I.
[править]Шумитъ, болѣзненно стонетъ вьюга; мокрымъ снѣгомъ залѣпляетъ она узенькое окно моей маленькой, сумрачной комнаты.
Я одинъ. Въ комнаткѣ моей тихо. Только часы своимъ мѣрнымъ, монотоннымъ стукомъ нарушаютъ ту гробовую тишину, отъ которой нерѣдко чувствуется жутко на сердцѣ одинокаго человѣка.
Боже мой, какъ устаешь за день отъ этого несмолкаемаго гула, сутолоки столичной жизни, отъ блестящихъ напыщенныхъ фразъ, неискреннихъ соболѣзнованій, безсмысленныхъ распросовъ и всего болѣе отъ этихъ пошлыхъ, двусмысленныхъ улыбокъ! Нервы намучиваются до того, что противны и ненавистны даже становятся всѣ эти добрыя, улыбающіяся физіономіи, эти наивные, беззаботные счастливцы, вслѣдствіе «легкости сердца» не сознающіе того, что они терзаютъ своихъ пріятелей излишнимъ участіемъ хуже всякаго врага!
Слава Богу, я опять одинъ, въ своей сумрачной канурѣ, среди дорогихъ мнѣ портретовъ, среди вѣрныхъ друзей — книгъ, надъ которыми когда-то много плакалось, которыя заставляли биться сердце такъ, какъ оно устало и разучилось уже биться теперь.
Сколько дорогихъ помѣтокъ хранятъ свято эти мои неизмѣнные друзья, никогда ни въ чемъ не клявшіеся, но за то и ненарушавшіе постыдно обѣтовъ. А сколько клятвъ и увѣреній брошено на воздухъ, хуже — на мостовую, подъ ноги снующей толпы! Сколько рукъ, когда-то протягивавшихъ тебѣ объятія, теперь отвѣчаютъ только холоднымъ пожатіемъ, можетъ быть даже съ насмѣшкою указываютъ на тебя своимъ новымъ друзьямъ, которые были и будутъ всегда твоими заклятыми врагами. А сколько близкихъ людей пришлось потерять, такъ или иначе… развѣ для сердца не все равно? Вотъ онъ, этотъ разбитый портретъ. Когда-то… опять эти воспоминанія! Но зачѣмъ, минувшее, снова возстаешь ты въ моемъ воображеніи теперь. въ эту ненастную декабрскую ночь? Зачѣмъ ты смущаешь меня, нарушаешь мой новой призраками того, что прошло и невозвратимо?.. Невозвратимо! Это сознаніе больно до слезъ, страшно до отчаянія!
Но улыбающійся призракъ не исчезаетъ, не уходитъ прочь. Онъ точно наслаждается мученіями, хочетъ, чтобы слезы, подступающія къ горлу, полились на страницы старой тетради, чтобы хлынула кровь изъ растравленной раны и глухая скорбь, молчаливо притаившаяся въ сердцѣ, судорожными рыданіями вырвалась бы наружу.
Что осталось отъ прошлаго? Страшно отвѣтить! И страшно и больно. Когда-то вѣрилось, надѣялось — А во что вѣрить теперь? На что надѣяться? Чѣмъ гордиться? Гордиться ли тѣмъ, что имѣешь руки работать для себя; голову, чтобы думать о себѣ; сердце, чтобы страдать, тоскуя о прошломъ?
Идешь впередъ безцѣльно, бездумно; идешь, и когда утомленный остановишься для минутнаго роздыха, — въ головѣ шевелится неотвязная мысль, а сердце занываетъ отъ мучительнаго желанія: «Ахъ, если-бы можно было полюбить! если-бы было кого любить!» Но нѣтъ! некого и нельзя! Что разбито въ дребезги, то уже нельзя возстановить.
А вьюга шумитъ и съ болѣзненнымъ стономъ хлещетъ мокрымъ снѣгомъ въ окно.
О, недаромъ такъ неотвязно стоитъ предо мною улыбающійся призракъ прошлаго! Недаромъ опять выплываетъ свѣтлый и милый образъ! Декабрская ночь! Такая же вьюжная, такая же бурная была та декабрская ночь, въ которую разбился этотъ портретъ, склеенный послѣ и теперь опять стоящій на моемъ письменномъ столѣ. Но не только одинъ портретъ разбился въ эту ненастную декабрскую ночь, вмѣстѣ съ нимъ разбились и тѣ грезы, тѣ надежды, что зародились въ сердцѣ въ одно ясное апрѣльское утро.
II.
[править]А хороши ясные, весенніе дни! Ярко блеститъ солнце въ небѣ, золотя своими лучами куполы церквей, растопляя снѣгъ на крышахъ и тротуарахъ. Легче дышется, отраднѣе бьется наболѣвшее сердце. Въ воздухѣ чувствуется какой-то чудный запахъ, новые звуки проносятся отовсюду.
Въ такую-то пору, при общемъ оживленіи и ликованіи природы, подъ немолчные звуки идущей новой жизни, прерывалась, уходила навсегда одна человѣческая жизнь, полная горемъ и слезами; стихало сердце, бившееся одною любовью, не знавшее ни злобы, ни мщенія! Умиралъ «странный человѣкъ», «чудакъ», какъ звали его многіе въ городѣ.
Немного насъ было около него, не теперь только, а всегда. Но всѣ мы глубоко любили этого человѣка. Его продолговатое, худое лицо, покрытое веснушками, было некрасиво, но выразительно, именно, что называется, умное, интелигентное лицо. Пепельнаго цвѣта волосы, скатываясь неправильными прядями на большой лобъ и обрамляя щеки, придавали лицу еще болѣе худобы и дѣлали его еще болѣе некрасивымъ. Но за то, какіе прекрасные, сѣрые глаза! Задумчивые, глубокіе, они сохранили всю свою прелесть отъ молодости; въ нихъ, какъ въ зеркалѣ, отражалась младенчески незлобивая, чистая, любящая душа. Взглядъ этихъ глазъ согрѣвалъ и ободрялъ васъ; вы уходили обновленные и счастливые, и долго еще чувствовали на себѣ вліяніе ласковаго взгляда.
Небольшой кружокъ молодежи акуратно собирался разъ въ недѣлю, по суботамъ, въ уютной, свѣтлой квартиркѣ Зосимы Борисовича Отто, и поднимались споры, тѣ горячіе, искренніе споры, на которые способна только золотая, чистая юность.
Добрый, святой чудакъ! Ты смѣшонъ и страненъ былъ для практическихъ сердецъ, для людей разсчета и узкаго эгоизма; но твои бодрящія рѣчи спасли не одну душу отъ преждевременной и страшной опытности!
«Странный человѣкъ!» Да, въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ такимъ!
Прежде всего, никто не зналъ, откуда онъ, гдѣ и когда родился. Онъ ни разу не говорилъ самъ объ этомъ, а спрашивать, разумѣется, никто не рѣшался.
Мало этого, никто не зналъ точно, когда онъ пріѣхалъ въ Энскъ. Онъ словно съ неба свалился, явившись позднимъ осеннимъ вечеромъ въ гостинницу «Золотой Якорь», куда пришелъ пѣшкомъ, держа въ рукѣ небольшой дорожный чемоданъ. Но вѣдь не пѣшкомъ же прибылъ онъ въ Энскъ? И когда-же? До этого вечера никто изъ жителей не видѣлъ его.
Онъ спросилъ нумеръ и занялъ первый, предложенный коридорнымъ, не только не торгуясь, но даже и не справляясь о цѣнѣ.
На вопросъ коридорнаго:
— Что изволите приказать?
Онъ промолвилъ только:
— Самоваръ — и не тревожьте меня!
Когда тотъ же коридорный, подавая черезъ полчаса чайный приборъ, обратился къ постояльцу съ вопросомъ: какъ прикажите отмѣтить на доскѣ? — онъ не хотя назвалъ свою фамилію.
— Откуда вы изволили прибыть? освѣдомился слуга.
— Ахъ, отстаньте, пожалуста, отвѣтилъ прибывшій: — отмѣчайте какъ хотите, хоть изъ Китая или изъ Турціи — мнѣ все равно!
Коридорный удивленно пожалъ плечами, но не сталъ болѣе разспрашивать и отмѣтилъ на доскѣ: «Зосимъ Борисычъ Отто, изъ Москвы».
Около недѣли новый постоялецъ не выходилъ никуда. Не спускался даже въ общее зало для обѣда и не требовалъ послѣдняго къ себѣ въ номеръ.
Въ первый разъ онъ вышелъ вечеромъ, и то только для того, чтобы абонироваться въ мѣстной библіотекѣ.
Онъ прожилъ въ «Золотомъ Якорѣ» около мѣсяца, выходя только въ библіотеку, да и то всегда вечеромъ, поздно, за полчаса до закрытія. Онъ не читалъ книгъ, а только пробѣгалъ газеты, покуривая свои толстыя, необыкновенно длинныя папиросы. Я часто посѣщалъ «читальну», почти всякій разъ встрѣчался съ Отто, но онъ держался въ сторонѣ, молча, какъ бы не желая ни съ кѣмъ знакомиться. Мы сошлись уже гораздо позже и совершенно случайно. Но объ этомъ потомъ.
Черезъ мѣсяцъ Отто переѣхалъ изъ гостинницы въ маленькую меблированную квартирку, на одной изъ отдаленныхъ, тихихъ улицъ города, и весь отдался работѣ. Посылка за посылкой приходили къ нему, но почти все это были картины и книги.
Такъ прошло болѣе полугода. Онъ неустанно работалъ, но надъ чѣмъ именно, никто не зналъ. Разъ въ мѣсяцъ, акуратно каждое первое число, онъ являлся на почту и сдавалъ денежный пакетъ. Адресъ былъ постоянно одинъ и тотъ же: «Петербургъ, г-ну Злобину, съ передачей по принадлежности». Сумма была всегда одна и та же — сто рублей. Простыхъ писемъ Отто ни разу не посылалъ и самъ ни отъ кого не получалъ.
Въ Энскѣ, гдѣ жизнь представляетъ такъ мало интереса, такой странный пріѣзжій не могъ остаться незамѣченнымъ. О немъ всѣ заговорили. Онъ всѣхъ интересовалъ, но преимущественно дамъ, которыя хотѣли видѣть что-то особенное въ акуратной ежемѣсячной посылкѣ денегъ.
— Ничего тутъ нѣтъ интереснаго, замѣчалъ съ недоумѣніемъ почтмейстеръ: — посылаетъ на имя какого-то господина, можетъ быть долгъ уплачиваетъ.
— О, не можетъ быть! возражала убѣжденно жена инспектора врачебной управы; — для васъ вѣдь все просто, прибавляла она съ улыбкою, которая ясно говорила: ахъ, вы простофиля, простофиля недогадливый! Ничего-то вы подъ носомъ своимъ не увидите и не поймете!
— Да, конечно, все просто, что же такое? пожималъ плечами почтмейстеръ.
— Держу пари, что это кончится очень интересно, утверждала инспекторша, довольная своею догадливостью.
— Ну, матушка, зѣвая, замѣчалъ супругъ: — едва-ли тутъ, въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть интересное.
— Почему же?
— Субъектъ-то ужъ больно не интересенъ.
— Какъ это вы можете такъ рѣшать, если не знаете человѣка? возражала жена.
— Да, ужъ видно, матушка, птицу по полету. Некрасивый, нескладный, одѣвается смѣшно, дикій какой-то!
— Но, нѣтъ сомнѣнія, умный, перебивала жена; — а это въ мужчинѣ важно, насмѣшливо прибавляла она, прищуривая одинъ глазъ: — что и въ красавцѣ, если онъ тюлень и баба!
— Ужъ ты всегда выразишься, матушка! съ досадою говорилъ эскулапъ, понимая, въ чей огородъ бросали камни.
«Страннымъ человѣкомъ» интересовалась не одна жена инспектора врачебной управы. Онъ интересовалъ очень многихъ своею жизнью, таинственнымъ появленіемъ, самымъ костюмомъ, если и не страннымъ, то отчасти все-таки оригинальнымъ, и этою педантически-акуратною посылкою денегъ. Отъ «чудака» ждали чего-то особеннаго, именно интереснаго, но ничего такого не совершалось. За то произошелъ одинъ случай и еще болѣе заставилъ говорить въ городѣ объ Отто.
III.
