Наседка (Шеллер-Михайлов)/ДО

Наседка
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ СЕДЬМОЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1904.

НАСѢДКА

I.

Святки. На дворѣ ясный и звѣздный вечеръ съ легкимъ морозцемъ и съ бѣлымъ, только что выпавшимъ, хрустящимъ подъ ногами снѣгомъ.

Въ гостиной деревенскаго дома помѣщика средней руки Бориса Васильевича Панова собрались обычныя посѣтительницы — двѣ молоденькія сестры Соковнины, Луша и Душа, извѣстныя сосѣдямъ подъ именемъ «неряхинскихъ барышень», и Марья Петровна Крестовоздвиженская, сестра матушки-попадьи изъ села Неряхина, сорокапятилѣтняя старая дѣва съ сухимъ и желтымъ лицомъ, съ косичками, свернутыми въ колечки на вискахъ, съ маленькой и жиденькой косой, прикрѣпленной большою, гладкою черепаховой гребенкой, съ бѣгающими, высматривающими глазками и не то презрительной, не то угнетенной улыбочкой. Неряхинскія барышни, толстыя и краснощекія, поминутно громко смѣются безъ всякой видимой причины, открывая свои ровные и бѣлые зубы, и набираютъ горстями орѣхи и пряники. Марья Петровна Крестовоздвиженская все потупляетъ глазки и, поджимая губы, жеманно отказывается отъ лакомствъ, рѣшаясь только послѣ настоятельныхъ просьбъ взять одинъ орѣхъ или пряникъ. Она жуетъ ихъ самымъ деликатнымъ образомъ, совсѣмъ незамѣтно и беззвучно, скрывая свои десны, украшенныя рѣдкими остатками почернѣвшихъ зубовъ, и быстро шевеля губами, какъ кроликъ. Гости сидятъ вокругъ стола на диванѣ и на стульяхъ и, вмѣстѣ съ хозяйкою дома, молоденькою, вертлявою и бойкою брюнеткой, гадаютъ. Гаданье незатѣйливое: на столѣ стоитъ тарелка съ водой и разложенными по краямъ деньгами, кусочками угля и кирпича и тому подобными предметами. По водѣ плаваетъ скорлупа грецкаго орѣха съ крошечной восковой свѣчкой. Каждый загадавшій ждетъ съ замираніемъ въ сердцѣ, передъ чѣмъ остановится скорлупа: передъ кольцомъ — значитъ, замужъ выйти, передъ деньгами — значитъ, богатой быть, передъ углемъ — значитъ, умереть. Какъ ни просто гаданье, но оно занимаетъ общество, особенно же громко и задушевно смѣются двое дѣтей — мальчикъ лѣтъ девяти и дѣвочка лѣтъ одиннадцати, стоящіе у стола и хлопающіе руками отъ восторга, когда орѣховая скорлупа опрокидывается или упорно остается на серединѣ тарелки и не подплываетъ никуда.

— А что же вы, душечка, Катерина Марковна, не гадаете? Такой сироточкой въ сторонѣ сидите, — нѣжнымъ голоскомъ спросила Марья Петровна, послѣ того, какъ ей вышло предсказаніе «выйти замужъ».

Ея слова были обращены къ дѣвушкѣ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, сидѣвшей у рабочаго столика передъ свѣчою и поспѣшно дошивавшей шерстяное платье.

— Мнѣ не о чемъ гадать, — просто и кротко отвѣтила дѣвушка, не отрывая глазъ отъ работы.

— Какъ не о чемъ? Да, вы, душечка, можете обо всемъ гадать… Можетъ-быть, замужъ выйдете…

Дѣвушка улыбнулась.

— Моя пора прошла, — замѣтила она.

— Ахъ, что вы, что вы! Вотъ вы всегда такъ года себѣ прибавляете! — воскликнула Марья Петровна. — Можно, право, подумать, что вы этимъ хотите уколотъ кого-нибудь.

— А вы думаете, что мнѣ приноситъ удовольствіе кого-нибудь колоть? — совсѣмъ добродушно и искренно спросила дѣвушка и, поднявъ свою голову, взглянула на Марью Петровну такими ласковыми глазами, что Марья Петровна вдругъ совершенно растаяла и бросилась въ припрыжку ее цѣловать.

— Что вы, что вы! Я такъ, пошутила! — заговорила она, умильно улыбаясь. — Развѣ я васъ не знаю? Вы ангелъ, ангелъ!

— Ну, если бы ангелы такъ выглядѣли, такъ на нихъ не очень-то пріятно было бы смотрѣть, — улыбнулась дѣвушка и снова принялась за шитье.

Она была, дѣйствительно, очень некрасива, хотя ея лицо и дышало свѣжестью и здоровьемъ. Толстыя, неправильно очерченныя губы, широкій, коротенькій носъ, большой рогъ, все это было грубо, — грубо, какъ ея не по росту широкія плечи, какъ ея большія руки, немного красныя, слишкомъ плоскія, съ коротенькими пальцами. Только волосы этой дѣвушки, свѣтло-русые, гладко зачесанные, были замѣчательно густы и мягки, да прекрасно было выраженіе ея сѣрыхъ большихъ глазъ: откровенность, простота и добродушіе свѣтились въ этихъ глазахъ. Она ими и смѣялась, и выражала состраданіе, и высказывала упрекъ. Казалось, все, чего не могли передать ея слишкомъ грубыя, слишкомъ топорныя черты лица, передавалось этими глазами. Природа нерѣдко такимъ образомъ вознаграждаетъ людей за потерю однихъ способностей сильнымъ развитіемъ другихъ.

— И что это вы такъ торопитесь шить, душа моя? Не себѣ ли обновочку? — допрашивала Марья Петровна, разсматривая работу Катерины Марковны.

— Въ самомъ дѣлѣ, Катя, ты бы отдохнула, — замѣтила хозяйка дома, Елизавета Дмитріевна Панова.

— Да я не устала, — отвѣтила Катерина Марковна: — вѣдь скучно же безъ дѣла сидѣть.

