Наполеон Бонапарт (Тэн)/ДО

Наполеон Бонапарт
авторъ Ипполит Адольф Тэн, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1887. — Источникъ: az.lib.ru • (Статья вторая).

Наполеонъ Бонапартъ *)

Ипполита Тэна.

*) Русская Мысль, кн. IV.

III.

Если ближе всматриваться въ современниковъ Данта и Микель-Анджело, то можно замѣтить, что они отличаются отъ насъ не столько складомъ ума, сколько характера. Триста лѣтъ господства полиціи, судовъ, жандармовъ, общественной дисциплины, мирныхъ нравовъ, наслѣдственной цивилизаціи притупили въ насъ силу и пылкость врожденныхъ страстей: въ Италіи, въ эпоху возрожденія, онѣ существовали во всей своей неприкосновенности. Тогда впечатлительность человѣка была сильнѣе и глубже, нежели въ настоящее время, желанія болѣе страстны и необузданны, рѣшенія неудержимѣе и упорнѣе.

Пружина дѣйствій въ личности того времени, будь то гордость, честолюбіе, ревность, ненависть, любовь, алчность или чувственность, — эта пружина напрягалась съ такою энергіей и разгибалась съ такою силой, какихъ мы не встрѣчаемъ теперь. Эти свойства снова ожили въ Наполеонѣ, который въ XIX вѣкѣ являлся остаткомъ XV: нервная система дѣйствуетъ у него совершенно такъ же, какъ у его итальянскихъ предковъ. Никогда, даже у Малатеста и Борджіа, не было большей чувствительности и импульсивности ума: онъ какъ бы заряжается и разряжается электричествомъ, внутренняя гроза постоянно грохочетъ въ немъ, внезапно вспыхиваютъ молніи и неудержимо слѣдуютъ другъ за другомъ удары. У него не было ни одной идеи чистоумозрительнаго характера, ни одной, которая была бы простою копіей дѣйствительности или изображеніемъ возможнаго. Каждая является внутреннимъ толчкомъ и старается непосредственно и сразу перейти въ дѣйствіе; каждая стремительно порывается къ своей цѣли и тотчасъ достигла бы ея, если бы не сдерживающая и ограничивающая сила воли. По временамъ взрывъ такъ внезапенъ, что сдержки являются слишкомъ поздно.

Однажды въ Египтѣ у Наполеона обѣдало нѣсколько французскихъ дагь. Онъ посадилъ возлѣ себя одну хорошенькую особу, мужа которой онъ только что отправилъ во Францію. Вдругъ онъ какъ будто нечаянно проливаетъ на нее графинъ воды и, подъ предлогомъ привести въ порядокъ ея туалетъ, увлекаетъ ее въ свою комнату и остается тамъ съ ней долго, слишкомъ долго, въ то время какъ гости ждутъ его за прерваннымъ обѣдовъ и молча переглядываются.

Въ другой разъ въ Парижѣ, незадолго до конкордата, онъ сказалъ сенатору Вольпэ: «Франція требуетъ себѣ религіи». — «Франція требуетъ Бурбоновъ», — смѣло и рѣзко возразилъ Вольна. На это Наполеонъ далъ ему такого пинка въ животъ, что тотъ упалъ безъ чувствъ и нѣсколько дней пролежалъ больной въ постели на квартирѣ одного пріятеля.

Нѣтъ человѣка болѣе раздражительнаго. Онъ иногда намѣренно даетъ золю своему гнѣву, потому что этотъ кстати я при свидѣтеляхъ прорвавшійся наружу гнѣвъ наводитъ ужасъ, вынуждаетъ къ уступкамъ и поддерживаетъ повиновеніе. Эти порывы, отчасти разсчитанные, отчасти безсознательные, облегчаютъ его и помогаютъ ему какъ въ общественной, такъ и въ частной его жизни, въ сношеніяхъ съ иностранцами и съ своими коллегами, съ папой, съ кардиналами, съ посланниками, съ Талейраномъ, съ Бёнье, съ первымъ встрѣчнымъ, когда онъ, Наполеонъ, долженъ показать себя и внушить паническій страхъ своимъ окружающимъ.

Народъ и армія считаютъ его безстрастнымъ. Въ сраженіяхъ онъ облекается въ бронзовую маску холоднаго спокойствія; въ оффиціальныхъ представленіяхъ онъ налагаетъ на себя обязательное для такого случая достоинство; обыкновенно же въ немъ впечатлѣніе переходитъ непосредственно въ выраженіе, внутреннее настроеніе пробивается наружу въ неожиданномъ движеніи. Въ С.-Клу, когда Жозефина застаетъ его съ своею соперницей, онъ съ такою яростью бросается на жену, что она едва успѣваетъ спастись; вечеромъ же, чтобъ окончательно подчинить ее, on продолжаетъ бѣсноваться, всячески оскорблять ее и ломаетъ все, что попадается ему подъ руку.

Незадолго до основанія имперіи, Талейранъ, большой любитель мистификацій, увѣрилъ Бертье въ желаніи перваго консула принять королевскій титулъ. Бертье торопливо приходитъ въ залу, наполненную народомъ, и привѣтствуетъ Бонапарта сіяющимъ лицомъ. При словѣ «король» глаза Наполеона разгораются, онъ приставляетъ кулакъ къ подбородку Бертье и, толкая его къ стѣнѣ, говоритъ: «Дуракъ вы! Кто посовѣтовалъ вамъ дразнить меня такимъ образомъ? Въ другой разъ не берите на себя; подобныхъ порученій».

Броситься на человѣка и схватить его за горло — таково было его; первое и инстинктивное движеніе.

Во всемъ проглядываютъ подобные же порывы. Представляется обликъ и интонація человѣка, который мечется, наноситъ удары и валитъ на землю. Диктуя, онъ ходитъ по кабинету большими шагами, и если онъ, по своему обыкновенію, одушевленъ, то рѣчь его пересыпается ужасными проклятіями и ругательствами, которыя, конечно, за нимъ не записываются; впрочемъ, они иногда проскальзываютъ, и тѣ, кто читалъ черновики его писемъ насчетъ духовныхъ дѣлъ, встрѣчали тамъ десяти непечатныхъ словъ.

Не можетъ быть у человѣка болѣе нетерпѣливой чувствительности. Одѣваясь, онъ бросаетъ на полъ или въ огонь все, что ему не годится. Въ торжественные дни и передъ парадами его камердинеры должны были сговариваться между собой, чтобъ уловить моментъ надѣть ему что-либо, — онъ рветъ и ломаетъ все, что причиняетъ ему хотя малѣйшее неудобство; не разъ случалось лакею, причинившему какую-либо легкую непріятность, подучать отъ него ощутительныя и несомнѣнныя доказательства его гнѣва.

Нѣтъ мысли, болѣе неудержимо слѣдующей своему теченію; его письма, когда онъ пробовалъ писать самъ, представляютъ наборъ буквъ безъ связи; ихъ невозможно разобрать въ словахъ — не хватаетъ половины буквъ; если онъ примется перечитывать написанное, то самъ не понимаетъ себя. Онъ дошелъ до того, что не могъ собственноручно написать ни одного письма, и даже подписывался какими-то каракулями. И такъ онъ диктовалъ, но столь быстро, что его секретари едва поспѣвали за нимъ. Въ началѣ своей службы они обливаются потомъ и, все-таки, не могутъ записать и половины сказаннаго имъ. Буррьенъ, Меневаль и Марэ принуждены составить себѣ своего рода стенографію, потому что онъ никогда не повторялъ ни одной фразы; бѣда, если перо отстало, и счастье для писца, если рядъ восклицаній и проклятій даетъ ему время пополнить, пробѣлы. Рѣчь его бьетъ ключомъ, разливается широкими волнами, иногда безъ всякой осторожности и благоразумія, даже и тогда, когда это изліяніе, можетъ быть, и безполезно, и недостойно: все это потому, что его душа и умъ переполнены и что подъ вліяніемъ внутренняго напора импровизаторъ и яростный полемистъ вытѣсняютъ собой дѣльца и государственнаго человѣка.

Одинъ опытный наблюдатель замѣчаетъ: "Для него говорить есть первая необходимость и, навѣрное, онъ наяважнѣйшимъ преимуществомъ высокаго положенія считаетъ возможность говорить одному, не будучи прерываемымъ. Даже въ государственномъ совѣтѣ онъ позволяетъ себѣ увлекаться, забываетъ о дѣлѣ, предложенномъ на разсмотрѣніе, бросается и на право, и на лѣво, вдается въ лишнія доказательства, бранится битыхъ два три часа, настаиваетъ на своемъ, повторяется и, наконецъ, рѣшившись убѣдить или побѣдить, спрашиваетъ у присутствующихъ: правъ ли онъ? И въ этомъ случаѣ всѣ, конечно, подчиняются. Разнысливъ, онъ сознаетъ, какое значеніе имѣетъ согласіе, вынужденное такимъ образомъ, и, указывая на свое кресло, онъ говоритъ: «согласитесь, что очень легко бить ужнымъ на этомъ мѣстѣ».

Тѣмъ не менѣе, онъ насладился своимъ умомъ, отдался своей страсти, которая увлекаетъ его за собою. «Мои нервы, — говорить онъ самъ, — весьма раздражительны; и если бы при такомъ состояніи моя кровь не текла всегда одинаково ровно, я сошелъ бы съ ума». Часто напряженіе накопившихся впечатлѣній бываетъ слишкомъ велико и доводитъ до физическихъ конвульсій. И странное дѣло, его, военнаго и государственнаго человѣка, нерѣдко видали растроганнымъ до такой степени, что слезы навертывались у него на глазахъ. Онъ, видѣвшій смерть тысячи людей и отправлявшій на смерть милліоны, — онъ рыдаетъ послѣ битвы при Вагранѣ, послѣ Бауцена, у изголовья умирающаго стараго товарища. «Я видѣлъ, — говорить его камердинеръ, — калъ онъ плакалъ за обѣдомъ, разставшись съ Данномъ; крупныя слезы текли по его щекамъ и падали ему въ тарелку».

Не только физическое ощущеніе, видъ кроваваго и изуродованнаго тѣла потрясаетъ его до глубины души, но иногда одно слово, простая мысль, подобно уколу, наноситъ ему не меньшую рану.

При видѣ волненія Дандоло, умолявшаго за Венецію, свое отечество, проданное Австріи, онъ самъ тронутъ до глубины души и на глазахъ его выступаютъ слезы. При полномъ составѣ государственнаго совѣта, онъ разсуждаетъ о байленской капитуляціи, и голосъ его дрожитъ, скорбь овладѣваетъ имъ, онъ не въ силахъ долѣе сдерживать своихъ слезъ. Въ 1806 году, когда онъ прощается съ Жозефиной передъ своимъ отъѣздомъ въ армію, онъ до такой степени волнуется, что впадаетъ въ нервный припадокъ, заканчивающійся рвотой."Принуждены были усадить его, — говоритъ одинъ очевидецъ, — заставить его выпить померанцевой настойки; онъ же не переставалъ проливать слезы. Такое состояніе длилось четверть часа". Подобный же нервный и желудочный кризисъ совершается съ ишь въ 1808 г., когда онъ рѣшается на разводъ: въ продолженіе цѣлой ночи онъ волнуется, тоскуетъ, стонетъ, какъ женщина; обнимаетъ Жозефину, оказывается слабѣе ея. «Бѣдная моя Жозефина, я не буду въ состояніи покинуть тебя!» И затѣмъ снова заключаетъ ее въ свои объятія, удерживаетъ ее около себя, весь поглощенный впечатлѣніемъ настоящаго, онъ заставляетъ ее раздѣться немедленно и лечь возлѣ себя; самъ же горько плачетъ надъ ней. «Онъ, — говоритъ Жозефина, — буквально залилъ постель своими слезами». Очевидно, что въ подобномъ организмѣ, какъ бы силенъ ни былъ регуляторъ, его сдерживающій, равновѣсію угрожаетъ опасность. Онъ сознаетъ это, какъ знаетъ все, что его касается. Онъ не довѣряетъ своей нервной чувствительности, какъ не довѣрялъ пугливой лошади; въ критическіе моменты, при Березинѣ, наприм., онъ не допускаетъ до себя никакихъ печальныхъ извѣстій, которыя могли бы взволновать его, и при этомъ неоднократно повторяетъ настаивающему вѣстнику: «Зачѣмъ хотите вы лишить меня моего покоя?» Тѣмъ не менѣе, несмотря на предосторожность, когда опасность дважды представляется ему во всемъ своемъ ужасѣ и въ новомъ неожиданномъ видѣ, онъ захваченъ врасплохъ. Онъ, всегда ясный и твердый подъ пулями, онъ, отважнѣйшій изъ военныхъ героевъ и наиболѣе дерзкій изъ политическихъ искателей приключеній, онъ дважды измѣняетъ себѣ.