[править]На самомъ концѣ той улицы, гдѣ жилъ Зосима Борисовичъ, находился домишка солдатки, Мамельфы Сидорихи. Фамиліи ея никто не зналъ, да она и сама не знала ее. Но нельзя же въ самомъ дѣлѣ быть безъ фамиліи. Мамельфа Сидоровна — и только! И вотъ кличка «Сидориха», передѣланная изъ Сидоровны, замѣнила въ нѣкоторомъ родѣ фамилію торговкѣ бумажными, нитяными и шерстяными чулками и носками, которые она брала на комисію, преимущественно у богадѣльщицъ, и распродавала, ходя изъ дома въ домъ, разъѣзжая и по ближайшимъ селамъ и деревнямъ.
Мужъ Сидорихи болѣе уже трехъ лѣтъ пропадалъ безъ вѣсти. Служилъ онъ сторожемъ въ энскомъ казначействѣ; вздумалъ идти Богу молиться, ушелъ въ Сергіевскую лавру, да такъ съ тѣхъ поръ о немъ ни слуху, ни духу. Осталась Сидориха одна, ни-то, ни-се: ни вдова, ни мужья жена. Если-бы не домишка, купленный на послѣдніе гроши еще мужемъ, — Богъ ужъ знаетъ, какъ-бы и жить стала эта женщина, на рукахъ которой осталось трое дѣтей: два мальчика и дѣвочка. Послѣдняя была постарше и кой-чемъ помогала матери въ домѣ, а мальчики только «руки отымали», требуя заботъ и ухода. А до нихъ ли было Мамельфѣ Сидорихѣ, когда ремесло рано утромъ заставляло ее уходить изъ дому, поздно вечеромъ возвращаться домой, а временемъ и отлучаться изъ него на нѣсколько дней сряду, случалось и на цѣлую недѣлю. И росли ребята одни, на попеченіи и подъ призоромъ подростка-сестры.
Достатки Сидорихи отъ «торговаго ремесла» были не велики; такъ невелики, что одной-то торговлей и прожить, пожалуй, было бы нельзя. Но не малую поддержку оказывалъ ей огородъ. Что получше — на продажу шло, а остальнаго хватало для себя на зиму. Сидориха была и этимъ довольна.
— Слава тебѣ, Господи! говорила она: — хоша огородишка ести да уголъ свой, неоплаченный. И то благодареніе Богу, что за стѣны-то платить не приходится. Каковъ ни на есть, да свой уголъ, собственный!
И вотъ, вдругъ, въ одну ночь у Сидорихи не стало этого угла!..
Въ какіе нибудь два часа огонь истребилъ до тла убогій домишка. Случилось это въ отсутствіи Мамельфы, которая уѣхала по дѣламъ въ подгородное село.
Вернулась — одно пепелище; вмѣсто дома — обгорѣлыя, еще тлѣющія бревна валяются, да торчитъ печная труба, возвышаясь надъ грудою пепла и головешекъ.
Всплеснула Мамельфа руками, вскрикнула и, какъ подкошенная, повалилась на землю. Черезъ нѣсколько минутъ она пришла въ себя, встала, но силы измѣнили ей, и она сѣла на землю, возлѣ обгорѣлыхъ бревенъ.
Прибѣжали дѣти. Дѣвочка съ плачемъ бросилась на шею матери. Мальчики пугливо, и тоже плача, прижались къ ней.
— Дѣтушки мои! горемычныя! пропали мы! завопила Мамельфа и, охвативъ дочь руками, замерла въ отчаянной истомѣ.
— Мама, мама! проговорила дѣвочка сквозь рыданія: — мама, полно!
— Охъ, охъ, Господи!.. Что мы теперь станемъ дѣлать-то?.. дѣлать что станемъ… жить какъ будемъ? вскликнула Сидориха, очнувшись.
Билъ уже около десяти часовъ вечера. Жизнь замирала въ Рощенской улицѣ.
— Жить-то какъ будемъ теперь, сироты мои горькія, несчастныя? со стономъ произнесла Мамельфа и опять упала головою на плечо своей дѣвочки.
Въ этотъ мигъ «странный человѣкъ», уже нѣсколько минутъ стоявшій невдалекѣ и напряженно смотрѣвшій на плачущую торговку, быстро подошелъ къ ней и дернулъ ее за плечо.
— Ну, чего ты убиваешься! Полно! проговорилъ онъ грубо. Но эта грубость была неестественная; видно, что говорившій хотѣлъ замаскировать ею свое внутреннее волненіе, свою жалость.
— Чего ты ревешь? дѣтей-то мучаешь? продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ: — полно! на!
Онъ сунулъ что-то торговкѣ въ руку и пошелъ прочь.
Почти безсознательно разжала Мамельфа руку, взглянула — и, пораженная, не могла даже вскрикнуть сразу: въ ея рукѣ лежала пачка кредитокъ, сколько — неизвѣстно, но она и видѣла, и чувствовала, что это сумма, какой ей никогда не приходилось имѣть въ своемъ распоряженіи.
— Баринъ! баринъ! вскричала она, бросаясь за уходящимъ человѣкомъ.
За ней кинулись и дѣти. Тотъ остановился.
— Что ты орешь? прикрикнулъ онъ сердито: — отстань!
— Баринъ… деньги-то!
— Замолчи, говорю тебѣ! — твои деньги!.. тебѣ… оставь!
И махнувъ рукою, онъ хотѣлъ идти далѣе.
Но дѣвочка и Сидориха ухватили его за руку и хотѣли поцѣловать.
Быстро отдернувъ руку, онъ оттолкнулъ торговку. Но лицо его потеряло суровость; онъ съ нѣжностью обнялъ дѣвочку, поцѣловалъ ее два раза въ голову и, выпуская изъ объятій, легко отстраняя ее, проговорилъ взволнованно:
— Ну, ну, будетъ! оставьте!.. и не нужно болтать!..
И не сказавъ больше ни слова, онъ быстро удалился. Мамельфа не находила нужнымъ молчать. «Какъ, такое благодѣяніе и молчать?» разсуждала она, — «да это было бы неблагодарно!» Такимъ образомъ вышло совершенно напротивъ: «странный человѣкъ» не хотѣлъ, чтобы зналъ кто нибудь, но узнали всѣ.
— Слѣдовательно онъ богатъ? спрашивали одни.
— Должно быть! отвѣчали тѣ, къ которымъ относился вопросъ, и пожимали плечами.
— Непремѣнно такъ! Вѣдь теперь уже ясно, онъ сунулъ этой Сидорихѣ триста рублей. И вѣдь какъ? Точно мы копѣйку бросаемъ нищему!
— Чудакъ!
— Юродивый! рѣзко отозвался инспекторъ врачебной управы.
— Да, но знаете, безъ денегъ такъ чудить нельзя.
— Какъ сказать! возразилъ нотаріусъ. — Я зналъ одного такого же чудака-литератора: получитъ сто рублей, подвернется ему просящій на улицѣ, — вытащитъ бумажку и, не смотря, сунетъ ему. Такъ разъ онъ нищей двадцати-пяти-рублевую сунулъ; а какой же богачъ?
— Да, конечно, бываютъ такіе, въ раздумьѣ промолвила инспекторша; — но эти ежемѣсячныя посылки, полученіе картинъ и книгъ. Нѣтъ, онъ долженъ быть человѣкъ съ состояніемъ, рѣшила она.
Такъ думало большинство и не понимало только: зачѣмъ Отто пріѣхалъ въ Энскъ? чѣмъ онъ занимается и почему ведетъ такую затворническую жизнь?
Кромѣ библіотеки и моей квартиры, онъ нигдѣ не бывалъ. Здѣсь кстати сказать, какъ я познакомился и сошелся съ нимъ.
Я готовилъ тогда статью по одному земскому вопросу и потому часто посѣщалъ какъ статистическій комитетъ, такъ и библіотеку, которая была при немъ.
На меня сразу произвело хорошее впечатлѣніе лицо Отто. Правда, онъ тоже показался мнѣ нѣсколько «страннымъ», какъ и его костюмъ, отличавшійся полною небрежностью; но это была именно та небрежность, которую мы называемъ небрежностью ученаго, а не неряшливость человѣка, импонирующаго своимъ отрицаніемъ свѣтскихъ приличій. Держался онъ просто, молчаливо, удаляясь какъ-то отъ публики въ уголокъ, къ окну, гдѣ стоялъ небольшой круглый столикъ. Тамъ всегда помѣщался Отто, обложившись книгами и бумагами. Онъ иногда подолгу просиживалъ въ читальной залѣ, иногда же приходилъ только на нѣсколько минутъ, пробѣжать газеты.
Я интересовался тоже «страннымъ человѣкомъ», но не находилъ возможнымъ и даже деликатнымъ заводить съ нимъ знакомство. Первый шагъ сдѣлалъ онъ самъ.
Разъ какъ-то, примостясь на стулѣ въ окну, я весь углубился въ статистическія данныя по народному продовольствію. Вдругъ слышу, кто-то тихо говоритъ мнѣ:
— Извините, пожалуйста, можно васъ на минуту…
Я поднялъ голову, возлѣ меня стоялъ Отто.
— Простите… Я оторвалъ васъ.
— Ахъ, нѣтъ, нисколько, сдѣлайте одолженіе, проговорилъ я.
— Я вижу, вы чѣмъ-то заняты серьезно. У васъ земскіе журналы, скажите, пожалуйста, гдѣ я могу найти здѣсь…
Онъ назвалъ одинъ почтенный трудъ мѣстнаго изслѣдователя, много поработавшаго для края и, по обыкновенію, совершенно позабытаго благодарными соотечественниками.
Я отвѣтилъ, что это изслѣдованіе есть у меня, и предложилъ Отто.
Онъ видимо обрадовался и спросилъ, когда можно воспользоваться предложеніемъ.
— Если вы будете завтра здѣсь, то я завтра же и передамъ вамъ, сказалъ я.
— Непремѣнно, непремѣнно, поспѣшно отвѣтилъ Отто. — Большое вамъ спасибо!
На этомъ мы и разстались. Я принялся опять за цифры, а Отто ушелъ домой.
Книгу я на другой же день передалъ, и съ этого времени мы начали раскланиваться и изрѣдка обмѣниваться короткими фразами. По поводу одной кореспонденціи у насъ завязался разъ разговоръ болѣе длинный и серьезный, и когда, уходя, я сталъ прощаться, Отто пригласилъ меня зайти когда нибудь къ нему.
Я поблагодарилъ, далъ слово, и черезъ три дня зашелъ къ нему. Онъ былъ повидимому очень радъ; весь вечеръ мы провели въ бесѣдѣ, которая еще болѣе расположила меня къ «странному человѣку». Въ каждомъ словѣ его свѣтился умъ, высказывалась прекрасная душа. Онъ былъ особенно хорошо настроенъ въ этотъ вечеръ, и подъ конецъ наша бесѣда приняла какой-то дружескій характеръ. «Странный человѣкъ» былъ большой идеалистъ. Его возмущала практичность современной молодежи, ея погоня за наживою, ея эгоизмъ вездѣ и во всемъ, «даже въ любви!» съ особенною горечью воскликнулъ Отто.
— А вы не допускаете этого? замѣтилъ я.
— Никогда! горячо произнесъ онъ. — Любить, по моему, значитъ жертвовать своимъ я для того, кого любишь! Если тебѣ это хорошо, а любимому человѣку это самое худо, ты долженъ отказаться отъ этого. Развѣ можно покупать свое счастіе несчастіемъ другаго, да еще любимаго человѣка?
— Но по вашему выходитъ, что для счастія любимаго предмета надо обречь себя на страданіе?
— Ну… задумчиво произнесъ Отто, — что такое счастіе, это еще вопросъ. Во всякомъ случаѣ, оживленно прибавилъ онъ, — если кто истинно любитъ, тотъ скорѣе самъ будетъ страдать, нежели позволитъ себѣ доставить мученіе тому, кто для него все!
Онъ помолчалъ съ минуту и замѣтилъ съ улыбкою:
— Однако куда мы ушли отъ научнаго вопроса, а?
— Да, сказалъ я. — Но это само собой вытекло изъ вопроса о служеніи для общества. Вопросъ только нѣсколько съузился.
— Да, да, согласился Отто, и опять перевелъ разговоръ на общественную почву.
Я ушелъ отъ Зосима Борисовича далеко за полночь и, уходя, взялъ съ него слово побывать у меня. Онъ сдержалъ обѣщаніе и очень скоро.
