Народъ въ драмѣ Лопе де Веги «Овечій Источникъ»
[править]В память С. А. Юрьева. Сборник изданный друзьями покойного.
Москва, 1890.
«Народъ», «народная правда», «святыня народной жизни», «хоровое начало» — вотъ тѣ слова и мысли, которыя невольно возникаютъ въ воображеніи при воспоминаніи о Юрьевѣ. Трудно представить себѣ такой моментъ въ жизни покойнаго, когда бы умъ его не былъ озабоченъ раскрытіемъ нравственнаго и общественнаго міросозерцанія народа. Вопросы современности, какъ и вопросы исторіи, интересовали его настолько, насколько въ нихъ сказывается или сказывалась мысль и воля народа; литературное и художественное творчество — насколько въ немъ отражается геній народа. И изъ драматическихъ произведеній Юрьевъ дорожилъ болѣе всего тѣми, въ которыхъ раскрывается, какъ онъ выражался, народная правда. Отсюда его пристрастіе къ «Коріолану» Шекспира, его влеченіе къ тѣмъ драмамъ Лопе де Веги, въ которыхъ поэтъ проникаетъ въ сокровеннѣйшій смыслъ народной жизни, давая образъ и форму ея подчасъ смутнымъ (до безформенности) теченіямъ. Осуществленіе такой задачи, справедливо думалъ Юрьевъ, по плечу только генію, такъ какъ одинъ геній въ состояніи не только внѣшнимъ образомъ обнять все разнообразіе духовныхъ проявленій народа, но и сдѣлать ихъ на время собственнымъ своимъ достояніемъ, думая и чувствуя заодно съ народомъ.
Ни въ одной изъ своихъ пьесъ Лопе, — это, по выраженію Сервантеса, диво природы (monstruo de la naturaleza). — Не подошелъ въ такой степени подъ выставляемый Юрьевымъ идеалъ художника и поэта, какъ въ «Овечьемъ Источникѣ». Пьеса эта, по всей вѣроятности, надолго останется въ памяти москвичей, благодаря постановкѣ ея на сценѣ Малаго театра въ прекрасномъ переводѣ Юрьева. Всякій, кто имѣлъ случай видѣть эту пьесу на сценѣ Малаго театра, согласится, что весь интересъ зрителя сосредоточивается на народѣ, который изъ скромной роли хора, какую онъ исполнялъ въ древней трагедіи, въ твореніи Лопе переходитъ въ роль главнаго двигателя всей драмы. Отдѣльныя дѣйствующія лица только воспроизводятъ съ большей или меньшей рѣзкостью тѣ общія черты, изъ которыхъ, въ глазахъ Лопе, слагается народный характеръ Кастильцевъ. Душевная чистота и гордость, съ такой обаятельною силою выступающія изъ ревниво охраняющей свою честь Лауренсіи, способность жертвовать собою для ближнихъ и стоять непоколебимо за общее дѣло, поражающая насъ въ Менго, необузданная ярость въ преслѣдованіи неправды и насилія у молодого крестьянина Фрондозо, величавая мудрость и настойчивость въ проведеніи сообща выработаннаго плана въ главномъ руководителѣ возстанія Эстеванѣ — что это, какъ не общія свойства народной души, воспитанной въ духѣ солидарности и уваженія къ человѣческой личности, благодаря вѣковой практикѣ свободныхъ учрежденій, закаленной въ столь же вѣковой борьбѣ съ произволомъ и тираніей?
Въ драмѣ Лопе отдѣльные типы — народнаго вождя, импровизатора-поэта, новаго Брута и новой Лукреціи только оттѣняютъ отдѣльныя черты общаго и главнаго типа, которымъ является весь народъ. Историческій моментъ, къ которому прилаживается составляющая сюжетъ пьесы личная драма оскорбленныхъ въ своей чести жениха и невѣсты, избранъ Лопе какъ нельзя болѣе удачно.
Ни въ одну эпоху своей жизни испанскій народъ не былъ призванъ въ такой степени къ самодѣятельности, какъ въ періодъ междуцарствія. Такимъ именно періодомъ является смутное время, наступившее въ послѣдней четверти XV вѣка, съ кончиною кастильскаго короля Генриха IV. Ею положено было начало длившейся нѣсколько мѣсяцевъ борьбѣ за престолонаслѣдіе. Едва разнеслось извѣстіе о смерти короля, какъ началась междоусобица. Соперницами явились незаконная дочь королевы — Хуана, и сестра покойнаго короля — Изабелла. Мало того, что Кастилія — весь Иберійскій полуостровъ раздѣлился на два враждебныхъ лагеря, такъ какъ союзникомъ одной изъ спорящихъ сторонъ — Хуаны — сдѣлался ея дядя по матери, Португальскій король, а другой — Изабеллы — ея молодой супругъ, король Аррагоніи, Каталоніи, Валенсіи и Маіорки — Фердинандъ.
Для пьесы, въ которой народъ является въ роли главнаго дѣйствующаго лица, трудно выбрать болѣе широкія и свободныя рамки, чѣмъ тѣ, какія представляетъ собою конецъ среднихъ вѣковъ — эпоха перехода отъ Феодальной монархіи къ опирающемуся на демосъ абсолютизму. Всѣ государства запада безъ различія монархій и республикъ одинаково, хотя и разновременно, совершили этотъ переходъ. Раньше другихъ итальянскія муниципіи, въ которыхъ народная по источнику «тиранія» водворяется уже со второй половины XIV столѣтія, за ними Франція, Англія и Германскія государства. Что для первой было сдѣлано Людовикомъ XI, то самое вѣкомъ позже сдѣлано было въ Англіи Генрихомъ VIII и Елизаветой, а въ Германіи мелкими князьями и правителями, власть которыхъ усилена была реформаціей, обезземелившей большинство духовной знати и лишившей ее той опоры, какую въ теченіе столькихъ столѣтій она находила во главѣ христіанства — папѣ. Въ Испаніи окончательное торжество абсолютизма наступаетъ со временъ Карла V, вслѣдъ за пораженіемъ возстанія, организованнаго дворянствомъ и городами Валенсіи и Кастиліи, но уже въ концѣ XV вѣка побѣда королей надъ земельной аристократіей и городской олигархіей является обезпеченной, въ виду того, что сельскій людъ открыто становится на ихъ сторону. Эта рѣшающая роль народа въ упроченіи новыхъ порядковъ политической жизни указывала Лопе на конецъ XV вѣка, какъ на ту среду, въ которой всего удобнѣе можетъ развернуться дѣйствіе его по истинѣ народной драмы. Стремленіе свѣтской и духовной знати перейти изъ роли патроновъ и заступниковъ крестьянскаго люда (энкомендеровъ) въ роль почти неограниченныхъ въ своей власти феодальныхъ сеньеровъ, по образцу аррагонскихъ, нежеланіе народа подчиниться этимъ новымъ по времени притязаніямъ и готовность королей пойти заодно съ народомъ, освободить его отъ власти мелкихъ тирановъ и перенести на самихъ себя обязанности, нѣкогда осуществляемыя энкомендерами, — все это факты, хорошо засвидѣтельствованные памятниками XV вѣка и какъ нельзя лучше понятые и переданные Лопе.
Вотъ что говорятъ о времени, къ которому относится дѣйствіе драмы «Овечій источникъ», кастильскія хроники и вотъ какое изображеніе даетъ ему испанскій Шекспиръ. Хроники:… «Грабежи и насилія сдѣлались на столько частымъ явленіемъ, что искусный обманъ и измѣна открыто ставились въ заслугу; многіе рыцари и оруженосцы, пользуясь внутренней безурядицей, воздвигали крѣпостцы въ различныхъ концахъ государства, съ цѣлью болѣе обезпеченно производить свои вымогательства. Военные ордена Сантьяго, Калатравы и Алкантары (нерѣдко съ двумя или тремя магистрами въ каждомъ), пріораты Госпиталійцевъ, всякаго рода энкомендеры, только и занимались, что, вынуждая съ жителей поборы, безчинствовали и опустошали землю. Королевство еще недавно столь цвѣтущее, обильное продуктами всякаго рода, впало въ крайнюю нужду и бѣдность, благодаря не одной только выдѣлкѣ низкопробной монеты, но и по причинѣ повсемѣстнаго истребленія чужой собственности.»
Дополняя эту характеристику матеріальнаго упадка Кастиліи въ послѣдней четверти XV столѣтія фактами, освѣщающими ея нравственное вырожденіе, извѣстный испанскій историкъ Ла-Фуенте прибавляетъ отъ себя слѣдующее: «Не менѣе печальную картину представляла въ это время Кастилія со стороны общественной нравственности. Пороки съ быстротою ручья разливаются по всѣмъ слоямъ населенія, когда источникъ ихъ лежитъ вверху. Генрихъ IV, совершенно истощенный излишествами, разводится съ неповинной передъ нимъ женой. Новое супружество не создаетъ удержа для его страстей и общественная молва по-прежнему занята разсказами объ его волокитствѣ. Король не отступаетъ передъ страхомъ открытаго скандала и возводитъ свою любовницу, донну Гвіомаръ, въ званіе аббатиссы, поручая ей реформировать нравы ввѣреннаго ея попеченію женскаго монастыря. Королева Хуана, въ свою очередь, не представляетъ образца семейной добродѣтели. Всему міру извѣстна ея связь съ дономъ Бальтранъ де Куева, быстро поднятымъ до высшихъ почестей въ государствѣ. Одинъ король ничего не видитъ или притворяется, что не видитъ. Безнравственность верховныхъ правителей государства раздѣляетъ и окружающая ихъ престолъ знать. Архіепископъ Севильскій — Алонсо де Фонсека, — открыто ухаживаетъ за придворными фрейлинами, поднося имъ блюда, покрытыя золотыми кольцами, а архіепископъ Сантьяго, — донъ-Родриго де Луна — пытается соблазнить принимающую у него посвященіе монахиню, за что вознегодовавшая толпа сбрасываетъ его съ епископскаго кресла. Кастильская знать живетъ въ полномъ разгулѣ, распространяя заразу безнравственности въ среднихъ и даже низшихъ классахъ общества[1].»