18-е брюмера въ законодательномъ собраніи, при крикахъ «внѣ закона», онъ внезапно блѣднѣетъ, дрожитъ и кажется окончательно потерявшимъ голову. Принуждены были увлечь его изъ зады, и была минута, когда думали, что съ нимъ сдѣлается обморокъ. Послѣ отреченія въ Фонтенебло, когда въ Провансѣ его встрѣчаютъ съ проклятіями и ненавистью, его нравственное существо кажется въ теченіе нѣсколькихъ дней сокрушеннымъ и разбитымъ, животные инстинкты выплываютъ наружу; имъ овладѣлъ страхъ, и онъ не думаетъ скрывать этого. Нарядившись въ мундиръ, австрійскаго полковника, фуражку прусскаго коммиссара и плащъ русскаго, онъ все еще не считаетъ себя достаточно замаскированнымъ. Въ На ладѣ, въ гостиницѣ онъ дрожитъ и мѣняется въ лицѣ при малѣйшемъ шумѣ; коммиссары, входящіе въ его комнату, находятъ его постоянно въ слезахъ. Онъ надоѣдаетъ имъ своими безпокойствами и нерѣшительностью. Говоритъ, что французское правительство хочетъ убить его, отказывается отъ пищи изъ боязни быть отравленнымъ и замышляетъ спастись бѣгствомъ черезъ окно. Впрочемъ, онъ откровененъ, болтаетъ о своемъ прошломъ, о своемъ характерѣ и дѣлаетъ это безъ удержу, безъ соблюденія приличія, площадію, грубо, какъ циникъ и полоумный. Мысли его потеряли всякую связь между собою, толкаютъ одна другую, толпятся подобно анархической и мятежной массѣ. Только въ концѣ своего путешествія, въ Фрежюсѣ, онъ становится способнымъ управлять ими съ тѣхъ поръ, какъ онъ почувствовалъ себя въ безопасности и не боится физическаго насилія. Тогда только эти мысли вступаютъ въ своя прежнія рамки, чтобы работать въ должномъ порядкѣ подъ управленіемъ господствующей руководящей мысли, которая, послѣ непродолжительнаго ослабѣванія, вновь обрѣтаетъ свою энергію и прежнее вліяніе.

IV.

Нужна была чрезмѣрная сила, чтобы согласовать, направлять и подчинять столь могущественныя страсти. У Наполеона такою силой является инстинктивное стремленіе удивительной глубины и рѣзкости быть всегда центромъ, относить все къ себѣ, — другими словами, такою силой является эгоизмъ, но не бездѣятельный, а, наоборотъ, все поглощающій и энергическій, соразмѣренный съ дѣятельностью и обширностью способностей, развитый воспитаніемъ и обстоятельствами. Благодаря успѣху и всемогуществу, это стремленіе преувеличивается до чудовищныхъ размѣровъ, этотъ эгоизмъ доходитъ до того, что воздвигаетъ себѣ среди человѣческаго общества свое колосальное я, которое безпрерывно увеличиваетъ кругъ своихъ хищническихъ и упорныхъ захватовъ, которое оскорбляется всякимъ сопротивленіемъ, тяготится всякою независимостью. Уже въ юношескомъ и даже дѣтскомъ возрастѣ находимъ мы зачатки этого всепоглощающаго личнаго чувства. «Характеръ властный, пылкій, повелительный, упрямый, — говорится въ помѣткахъ о немъ въ бріеннской школѣ, — съ страшнымъ предрасположеніемъ къ эгоизму». «Онъ одаренъ громаднымъ самолюбіемъ, честолюбивъ, стремленія его не имѣютъ грантъ, любитъ одиночество, потому, вѣроятно, что въ обществѣ равныхъ себѣ онъ не можетъ господствовать, а ему не но себѣ всюду, гдѣ онъ не можетъ повелѣвать». «Я жилъ въ сторонѣ отъ товарищей, — говоритъ онъ самъ о себѣ позднѣе. — Я выбралъ себѣ внутри школы одинъ уголокъ, къ которомъ садился, чтобы вволю мечтать про себя. Когда мои товарищи хотѣли отбитъ у меня владѣніе этимъ уголкомъ, я защищалъ его изо всей силы; во мнѣ сказывалось уже то сознаніе, что моя воля должна господствовать надъ чужими, и что все, что мнѣ нравится, должно принадлежать мнѣ».

Вспоминая болѣе давнее прошлое и даже первые годы своей жизни подъ родительскимъ кровомъ въ Корсикѣ, онъ самъ рисуетъ себя маленькимъ и необузданнымъ дикаремъ, злымъ, лишеннымъ всякой совѣсти. «Ничто не останавливало меня, я никого не боялся, я билъ одного, царапалъ другаго и сдѣлался грозою для всѣхъ. Я избилъ, искусалъ своего брата Іосифа и самъ пожаловался на него, прежде чѣмъ онъ пришелъ въ себя». Прекрасный стратегическій пріемъ, которымъ онъ впослѣдствіи никогда не упускалъ случая пользоваться! Эта способность изобрѣтать ложь себѣ на пользу была у него врожденною. Позднѣе, уже взрослымъ человѣкомъ, онъ хвалится ею и считаетъ этотъ талантъ доказательствомъ и мѣриломъ политическаго превосходства. Онъ съ удовольствіемъ вспоминаетъ, что одинъ изъ его дядей еще въ дѣтствѣ предсказалъ ему господство надъ цѣлымъ міромъ, потому что онъ имѣлъ привычку постоянно лгать.

Замѣтьте эти слова дяди: они являются результатомъ всей опытности человѣка того времени и той страны.

Вотъ каково направленіе, данное общественною жизнью въ Корсикѣ. Эта нравственность неразрывно связана съ нравами во всѣхъ странахъ и во всѣ времена, гдѣ ничтожно правосудіе, гдѣ всякое общественное дѣло принадлежитъ тому, кто имъ завладѣваетъ, гдѣ жестокія войны между частными лицами ведутся безпрепятственно, гдѣ каждый ходитъ вооруженный, гдѣ всякое оружіе пригодно для войны, — гдѣ на ряду съ ружьемъ пускаютъ въ ходъ кинжалъ, притворство, обманъ и даже подлость. Таково было положеніе дѣлъ въ Корсикѣ въ XVIII вѣкѣ и въ XV вѣкѣ въ Италіи. Отсюда возникаютъ первыя впечатлѣнія Бонапарта, почти тождественныя съ впечатлѣніями Борджіа и Маккіавши; отсюда беретъ начало этотъ первый слой полумыслей, который впослѣдствіи послужилъ основаніемъ къ вполнѣ законченнымъ идеямъ; отсюда закладывается фундаментъ будущаго его умственнаго зданія и того представленія, которое онъ составляетъ себѣ о человѣческомъ обществѣ. Затѣмъ, по выходѣ изъ французскихъ школъ, при каждомъ новомъ посѣщенія родины, тѣ же впечатлѣнія все болѣе и болѣе крѣпли и способствовали окончательному развитію той же конечной идеи. «Въ этой странѣ, — пишутъ французскіе коммиссары, — народъ не постигаетъ отвлеченной идеи, каковъ бы ни былъ принципъ ея, будь то общественное благо или справедливость. Правосудіе тамъ не практикуется; 130 убійствъ совершено въ два года. Духъ общественности неизвѣстенъ, всюду полное отсутствіе организованнаго общества. Есть только множество мелкихъ партій, враждебныхъ другъ другу… Нѣтъ корсиканца, не принадлежащаго къ извѣстной фамилія, а, слѣдовательно, и къ извѣстной партіи; общее отверженіе, непріязнь ожидаетъ того, кто не хочетъ служить ни одной изъ нихъ. Вожди партій имѣютъ всѣ въ виду одну и ту же цѣль — добыть себѣ деньги какими бы то ни было средствами; ихъ первая задача — окружить себя людьми безусловно преданными и раздать имъ всѣ должности. Выборы производятся при оружіи, при чемъ пускаются въ ходъ и насилія. Одержавшая верхъ партія пользуется своею властью, чтобы отомстить побѣжденнымъ и увеличить, такимъ образомъ, смуты и несправедливости… Вожди образуютъ между собою лиги аристократовъ… и дозволяютъ себѣ всевозможныя злоупотребленія. Они не облагаютъ налогами, не взыскиваютъ недоимокъ съ тѣхъ, чьимъ голосомъ желаютъ заручиться на выборахъ, или съ тѣхъ, кто принадлежитъ къ ихъ партія или родству. Таможни имѣютъ спеціальное назначеніе обогащать родственниковъ и друзей. Жалованье не доходитъ по назначенію. Деревня необитаемы, за отсутствіемъ безопасности. Крестьяне выходятъ съ оружіемъ даже на работы. Нельзя сдѣлать шага безъ конвоя; часто нуженъ отрядъ въ пять-шесть человѣкъ, чтобы доставить письмо съ одной почтовой станціи на другую». Переведите это общее изложеніе на ту массу происшествій и случаевъ, изъ которыхъ оно является простымъ выводомъ, вообразите себѣ всѣ эти мелкіе факты, повторяющіеся ежедневно и разсказываемые со всѣми тончайшими подробностями, разъясняемые симпатіей или гнѣвомъ заинтересованныхъ сосѣдей. Таковъ былъ курсъ морали, преподававшійся Бонапарту въ юности. Еще ребенкомъ онъ слушалъ за столомъ разговоры взрослыхъ и по одному слову, по выраженію лица, по жесту удивленія или по пожиманію плечами онъ угадывалъ, что господствующее теченіе въ жизни есть не миръ, а война, узнавалъ, къ какимъ надо прибѣгать уловкамъ, чтобы помочь себѣ, къ какимъ насиліямъ, чтобы выдвинуться впередъ.

Остальную часть дня, предоставленный самому себѣ или обществу кормилицы Иларій, или Саверіи ключницы, онъ рѣзвится среди простаго народа и слушаетъ толки моряковъ въ гавани или пастуховъ. Ихъ наивныя восклицанія, ихъ простодушное удивленіе передъ хорошо устроенною засадой или удачною западней утверждаютъ въ его нанята энергичными повтореніями уроки, полученные дона. Вотъ уроки, данные самою жизнью: въ этомъ нѣжномъ возрастѣ они западаютъ чрезвычайно глубоко, особенно когда поддается имъ натура; а въ данномъ случаѣ сердце заранѣе принимаетъ ихъ, инстинктъ идетъ на встрѣчу воспитанію.

Вотъ почему въ самомъ началѣ революціи, когда онъ снова очутился въ Корсикѣ, онъ сразу постигаетъ тамошнюю жизнь, какъ борьбу, безъ разбора оружія; и въ этой странѣ, на этомъ ограниченномъ поприщѣ, онъ дѣйствуетъ такъ свободно, какъ никто. Если онъ оказываетъ уваженіе правосудію и закону, то только на словахъ и, притомъ, съ ироніей; въ его глазахъ законъ не болѣе, какъ фраза уложенія, а правосудіе — книжное слово, сила же первенствуетъ надъ правомъ. На этотъ характеръ, уже достаточно рѣзко опредѣлившійся, французская анархія кладетъ еще вторую печать и довершаетъ, такимъ образомъ, дѣло корсиканской анархіи. Нравственныя правила, уже намѣченныя въ дѣтствѣ, развиваются и укрѣпляются въ молодомъ человѣкѣ. Дѣло въ томъ, что уроки, почерпаемые изъ разрушающагося общества, тѣ же, что изъ несложившагося. Послѣ 9 термидора послѣдняя завѣса была разорвана; на политической сценѣ предстали во всей своей наготѣ личная алчность, стремленіе къ самоуправству и господству. Не было и помину объ общественномъ благѣ и правѣ народа; ясно, что захватившіе власть правители — не болѣе, какъ мошенническая шайка, для которыхъ Франція — добыча и которые намѣрены отстаивать свою добычу отъ всякихъ притязаній, всевозможными средствами, не исключая даже штыковъ. При таіоіъ гражданскомъ порядкѣ важно всегда находиться на сторонѣ побѣгавшей партіи, овладѣвшей кормиломъ правленія. Въ арміяхъ и особенно въ итальянскихъ, послѣ того, какъ территорія была освобождена, республиканская честность и патріотическая самоотверженность уступили мѣсто алчнымъ порывамъ и страстямъ. Босоногіе, въ лохмотьяхъ, получая по у₄ фунта хлѣба въ день и жалованье ассигнаціями, не имѣвшими нніакой рыночной цѣны, офицеры и солдаты стремятся, прежде всего, выйти изъ своего жалкаго положенія. «Протомившись три года на вершинахъ Альпъ, несчастные достигаютъ, наконецъ, обѣтованной земли и желаютъ насладиться ея благами». Другое побужденіе — это тщеславіе, возбужденное воображеніемъ и успѣхомъ; прибавьте къ этому необходимость тратиться, жажду пожить: это почти все очень молодые люди, смотрящіе на жизнь по-галльски или по-французски, какъ на partie de plaisir или на дуэль. Чувствовать себя храбрымъ и показывать это бодро и съ вызывающимъ валомъ идти на встрѣчу пулямъ, съ любовнаго свиданія — въ сраженіе, а изъ сраженія — на балъ, веселиться и рисковать черезъ мѣру безъ задней мысли, ради ощущенія минуты, наслаждаться возбужденіемъ способностей, которое вызываетъ соревнованіе или опасность, — все это дѣлается теперь не изъ самолюбія, а чтобы дать себѣ волю. А для того, кто только маломальски благоразуменъ, дать себѣ волю — значитъ проложить себѣ дорогу, повышаться, чтобъ имѣть возможность грабятъ и сдѣлаться богатымъ, подобно Массенѣ, или завоевывать и стать могущественнымъ, подобно Бонапарту. На этой почвѣ общихъ интересовъ между арміей и полководцемъ состоялось соглашеніе съ первыхъ же дней, а по истеченіи года единодушіе устанавливается полное. Въ ихъ дѣйствіяхъ одна и та же мораль, въ одномъ случаѣ неопредѣленная, въ другомъ ясная, — что въ арміи только подозрѣваютъ, одъ уже видитъ; онъ старается толкнуть своихъ товарищей по пути, которымъ они уже идутъ. Онъ опередяль ихъ, потому что тотчасъ сдѣлалъ заключеніе, что весь міръ — общее пиршество, на которомъ всякій приходящій имѣетъ мѣсто; но для того, чтобы хорошо попировать, нужно имѣть длинныя руки, хватать первому я оставлять другимъ только объѣдки.

