Наполеондер (Амфитеатров)/ДО
| Наполеондеръ : Солдатская легенда о старой гвардіи |
| Дата созданія: 1901, Санктъ-Петербургъ. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 99. |
Давно, не давно. а дѣды наши запомнятъ, — захотѣлъ Господь Богъ покарать людей за нечестіе. И сталъ Онъ думать, какъ и чѣмъ ихъ покарать, и держалъ о томъ совѣтъ со ангелы и архангелы.
Говоритъ Господу Богу архангелъ Михаилъ:
— Тряхони-ка ихъ, Господи, трусомъ.
Отвѣчалъ Господь Богъ:
— Это дѣло пробованное. Кое время мы Содомъ-Гомору растрясли, а человѣки отъ того умнѣе не стали: Содомъ-то Гомора теперь, почитай, что по всѣмъ городамъ пошла.
Говоритъ Гавріилъ-архангелъ:
— А ежели гладъ?
Отвѣчалъ Господь Богъ:
— Младенцевъ безсловесныхъ жалостно, — за что младенцы погибать будутъ? Опять же и скотина кормовъ рѣшиться должна, а вѣдь неповинная она, скотинка-то.
— Потопомъ ихъ потопи! — Рафаилъ совѣтуетъ.
— Никакъ невозможно, — Господь Богъ въ отвѣтъ, — потому что, первымъ дѣломъ, самъ я клялся людямъ, что потопа больше не будетъ, и радугу въ увѣреніе давалъ. А второе дѣло — грѣшникъ теперь, шельма, — хитрый пошелъ: на пароходъ сядетъ, черезъ потопъ уплыветъ.
Смутились тутъ архангелы, пріуныли, стали думать — гадать, головы ломать, какимъ зломъ-бѣдою можно грѣшный народъ образумить и въ совѣсть привести. Но, какъ, съ испоконъ вѣку только на добро Господу Богу служивши, о всякомъ злѣ земномъ позабыли, то и ничего придумать не могли.
Въ эту самую минуту выходитъ впередъ Иванъ-ангелъ, изъ простыхъ, нашего русскаго званія, котораго Господь Богъ приставилъ мужицкія души вѣдать. Преклоняется съ учтивостью и докладаетъ:
— Господи! Тамъ васъ Шайтанъ-чумичка спрашиваетъ. Въ рай не дерзаетъ, потому отъ него духъ не хорошъ, — такъ въ сѣняхъ дожидается.
Обрадовался Господь Богъ:
— Позвать сюда Шайтана-чумичку. Этотъ плутъ мнѣ весьма извѣстный. Очень онъ сейчасъ ко времени. Кто-кто, а ужъ эта бестія придумаетъ.
Вошелъ Шайтанъ-чумичка: рожа черная, опойковая, — изъ-подъ полушубка хвостъ торчитъ, — голосъ сипкій.
— Коли прикажете, — сказываетъ, — я всю вашу бѣду — руками разведу.
— Разводи, братецъ, — оставленъ не будешь.
— Дозвольте, — говоритъ, — чтобы нашествіе иноплеменниковъ.
Господь Богъ ручкою на него махнулъ:
— Только-то отъ тебя и будетъ? А еще умный!
— Позвольте, — Шайтанъ ему на супротивъ, — въ чемъ же, однако, мое отсутствіе ума?
— А въ томъ, что совѣтуешь наказывать людей войною, когда они только того и ищутъ, какъ бы подраться между собою, народъ на народъ, и за это-то самое я ихъ теперь и казнить хочу.
— Это, — отвѣчаетъ Шайтанъ-чумичка, — потому они войнъ ищутъ, что еще настоящаго воителя не видали, а — какъ пошлете вы имъ настоящаго воителя — они хвосты весьма поприжмутъ, — взмолятся къ вамъ: помилуй и спаси отъ мужа кровей и Ареда.
Удивился Господь Богъ.