Стоитъ сравнить эти данныя съ отдѣльными сценами «Овечьяго Источника», чтобы увидѣть съ какой поразительной вѣрностью драма Лопе рисуетъ намъ это смутное время испанской жизни. Вотъ какими напримѣръ чертами описываетъ королевскій судья (регидоръ) порядокъ управленія командоромъ Калатравы подчиненнымъ ордену селеніемъ Фуенте.
Его, къ несчастью, мѣстечко это.
Тамъ дерзостью своей и своевольемъ,
Которыхъ словомъ описать нельзя,
До страшнаго отчаянья довелъ
Онъ всѣхъ ему подвластныхъ.
(Дѣйствіе І, Явленіе 9-е).
Въ то время, какъ народъ устами выборнаго старшины (алькальда) высказываетъ свой исконный взглядъ на энкомендеровъ, какъ на покровителей народа и охранителей его мира, говоря:
Поймите вы, сеньоръ, что нашъ народъ
Желаетъ подъ охраной вашей чести
Спокойно, честно жить.
Командоръ спѣшитъ оправдать отзывъ одного изъ своихъ подвластныхъ:
Распутника и варвара такого
Кажись еще на свѣтѣ не бывало.
(Явленіе 3, Дѣйствіе II).
Цѣлый мѣсяцъ гоняется онъ за молодой крестьянкой, въ сообществѣ своихъ ближайшихъ слугъ и помощниковъ; манитъ ее
И ожерельемъ золотымъ на шею,
И въ волосы булавками большими,
И платьями….
(Явленіе 3, Дѣйствіе I).
Когда эти средства оказываются недостаточными, слуга командора начинаетъ наговаривать молодой дѣвушкѣ
страховъ такихъ,
Что просто ужасъ взялъ ее.
Съ возмутительною наглостью выражаетъ командоръ понравившейся ему крестьянкѣ свое рѣшеніе овладѣть ею силой:
Не допуститъ этотъ лѣсъ,
Чтобъ надо мною насмѣялась ты,
Не дастъ онъ тѣшиться тебѣ одной
И гордо голову держать передо всѣми…
Да что-жъ? Не отдалась ли мнѣ Себастіана?
Жена Редондо Педро, пламенѣя
Заразъ любовью къ мужу и ко мнѣ?
Еще жена Мартина Пацо? — эта,
Какъ вышла замужъ, такъ моею стала.
Двухъ дней съ супругомъ милымъ не жила.
(Послѣднее явленіе I дѣйствія).
Дерзость командора и презрѣніе его къ подвластнымъ доходятъ до того, что онъ рѣшается публично пожаловаться отцу Лауренсіи, что она огорчаетъ его «своимъ упорствомъ», причемъ ставитъ ему на видъ, что жены даже важнѣйшихъ лицъ селенія принуждены были подчиниться его любовнымъ требованіямъ:
Что тамъ ни говорите — прибавляетъ онъ —
Честь большая для вашихъ женъ, что я ласкаю ихъ.
(Дѣйствіе II-ое, Явленіе 2-е).
Послушные его волѣ солдаты ордена среди бѣла дня нападаютъ на жителей,
У мирныхъ пахарей — у жениховъ
Невѣстъ, а у отцовъ почтенныхъ, честныхъ
Ихъ дочерей — безчестно похищаютъ.
(Дѣйствіе II, Явленіе 10-е).
а если кому вздумается оказывать имъ сопротивленіе, хотя бы одними просьбами и мольбами, то командоръ и его слуги привязываютъ его къ дереву или бьютъ посохомъ по головѣ, кто бы онъ ни былъ, «хотя бы самъ алькальдъ».
Мы воздержимся отъ дальнѣйшихъ выписокъ: и сдѣланныхъ нами достаточно для того, чтобы показать, какъ близко къ хроникамъ стоитъ дѣлаемое Лопе описаніе нравовъ и порядка поведенія высшихъ классовъ кастильскаго общества. Вообще описанія Лопе поразительно вѣрны, они передаютъ, какъ нельзя нагляднѣе и рѣзче, общественныя и нравственныя неурядицы, порожденныя въ Испаніи XV столѣтія ея вырождающеюся аристократіей.
Не менѣе близко къ дѣйствительности рисуетъ Лопе обычный ходъ народнаго мятежа — этого естественнаго исхода всякаго долго продолжавшагося соціальнаго угнетенія. Неподражаемыми красками изображены имъ медленность и нерѣшительность первыхъ шаговъ возстанія, готовность мятежниковъ избрать всякій другой путь къ тому, чтобы обезопасить себя отъ неправды, хотя бы этимъ путемъ могло быть даже поголовное выселеніе, — вліяніе, какое въ рѣшительную минуту можетъ оказать на выборъ толпы всякая новая обида со стороны ея вѣкового угнетателя, — внезапно овладѣвающая народомъ ярость и жажду крови, безпощадность и жестокость, съ которой совершается его месть, — тишина и спокойствіе, наступающія вслѣдъ за удовлетвореніемъ этой мести, неумѣнье народа воспользоваться побѣдой, готовность его идти въ новую кабалу, лишь бы поскорѣй вступить на путь законности и подчиненія властямъ.
У Лопе нѣтъ и тѣни того скрытаго презрѣнія къ возставшимъ крестьянамъ, которое такъ непріятно поражаетъ насъ у Шекспира въ тѣхъ сценахъ, въ которыхъ изображено возстаніе Джэка Кэда. Кто знакомъ съ содержаніемъ 4-го акта второй части «Генриха ѴІ», тому хорошо извѣстно, ткакъ англійскій драматургъ въ полномъ противорѣчіи съ исторіей пытается выставить народнаго революціонера въ смѣшномъ и гнусномъ видѣ, заставляетъ его казнить людей за знаніе французскаго и латинскаго языка, открытіе школъ грамотности и постройку бумажныхъ фабрикъ. Потому что для Шекспира народный бунтъ равнозначителенъ съ торжествомъ полнаго разгула. Предводителю возстанія, какимъ онъ его изображаетъ, недостаточно одной общности имуществъ, онъ открыто высказываетъ еще желаніе, чтобы впредь ни одна дѣвушка не была выдаваема въ замужество, не разсчитавшись съ нимъ предварительно своей дѣвственностью, и грозится издать приказъ, въ силу котораго жены его подданныхъ получили бы такую же свободу располагать собою, какъ «этого можетъ пожелать сердце или передать языкъ».
Несравненно объективнѣе относится къ народному бунту Лопе; вотъ въ какихъ чертахъ описываетъ онъ самый ходъ возстанія: народъ собрался на сходку; пользующійся его довѣріемъ алькальдъ, у котораго командоръ только что отнялъ силою дочь, держитъ рѣчь къ собравшимся, ставитъ имъ на видъ всѣ оскорбленія, какія командоръ нанесъ чести своихъ подданныхъ и, не зная еще самъ на что рѣшиться, призываетъ народъ дѣйствовать заодно и дружно:
Оставьте ссоры всѣ, сомкнитесь дружно,
Не бойтеся теперь ужъ ничего!
Вѣдь если честь погибла безъ возврата!
Чего-жъ страшиться намъ? Какой бѣды?
Крестьянинъ Хуанъ Рыжій, соглашаясь съ алькальдомъ, спѣшитъ указать и выходъ изъ невыносимаго положенія, въ какое жители Фуенте поставлены насиліемъ и разгуломъ энкомендера. Этотъ путь вполнѣ законенъ. Хуанъ совѣтуетъ прибѣгнуть къ заступничеству верховныхъ повелителей страны — королей Фердинанда и Изабеллы, власть которыхъ, замѣчаетъ онъ, уже признана во всей Кастиліи:
Пошлемъ мы нашихъ регидоровъ къ нимъ,
Падемъ въ слезахъ къ ихъ царственнымъ стопамъ,
И будемъ о защитѣ ихъ молить.
Но это предложеніе оказывается неосуществимымъ. Противъ него справедливо возражаютъ:
У короля Фердинанда на рукахъ
Не мало и другихъ враговъ упорныхъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Средь столькихъ войнъ и при такихъ заботахъ
Ему до насъ-ли?
Если такъ, то какое же другое средство положитъ конецъ угнетенію, кромѣ личной расправы съ угнетателемъ? Но этого средства народъ желаетъ избѣжать всячески. Онъ помнитъ, что въ теченіе столѣтій города и села Кастиліи ставили изъ своей среды милицію и заключали братскіе союзы (hermandades) не для нарушенія, а для сохраненія мира. Онъ не хочетъ забыть того,
Что ему велитъ крестьянства долгъ прямой:
Онъ жизнью дорожить повелѣваетъ
(Послѣднее явленіе I дѣйствія).