Мнѣ было только двадцать девять лѣтъ, а Отто уже за сорокъ; но эта разница совершенно исчезала, благодаря теплотѣ, молодости и чистотѣ его внутренняго человѣка, если только такъ можно выразиться. Сорокалѣтній ученый не только не уступалъ молодому человѣку, но еще иногда шелъ дальше его, какъ идеалистъ.
Откровенный предо мною въ своихъ убѣжденіяхъ, державшійся со мною вообще, можно сказать, дружески, Отто однако никогда ничего не говорилъ о самомъ себѣ и даже избѣгалъ всего, что могло бы перенести бесѣду на личную почву. Онъ ревниво охранялъ тотъ внутренній уголокъ души, куда, по его мнѣнію, можетъ заглядывать только еще одинъ человѣкъ, кромѣ хозяина. «Да и то не всегда», прибавлялъ онъ. Нерѣдко эта ревнивость доходила до щепетильности. Такъ, даже разъ на мой вопросъ: отчего онъ именно пріѣхалъ въ Энскъ? Отто промолчалъ, и я видѣлъ, какъ этотъ мой вопросъ былъ ему непріятенъ. Понятно, что съ этой минуты я не сталъ спрашивать его ни о чемъ, что хотя бы мелькомъ касалось его личнаго міра.
Такъ, когда въ городѣ заговорили о богатствѣ Отто, по поводу его исторіи съ Сидорихой, я не подалъ даже и виду, что знаю объ этомъ. Помню только, что нѣсколько дней послѣ пожара, Отто чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко. Въ первый разъ онъ встрѣтилъ меня необыкновенно смущенный и весь вечеръ оставался такимъ, какъ-бы опасаясь, что я задамъ ему вопросъ по поводу денегъ. Но мое молчаніе, даже игнорированіе городской молвы, успокоило его и, мнѣ показалось, что это еще болѣе расположило его ко мнѣ.
Между тѣмъ дамы, разъ порѣшившія, что «странный человѣкъ» богатъ, задались настоятельно мыслью вытащить его изъ «берлоги» и ввести въ общество. Болѣе всѣхъ хлопотала и настаивала, Богъ вѣсть почему, жена инспектора врачебно управы, m-me Спичеглазова.
— Мы непремѣнно, непремѣнно расшевелимъ его! говорила она, и настаивала на томъ, чтобы мужъ ѣхалъ съ визитомъ къ «странному человѣку».
— Это просто ни на что не похоже, лѣзть съ можемъ къ горлу; это… это… просто, матушка, глупо, съ позволенія сказать, протестовалъ эскулапъ, но все-таки облекся во фракъ и поѣхалъ къ Отто.
Кромѣ его, являлись къ Зосимѣ Борисовичу и еще нѣсколько представителей энскаго «общества».
Чудакъ-идеалистъ былъ крайне смущенъ и еще болѣе того недоволенъ такимъ врываніемъ въ его уголъ, но всѣхъ принималъ любезно, хотя и молчалъ, больше всего ограничиваясь исключительно тѣмъ, что, соблюдая вѣжливость, отвѣчалъ на вопросы, когда они не переходили извѣстной черты. Онъ сообщилъ, что пишетъ большое научное изслѣдованіе, для котораго всего удобнѣе уединеніе; благодарилъ за радушіе и приглашенія посѣтителей бывать у нихъ, но высказывалъ при этомъ сожалѣніе, что у него мало времени, что онъ уже привыкъ въ «своему образу жизни» и заканчивалъ обыкновенно такою фразою:
— Я боюсь давать слово…. а если не сдержишь? знаете: давши слово — держись!…
Отто даже не отдалъ визита посѣтившимъ его. Это, конечно, обидѣло ихъ, и они вторично къ нему не поѣхали. А другіе, которые еще только хотѣли познакомиться, отказались отъ своего намѣренія.
— Очень нужно, съ какой стати, на поклонъ что-ли ѣхать къ нему; невѣжа!
И его оставили, заклеймивъ именемъ «невѣжи», «чудака» и даже «юродиваго».
— Пусть живетъ одинъ, какъ схимникъ какой! говорили съ досадою и пренебреженіемъ.
Но случилось совершенно противное.
Вскорѣ послѣ этого, около «юродиваго» сгрупировался небольшой кружокъ молодежи. Онъ состоялъ всего изъ шести-восьми учащихся юношей, мѣстнаго библіотекаря и меня, и образовался совершенно случайно.
Къ Отто явился одинъ изъ гимназистовъ старшаго класса, прося его мнѣнія относительно своей элегіи. Зосима Борисовичъ встрѣтилъ юношу радушно, прочелъ элегію, мягко доказалъ автору ея слабость, и при этомъ разговорился о мѣстной учащейся молодежи, о томъ, что она дѣлаетъ, чѣмъ занимается въ свободное время.
Прощаясь съ юношей, Отто сказалъ ему:
— Я очень радъ, если могу помочь чѣмъ нибудь. Не теряйте вѣры и энергіи, пишите; задатки въ васъ есть.
— У одного моего товарища есть разсказъ…. можно показать вамъ? спросилъ юноша робко.
— Сдѣлайте одолженіе. Я всѣмъ радъ служить, чѣмъ могу. По серьезнымъ вопросамъ у меня найдется не мало сочиненій, какихъ нѣтъ въ здѣшней библіотекѣ. Скажите, кто желаетъ, пусть заходитъ, съ большимъ удовольствіемъ!
Желающіе нашлись.
Оказалось, что узнать «страннаго человѣка», побывать у него — значитъ полюбить его и привязаться къ нему. Отто былъ очень доволенъ и самъ первый предложилъ устроить «суботы». Начались онѣ — и скоро обратились для молодежи въ самые свѣтлые праздники. Тамъ, въ этой небольшой комнаткѣ съ голубыми шпалерами, съ стѣнами, увѣшанными картинами и портретами, юноши находили разрѣшеніе мучащихъ ихъ вопросовъ и сомнѣній, находили ласку и умное слово.
IV.
[править]Разъ, зайдя утромъ къ Отто, я засталъ его, противъ обыкновенія не за рабочимъ столомъ, а расхаживающимъ въ раздумьѣ по комнатѣ. Я взглянулъ ему въ лицо и не могъ удержаться, чтобы не воскликнуть:
— Что съ вами? вы больны, Зосима Борисовичъ?
— Нѣтъ, ничего, отвѣтилъ онъ, протягивая мнѣ руку; — но я получилъ сейчасъ тяжелое извѣстіе: моя кума при смерти и мнѣ надо сегодня же ѣхать въ Петербургъ. Если что… я долженъ буду взять къ себѣ крестницу.
— Развѣ она круглая сирота? невольно сорвалось у меня съ языка.
— Нѣтъ, есть отецъ… но лучше, если-бы его не было вовсе! съ видимою болью промолвилъ Отто.
Я пришелъ по дѣлу, но, разумѣется, говорить теперь о чемъ нибудь было невозможно; извѣстіе болѣзненно отозвалось на Отто; утѣшать его мнѣ не пришло въ голову, да оно было бы и глупо, и я поспѣшилъ удалиться.
— До свиданія, произнесъ задумчиво Отто; — я скоро вернусь, недѣли черезъ двѣ, даже менѣе, пожалуй. Вѣроятно не одинъ, закончилъ онъ голосомъ, выдававшимъ внутреннее горе.
«А дѣйствительно-ли это его крестница?» промелькнула у меня мысль, когда я возвращался домой. Этотъ же вопросъ я прочелъ и на лицахъ многихъ изъ кружка, но ни у кого не сорвалось съ языка этого вопроса.
Двѣ недѣли отсутствія «страннаго человѣка» всѣмъ намъ показались необыкновенно долгими. Мы такъ привыкли къ этому умному, некрасивому лицу, къ доброй ясной улыбкѣ, къ звуку спокойныхъ, убѣжденныхъ рѣчей, что теперь, безъ всего этого, мы чувствовали себя какъ-бы неполными; пусто сдѣлалось вокругъ насъ, недоставало чего-то.
Собрались мы было разъ въ квартирѣ библіотекаря, но вышло совсѣмъ не то. Насъ тянуло въ «голубую комнату», за круглый клеенчатый столъ, къ большой старинной лампѣ, которая, казалось, свѣтила лучше, совсѣмъ иначе, нежели другія лампы.
Отъѣздъ Отто снова заставилъ говорить о немъ весь городъ.
— Куда? зачѣмъ? навсегда? задавались вопросы.
— Кто его знаетъ, куда? отвѣчали на это съ неудовольствіемъ, потому что мы не находили нужнымъ разглашать причины отъѣзда Зосимы Борисовича, а инымъ путемъ, кто же могъ узнать объ этомъ?
Возвращеніе «страннаго человѣка» разъяснило все. Онъ пріѣхалъ изъ Петербурга съ крестницею, дѣвушкою 16—17 лѣтъ.
— Какъ? что? заговорили въ городѣ: — это его крестница?
— Да, крестница, сказалъ я, когда приступили ко мнѣ въ одномъ домѣ.
— Не можетъ быть! Это что нибудь да не такъ! сомнѣвались дамы.
— О, конечно! конечно! увѣряла всѣхъ теперь m-me Спичеглазова; — это только одни отводы! Какая крестница! знаемъ мы…
— Кто же она по вашему? спросили всезнающую даму.
— О, что за вопросъ! я думаю ясно, кто!
И она пожала удивленно плечами.
Нельзя сказать, чтобы всѣ раздѣляли это мнѣніе (хотя многіе держались его), но всѣхъ теперь занималъ одинъ вопросъ: какъ будетъ жить «странный человѣкъ» съ пріѣздомъ молоденькой дѣвушки?
— Кто бы она ни была, это все равно, говорили болѣе уступчивые; — но любопытно знать: неужели и теперь онъ будетъ жить такимъ же затворникомъ? Неужели онъ запрячетъ бѣдную дѣвушку въ четыре стѣны? Вѣдь ей нуженъ свѣтъ, необходимы удовольствія! Вѣдь ей жить такъ, какъ онъ, это немыслимо! Ради ея, онъ долженъ будетъ выѣзжать въ клубъ, въ собраніе, не говоря уже о театрѣ и семейныхъ домахъ. Ей нужны подруги. Это такъ понятно.
Но догадливыя энскія барыни опять обманулись.
Все осталось по прежнему. Только наши «суботы» получили болѣе свѣтлый, болѣе поэтическій оттѣнокъ. Крестницу Отто, которую онъ представилъ намъ подъ именемъ Жени, мы сразу же и единодушно прозвали Гретхенъ; дѣйствительно она такъ походила на нее! Жени-Гретхенъ внесла съ собою новый свѣтъ въ эту голубую комнату, которая стала выглядывать съ этой минуты какъ будто еще привѣтливѣе, еще наряднѣе. Всѣмъ будто теплѣе, отраднѣе стало отъ этой прелестной дѣвушки.
Когда она молча сидѣла въ своемъ уголку, или на диванѣ, рядомъ съ «папа», какъ звала она всегда Отто, и вязала или что нибудь шила, — то не одна пара молодыхъ глазъ подолгу останавливалась на ней, любуясь этими нѣжными, тонкими чертами лица, голубыми глазами, такъ же прелестными въ своей поэтической задумчивости, какъ и тогда, когда они весело, беззаботно смѣялись, отзываясь на общее веселье.
Женя почти никогда не спорила; она или слушала напряженно, устремивъ на говорящихъ свои чудесные глаза, или просто присоединялась къ какой нибудь мечтательной фантазіи юнаго сердца и смѣялась отъ души, искренне и беззаботно.
Но послѣднее случалось рѣже. Нельзя сказать, чтобы отъ того, что дѣвушка была постоянно грустно настроена какъ нельзя сказать, чтобы она была очень склонна къ шумному веселью, но вѣроятно потому, что разговоры были по большей части серьезны. Не сухіе, педантичные, на которые такъ падки юные старцы, но только серьезные, не смотря на всю горячность, пылкость, съ которою велись они.
— А знаете, Сергѣй Ивановичъ, у Жени къ вамъ просьба есть, сказалъ мнѣ однажды Отто, когда мы всѣ трое сидѣли въ его рабочемъ кабинетѣ и пили чай.
Я, разумѣется, выразилъ готовность съ удовольствіемъ исполнить все, что въ силахъ.
— Да, просьба, улыбаясь повторилъ Отто; — ну, Женя, говори, что-жъ ты молчишь?
— Скажите, можно найти здѣсь рояль? обратилась ко мнѣ Женя.