— Да, вѣдь ты готова дни и ночи надъ шитьемъ сидѣть, — небрежно проговорила хозяйка. — Нѣтъ, я вотъ совсѣмъ къ этому неспособна. Если бы Катя не была такая трудолюбивая, то я, кажется, осталась бы совсѣмъ безъ платьевъ. Въ городъ рѣдко приходится ѣздить, своихъ швей нѣтъ, — вотъ только она меня и обшиваетъ.

Въ эту минуту вдали начали позванивать колокольчики и бубенчики. Всѣ смолкли, и одна изъ неряхинскихъ барышень даже не рѣшалась придавить положенный между зубами орѣхъ, чтобы не проронить ни одного изъ этихъ едва слышныхъ и заинтересовавшихъ все общество звуковъ. Всѣ ждали, откуда и куда ѣдетъ тройки. Не новые ли гости къ Пановымъ ѣдутъ, и это это можетъ быть? Наконецъ, звуки стали яснѣе, послышался конскій топотъ. Всѣ бросились къ окнамъ, прильнули лицами къ стекламъ, заслонившись руками съ обѣихъ сторонъ лица отъ комнатнаго свѣта. Мимо оконъ лихо пронеслась тройка и завернула за уголъ дома къ воротамъ.

— Къ вамъ, къ вамъ Пѣтуховы ѣдутъ! — закричали неряхинскія барышни и захлопали въ ладоши.

— А я въ такомъ абилье! — воскликнула сестра матушки-попадьи, натягивая на плоскую грудь полосатый шерстяной платокъ, и застыдилась.

Старшая неряхинская барышня вдругъ залилась неудержимымъ смѣхомъ.

— Чему это вы? — обиженно спросила Марья Петровна.

— Ахъ-ха-ха!.. Ахъ!.. Не могу!.. — залилась Луша.

— Это даже очень неделикатно!..

— Охъ, охъ!.. посмотрите, посмотрите!..

— Что же могутъ подумать господа Пѣтуховы?

— Усы… усы… у Луши усы! — едва проговорила старшая неряхинская барышня и, махая руками, снова залилась неудержимымъ, звонкимъ смѣхомъ.

Всѣ взглянули на Лушу, то-есть на младшую Соковнину, и увидали у нея на верхней губѣ двѣ черныя полосы. Ломая и вертя въ рукахъ уголь во время гаданья, она, должно-быть, провела пальцами по губѣ и оставила на ней эти черныя полосы. Достаточно было замѣтить это дѣтямъ, чтобы ихъ смѣхъ слился со смѣхомъ старшей неряхинской барышни. Хозяйка дома и Катерина Марковна тоже не могли удержаться ютъ улыбокъ и только Марья Петровна колко замѣтила, не обращаясь ни къ кому въ особенности:

— Ничего, кажется, нѣтъ смѣшного, если молодая дѣвица и не въ своемъ видѣ! А тутъ еще мужчины!

Мужчины, дѣйствительно, уже входили въ комнату. Это были сосѣди Пановыхъ, два брата Пѣтуховы и гостившій у нихъ на святкахъ гимназитъ Дмитрій Головнинъ. Старшій братъ Пѣтуховъ. Николай, былъ румяный, шарообразный и немного сальный весельчакъ, одѣтый въ просторный потертый пиджакъ и говорившій самъ про себя, что онъ «все въ брюхо растетъ». Младшій братъ Пѣтуховъ, Александръ, былъ строенъ и высокъ, завивалъ свои черные волосы, подкручивалъ тоненькіе усики, носилъ откидные воротнички, открывая тонкую, бѣлую шею съ большимъ кадыкомъ, повязывалъ голубые и красные галстучки, украшался клѣтчатыми жилетами и распространялъ ароматъ не то розоваго масла, не то ванили. Братъ, «росшій въ брюхо», торговалъ лѣсомъ, мѣнялъ лошадей, откармливалъ свиней и про него говорили:

— Сердечный человѣкъ, а ужъ провести, такъ такъ проведетъ, что и на томъ свѣтѣ въ головѣ почешешь.

Младшій братъ все приготовлялъ магистерскую диссертацію и жаловался на множество занятій, совершенно разстраивавшихъ его здоровье, вслѣдствіе чего простенькія провинціальныя барышни звали его «душкой», а болѣе образованныя «Фаустомъ». Гимназистъ, пріѣхавшій съ Пѣтуховыми, подавалъ надежду сдѣлаться въ близкомъ будущемъ очень красивымъ молодымъ человѣкомъ, теперь же былъ тощъ, заморенъ, длиненъ, и изъ-подъ обшлаговъ коротенькихъ рукавовъ его мундирчика, изъ котораго онъ сильно выросъ, торчали длинныя и тонкія руки, совсѣмъ посинѣвшія на холоду. Кланяясь, онъ очень неуклюже шаркалъ ногой и при вопросахъ постороннихъ людей, особенно дамъ, сконфуженно откашливался, прежде чѣмъ произнести обычныя «да-съ» или «нѣтъ-съ». Глядя на него, сразу можно было угадать, что онъ провелъ семь или восемь лѣтъ на полномъ пансіонѣ.

— А мы за вами, за вами! — кричалъ еще въ дверяхъ. Николай Пѣтуховъ, размахивая на ходу жирными, коротенькими руками. — Возможно ли такъ дѣлать, барынька? Борисъ пріѣхалъ, а вы нѣтъ! Это не по-пріятельски! Прошу покорно, дома гадать изволятъ, а насъ и забыли!..

Онъ говорилъ быстро, немного захлебываясь, и въ то же время пожималъ руки всѣмъ присутствующимъ.

— У меня ребенокъ не такъ здоровъ, не до веселья, — замѣтила хозяйка дома.

— А у меня вотъ и вовсе дѣтей нѣтъ — да я веселюсь, — засмѣялся отъ своей незатѣйливой остроты толстякъ. — Ребенку, барынька, вы не поможете. Вы не докторъ. И не одинъ онъ останется. У него няньки есть.

— Все же безъ меня…

— Да вы, барынька, не отвиливайте.

— Поѣзжай, Лиза! Я останусь, — замѣтила Катерина Марковна.