Но если вѣками сложившійся обычай запрещаетъ народу всякое нарушеніе мира, тототъ же обычай признаетъ за нимъ право цѣлымъ обществомъ сняться съ земель угнетающаго его сеньера и уйти, куда глаза глядятъ. Подчиненное феодальнымъ собственникамъ и энкомендерамъ населеніе издревле пользовалось въ Кастиліи тѣмъ правомъ свободнаго отхода[2], которымъ въ теченіе всѣхъ среднихъ вѣковъ пользовались какъ русское крестьянство, такъ и русское служилое сословіе. Въ XIV вѣкѣ это право открыто признано было за нимъ закономъ (ордонансъ, изданный кортесами въ Алькалѣ въ 1348 г.) и крестьянинъ, уходя съ земли, надѣленъ былъ правомъ унести съ собою всю накопленную имъ движимость[3]. Это право имѣетъ въ виду также выборный народомъ судья (регидоръ), предлагая сходкѣ
Покинуть землю,
И съ семьями бѣжать скорѣе какъ можно отсюда.
Но въ концѣ XV вѣка переходъ крестьянъ съ мѣста на мѣсто на дѣлѣ сдѣлался неосуществимымъ за недостаткомъ свободныхъ къ занятію пространствъ. Вѣками ранѣе, въ эпоху, когда выходцы изъ Астуріи и Галисіи шагъ за шагомъ отвоевывали у Мавровъ земли своихъ отцовъ, недостатокъ чувствовался не столько въ способной къ обработкѣ почвѣ, сколько въ лицахъ, готовыхъ защищать ее отъ враговъ и воздѣлывать ее своимъ трудомъ. Тогда немудрено было ушедшему отъ сеньера крестьянину найти нужную ему землю, ему стоило только войти въ составъ того свободнаго товарищескаго сообщества, той своего рода казацкой вольницы, которая подъ именемъ «бегетріи» (behetria), построивъ крѣпость въ отвоеванномъ у невѣрныхъ округѣ и избравъ изъ своей среды свободно смѣняемаго начальника[4], распредѣляла затѣмъ между собою всю занятую территорію, обращая однѣ земли въ частную, а другія въ общинную собственность. Кто не хотѣлъ войти въ составъ такихъ обществъ «повольниковъ», могъ добыть себѣ землю еще и другимъ путемъ. Ничто не мѣшало ему приписаться къ числу тѣхъ первыхъ поселенцевъ (poblatores), которыхъ свѣтская и духовная аристократія приманивала на свои сеньеріи и энкоміенды широтою предоставляемыхъ имъ правъ и преимуществъ или такъ называемыхъ «foros»[5]. Но времена эти прошли давно: земли Испаніи были всѣ розданы, бегетріи (вольные союзы) перестали существовать, или выродились въ феодальныя владѣнія, а отъ вольныхъ грамотъ, выдаваемыхъ сеньерами тому, кто селился на ихъ территоріи и принималъ по отношенію къ нимъ обязанность вассала, объ этихъ cartas pueblas, которыми такъ богата средневѣковая исторія Испаніи, сохранилась одна только память. Удивительно-ли послѣ этого, если народъ Фуенте не принимаетъ даннаго ему судьею совѣта, если онъ отказывается покинуть свои пепелища, не разсчитывая найти новыя! Вотъ тутъ-то впервые является въ народѣ мысль о необходимости личной расправы. Онъ видитъ невозможность поголовнаго бѣгства, вспоминаетъ также всѣ нанесенныя ему обиды и терпѣть онъ долѣе не въ силахъ. Развѣ еще недавно не надругались надъ честью его выборнаго старшины, человѣка, который правитъ одной силою своего слова?
Дочь вырвали изъ рукъ его нахально
И жезлъ алькальда нагло обломали
Объ голову его сѣдую.
Но что же дѣлать?
«Если не бѣжать, говоритъ толпѣ судья, такъ умереть иль перебить злодѣевъ».
Такъ устанавливается въ народѣ мысль о необходимости возстанія. Но и тутъ еще является сомнѣніе. Вѣковая лойяльность, понятіе о святости присяги, которою вассалъ связанъ съ сюзереномъ, даютъ себя знать въ послѣдній разъ, и изъ устъ пахаря Варрильдо невольно вырывается: «какъ, на господина руку подымать?» Чтобы сломать это возраженіе, народному старшинѣ приходится указать, что самъ командоръ своимъ поведеніемъ нарушилъ силу того молчаливаго договора, который существовалъ между нимъ и его подвластными, что въ такихъ условіяхъ у народа не остается инаго повелителя, кромѣ верховнаго сюзерена-короля. Не довольствуясь этими мотивами, источникъ которыхъ лежитъ въ вѣрномъ пониманіи того договорнаго характера, какой феодальное право придавало отношеніямъ нисшихъ классовъ къ высшимъ, старшина пытается оправдать неминуемое въ его глазахъ возстаніе еще тѣмъ, что оно можетъ получить и высшую санкцію со стороны самого божества. Оно не потерпитъ долѣе надругательства надъ человѣческою честью, попранія самыхъ священныхъ правъ личности. Оно покараетъ виновныхъ, давъ народу побѣду надъ ними.
А ежели Господь поможетъ намъ
Въ правдивомъ нашемъ дѣлѣ,
. . . . .Чего же
Опасаться намъ?
Кажется, все сказано, что только можно было сказать въ предотвращеніе возстанія. Но вотъ въ послѣднюю минуту является еще одно соображеніе. Положеніе крестьянъ вассаловъ (vassalos solariegos) крайне тяжело. Но ихъ личность все же охранена обычаемъ, командоръ не можетъ расправляться съ ними безъ суда. Иное дѣло съ крѣпостными, которыхъ интересы тождественны съ интересами вассаловъ, которые поэтому неминуемо примкнутъ къ ихъ мятежу, такъ какъ они терпятъ столько же, если не болѣе ихъ, и поэтому столько же, если не болѣе, ненавидятъ командора. Но что станется съ ними въ случаѣ пораженія?
«Они всего бояться вправѣ, говоритъ, защищая ихъ интересы, народный мудрецъ Менго, и я за нихъ вамъ говорю: поберегите ихъ».
Но, потушивъ возстаніе въ его зародышѣ и воздержавшись отъ всякаго дальнѣйшаго насилія, въ состояніи ли вассалы избавить безземельныхъ батраковъ отъ грозящей имъ мести командора? Сочувствіе ихъ правому дѣлу хорошо извѣстно ему: «Вѣдь командоръ уже намѣтилъ ихъ, какъ жертву своей злобы». Мѣры репрессіи уже начались: «дома и виноградники горятъ», жалуется батракъ Хуанъ, и подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого общественнаго бѣдствія подымаетъ голосъ въ пользу кровавой расправы.
«Съ тиранами одинъ разсчетъ: месть, месть!» Пока народъ еще колеблется между желаніемъ сохранить законность и смыть кровью нанесенныя ему обиды, въ собраніе прибѣгаетъ недавняя жертва феодальнаго произвола, живое напоминаніе поруганной крестьянской чести, — дочь старшины, Лауренсія, едва успѣвшая вырваться изъ рукъ командора и его служителей, и еще носящая слѣды причиненныхъ ей насилій. Въ изступленіи, съ обнаженной грудью и распущенной косой, со страшными ругательствами набрасывается она на все еще колеблющуюся толпу:
Не пастыри вы, трусы низкіе,
Вы овцы.
По васъ мѣстечко наше, говоритъ она:
Вы по праву Овечьяго Источника дѣти,
Трусливыми вы зайцами родились,
Къ чему вамъ шпаги, — веретена въ руки.
Пересыпая эту брань разсказами о претерпѣнныхъ ею оскорбленіяхъ и о той насильственной смерти, которая ждетъ ея защитника и жениха, Лауренсія сперва въ отцѣ, затѣмъ въ окружающихъ его крестьянахъ вызываетъ недостававшую имъ рѣшимость:
Иду одинъ — кричитъ алькальдъ —
На лютаго тирана, командора,
Хотя бъ весь міръ возсталъ противъ меня.
И я, восклицаетъ за нимъ Хуанъ
…. И какъ бы ни казался мнѣ
Силенъ противникъ мой!
«Умремъ всѣ вмѣстѣ!» даетъ свое заключеніе судья.
Возстаніе рѣшено въ принципѣ. Остается опредѣлить его планъ. Но какой планъ возможенъ для народнаго бунта? Мудрецъ Менго думаетъ, что никакого другого порядка въ данномъ случаѣ не можетъ быть, кромѣ одного:
. . . . . . бить проклятыхъ
Какъ ни придется, чѣмъ и гдѣ попало.
Народъ въ одну соединится душу;
Всѣ станемъ какъ одинъ мы человѣкъ,
И затрещатъ всѣ косточки злодѣевъ.
Всѣ соглашаются съ нимъ, и алькальдъ даетъ приказъ:
Скорѣй берите шпаги, арбалеты,
Рогатины, пращи, ножи, дубины
При кликахъ:
Да здравствуютъ Фердинандъ и Изабелла,
И смерть тиранамъ и злодѣямъ нашимъ!
Народъ набрасывается на жилище командора.
Двери разломали
И домъ зажгли. И командоръ напрасно
Унять волненье кротостью хотѣлъ.
Напрасно клялся клятвой кабальеро
Вознаградить за все, за все, что могъ
Недобраго онъ по ошибкѣ сдѣлать!
Озлобясь, разъяренная толпа
Была глуха и проломила грудь,
Покрытую святымъ крестомъ.
Онъ палъ.
И на полу тиранили его.
Еще дышалъ, когда на улицу
Изъ оконъ бросили его высокихъ,
А тамъ стояли дочери ихъ, жены,
И съ смѣхомъ приняли его на пики.
Таскали трупъ по улицамъ его
И, надругавшися надъ нимъ безстыдно,
Не знаю въ чей-то домъ втащили: тамъ
Обрѣзали и бороду ему,
И волосы, и били по лицу.