— Конечно, отвѣчалъ я. — У Шенвальда навѣрное есть и очень хорошіе.
— Вотъ и прекрасно! обрадовался Отто; — мы и возьмемъ. Иначе, пожалуй, и позабыть можно, разучиться. Да и веселѣе ей; а то, съ нами, какое веселье. Что, милая, скучно тебѣ здѣсь послѣ Петербурга, а?
— Нѣтъ, ничего, папа, отвѣчала дѣвушка.
— И слава Богу! А рояль все-таки возьмемъ. Вы не знаете, Сергѣй Ивановичъ, какая она у меня музыкантша, артистка!
— Хвали больше! улыбнулась Женя.
— Зачѣмъ, мы въ мѣру. Чего нѣтъ, тѣмъ и хвастать не будемъ. Вотъ не дались ей языки и баста! Ну да это ничего. Такъ вотъ что, Сергѣй Ивановичъ: достаньте-ка рояль къ суботѣ, мы и повеселимъ васъ.
— Непремѣнно, къ суботѣ же, сказалъ я.
Рояль у Шенвальда нашолся, и какъ же всѣ были изумлены, когда въ суботу, послѣ чая, хозяинъ пригласилъ гостей въ сосѣднюю комнату «на концертъ», какъ пошутилъ онъ.
— На какой концертъ? удивленно воскликнулъ кто-то.
— Идите, идите, тогда увидите!
Женя играла превосходно. «Концертъ» начался съ легкаго, съ веселаго, и закончился пасторальною симфоніею Бетховена, съигранною въ четыре руки.
Боже мой! Я не могу забыть, я никогда не забуду этого вечера, этой дивной игры!
Я слышалъ громъ, я слышалъ грозу, настоящую грозу. Вотъ эти глухіе раскаты грома; вотъ они постепенно приближаются; вотъ пробѣжалъ легкій вѣтерокъ, пробѣжалъ по кустамъ, съ ропотомъ шелестя ими, пробѣжалъ, и затихъ. Уныло и боязливо журчитъ ручей, не шелохнется ни одинъ листокъ на деревѣ, притихли и спрятались птички въ своихъ гнѣздахъ, испуганное стадо столпилось и порой слышится безпокойный ревъ. И опять громъ! еще ближе, еще сильнѣе раскатъ! И снова все тихо. Медленно тянется свинцовая туча; съ ея приближеніемъ явственнѣе и громче становится гулъ, раздающійся въ лѣсу. Гулъ все сильнѣе, какъ-то зловѣще ростетъ и наводитъ невольный ужасъ! Сейчасъ дождь. Да, да, именно! Слышны капли. Крупныя, сначала рѣдкія, потомъ все болѣе и болѣе частыя капли звучно падаютъ, и даль вся заволоклась сѣтью проливнаго дождя. Вѣтеръ усилился, сдѣлался порывистымъ. Дождь хлынулъ потокомъ, лѣсъ страшно и глухо загудѣлъ! Раздались одинъ за другимъ учащенные, безпрерывные раскаты грома; все это вмѣстѣ съ дождемъ, вѣтромъ и шумомъ въ лѣсу слилось въ одинъ гигантскій вой разыгравшейся природы!
Но буря не долга. Пронеслась туча, вѣтеръ сталъ стихать еще слышны вдали громовые перекаты, но уже солнечный лучъ прорѣзавъ облако, засверкалъ на влажныхъ листьяхъ освѣженныхъ деревьевъ. Выпорхнули птички изъ гнѣздъ, запорхали по вѣткамъ, чирикая и щебеча весело; послышалась соловьиная трель. Изъ шалашей вышли спрятавшіеся отъ бури пастухи. Съ горы побѣжали, весело журча, потоки дождевой воды; на землю съ листьевъ падаютъ капли; а солнце совсѣмъ уже облило насъ и сіяетъ во всей красѣ. Пастухи собрались вмѣстѣ и запѣли благодарственный гимнъ природѣ. Воздухъ сталъ чище, ароматнѣе; въ немъ разлился запахъ ландышей. Такъ легко дышется груди!
Музыка смолкла. И Женя, и Отто встали изъ-за рояля, а я сидѣлъ, очарованный, потрясенный звуками и тою картиною, какая проходила передъ моими глазами, вызванная этими звуками.
— Что съ вами, Сергѣй Ивановичъ? спросила, улыбаясь, Женя, подходя ко мнѣ.
И я только теперь очнулся.
— Что съ вами? Понравилась ли наша игра?
— Понравилась, — это могу сказать, отвѣчалъ я. — Но что со мною? — передать не берусь, это трудно, это невозможно, Евгенія Александровна.
Помню, мой голосъ дрожалъ.
— Да вы поэтъ, батюшка, право, поэтъ! шутливо проговорилъ Отто, подошедшій тоже ко мнѣ и обнявшій крестницу. — Ай да мы, Женя! молодцы! Смотри, какое впечатлѣніе!
— Я не зналъ, Зосима Борисовичъ, что и вы такой артистъ, сказалъ я.
— Ну, пошли на комплименты! Вы не меня хвалите, а вотъ ее; это она все дѣлала; безъ ея игры, что бы моя! Хвалите primo!
Это была лучшая субота изъ всѣхъ суботъ. И эта субота была роковою для меня. Если и раньше нравилась мнѣ эта голубоокая Гретхенъ, если и раньше чувствовалось при ней и теплѣе, и отраднѣе, то въ эту суботу я полюбилъ ее. Съ этого вечера она сдѣлалась мнѣ дорога. Ея присутствіе сдѣлалось для меня необходимостью; видѣть ее, слышать ея голосъ, звонкій смѣхъ, любоваться ея улыбкою, стало для меня такою же потребностью, какъ и дышать.
Я полюбилъ. Но я боялся выдать это взглядомъ, словомъ, жестомъ. Боялся не только другихъ, но и той, для которой одной билось первою любовью мое горячее сердце. Я старался говорить съ нею какъ можно меньше, небрежнѣе, держаться далѣе. Но голосъ мой противъ воли дрожалъ, глаза предательски измѣняли, лицо также выдавало тайну. Можетъ быть это мнѣ только казалось; но я мучился отъ этого сознанія, убѣждаясь все болѣе и болѣе въ истинѣ, что скрыть ненависть несравненно легче, нежели любовь.
Замѣтила ли это Женя, — я не знаю до сихъ поръ. Но всего вѣроятнѣе, что нѣтъ. Впрочемъ, что я говорю: вѣроятнѣе! Она конечно не замѣтила и не догадалась. Но понялъ все «странный человѣкъ», и еще ласковѣе сдѣлался ко мнѣ.
И я догадался, что онъ знаетъ; но мы оба молчали, точно хотѣли обмануть другъ друга.
Такъ прошло болѣе двухъ мѣсяцевъ.
Я не знаю, что было бы далѣе, чѣмъ бы все это кончилось, если-бы не произошло роковаго событія.
V.
[править]Стояли апрѣльскіе дни. Все оживало и пробуждалось, отовсюду неслись звуки новой жизни, а жизнь «страннаго человѣка» быстро уходила. Онъ вдругъ занемогъ ночью, а къ утру уже едва могъ говорить.
Еще не было и шести часовъ, когда меня позвали къ нему. Онъ лежалъ на своей узенькой желѣзной кровати, съ полузакрытыми глазами, блѣдный, тяжело дыша, слабо шевеля воспаленными губами.
Женя сидѣла у его ногъ, блѣдная, какъ онъ же, опустивъ руки на колѣни и устремивъ на больнаго задумчивые глаза.
Когда я подошелъ въ постели и взглядомъ спросилъ: «что съ нимъ?», дѣвушка тихо прошептала мнѣ:
— Докторъ не сказалъ, но опасно.
Она едва могла выговорить послѣднее слово; ея глаза наполнились слезами и она поспѣшила отойти въ сторону.
Я присѣлъ на стулъ, стоявшій у изголовья, и только что хотѣлъ взглянуть на рецептъ, прописанный докторомъ, какъ больной тяжело простоналъ, пошевелился и открылъ глаза.
— Женя, прошепталъ онъ. — А, и вы ужъ здѣсь, вдругъ прибавилъ онъ еще тише, увидѣвъ меня.
— Что съ вами? только и нашелся я.
— Умираю! отвѣчалъ Отто спокойно; но въ этомъ отвѣтѣ послышалось столько горечи и беззвучныхъ рыданій, что у меня захолодило въ груди.
— Полноте, что вы! вырвалось у меня невольно.
— Нѣтъ, прошепталъ больной, — я чувствую… да.
Его лицо сдѣлалось еще блѣднѣе. Онъ хотѣлъ приподняться и не могъ. Попытка отозвалась сильною болью въ лицѣ, которое какъ-то нервно передернулось.
— Нѣтъ, не могу! скорѣе простоналъ, нежели выговорилъ Отто.
Онъ нѣсколько минутъ лежалъ съ закрытыми глазами, потомъ открылъ ихъ и, протягивая мнѣ руку, промолвилъ чуть слышно:
— Пусть выйдетъ Женя, мнѣ надо сказать тебѣ…
Онъ въ первый разъ такъ обратился ко мнѣ.
Я передалъ дѣвушкѣ желаніе больнаго, она молча вышла въ сосѣднюю комнату и притворила двери.
— Пододвинься сюда, сядь ко мнѣ рядомъ, проговорилъ Отто.
Я сѣлъ.
Отто устремилъ на меня свои впавшіе глаза, долго, пытливо смотрѣлъ на меня, не произнося ни слова, и опять протянулъ мнѣ руку.
— Кажется, не ошибаюсь? произнесъ онъ, наконецъ.
Я молчалъ.
— Не ошибаюсь, да! повторилъ онъ. — Ты любишь ее?
Помнится, я только пошевелилъ губами, но такъ я не сказалъ ничего въ отвѣтъ. Но онъ угадалъ его, понялъ по движенію губъ.
— Я ее ввѣряю тебѣ, произнесъ онъ, сжимая мнѣ руку. — Если ты любишь, ты сбережешь ее.
Отто опять на минуту закрылъ глаза, видимо стараясь побороть боль.
— Вамъ тяжело говорить, сказалъ я, — не надо!
Онъ едва замѣтно пошевелилъ головою.
— Мнѣ надо сказать, произнесъ онъ слабымъ голосомъ; — я хочу сказать тебѣ теперь… Помоги мнѣ приподняться немного… Вотъ такъ! Будетъ… спасибо! Онъ облокотился на подушку и заговорилъ почти шепотомъ: — Я это видѣлъ, возьми ее. Я не знаю, любитъ ли она тебя; можетъ и полюбитъ; увидишь, узнаешь… дай Богъ! Если же нѣтъ, дай слово не оставить. Другомъ будь, братомъ, замѣни ей меня; тѣмъ будь, чѣмъ я былъ для ея… матери.
Послѣднюю фразу едва можно было разобрать, онъ выговорилъ ее какимъ-то задыхающимся голосомъ.
— Да? произнесъ онъ черезъ минуту, пронизывая меня сбоимъ взглядомъ.
— Да, сказалъ я — и что-то рѣзнуло мое сердце въ это мгновеніе.
— Если ты истинно любишь ее, ты это сдѣлаешь. Въ любви не должно быть эгоизма, помнишь? Это такъ… я знаю по себѣ, глухо закончилъ онъ. Лицо его покрылось мертвенною блѣдностью, дыханіе сдѣлалось тяжелѣе. — Она, Женя, едва слышно говорилъ онъ, — дочь той, которую я любилъ; но она не любила меня. Онъ еще ближе притянулъ меня къ себѣ и докончилъ: — Женя ничего не знаетъ и не должна знать; мать ея тоже не знала этого, и никто не долженъ знать… чтобы ни одного подозрѣнія у нея…
Онъ не кончилъ и, не имѣя болѣе силы сдерживать боль, вскрикнулъ громко и упалъ головою на подушку, схватываясь рукою за грудь.
Женя вошла въ комнату.
Наши глаза встрѣтились и у насъ обоихъ промелькнула одна и та же ужасная мысль. У меня сжалось сердце отъ этой мысли, а Женя какъ-бы замерла на минуту отъ испуга.
Нѣсколько времени спустя, Отто опять открылъ глаза и подозвалъ Женю.
— Ключъ дай… знаешь, маленькій?
Она сходила въ кабинетъ и принесла ключъ.