— Ну, такъ и есть, Катерина Марковна всегда найдетъ предлогъ, чтобы не ѣхать! — сказалъ, махнувъ рукою, толстякъ.

Лизавета Дмитріевна нерѣшительно посмотрѣла на Катерину Марковну; ей очень хотѣлось ѣхать къ сосѣдямъ, и въ то же время она не знала, будетъ ли прилично оставить больного ребенка и притомъ же не родного ребенка, а пасынка.

— Шура уснулъ теперь и, вѣроятно, проспитъ до утра, — промолвила Катерина Марковна, подмѣтивъ нерѣшительность молоденькой женщины. — Я буду съ нимъ. Если ему станетъ хуже, я дамъ знать, тутъ недалеко.

— Я, пожалуй, поѣхала бы, — начала Лизавета Дмитріевна: — только ужъ ты, Катя, побереги его…

— Хорошо, хорошо!

Лизавета Дмитріевна подошла къ Катеринѣ Марковнѣ и, цѣлуя ее, спросила:

— Ты не сердишься, что изъ-за меня останешься дома и не поѣдешь туда?

— Что это ты? Что мнѣ тамъ дѣлать? — съ улыбкой спросила Катерина Марковна и добавила: — Мы вотъ здѣсь съ Марьей Петровной пировать будемъ.

— Да, да, душечка, ужъ я-то васъ не оставлю! — воскликнула Марья Петровна и сочувственно и многозначительно стиснула руку Катерины Марковны, какъ бы желая выразить этимъ рукопожатіемъ, что она сочувствуетъ всѣмъ угнетеннымъ.

Лизавета Дмитріевна еще разъ поцѣловала въ лобъ Катерину Марковну и быстро пошла одѣваться, сопровождаемая Марьей Петровной, любившей помогать своимъ знакомымъ барынямъ при одѣваньи. Это, съ одной стороны, давало ей возможность знать до нитки весь ихъ гардеробъ, а съ другой — доставляло случай хвалить до тѣхъ поръ какой-нибудь подвернувшійся подъ руку платочекъ или воротничокъ, что было бы безбожною жестокостью не отдать этихъ вещей такъ страстно влюбившейся въ нихъ особѣ.

— А вы такъ-таки и не поѣдете? — веселымъ и дружескимъ тономъ допрашивалъ Катерину Марковну старшій Пѣтуховъ, разводя коротенькими и жирными руками.

— Такъ-таки и не поѣду! — такимъ же тономъ отвѣтила Катерина Марковна.

— И скучать не будете съ церковной крысой?

— И скучать не буду.

— Ну, говорилъ, я и опять говорю, что вы вся въ меня. Я вотъ тоже никогда не видалъ въ лицо скуки. А вѣдь знаете пословицу: кому въ кого родиться, тому на томъ жениться.

— Вотъ я и жду, когда вы посватаетесь.

— Ой, не шутите, а то я и въ самомъ дѣлѣ свататься начну, а тогда ужъ скажете слово, потомъ не воротите.

— А можетъ-быть, я и не захочу его ворочать?

— Ой ли? — спросилъ старшій Пѣтуховъ, и въ его шутливомъ тонѣ послышалось что-то серьезное, что-то недовѣрчивое.

— Право! Только вѣдь вы еще не спросили, какой будетъ отвѣтъ, — засмѣялась Катерина Марковна.

— Вывернулась, вывернулась! — вздохнулъ толстякъ, грозя ей пальцемъ. — Шутница вы, большая шутница!

— Еще бы не быть шутницей передъ лицомъ такого первокласснаго шутника.

— А мы бы хоть разочекъ позабыли, что я шутникъ, да и поговорили бы со мной серьезно.

— А мы развѣ когда-нибудь говорите серьезно?

— А вы какъ объ этомъ своимъ умомъ раскидываете? — спросилъ толстякъ, пристально и не безъ легкой грусти смотря въ ея глаза. — Думаете, что Николай Пѣтуховъ только о бревнахъ, лошадяхъ да свиньяхъ серьезно умѣетъ говорить, что онъ только и родился для того, чтобы на базарной площади всю жизнь проругаться да тамъ и животъ свой положить?

Катерина Марковна, несмотря на всю свою находчивость, не знала, что отвѣчать: продолжать шутить было некстати, говорить серьезно не позволяли ни мѣсто, ни присутствіе постороннихъ лицъ. На выручку къ ней явились неряхинскія барышни; онѣ уже успѣли соскучиться въ обществѣ томно вздыхавшаго младшаго Пѣтухова и потому безъ всякой церемоніи потащили старшаго Пѣтухова къ столу гадать. Этого обстоятельства, повидимому, только и ждалъ гимназистъ, быстро отдѣлившійся отъ группы гадающихъ и подошедшій къ Катеринѣ Марковнѣ.

— А вы опять не ѣдете къ нашимъ! — шопотомъ спросилъ онъ.

— Не ѣду. А что! — ласково взглянула на него Катерина Марковна.

— Я опять скучать буду.

— Тамъ же такъ много гостей, весело будетъ.

— Вы знаете, я такой… такой неуклюжій, — въ смущеніи, краснѣя до ушей, прошепталъ гимназистъ. — Эти неряхинскія барышни и Пѣтуховы вѣчно смѣются такъ громко; мнѣ, право, всегда кажется, что они надо мной смѣются.

— Да вѣдь и при мнѣ они будутъ такъ же громко смѣяться, — улыбнулась Катерина Марковна.

— Что мнѣ за дѣло, смѣются ли надо мной при васъ или нѣтъ, — горячо возразилъ гимназистъ.

— Я и не знала, что я геній, обязанный охранять бодрость вашего духа, — пошутила Катерина Марковна.

— Ну, вотъ! — смѣшался гимназистъ. — Вы все знаете… вы только хотите меня помучить. Тоже начинаете смѣяться надо мной.

— Полноте, Митя! — добродушно замѣтила она и взяла его за руку. — Вы знаете, что я васъ очень люблю.

Эта фраза была сказана просто и искренно: казалось, что ее говорила старшая сестра младшему брату. Но гимназистъ весь вспыхнулъ.