— Какъ, — спрашиваетъ — братецъ, не видали воителей? И Иродъ-царь воевалъ, Александръ-царь дивіи народы покорялъ, и Иванъ-царь Казань разорилъ, и Мамай-царь неистовый съ ордою приходилъ, и Петра-царь, и Аника-воинъ… какого жъ имъ еще воителя-богатыря нужно?
Шайтанъ-чумичка говоритъ:
— Нуженъ Наполеондеръ.
— Наполеондеръ? Откуда взялъ? Какой такой?
— А такой, говоритъ Шайтанъ, мужиченко — не то, чтобы больно мудрящій, только оченно нравомъ лютой.
Господь Богъ — къ архангелу Гавріилу.
— Почитай въ книгу живота: гдѣ у насъ записанъ Наполеондеръ?
Читалъ-читалъ архангелъ, ничего не вычиталъ:
— Никакого Наполеондера въ книгѣ живота нѣту. Все вретъ Шайтанъ-чумичка. Нигдѣ онъ у насъ не записанъ.
А Шайтанъ-чумичка — въ разрѣзъ:
— Ничего нѣтъ удивительнаго, что Наполеондеръ у васъ въ книгѣ живота не записанъ. Потому въ книгу живота тѣхъ пишутъ, которые отъ отца-матери родились и пупокъ имѣютъ, а у Наполеондера ни отца, ни матери не было, и пупка у него нѣтъ. Такъ что это довольно даже удивительно, и можно показывать его за деньги.
Очень изумился Господь Богъ:
— Какъ же онъ, твой Наполеондеръ, въ такомъ разѣ, на свѣтъ произошелъ?
Шайтанъ отвѣчаетъ:
— А такъ и произошелъ, что свилъ я его, себѣ на забаву куклою изъ песку морского. А ты, Господи, въ тѣ поры личико свое святое умывалъ, да не остерегся, водицею брызнулъ, — прямо съ небеси Наполеондеру въ мурло попалъ: онъ оттого и сталъ человѣкъ и ожилъ[1]. И обитаетъ онъ теперича ни близко, ни далеко — на Буянъ-острову, посередь окіянъ-моря. Земли на томъ острову верста безъ сажени, и живетъ по ней Наполеондеръ, морскихъ гусей сторожитъ. За гусями ходитъ, а самъ не ѣстъ, не пьетъ, не спитъ, не куритъ — одно въ мысляхъ держитъ, какъ бы ему весь свѣтъ покорить.
Подумалъ Господь Богъ, приказалъ:
— Веди его ко мнѣ.
Доставилъ Шайтанъ Наполеондера въ рай. Посмотрѣлъ на него Господь Богъ: видитъ, — человѣкъ военный, со свѣтлою пуговицей.
— Слышалъ я, — спрашиваетъ, — что ты, Наполеондеръ, весь свѣтъ завоевать хочешь?
Наполеондеръ отвѣчаетъ:
— Точно такъ. Оченно какъ хочу.
— А думалъ ли ты, Наполеондеръ, о томъ, что, когда воевать будешь, то много народа побьешь, рѣки крови прольешь?
— Это, — говоритъ Наполеондеръ, — мнѣ, Господи, все единственно. Потому — мнѣ главное дѣло, чтобы весь свѣтъ покорить.
— И не жаль тебѣ, Наполеондеръ, будетъ убитыхъ, раненыхъ, сожженныхъ, разоренныхъ, голодающихъ?
— Никакъ нѣтъ, — говоритъ Наполеондеръ, — чего жаль? Я это не люблю, чтобы жалѣть. Какъ себя помню, никого не жалѣлъ и впередъ не стану.
Обернулся тогда Господь ко ангеламъ и сказалъ:
— Господа ангелы! Парень этотъ къ дѣлу весьма подходящій.
А — къ Наполеондеру:
— Правъ былъ Шайтанъ-чумичка: достоинъ ты быть казнью гнѣва моего. Потому что воитель безжалостный хуже труса, глада, мора и потопа. Ступай на землю, Наполеондеръ, — отдаю тебѣ весь свѣтъ, тобою весь свѣтъ наказую.