— Вотъ, проговорилъ больной, вскидывая глаза на меня: — возьми… это отъ ящика, гдѣ деньги…. Я тебѣ ихъ передаю… а тамъ ты… увидишь!….
Онъ опять не кончилъ и громко застоналъ.
Къ вечеру въ городѣ уже знали о болѣзни Отто. Собрались всѣ, кто бывалъ у него, и всѣ хотѣли убѣдиться, что болѣзнь хотя и опасна, но не грозитъ смертью.
Пріѣхалъ докторъ. Ошибся ли онъ самъ или хотѣлъ утѣшить — не знаю; но только его отвѣтъ былъ успокоителенъ.
Увы! на другой же день надежды стали исчезать, а еще черезъ три дня сдѣлалось яснымъ, что жизнь «страннаго человѣка» уходитъ безвозвратно, и не сегодня, такъ завтра, порвется послѣдняя ея нить!
И она порвалась въ полдень теплаго апрѣльскаго дня, подъ оживленное чириканье воробышковъ въ полисадникѣ, подъ любовное воркованіе голубей на подоконникѣ той комнаты, гдѣ лежалъ Отто.
Онъ умеръ тихо; у его изголовья стояли только мы съ Женей. Онъ хотѣлъ что-то сказать, но не успѣлъ, или не смогъ; онъ только соединилъ наши руки, положивъ руку Жени въ мою, склонился къ намъ головою — и смолкъ на всегда!..
VI.
[править]Женя осталась теперь на моемъ попеченіи. Она, какъ другу, которому поручилъ ее покойный крестный отецъ, ввѣрилась мнѣ.
— Кромѣ васъ теперь у меня никого нѣтъ, проговорила она, возвращаясь со мною въ девятый день съ кладбища.
— А вашъ родной батюшка? сказалъ я, взглядывая на нее мелькомъ.
— Его все равно, что нѣтъ, печально вздохнула дѣвушка. — Да я и не знаю, гдѣ онъ теперь, добавила она.
— Развѣ онъ не въ Петербургѣ?
— Не знаю, теперь развѣ. Онъ еще за годъ до смерти мамы уѣхалъ и не писалъ ни разу. Это-то и ускорило смерть мамы.
Она поникла низко русою головкою и, мнѣ показалось, что слезы выступили на ея глазахъ.
Мы подошли въ дому, гдѣ жилъ Отто и гдѣ оставалась пока еще Женя съ тою же женщиной-прислугой, которая была и при покойномъ.
— Зайдете ко мнѣ? спросила дѣвушка.
— Право, не знаю.
— Зайдите. Я напою васъ чаемъ, мнѣ скучно одной!
Я согласился.
Мы расположились въ той же голубой комнатѣ, гдѣ собирались по суботамъ; но какъ пусто, какъ мрачно выглядывала теперь эта комната, казавшаяся намъ всегда такою привѣтливою и веселою.
— Вотъ тутъ онъ лежалъ, промолвила грустно Женя, садясь на кресло и указывая рукою на диванъ.
Она остановила на немъ продолжительный взглядъ, и уже не могла сдержать слезъ. Я сталъ уговаривать ее.
— Ахъ, Сергѣй Ивановичъ, мнѣ легче будетъ, не останавливайте меня, сказала Женя.
— Вы очень любили Зосима Борисовича? спросилъ я ее, когда черезъ нѣсколько минутъ она успокоилась и принялась разливать чай.
— Да, отвѣчала она, — я его любила не меньше мамы! Да и какъ было его не любить? я съ дѣтства привыкла къ нему. Онъ игралъ со мною, забавлялъ меня, онъ же училъ меня потомъ; иногда мы по цѣлымъ днямъ читали съ нимъ и разсуждали.
Она подала мнѣ стаканъ и подвинула булки.
— Онъ всегда жилъ въ Петербургѣ? спросилъ я, мѣшая ложечкою въ стаканѣ.
— Почти. Только на короткое время уѣзжалъ, а то все въ Петербургѣ. Онъ вѣдь часто бывалъ у насъ. Онъ и жилъ рядомъ. Иногда по цѣлымъ недѣлямъ безвыходно былъ у насъ. Придетъ рано, рано, только встаемъ; а уйдетъ, когда уже мы ляжемъ съ мамой. Отецъ любилъ веселую жизнь, по клубамъ, по собраніямъ, а то на мѣсяцъ, на два и совсѣмъ уѣдетъ изъ Петербурга. Мы однѣ. Мамѣ скучно. Только папа и оживлялъ ее. (Женя постоянно, говоря о родномъ отцѣ, называла его просто отцомъ, Отто же звала папа). Онъ очень добрый былъ къ намъ съ мамой. Если-бы не онъ намъ бы и жить нечѣмъ было, призналась Женя и невольно покраснѣла отъ этихъ словъ.
— Вы не знаете, почему онъ уѣхалъ изъ Петербурга?
— Вы про папа?
— Да.
— Я не могу какъ точно объяснить. Мама говорила, что ему надо было работать, что-то писать, и что здѣсь удобнѣе. Я и до сихъ поръ не могу понять, почему именно онъ избралъ Энскъ. Впрочемъ, онъ писалъ мамѣ, что ему все равно, и что онъ выбралъ Энскъ потому, что когда подошелъ къ кассѣ въ вокзалѣ, то Энскъ первый пришелъ ему на память. Неправда-ли, странно?
Я молчалъ.
— Онъ впрочемъ всегда такой былъ! какъ-бы про себя замѣтила Женя.
— Какой же именно? спросилъ я.
— Да… странный! улыбнулась дѣвушка; — но хорошій, милый! быстро прибавила она, какъ-бы испугавшись того, что сказала. — Я за то его именно любила, что онъ такой!
— Странный?
— Да. Знаете-ли, Сергѣй Ивановичъ, такихъ людей очень немного!
Она задумалась на минуту и потомъ, безъ всякаго вопроса съ моей стороны, заговорила — Честнѣе я и не видѣла! А про доброту и говорить нечего. Вы вѣдь знаете, что ему предлагали каѳедру?
— Нѣтъ, не знаю!
— Да, да, и не одно еще выгодное мѣсто давали, — не взялъ! Онъ находилъ, что професоромъ можетъ быть пока только чиновникъ! Я, право, не понимаю, такъ ли это; но я знаю только, что папа не хотѣлъ идти противъ убѣжденія и продавать себя. Мама говорила, что она въ жизни не знала и не встрѣчала другаго такого человѣка, какъ онъ. Она очень уважала его и любила. Она всегда говорила мнѣ: «люби его, Женя», а когда умирала, она сказала ему: «Зосима Борисычъ, я спокойна, вы ей замѣните и отца, и меня!»
— Значитъ Зосима Борисовичъ засталъ еще въ живыхъ вашу матушку?
— Онъ пріѣхалъ за день до ея смерти. Ахъ, какъ онъ плакалъ, какъ плакалъ! я никогда не видѣла, чтобы кто нибудь такъ плакалъ. Мнѣ ужасно жалко стало его. Я обняла его, онъ меня тоже, и я чувствовала, какъ его слезы омочили мое лицо. И какъ теперь помню его слова: «Не забывай, Женя, маму, это рѣдкая женщина. Ты можешь гордиться ею и дай Богъ, чтобы ты походила на нее; только не дай Богъ, чтобы тебѣ выпала такая же судьба!»
Она задумалась, охваченная наплывомъ воспоминаній, а я глядѣлъ на нее и думалъ: «такая же судьба?.. нѣтъ, если только это сердце забьется любовью ко мнѣ — твое желаніе, честный чудакъ, исполнится; всю жизнь отдамъ ей, твоей Женѣ, и она будетъ счастлива!… а если…
— О чемъ вы задумались? окликнула меня Женя.
— Такъ, ни о чемъ Евгенія Александровна!
— Какъ ни о чемъ? Послушайте, Сергѣй Ивановичъ, зачѣмъ вы зовете меня Евгеніей Александровной?
— А какже?
— Зовите просто Женей! Папа звалъ такъ меня.
— Онъ…
— Развѣ не все равно! Онъ меня вамъ передалъ… вы теперь мой папа…
Она вдругъ оживилась и прибавила, улыбаясь: — Хотите, я васъ буду звать папа?
— Что за глупости, Евге…
— Женя! перебила она.
— Все равно! а все-таки вы говорите глупости, произнесъ я, и мнѣ какъ-то грустно сдѣлалось вдругъ.
— Вы разсердились? да? пристала Женя. — Простите меня.
— Ахъ, полноте, Женя, что съ вами, сказалъ я, чувствуя себя почему-то неловко. — Поговоримте-ка лучше о дѣлѣ, прибавилъ я какъ можно серьезнѣе.
— Хорошо, согласилась она, — но какое же дѣло?
— Да то, что вамъ вѣдь придется уѣхать отсюда.
— А вы? испуганно воскликнула она.
— Вмѣстѣ, конечно. Я не могу васъ оставить.
— Куда же? спросила она, помолчавъ и уже гораздо спокойнѣе.
— Да куда? Въ Петербургъ. Я ужъ давно и самъ собирался туда.
— Поѣдемте, покорно согласилась Женя. — А какъ же мы папу-то, такъ и оставимъ? И скоро?
— Надо бы скорѣе. Здѣсь вамъ неудобно оставаться.
— Отчего?
— Удобнѣе тамъ, въ Петербургѣ. Здѣсь… какъ же вы будете здѣсь жить? гдѣ?
— Гдѣ живу.
— А я къ вамъ буду ходить?
— Что же?
— Ахъ, Женя, да развѣ вы не знаете, что это сочтутъ неприличнымъ? Вы дѣвушка взрослая.
— Но вы же другъ папы и теперь мой другъ.
— Это ничего не значитъ, Женя. Въ Петербургѣ смотрятъ нѣсколько иначе, шире, а здѣсь нельзя.
— Если нельзя, тогда уѣдемъ! согласилась Женя съ нѣкоторою грустью. — А гдѣ же я буду жить въ Петербургѣ? у кого? спросила она, помедля немного.
— Устроимся!
— Отдѣльно?
— Конечно!
— Я буду одна? опять испугалась Женя.
— Не будете; я устрою васъ въ одномъ знакомомъ семействѣ, гдѣ вамъ будетъ весело и удобно.
— А вы станете приходить? да?
— Конечно, буду, вѣдь я вашъ опекунъ!
— Я знаю. Я теперь подъ вашимъ начальствомъ!
Она успокоилась нѣсколько, опять оживилась, и начала высказывать свои мечты о будущемъ.
— Я буду ходить въ библіотеку, говорила она, — я люблю читать, Сергѣй Ивановичъ. Потомъ стану ходить гулять въ Лѣтній садъ. Вы бывали въ Петербургѣ? нѣтъ?
— Былъ!
— Знаете Лѣтній садъ?
— Знаю.
— Я очень люблю его! Онъ мнѣ нравится больше всѣхъ садовъ. Еленинскій хорошъ, но въ немъ уныло, въ немъ что-то давитъ тебя, право! Да, Лѣтній садъ лучше! продолжала она: — я буду ходить въ него. Нѣтъ, мы вмѣстѣ будемъ ходить, не правда-ли?
— Вотъ, увидимъ потомъ!
— Непремѣнно. И въ театры… я не люблю драмы, я оперу люблю! Ахъ, какая прелесть эта опера „Жизнь за царя“. Мы пойдемъ непремѣнно слушать ее.
Она продолжала мечтать и разсказывать мнѣ.
„Дитя, дитя! милый ребенокъ! думалось мнѣ. — Останешься ли ты всегда такою чистою и свѣтлою, или жизнь и тебя измѣнитъ, какъ измѣняетъ она тысячи подобныхъ тебѣ!“
Часы пробили шесть. Пора было идти домой.
— Вы придете завтра? спросила Женя, прощаясь.
— Приду; а вы приготовляйтесь, на той недѣлѣ, можетъ быть, поѣдемъ.
— Такъ скоро?
— Тѣмъ лучше! Я говорю, что здѣсь вамъ оставаться неудобно!
И это была правда. Въ Энскѣ заговорили на всѣ лады, по поводу моихъ отношеній къ Женѣ. Говорили громко, не стѣсняясь. Я боялся за Женю; мнѣ было больно за нее, когда какая нибудь городская салопница указывала на нее безцеремонно пальцемъ и чуть не вслухъ шушукалась съ своею сосѣдкою, приходя въ ужасъ отъ современныхъ безстыдницъ. Я избѣгалъ показываться съ Женей на улицѣ, и какъ можно скорѣе торопилъ отъѣздомъ.