— Гдѣ ужъ любить! — въ волненіи проговорилъ онъ. — Я былъ бы счастливъ, если бы вы только позволяли любить мнѣ васъ… Знаете, я бы теперь, кажется, все, все отдалъ, чтобы остаться здѣсь…

— Какой щедрый: у самого ничего нѣтъ, такъ онъ готовъ все отдать!

— Вотъ вы опять смѣетесь надо мной, — раздражительно сказалъ онъ. — Какъ вамъ не надоѣстъ эта игра въ слова. Вы со мной, точно кошка съ мышонкомъ играете…

— Ахъ, вы сегодня, Митя, изъ рукъ вонъ несносны! Что вы элегію новую написали, что ли?

— Ну да, написалъ! Развѣ я виноватъ, что мнѣ скверно живется, что я не могу не писать?

— Чего вы злитесь? Кто васъ винитъ за писанье элегій? Пишите, у васъ, кажется, есть талантъ, только поменьше жалуйтесь на свою судьбу, а задумывайтесь о судьбѣ другихъ. Ваши огорченія, Митя, право, смѣшны передъ серьезнымъ горемъ другихъ людей.

— Неужели же вы думаете, что я не понимаю этого! — горячо воскликнулъ юноша, и его глаза оживились. — Мнѣ и самому тяжело только потому, что кругомъ всѣ дышатъ такимъ самодовольствіемъ, такъ равнодушно смотрятъ на ближнихъ, такъ грубо оскорбляютъ ихъ. За кого же вы меня считаете, если думаете, что меня тяготятъ только коротенькіе рукава моего мундирчика и моя неуклюжая фигура!

— Митя, Митя, я вовсе этого не думаю, — замѣтила Катерина Марковна серьезнымъ тономъ. — Иначе я васъ не любила бы. Я знаю, что вы добрый и не глупый мальчикъ. У васъ только склонность къ жалкимъ фразамъ и плачевнымъ элегіямъ развита въ ущербъ бодрости и энергіи. И, конечно, коротенькіе рукава мундирчика и неуклюжесть играютъ тутъ нѣкоторую роль, можетъ-быть, даже большую, чѣмъ страданія одной части человѣчества и самодовольствіе другой… Не возражайте, не пѣтушитесь! Байронъ то же мучился незнатностью своего рода и хромой ногой, ну, а вамъ-то и Богъ проститъ эти прегрѣшенія… А элегію-то все-таки оставьте мнѣ.

Юноша и обрадовался, и смутился. Его стихи серьезно читала покуда только одна Катерина Марковна. Онъ очень хорошо зналъ, что она искренно интересуется ими, и это льстило его самолюбію, сильно развившемуся вслѣдствіе довольно тяжелой жизни и вѣчнаго пребыванія среди чужихъ людей. Вниманіе Катерины Марковны поощряло его продолжать литературныя попытки. Но онъ такъ же зналъ, что Катерина Марковна безпощадно разберетъ каждую написанную имъ строчку, съ свойственнымъ ей юморомъ сдѣлаетъ мѣткія замѣчанія насчетъ обилія слезъ и недостатка искренняго чувства, насчетъ витіеватости фразъ и убожества формы. Обыкновенно послѣ ея критическаго разбора отъ его стихотвореній оставались цѣлыми только заглавіе и подпись.

— Я, право, не знаю, — колебался онъ. — Вы опять станете доказывать, что у меня нѣтъ никакихъ способностей и что я ни на что не гожусь…

— Когда же это я вамъ доказывала, Митя? Вы знаете, что я наизусть помню двѣ строфы изъ вашихъ послѣднихъ пятнадцати элегій.

— Двѣ строфы! И вы говорите, что вы не смѣетесь надо мной!

— А ужъ не думаете ли вы, что я стану заучивать наизусть стихи въ родѣ вашего «воззванія къ человѣчеству»:

Очнись; погрязнувшій въ порокѣ,

Пустой и жалкій родъ людской!

Тебѣ я шлю…

— Полноте, полноте, Катерина Марковна, — захохоталъ юноша. — Вѣдь я самъ теперь понимаю, что это пошлость.

Въ эту минуту въ комнату появилась Лизавета Дмитріевна, совсѣмъ одѣтая, даже въ шубкѣ и башлыкѣ. Неряхинскія барышни заметались изъ стороны въ сторону, наскоро прощаясь съ Катериной Марковной и Марьей Петровной, звонко цѣлуя ихъ на ходу и спѣша надѣть платки, башлыки, шубки. Произошло нѣкоторое смятеніе, возгласы о забытыхъ носовыхъ платкахъ, столкновеніе носомъ къ. носу суетившихся лицъ, наступаніе другъ другу на ноги, шумный говоръ, изъ котораго никто не слыхалъ и не понималъ ни слова, и, наконецъ, тройка сытыхъ лошадей, звонко ударяя копытами о мерзлую землю и позванивая колокольчиками и бубенцами, рванулась съ мѣста и пронеслась мимо оконъ дома, взметая мелкій бѣлый снѣгъ.

— Уѣхали! — вздохнула Марья Петровна, прильнувъ лицомъ къ стеклу. — Какъ на пожаръ, скачутъ, того и гляди, что въ снѣгъ вывалятся. Точно поросята набились въ сани. Другъ на другѣ сидятъ.

— Я вотъ тоже люблю быструю ѣзду, — сказала Катерина Марковна, чтобы прекратить нѣсколько ехидныя замѣчанія Марьи Петровны.

— Да, любите, а приходится поневолѣ дома сидѣть!

— Мнѣ никто не мѣшаетъ ѣздить, куда я хочу.

— Не мѣшаетъ; душечка, не мѣшаетъ, а поневолѣ приходится дома сидѣть, когда другія-то рыщутъ отъ больныхъ дѣтей… Тоже не ваше бы дѣло, ангелъ мой, съ чужими дѣтьми няньчиться.

— Развѣ они мнѣ чужія?

