъ явить въ немъ и сына церкви, дабы внушить свидѣтелямъ его благоденствія, что истинное благословеніе мира требуетъ болѣе, нежели гражданскихъ добродѣтелей. И такъ, МОНАРХЪ, котораго сердце въ руцѣ Божіей, предприявъ создать достойный своего царствованія храмъ Зиждителю міра, нашелъ его достойнымъ быть первымъ споспѣшникомъ Своего благочестія. При семъ избраніи онъ почувствовалъ, что Провидѣнію угодно запечатлѣть его дѣянія симъ священнымъ служеніемъ, и съ благоговѣйною покорностію началѣ великій подвигѣ въ такія лѣта, въ которыя немногіе имѣютъ счастіе оканчивать. Его бодрый духъ напрягалъ оставшіяся силы изнемогающей природы, и истощая ихъ на сіе богоугодное дѣло, всѣ свои желанія ограничилъ онъ тѣмъ, чтобы увидѣть его совершеніе. Тогда-то собраны самые зрѣлые плоды въ вертоградѣ имъ воздѣланномъ; совершеннѣйшія произведенія отечественныхъ художниковъ принесены Виновнику всякаго совершенства какъ богатые начатки народнаго изобилія и образованности; изящныя искусства, сіи нѣжныя исчадія роскоши, облагородствовались и освятились, работая благочестію; и такимъ образомъ дѣятельно проповѣдано любителямъ изящнаго, что истинно здравый вкусъ долженъ быть направленъ не къ услажденію только воображенія, но къ пищѣ духа. Когда же десятилѣтній трудъ его увѣнчался, когда церковь въ присутствіи Помазанника Божія призывала Господа въ уготованное для него селеніе, и его слава таинственнымъ наитіемъ приосѣнила сіе священное нынѣ мѣсто: здѣсь стоялъ утѣшенный ревнитель сея славы и приносилъ жизнь свою въ благодарственную жертву за величественное служеніе, принесенное имъ въ одно время и небесному и земному Цірю. Нынѣ, взывалъ онъ втайнъ съ Сѵмеономъ, и сіе чувствованіе неоднократно изливалось изъ души его, — нынѣ отпущаеши раса твоего, Владыко, съ миромъ. Мои желанія, мои предчувствія исполнились: я готовъ предать въ руки Твои жизнь, которую желалъ имѣть токмо для ближнихъ и для Тебя, жизнодавецъ!
Богъ услышалъ его молитву и удержалъ его здѣсь на нѣсколько дней, токмо для того чтобы показать намъ его на одрѣ смерти. Смертный одръ есть камень испытанія прошедшей жизни; человѣкъ полагаетъ на немъ то чѣмъ онъ казался, и остается тѣмъ чѣмъ онъ былъ: на немъ-то и сей. мужъ долженъ былъ выдержать послѣднее испытаніе въ вѣрѣ и преданности Промыслу. Приходитъ болѣзнь и говоритъ ему какъ Пророкѣ Езекіи[11]: устрой о дому твоемъ, умиравши бо ты и не будеши живъ; но онъ не плачется какъ Езекія; хотя и не менѣе увѣренъ въ истинѣ сего пророчества. Изнемогаетъ плоть; но духѣ не колеблется. Онъ дѣлаетъ распоряженія, долженствующія исполниться по его смерти, съ такимъ равнодушіемъ, какъ бы учреждалъ дружескую вечерю, и единственное утѣшеніе, котораго онъ въ сіе время требуетъ, есть исполненіе послѣднихъ обязанностей хрістіанскихъ, толь часто удаляемое огнѣ болящихъ неблаговременною чувствительностію. Если что могло возмутить глубокую тишину души его; то это нѣжныя чувствованія родительскія: но онъ, преподая достойному сыну своему послѣднее благословеніе, предавался вмѣстѣ съ нимъ благости Отца Небеснаго; онъ поручалъ ему не столько свое имя, богатство и Славу, сколько свой примѣръ, заслуги и добродѣтели, и наиважнѣйшій урокѣ давалъ ему спокойствіемъ послѣднихъ минутъ своихъ. Послѣдняя воля его была та, чтобъ и по смерти своей предстать Господу въ семъ самомъ храмѣ, въ которомъ онъ получилъ первое предчувствіе смерти, дабы изъ самаго гроба своего еще воззвать къ нему: нынѣ отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу твоему съ миромъ.
И се онъ предъ лицемъ Твоимъ, о Владыко жизни и безсмертія! Ты внялъ его молитвѣ о его временномъ отшествіи, вонми и нашей о его вѣчномъ въ Тебѣ упокоеніи. Даждь ему во Твоемъ свѣтѣ и истинѣ узрѣть спасеніе Твое, которое онъ видѣлъ здѣсь въ зерцалѣ и гаданіи. А въ утѣшеніе сѣтующихъ о немъ сохрани знаменитое имя его въ достойномъ его потомствѣ.
Филарет (Дроздов В. М.). Надгробное слово графу А. С. Строгонову / Произнесенное архимандритом Филаретом в Казанской церкви, в С.Петербурге, октября 3 дня 1811 года // Вестн. Европы. — 1812. — Ч. 61, N 1. — С. 3-16.