Наконецъ все было уложено, нѣкоторыя вещи проданы, книги и картины оставлены пока на сохраненіе у библіотекаря, а рукописи Отто я рѣшился увезти въ Петербургъ, чтобы пристроить ихъ куда нибудь.
Позднимъ вечеромъ, на послѣднемъ поѣздѣ уѣхали мы изъ Энска, сопровождаемые дружескими улыбками друзей и насмѣшливыми взглядами, даже нескромными замѣчаніями дамъ, бывшихъ на платформѣ и въ вокзалѣ. Одно изъ этихъ милыхъ замѣчаній долетѣло до слуха Жены.
— Что это такое она сказала? обратилась ко мнѣ дѣвушка. — И чего всѣ такъ смотрятъ на насъ? спрашивала она меня недоумѣвающимъ взглядомъ.
Я поспѣшилъ усадить ее въ вагонъ.
VII.
[править]Май былъ въ половинѣ, когда мы пріѣхали въ Петербургъ. Сады зеленѣли. Вездѣ уже играла музыка. Петербуржцы торопились покинуть городъ и перебирались, кто куда могъ: кто заграницу, на воды, другіе, кто имѣлъ возможность, — дальше отъ Петербурга, въ настоящую деревню, а большая часть довольствовалась тѣмъ, что выбиралась только за черту города, чтобы подышать хотя сколько нибудь болѣе свѣжимъ воздухомъ и отдохнуть отъ шума и гама.
— Всѣ изъ Петербурга, а мы въ Петербургъ, замѣтила Женя, когда мы ѣхали на извощикѣ въ гостинницу.
— Вы не рады Петербургу? спросилъ я.
— Нѣтъ, ничего, напротивъ; я къ нему привыкла; только..
— Только что?
— Я лѣтомъ не люблю его!
— А садъ-то Лѣтній?
— О, его люблю! Но вѣдь въ него можно и пріѣзжать… Ахъ! какъ теперь хорошо въ Парголовѣ!
Мы остановились въ какихъ-то шамбръ-гарни на Невскомъ. Сейчасъ же послѣ маленькаго роздыха съ дороги, я отправился отыскивать знакомое семейство, чтобы устроить Женю. Я засталъ въ квартирѣ невыразимый безпорядокъ: готовились уѣзжать на дачу, вещи уже были отправлены.
И сама хозяйка, и ея мужъ, а еще болѣе обѣ дочери встрѣтили меня съ непринужденною радостью.
— Какими судьбами? Сергѣй Ивановичъ! воскликнула хозяйка. — Поль, Люба, Соня! Сергѣй Ивановичъ пріѣхалъ.
Выбѣжали обѣ барышни, изъ которыхъ старшей было уже 16 лѣтъ, выплылъ и тучный Поль, пошли рукопожатія, распросы.
Я на все отвѣтилъ, все разсказалъ, между прочимъ и исторію „страннаго человѣка“, и то, что пріѣхалъ теперь съ Женей (но, разумѣется, не сказалъ, что люблю ее).
— Вотъ какъ! поздравляемъ! поздравляемъ! засмѣялись на это.
— Не торопитесь, Марья Григорьевна! Я вѣдь въ качествѣ, такъ сказать, опекуна.
— Хорошъ опекунъ! Ему 29 лѣтъ, а барышнѣ 17… Вотъ такъ опека!
— И самая строгая опека! Я убѣдительнѣйше, во имя добрыхъ отношеній, прошу васъ принять все это въ серьезъ и ни однимъ шутливымъ словомъ не нарушить покоя дѣвушки!
— Боже, какъ торжественно! воскликнула Люба, старшая дочь.
— Да развѣ мы знаемъ вашу..»
— Но узнаете, перебилъ я. — Я нарочно съ этою цѣлью и пріѣхалъ. Помогите мнѣ!
— Мы? да чѣмъ же?
— Не болѣе, какъ тѣмъ, что возьмете ее къ себѣ; мнѣ некуда больше ее устроить, да лучше и нельзя! Она у васъ будетъ какъ въ семьѣ. Вы же любите и повеселиться; ну, и она съ вами. Средства у нея есть. Вы куда? на дачу?
— Въ Парголово!
— Отлично! Ей именно Парголово нравится!
Соглашеніе состоялось безъ всякихъ затрудненій. Женѣ на лѣто уступали мезонинъ, а въ городѣ, въ этой квартирѣ, угловую комнатку. О платѣ, разумѣется, не могло быть долгихъ переговоровъ, такъ какъ Лихачевы были люди состоятельные, и если дѣлали что, то изъ одного желанія оказать мнѣ пріятное, а никакъ не изъ матеріальныхъ разсчетовъ.
Мы условились, что черезъ три-четыре дня я привезу Женю прямо на дачу.
Я былъ очень радъ, что все устроилось такъ хорошо; лучше не могло быть для Жены, да и для меня всего удобнѣе: я могъ бывать часто, почти ежедневно.
Три дня, что пришлось намъ прожить въ номерахъ въ ожиданіи устройства на дачѣ, мы провели очень весело, «кутили», какъ выразилась, смѣясь, Женя. Мы ѣздили въ Лѣтній садъ, въ Павловсеъ, на острова, были въ театрѣ. Грустная во всю дорогу и въ первый день пріѣзда, Женя повеселѣла и оживилась. Только поѣздка на могилу матери нѣсколько опять разстроила ее; она вернулась заплаканная и весь вечеръ оставалась грустна. Но на другой день она опять успокоилась и согласилась ѣхать за городъ.
Наконецъ, пришла телеграма отъ Лихачевыхъ. «Все готово, ждемъ милую гостью», извѣщала Марья Григорьевна.
— Все по-моему дѣлается! довольнымъ тономъ воскликнула Женя: — я люблю Парголово и мы туда ѣдемъ! Ну, я готова! крикнула она изъ своей комнаты, спустя нѣсколько времени: — прикажете одѣваться? сейчасъ ѣдемъ?
— Да, я уже послалъ за каретою.
Это происходило около полудня. Вечеромъ мы уже сидѣли на дачѣ, въ очень миленькомъ садикѣ, въ изящной бесѣдкѣ, и пили чай.
Женя на всѣхъ произвела самое пріятное впечатлѣніе; ей Лихачевы тоже понравились, какъ успѣла она мнѣ шепнуть мимоходомъ. Всѣмъ было хорошо, весело, смѣялись и шутили.
— А гдѣ же вы-то поселитесь, Сергѣй Ивановичъ? обратился вдругъ ко мнѣ Лихачевъ.
— Развѣ вы не здѣсь-же? наивно воскликнула Женя.
Всѣ засмѣялись. Женя немножко смутилась, но и сама засмѣялась.
— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же вы-то? проговорила Марья Григорьевна.
— Буду искать себѣ дачку здѣсь, по близости.
— Отлично! Да знаете что! Пойдемте сейчасъ, въ видѣ прогулки послѣ чаю, предложила Люба.
— Можно, изъявилъ свое согласіе Лихачевъ.
Мы отправились.
Отдѣльной дачи не нашлось, но отыскалась небольшая комнатка, въ мезонинѣ. Для меня было рѣшительно все равно, и я взялъ отдававшуюся комнатку, безъ всякихъ излишнихъ разговоровъ.
Люба заявила, что она сама все устроитъ и уставитъ мнѣ. Женя взялась ей помочь.
— Чего лучше, разсмѣялась Марья Григорьевна: — двѣ барышни берутъ на себя заботы устроить вашу дачу. Экое счастье!
— Ужъ не говорите! пошутилъ я.
Мы вернулись всѣ въ самомъ лучшемъ настроеніи духа и долго еще болтали и смѣялись, сидя въ саду. Ночь была прелестная, теплая, душистая, свѣтлая. Не хотѣлось спать. Сердце просило жизни, жаждало счастья. Не одинъ разъ среди веселаго разговора въ моей головѣ вдругъ возставалъ тревожный вопросъ. Я взглядывалъ на Женю; она беззаботно смѣялась съ Лихачевымъ, дѣлясь своими грезами, или слушали Любу, устремивъ на нее свои кроткіе, голубые и всегда, когда слушала что нибудь, нѣсколько задумчивые глаза.
Переночевавъ у Лихачевыхъ, я съѣздилъ на другой день въ городъ, забралъ свои вещи и переселился на дачу.
Это было всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Лихачевыхъ. Выйдя на свой балконъ, я видѣлъ все, что дѣлалось въ ихъ саду. Часто случалось такъ, что и тамъ замѣчали меня и махали мнѣ платками, приглашая къ себѣ. Я сейчасъ же отправлялся. Да впрочемъ трудно сказать, гдѣ я больше проводилъ время: дома или у знакомыхъ. Я тамъ и чай пилъ, и обѣдалъ, и проводилъ цѣлые дни, читая или разсказывая что нибудь дѣвушкамъ, а не то гуляя съ ними, или играя въ крокетъ. Женя оказалась страстною любительницею крокета и не пропускала ни одной возможности устроить эту игру.
— Вотъ любительница-то выискалась! улыбаясь замѣтила разъ Марья Григорьевна, когда Женя, раскраснѣвшаяся и запыхавшаяся, упрашивала всѣхъ насъ съиграть еще разикъ.
— Да ужъ любительница! согласился я.
— Вотъ бы теперь Сергѣя Васильевича сюда, вставилъ Лихачевъ, отдуваясь отъ жары: — пора бы!
— Въ самомъ дѣлѣ! подхватила жена, — пора бы.
— Кто это такой Сергѣй Васильевичъ? полюбопытствовалъ я.
— Одинъ нашъ знакомый, Метелевъ, гвардеецъ, премилый господинъ! Да что это онъ пропалъ. Поль? гдѣ онъ? Въ лагеряхъ?
— Вѣроятно, началъ было Лихачевъ; но Люба перебила его, прокатывая ловко шаръ въ третьи воротца.
— Что вы, папа! Сергѣй Васильевичъ въ отпуску, онъ взялъ на мѣсяцъ отпускъ. Онъ скоро долженъ вернуться, и безъ сомнѣнія зайдетъ къ намъ.
— Правда твоя, правда, согласился отецъ: — въ, отпуску. А жаль! Вотъ бы пара Евгеніи Александровнѣ. Я про крокетъ, конечно, съ улыбкою прибавилъ Лихачевъ, когда Люба засмѣялась.
«Да что они затѣяли про какого-то гвардейца, очень нужно!» съ досадою подумалъ я. «Гвардеецъ! Милый господинъ! Хорошъ, я думаю!» Не видя ни разу Метелева, конечно, я не могъ ничего думать о немъ. Но мнѣ почему-то представлялось, что это далеко, вовсе даже и не милый, а просто…-- «Однако что это такое?» невольно мелькнуло у меня въ сознаніи, и я помню теперь, что я покраснѣлъ.
Слѣдующій день былъ дождливый. Просіяло было на минутку къ вечеру, но снова показались тучи. Я не былъ у Лихачевыхъ и не выходилъ никуда изъ комнаты, занявшись просмотромъ своей начатой работы. Я заработался чуть не до разсвѣта и потому проспалъ долго. Когда я проснулся, дѣвушка, подававшая мнѣ умыться, сказала, что уже два раза посылали за мной отъ Лихачевыхъ. Я умылся, одѣлся, выпилъ стаканъ чаю и отправился къ знакомымъ. Меня встрѣтила на балконѣ Женя.
— Вы, что же вчера не пришли къ намъ? спросила она. — Дождя испугались?
— Не испугался; а что-же мы бы стали дѣлать въ такую погоду? гулять нельзя!
— Развѣ только и можно, что гулять. А мы вчера превесело провели время; сегодня, надѣемся, еще веселѣе.
— Прекрасно, что же вы вчера дѣлали?
— Мы играли въ фанты, въ жмурки… ахъ да! Я не сказала главнаго-то: мой партнеръ легокъ на поминѣ и былъ вчера у насъ.
— Кто? Метелевъ? невольно громче обыкновеннаго воскликнулъ я.
— Да, простодушно отвѣтила Женя.
— Поздравляю! произнесъ я. — Теперь вамъ, Женя, совсѣмъ не придется скучать здѣсь.
— О, нѣтъ! еще наивнѣе возразила она: — онъ ненадолго: сегодня будетъ, можетъ быть, завтра, а затѣмъ въ лагери.
— Какъ жалко!
Она посмотрѣла на меня широко-открытыми удивленными глазами.
Тонъ выдалъ меня.