Катерина Марковна подняла голову и обратила къ гадавшимь у стола дѣтямъ свои глаза, полные выраженія самой теплой, самой искренней любви. Она встала и подошла къ дѣтямъ той своеобразною походкою, какою ходила во всемъ домѣ только она одна: Катерина Марковна ходила, не торопясь, не переваливаясь, держа прямо свой полный, но стройный дѣвственный станъ, почти неслышно касаясь пола своими довольно крупными, но красивыми ногами. Она ласково положила свои руки на плечи дѣтей и спросила:

— Нагадались?

— Тетя Катя, мнѣ богатство вышло, — сказалъ мальчуганъ.

— А мнѣ, тетя Катя, ничего не вышло, — вздохнула дѣвочка.

— Сонъ долженъ бы выйти тебѣ, Мима, потому что теперь можно напиться чаю и спать, — тихо замѣтила Катерина Марковна. — Взгляните, какъ она и Костя похожи на мою покойную сестру, — сказала она, указывая Марьѣ Петровнѣ на дѣтей. — А вы говорите, что они мнѣ чужія!

Катерина Марковна вздохнула и пошла отъ стола, обнявъ дѣтей.

— Пойдемте пить чай, — пригласила она Марью Петровну.

— Вы ангелъ, ангелъ! Вы имъ мать, а не кто-нибудь другой, васъ они должны почитать и любить…

— А развѣ вы думаете, что они меня не любятъ? — улыбнулась Катерина Марковна и обратилась къ дѣтямъ съ вопросомъ: — Любите?

Дѣти крѣпко обняли тетку и звонко поцѣловали ее.

— И должны, и должны любить, душечки! — жалобно проговорила Марья Петровна. — И дай Богъ, чтобы и подъ старость холили и лелѣяли свою тетю, свою вторую мать, чтобы хоть на старости лѣтъ она ихъ любовью была счастлива.

— Я и теперь вполнѣ, счастлива!

— И, душечка, какое же это счастье! Ну, нужны вы, не могутъ безъ васъ обойтись, вотъ васъ и ласкаютъ, и берегутъ.

— Въ этомъ-то и есть мое счастье, что я нужна, что я полезна кому-нибудь, что я не лишняя.

Всѣ усѣлись къ чайному столу.

— Да, а не будете полезны и станутъ помыкать вами, станутъ ломаться надъ вами, станутъ издѣваться надъ вами… Я, душечка, это не объ васъ собственно говорю, а вообще по человѣчеству такъ бываетъ… Ужъ можетъ ли быть человѣкъ счастливъ, если у него своей семьи нѣтъ? Въ своей-то семьѣ — худъ ли, хорошъ ли, нуженъ или не нуженъ человѣкъ, а все его держатъ и уважаютъ дѣти и младшіе, потому законъ такой. А въ чужой?.. Сама я живу у чужихъ! Отецъ Матвѣй, конечно, человѣкъ добрый, но необразованный и притомъ, знаете, это на него находитъ полоса такая, пьетъ онъ запоемъ. Разумѣется, въ обыкновенное время онъ меня всячески уважаетъ, потому что онъ понимаетъ, что мы съ сестрицей не такое воспитаніе, какъ онъ, получили. Зато ужъ во время запоя… Господи! вы, душечка, даже и предположить, и вообразить себѣ не можете, какія слова у иныхъ людей есть! То-есть самыя такія преобидныя. И такъ какъ я дѣвица, то мнѣ даже этихъ словъ не то что понимать, а и слышать-то не слѣдовало бы… И все это я еще стерпѣла бы, потому что чего же отъ человѣка не въ своемъ видѣ требовать, если бы не сестрица… Она, она мою кровь пьетъ, она меня сушитъ! Сестрица моя, конечно, женщина умная; конечно, ее огорчаетъ, что она въ деревнѣ должна среди мужиковъ-лапотниковъ въ забвеніи изнывать; но мнѣ-то каково ея нападки терпѣть. Отецъ Матвѣй вотъ рыбу уйдетъ ловить лѣтомъ, по цѣлымъ днямъ на бережку сидитъ, удитъ и канты поетъ, — ему и хорошо; зимой тоже онъ либо въ разъѣздахъ, либо въ забвеніи чувствъ находится, — а я все одна съ сестрицей, все одна. Нужда придетъ — меня попрекаютъ, на меня сестрица накидывается; неряхинскимъ барышнямъ обновы привезутъ — меня сестрица пилить начинаетъ; дѣти надоѣдать станутъ… Да что ужъ говорить!.. То-есть я словно урна какая-то передъ сестрицей. Ей-Богу, а развѣ я виновата, что въ нашемъ сословіи недостатки и дѣти! Вѣдь ужъ я тутъ ничѣмъ не виновата. Я тоже помочь, облегчить стараюсь…

— Да, ваше положеніе не веселое, — вздохнувъ, замѣтила Катерина Марковна, задумчиво помѣшивая ложечкой въ чайной чашкѣ и опустивъ голову на ладонь лѣвой руки.

— Ужъ какое веселье, какое веселье, душечка! — глубоко вздохнула Марья Петровна. — И можетъ ли веселье быть, если все изъ чужихъ рукъ смотришь. Только въ замужествѣ нашей сестрѣ и спасенье. А такъ-то мы что: насѣдки на чужомъ гнѣздѣ.

— При чемъ же тутъ замужество, Марья Петровна? — замѣтила Катерина Марковна. — Вотъ вы сами же говорите, что и сестра ваша несчастлива, а вѣдь она замужемъ. Нужда тутъ во всемъ виновата.

— Это, конечно, нужда хоть кого сломитъ. Но все же, душечка, сестрица не въ примѣръ счастливѣе меня. У нея дѣти, она на нихъ хоть злобу сорветъ, ну, и подъ старость кормильцы и поильцы будутъ. А у меня кто?

— Ну, Богъ съ нимъ, съ такимъ счастьемъ, — махнула рукою Катерина Марковна. — Уже лучше черствый хлѣбъ ѣсть, чѣмъ дѣтей по рукамъ и ногамъ связывать, заѣдая ихъ жизнь на старости… Дѣти, не пора ли вамъ спать? — обратилась она къ дремавшимъ дѣтямъ.

Они встали, Марья Петровна тоже поднялась съ мѣста.