Все это кажется ему настолько естественнымъ, что онъ высказываетъ все это вслухъ и даже передъ людьми, весьма ему неблизкими, какъ, наприм., передъ дипломатомъ Міо, передъ иностранцемъ Мелци. «Неужели вы полагаете, — говорилъ онъ имъ послѣ предварительнаго соглашенія при Леобенѣ, — что я одерживаю побѣды въ Италіи съ исключительною цѣлью возвысить авторитетъ и значеніе адвокатовъ Директоры, какихъ-нибудь Карно, Барра, или же чтобъ основать республику? Что за фантазія! Съ нашими нравами и пороками… возможно ли это? Это только мечта, къ которой пристрастились французы и которая исчезнетъ, какъ многія другія. Имъ нужна слава, удовлетворяющая ихъ тщеславіе, а въ свободѣ они ровно ничего не понимаютъ. Взгляните на армію: наши удачи, наши побѣды обратили французскаго солдата къ его настоящему характеру. Я — все для него. Пускай Директорія попробуетъ отнять у меня начальство надъ ними, тогда она увидитъ, кто господинъ націи; нуженъ вождь, увѣнчанный военною славой, а не политическія теоріи, не фразы, не идеологическія рѣчи, въ которыхъ французы ничего не понимаютъ. Что касается вашей родины, m г de Melzi, то въ ней республиканскихъ элементовъ еще меньше, чѣмъ во Франціи; съ ней можно менѣе церемониться, чѣмъ съ какою бы то ни было другою страной. Впрочемъ, я вовсе не намѣренъ такъ быстро покончить съ Австріей. Миръ — не въ моихъ интересахъ. Вы видите, чѣмъ я здѣсь и что я могу теперь сдѣлать въ Италіи. Если миръ будетъ заключенъ, если я не буду болѣе во главѣ этой арміи, которую я привязалъ къ себѣ, то я принужденъ буду отказаться отъ этой власти, отъ высокаго положенія, которое я занимаю, и ухаживать за адвокатами въ люксенбургскомъ дворцѣ. Я не хотѣлъ бы покинуть Италію иначе, какъ для того, чтобъ играть во Франціи роль, подобную той, которую исполняю здѣсь; время еще не настало, плодъ еще не созрѣлъ». Ждать, чтобы плодъ созрѣлъ, но не допускать, чтобы въ промежуткѣ другой кто-нибудь сорвалъ его, — вотъ настоящіе мотивы его политической вѣрности и якобинскихъ прокламацій: «Есть партія, которая подымаетъ голову въ пользу Бурбоновъ, и я не хочу препятствовать ея торжеству. Я имѣю, правда, намѣреніе когда-нибудь ослабить республиканскую партію, но я хочу совершить это въ свою пользу, а не въ пользу прежней династіи. А пока нужно идти заодно съ республиканцами», и, притомъ, съ худшими изъ нихъ, съ негодяями, которые очистятъ совѣтъ 500, самую Директорію и возобновятъ во Франціи господство террора.

И дѣйствительно, онъ содѣйствуетъ 18 фруктидору и послѣ совершенія переворота онъ очень ясно объясняетъ, почему онъ принималъ въ немъ участіе. «Не думайте, что я сочувствовалъ идеямъ тѣхъ, которыхъ поддерживалъ. Я не хотѣлъ возвращенія Бурбоновъ, и особенно же ихъ возвращенія сюда съ арміей Моро и съ Пишегрю. Рѣшительно я не хочу гратъ роль Монка; не хочу исполнять ее самъ, да не хочу, чтобъ и другіе брали ее на себя. Что касается меня, милѣйшій Міо, знайте, по я не въ силахъ болѣе повиноваться, — я отвѣдалъ власти и не въ стояніи теперь отказаться отъ нея. Мое рѣшеніе принято. Если я не югу быть властителемъ, то покину Францію». Для него нѣтъ середины между этими двумя выходами. По возвращеніи въ Парижъ онъ замышляетъ низвергнуть Директорію, распустить собраніе, сдѣлаться Цктаторомъ; но, убѣдившись, что шансы на успѣхъ слишкомъ слабы, онъ отлагаетъ исполненіе своего намѣренія до другаго дня, бросается къ другому исходу. Вотъ единственная причина египетской экспедиціи, пускай въ настоящемъ положеніи Франціи и Европы эта экспедиція будетъ противна благу народа, пускай Франція лишится лучшей своей аріи и пошлетъ многочисленный флотъ на почти неизбѣжное истребленіе, ишь бы только онъ, Бонапартъ, нашелъ въ этомъ громадномъ и неявномъ приключенія подходящее себѣ дѣло, широкое поле дѣйствія и громкія побѣды, слухъ о которыхъ, подобно трубному звуку, перелетитъ черезъ моря и возобновитъ его обаяніе. На его взглядъ, флотъ, армія, Франція, все человѣчество существуетъ исключительно для него и на луженіе ему. Если ему еще нужны были факты, чтобъ укрѣпиться въ этомъ убѣжденіи, то Египетъ вполнѣ представлялъ ихъ. Тамъ онъ былъ абсолютнымъ властелиномъ, въ сторонѣ отъ всякаго контроля, въ борьбѣ ъ низшею народностью, и онъ дѣйствуетъ какъ султанъ и привыкаетъ читать себя такимъ. Что касается человѣческаго рода вообще, онъ тешетъ относительно его всякую совѣсть. «Я получилъ особенное отмщеніе къ Руссо, — говоритъ онъ позднѣе, — съ тѣхъ поръ, какъ узналъ Востокъ; дикій человѣкъ не болѣе, какъ собака, а въ цивилизованномъ человѣкѣ подъ наружною оболочкой кроется тотъ же дикарь: ели умъ развился, то инстинкты остались все тѣ же. Какъ одному, такъ и другому нуженъ господинъ, чародѣй, который подчинялъ бы себѣ его воображеніе, дрессировалъ его, не дозволялъ ему кусаться безъ нужды, держалъ его на привязи, берегъ и водилъ съ собой на охоту. Повиноваться — вотъ его удѣлъ. Онъ лучшаго не заслуживаетъ и нѣтъ ему другихъ правъ». Сдѣлавшись консуломъ, потомъ императоромъ, Наполеонъ примѣнялъ на дѣлѣ свою теорію въ широкихъ размѣрахъ. Его опытная рука ежедневно доставляетъ этой теоріи новыя провѣрки и новыя доказательства.

Если какой-нибудь бѣдный и суровый пуританинъ, вродѣ Канбона или Бадо, отказывается надѣть установленную форму, если два или три якобинскихъ генерала, какъ Лекурбъ и Делмасъ, возстаютъ противъ торжественныхъ парадовъ коронованія, то Наполеонъ, знающій степень ихъ уха, можетъ смотрѣть на нихъ какъ на ограниченныхъ невѣждъ, застывшихъ въ своей idée fixe. Что касается интеллигентныхъ и развитыхъ либераловъ 1789 г., то онъ однимъ словомъ опредѣлилъ ихъ мѣсто: это «идеологи», — другими словами, ихъ мнимыя познанія ничто иное, какъ салонные предразсудки и кабинетныя фантазіи; «Лафайетъ — это политическій простофиля, вѣчно одураченный людьми и обстоятельствами»; у Лафайета и у нѣсколькихъ другихъ остается, впрочемъ, затрудняющая подробность — ихъ доказанное безкорыстіе, постоянная забота объ общественномъ благѣ, уваженіе къ ближнему, сила совѣсти, честность, добросовѣстность, — словомъ, прекрасныя и чистыя побужденія. Но Наполеонъ не признаетъ этого опроверженія своей теоріи. Говоря съ людьми, онъ пряно отрицаетъ ихъ нравственное благородство:

— Генералъ Дюма, — обращается онъ рѣзко къ Матвѣю Дюма, — вы были изъ числа тѣхъ дураковъ, которые вѣрили въ свободу?

— Да, государь, я былъ и есть до сихъ поръ одинъ изъ нихъ.

— И вы до революціи дѣйствовали подобно другимъ изъ честолюбія?

— Нѣтъ, государь, мой разсчетъ былъ бы слишкомъ плохъ, потому что я и теперь нахожусь на томъ своемъ пунктѣ, на которомъ находился въ 1790 г.

— Вы невѣрно отдали себѣ отчетъ въ своихъ побужденіяхъ; вы не могли отличаться отъ другихъ, а у нихъ личные интересы на первомъ планѣ. Посмотрите хотя бы на Массену: онъ пріобрѣлъ достаточно славы и почестей; онъ недоволенъ, хочетъ сдѣлаться принцемъ, подобно Мюрату к Бернадотту. Онъ позволитъ убить себя завтра, лишь бы только сдѣлаться принцемъ.

Вотъ сила, управляющая французами! На этотъ счетъ его система уже составлена; компетентные свидѣтели, которые знали его близко и находились въ частыхъ сношеніяхъ съ нимъ, доказываютъ это.

«Его взгляды на людей, — пишетъ Меттернихъ, — группируются около одной идеи, которая, къ несчастію для него, пріобрѣла въ его душѣ силу аксіомы: онъ убѣжденъ, что всякій человѣкъ, призванный появиться на общественной аренѣ, или хотя бы просто участвующій въ жизненной дѣятельности, не руководился и не можетъ руководиться ничѣмъ инымъ, кромѣ личныхъ интересовъ. По его мнѣнію, можно держать въ рукахъ человѣка, производя давленіе на его эгоистическія страсти; алчность, самолюбіе, соревнованіе; — вотъ пружины, побуждающія его къ дѣйствію, когда онъ хладнокровенъ и разсуждаетъ. Къ тому же, его не трудно лишить разсудка, такъ какъ онъ обладаетъ сильнымъ воображеніемъ, легковѣренъ и способенъ къ увлеченіямъ: возбудите, задѣньте его гордость и тщеславіе, создайте ему крайнее и ложное мнѣніе о немъ саномъ и крутъ, — вы можете, затѣмъ, пустить его годовой впередъ куда угодно. На одно изъ этихъ побужденій не достойно слишкомъ большого уваженія, и подобныя созданія являются только естественнымъ матеріаломъ на абсолютизма, кучей глины, ожидающей руки мастера, который придаетъ ей опредѣленную форму. Если въ этой кучѣ найдется нѣсколько жесткихъ, твердыхъ частицъ, горшечнику стоитъ только раздавить ихъ».

Вотъ окончательное заключеніе, на которомъ утвердился Наполеонъ и въ которое онъ вдавался глубже и глубже.

Какъ бы прямо и сильно ни было противорѣчіе осязательныхъ фактовъ, ничто не заставитъ его сдвинуться: ни упорная энергія англичанъ, ни непреклонная мягкость папы, ни явное возстаніе испанцевъ, и глухое возмущеніе въ Германіи, ни постепенное отпаденіе Франціи. Заключеніе внушено ему самимъ характеромъ, — онъ видитъ человѣка именно такимъ, какимъ ему хотѣлось его видѣть.

V.