Наполеондеръ говоритъ:
— Мнѣ бы только войско да счастье, а ужъ я радъ стараться.
А Господь и положилъ на него заклятіе:
— Будетъ тебѣ и войско, будетъ и счастье, — непобѣдимъ ты будешь въ бояхъ. Но — памятуй: покуда ты безжалостенъ и лютъ сердцемъ, — до тѣхъ поръ тебѣ и побѣды. А, какъ только возжалѣешь ты крови человѣческой, своихъ ли, чужихъ ли, тутъ тебѣ и предѣлъ положенъ. Сейчасъ тебя враги твои одолѣютъ, полонятъ, въ кандалы забьютъ и пошлютъ тебя, Наполеондера, назадъ на Буянъ-островъ гусей пасти. Понялъ?
— Такъ точно, — говоритъ Наполеондеръ. — Понялъ. Слушаю. Не буду жалѣть.
Стали спрашивать Бога ангелы и архангелы:
— Господи для чего ты Наполеондеру такое страшное заклятье положилъ? Вѣдь этакъ-то, не жалѣючи, онъ всѣхъ людей на землѣ переколотитъ, не оставитъ и на сѣмена.
— Молчите — отвѣчалъ Господь — не долго навоюетъ. Храберъ больно: ни людей не боится, ни себя самого. Думаетъ отъ жалости уберечься, а не знаетъ того, что жалость въ сердцѣ человѣческомъ всего сильнѣе, и нѣтъ человѣка, который бы ея въ себѣ хоть крошечку не имѣлъ.
Архангелы говорятъ:
— Да вѣдь онъ песочный.
А Господь имъ наперекорку:
— А, что онъ отъ живой воды моей духъ получилъ, это вы ни во что почитаете?
Набралъ Наполеондеръ несмѣтное войско, дванадесять языкъ, и пошелъ воевать. Нѣмца повоевалъ, турку повоевалъ, шведа, поляка, — такъ и коситъ: гдѣ ни пройдетъ, — гладко. И уговоръ помнитъ крѣпко: жалости — ни къ кому. Головы рубитъ, села жжетъ, бабъ насилуетъ, младенцевъ копытами коней топчетъ. Разорилъ-погубилъ всѣ басурманскія царства, — все не сытъ: пошелъ на крещеный край, на святую Русь.
На Руси тогда былъ царь Александръ Благословенный, что теперь въ Петербургѣ-городѣ на Александровской колоннѣ стоитъ и крестомъ благословляетъ, — оттого Благословенный и имя ему. Какъ наперъ на него Наполеондеръ съ дванадесять языкъ, увидалъ Благословенный, что всей Рассеѣ конецъ приходитъ, и сталъ спрашивать своихъ генераловъ-фельдмаршаловъ:
— Господа генералы-фельдмаршалы! Что я съ Наполеондеромъ могу возражать? Потому что онъ несносно напираетъ.
Генералы-фельдмаршалы отвѣчаютъ:
— Ничего мы, ваше величество, съ Наполеондеромъ возражать не можемъ, потому что ему отъ Бога дано слово.
— Какое слово?
— А такое: Бонапартій.
— Почему же оное слово, господа генералы-фельдмаршалы, столь ужасно, и что оно обозначаетъ?
— Ужасно оно тѣмъ, что — какъ, скажемъ, видитъ онъ въ сраженіи, что непріятель очень храбрый и его сила не беретъ, и все евоное воинство костьми ложится — сейчасъ онъ этимъ самымъ словомъ — Бонапартіемъ — себя и проклянетъ. А, едва проклянетъ, тотчасъ всѣ солдатики, которые когда ему служили и животъ свой на поляхъ брани за него оставили, приходятъ съ того свѣта. И ведетъ онъ ихъ на непріятеля снова, какъ живыхъ, и никто не въ силахъ устоять предъ ними: потому что — рать волшебная, нездѣшняя. Означаетъ же слово Бонапартій — шестьсотъ шестьдесятъ шесть, число звѣриное.