И ярость такъ была сильна въ народѣ,
Что трупъ его на части разорвали
Столь мелкія, что большими изъ нихъ
Осталися однѣ лишь только уши!
Его на домѣ командорскомъ гербъ
Своими пиками сорвали дерзко,
Крича: не нужно командоровъ намъ!
Разграбили имущество Гомеса
И межъ себя съ весельемъ раздѣлили.
(Явленіе XI послѣдняго дѣйствія, разсказъ Флореса Королю)
Что въ этомъ перечнѣ ужасовъ и жертвъ, которыми сопровождается народный мятежъ, нѣтъ преувеличеній, — это доказываютъ не только хорошо извѣстные факты сожженія живыми безпомощныхъ стариковъ, поднятія на вилы женщинъ и раздробленія о камень младенческихъ головокъ, которыми ознаменованы были жакеріи средневѣковой Франціи, возстаніе Уота Тейлера въ Англіи XIV вѣка и лейденскихъ анабаптистовъ въ Мюнстерѣ въ эпоху реформаціи, но и прямое свидѣтельство испанскихъ хроникъ о мятежахъ, однохарактерныхъ съ тѣмъ, по всей вѣроятности вымышленнымъ, бунтомъ, за изображеніе котораго взялся Лопе.
«Крестьяне и вообще нисшіе классы общества, — читаемъ мы въ хроникахъ монастыря Сагогунъ, — возставая противъ сеньеровъ, поступали на подобіе дикихъ звѣрей; чтобы избавиться отъ дальнѣйшаго несенія положенныхъ обычаемъ службъ и платежей, они подымались массами, цѣлыми толпами набрасывались они на сеньеровъ и управителей помѣстьями, экономовъ (mayordomos) и простыхъ агентовъ, избивали или зарывали ихъ живыми въ землю. Дворцы королей и жилища дворянъ подвергаемы были разрушенію или сожигались пожаромъ. Если кто изъ крестьянской среды соглашался по прежнему отбывать свои повинности сеньерамъ, его убивали немедленно»[6]. Не далѣе какъ въ XIV столѣтіи островъ Маіорка сдѣлался свидѣтелемъ подобныхъ ужасовъ въ знаменитомъ возстаніи крестьянскаго люда (forenses), направленномъ на этотъ разъ не столько противъ феодальной знати, сколько противъ городской олигархіи[7]. Почти одновременно съ описываемыми Лопе событіями происходили въ средѣ поднявшихся въ сѣверной Кастиліи крѣпостныхъ акты насилія и жестокости, мало чѣмъ уступающіе изображаемымъ въ «Овечьемъ Источникѣ», на разстояніи тридцати пяти — шести лѣтъ не болѣе, народная ярость выразится въ приблизительно тѣхъ же формахъ въ знаменитомъ возстаніи городского демоса Валенсіи (Germania) и движеніи комминеровъ Кастиліи. Слова старинной хроники Фруассара о Жакахъ: «Roboient et ardoient tout, et tuaient et efforcoient et violoient toutes dames et pucelles sans pitié et sans mercy, ainsi comme chiens enragés» (Chroniques, Livre I, ch. LXV) примѣнимо въ большей или меньшей мѣрѣ ко всѣмъ народнымъ возстаніямъ, и кто имѣлъ случай провѣритъ показанія хроникъ хранящимися въ архивахъ актами судебнаго слѣдствія[8], тотъ по справедливости оцѣнитъ, сколько исторической правды скрывается въ слѣдующихъ словахъ, влагаемыхъ Лопе въ уста одного изъ лицъ его драмы:
«Когда возсталъ обиженный народъ,
Безъ мести и безъ крови не отступитъ».
Жизненная правда, поражающая насъ во всемъ, что ни вышло изъ-подъ пера испанскаго Шекспира, сказывается съ особенною силой въ описаніи имъ ближайшихъ дней, слѣдующихъ за возстаніемъ. Пользуется ли народъ своею побѣдой? Старается ли обезпечить себѣ болѣе свободное и счастливое будущее и принимаетъ ли съ этою цѣлью какія-либо мѣры къ охраненію и защитѣ завоеванныхъ имъ правъ? Ни мало. Особенность народнаго возстанія именно и лежитъ въ томъ, что оно не озабочено будущимъ[9]. Разъ месть осуществлена и виновника угнетенія постигло заслуженное имъ возмездіе, народъ считаетъ свою задачу оконченной и сразу возвращается къ своей будничной жизни, къ своему повседневному тяжкому труду. Онъ готовъ даже перенести положенную закономъ кару за произволъ своей расправы и повидимому смотритъ на нее какъ на неизбѣжное требованіе справедливости: старикъ алькальдъ высказываетъ это народное убѣжденіе, когда говоритъ собравшейся на сходку толпѣ:
Монархи безъ сомнѣнія прикажутъ
Разслѣдоватъ подробно это дѣло;
Тѣмъ болѣе теперь, когда кончаютъ
Испаніи великой единенье
И водворяютъ вѣчный миръ въ странѣ.
О дальнѣйшемъ сопротивленіи силой въ отстаиваніи того, что сами они считаютъ дѣломъ правымъ, никто на сходкѣ и не думаетъ. Точно такъ въ движеніяхъ итальянскаго сельскаго демоса или крѣпостного люда Англіи среднихъ вѣковъ все дѣло ограничивается обыкновенно одной вспышкой. Стоить только правительству дать неопредѣленное обѣщаніе положить конецъ злу, уничтожить злоупотребленія — и народъ расходится по домамъ, а старые порядки, на мигъ отмѣненные, снова оживаютъ.
Двухъ, трехъ строкъ иногда достаточно анналистамъ Болоньи, Чезены или Фаэнцы, чтобы передать если не причины, то ходъ и послѣдствія народнаго бунта. «Въ такомъ-то году, — значится въ нихъ обыкновенно, — народъ селъ (contado) ворвался въ городъ, частью перебилъ, частью смѣнилъ его правителей и разошелся по домамъ. Вскорѣ затѣмъ прежнія власти были возстановлены». Едва Ричардъ II въ Англіи успѣлъ пообѣщать возставшимъ крестьянамъ свободу отъ крѣпостной зависимости и полную амнистію — и мятежники поспѣшили удалиться изъ Лондона. Обѣщаніе короля не было приведено въ исполненіе на томъ основаніи, что на него не послѣдовало разрѣшенія парламента; но въ Лондонѣ и мятежныхъ графствахъ открыты были слѣдственныя комиссіи и зачинщики возстанія подверглись одни четвертованію, другіе — повѣшенію.
Крестьянское движеніе принимаетъ иной оборотъ лишь въ томъ случаѣ, когда въ главѣ его становится хорошо сознающій его цѣли вождь, когда оно дѣйствуетъ въ силу напередъ выработанной имъ или случайно навязанной ему программы. Такъ было въ Каталоніи ХѴ-го вѣка, въ которой мятежъ изъ-за крѣпостного гнета выродился въ междоусобицу, цѣлью которой было посадить на престолъ законнаго наслѣдника аррагонской короны, ненавистнаго его отцу Карла, герцога Віанскаго. Такъ было съ Мюнстеромъ, поставившимъ въ главу себѣ анабаптиста Іоанна Лейденскаго, такъ едва не случилось съ Лондономъ середины ХѴІІ-го вѣка, когда желѣзной рукѣ Кромвеля съ трудомъ удалось задушить въ корнѣ народный мятежъ, руководимый партіей религіозныхъ и политическихъ радикаловъ, левеллеровъ, и уже нашедшій себѣ главу въ «свободолюбивомъ Джонѣ», извѣстномъ агитаторѣ Лильборнѣ.
Гдѣ нѣтъ такого руководительства, гдѣ движенію не удается найти вождя съ опредѣленной и ясно сознаваемой программой, или гдѣ имъ не овладѣетъ стоящая внѣ его партія, заставляя его служить подчасъ чуждымъ ему цѣлямъ, тамъ въ выигрышѣ отъ внесенной возстаніемъ розни обыкновенно является та власть, источники которой еще писатели древности искали въ антагонизмѣ общественныхъ классовъ. Не вдаваясь въ подробности, отмѣтимъ только тѣ факты, что за возстаніемъ Жаковъ во Франціи слѣдуетъ въ ХІѴ-мъ вѣкѣ неограниченное самодержавіе Карла Ѵ-го, за движеніемъ Уота Тейлера — десятилѣтній абсолютизмъ Ричарда II въ Англіи, что битвой подъ Вилльяларомъ, положившей въ 1529-мъ году конецъ революціоннымъ дѣйствіямъ кастильскихъ комонеровъ и подготовившей пораженіе народнаго демоса въ Валенсіи, открывается эра почти ничѣмъ не сдерживаемаго произвола испанскихъ монарховъ XVI-го вѣка, что религіозныя войны, съ ихъ подчасъ демократической окраской, содѣйствуютъ успѣхамъ единовластія одинаково во Франціи ХѴІ-го столѣтія и Германіи эпохи реформаціи, — однимъ словомъ, что какъ успѣшный, такъ и подавленный въ крови бунтъ простонародья въ конечномъ исходѣ ведетъ лишь къ упадку политической свободы. Эту истину повидимому вполнѣ сознавалъ и Лопе. Вчера еще мятежный народъ не только претерпѣваетъ у него безмолвно всѣ уголовныя жестокости присланнаго королемъ слѣдственнаго судьи, но и является лично съ повинною ко двору Фердинанда и Изабеллы.
Хотимъ мы, государь, твоими быть, — говоритъ онъ имъ, —
Другихъ господъ себѣ мы не желаемъ.