— Вы вѣдь у насъ ночуете, — сказала Катерина Марковна. — Въ моей комнатѣ на диванѣ постлана постель…

— Не надо ли вамъ помочь дѣтей уложить? — услужливо спросила Марья Петровна.

— Нѣтъ, тамъ вѣдь нянька есть.

Мірья Петровна перецѣловала обоихъ дѣтей и Катерину Марковну и удалилась спать. Дѣти въ сопровожденіи тетки пошли въ дѣтскую и быстро улеглись спать. Катерина Марковна отпустила изъ дѣтской няньку, подошла къ спавшему больному ребенку, посмотрѣла на него, пощупала осторожно его лобъ, помѣстилась около его постельки въ большое кресло, заслонила абажуромъ лампу, чтобы ея свѣтъ не мѣшалъ дѣтямъ, и раскрыла книгу. Невозмутимымъ спокойствіемъ дышала каждая черта ея лица и вся ея фигура. Въ эту минуту она казалась даже красивою: ея губы казались не такими толстыми, ротъ не такимъ большимъ, а въ глазахъ отражалось столько доброты и душевнаго покоя, и отъ всего ея существа вѣяло дѣвственнымъ здоровьемъ. Но проходили минуты за минутами, а Катерина Марковна не переворачивала страницы, точно этой страницѣ не было и конца. Наконецъ, она выпустила изъ рукъ на колѣни книгу и откинулась къ спинкѣ кресла.

— Насѣдка на чужомъ гнѣздѣ… Когда захотятъ, тогда и выгонятъ, — тихо прошептала она, обводя глазами мирную и уютную дѣтскую.

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда… И развѣ я виновата, что я не могу свить своего гнѣзда? За что же меня наказывать?.. И съ чего я растосковалась? Мнѣ такъ хорошо, такъ уютно… Ахъ, эта Марья Петровна вѣчно съехидничаетъ… Бѣдная, бѣдная, тяжело ей жить…

Она вздохнула и принялась за чтеніе и еще спокойнѣе, еще свѣтлѣе стало выраженіе ея лица.

II.

Катерина Марковна Коханова жила въ домѣ Пановыхъ съ того времени, какъ у нея умерла мать. А это случилось лѣтъ десять тому назадъ.

Катерина Марковна не могла не перебраться къ своей двоюродной сестрѣ изъ своего стараго гнѣзда, изъ маленькаго помѣщичьяго дома въ деревнѣ Липовкѣ, гдѣ она жила прежде съ матерью, потому что Катерина Марковна была по натурѣ «насѣдка». Ей непремѣнно нужно было за кѣмъ-нибудь ходить, кого-нибудь прятать подъ свое крыло, кого-нибудь защищать. Эту черту характера она унаслѣдовала отъ матери, вѣчно волновавшейся даже безъ всякой видимой причины за участь своихъ «цыплятъ» и упрашивавшей смотрѣть за ними не только нянекъ и горничныхъ, но даже старосту Михѣя. Бесѣдуя съ нимъ о хозяйствѣ, старушка постоянно кончала разговоръ просьбой присмотрѣть за барышнями, «потому что не ровенъ часъ, что-нибудь случиться можетъ». Михѣй глубокомысленно соглашался съ барыней, что «точно не ровенъ часъ», и прибавлялъ къ этому: «ужъ вы не сумлевайтесь, матушка-барыня», хотя трудно было сказать, что могъ бы онъ сдѣлать, если бы этотъ роковой «часъ» дѣйствительно насталъ. Катерина Марковна вышла такой же «насѣдкой», и это уже можно было предсказать ей съ дѣтства, видя, какъ усердно она няньчится съ котятами, со щенками, съ куклами. Какъ ея мать няньчилась со своими дѣтьми — дочерью и племянницей, пока тѣ были малы, такъ Катерина Марковна няньчилась съ нею, когда та состарилась. Когда мать умерла, Катерина Марковна затосковала въ своемъ опустѣломъ домѣ, и ее потянуло въ домъ двоюродной сестры, няньчиться съ дѣтьми этой сестры. Это было тѣмъ болѣе кстати, что Панова уже начинала прихварывать и не могла одна справиться съ ребятишками. Не прошло и года послѣ переселенія Катерины Марковны въ домъ Пановыхъ, какъ она сдѣлалась въ немъ необходимымъ лицомъ. Тетя Катя должна была и за хозяйствомъ присмотрѣть, тетя Катя должна была и старшую дочь Пановыхъ свезти въ институтъ, тетя Катя должна была и бѣлье дѣтей пересмотрѣть, и уроки ихъ прослушать. Однимъ словомъ, безъ тети Кати шагу въ домѣ не дѣлалось. И всѣмъ — и прежде всего самой Катеринѣ Марковнѣ — это казалось вполнѣ естественнымъ и понятнымъ, такъ какъ вѣдь тетя Катя была «незамужница». Кто первый произнесъ надъ ней этотъ роковой приговоръ — это трудно сказать, вѣроятно, она само, потому что она не иначе называла себя, какъ «дурнушкой», не безъ юмора подтрунивая надъ своими недостатками. Но какъ бы то ни было, это высказывали всѣ, никогда не задумываясь надъ вопросомъ: «да почему же она незамужница?» Правда, влюбиться въ нее было трудно, но полюбить ее было легко уже потому, что она сама была воплощенная любовь.