Опечалился Александръ Благословенный. Однако, подумавши сказалъ:
— Господа генералы-фельдмаршалы! Мы, русскіе, народъ чрезвычайно какой храбрый. Со всѣми мы народами воевали — ни супротивъ кого себя въ грязь лицомъ не ударили. Коли привелъ теперь Богъ съ упокойниками воевать, — Его святая воля: постоимъ и супротивъ упокойниковъ.
И повелъ онъ войско-армію на Куликово поле и сталъ ждать злодѣя Наполеондера. А Наполеондеръ-злодѣй шлетъ ему посла съ бумагою:
— Покорись, Александръ Благословенный, я тебя за то, не въ примѣръ прочимъ, пожалую!
Но Александръ Благословенный, какъ былъ государь гордый и амбицію свою соблюдалъ, съ посломъ Наполеондеровымъ говорить не сталъ, а взялъ тое самую бумагу, что посолъ привезъ, нарисовалъ на ней кукишъ, да Наполеондеру въ отместку и отослалъ.
— Этого не хочешь ли?
И дрались они, рубились на Куликовомъ полѣ и, долго ли, коротко ли, начали наши Наполеондера одолѣвать. Поприрубили, попристрѣляли всѣхъ его генераловъ-фельдмаршаловъ, на самого насѣдаютъ:
— Конецъ тебѣ, извергъ Наполеондеръ! Сдавайся! — кричатъ.
А онъ, Наполеондеръ, на конѣ, какъ сычъ, сидитъ, буркалами ворочаетъ, да ухмыляется:
— Погоди, говоритъ, не торопись. Скоро сказка сказывается, дѣло творится мѣшкотно.
И крикнулъ свое вѣщее слово:
— Бонапартій! Шестьсотъ шестьдесятъ шесть, число звѣриное!
Потряслась земля, загудѣло славное Куликово поле. Глянули наши, да — всѣ и руки врозь: со всѣхъ-то краевъ поля — грозные полки идутъ, штыки на солнцѣ горятъ, — знамена рваныя надъ шапками страшными, мохнатыми треплются, — идутъ, трахъ-тахъ, трахъ-тахъ, шагъ отбиваютъ, — молча идутъ, а рожи у всѣхъ, какъ пупавка, желтыя, а глазъ-то подо лбомъ и въ поминѣ нѣтъ…
Ужаснулся Александръ, Благословенный царь. Ужаснулись его генералы-фельдмаршалы. Ужаснулась вся россійская сила-армія. И дрогнули они, не выдержали покойницкой силы, пустились бѣжать, куда глаза глядятъ. А воръ Наполеондеръ, на коню сидя, за бока держится, хохочетъ-заливается:
— Что, кричитъ, не по зубамъ вамъ мои старички пришлись? То-то! Это не съ мальчишками въ бабки играть. Ну-ка, господа честные упокойнички! Я никогда никого не жалѣлъ, такъ и вы враговъ моихъ не жалѣйте; задайте имъ по-свойскому.
Покойинки говорятъ:
— Покуда такъ, мы твои слуги довѣчные.
Бѣжали наши съ Куликова поля на Полтавъ-поле, съ Полтавъ-поля на славный тихій Донъ, съ тихаго Дона на Бородино-поле, подъ самое Москву-матушку. И — какъ до какого поля добѣгутъ — сейчасъ къ Наполеондеру лицомъ обернутся и идутъ на него въ рукопашь. Такъ что самъ Наполеондеръ, на что злодѣй, очень ими восхищался.
— Помилуй Богъ, какой храбрый русскій солдатъ. Въ чужихъ краяхъ я такихъ не видывалъ.