Ужь щитъ съ твоимъ гербомъ мы водрузили
Въ селеньяхъ нашихъ.
Въ крестьянскомъ бунтѣ, въ томъ видѣ, въ какомъ рисуетъ его Допе, наглядно выступаютъ характерныя черты кастильскаго простонародья: отсутствіе въ немъ забитости, высокое понятіе о чести и человѣческомъ достоинствѣ, ярость и жажда мести, способность къ самопожертвованію, готовность стоять заодно въ общемъ дѣлѣ. Какъ много говорятъ въ этомъ отношеніи сцены въ родѣ слѣдующей:
Народный судья:
Командоръ! Вы честь у насъ отнять хотите.
Командоръ:
Честь? Ха, ха… У васъ есть тоже честь?
Вотъ какъ! …Подумаешь… Годятся, право,
Хоть въ рыцари духовныхъ орденовъ!
Пожалуй въ орденъ Калатравы!
Народный судья:
Пусть
Вашъ крестъ, сеньеръ, хвастливо носитъ тотъ,
Кому на грудъ случайно онъ попалъ,
А все же ваша кровь не чище нашей.
Отсутствіе въ крестьянахъ Кастиліи всякаго представленія о преимущественномъ благородствѣ дворянской крови также прекрасно выражаетъ слѣдующее замѣчаніе простого батрака Хуана:
Перемѣшались какъ-то всѣ! Теперь
Что знатный, что простой — не разберешь.
Насколько нравы кастильскаго общества ХѴ-го вѣка были благопріятны началу равенства сословій, видно изъ того, напримѣръ, что гордый командоръ не иначе бесѣдуетъ съ народнымъ алькальдомъ, какъ посадивши его рядомъ съ со бою. Правда, алькальдъ еще высказываетъ старинное воззрѣніе, по которому вассалъ долженъ бесѣдовать съ сюзереномъ стоя:
Ваша милость
Извольте сѣсть, гдѣ вы сидѣть привыкли,
А намъ передъ вами постоять не худо.
Но въ то же время даетъ понять, что въ его глазахъ честь опредѣляется не состояніемъ, къ которому принадлежитъ то или другое лицо, а его добродѣтелью.
Честный
Однимъ присутствіемъ ужь честь приноситъ,
Безчестный же не можетъ чести дать,
Какъ ни старайся, — самъ ея лишенъ.
То же высказываетъ и народный судья, говоря: «Порокъ лишь оскверняетъ человѣка», и бѣдная крестьянка Хасинта, которую командоръ силою хочетъ увести къ себѣ, говоритъ:
Я дочь почтеннаго отца, и если
Моимъ рожденіемъ тебя я ниже,
То краше я тебя обычьемъ нашимъ,
И нравственнѣй тебя, и честью выше.
Высокое представленіе, какое сельскій людъ Кастиліи имѣетъ о своемъ достоинствѣ и личной чести, признаетъ за нимъ и его заклятый вратъ — командоръ, говоря:
О мужичье противное! Какъ лучше,
Какъ несравненно лучше въ городахъ:
Тамъ именитый человѣкъ не встрѣтитъ
Въ своихъ желаньяхъ, вкусахъ, никогда
Сопротивленья никакого!
Но готовность стоять за свое личное достоинство, не потерпѣть оскорбленія своей чести, сама указываетъ на отсутствіе въ кастильскомъ крестьянствѣ той приниженности и забитости, какой отличались, напримѣръ, вилланы Франціи и ихъ южные сосѣди — сѣверные каталонцы, у которыхъ право первой ночи, это унизительнѣйшее изъ всѣхъ феодальныхъ правъ, продолжало держаться до конца ХѴ-го вѣка, занесено было въ рукописный сборникъ обычаевъ округа Пероны[10] и формально отмѣнено закономъ лишь во времена Фердинанда Католическаго.
И дѣйствительно, въ крестьянахъ Фуенте Овехуна нельзя отмѣтить ничего, что хотя бы издали напоминало намъ того получеловѣка, какимъ Фруассаръ рисуетъ бѣднаго Jacques Bonhomme, перенесшаго всѣ обиды, прошедшаго черезъ всѣ виды униженія, прежде чѣмъ прійти къ заключенію, «que les nobles honissoient le royaume et que ее seroit grand bien qui tout les destruiroit» (Кн. І. Глава 65). Читая драму Лопе, поражаешься сравнительно высокимъ уровнемъ, на которомъ стояло умственное развитіе крестьянъ Кастиліи въ концѣ среднихъ вѣковъ. Мы не беремся рѣшить, рисуетъ ли намъ Лопе испанскихъ поселянъ такими, какими онъ зналъ ихъ лично, или онъ воспроизводитъ въ ихъ характерѣ лишь тѣ черты, какія могли быть отмѣчены въ немъ полустолѣтіемъ ранѣе, въ ту самую эпоху, къ которой отнесено дѣйствіе его драмы. Во всякомъ случаѣ разстояніе, отдѣляющее эти два періода, настолько незначительно, что трудно допустить, чтобы въ умственномъ уровнѣ крестьянъ успѣли воспослѣдовать существенныя измѣненія. Замѣтимъ къ тому же, что эпоха возрожденія открылась для Испаніи уже во времена королей католическихъ и что вліяніе ея не могло сказаться, и въ средѣ крестьянства. Поэтому мы склоняемся къ мысли, что и въ этомъ отношеніи драма Лопе не представляетъ намъ историческихъ анахронизмовъ. Въ какихъ же чертахъ рисуетъ онъ намъ умственное развитіе кастильскаго крестьянства? Въ числѣ дѣйствующихъ лицъ его драмы мы не только встрѣчаемъ студента изъ крестьянъ, — фактъ наглядно доказывающій, что высшее образованіе было доступно въ Испаніи и для низшихъ классовъ общества, — но и не покидавшіе селенія крестьяне изображены намъ людьми не только сознающими вполнѣ ясно свои обязанности и права, но и обладающими нѣкоторой начитанностью. Рыцарскія повѣсти и романы, кастильскія передѣлки знаменитыхъ Gesta Romanorum, разсужденія о политикѣ если не самого Аристотеля, то того на половину византійскаго, на половину арабскаго публициста, сочиненіе котораго въ теченіе всѣхъ среднихъ вѣковъ выдаваемо было за произведеніе греческаго философа[11], должны были пользоваться широкимъ распространеніемъ въ средѣ крестьянъ, для которой не только Сидъ и Родомантъ, но и Неронъ и Геліогабалъ, являлись хорошо извѣстными фигурами, въ которой возможно было толковать и о любви, какъ понималъ ее Платонъ, и о политикѣ въ разсужденіяхъ Аристотеля. Правда, обычнымъ источникомъ этихъ ходячихъ знаній является, какъ видно изъ словъ самихъ дѣйствующихъ лицъ драмы, сельскій священникъ, обученный богословію и метафизикѣ въ знаменитомъ въ то время Саламанкскомъ университетѣ, но что въ большей мѣрѣ способно доказать высокій уровень крестьянскаго развитія, какъ не тотъ фактъ, что въ обращенныхъ къ нему проповѣдяхъ духовный пастырь считаетъ удобнымъ повести рѣчь о томъ, что былъ мудрецъ какой-то Платонъ:
Тотъ, видите ли, други, всѣхъ училъ
Какъ надобно любить, и толковалъ,
Что слѣдуетъ любить одну лишь душу,
Да доброе въ любимомъ человѣкѣ.
Крестьянинъ Баррильдо, пророчащій студенту изъ Саламанки, что онъ сдѣлается вскорѣ новымъ Бартоло, и алькальдъ Эстеванъ, которому командоръ собирается поднести Аристотеля, чтобы услышать отъ него толкованіе политическихъ ученій короля философовъ, самъ саламанкскій студентъ, излагающій крестьянину мыслъ объ упадкѣ знанія вмѣстѣ съ открытіемъ печати:
Не видимъ что-то нынѣ Августиновъ, ни Іеронимовъ, —
каждый приноситъ новое свидѣтельство тому, какъ разнообразенъ и широкъ былъ кругозоръ того сельскаго люда, о которомъ командоръ Калатравы выражался пренебрежительно, говоря:
Простые пахари, народъ ничтожный, —
Имъ только-бъ землю бороздить сохою,
А не смыкаться грозно въ эскадроны.
Но добрый, живой умъ, широко развитое сознаніе собственнаго достоинства, нравственная воспріимчивость и щекотливость чести — все это качества, которыя въ связи съ южнымъ темпераментомъ необходимо должны вызывать быструю воспламеняемость страсти, горячность въ преслѣдованіи неправды, ярость въ отмщеніи обиды. Всѣ эти свойства съ наглядностью выступаютъ въ томъ образѣ кастильскаго крестьянина, какой рисуетъ намъ Лопе. Когда изъ устъ дѣвушки-крестьянки, еще недавно пламеннымъ языкомъ выражавшей силу своей привязанности къ потерпѣвшему изъ-за нея жениху, слышатся слова:
Мы выпьемъ кровь злодѣя,
Поднимемъ, какъ трофей, на эти пики
Его еще трепещущее тѣло, —
когда грубо обезчещенная крестьянка Хуана выражаетъ безграничность своей мести въ словахъ:
«Нещадно буду бить, пока дышу!»