Наконецъ, мы дошли до его преобладающей, первенствующей страсти, — этой внутренней пропасти, выработанной въ немъ инстинктомъ, воспитаніемъ, размышленіемъ и теорій, въ которой погибнетъ величественное зданіе его судьбы: мы говоримъ о его честолюбіи. Честолюбіе есть первый двигатель его души и постоянная сущность его воли; оно такъ присуще его натурѣ, что онъ не отдѣляетъ его отъ себя и подчасъ самъ не сознаетъ его существованія: «Я лишенъ честолюбія!» — говорилъ онъ Росдерфу. Вслѣдъ за этимъ, спохватившись, онъ прибавляетъ съ своею обычною ясностью: «Или если это чувство во мнѣ и существуетъ, то оно до такой степени прирожденно и свойственно мнѣ, что оно такъ же необходимо мнѣ, какъ кровь, текущая въ моихъ жилахъ, и воздухъ, которымъ я дышу». Еще глубже разбирая эту страсть, онъ сравниваетъ ее съ тѣмъ безсознательнымъ, неотразимымъ и дикимъ чувствомъ, которое потрясаетъ нашу душу до самаго основанія, — съ тѣмъ всецѣлымъ содроганіемъ всего животнаго и духовнаго существа, съ тѣмъ острымъ и страстнымъ стремленіемъ, которое называется любовью. «У меня только одна страсть, только одна любовница — это Франція; она живетъ со мной, никогда не измѣняла мнѣ, не щадить для меня своей крови и всѣхъ сокровищъ. Понадобится мнѣ 500,000 человѣкъ, она дастъ мнѣ ихъ». Пускай никто не становится между ею и имъ. Пусть Іосифъ не заявляетъ требованій на полученіе хотя бы и второстепеннаго мѣста даже въ будущемъ, въ новой имперіи; пускай онъ не ссылается на свои права брата. «Это значитъ ранить меня въ живое мѣсто. Онъ это сдѣлалъ. Ничто не можетъ изгладить этого изъ моей памяти». Одна мысль о соперникѣ возмущаетъ это жадное и ревнивое честолюбіе, которое чувствуетъ себя уже стѣсненнымъ при простомъ напоминаніи о какой-либо границѣ; какъ бы ни было вели ко пріобрѣтенное могущество, оно желаетъ еще большаго; покидая роскошный пиръ, все же продолжаетъ оставаться ненасыщеннымъ.

На другой день послѣ коронованія онъ говорить Декрэ: «Я пришелъ слишкомъ поздно: совершить не осталось ничего великаго. Мое поприще блестяще, — я согласенъ съ этимъ, — я прошелъ славный путь. По какая разница между теперешними и древними временами! Посмотрите на Александра: покоривъ Азію, онъ объявилъ себя передъ народомъ сынокъ Юпитера. Этому повѣрилъ весь Востокъ, за исключеніемъ Олимпіады, которая знала, въ чемъ дѣло, Аристотеля и нѣсколькихъ аѳинскихъ педантовъ. И что же? Еслибъ я сегодня провозгласилъ себя сыномъ Всевышняго и объявилъ, что буду воздавать ему благодареніе, какъ своему отцу, то не нашлось бы ни одной рыбной торговки, которая не освистала бы меня. Въ настоящее-время народъ уже слишкомъ просвѣщенъ, ничего не остается больше дѣлать». Тѣмъ не менѣе, и въ этой области, неприкосновенно охраняемой двадцативѣковою цивилизаціей, онъ захватываетъ сколько возможно больше, и даже окольнымъ путемъ накладываетъ руку на церковь и самого папу. Здѣсь, какъ повсюду, онъ беретъ все, что можетъ взять. Онъ ничего не находитъ болѣе естественнымъ; онъ вправѣ такъ дѣйствовать, потому что онъ единственный способный на это; «Мои народы въ Италіи должны знать меня достаточно, чтобы не смѣть забывать, что въ одномъ моемъ мизинцѣ болѣе знаній, нежели во всѣхъ ихъ головахъ, вмѣстѣ взятыхъ». Въ сравненіи съ никъ всѣ — дѣти, несовершеннолѣтніе, — французы, какъ и остальные люди — одинъ дипломатъ, который часто посѣщалъ и изучалъ Наполеона въ самыхъ разнообразныхъ проявленіяхъ его духа, охарактеризовалъ его слѣдующимъ опредѣленіемъ: «онъ считалъ себя исключительнымъ, обособленнымъ на свѣтѣ существомъ, созданнымъ для того, чтобъ управлять міромъ и умами людей по своему произволу».

Потому всякій, кто приближается къ нему, долженъ отрѣшиться отъ своей собственной воли и обратиться въ слѣпое орудіе его правленія. Декрэ говорилъ: «Этотъ ужасный человѣкъ всѣхъ насъ подчинилъ себѣ; овладѣлъ нашимъ воображеніемъ съ помощью своей руки, то твердой, какъ сталь, то мягкой какъ, бархатъ; невозможно угадать, какова она будетъ сегодня, вывернуться изъ-подъ этой руки нельзя: она никогда не выпускаетъ того, что уже разъ захватила». Всякая независимость, даже временная или только возможная, оскорбляетъ его: подобною независимостью является, напримѣръ, чье-либо нравственное превосходство надъ нимъ. Въ концѣ царствованія онъ терпитъ вокругъ себя только людей покоренныхъ и подчиненныхъ ему. Его главные сподвижники — или автоматы, лишенные воли, или фанатики, какъ, напримѣръ, рабски обожающій его Марэ или на все готовый жандармъ Савари. Съ самаго же начала онъ обращаетъ своихъ министровъ въ простыхъ канцелярскихъ чиновниковъ, потому что онъ самъ столько же администраторъ, сколько и правитель; онъ такъ же внимательно занимается отдѣльными подробностями, какъ и цѣлымъ.

Оттого въ начальникахъ отдѣльныхъ частей онъ ищетъ не свободныхъ и искреннихъ совѣтниковъ, а внимательныхъ писцовъ, нѣмыхъ исполнителей, послушныхъ ремесленниковъ по разнымъ спеціальностямъ. «Я не зналъ бы, что съ ними дѣлать, — говорилъ онъ, — еслибъ они не отличались нѣкоторою ограниченностью ума и характера». Что касается генераловъ, онъ самъ признается, «что охотно вѣнчаетъ славой тѣхъ, которые недостойны ея». Онъ, ни мало, ни много, хочетъ быть единственнымъ владѣтелемъ репутаціи, создавать и уничтожать ее по своему усмотрѣнію, руководствуясь при этомъ личнымъ своимъ интересомъ. Иначе слишкомъ блестящій военный человѣкъ сдѣлается слишкомъ сильнымъ, а не слѣдуетъ, чтобы подчиненный имѣлъ когда-либо поползновеніе сдѣлаться менѣе подвластнымъ. Его цѣлямъ отлично служатъ въ этомъ направленіи бюллетени, въ которыхъ встрѣчаются умышленныя упущенія, измѣненія и ловкія перестановки.

Такъ, наприм., онъ умалчиваетъ о какой-нибудь побѣдѣ, а ошибку маршала онъ взводитъ ему въ успѣхъ. Случается, что генералъ узнаетъ, читая отчетъ, о подвигѣ, котораго онъ никогда не совершалъ, или о рѣчи, которой онъ не произносилъ. Если онъ вздумаетъ протестовать, ему прикажутъ молчать, или же въ видѣ удовлетворенія позволятъ грабить, брать контрибуціи, обогащаться. Сдѣлавшись герцогомъ или принцемъ съ милліономъ или полмилліономъ дохода, онъ, все-таки, остается не менѣе зависимымъ и подвластнымъ, потому что творецъ принялъ нужныя предосторожности относительно своихъ креатуръ. «Вотъ, — говоритъ онъ, — люди, которымъ я далъ независимость! Но я съумѣю найти ихъ, когда нужно, и помѣшать имъ быть неблагодарными». Дѣйствительно, если онъ щедро награждалъ ихъ, но не иначе, какъ выдѣливъ имъ разрозненныя владѣнія въ завоеванныхъ странахъ, что естественно связывало ихъ интересы съ его собственными. Кромѣ того, чтобы лишить ихъ всякаго денежнаго обезпеченія, онъ умышленно вводитъ всѣхъ ихъ и всѣхъ высшихъ сановниковъ въ расходы. Благодаря ихъ денежнымъ затрудненіямъ, онъ держитъ ихъ въ своихъ рукахъ. Большая часть маршаловъ, преслѣдуемая кредиторами, обращалась къ Наполеону за помощью, которую онъ и оказывалъ имъ, смотра по капризу или по разсчету. Слѣдовательно, кромѣ всемірнаго вліяніе, которымъ онъ пользуется благодаря своему могуществу и генію, онъ хочетъ себѣ еще добавочной, личной, неотразимой власти надъ каждымъ въ отдѣльности. Вслѣдствіе этого онъ старательно развиваетъ въ людяхъ всѣ постыдныя страсти. Съ удовольствіемъ подмѣчаетъ онъ слабыя стороны, съ тѣмъ, чтобы потомъ ими воспользоваться: такъ, напри., не ускользнула отъ него алчность Савари въ деньгамъ, якобинское клеймо Фушэ, тщеславіе и чувственность Камбасереса, безпечный цинизмъ и изнѣженный развратъ Талейрана, черствость характера у Дюроза, придворная пошлость Марэ и глупость Бертье. Тамъ, гдѣ онъ не встрѣчаетъ пороковъ, онъ поощряетъ слабости, и за неимѣніемъ лучшаго возбуждаетъ страхъ къ себѣ, для того, чтобы всегда оставаться сильнѣйшимъ. Онъ боится дружественнаго сближенія между людьми, а потому старается изолировать каждаго въ отдѣльности. Онъ раздаетъ своя милости не иначе, какъ возбуждая сомнѣніе и безпокойство, ибо убѣжденъ, что вѣрнѣйшее средство привязать къ себѣ людей — это подвергать ихъ непріятностямъ и даже чернить ихъ репутаціи.

«Если Коленкуръ и скомпрометированъ, — говоритъ онъ послѣ убійства герцога Энгіенскаго, — въ этомъ нѣтъ большой бѣды: онъ станетъ только лучше служить мнѣ».

Разъ Наполеонъ овладѣетъ личностью, пусть она не помышляетъ о бѣгствѣ или объ утаеніи чего-нибудь въ себѣ, ибо она всецѣло принадлежитъ ему. Онъ не довольствуется однимъ только ревностнымъ и успѣшнымъ исполненіемъ обязанности или пунктуальнымъ повиновеніемъ въ заранѣе предначертанномъ кругу дѣятельности, — кромѣ чиновника, ему нуженъ и человѣкъ. «Все это возможно, — возражаетъ онъ на похвалы, которыя слышитъ о комъ-нибудь, — но онъ не принадлежитъ мнѣ такъ, какъ я того бы желалъ». Онъ требуетъ преданности, а подъ этимъ словомъ онъ разумѣетъ отдачу въ полную и неотъемлемую собственность всей личности, всѣхъ ея чувствъ, мнѣній и взглядовъ. «Съ его точки зрѣнія, — говоритъ одинъ очевидецъ, — мы должны были бросать до малѣйшей старой привычки, чтобы не думать ни о чемъ иномъ, какъ объ его интересахъ и его желаніяхъ. Для большей безопасности, его служители должны погасить въ себѣ всякій здравый, критическій смыслъ. Онъ особенно боится, чтобы вблизи или вдали отъ него кто-нибудь не сохранилъ способности судить». Его мысль — «мраморная колея», изъ которой но смѣетъ выдѣляться ни одинъ умъ, а тѣмъ болѣе два; въ послѣднемъ случаѣ хотя бы и пассивное соглашеніе, хотя бы отвлеченное пониманіе другъ друга, хотя бы почти нѣмое перешептываніе — есть стачка, заговоръ, а если они чиновники — прямо «измѣна». Съ страшнымъ взрывомъ гнѣва и угрозъ объявляетъ онъ по возвращеніи своемъ изъ Испанія, что тѣ, кого онъ сдѣлалъ сановниками и министрами, должны перестать быть свободными въ своихъ мысляхъ и выраженіяхъ, ибо они могутъ быть только органами выраженія его мыслей; измѣна же ихъ начнется съ того момента, какъ они осмѣлятся сомнѣваться, и будетъ окончательна, когда эти сомнѣнія перейдутъ въ несогласіе съ нимъ. Если окружающіе силятся сохранить для себя хотя бы одно убѣжище отъ его безпрерывныхъ захватовъ, если они отмазываются открывать передъ нимъ свою совѣсть, свои католическія убѣжденія, или пожертвовать честью порядочнаго человѣка, онъ удивляется и раздражается. Епископу гентскому, который въ почтительнѣйшихъ выраженіяхъ извиняется въ невозможности присягнуть вторично, противъ своей совѣсти, Наполеонъ грубо замѣчаетъ, поворачиваясь къ нему спиной: «Ваша совѣсть просто дура». Порталисъ, начальникъ цензуры, получившій отъ своего двоюроднаго брата, аббата Астроса, сообщеніе о папскомъ «brevé», не злоупотребляетъ этою довѣренностью чисто личнаго, частнаго свойства, но совѣтуетъ своему родственнику бережно таить эту бумагу, при чемъ заявляетъ, что если она сдѣлается публичной, онъ запретитъ ея распространеніе. Сверхъ того, изъ предосторожности, онъ предупреждаетъ объ этомъ полицію. Однако, въ доносѣ онъ не называетъ своего брата, не велитъ схватить преступника и поличное, и за это императоръ, въ присутствіи всего государственнаго совѣта, прямо, въ лицо бранитъ его, бросая въ него пронизывающіе насквозь взгляды, заявляетъ ему, что онъ совершилъ самое гнусное вѣроломство; въ продолженіе получаса онъ держитъ его подъ градомъ упрековъ и оскорбленій, наконецъ, прогоняетъ его отъ себя тѣ какъ не прогоняютъ даже проворовавшагося лакея. Какъ на службѣ, такъ и внѣ ея чиновникъ долженъ безропотно нести всякую возложенную на него обязанность и по возможности предупреждать самъ разныя порученія. Если имъ овладѣваетъ нѣкоторое колебаніе, если онъ ссылается на обязательства частнаго характера, если онъ не хочетъ грѣшатъ противъ обыкновенной честности, онъ подвергается неудовольствію властелина ила лишается милости его. Примѣромъ служитъ И. Ремюза, который не соглашается быть шпіономъ императора, перескащикомъ, доносчикомъ С.-Жерменскаго предмѣстья; Ремюза не предлагаетъ своихъ услугъ въ Вѣнѣ, чтобы вызвать на разговоры m-me Андрэ и вывѣдать отъ нея адресъ m-r Андрэ, съ тѣмъ, чтобы потомъ выдать послѣдняго на немедленное разстрѣляніе.