Но при всей большой нашей храбрости, никакъ мы съ Наполеондеромъ возражать не могли, — потому, на слово его слова не знали. Во всѣхъ сраженіяхъ бьемъ его, гонимъ, вотъ-вотъ на арканъ зацѣпимъ, въ полонъ возьмемъ, — анъ тутъ-то онъ, плутъ-идолъ безпупый, и спохватится. Крикнетъ-гикнетъ Бонапартія: упокойнички и лѣзутъ изъ могилокъ во всей амуниціи, зубомъ скрипятъ, начальство взоромъ ѣдятъ — гдѣ прошли, трава не растетъ, камень лопается. И такъ наши напугались этой силы нечистой, что уже и воевать съ нею не могли. Какъ только заслышутъ проклятаго Бонапартія, какъ завидятъ мохнатыя шапки, да желтыя рожи, всѣ ружья побрасаютъ, бѣгутъ въ лѣса прятаться.
— Какъ хошь, — говорятъ, — Александръ Благословенный, а подъ упокойника мы не согласны.
Александръ же Благословенный плакался:
— Братцы, повременимъ бѣжать! Понатужимся еще чуточку. Не все же ему, собакѣ, надъ нами куражиться. Положенъ же ему послѣдній предѣлъ отъ Господа. Нонѣ его, завтра его, а тамъ, дастъ Богъ, и наша авоська вывезетъ.
И поѣхалъ онъ ко старцамъ-схимникамъ, въ пещеры кіевскія, на острова валаамскіе — митрополитамъ-архимандритамъ въ ножки кланялся:
— Молитесь, святые отцы, чтобы престалъ на насъ гнѣвъ Господень, потому что нѣту нашей силы-мочи отстоять васъ отъ Наполеондера.
И молились старцы-схимники, митрополиты-архимандриты со слезами и колѣнопреклоненіемъ, такъ что на лобикахъ синяки набили, а на колѣнкахъ мозоли выростили. И молился со слезами весь народъ русскій, отъ Царя до послѣдняго нищаго. И заступницу Скорбящихъ, Божію Мать Смоленскую, во слезахъ, подняли и понесли на славное Бородино поле, и вопили:
— Пресвятая Богородица! Ты еси упованіе и животъ! Заступи и скоро помилуй!
И у самой свѣтъ-Пресвятой Богородицы изъ-подъ серебряной ризы, изъ-подъ жемчужнаго подниза, по темному лику — слезы закапали. Весь народъ Божій, вся сила-армія видѣла, какъ святая икона плакала, — и ужасно это было всѣмъ, и умильно.
Внялъ Господь Богъ русскому воплю и молитвѣ пресвятой Богородицы, Смоленскія Божія матери, и вскричалъ ко ангеламъ и архангеламъ:
— Миновалъ часъ гнѣва моего. Довольно претерпѣли человѣки за грѣхи свои и всѣ въ сквернахъ своихъ предо Мною покаялись. Довольно Наполеондеру народъ губить, — пора узнать и милосердіе. Кто изъ васъ, слуги мои, на землю сойдетъ, кто приметъ трудъ великъ — умягчитъ сердце воительское?
Вызвался Иванъ-ангелъ:
— Я пойду.
А Наполеондеръ, на ту пору, большую побѣду одержалъ. ѣдетъ онъ по бранному полю на борзомъ конѣ, копытами конскими мертвецовъ давитъ, — и никого-то ему не жаль, одну думу въ головѣ держитъ:
— Съ Рассеей порѣшу, на китайскаго царя и бѣлъ-арапа пойду, — тогда ужъ, какъ есть, до остатка весь свѣтъ покорю!
Только слышитъ онъ, вдругъ, зоветъ его нѣкто:
— Наполеондеръ, а, Наполеондеръ!
Оглянулся Наполеондеръ: анъ, по близости, на пригоркѣ, подъ кусточкомъ, русскій солдатикъ лежитъ — раненый — и рукою ему машетъ. Удивился Наполеондеръ: что русскому солдату отъ него надобно. Поворотилъ коня, подъѣхалъ.
— Чего тебѣ?