когда сдержанный и благоразумный Менго даетъ совѣтъ:
«Бить враговъ, какъ и гдѣ ни прійдется»,
когда старикъ алькальдъ на всѣ убѣжденія и мольбы осажденнаго мятежниками сеньера не даетъ иного отвѣта, кромѣ:
Обиженный не медлитъ и не ждетъ,
Ему одна надежда только месть и казнь обидчику, —
тогда понятной становится быстрота, съ какой кастильскіе поселяне способны перейти отъ безграничной вѣрности и подчиненія къ незнающему пощады бунту. Не далѣе еще какъ прошлымъ вечеромъ они съ прочими дарами подносили командору и «драгоцѣннѣйшее изъ сокровищъ» — «любовь народную», а сегодня они уже открыто бунтуютъ, доходя до самой чудовищной и кровожадной расправы. Таковъ характеръ сельскаго люда Кастиліи. Но приведенныя черты далеко не исчерпываютъ еще всѣхъ его свойствъ. Стойкость и величіе духа, чувство солидарности и способность къ самопожертвованію сказываются въ немъ съ полною силою только тогда, когда месть достигнута и недавнихъ бунтарей ожидаетъ казнь. Народъ снова собрался на сходку, снова внимаетъ онъ совѣту своего алькальда, требующаго, чтобы всѣ напередъ условились, какой отвѣтъ держать на слѣдствіи и судѣ:
Васъ спросятъ: кто убилъ тирана?
Всѣмъ отвѣчать: Фуенте Овехуна!
На томъ стоять до смерти даже лютой;
И чтобъ никто не пошатнулся въ этомъ.
Народъ единогласно принимаетъ это рѣшеніе. Пріѣзжаетъ судья въ сопровожденіи отряда вооруженныхъ всадниковъ. Начинаются допросъ и пытка.
Передавлю васъ всѣхъ до смерти я въ тискахъ,
грозитъ инквизиторъ. На всѣ его вопросы старики, женщины, дѣти даютъ одинъ отвѣтъ: Командоръ убитъ Фуенте Овехуна. «Каковъ народъ, какая доблесть!» восклицаетъ еще недавно обличавшая его въ трусости Лауренсія. «Какая сила!» прибавляетъ отъ себя ея женихъ Фрондозо. И мы согласимся съ этимъ отзывомъ и скажемъ, что единодушіе и выдержка представляютъ наиболѣе цѣнную черту въ изображенномъ Лопе типѣ кастильскаго простонародья.
Но какъ могъ сложиться подобный типъ, — другими словами, какіе факторы вліяли на образованіе народнаго характера кастильцевъ? Отвѣтъ на это дастъ намъ исторія: она указываетъ на причины, по которымъ общій всему западу процессъ феодализаціи не завершился въ Кастиліи порабощеніемъ народа дворянствомъ, и объясняетъ ходъ развитія въ кастильскомъ крестьянствѣ не только духа самодѣятельности, но и того гражданскаго и политическаго равноправія, той изополитіи, въ которой дѣйствительно скрывается источникъ силы и могущества Испаніи ХѴІ-го вѣка.
Чѣмъ для исторіи русскаго народа была трехсотлѣтняя борьба его съ татарами, тѣмъ самымъ для исторіи народовъ Пиренейскаго полуострова является ихъ семисотлѣтняя война съ маврами. Безъ восхожденія къ эпохѣ вторичнаго занятія испанцами отнятой у нихъ сарацинами земли, эпохѣ, извѣстной подъ наименованіемъ «реконквисты» (отвоеванія), трудно понять особенности общественнаго и политическаго строя Испаніи и невозможно, въ частности, опредѣлить тѣ историческія вліянія, которымъ кастильское простонародье обязано сохраненіемъ и развитіемъ своей гражданской и политической свободы. Отмѣтимъ прежде всего тотъ въ высшей степени знаменательный фактъ, что тогда какъ въ Англіи, Франціи и Германіи земельный и связанный съ нимъ сословный строй продолжаютъ складываться и развиваться безпрепятственно въ теченіе столѣтій, тотъ же процессъ внезапно обрывается въ Испаніи. Уступая напору сарацинъ, потомки вестготскихъ правителей ищутъ убѣжища въ горахъ Астуріи и Наварры, увлекаютъ за собой всѣхъ, кто дорожитъ своей вѣрой и національностію, и здѣсь, въ совершенно новой обстановкѣ, кладутъ основаніе столь же новымъ общественнымъ и политическимъ формаціямъ, каждый разъ вызываемымъ къ жизни ея основнымъ мотивомъ, борьбою съ невѣрными. Въ Англіи, Франціи и Германіи крупная земельная собственность и опирающееся на нее преобладаніе дворянства и церкви достигаютъ полнаго завершенія въ то самое время, когда въ Испаніи общая всѣмъ утрата земли и воли возстановляетъ между сословіями полное равноправіе. Обширныя владѣнія духовной и свѣтской знати извѣстны Франціи уже со временъ Хильперика, Германіи — съ Карла Великаго, Англіи — съ Эдуарда Исповѣдника. Они встрѣчаются и въ монархіи вестготовъ: дошедшія до насъ граматы и дипломы говорятъ о расточительности, съ какой вестготскіе правители надѣляли землями монастыри и церкви, о готовности частныхъ лицъ обмѣнивать добровольно свое состояніе свободныхъ собственниковъ на положеніе полусвободныхъ «колоновъ» земли, уступленной ими церкви и о заботливости соборовъ къ огражденію наличнаго состава церковнаго имущества запрещеніями производить изъ него какія бы то ни было отчужденія. Если прибавить къ сказанному, что вознагражденіе служилаго сословія путемъ бенефиціальныхъ раздачъ не было безъизвѣстно и вестготамъ и что данныя въ пожизненное пользованіе земли фактически переходили въ наслѣдственную собственность, то необходимо придемъ къ заключенію, что безъ нашествія мавровъ аграрный и сословный строй Испаніи принялъ бы тѣ самыя формы, какія одновременно были усвоены имъ въ большинствѣ государствъ Запада.
Но, теряя землю своихъ отцовъ, отступающіе въ горы вестготы въ то же время порывали связи со всѣмъ своимъ прошлымъ. Отъ прежнихъ церковныхъ владѣній не оставалось ничего, кромѣ унесенной монахами святыни. Но владѣніе мощами или старинными сосудами можетъ сдѣлаться только источникомъ нравственнаго вліянія, отнюдь не средствомъ установленія имущественнаго и соціальнаго господства. Избирая своимъ знаменемъ церковную хоругвь со вложенными въ нее костями мучениковъ (какъ и становясь подъ начальство уцѣлѣвшихъ главъ бенефиціальной знати), бѣжавшіе отъ Сарацинъ вестготы не шли возстановлять старыхъ порядковъ и отношеній; они разсчитывали устроить свою жизнь на новыхъ началахъ свободной вольницы «бегетріи» и самоуправляемой сельской и городской общины. И та, и другая форма общежитія, обезпечивая крестьянину положеніе свободнаго собственника на землю и предоставляя возможность непосредственнаго участія въ войскѣ, судѣ и управленіи, стоятъ въ рѣзкомъ противорѣчіи съ господствовавшей въ большинствѣ сосѣднихъ государствъ феодальной системой. Извѣстное положеніе федистовъ: «nulle terre sans seigneur» — очевидно не находило приложенія въ обществѣ съ широко развитой системой полной или аллодіальной собственности. Ученіе о томъ, что судъ и администрація неразрывно связаны съ землею и по праву принадлежатъ тому, кто является ея верховнымъ собственникомъ, было явнымъ анахронизмомъ тамъ, гдѣ каждый призываемъ былъ къ участію въ народномъ ополченіи, народномъ собраніи и судѣ.