Когда Панова умерла, Катерина Марковна сдѣлалась еще болѣе необходимой въ домѣ Панова. Борисъ Васильевичъ Пановъ былъ изъ числа «байбаковъ». Плотный, статный, здоровый, еще очень красивый собой, онъ давно поселился въ своей деревнѣ послѣ неудавшейся карьеры въ столицѣ и не то облѣнился, не то опустился. Онъ съ ироніей говорилъ о разныхъ карьеристахъ, онъ насмѣшливо относился ко всякимъ широкимъ замысламъ, онъ немножко будировалъ противъ всѣхъ, кому бабушка ворожитъ или кто лбомъ стѣну прошибаетъ. Подъ маской наружнаго спокойствія и апатіи у него постоянно проглядывалъ какой-то червячокъ неудовлетвореннаго самолюбія, разбитыхъ надеждъ, недовольства судьбою. Въ его нападкахъ на удачниковъ, на карьеристовъ слышалась желчная жалоба, что его не признали, не поняли, не оцѣнили. Почему это случилось — этого никто не зналъ; можетъ-быть, это случилось просто потому, что онъ самъ цѣнилъ себя выше своей дѣйствительной стоимости. Но какъ бы то ни было, онъ винилъ не себя, а другихъ, и не нашелъ лучшаго средства для отплаты за уязвленное самолюбіе, какъ разлѣниться и сложить руки. Къ хозяйству онъ относился болѣе чѣмъ равнодушно и меньше сидѣлъ надъ счетами, чѣмъ надъ новыми книжками журналовъ и новыми нумерами газетъ, гдѣ нерѣдко встрѣчались его лаконическія замѣтки: «всѣ мы государствами на словахъ ворочаемъ»; а «квартальнаго-то забыли?», «попробуйте-ка, суньте-ка носъ!», «эхъ, вы, борцы на перьяхъ!» и т. д. Иногда лежа съ книгой въ рукахъ, онъ оставался пойти весь день въ своемъ кабинетѣ, неохотно поднимаясь даже къ обѣду или къ чаю. Послѣ смерти жены онъ почувствовалъ бы себя еще болѣе одинокимъ, если бы волей-неволей ему не пришлось теперь чаще сталкиваться съ Катериной Марковной. Она приходила къ нему говорить о хозяйствѣ, совѣтоваться о дѣтяхъ.

— Какъ тебѣ, Катя, это все не надоѣстъ! — говорилъ онъ ей, лѣниво позѣвывая.

— Вообрази, Борисъ, что это точно мнѣ надоѣстъ, — отвѣчала она съ улыбкой: — и въ одинъ прекрасный день мы всѣ останемся и безъ чаю, и безъ обѣда, и даже — увы! — въ костюмахъ нашихъ прародителей. Мило будетъ?

Потомъ она прибавила:

— Нѣтъ, я вотъ тебѣ удивляюсь, какъ тебѣ не надоѣстъ вѣчно лежать съ этими книгами…

— А ты врагъ книгъ?

— Не такой, какъ ты, но…

— Да развѣ я врагъ книгъ? — не безъ удивленія перебивалъ ее Борисъ Васильевичъ.

— Да какъ же. Я читала твои замѣтки въ журналахъ. Ты ничему не вѣришь, что тамъ пишутъ. Зачѣмъ же и читать?

— А ты вѣришь?

— Нѣтъ, тоже не вѣрю по большей части. Но зато я и не читаю запоемъ, какъ ты, всего безъ разбора. На это времени много празднаго нужно, а у меня его нѣтъ.

— Охота же тебѣ все самой дѣлать… Вотъ ты даже иногда мужскіе сапоги носишь, чтобы удобнѣе ходить по ледникамъ и кладовымъ.

Она засмѣялась.

— А самолюбіе-то у меня на что? Теперь я знаю, что безъ тети Кати никто шагу ступить не умѣетъ, а брось я все — о тетѣ Катѣ никто и не вспомнитъ.

— Какъ обо мнѣ? — спросилъ Пановъ не безъ желчи.

Она пожала плечами.

— Понимаешь это и все же ничего не дѣлаешь, когда могъ бы быть первымъ въ краѣ, — сказала она.

— Гдѣ намъ! — съ ироніей отвѣтилъ онъ, махнувъ рукою.

— Полно, Борисъ! Ты самъ очень хорошо знаешь, что ты головой выше разныхъ Пѣтуховыхъ, Соковниныхъ… Впрочемъ, я не вѣрно выразилась! Ты могъ бы быть головой выше ихъ, а теперь… теперь отъ на каждомъ шагу обманываютъ да обсчитываютъ тебя, подсмѣиваясь, какъ надъ простачкомъ… Этого ты уже успѣлъ добиться. Посмотримъ, чего еще добьешься года черезъ четыре такой жизни.

Иногда она выводила Панова изъ терпѣнія, не безъ юмора, съ неподражаемой серьезностью утверждая, что бездѣятельная и праздная жизнь превосходна, что это и есть идеалъ всѣхъ истинно умныхъ людей.

— Я вотъ сама чувствую, что надо мнѣ на отдыхъ уѣхать, въ Липовку забраться, — говорила она. — Я все больше и больше сознаю, что ты правъ, что вся эта вѣчная возня и суета ни къ чему не ведутъ. Заботишься все о разныхъ пустякахъ, объ обѣдахъ, да тряпкахъ, а что пользы? Только на мелочь размѣняешься, да характеръ испортишь…

Пановъ чувствовалъ, что она смѣется надъ нимъ, и въ то же время не могъ спорить съ нею. Разъ онъ попробовалъ замѣтить ей, что безъ этихъ мелкихъ заботъ все же не проживешь, но она очень наивнымъ тономъ спросила его:

— А вотъ ты прожилъ же?

— Ну… я… — началъ Пановъ и не кончилъ фразы.

Порой она измѣняла свою тактику. Она горячо и настойчиво уговаривала его взяться за дѣло, доказывая ему, что ему-то стыдно зарывать свои способности.

— Что же мудренаго, что у насъ многое идетъ дурно, когда множество людей, подобныхъ тебѣ, умныхъ, добрыхъ и честныхъ, устраняются отъ должностей, — говорила она. — Вѣдь это просто преступленіе передъ обществомъ, это какое-то нравственное самоубійство! И за что ты казнишь себя?

— Какъ казню?

— Ну да! Вѣдь тебя мучитъ твое бездѣйствіе? тебя мучитъ неудовлетворенное самолюбіе? Я вѣдь это читаю въ каждой твоей фразѣ, въ выраженіи твоего лица. Да иначе и быть не можетъ. Если бы я не видала, не чувствовала, что ты мучишься своимъ бездѣйствіемъ, я, право, перестала бы тебя уважать…

Пановъ смотрѣлъ на ея раскраснѣвшееся лицо, на ея блестящіе глаза и думалъ:

«Какъ жаль, что она такъ дурна собою!»