— Ничего мнѣ, — солдатикъ отвѣчаетъ, — отъ тебя не надобно, только одно слово спросить. Скажи мнѣ, пожалуйста: за что ты меня убилъ?
Еще больше удивился Наполеондеръ: сколько лѣтъ онъ воевалъ, сколько людей убилъ-ранилъ, а никто его никогда ни о чемъ такомъ не спрашивалъ. А и солдатикъ-то не мудрый: молоденькій, бѣлобрысенькій, — видать, что новобранчикъ, изъ деревни, отъ сошки взятъ.
— Какъ за что, братецъ? — говоритъ Наполеондеръ. — Не могъ я тебя не убить. Присяга твоя такая, чтобы убиту быть.
— Я, Наполеондеръ. присягу знаю и убиту быть не супротивничаю. Но ты-то за что меня убилъ?
— Какъ же мнѣ тебя не убить, коли ты мнѣ непріятель — сирѣчь, врагъ: воевать со мною на Бородино-поле вышелъ.
— Окрестись, Наполеондеръ, какой я могу быть тебѣ врагъ? Никакихъ промежъ насъ съ тобой спора-ссоры никогда не было. Покуда ты въ нашу землю не пришелъ, да въ солдаты меня не забрили, — я о тебѣ и, отродясь, и не слыхивалъ. А ты меня, что я есмь за человѣкъ, и по сейчасъ не знаешь. И все-таки ты меня убилъ. И сколько другихъ такихъ же убилъ.
— Убилъ, — говоритъ Наполеондеръ, — потому что мнѣ надо весь свѣтъ покорить.
— А мнѣ-то что до того, что надо тебѣ свѣтъ покорить? Покоряй, коли охота есть, — я въ томъ тебѣ не препятствую. Но меня-то за что ты убилъ? Нешто отъ того, что ты меня убилъ, свѣту тебѣ прибавилось? Нешто онъ мой, свѣтъ-то? А ты меня убилъ! Неразсудительный ты, Наполеондеръ, братецъ. И неужели думаешь ты, чрезъ то, что народъ бьешь и увѣчишь, въ самомъ дѣлѣ, свѣтъ покорить.
— Очень даже думаю.
Улыбнулся солдатикъ.
— Совсѣмъ ты глупый, Наполеондеръ. Жаль мнѣ тебя. Развѣ весь свѣтъ покорить можно?
— Всѣ царства завоюю, всѣ народы въ цѣпи закую, одинъ на всей землѣ царемъ буду.
Покачалъ головою солдатикъ.
— А Бога завоюешь?
Смутился Наполеондеръ:
— Нѣтъ, Божья воля надъ всѣми нами, всѣ мы въ Божьей десницѣ живемъ.
— Такъ что же и пользы тебѣ весь свѣтъ завоевать? Все онъ, значитъ, не твой будетъ, а Божій. И, покуда Богъ тебя терпитъ, потуда только ты и цѣлъ.
— Это я и безъ тебя знаю.
— А коли знаешь, зачѣмъ же ты съ Богомъ не считаешься? Развѣ дозволилъ Онъ человѣку неповинную кровь лить? За что ты меня убилъ?
Нахмурился Наполеондеръ.
— Ты, братъ, мнѣ этихъ словъ не говори. Я такихъ ханжей слыхивалъ. Напрасно. Не проведешь. Я жалѣть не умѣю.
— Ой ли? — спрашиваетъ солдатъ. — Смотри: много ты форсу на себя напускаешь. Безъ жалости человѣку, — врешь: прожить нельзя! Что жалость, что душа, — все едино. Душа-то есть у тебя аль нѣту?
— Извѣстно, есть. Нельзя безъ души.
— Ну, вотъ видишь: душу имѣешь, въ Бога вѣришь, — какъ же тебѣ жалости не узнать? Узнаешь. И я такъ даже думаю, что вотъ и сейчасъ ты стоишь надо мною — только вида показать не хочешь, а, про себя, въ душѣ, смерть какъ меня жалѣешь: за что ты меня убилъ?