Короли Кастиліи не только не препятствовали росту народной демократіи, но еще всячески содѣйствовали ему. Имѣя въ виду, что мавританской конницѣ съ успѣхомъ могутъ противустоять только конные отряды, они спѣшили надѣлить дворянскими правами всякаго, кто выѣзжалъ на войну на собственной лошади. Они не только не препятствовали, но наоборотъ содѣйствовали развитію мѣстныхъ милицій, дозволяли городамъ вступать между собою въ братскіе союзы — hermandades — съ цѣлію общими силами противустоять общему врагу. Этимъ врагомъ не разъ являлась увлекавшаяся примѣромъ Аррагоніи кастильская знать, готовая связать короля разными конституціями и гарантіями, присвоивая себѣ въ то же время никогда не принадлежавшія ей права неограниченной во власти феодальной сеньеріи. Чѣмъ ближе мы подходимъ къ эпохѣ, къ которой отнесено дѣйствіе разбираемой нами драмы, тѣмъ чаще становятся попытки энкомендеровъ занять въ кастильскомъ обществѣ положеніе, какое одновременно принадлежало въ Аррагоніи высшей и низшей аристократіи (ricos ombres и caballeros). Параллельно этому движенію и какъ противовѣсъ ему идетъ постепенный ростъ народныхъ милицій и возникаютъ союзы между городами съ цѣлію слить воедино ихъ разрозненные отряды и образовать изъ нихъ своего рода національную гвардію. При Генрихѣ IV въ составъ союзовъ или hermandades входятъ на ряду съ городами уже мѣстечки и села (villas y lugares). Они примыкаютъ къ движенію, порожденному и поддерживаемому городскимъ демосомъ, надѣясь, по словамъ современной хроники, достигнуть этимъ путемъ обезпеченія труда и свободы передвиженія по дорогамъ[12]. Имѣя свою милицію, городской и сельскій демосъ располагалъ вмѣстѣ съ тѣмъ весьма широкою свободою въ сферѣ мѣстнаго самоуправленія. Еще во времена вестготовъ установился обычай обсуждать мѣстные интересы на публичныхъ сходахъ, которые отъ присутствія на нихъ сосѣдей получили названіе: «conventus publicus vicinorum». Это сборище сосѣдей незамѣтно перешло въ Кастиліи X и XI столѣтія въ «хунту» или народный сходъ и «concesco» — выборный совѣтъ. О нихъ упоминаютъ тѣ «foros» и «cartas pueblas» тѣ записи мѣстныхъ обычаевъ и тѣ жалованныя грамоты поселенцамъ, которыя такъ щедро раздаваемы были всякимъ, кто спѣшилъ заселить свободныя земли, доставшіяся ему или благодаря побѣдѣ надъ маврами, или благодаря надѣленію королемъ. Самоуправленіе городовъ и мѣстечекъ, право имѣть свой сходъ, своего выборнаго старшину (алькальда) и народнаго судью (регидора), составляло обыкновенно одну изъ тѣхъ вольностей, которыми кастильская знать спѣшила привлечь на свои земли возможно большее число колонистовъ. Договорнымъ путемъ опредѣлялись отношенія этихъ колонистовъ (poblatores) къ ихъ будущему патрону — энкомендеру. Характеръ и размѣръ землевладѣнія, предоставляемаго каждому двору, число и виды несомыхъ колонистами повинностей и признаваемыхъ за ними правъ — все это тщательно обозначаемо было каждый разъ въ той же хартіи (carta puebla), которая призвана была регулировать ихъ дальнѣйшій общественный и политическій бытъ, — ни больше, ни меньше, — какъ дѣлаютъ это въ наши дни всякаго рода описанныя конституціи. При такихъ условіяхъ неудивительно, если крѣпостное право (это наслѣдіе возникшаго во времена вестготовъ «fuero jusgo») исчезло въ Кастиліи столѣтіями ранѣе, чѣмъ въ другихъ государствахъ Европы. Тогда какъ въ Англіи оно продолжало держаться до временъ Кромвеля, во Франціи до начала революціи (а въ Пруссіи почти до середины текущаго столѣтія), въ Кастиліи оно перестаетъ существовать уже съ половины ХІѴ-го вѣка. Фактъ этотъ ясно засвидѣтельствованъ законодательными памятниками. «Fuero viejo» — древнѣйшій кутюмъ Кастиліи, воспроизводя то, что раньше его признаваемо было законами вестготовъ, еще предоставляетъ господину право отобрать землю у крестьянина и считать своими всѣ сдѣланныя имъ пріобрѣтенія. Но вышедшій изъ рукъ кортесовъ ордонансъ въ Алькала 1348 года уже установляетъ порядокъ законнаго перехода крестьянскаго надѣла въ прямой нисходящей линіи и отнимаетъ у энкомендера право измѣнить этотъ порядокъ или присоединить крестьянскій надѣлъ къ землямъ, состоящимъ въ его личномъ завѣдываніи. Обезпеченный въ своихъ землевладѣльческихъ правахъ, крестьянинъ находитъ въ заключаемыхъ имъ съ энкомендеромъ письменныхъ соглашеніяхъ гарантію тому, что размѣръ его повинностей и службъ не будетъ произвольно увеличенъ въ будуoемъ. Еще шагъ далѣе — и его обязательства изъ личныхъ становятся имущественными и самъ онъ изъ положенія барщиннаго переходитъ въ состояніе оброчнаго владѣльца, становится, выражаясь языкомъ кастильскихъ хартій, изъ siervo pechero--vassalo solariego.
Правители Кастиліи не только не задерживаютъ своими мѣропріятіями этотъ естественный процессъ вымиранія крѣпостничества и развитія свободной собственности на землю, но еще всячески содѣйствуютъ ему, скрѣпляя своей подписью дарованныя поселенцамъ вольныя грамоты (cartas pueblas; или включая ихъ постановленія въ обнародованные ими при участіи кортесовъ законы. Покровительствуя народной милиціи, дозволяя городамъ и мѣстечкамъ соединяться въ союзы для общей обороны противъ феодальныхъ стремленій кастильской знати, оно одновременно открываетъ простонародію еще одно средство противодѣйствія аристократіи. Когда по примѣру итальянскихъ муниципій кастильскія городскія общины обнаружили безпокойство по случаю поселенія въ ихъ стѣнахъ ricos ombres y caballeros, т.-е. высшаго и низшаго дворянства, правительство поспѣшило надѣлить ихъ правомъ не терпѣть въ городѣ другихъ замковъ, кромѣ королевскаго и епископскаго. Не на одни города распространено было дѣйствіе этого запрещенія. Члены бегетрій, этихъ своего рода казацкихъ общинъ, не знавшихъ никогда ни крѣпостного права, ни возможности подчиненія другимъ сеньерамъ, помимо тѣхъ, на которыхъ падалъ неоднократно возобновляемый вольницею выборъ, не позволяли также аристократамъ основывать свои поселенія по близости къ ихъ собственнымъ. Ихъ заботливость о сохраненіи своей независимости и свободы шла иногда такъ далеко, что они запрещали своимъ сочленамъ подъ страхомъ наказанія заключать браки съ дѣвушками дворянскихъ родовъ.
Не маловажное вліяніе на судьбу крестьянскаго сословія въ Кастиліи долженъ былъ оказать также и тотъ фактъ, что, на ряду съ представителями городовъ, и сельскіе депутаты были допущены къ присутствію на кортесахъ. — Тогда какъ въ Аррагоніи дворянство пользовалось двойнымъ представительствомъ, образуя изъ себя двѣ самостоятельныя камеры или руки (brazos), а представительство средняго сословія ограничено было небольшимъ числомъ городскихъ делегатовъ, въ Кастиліи интересы дворянства, духовенства и простонародья являлись уравновѣшенными въ томъ смыслѣ, что каждое сословіе занимало только одну палату, причемъ въ составъ низшей камеры — brazo llono — входило одинаковое число делегатовъ отъ городовъ и селъ. Въ этомъ отношеніи кастильское крестьянство было поставлено въ несравненно болѣе благопріятное положеніе, чѣмъ англійское, французское и нѣмецкое. Одно лишь шведское крестьянство превосходитъ его суммою своихъ политическихъ правъ, такъ какъ его делегаты призваны были образовать изъ себя самостоятельную, отдѣльную отъ городовъ, камеру.
Вліяніе перечисленныхъ нами факторовъ на выработку народнаго характера кастильцевъ едва ли можетъ быть преувеличено. Всякій согласится съ нами, что отсутствіе въ средѣ кастильскихъ крестьянъ крѣпостничества и рабства, широкое участіе ихъ въ войскѣ, мѣстномъ управленіи и національномъ представительствѣ, при надѣленіи ихъ землею, договорномъ характерѣ, какой носили ихъ отношенія къ высшимъ сословіямъ, открытомъ всѣмъ и каждому доступѣ къ переходу въ ряды благородныхъ, въ своей совокупности не мало содѣйствовали выработкѣ въ сельскомъ населеніи Кастиліи того чувства собственнаго достоинства, того высокаго представленія о неотъемлемыхъ правахъ личности, — однимъ словомъ, той благородной гордости, которой такъ полны выставляемые Лопе народные типы. Тѣ же причины являются источникомъ другой, не менѣе счастливой особенности въ характерѣ кастильцевъ — объединяющаго ихъ чувства солидарности. Жизнь почти не снимающимся съ поля лагеремъ, какую привелось вести имъ въ первыя столѣтія наполняющей ихъ исторію борьбы съ маврами, должна была неминуемо привить имъ ту стойкость въ преслѣдованіи общей цѣли и ту способность личнаго самопожертвованія, которая такъ пріятно поражаетъ насъ въ дѣйствующихъ лицахъ «Овечьяго Источника».
Когда исчезли условія, требовавшія почти исключительно военной организаціи, когда началось вторичное занятіе отвоеванной у мавровъ территоріи, вольницы или бегетріи, братскіе союзы или hermandades, въ связи съ ежечаснымъ товариществомъ въ мѣстной милиціи и равнымъ участіемъ въ народной сходкѣ, продолжали поддерживать и воспитывать въ кастильскомъ простонародьѣ ту способность къ совмѣстной дѣятельности, которую С. А. Юрьевъ разумѣлъ подъ именемъ хорового начала. Но широкое развитіе личности и «хорового начала» не исчерпываютъ еще собою всѣхъ чертъ народнаго характера кастильцевъ.
Участіе, какое короли издавна принимали въ развитіи гражданской и политической свободы народныхъ массъ и въ отстаиваніи разъ завоеванныхъ ими вольностей отъ всякихъ посягательствъ со стороны высшихъ сословій и преимущественно дворянства, неминуемо должны были породить въ крестьянствѣ еще одну особенность, значеніе которой со всею силой сказалось на его послѣдующихъ судьбахъ. Говоря это, я разумѣю тотъ фактъ, что въ Испаніи ранѣе, чѣмъ въ другихъ странахъ Европы, чувство феодальной вѣрности сюзерену уступило мѣсто новому по источнику чувству преданности одному престолу и отечеству.
Средневѣковая клятва вассаловъ «être féal et légal à son seigneur envers et contre tous» необходимо должна была сдѣлаться анахронизмомъ съ того момента, когда народъ, выражаясь словами Лопе, сталъ обнаруживать готовность быть непосредственно подъ государемъ и не имѣть надъ собой иныхъ господъ, кромѣ королей.
Хотимъ мы, государь, твоими быть,
говоритъ алькальдъ Фуенте,
Другихъ господъ себѣ мы не желаемъ.