Савари, который старается добиться выдачи, безустанно настаиваетъ и повторяетъ Ремюза: «Вы пропускаете мимо рукъ свое счастье; признаюсь, я васъ не понимаю». Между тѣмъ, этотъ же самый Савари, министръ полиціи, палачъ, главный дѣятель въ убійствѣ герцога Энгіенскаго и въ байновской засадѣ, фабрикантъ фальшивыхъ австрійскихъ банковыхъ билетовъ и русскихъ ассигнацій для кампаній 1807 и 1812 годовъ, начинаетъ самъ утомляться: на него возлагаютъ слишкомъ грязныя порученія; какъ ни огрубѣла его совѣсть, а она сохранила еще чувствительное мѣсто; у него оказываются сомнѣнія. Въ февралѣ 1814 г. онъ уже съ отвращеніемъ исполняетъ отданное ему приказаніе: тайно приготовить маленькую адскую машину съ часовымъ ходомъ для того, чтобы взорвать на воздухъ возвратившихся во Францію Бурбоновъ. «Ахъ, — говоритъ онъ, проводя рукой по лбу, — надо признаться, что служить императору бываетъ подчасъ очень трудно».

Наполеонъ такъ много требуетъ отъ человѣческаго существа потому, что для его игры надо брать все, что представляется; въ томъ положеніи, которое онъ создалъ себѣ, нѣтъ мѣста снисхожденію. «Развѣ государственный человѣкъ созданъ для того, чтобы давать волю своимъ чувствамъ? — говоритъ онъ. — Развѣ это личность не безусловно-исключительная? Съ одной стороны, онъ одинъ, съ другой — цѣлый міръ». Въ этомъ поединкѣ не на животъ, а на смерть люди интересуютъ его настолько, насколько они годны для его цѣлей. Оцѣниваетъ онъ ихъ единственно по той выгодѣ, которую можетъ извлечь изъ нихъ: его дѣло — выжимать и извлекать до послѣдней капли всю пользу, которую они могутъ принести ему. «Я не нахожу удовольствія въ безполезныхъ чувствахъ; — говоритъ онъ еще. — А Бертье самъ по себѣ такая посредственность, что я не понимаю, зачѣмъ бы я сталъ мѣнять его. Между тѣхъ, когда ничто меня не отвлекаетъ, мнѣ кажется, что во мнѣ есть даже нѣкоторое расположеніе къ нему». Дальше онъ не идетъ: по его мнѣнію, " подобное равнодушіе необходимо въ главѣ государства; «смотря на все черезъ очки политики, онъ долженъ заботиться объ одномъ, чтобъ они ничего не увеличивали и не уменьшали». Слѣдовательно, за исключеніемъ порывовъ нервной чувствительности, онъ не имѣетъ къ людямъ иного уваженія, кромѣ того, которое чувствуетъ мастеръ къ своимъ работникамъ или, точнѣе сказать, къ своимъ инструментамъ. Разъ инструментъ не годенъ къ употребленію, не все ли равно, будетъ ли онъ ржавѣть гдѣ-нибудь въ углу на полкѣ или прибавится къ кучѣ ломанаго желѣза? Но рта ли съ, министръ юстиціи; входитъ однажды къ нему съ разстроеннымъ лицомъ и полными слегъ глазами.

— Что съ вами, Порталисъ, — спрашиваетъ Наполеонъ, — вы больны?

— Нѣтъ, государь, но я очень несчастенъ: турскій архіепископъ, бѣдный Boisgelin, мой товарищъ, другъ дѣтства!…

— Ну, что же, что съ нимъ случилось?

— Увы, государь, онъ только что умеръ.

— Мнѣ это рѣшительно все равно; онъ ни на что не былъ мнѣ болѣе нуженъ.

Эксплуатируя людей и предметы, тѣла и души, чтобы пользоваться и злоупотреблять ими вволю, до изнеможенія, не давая никому въ тотъ отчета, онъ доходитъ черезъ нѣсколько лѣтъ до того, что такъ же просто, какъ Людовигъ XIV, но болѣе деспотично, нежели послѣдній, говоритъ: «мои войска, мои флоты, мои кардиналы, мой сенатъ, мои народы, моя имперія». Отряду войскъ, идущему на сраженіе, онъ говоритъ: «Солдаты, пнѣ нужна ваша жизнь и вы обязаны отдать ее мнѣ». Генералу Дорсену и гвардейскимъ гренадерамъ онъ заявляетъ: «Говорятъ, что вы ропщете, хотите вернуться въ Парижъ къ вашимъ любовницамъ: совѣтую вамъ бросить эти бредни, — продержу каждаго изъ васъ подъ оружіемъ до 80-ти лѣтняго возраста; вы родились на бивакѣ и умрете на немъ». Его переписка краснорѣчиво свидѣтельствуетъ о его способѣ обращенія съ своими братьями и родственниками, сдѣлавшимися королями; изъ нея мы видимъ, съ какою безпощадною суровостью онъ сдерживаетъ и обуздываетъ ихъ, съ помощью какихъ ударовъ хлыста и шпоръ онъ заставляетъ ихъ ускорять ходъ и перескакивать черезъ препятствія; всякое поползновеніе къ самостоятельности, даже оправдываемое неожиданною необходимостью или очевиднымъ добрымъ намѣреніемъ, онъ укрощаетъ, какъ скачокъ въ сторону, и укрощаетъ такъ грубо, что у провинившагося подгибаются колѣни. Привлекательному принцу Евгенію, столь вѣрному и послушному, онъ замѣчаетъ: «Когда вы просите у его величества приказаній или совѣта насчетъ перемѣны потолка въ вашей комнатѣ, то обязаны ждать его распоряженія. И если бы Миланъ былъ въ огнѣ и вы обратились къ его величеству за распоряженіемъ, то обязаны предоставить Миланъ пламени и ждать приказанія. Его величество недоволенъ, и очень недоволенъ вами; вы не должны никогда дѣлать того, что принадлежитъ его вѣдѣнію; онъ этого, никогда не допуститъ и никогда не проститъ вамъ». Судите по этому о его тонѣ съ подчиненными.

По поводу французскихъ батальоновъ, которыхъ голландская крѣпость отказалась впустить въ городъ, онъ пишетъ: «Объявите королю Голландіи, что если его министры дѣйствовали по своему собственному произволу, я велю ихъ всѣхъ арестовать и отрубить имъ головы!» Къ Сепору, члену академической коммиссіи, принявшей рѣчь Шатобріана, онъ обращается съ такими словами: «Вы и г. Фонтанъ, какъ государственные Совѣтники, вы заслуживаете оба, чтобы васъ засадили въ Венсенскій заловъ… Скажите второму классу института, что я не хочу, чтобы въ его засѣданіяхъ разсуждали о политикѣ. Если онъ не послушается, то я уничтожу его, какъ никуда негодный клубъ». Даже когда онъ спокоенъ и не сердится, то и тогда чувствуется близость его когтей. Онъ только что публично, несправедливо и ужасно оскорбилъ Бёньо, сознавая, притокъ, всю свою несправедливость, затѣмъ говоритъ ему, желая произвести впечатлѣніе на окружающихъ: «Ну, что же, большой дурень, обрили іи вы вновь свою голову?» На это высокій, какъ тамбуръ-мажоръ, Бёньо наклоняется очень низко и маленькій человѣкъ, поднявъ руку, беретъ за ухо этого великана, — «знакъ опьяняющей милости», говоритъ Бёньо, фамильярный жестъ смягчившагося повелителя. Мало того, Наполеонъ удостаиваетъ Бёньо выговора за его личные вкусы, его сожалѣнія и желанія вернуться во Францію. «Чего это я хочу? Быть его министромъ въ Парижѣ? Судя по тому, что онъ видѣлъ на дняхъ, я долго имъ не буду и погибну, не прослуживши и мѣсяца. Онъ уже убилъ такимъ образовъ Порталиса, Кретэ и даже Трейлера, который, между тѣмъ, былъ очень живучъ. Со мной случится то же, если не худшее». — «Оставайтесь здѣсь… Послѣ вы состаритесь, или, вѣрнѣе, мы всѣ состаримся, и я отправлю васъ въ сенатъ — завирайтесь тамъ сколько угодно». Очевидно, чѣмъ больше приближаться къ этой личности, тѣмъ тяжеле и невыносимѣе становится жизнь. Несмотря на то, что ему отлично служатъ, во всемъ моментально повинуются, онъ, тѣмъ не менѣе, любитъ напускать страхъ по поводу всякой мелочи. Исполнено ли трудное его порученіе, онъ не благодаритъ, не хвалитъ, развѣ только едва-едва. И Шампаньи, министра иностранныхъ дѣлъ, онъ похвалилъ всего разъ за то, что тотъ въ одну ночь и съ непредвидимымъ успѣхомъ заключилъ вѣнскій договоръ, обыкновенно же свое одобреніе императоръ выражаетъ молчаніемъ, только въ этотъ разъ онъ подумалъ въ слухъ, къ величайшему удивленію всѣхъ. Когда Ремюза, префектъ двора, устраивалъ ему съ необыкновенною экономіей, точностью, блескомъ и успѣхомъ одно изъ тѣхъ великолѣпныхъ празднествъ, на коихъ всѣ искусства призваны были содѣйствовать его удовольствію, ш-me Ремюза никогда не спрашиваетъ у мужа, остался ли доволенъ императоръ, а только: бранился ли онъ болѣе или менѣе обыкновеннаго. Его главнѣйшій и основной принципъ, для котораго онъ находитъ всевозможныя примѣненія, начиная съ пустяковъ и до серьезнаго, состоитъ въ томъ, что только при безпокойствѣ существуетъ настоящее рвеніе. Онъ самъ лучше всякаго другаго знаетъ, какое невыносимое онъ производитъ на всѣхъ давленіе, какимъ тяжкимъ гнетомъ ложится его произволъ, на самую испытанную преданность и самыя мягкія сердца, съ какою силой онъ топчетъ и попираетъ всякую волю, до какой степени онъ задерживаетъ и душитъ дыханіе всякаго человѣческаго существа. Онъ разъ сказалъ: «Счастливымъ можетъ назваться тотъ, кто скрывается отъ меня въ глуши провинціи». Другой разъ онъ спросилъ у Сегюра, что скажутъ послѣ его смерти; на заявленія послѣдняго о всеобщихъ и единогласныхъ сожалѣніяхъ, онъ возразилъ: «совсѣмъ не то», потомъ съ выразительнымъ жестомъ, обозначающимъ полное облегченіе, прибавилъ: «всѣ скажутъ: уфъ!»

VI.

Едва ли есть монархъ, хотя бы абсолютный, который бы постоянно съ утра до вечера сохранялъ манеру деспота. Обыкновенно, и главнымъ образомъ во Франціи, государь дѣлитъ свой день на двѣ части: одну посвящаетъ дѣламъ, другую — свѣту; продолжая оставаться главою государства, онъ обращается въ хозяина дома, принимаетъ гостей; а чтобъ эти гости не были автоматами, онъ по возможности старается не стѣснять ихъ.

Такъ велъ себя Людовикъ XIV, всегда вѣжливый и иногда любезный съ мужчинами, всегда учтивый съ дамами и подчасъ ухаживающій за ними; онъ воздерживался отъ всякой рѣзкости, шума, сарказма; никогда не позволялъ онъ себѣ оскорбительнаго слова, не давалъ чувствовать людямъ ахъ подчиненность и зависимость; поощрялъ въ разговорѣ и бесѣдахъ, допуская при этомъ даже кажущееся равенство; онъ улыбался удачному возраженію, иногда самъ старался быть интереснымъ, болталъ, разсказывалъ. Такова конституція, которой онъ ограничивалъ себя въ гостиной; подобная конституція необходима, и, притонъ, либеральная, въ гостиной, какъ и во всякомъ человѣческомъ обществѣ, въ противномъ случаѣ жизнь потухаетъ. И потому въ обществѣ стараго порядка исполненіе этой конституціи называлось умѣньемъ жить; король болѣе нежели всякій другой подчинялся уставу приличій и благопристойности; по традиціи и воспитанности, онъ оказывалъ вниманіе, по крайней мѣрѣ, людямъ своего круга; придворные дѣлались его гостями, не переставая быть его подчиненными. Ничего подобнаго мы не встрѣчаемъ у Наполеона. Въ этикетѣ, заимствованномъ у прежняго двора, онъ сохраняетъ одну суровую дисциплину и торжественную пышность парадовъ. «Церемоніалъ, — говорятъ одинъ очевидецъ, — совершался какъ будто подъ звуки барабаннаго боя; все дѣлалось, такъ сказать, усиленнымъ маршемъ. Эта извѣстная торопливость, этотъ постоянный страхъ, который онъ внушаетъ, уничтожаетъ вокругъ него всякое пріятное чувство, всякое удобство, спокойствіе, дѣлаетъ невозможными простые разговоры, обходительное обращеніе; никакой связи не существуетъ между нимъ и окружающими, исключая связи приказанія и повиновенія. Небольшое число людей, которыхъ онъ отличаетъ, какъ, наприм., Савари, Дюрокъ, Марэ, молчатъ и только передаютъ приказанія. Мы казались имъ, да и самимъ себѣ, въ исполненіи исключительно того, что было приказано, настоящими машинами, или вродѣ тѣхъ прекрасныхъ золоченыхъ креселъ, которыми только что убрали дворцы Тюльери и С.-Клу».