Разсвирѣпѣлъ Наполеондеръ:
— А, такой сякой, типунъ тебѣ па языкъ! Вотъ я тебѣ покажу, какъ тебя жалѣю.
Вынулъ пистолетъ и прострѣлилъ раненому голову. Обернулся къ своимъ упокойникамъ, говоритъ:
— Видѣли?
— Видѣли. Покуда такъ, мы твои слуги довѣчные.
Поѣхалъ Наполеондеръ дальше по бранному полю…
Ночь прошла — сидитъ Наполеондеръ въ шатрѣ золоченомъ, одинъ-одинешенекъ, и больно ему не по себѣ. И — что ему сердце грызетъ — самъ понять не можетъ. Который годъ воюетъ, а — въ-первой это дѣло: никогда такой жути на душѣ не было. А на завтра утромъ — бой ему начинать, послѣдній, самый страшный бой съ Александромъ, Благословеннымъ царемъ, на Бородинѣ-полѣ.
— Эхъ, думаетъ Наполеондеръ, — покажу я себя завтра, каковъ я есть молодецъ. Православную силу армію кое копьемъ приколю, кое конемъ стопчу, Александра-царя въ полонъ возьму, весь русскій людъ убью-расшибу.
Но на ухо ему — кто-то опять будто:
— А за что?
Потрясъ головою Наполеондеръ:
— Знаю, чья штука. Опять солдатъ давешній. Ладно! Не поддамся ему. За что? За что? Эка — присталъ. Почемъ я знаю, за что? Кабы зналъ, за что, — такъ можетъ быть, и не воевалъ бы.
Въ постелю легъ. Едва заведетъ глаза подъ лобъ, — стоитъ передъ Наполеондеромъ вчерашній солдатъ. Молоденькій, кволенькій, волосы русые, а усы еще не выросли, — только бѣлымъ пухомъ губа обозначилась. Лобъ блѣдный, губы синіе, — глаза голубые меркнутъ… а на вискѣ дырка черная, куда евоная — Наполеондера — пуля прошла…
— За что ты меня убилъ?
Ворочался ворочался въ постели Наполеондеръ. Видитъ: плохо дѣло, — нѣтъ, не избыть ему солдата. И самъ на себя дивуется:
— Что за оказія? Сколько милліоновъ всякаго войска перебилъ, — всегда въ мысляхъ свободенъ былъ, — тутъ вдругъ одинъ какой-то паршивый солдатъ, а какую мнѣ завязку въ головѣ дѣлаетъ.
Всталъ, — и нестерпимо ему въ золоченомъ шатрѣ. Вышелъ на вольный воздухъ, сѣлъ на коня и поѣхалъ къ тому пригорку, гдѣ онъ досаднаго солдата изъ собственныхъ рукъ пристрѣлилъ.
— Слыхалъ я, — думаетъ Наполеондеръ, — что — коли мертвецъ мерещится — надо ему засыпать глаза землею: тогда отстанетъ.
Ѣдетъ. Мѣсяцъ свѣтитъ. Тѣла мертвыя грудами лежатъ. Синій свѣтъ по нимъ бродитъ. ѣдетъ Наполеондеръ, тлѣнъ смотритъ тлѣнъ нюхаетъ.
— Все это — я побилъ!
И — дивно! кажется ему, будто всѣ они, побитые, на одно лицо — русые да безусые, молодые, голубоглазые — и смотрятъ всѣ на него жалостно и ласково, какъ тотъ солдатъ смотрѣлъ, и шевелятъ безкровными губами и лепечатъ укоръ беззлобный:
— За что?
Стѣснилось у Наполеондера воительское сердце. Не имѣлъ онъ духа доѣхать до пригорка, гдѣ тотъ солдатъ лежалъ, повернулъ коня, поѣхалъ къ шатру… И — что ни покойникъ на пути — снова слышитъ онъ:
— За что?