Никто болѣе Фердинанда не былъ призванъ къ тому, чтобы по достоинству оцѣнить силу и значеніе подобнаго переворота. Не даромъ былъ онъ аррагонскимъ правителемъ, не даромъ вышелъ изъ той династіи, къ которой принадлежалъ Петръ IV. Прошлое его семьи говорило ему о томъ, что только въ единеніи съ простымъ народомъ возможно сохраненіе и упроченіе самодержавія, что въ немъ одномъ лежитъ залогъ побѣды надъ всякаго рода олигархическими тенденціями. Вѣдь аррагонской аристократіи («ricoombria») только потому и не привелось сохранить за собою того почти неограниченнаго политическаго могущества, какое признано было за ней Previlegio generai, что свою свободу оно опирало на крѣпостничествѣ и угнетеніи, а Петру IV только потому и суждено было отмѣнить дѣйствіе этого previlegio, передъ которымъ блѣднѣетъ даже 65 статья Великой Хартіи Вольностей, говорящая о правѣ высшихъ бароновъ захватить замки короля и пойти на него войною, что въ побѣдѣ монархическаго начала заинтересованъ былъ ждавшій отъ него свободы народъ. Начертанный Лопе портретъ Фердинанда есть портретъ аррагонскаго государя — этого ранняго представителя современной намъ идеи демократическаго цезаризма.
Народное возстаніе служило ему только поводомъ къ упроченію своей власти. Магистръ ордена Калатравы поставленъ въ необходимость смириться и заявить о своей покорности. Фердинандъ принимаетъ его, говоря:
«То одно,
Что вы сюда пришли, — даетъ вамъ право
На мой пріемъ, радушный и любезный».
Но стоитъ только тому же магистру заявить, что онъ намѣренъ проучить мятежниковъ, и тотъ же король спѣшитъ заявить:
«Ужѣ не касается васъ это дѣло.»
Не признавая болѣе ни за кѣмъ тѣхъ правъ, которыми короли нѣкогда такъ щедро надѣляли своихъ вассаловъ, Фердинандъ не хочетъ также признать законности и народнаго самосуда.
«Король подъ властію своей терпѣть
Насилія не можетъ и не долженъ.»
Думая имѣтъ дѣло съ продолжающимся еще возстаніемъ, онъ посылаетъ въ Фуенте отрядъ своего войска и судью, который долженъ дать ему отчетъ о причинахъ бунта. Но мятежный по отношенію къ сеньерамъ народъ не намѣренъ противиться своему законному монарху. Онъ водружаетъ щитъ на зданіи ратуши и при первой возможности спѣшитъ лично довести до свѣдѣнія престола о своей готовности жить въ мирѣ и спокойствіи подъ защитою королевской власти. Онъ старается оправдать свое поведеніе въ глазахъ короля невыносимостью созданнаго ему положенія и неумѣньемъ выйти изъ него иначе, какъ путемъ насилія.
Пусть оправдаютъ насъ передъ тобой
Безмѣрно тяжкія страданья наши,
Желаніе страстное себѣ добыть
Возможность жить счастливо, безмятежно,
А къ этому и наше неумѣнье
Спокойно, мирно справиться со зломъ".
И король снисходитъ къ просьбамъ народа, принимаетъ его подъ свою высокую руку.
Подъ власть мою Фуенте-Овехуна
Желаетъ. — Принимаю.
Я отнынѣ Фуенте-Овехуны господинъ,
И будетъ такъ, пока не скажетъ время,
Кого поставить командоромъ тамъ.
Король сдѣлаетъ больше этого. Онъ не только не назначитъ новаго командора въ Фуенте, но и оставитъ его навсегда за собою.
Онъ не поставитъ и новаго магистра надъ орденомъ Калатравы, а убѣдитъ папу Иннокентія VIII признать его самого магистромъ и не одной Калатравы, но и двухъ другихъ орденовъ, Санъ-Хуана и Алькантары[13]. Такъ положенъ будетъ конецъ опаснѣйшей для правъ монарха независимости этихъ трехъ главъ кастильской аристократіи, и удовлетворено будетъ желаніе народа не имѣть иного повелителя, кромѣ короля, желаніе, которое въ драмѣ Лопе высказываетъ алькальдъ Эстеванъ, говоря:
«И дурно сдѣлаютъ Кастильи короли, когда
Окончивъ войны всѣ, потерпятъ снова
Въ мѣстечкахъ, городахъ господъ столь важныхъ
Съ крестами красными и столь большими.
Пусть на свою король возложитъ грудь
Святой сей символъ правды и любви!»
Въ этихъ словахъ какъ нельзя лучше обрисованы тѣ причины, которыя дѣлаютъ изъ простонародья конца среднихъ вѣковъ горячихъ поборниковъ монархическаго принципа. Рабочій людъ селъ и городовъ одинаково искалъ оплота противъ феодальной безурядицы и феодальнаго гнета. Онъ готовъ былъ примириться со всякимъ режимомъ, обезпечивавшимъ ему, вмѣстѣ съ внутреннимъ спокойствіемъ и миромъ, необходимую для производительности его труда гражданскую свободу. А это именно и бралась доставить единая, никѣмъ и ничѣмъ неограниченная королевская власть. Раскрывая намъ народную психологію въ тотъ поворотный моментъ міровой исторіи, какой представляетъ торжество абсолютизма надъ сословной представительной монархіей, драма Лопе является неоцѣненнымъ подспорьемъ къ уразумѣнію того сложнаго историческаго процесса, который въ концѣ среднихъ вѣковъ привелъ почти одновременно къ торжеству государственнаго единства и гражданскаго равенства съ одной стороны и къ упадку политической свободы съ другой. Это обстоятельство даетъ намъ право говорить объ «Овечьемъ Источникѣ», какъ о произведеніи, которое нельзя назвать исключительно національнымъ, такъ какъ оно имѣетъ общечеловѣческое, міровое значеніе. Такія произведенія не могутъ навсегда остаться исключительнымъ достояніемъ той народности, среди которой они возникли. Этой мыслью, повидимому, и былъ проникнутъ покойный Сергѣй Андреевичъ Юрьевъ, когда взялся за трудную задачу передать энергическій, сжатый стихъ Лопе на нашъ родной языкъ. Въ числѣ услугъ, оказанныхъ имъ русской литературѣ и просвѣщенію, далеко не послѣдней надо признать ознакомленіе русской публики съ этимъ по истинѣ классическимъ произведеніемъ испанской драмы.
Село Волоскій Кутъ.
27-го Августа 1889 г.
- ↑ Lafuente. Historia general de Espana, Madrid. 1861, ч. І, кн. III (т. V, стр. 24 и 25).
- ↑ Въ составленныхъ на латинскомъ языкѣ постановленіяхъ кортесовъ въ Леонѣ 1020 года мы читаемъ: si aliquie habitans in mandatione (тоже самое, что синьорія или феодъ) habitare noluerit, vaddat liber ubi voluerit cum cavallo et atondo (движимость) suo, dimissa intégra haereditate et bonorum suorum medietate (Munoz у Romero. Colleccion de fueros m anicipales у cartas pueblas, T. I, страница 77, 136).
- ↑ Ensayo sobre la jhistoria de la propiedad territorial en Espana por D. Francisco de Cordenal, T. II, страница 263.
- ↑ Члены бегетріи вправѣ мѣнять сеньера семь разъ на день, т.-е. всякій разъ, когда имъ вздумается, говоритъ одинъ средневѣковый писатель Испаніи Лопесъ де Айала (Cronica del rey Don Pedro, ano 2, cop. XII).
- ↑ Эти «foros» каждый разъ получали письменную запись въ тѣхъ договорныхъ грамотахъ, какія Испаніи X, XI и послѣдующихъ столѣтій извѣстны подъ именемъ «Cartas de Poblacion» или «Cartas Pueblas».
- ↑ Anonymo de Sahogum, cap. XVII.
- ↑ Возстаніе это картинно описано мѣстнымъ архивистомъ Quadrado въ его замѣчательной монографіи «Forenees y ciudodanos».
- ↑ Я разумѣю здѣсь тѣ данныя, какія по отношенію къ возстанію Уота Тейлера въ Англіи содержатъ хранящіяся въ Record Office въ Лондонѣ Coram Rege Rolls, а также patent и close Rolls временъ Ричарда II. Для Франціи одна характерная работа исполнена Luce: Histoire de la Jacquerie.
- ↑ Ita totum corum desiderium, говоритъ объ участникахъ хроникеръ жакеріи Валенсіенъ, cito desiit et finivit (Spicilegium, III, 119).
- ↑ Сборникъ этотъ доселѣ хранится въ библіотекѣ Эскуріала, гдѣ я имѣлъ случай познакомиться съ его содержаніемъ. О томъ, что право первой ночи было въ ходу въ Каталоніи XV-го вѣка, говорятъ также посѣтившіе ее въ этомъ вѣкѣ иностранцы, путешествія которыхъ собраны и изданы библіотекаремъ Эскуріала подъ слѣдующимъ заглавіемъ: «Viajes de etranjeros por Espana y Portugal en los siglos XV, XVI, XVII». Въ веду этихъ фактовъ, неизвѣстныхъ автору вышедшей въ 80-мъ году на нѣмецкомъ языкѣ монографіи о правѣ первой ночи г-ну Шмидту, всѣ его разсужденія на счетъ несуществованія этого права въ Каталоніи оказываются совершенно праздными.
- ↑ Я разумѣю извѣстныя «Аристотелевы Врата» или Secreta Secretorum, кастильскую передачу которыхъ, съ содержаніемъ во многомъ отличнымъ отъ латинскаго текста, мнѣ привелось прочесть въ библіотекѣ Эскуріала (титулъ сочиненія Poridad de los Poridades, буквально: Чистота Чистотъ).
- ↑ Cron. D. Enrique IV, стр. 87.
- ↑ Cobmeiro, стр. 471.