Чтобы машина хорошо работала, надо, чтобы машинистъ старательно заводилъ ее; въ этомъ Наполеонъ упущеній не дѣлаетъ, особенно послѣ какой-нибудь отлучки. Пока онъ находится на обратномъ пути изъ Тильзита, всякій съ безпокойствомъ вопрошаетъ свою совѣсть, стараясь найти тотъ пунктъ своего поведенія, который вызоветъ неудовольствіе строгаго учителя по возвращеніи. Супруга, семья, высшіе сановники, каждый испытываетъ болѣе или менѣе эту безпокойную тоску, и императрица, которая знаетъ его лучше другихъ, наивно говоритъ: «Императоръ такъ счастливъ, что, навѣрное, будетъ много браниться». Дѣйствительно, не успѣлъ онъ еще вернуться, какъ уже принимается грубо заводить машину; по томъ, довольный, что внушилъ страхъ, онъ какъ будто забываетъ, что произошло, и принимается за прежній образъ жизни. Изъ разсчета и личнаго вкуса, онъ никогда не покидаетъ своего верховнаго сана. По этой причинѣ его дворъ — и холоденъ, и нѣмъ, и скорѣе грустенъ, нежели исполненъ достоинства; на всѣхъ лицахъ выражено безпокойство мрачнаго и принужденнаго молчанія. Въ Фонтенебло, среди великолѣпія и развлеченій, нѣтъ ни удовольствія, ни настоящаго наслажденія, даже для него самого. «Я сожалѣю о васъ, — говоритъ Талейранъ Ремюза, — вы должны забавлять незабавляемаго». Въ театрѣ онъ мечтаетъ или зѣваетъ; рукоплесканія запрещены. Передъ вереницей вѣчныхъ трагедій дворъ безконечно скучаетъ, а молодыя женщины засыпаютъ, всѣ выходятъ изъ театра недовольные и унылые. То же стѣсненіе царитъ и въ его гостиныхъ. Онъ не умѣлъ, да, кажется, и не хотѣлъ, чтобы кто-нибудь чувствовалъ себя спокойно; опасаясь малѣйшаго проявленія фамильярности, онъ внушаетъ каждому боязнь услыхать отъ него при свидѣтеляхъ что-нибудь неучтивое. Во время кадрилей онъ прогуливается среди рядовъ дамъ, чтобы сказать имъ непріятное и незначительное слово. Онъ всегда обращается къ нимъ не иначе, какъ съ неловкостью и неохотой, въ глубинѣ души онъ подозрительно и недоброжелатально относится къ нимъ. А причина этому, что власть, которую онѣ пріобрѣли въ обществѣ, кажется ему невыносимою узурпаціей. Никогда съ его устъ не сходило любезнаго или хорошо сказаннаго къ женщинѣ слова, хотя усиліе найти подобное часто выражалось въ его лицѣ и въ звукахъ голоса. Онъ говоритъ съ ними только объ ихъ туалетѣ, надъ которымъ признаетъ себя строгимъ до мелочей судьей и насчетъ котораго онъ отпускаетъ не особенно деликатныя шутки. Или же онъ спрашиваетъ у нихъ, въ весьма грубыхъ выраженіяхъ, сколько у нихъ дѣтей, сами ли они кормили ихъ; а то, наконецъ, отчитываетъ за ихъ связи въ обществѣ. Потому нѣтъ ни одной женщины, которая бы не обрадовалась, когда онъ отойдетъ отъ нея подальше. Иногда онъ забавляется тѣмъ, что смущаетъ ихъ, злоязычничаетъ и насмѣхается надъ ними въ глаза, — обращается съ ниже какъ полковникъ съ своими маркитантками. «Да, mesdames, — говоритъ онъ имъ, — вы занимаете добрыхъ жителей С.-Жерменскаго предмѣстья: они говорятъ, напр., что вы, г-жа А., въ связи съ В., вы, г-жа С., съ D…» Если онъ открываетъ при помощи полиціи какую-нибудь интригу, то спѣшитъ дать объ этомъ знать мужу. Онъ не менѣе болтливъ насчетъ своихъ собственныхъ капризовъ: ускоривъ развязку, онъ самъ разглашаетъ о фактѣ и называетъ имя. Онъ дѣлаетъ больше: предупреждаетъ Жозефину, сообщаетъ ей щекотливыя подробности и не тернитъ ея сѣтованій. «Я имѣю право отвѣчать на всѣ ваши жалобы вѣчнымъ я».

И дѣйствительно, это слово отвѣчаетъ на все; а чтобъ объяснять его значеніе, онъ прибавляетъ: «я стою отдѣльно отъ всѣхъ, я не принимаю ничьихъ условій», никакихъ обязательствъ, никакого закона, даже обыкновеннаго закона внѣшней вѣжливости, который, ослабляя или скрывая первобытную грубость, позволяетъ сосѣдямъ встрѣчаться, не задѣвая другъ друга. Этого закона онъ не понимаетъ и чувствуетъ къ нему отвращеніе. «Я не особенно люблю, — говоритъ онъ, — это туманное и нивелирующее слово — „приличіе“, которое вы и прочіе выдвигаете впередъ при каждомъ удобномъ случаѣ; это — выдумка глупцовъ, ищущихъ возможности приблизиться къ умнымъ людямъ, нѣчто вродѣ общественнаго намордника, который стѣсняетъ сильнаго и служитъ только посредственности. А „хорошій вкусъ“? Вотъ еще одна изъ тѣхъ классическихъ фразъ, которыхъ я не допускаю»… «Это ваши личные враги, — говорилъ ему однажды Талейранъ. — Если бы вы могли отбиваться отъ нихъ пушечными, выстрѣлами, они давно бы не существовали». Дѣло въ томъ, что вкусъ изящнаго есть высшій продуктъ цивилизаціи, одѣяніе, лучше другихъ прикрывающее человѣческую наготу, послѣднее, въ которомъ человѣкъ остается, когда сбросилъ всѣ остальныя. Для Наполеона даже эта легкая ткань является помѣхой. Онъ инстинктивно удаляетъ ее, потому что она стѣсняетъ его порывистый жестъ, жестъ дикаго побѣдителя, который свалилъ и поражаетъ побѣжденнаго.

VII.

Такіе жесты не допускаются ни въ какомъ обществѣ, тѣмъ болѣе невозможны они между самостоятельными и вооруженными индивидуальностями, которыя называются государствами. Вотъ почему они запрещены въ политикѣ и въ дипломатіи. Всякій государь или представитель страны изъ принципа тщательно воздерживается отъ нихъ, по крайней мѣрѣ, во отношенію къ подобнымъ, себѣ. Принято обращаться съ ними какъ: съ равными, щадить ихъ самолюбіе, не предаваться временному раздраженію и личнымъ страстямъ, — словомъ, требуется умѣнье всегда владѣть собою и обдумывать каждое слово. Этимъ объясняется тонъ манифестовъ, протоколовъ, депешъ и другихъ государственныхъ бумагъ, канцелярскій слогъ — натянутый, холодный, неясный. Выраженія неотчетливы, съ умысломъ распространены, длинные періоды составлены будто бы на машинѣ и по одному образцу. Между государствами уже и безъ того много столкновеній, болѣзненныхъ, неминуемыхъ, много причинъ для споровъ, которыхъ послѣдствія тяжелы, такъ что нечего растравлять ихъ, нанося раны фантазіи и самолюбію. Но, главное, не слѣдуетъ напрасно преувеличивать сопротивленія, возникающаго въ настоящее время, и обидъ, могущихъ повториться въ будущемъ. Наполеонъ поступаетъ какъ разъ; наоборотъ: даже въ мирной бесѣдѣ онъ сохраняетъ воинственный и наступательный видъ, сознательно и безсознательно поднимаетъ руку: чувствуешь, что онъ готовъ ударить, а пока оскорбляетъ. Въ своей перепискѣ съ государями, въ своихъ оффиціальныхъ прокламаціяхъ, въ разговорѣ съ посланниками и даже въ публичныхъ собраніяхъ онъ угрохаетъ, вызываетъ. Онъ свысока обращается съ своимъ противникомъ, иногда въ лицо оскорбляетъ его самымъ обиднымъ образомъ, раскрываетъ тайны его частной жизни, его кабинета, его спальной, поноситъ или чернить его министровъ, его дворъ и его жену, нарочно затрогиваетъ самое больное его мѣсто, говоритъ ему, что онъ глупъ, что онъ — обманутый мужъ, соучастникъ въ убійствахъ; принимаетъ съ нимъ или тонъ судьи, который осуждаетъ виновнаго, тонъ начальника, который бранитъ своего подчиненнаго, тонъ наставника, который наказываетъ своего ученика. Съ улыбкой сожалѣнія объясняетъ онъ своему противнику его ошибки, слабость, неспособность и предсказываетъ ему неминуемое пораженіе и униженіе въ будущемъ. Принимая въ Вильнѣ посла Императора Александра, онъ говоритъ ему: «Этой войны Россія не желаетъ, ни одно государство Европы не сочувствуетъ ей, сама Англія не хочетъ ея, потому что предвидитъ гибель Россіи… Я знаю, также какъ и вы, а, можетъ быть, и лучше васъ самихъ, сколько у васъ войска. Ваша пѣхота состоитъ всего-навсе изъ 120,000 человѣкъ, а конницы отъ 60 до 70, у меня же втрое больше. Императоръ Александръ окруженъ плохими совѣтниками; какъ ему не совѣстно приближать къ себѣ такихъ низкихъ людей, какъ Армфельда, развращеннаго интригана, прокутившагося подлеца, извѣстнаго только своими преступленіями и враждою къ Россіи; какого-то Штейна, изгнаннаго изъ своего отечества, зложелательнаго негодяя, приговореннаго къ казни; какого-то Беннигсена, который, какъ говорятъ, одаренъ нѣкоторыми стратегическими способностями, мнѣ пока неизвѣстными, но, вѣдь, у него руки въ крови?… Пускай бы Александръ окружалъ себя русскими, и я ничего не возражалъ бы. Нѣтъ развѣ у васъ русскихъ дворянъ, которые были бы ему болѣе преданы, чѣмъ эти корыстолюбцы? Неужели Александръ воображаетъ, что они поклоняются ему? Поручи онъ Армфельду управленіе Финляндіей, я бы не удивился, но приблизить его къ себѣ — это отвратительно! Какая прекрасная будущность рисовалась передъ Александромъ въ Тильзитѣ и особенно въ Эрфуртѣ!… Онъ испортилъ лучшее царствованіе, которое когда-либо видѣла Россія… Какъ можно допускать въ свое общество этихъ: Армфельда, Штейна, Вепцингероде! Передайте Императору Александру, что, окружая себя моими личными врагами, онъ лично мнѣ хочетъ нанести оскорбленіе, а потому я долженъ отвѣчать ему тѣмъ же: я выгоню изъ Германіи всю его баденскую, вюртембергскую и веймарскую родню, пусть онъ имъ готовить убѣжище въ Россіи!» Замѣтьте, Что Наполеонъ разумѣетъ подъ личною обидой (injure personnelle), за что онъ разсчитываетъ отомстить самымъ ужаснымъ образомъ, до чего доходитъ его вмѣшательство въ чужія дѣла, какъ онъ силой вторгается въ кабинетъ иностранныхъ государей, чтобъ изгонять ихъ совѣтчиковъ: такъ поступилъ римскій сенатъ съ Аитіохомъ и Прузіемъ, такъ поступали англійскіе резиденты по отношенію къ царямъ Ауда или Лагора. У чужихъ, какъ и у себя, онъ хочетъ быть хозяиномъ. Стремленіе ко всемірному господству лежитъ въ его натурѣ; можно ограничивать, сдерживать это стремленіе, но подавить — невозможно. Со времени консульства оно разгорается; вотъ почему амьенскій миръ не могъ продержаться. Помимо дипломатическихъ споровъ и кромѣ обидъ, на которыя прямо жаловались, главнымъ и настоящимъ поводомъ къ разрыву послужили его характеръ, требованіе, признанные имъ проекты, цѣли, къ которымъ онъ направляетъ свои силы. Въ сущности, онъ въ ясныхъ и точныхъ выраженіяхъ говоритъ англичанамъ: «Прогоните съ вашего острова Бурбоновъ и заткните рты вашимъ журналистамъ; если это противно духу вашей конституціи, тѣмъ хуже для нея или для васъ; есть общіе принципы человѣческихъ правъ, передъ которыми умолкаютъ законы государствъ. Измѣните ваши основные законы: уничтожьте у себя, какъ я это сдѣлалъ во Франціи, свободу печати и право убѣжища. Я очень низкаго мнѣнія о правительствѣ, которое не имѣетъ достаточно власти, чтобы запрещать все, что можетъ не нравиться иностраннымъ правительствамъ… Вамъ никакого нѣтъ дѣла до моего вмѣшательства въ дѣла сосѣднихъ государствъ и до моихъ послѣднихъ территоріальныхъ пріобрѣтеній. Я предполагаю, что вы говорите о Піемоптѣ и о Швейцаріи? Все это бездѣлица!… Европа признала, что Голландія, Италія и Швейцарія подвластны Франціи. Съ другой стороны, Испанія повинуется внѣ, а черезъ нее я владѣю Португадіею; и такъ: отъ Амстердама до Бордо, отъ Лисабона до Кадикса и до Генуи, отъ Ливорно до Неаполя и до Тарента я могу закрыть вамъ всѣ гавани. Между нами не можетъ быть торговыхъ договоровъ; они были бы насмѣшкой: за каждый милліонъ англійскаго товара, который вы ввезете во Францію, вы должны бу* дете вывезти изъ нея милліонъ французскаго товара, — другими словами, вы подвергнетесь явному или скрытому континентальному обложенію, и вы столько же пострадаете во время мира, сколько и во время войны. Впрочемъ, я постоянно слѣжу за Египтомъ; шести тысячъ французовъ хватило бы теперь, чтобы завладѣть имъ вторично; силою или другимъ способомъ я вернусь туда, не будетъ недостатка въ случаяхъ, и я караулю ихъ; рано или поздно Египетъ будетъ принадлежать Франціи, будь ато черезъ распаденіе Оттоманской _t имперіи, или же по соглашенію съ Портой. Очистите Мальту, чФобы Средиземное море сдѣлалось французскимъ озеромъ; я хочу властвовать на морѣ, какъ и на сушѣ, и располагать востокомъ, какъ и западомъ. Вообще, Англія кончитъ тѣмъ, что будетъ присоединена къ моей Франціи; природа создала ее однимъ изъ нашихъ острововъ, также какъ и острова: Олеронъ и Корсику». Естественно, что при такой перспективѣ англичане удерживаютъ за собою Мальту и возобновляютъ войну. Наполеонъ предвидѣлъ этотъ случай, и его рѣшеніе заранѣе постановлено; однимъ взглядомъ онъ измѣняетъ открывающееся передъ нимъ поприще, со свойственною ему ясностью понимаетъ и объявляетъ, что сопротивленіе англичанъ заставитъ его завоевать Европу. Первому консулу всего 33 года, и онъ разрушилъ только второстепенныя государства. Это знаетъ, сколько бы ему потребовалось, чтобы снова преобразовать Европу и возсоздать западную имперію?