— Вамъ развѣ это не нравится? произнесла она, помолчавъ тономъ провинившагося ребенка.
— Ахъ, что вы, Женя, говорите, поспѣшилъ я поправить свою ошибку: — что же можетъ мнѣ не нравиться? Что вы играете въ крокетъ…. это?
— Нѣтъ…. другое!
— Что же другое?
— Что я сожалѣю объ отъѣздѣ Метелева.
— Еще лучше! промолвилъ я и противъ воли мучительно покраснѣлъ. — Однако, какая жара! поспѣшилъ я прибавить, вытаскивая платокъ и обтирая имъ лицо.
Женя стояла у перилъ балкона, гдѣ встрѣтила меня, облокотившись одною рукою на рѣшетку.
— Да развѣ вы ужъ такъ сильно печалитесь, что Метелевъ уѣзжаетъ? задалъ я Женѣ вопросъ, удержаться отъ котораго не могъ.
— Ну, не сильно, а жаль, просто сказала она. — Онъ такой веселый и умный! Сколько игръ знаетъ; много, много! А крокетъ его любимая игра! Мы будемъ непремѣнно играть сегодня…. и вы тоже? да? мы будемъ въ одной партіи, вмѣстѣ? Мнѣ очень хочется обыграть Метелева, а я одна не съумѣю…. Вы поможете мнѣ…. да?
Я промолчалъ съ минуту; тутъ вошелъ Лихачевъ и за нимъ слѣдомъ Метелевъ.
Мы раскланялись другъ съ другомъ, обмѣнявшись обычными при такихъ случаяхъ привѣтствіями.
— Ну, что, Евгенія Александровна, какъ наши дѣла сегодня? развязно заговорилъ Метелевъ, подходя къ Женѣ и играя моноклемъ.
— Мы будемъ играть? спросила она, подымая на него свои голубые, прелестные глаза.
— О, непремѣнно! воскликнулъ Метелевъ и вставилъ въ глазъ стеклышко, ловко подбросивъ его.
Женя зажмурилась на мгновенье и потомъ засмѣялась, засмѣялся и гвардеецъ.
— Непремѣнно, непремѣнно! повторилъ онъ, сбросивъ стеклышко: — на что же мы будемъ играть?
— Какъ на что? удивилась Женя, — просто будемъ играть.
— Нѣтъ, такъ что же! надо поставить что нибудь. Кто проиграетъ. Если я, напримѣръ, проиграю, то обязуюсь преподнести коробку конфектъ или что вы прикажете; а если вы….
Онъ поигралъ моноклемъ и докончилъ:
— Вы наберете мнѣ букетъ, идетъ?
Женя засмѣялась.
— Такъ можно, согласилась она.
Пока они разговаривали я все время разсматривалъ молодаго гвардейца.
Въ немъ были замашки фата, онъ нѣсколько рисовался, но я долженъ былъ внутренно согласиться, что это замѣчательный красавецъ. Высокій, стройный блондинъ, съ выразительнымъ и симпатичнымъ лицомъ, которому особенную прелесть придавали глаза, опушенные длинными, роскошными рѣсницами; ловкій, изящный, съ голосомъ мелодичнымъ, словно музыка, онъ не могъ не броситься въ глаза съ перваго разу, не могъ не выдаваться даже среди большаго общества. Люба была отъ него безъ ума. «А онъ?» подумалось мнѣ. Но онъ былъ со всѣми одинаково любезенъ, милъ и изященъ. Остроты, хотя нѣсколько правда и устарѣлыя, но мѣткія, такъ и сыпались съ его языка.
Смѣялись всѣ, смѣялась и Женя, которая была особенно довольна тѣмъ, что выиграла партію у Метелева.
— Завтра же побѣдительницѣ будутъ поднесены трофеи, сказалъ онъ.
Женя сіяла отъ удовольствія.
— Вы рады? обратилась она во мнѣ, поймавъ меня въ саду.
— За кого?
— За меня? я вѣдь выиграла!
— Знаю, знаю, слышалъ, завтра и трофеи. А какъ васъ это радуетъ, Женя! Вы просто вся сіяете! Прежде такіе пустяки васъ такъ не радовали.
— Ахъ, вы опять упрекаете! грустно, но какъ будто съ досадою воскликнула она.
— Я не упрекаю, Женя.
— Упрекаете; а что тутъ дурнаго! Мнѣ просто пріятно потому, что я выиграла; онъ такъ великолѣпно играетъ, и я побѣдила, вотъ и все! Конечно, крокетъ пустяки… и если вы говорите про прежнее… я и теперь читаю! зачѣмъ же вы браните меня, нехорошій эдакой папка!
Это было сказано такъ невинно-дѣтски, что я рѣшительно не могъ удержаться и засмѣялся.
— Вотъ, вотъ, теперь хорошій! засмѣялась громко Женя: — давайте руку и пойдемте въ комнаты, кажется ужъ готовъ чай!
Черезъ три дня Метелевъ уѣхалъ.
Женя сначала какъ будто заскучала и не одинъ разъ вспоминала его. Но прошло нѣсколько дней и она совсѣмъ забыла о немъ. По крайней мѣрѣ, повидимому. Я по прежнему ходилъ въ Лихачевымъ почти каждый день. Погода скоро испортилась и большую часть дня приходилось сидѣть дома. Я съѣздилъ въ городъ, досталъ книгъ и у насъ начались чтенія.
VIII.
[править]Скоро, незамѣтно почти совсѣмъ прошло лѣто. Наступила и осень. Природа начала блекнуть, на дачѣ становилось уже скучно, и вотъ потянулись назадъ въ Петербургъ возы съ мебелью. Въ первыхъ числахъ сентября переѣхали въ городъ и Лихачевы. Я еще ранѣе ихъ перебрался съ дачи, такъ какъ этого потребовали мои литературныя дѣла. Вслѣдствіе же этихъ дѣлъ, я, и по переѣздѣ Лихачевыхъ въ городъ, около недѣли не могъ быть у нихъ.
Воспользовавшись первымъ свободнымъ вечеромъ, я отправился навѣстить Женю. Она, какъ настоящій ребенокъ, обрадовалась мнѣ. Еще присутствіе Лихачевой нѣсколько сдерживало ее.
— Какъ вамъ не стыдно, какъ не грѣшно такъ забывать сбою дочку! говорила она, радуясь и крѣпко пожимая мнѣ руку.
— Слышите, слышите, засмѣялась Марья Григорьевна: — какую еще дочку вамъ далъ Богъ! а? обратилась она ко мнѣ.
— Дочка, конечно. Сергѣй Ивановичъ мой другъ, опекунъ и папа, развѣ это не правда?… Я всѣмъ скажу это! Я это прямо вчера сказала и Сергѣю Васильевичу.
— Ну ужъ это-то напрасно! промолвилъ я недовольнымъ тономъ: — шутки хороши съ пріятелями, а не съ чужими людьми.
Я бросилъ свою шляпу на рояль и прибавилъ въ волненіи:
— Какой, Женя, вы еще ребенокъ; такъ нельзя держаться со всѣми. Не забывайте, что вамъ 17 лѣтъ.
Лихачева вышла зачѣмъ-то изъ комнаты и мы остались одни.
— Я удивляюсь вамъ, Женя, заговорилъ я, подходя къ ней и садясь рядомъ на диванъ: — съ какой стати вы говорите обо мнѣ съ Метелевымъ? Что я ему и что онъ мнѣ?
— Да когда онъ спрашиваетъ самъ? сказала Женя.
— Про меня?
— Да. «Гдѣ, говоритъ, вашъ родственникъ? Что не видать его?» Я и спрашиваю: «какой родственникъ?» Онъ назвалъ васъ. «Онъ, отвѣчаю, вовсе не родственникъ, а другъ моего папа крестнаго, опекунъ мой», и въ шутку прибавила: «и мой папа». Вотъ и все! Ахъ, Сергѣй Ивановичъ, не любите вы меня совсѣмъ. Все только браните, да упрекаете,
Я хотѣлъ что-то возразить, но она закрыла мнѣ ротъ рукою и защебетала, какъ птичка:
— Не надо! не надо! Хорошо, я виновата! я гадкая, дурная дѣвочка, а вы паинька! Я виновата; но я больше никогда, никогда не буду глупить, буду слушать васъ. Ну, простите же!
Она вдругъ крѣпко поцѣловала меня и убѣжала изъ комнаты.
Какъ объяснить все это? Что Женя нѣсколько измѣняется — это замѣтно. Она дѣлается веселѣе, живѣе. Конечно, тутъ нѣтъ еще ничего дурнаго, пусть повеселится; но… впрочемъ, это глупости! Однако, она никогда не цѣловала меня ранѣе. И какой поцѣлуй! «А что если это…» Что-то кольнуло меня въ сердце при одномъ предположеніи.
Я не зналъ, какъ объяснить и терялся въ догадкахъ. Одно мнѣ казалось несомнѣннымъ: для моей пользы лучше было бы остаться съ Женею въ Энскѣ.
«Предоставимъ все времени, рѣшилъ я; — будетъ то, что будетъ; но моя обязанность во-время дѣйствовать такъ, какъ слѣдуетъ другу и человѣку, которому ввѣренъ этотъ ребенокъ».
Передъ тѣмъ какъ мнѣ нужно было уходить, явился Метелевъ съ книгами, одну изъ которыхъ вручилъ Любѣ, а другую Женѣ.
— Эта хорошая? можно ее читать? обратилась она ко мнѣ, показывая мнѣ книгу.
Это былъ романъ Всеволода Крестовскаго «Панургово стадо». Тонъ Жени былъ искрененъ, но меня почему-то взбѣсило ея обращеніе и я нервно отвѣтилъ ей:
— Что вы обращаетесь ко мнѣ, какъ ученикъ къ воспитателю? Если monsieur Метелевъ даетъ вамъ книгу, надо думать, что она хорошая. Не будетъ же онъ приносить дѣвушкѣ сочиненіе, которое нельзя читать.
Женя смутилась. Метелевъ вступился за нее.
— Евгенія Александровна не довѣряетъ мнѣ, сказалъ онъ съ любезною улыбкою. — Она привыкла во всемъ полагаться на ваше мнѣніе. Если хотите, это обидно и даже завидно.
«Фатъ!» хотѣлъ я произнести вслухъ, но удержался и черезъ минуту же, конечно, былъ очень радъ этому.
— Я очень радъ, проговорилъ я въ отвѣтъ Метелеву, — что Женя такъ вѣритъ мнѣ; но пора вѣдь, согласитесь, перестать себя считать ребенкомъ и научиться держаться иначе. Не быть же мнѣ ея гувернеромъ въ самомъ дѣлѣ.
— О, конечно! поспѣшилъ согласиться Метелевъ, съ улыбкою, которая мнѣ очень не понравилась. — Евгенія Александровна уже не дитя и можетъ имѣть сама свои мнѣнія, вкусы и убѣжденія. Но привычка, вѣроятно. Такъ, видно, покойный, ошибаясь…
— Покойный ея крестный отецъ, перебилъ я горячо и рѣзко, — былъ святой человѣкъ; такихъ людей и встрѣтить мудрено, и ужъ лучше мы не будемъ касаться его… оставимте.
Я поднялся съ мѣста, взялъ шляпу съ рояля и сталъ прощаться.
— Вы уже уходите? воскликнулъ офицеръ. — А развѣ вы не съ нами?
Я вопросительно посмотрѣлъ на Женю.
— Ахъ, я и забыла сказать, поспѣшно проговорила она: — мы вѣдь ѣдемъ сейчасъ въ концертъ, я вамъ и билетъ взяла. Если-бы вы въ пять часовъ не пришли, я послала бы его къ вамъ на домъ.
— Благодарю, но я не могу сегодня, сказалъ я.
— Ахъ, какъ это жалко! искренне опечалилась Женя. — А сегодня будутъ играть Бетховенскую пастораль и я хотѣла слышать ваше мнѣніе.
— Это совершенно излишне, сказалъ я. — По моему, играть лучше того, какъ играли тогда вы съ Зосимой Борисовичемъ, невозможно. Я, конечно, не музыкантъ и плохой цѣнитель; но для меня это такъ. И я ни за что не хочу слушать этой симфоніи теперь. До свиданія! Я завтра зайду и мы поговоримъ о дѣлѣ.
Женя проводила меня до передней и еще разъ пожалѣла, что я не ѣду.
— Надо работать; вамъ и такъ будетъ весело, сказалъ я.