И ужъ не стало у него азарта-прыти, какъ прежде, пускать коня — скакать по мертвымъ ратникамъ, но объѣзжалъ онъ каждаго упокойника, на полѣ брани животъ свой честно положившаго, съ доброю учтивостью, а — на иного взглянетъ, да еще и перекрестится:
— Эхъ-молъ, этому жить бы да жить… Молодецъ-то какой бравый! И дрался храбро — богатыри драться русскіе. А я его убилъ. За что?..
И самъ не замѣтилъ воитель Наполеондеръ, какъ растопилось и умилилось его сердце, и возжалѣлъ онъ убитыхъ враговъ — а, вмѣстѣ съ тѣмъ, заклятье его отошло отъ него, и сталъ онъ такой же, какъ всѣ люди.
А на завтра бой.
Выѣхалъ Наполеондеръ на Бородино-поле къ ратямъ своимъ, туча-тучею — всѣ семьдесятъ сестеръ лихорадокъ его треплютъ. Посмотрѣли на него генералы-фельдмаршалы, — ужаснулись:
— Ты бы, Наполеондеръ, водки что ли выпилъ. На тебѣ лица нѣтъ.
Какъ двинулись русскіе на Бородинѣ-полѣ супротивъ Наполеондеровой орды, она — сразу и вразсыпную пошла. Стали генералы-фельдмаршалы Наполеондеру совѣтовать:
— Плохо дѣло, Наполеондеръ: больно сердито бьются сегодня русскіе. Говори свое слово. Зови упокойниковъ.
Началъ Наполеондеръ кричать Бонапартія, шестьдесятъ шесть, число звѣриное. Однако — сколько ни кричилъ, только галокъ вспугалъ, а упокойники на зовъ не пришли — не откликнулись. И остался Наполеондеръ посередь Бородина-поля — какъ перстъ — одинъ, потому что всѣ генералы-фельдмаршалы бѣжали отъ него, какъ отъ чумоваго. И сидѣлъ онъ на конѣ одинъ, и оралъ одинъ, а, покуда оралъ, — откуда ни возьмись, всталъ предъ нимъ вчерашній убитый солдатъ…
— Не надсажай себя, Наполеондеръ: никто не придетъ. Потому что возжалѣлъ ты вчера меня и побитыхъ братьевъ моихъ, — и, за жалость твою, не послушаютъ тебя упокойники: вся твоя сила надъ ними отошла отъ тебя.
Заплакалъ тогда Наполеондеръ:
— Погубилъ ты меня, солдатище несчастный!
Но солдатикъ — а былъ это не солдатикъ, но Иванъ-ангелъ — отвѣчалъ:
— Не погубилъ я тебя, но спасъ. Потому что — если бы продолжалъ ты свой путь безпощадный, безжалостный, — не было бы тебѣ прощенія ни въ сей жизни, ни въ будущей. Теперь же Господь даетъ тебѣ срокъ покаянія: на семъ свѣтѣ тебя казнитъ, но на томъ — коли грѣхи замолишь — помилуетъ.
И сталъ невидимъ.
А на Наполеондера наскочили наши донскіе казачки, сняли его съ коня, отвели къ Александру Благословенному. Кто говоритъ: Наполеондера убить-разстрѣлять; кто говоритъ: Наполеондера въ Сибирь сослать. Но Александру Благословенному укротилъ Господь сердце милостью. Не позволилъ онъ Наполеондера убить-разстрѣлять, не позволилъ въ Сибирь сослать, а велѣлъ посадить его въ желѣзную клѣтку и возить-показывать по ярмаркамъ. И возили Наполеондера по ярмаркамъ тридцать лѣтъ и три года, покуда не состарѣлся. А, какъ состарѣлся, отослали его на Буянъ-островъ — гусей пасти.
Примѣчанія[править]
- ↑ Таковъ миѳъ о сотвореніи человѣка у чувашей, черемисовъ, мордвы и всѣхъ обрусѣлыхъ поволжскихъ и заволжскихъ инородцевъ.