Покорить себѣ континентъ, чтобы составить съ нимъ коалицію противъ Англіи, — отнынѣ то насильственное средство, которымъ онъ разсчитываетъ достичь своей цѣли. Какъ цѣль, такъ и средство предписаны ему его характеромъ. Слишкомъ надменный и нетерпѣливый, чтобы выжидать и щадить ближняго, онъ дѣйствуетъ на волю каждаго только принужденіемъ и для него его сообщники — только подданные съ именемъ союзниковъ. Со временемъ, на островѣ Св. Елены, онъ, благодаря своей невыразимой силѣ воображенія, представитъ предъ обществомъ картину гуманитарныхъ сновъ, но, даже по собственному его признанію, для осуществленія этой мечты ему нужно было бы, прежде всего, полное подчиненіе всей Европы. Сдѣлаться примиряющимъ и либеральнымъ властелиномъ, «вѣнчаннымъ Вашингтономъ» было его намѣреніемъ, говорить онъ; «но достигнуть этого можно только чрезъ всемірное диктаторство». Напрасно здравый смыслъ доказывалъ Наполеону, что такого рода предпріятіе неизбѣжно присоединитъ континентъ къ Англіи и что избранное имъ средство удаляетъ его отъ цѣди. Напрасно неоднократно доказываютъ ему, что онъ нуждается на континентѣ въ могущественномъ и вѣрномъ союзникѣ что для этого онъ долженъ заручиться Австріей, что ее нельзя вгонять въ отчаянное положеніе; что, напротивъ, слѣдуетъ пріобрѣсти ее въ союзницы, удовлетворить ее на Востокѣ и, такимъ образомъ, ввести ее въ продолжительный споръ съ Россіей, связать ее съ новою французскою имперіей единствомъ жизненныхъ интересовъ. Напрасно заключаетъ онъ самъ послѣ Тильзита подобный договоръ съ Россіей. Этотъ договоръ не можетъ продолжаться, потому что и здѣсь Наполеонъ, по своему обыкновенію, угрожаетъ, нападаетъ и стремится сдѣлать Александра своимъ подчиненнымъ. Ни одинъ проницательный свидѣтель не можетъ въ этомъ сомнѣваться. Въ 1809 г. одинъ дипломатъ пишетъ: «Французская система, которая теперь торжествуетъ, направлена противъ всѣхъ великихъ державъ, — не только противъ Англіи, Пруссіи и Австріи, но и противъ Россіи, противъ всякой страны, могущей поддержать свою независимость, потому что, оставаясь независимой, она можетъ сдѣлаться враждебной; изъ предосторожности, Наполеонъ уничтожаетъ въ ней возможнаго вряга. Слѣдуя по этому пути, онъ не можетъ болѣе остановиться: какъ его характеръ, такъ и положеніе, которое онъ создалъ, толкаютъ его впередъ, а его прошлое неудержимо стремитъ его въ будущее. Въ то время, какъ нарушается амьенскій миръ, Наполеонъ уже настолько силенъ и могущественъ, что его сосѣди, въ виду безопасности, принуждены составить союзъ съ Англіей. Это побуждаетъ его разрушить еще нетронутыя старыя монархіи, завоевать Неаполь, искалѣчить въ первый разъ Австрію, расчленить и раздробить Пруссію, снова приняться за Австрію, создать для своихъ братьевъ королевства въ Неаполѣ, Голландія и Вестфаліи. Въ это самое время онъ закрываетъ англичанамъ всѣ порты своей имперія; это заставляетъ его закрыть и всѣ гавани матеряка, создать континентальную систему и провозгласить противъ англичанъ европейскую лигу. Онъ не выноситъ нейтральныхъ правителей, подобныхъ папѣ, безхарактерныхъ, подчиненныхъ, какъ его братъ Людовикъ, ничтожныхъ сотрудниковъ, какъ Браганскій домъ въ Португаліи и Бурбоны въ Испаніи. Поэтому онъ долженъ завладѣть Португаліей и Испаніей, папскими областями, Ганзейскими городами и герцогствомъ Ольденбургскимъ, растянуть по всему прибрежью, отъ Каттаро и Тріеста до Гамбурга и Данцига, своихъ комендантовъ, префектовъ и таможенниковъ; онъ устраиваетъ родъ сѣти, которую съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе стягиваетъ, такъ что душитъ не только потребителя, но и производителя и купца. Все это производится со свойственнымъ Наполеону авторитетнымъ видомъ, иногда простымъ декретомъ, мотивированнымъ только желаніемъ и личнымъ интересомъ; все дѣлается грубо, произвольно, не взирая ни на какія права, человѣчность и гостепріимство. Нужны цѣлые томы, чтобъ описать, какимъ насиліемъ, обманомъ, грубостью, какимъ грабежомъ, притѣсненіемъ союзниковъ, разбоемъ въ военное время и какою систематическою эксплуатаціей народовъ въ мирное время можно было достигнуть всѣхъ этихъ результатовъ».

Потому-то, начиная съ 1808 г., народы возстаютъ противъ него: онъ оскорбилъ ихъ такъ глубоко въ ихъ интересахъ и чувствахъ, такъ ихъ унизилъ, такъ насильственно привлекъ къ службѣ себѣ, уничтожилъ, кромѣ французовъ, столько итальянцевъ, австрійцевъ, саксонцевъ, швейцарцевъ, баварцевъ, пруссаковъ и голландцевъ, погубилъ столько людей въ качествѣ враговъ, столько набралъ рекрутъ внѣ Франціи, столько подвергъ гибели подъ знаменами въ качествѣ союзниковъ, что народы Европы относятся къ нему еще враждебнѣе, нежели государи. Съ его характеромъ положительно невозможно жить; его геній слишкомъ великъ, и чѣмъ онъ болѣе великъ, тѣмъ онъ болѣе и вреденъ. Пока онъ царствуетъ, война не превратится; напрасно ограничивали бы его, запиши бы въ предѣлы прежней Франціи, — никакая преграда не удержала бы его, никакой договоръ не связалъ бы; миръ съ нимъ былъ бы тоже перемиріемъ; онъ воспользовался бы имъ, чтобъ оправиться и снова приняться за то же. По существу своему онъ не способенъ жить въ обществѣ. На этотъ счетъ мнѣніе Европы твердо, непоколебимо. Достаточно одной небольшой подробности, чтобы доказать, насколько это убѣжденіе единогласно и глубоко. 7 марта въ Вѣнѣ распространилось извѣстіе, что Наполеонъ бѣжалъ съ острова Эльбы, но неизвѣстно, онъ высадился. Около 8 часовъ утра Меттернихъ докладываетъ объ этомъ австрійскому императору, который говоритъ ему: «Немедленно отправляйтесь къ русскому императору и королю прусскому и скажите имъ, что я готовъ сейчасъ же дать приказъ моимъ войскамъ снова направиться къ Франціи». Въ 8½ ч. Меттернихъ уже у русскаго царя, а въ 8½ ч. у прусскаго короля. Оба они, немедля, соглашаются съ австрійскимъ императоромъ. «Въ 9 часовъ, — говоритъ Меттернихъ, — я уже возвратился». Въ 10 часовъ адъютанты скакали по всѣмъ направленіямъ съ приказаніемъ остановить войска. Такимъ образомъ, война была объявлена менѣе чѣмъ въ одинъ часъ.

VIII.

Бывали правители, которые проводили жизнь въ томъ, что насиловали людей, но это дѣлалось въ виду какого-нибудь дѣла, способнаго жить, и ради пользы націй. То, что они называли благомъ народа, не было призракомъ, химерой, созданной ихъ воображеніемъ, личными страстями, честолюбіемъ или гордостью. Они имѣли въ виду не себя, не свои мечтанія, а нѣчто дѣйствительное, прочное, чрезвычайной важности а именно — государство, общественный строй, этотъ громадный организмъ, который поддерживается нескончаемымъ рядомъ поколѣній. Правители проливали кровь современнаго имъ поколѣнія для блага будущихъ, съ цѣлью предохранить ихъ отъ гражданскихъ войнъ и иноземнаго владычества. Чаще всего они поступали какъ хирурги, если не по добродѣтели, то по династическому разсчету и по семейнымъ традиціямъ. Практикуя такъ отъ отца къ сыну, они пріобрѣтали извѣстную профессіональную совѣсть; первою и послѣднею ихъ задачей становились благо и здоровье ихъ паціента. Вотъ почему они не были охотниками до неумѣренныхъ, кровавыхъ и рискованныхъ операцій: рѣдко поддаваясь они искушенію похвастаться своимъ умѣньемъ, удивить и ослѣпить общество новизной, остротой и силой своихъ оперативныхъ ножей и пилъ. Они чувствовали, что имъ поручена болѣе продолжительная жизнь, чѣмъ ихъ собственная; они заглядывали дальше впередъ, насколько могли, заботились, чтобъ и послѣ нихъ государство могло существовать, чтобы и впослѣдствіи оно сохранило свою силу, независимость, пользовалось уваженіемъ среди случайныхъ столкновеній государствъ и превратностей судьбы. Вотъ что при старомъ порядкѣ называлось la raison d’etat. Въ теченіе 800 лѣтъ она имѣла господствующее вліяніе въ совѣта" государей; съ неизбѣжными колебаніями и временными уклоненіями она все-таки, дѣлалась или становилась преобладающею основой. Правда она извиняла отсутствіе честности, нарушенія права, даже преступленія но въ политикѣ, особенно въ веденіи внѣшнихъ дѣдъ, она представляй руководящее начало, и начало это было полезно. Подъ ея постояннымъ вліяніемъ работали 30 государей, и такимъ образомъ создали они Францію, трудясь непрерывно, укрѣпляя одну провинцію за другой употребляя въ дѣло средства, разрѣшенныя только государственнымъ, а не частнымъ людямъ.