— Да, но было бы еще лучше, если-бы и вы…
Я не сдержалъ своего обѣщанія. Придти на другой день я не могъ. Пришелъ на третій, около восьми часовъ, и не засталъ Жены дома. Она уѣхала съ Любою и Марьею Григорьевною въ оперу. Я не сталъ дожидаться ихъ возвращенія, но велѣлъ передать Женѣ, чтобы она завтра никуда не уѣзжала, потому что я зайду вечеромъ, въ эту же пору.
Она ждала меня.
— Отчего вы не пріѣхали вчера въ оперу? встрѣтила она меня вопросомъ,
— Развѣ вы меня приглашали? Развѣ я зналъ, наконецъ, что вы поѣдете? поправился я. — Да и времени у меня нѣтъ, Женя. Вы знаете, что теперь занятія въ редакціи отымаютъ у меня весь день до сумерекъ, а иногда и вечеръ.
— Это ужасно!
— Что дѣлать, трудъ! А вы, Женя, что-то круто измѣняетесь, сказалъ я серьезно.
— Я? спросила она, пересаживаясь во мнѣ ближе. — Въ чемъ?
— Вихрь шумной жизни начинаетъ вамъ нравиться и ужъ очень. Вы дня не сидите дома; то въ театрѣ, то въ концертѣ, то катанье. И когда вы успѣли полюбить это веселье? У папа…
— Милый мой Сергѣй Ивановичъ, перебила Женя, — не вините меня. Я такъ мало видѣла удовольствій прежде, что…
Мнѣ стало жаль ее.
«Въ самомъ дѣлѣ, это правда», подумалъ я.
— Я это хорошо понимаю, Женя, сказалъ я ласково; — но я боюсь, что вы увлечетесь этою пустотою, этою внѣшностью, а этого не желалъ Зосима Борисовичъ.
— Я не понимаю васъ, сказала Женя. — Чѣмъ я могу увлечься? Около меня все хорошіе люди. Вы близко меня, Марья Григорьевна такая славная женщина, Сергѣй Васильевичъ такой добрый, внимательный; онъ видитъ, что мнѣ нравится опера, и устраиваетъ.
«Вотъ это-то и дурно!» хотѣлъ я опять сказать, но удержался, успѣвъ сообразить, что такая фраза была бы очень нетактична. И я сказалъ только:
— Нельзя не поблагодарить Сергѣя Васильевича за его любезность къ вамъ; но не забудьте, Женя, что не въ нашихъ правилахъ пользоваться такъ мужскою любезностью. У васъ есть свои деньги. Наконецъ, если-бы не онѣ… есть у меня. Но съ какой стати ѣздить на деньги Метелева?
— Онъ беретъ не для меня одной, и я ѣзжу не одна.
— Еще бы! Но это все равно. И, по правдѣ сказать, онъ вовсе мнѣ не кажется такимъ прекраснымъ человѣкомъ, какимъ вы и всѣ его находите.
— О, нѣтъ, промолвила Женя въ раздумьѣ, — это хорошій человѣкъ. Но я не буду больше ѣздить на его счетъ. Я буду просить васъ. Вы дадите?
— Странный вопросъ, Женя! Деньги ваши. Но скажите еще мнѣ, Женя: что же, вы намѣрены все веселиться? а занятія-то? Начали вы переводъ?
— Нѣтъ, пока еще не начала, потупилась Женя.
— Вотъ видите!
— Завтра же начну, честное слово! Завтра я никуда не поѣду.
IX.
[править]Въ началѣ ноября я получилъ изъ Энска телеграму о болѣзни матери. Бросивъ всѣ дѣла, я полетѣлъ съ первымъ же поѣздомъ на родину. Мать я засталъ уже мертвою. Въ ту самую минуту, когда я входилъ въ дверь, ее клали на столъ.
Обѣ сестры мои были убиты горемъ, которое совершенно неожиданно постигло насъ. И по просьбѣ сестеръ, и по требованію дѣлъ, оставшихся послѣ матери неоконченными, я рѣшилъ прожить въ Энскѣ до средины декабря. Если-бы не Женя, я остался бы, можетъ быть, и на Рождество; но меня влекло къ ней, и я 15 или 16 декабря уѣхалъ въ Петербургъ.
Прямо съ вокзала я проѣхалъ къ Лихачевымъ.
Никого не было дома.
— Гдѣ же они? спросилъ я.
— Да уѣхали въ Ливадію. Цѣлая компанія!
— И Евгенія Александровна?
— И онѣ-съ.
— Что она? здорова?
— Ничего-съ, веселыя такія; объ васъ только все вспоминаютъ.
Я велѣлъ кланяться и уѣхалъ. На другой день рано утромъ во мнѣ явился посыльный съ письмомъ. Оно было отъ Жени. Она убѣдительно просила пріѣхать къ Лихачевымъ къ обѣду. «Непремѣнно», подчеркивала она.
Я пріѣхалъ.
Она радостно встрѣтила меня.
— Наконецъ-то! наконецъ-то! Развѣ можно было такъ долго оставаться? Мы всѣ здѣсь, особенно я, соскучились безъ васъ, говорила она.
— Не думаю, сказалъ я, слегка улыбаясь. — Въ «Ливадіи»…
— Ахъ, какъ тамъ было весело, милый Сергѣй Ивановичъ! какъ весело! А вы не разсердитесь? нѣтъ? Скажите — что нѣтъ, вдругъ какъ-то робко, тихо проговорила она.
— Что такое?
— Я завтра ѣду въ маскарадъ. Какой костюмъ! Я… нѣтъ, я вамъ теперь не скажу. Вы завтра будете у насъ?
— Нѣтъ, не буду. Завтра весь вечеръ я буду занятъ.
— Ну такъ я заѣду передъ маскарадомъ. Можно? позволите?
— Хорошо. Но съ кѣмъ же вы ѣдете? Съ Метелевымъ?
— Нѣтъ, нѣтъ! Мы одни, съ Павломъ Ивановичемъ. Но Сергѣй Васильевичъ будетъ. И знаете, что еще?
— Что?
— Нѣтъ, не скажу. Такъ завтра! да? можно?
— Можно.
— Милый! хорошій!..
Вошла дѣвушка и позвала насъ обѣдать.
Я сидѣлъ въ своей комнаткѣ, въ той самой, гдѣ сижу и теперь, маленькой и сумрачной, и писалъ торопливо газетный фельетонъ, когда вдругъ раздался въ передней сильный звонокъ и послышался серебристый голосокъ Жени: дома? одинъ?
— Дома-съ, пожалуйте! отвѣчала прислуга.
Дверь съ шумомъ отворилась и въ комнату влетѣла.. Гретхенъ! Да, Гретхенъ, настоящая гётевская Гретхенъ!
Я всталъ къ ней на встрѣчу, взялъ за руку и долго не могъ отвести глазъ отъ этой милой изящной фигурки, отъ этого дорогого мнѣ ребенка!
Ахъ, какъ она была прекрасна въ этотъ вечеръ! Она была обворожительно хороша! Я никогда не видѣлъ ее такою. Лицо все сіяло, игра какая-то особенная виднѣлась въ каждой чертѣ, въ каждой фибрѣ ея лица. А глаза, эти голубые, прелестные глаза блестѣли, свѣтились…
— Не правда ли, хороша вѣдь я? вдругъ промолвила Женя, подходя ко мнѣ, и обняла меня.
У меня помутилось въ глазахъ, когда она крѣпко обхватила меня руками и близко, близко приблизила ко мнѣ свое лицо. «Или теперь, или никогда», промелькнуло въ моемъ сознаніи.
— А ты хотѣла, чтобы тебя находили такою? чтобы ты нравилась? проговорилъ я полусознательно.
— Да, пролепетала она. — Впрочемъ, нѣтъ! вдругъ спохватилась она, — зачѣмъ? ты вѣдь меня любишь… и еще…
Она вдругъ почти совсѣмъ прижалась ко мнѣ и повисла на моей шеѣ.
— Хорошій мой Сергѣй Ивановичъ знаешь, что я хочу сказать тебѣ?… сказать?
— Что такое? едва могъ выговорить я отъ того волненія, которое охватило меня. — Скажи!
— Ты вѣдь другъ мой, да? ты вѣдь порадуешься за меня, за твою Женю?
Сердце мое съ болью сжалось, какъ-бы отъ предчувствія чего-то недобраго.
— Что такое? только и могъ я выговорить.
— Я люблю его, хорошій мой!.. люблю… Я давно хотѣла сказать тебѣ… да… не могла!… А теперь… мы вчера объяснились… онъ тоже любитъ!….. Милый мой! ты радъ?
Она подняла голову, откинула ее немного назадъ и устремила на меня въ упоръ свои глаза, блестѣвшіе слезами счастья и блаженства.
Я не могъ говорить сразу. Тоже слезы, но совсѣмъ уже другія подступали къ горлу. Я самъ не знаю откуда взялись у меня слезы; но я овладѣлъ собою и не выдалъ той муки, отъ которой едва не разорвалось мое сердце.
— Поздравляю, сказалъ я, стараясь произнести эту фразу надлежащимъ тономъ. — Конечно, я очень радъ… твое счастіе — мое счастіе. «Въ любви не можетъ быть эгоизма», вспомнилось мнѣ. — Когда же свадьба? Или еще неизвѣстно?
— Какъ можно скорѣе. Онъ хотѣлъ, чтобы и объявила тебѣ сначала, и если ты не хочешь…
— Причемъ же я тутъ, Женя? Ты любишь, тебя любятъ, вы оба счастливы… что же я? Мнѣ остается только радоваться за васъ, и я радуюсь; а устроить свадьбу недолго. Сейчасъ послѣ Рождества! У меня, Женя, хранится вашъ капиталъ въ двадцать тысячъ, но я отдамъ вамъ полный отчетъ.
— Охъ, что ты! зачѣмъ это! развѣ мы… развѣ я тебѣ не вѣрю? Не надо, не надо! Полно, хорошій мой!
И она вдругъ опять обняла меня и поцѣловала. Часы пробили 10.
— Ахъ спохватилась Женя: — уже 10; въ 11 надо ѣхать. Прощай же, до свиданья! Такъ ты радъ за меня, да?
— Радъ, радъ!
— Хорошій!
Она крѣпко пожала мнѣ руку и повернулась, чтобы уйти, но задѣла рукавомъ за свой маленькій портретъ, стоявшій на моемъ столѣ, и уронила его. Рамка раскололась, а стекло разбилось въ дребезги.
— Ахъ, что я надѣлала! воскликнула она. — И какъ это нехорошо! вдругъ прибавила она.
— Напротивъ, это прекрасный знакъ! замѣтилъ я, подымая портретъ. — Когда бьютъ что на праздникахъ, это очень хорошо; а вѣдь у тебя праздникъ!
Она привѣтливо улыбнулась и выпорхнула изъ комнаты.
И я остался одинъ. Теперь я уже не могъ плакать, нѣтъ, я опустился въ кресло, въ которомъ сидѣлъ ранѣе за работою, и такъ просидѣлъ въ немъ до зари.
Когда на другой день я вышелъ, меня едва можно было узнать.
— Да что съ вами? вы точно сейчасъ съ кладбища, гдѣ оставили самаго близкаго человѣка? спросилъ меня кто-то.
«А развѣ это не такъ на самомъ дѣлѣ?» думалось мнѣ. — «Развѣ я не похоронилъ ее? развѣ я не похоронилъ свое сердце… и свою первую любовь? Все это умерло. И она, хотя еще жива, счастлива, но она уже умерла для меня»…
И вотъ уже семь лѣтъ пронеслось съ этой декабрской ночи. Я не знаю, гдѣ теперь она, моя Гретхенъ; счастлива или нѣтъ? сбылось ли желаніе «страннаго человѣка», или и дочери выпала та же судьба? Но я… я выполнилъ свой обѣтъ! Я поступилъ именно по его словамъ: если любишь — ты поможешь ея счастію, и ради ея откажешься отъ своего!
Я отказался. Я одинъ теперь въ этой сумрачной комнатѣ. И въ нее никогда уже не зайдетъ она, не раздастся ея голосъ… Какая темная комната! Но она не была бы такою, если-бы… если-бы здѣсь со мною была Гретхенъ. Не была бы и жизнь моя такою безразсвѣтною, скучною и томительною, если бы свѣтили мнѣ чудные, голубые глаза и ободряла бы меня ея милая, ясная улыбка… А впрочемъ….