Вотъ этого-то принципа и нѣтъ у ихъ преемника: на престолѣ, какъ и въ сраженіи, генераломъ, консуломъ или императоромъ — Наполеонъ остается выслуживающимся офицеромъ и мечтаетъ только о своемъ повышеніи. Благодаря громадному пробѣлу въ образованіи и отсутствію совѣсти и сердца, Наполеонъ, вмѣсто того, чтобы подчиниться требованіямъ государства, самъ подчиняетъ его себѣ. Онъ не думаетъ о томъ, что ожидаетъ Францію, когда онъ окончитъ свою кратковременную жизнь; онъ жертвуетъ будущимъ настоящему; слѣдовательно, его дѣло не можетъ быть прочнымъ. Послѣ него — хоть потопъ! Что ему за дѣло, произнесутъ ли это ужасное слово? Хуже того, онъ желаетъ, чтобы каждый съ сердечною мукой произнесъ его въ глубинѣ души. «Мой братъ, — говоритъ Іосифъ въ 1803 г., — хочетъ, чтобъ его существованіе было такимъ великимъ благодѣяніемъ и необходимость его настолько сильно чувствовалась, чтобы о будущемъ приходилось бы думать только съ ужасовъ. Онъ знаетъ и чувствуетъ самъ, что царствуетъ скорѣе благодаря этому убѣжденію, чѣмъ благодаря силѣ и признательности. Если когда-нибудь можно было сказать: теперь установленъ спокойный и твердый порядокъ, найденъ преемникъ Бонапарту, послѣдній можетъ умереть и никакихъ смутъ и нововведеній за этимъ не послѣдуетъ, тогда мой братъ почувствовалъ бы себя въ опасности». Таково правило его поведенія. Напрасно проходятъ годы, — онъ никогда не думаетъ устроить Францію такъ, чтобъ она могла существовать безъ него; напротивъ, онъ жертвуетъ прочными пріобрѣтеніями для рискованныхъ и съ первыхъ же дней видно, что государство покончитъ свое существованіе вмѣстѣ съ императоромъ. Въ 1805 году, когда пятипроцентный заемъ стоялъ на; 80, вмѣсто 100 номинальныхъ, министръ финансовъ Годенъ замѣчаетъ и ему, что эта оцѣнка вполнѣ законная: «Не слѣдуетъ жаловаться, такъ какъ обязательства по этому займу связаны единственно съ жизнью вашего величества». — «Что хотите вы этимъ сказать?» — «Я хочу сказать, что имперія такъ разрослась, что послѣ васъ его некому управлять». — «Если мой преемникъ будетъ дуракъ, тѣмъ хуже для него». — «Да, но тѣмъ хуже и для Франціи!». Два года спустя Меттернихъ сдѣлалъ такой общій выводъ: «Замѣчательно, что Наполеонъ, постоянно нарушая и теребя отношенія европейскихъ государствъ, до сихъ поръ не сдѣлалъ ни одного шага и обезпеченію существованія будущихъ своихъ наслѣдниковъ». Въ 1809 г. тотъ же дипломатъ прибавляетъ: «Его смерть послужитъ сигналомъ для новаго, ужаснаго переворота: столько разрозненныхъ элементовъ будутъ стремиться къ сближенію; низвергнутые монархи будутъ снова призваны своими прежними подданными, новые государи будутъ; стараться отстоять свои новыя короны; настоящая гражданская война возникнетъ на полстолѣтіе въ обширной имперіи континента въ тотъ день, когда желѣзная рука, державшая бразды правленія, обратится въ прахъ». Въ 1811 году «весь міръ убѣжденъ, что первымъ неизбѣжнымъ слѣдствіемъ исчезновенія Наполеона, единственнаго властителя, въ которомъ сосредочены всѣ силы, будетъ революція». Во Франціи, въ это же время, его же подчиненные начинаютъ понимать не только то, что его имперія кратковременна и не переживетъ его, но и то, что она вообще эфемерна и будетъ, пожалуй, короче его жизни, потому что онъ постоянно возвышаетъ свое зданіе, и насколько оно выигрываетъ въ вышину, настолько же оно теряетъ въ прочности. «Императоръ совершенно сошелъ съ ума, — говоритъ Декрэ Мармону, — онъ всѣхъ насъ погубитъ и все его дѣло кончится страшною катастрофой». Дѣйствительно, онъ толкаетъ Францію въ пропасть силой и сознательнымъ обманомъ, злоупотребляя все болѣе и болѣе довѣріемъ по мѣрѣ того, какъ по собственному желанію или вслѣдствіе его ошибокъ изъ года въ годъ увеличивается рознь между общественными интересами и личными, какъ онъ ихъ понималъ.

Эта рознь уже ощущается во время дюневильскаго трактата и еще до нарушенія амьенскаго мира. Она проявляется во время пресбургскаго договора, дѣлается совершенно очевидною во время изгнанія Бурбоновъ изъ Испаніи и становится чудовищною въ 1812 г., во время войны съ Россіей. Самъ Наполеонъ признаетъ, что эта война противна интересамъ Франціи, но, тѣмъ не менѣе, онъ ведетъ ее. Впослѣдствіи, на островѣ Св. Елены, онъ будетъ на словахъ умиляться надъ этимъ французскимъ народомъ, «который онъ такъ любилъ». Въ дѣйствительности, онъ его любитъ такъ же, какъ наѣздникъ своего коня. Онъ его дрессируетъ, украшаетъ, ласкаетъ, возбуждаетъ, но не съ тѣмъ, чтобы служить ему, а чтобы воспользоваться имъ, какъ полезнымъ животнымъ; онъ доводятъ его до изнеможенія, погоняя впередъ черезъ постоянно увеличивающіеся рвы и препятствія. Вотъ еще ровъ, еще преграда! Но послѣ препятствія, казавшагося послѣднимъ, открывается еще новое. Какъ бы то ни было конь остается все тѣмъ же конемъ, только надорваннымъ. Предположите, однако, что, вмѣсто ужасной неудачи, его походъ въ Россію имѣлъ бы блестящій успѣхъ: Наполеонъ одерживаетъ подъ Смоленскомъ побѣду, подобную фридланской, заключаетъ въ Москвѣ договоръ болѣе выгодный, чѣмъ тильзитскій и побѣждаетъ царя. Теперь слѣдите за послѣдствіями: въ Россіи произойдетъ подобное тому, что произошло въ Испаніи, т.-е. будутъ двѣ постоянныхъ войны на двухъ окраинахъ материка: воевать придется противъ религіознаго фанатизма и противъ варварства, гораздо болѣе непобѣдимаго въ своей разрозненности, чѣмъ объединяющая цивилизація. Въ лучшемъ случаѣ образуется всеевропейская имперія, подкопанная всеевропейскимъ сопротивленіемъ. Французскіе резиденты и коменданты въ Петербургѣ, Ригѣ, какъ и въ Данцигѣ, Гамбургѣ, Амстердамѣ, Лиссабонѣ и Тріестѣ; всѣ взрослые французы заняты, отъ Кадикса до Москвы, удержаніемъ и организаціей завоеванной страны; всѣ молодые люди захвачены рекрутчиной; все взрослое мужское населеніе засажено за принудительную работу; ни для образованнаго, ни для простолюдина нѣтъ ничего въ виду, нѣтъ другой карьеры, кромѣ постоянной караульной службы, наступательной или оборонительной, въ качествѣ солдата, таможеннаго жандарма, префекта, подпрефекта, полицейскаго коммиссара, — однимъ словомъ, въ качествѣ урядника и мелкаго тирана, для того, чтобы сдерживать подданныхъ, взимать подати, конфисковать и сжигать товары, хватать контрабандистовъ и гонять по этапу уклоняющихся отъ воинской повинности. Въ 1810 г. насчитывали уже болѣе 160,000 такихъ уклоняющихся; кромѣ того, болѣе 70 милліоновъ штрафа было наложено на ихъ семьи. Въ 1811 и въ 1812 гг. летучіе отряды обступаютъ бѣглецовъ, собираютъ ихъ до 60,000 и гонятъ, какъ стада, отъ Адура до Нѣмана, вдоль берега. Достигнувъ границы, ихъ включаютъ въ составъ великой арміи. Съ перваго же мѣсяца они, вмѣстѣ съ товарищами во заключенію, дезертируютъ въ числѣ 4,000 или 5,000 ежедневно. Если когда-нибудь завоевали бы Англію, то и въ ней пришлось бы содержать гарнизонъ изъ такихъ же ревностныхъ солдатъ.

Таково даже при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ неопредѣленное будущее, предоставленное французамъ наполеоновскою системой. Однако, оказывается, что къ концу 1812 г. великая армія покоится въ снѣгу, — конь повадился. Къ счастью, поврежденъ только конь, а «здоровье его вещества лучше, чѣмъ когда-либо», наѣздникъ не причинилъ себѣ никакого вреда; онъ быстро поднимается; его заботитъ въ эту минуту не гибель коня, а личная неудача, запятнанная репутація наѣздника, впечатлѣніе, произведенное на публику, свистки, комизмъ опаснаго скачка, объявленнаго съ такимъ трескомъ и кончившагося такимъ жалкимъ паденіемъ. Пріѣхавъ въ Варшаву, Наполеонъ разъ десять повторяетъ: «отъ великаго до смѣшнаго только шагъ». На слѣдующій годъ въ Дрезденѣ онъ показываетъ еще болѣе нагло свою преобладающую страсть, побудительныя причины своихъ Дѣйствій, громадность и звѣрство своего безжалостнаго самолюбія. «Чего хотятъ отъ меня? — говоритъ онъ Меттерниху. — Чтобъ я себя опозорилъ? Никогда! Я съумѣю умереть, но я ни на мизинецъ не уступлю изъ своихъ владѣній. Ваши государи, рожденные на престолѣ, позволяютъ себя бить до двадцати разъ и опять возвращаются въ свои столицы, — мнѣ это невозможно: я — выслужившійся солдатъ; мое господство не проживетъ и дня послѣ того, какъ я перестану быть сильнымъ, а, слѣдовательно, и страшилъ». Дѣйствительно, его деспотизмъ во Франціи основанъ на его всемогуществѣ въ Европѣ. Если онъ не останется властителемъ всего континента, онъ долженъ будетъ разсчитаться съ законодательнымъ корпусомъ.

Онъ скорѣе на все отважится, всѣмъ будетъ рисковать и все проигранъ, нежели низойдетъ до такой ничтожной роли и согласится быть монархомъ, ограниченнымъ палатой. «Я видѣлъ вашихъ солдатъ, — говоритъ Меттернихъ, — это все дѣти. Что же будете вы дѣлать, когда исчезнетъ эта армія юношей, призванныхъ вами къ оружію?» При этихъ словахъ, которыя задѣваютъ Наполеона за живое, онъ блѣднѣетъ, черты его искажаются, онъ приходитъ въ ярость и, какъ раненый, который неловкимъ движеніемъ открываетъ грудь удару противника, такъ я онъ грубо говоритъ Меттерниху: «Вы не солдатъ, вы не знаете, что происходитъ въ душѣ солдата. Я же выросъ на полѣ сраженія; человѣку, подобному мнѣ, жизнь милліона людей — плевое дѣло!» Наполеонъ принесъ въ жертву своей химерической имперіи гораздо болѣе милліона: въ промежутокъ времени отъ 1804 до 1815 г. онъ погубилъ болѣе 1.700,000 французовъ, рожденныхъ въ предѣлахъ древней Франціи, да къ никъ нужно еще прибавить,2 милліона людей, рожденныхъ внѣ этихъ предѣловъ, убитыхъ имъ въ качествѣ союзниковъ или враговъ.

Бѣдные и легковѣрные энтузіасты галлы, довѣривъ Наполеону въ общее дѣло, подверглись двухкратному вторженію. Въ отплату за ихъ самопожертвованіе, за пролитую кровь, онъ завѣщаетъ имъ Францію, урѣзанную на 15 департаментовъ, пріобрѣтенныхъ республикой, — Францію, лишенную Савойи, лѣваго берега Рейна, Бельгіи и большаго сѣверо-восточнаго угла, которымъ она заканчивалась, укрѣпляла хвою самую слабую часть и, по словамъ Вобана, дополняла свой четырехугольникъ. Онъ завѣщаетъ имъ Францію, отъ которой отдалилъ четыре милліона французовъ, съ которыми она сжилась въ продолженіе 20 лѣтъ, — хуке того, Францію, оттѣсненную за предѣлы 1789 г., оставшуюся незначительною среди всѣхъ своихъ разросшихся сосѣдей, подозрительную для всей Европы и находящуюся въ кругу, угрожающемъ ей своимъ недовѣріемъ и злопамятствомъ. Таково политическое дѣло Наполеона, дѣло эгоизма и генія на службѣ эгоизма. Въ устройствѣ Европы и Франціи его безграничный эгоизмъ создалъ главный недостатокъ этого 8 данія. Съ первыхъ же дней этотъ основной недостатокъ обнаруживается въ европейскомъ строеніи и послѣ 15 лѣтъ онъ производитъ въ немъ внезапную трещину. Во французскомъ зданіи порокъ также важенъ, хотя менѣе замѣтенъ; обнаружится онъ только спустя полстолѣтіе или даже по истеченіи столѣтія, но медленныя и постепенныя его дѣйствія будутъ столько же пагубны и столь же несомнѣнны.

"Русская Мысль", кн.VI, 1887