Мѣсяца за два передъ земскими выборами онъ какъ будто оживился. Къ нему завернули нѣкоторые изъ сосѣдей помѣщиковъ, подталкивая его на дѣло. Катерина Марковна очень усердно держала ихъ сторону и подзадаривала его. Наконецъ, онъ объявилъ ей, что онъ рѣшился самымъ дѣятельнымъ образомъ провалить на выборахъ нѣсколько лицъ и поддержать другихъ. Эта агитація по выборамъ стала казаться ему и занимательной, и необходимой по многимъ причинамъ и объ этихъ-то причинахъ онъ подолгу сталъ бесѣдовать теперь съ Катериной Марковной. Онъ говорилъ даже, что онъ самъ былъ не прочь принять на себя какую-нибудь должность по выборамъ, и въ то же время началъ распространяться о необходимости посерьезнѣе заняться хозяйствомъ.

— Ты, Катя, меня совсѣмъ въ дѣятели превратила, — ласково проговорилъ онъ однажды, цѣлуя ее въ лобъ.

Катерина Марковна только покраснѣла. Онъ былъ удивительно мужественъ и красивъ, когда оживлялся… Когда настали дни выборовъ, онъ уѣхалъ въ городъ. Городская жизнь, столкновенія съ земцами, борьба и интриги, все это вдругъ встряхнуло и разбудило его. Давно онъ не чувствовалъ себя такимъ молодымъ и бодрымъ, какъ теперь. Онъ даже сильно приволокнулся за одной изъ помѣщичьихъ дочерей, смазливой брюнеточкой, не на шутку закокетничавшей съ нимъ. Выборы были удачны. Побѣда осталась за той партіей, къ которой примкнулъ Пановъ. Онъ чувствовалъ, что партія обязана этой побѣдой въ сильной степени ему. Какъ человѣкъ, недурно образованный и много читавшій, онъ загонялъ своихъ враговъ мѣткими нападками и горячими рѣчами. Самого его выбрали въ почетные мировые судьи. Онъ вернулся домой, веселый, сіяющій, оживленный. Перецѣловавъ дѣтей и обнявъ Катерину Марковну, онъ сталъ горячо разсказывать ей о выборахъ.

Она вся сіяла, слушая его и сознавая, что это она пробудила къ жизни дремавшую силу. Впервые Пановъ показался ей не только симпатичнымъ человѣкомъ, но просто красавцемъ. Онъ былъ уже далеко не юношею, но именно это-то и придавало такую законченность и цѣльность всему его существу, формамъ его тѣла, чертамъ лица, выраженію физіономіи. Отъ него вѣяло силой и здоровьемъ.

Наконецъ, онъ весело замѣтилъ ей:

— А я, Катя, влюбился! Жениться думаю!

Это было такъ неожиданно, что она даже смутилась.

— Что-жъ, и прекрасно. Ты еще молодъ… — коротко и отрывисто проговорила она.

— Это не будетъ тебѣ непріятно?

— Почему же?.. Нельзя же тебѣ весь вѣкъ такъ жить…

У нея точно что-то перехватывало духъ.

— А если вы не сойдетесь характерами?

— Ну, что-жъ… Уѣду въ Липовку.

— Уѣдешь? — спросилъ онъ тревожно и съ испугомъ.

— Разумѣется. Не ссориться же мнѣ съ твоей женою. Я чужая…

— Ты чужая? — горячо воскликнулъ онъ. — Ты чужая?..

Его глаза сверкнули какимъ-то огонькомъ.

— Да развѣ ты не понимаешь, что ты здѣсь все! — добавилъ онъ.

— Теперь… Но тогда все будетъ она, а не я, — сказала Катерина Марковна.

У нея сильно щемило сердце.

— Никогда, никогда! Лиза Дурасова почти дѣвочка, милая вертушка, смазливая рожица — и только! — проговорилъ онъ. — А ты…

Онъ ласково взялъ ее за руки и притянулъ къ себѣ. Она испуганно вздрогнула.

— Неужели ты не понимаешь, что ты нужна здѣсь и мнѣ, и дѣтямъ…

Она немного отстранилась отъ него, точно онъ брызнулъ на нее холодной водой. Она провела рукой по лбу и засмѣялась страннымъ горькимъ смѣхомъ:

— Да, да, нужна и тебѣ, и дѣтямъ! — проговорила она. — Разумѣется… разумѣется… я это понимаю… Я постараюсь поладить съ твоею женою…

Она повернула къ нему лицо, и въ ея глазахъ было выраженіе ироніи.

— Такъ ты говоришь, что эта… какъ ты ее назвалъ: Лиза Дурасова?.. смазливая рожица и только? — спросила она.

— Ну, да! Милая вертушка, наивная болтунья, — сказалъ онъ. — Гдѣ ей домомъ управлять!.. Нѣтъ, она лишній цыпленокъ подъ твоимъ крылышкомъ будетъ… Ты и ее сумѣешь пригрѣть, моя добрая…

Онъ опять хотѣлъ притянуть ее къ себѣ, но она отстранилась.

— Полно! — проговорила она съ легкимъ оттѣнкомъ досады. — Тебѣ теперь надо отучаться отъ этихъ нѣжностей, а то молодая жена приревнуетъ.

— Къ тебѣ-то? — съ удивленіемъ сказалъ онъ и вдругъ, точно спохватившись, прибавилъ: — Наши же отношенія чисто братскія!

Не прошло и минуты, какъ онъ уже серьезно сталъ толковать о дѣлахъ. Что нужно приготовить, если онъ точно женится? Не надо ли реставрировать бѣлье? Гдѣ и какъ устроить спальню? Пожалуй, придется выписать изъ Москвы двѣ односпальныя кровати, такъ какъ не хотѣлось бы ставить въ спальню ту кровать, которая служила ему при первой женѣ? Ему очень тяжелы всѣ эти воспоминанія. Они главнымъ образомъ удерживаютъ отъ второго брака…

— Ты понимаешь, надо все новое, чтобы не было этихъ воспоминаній, — сказалъ онъ, грустно вздыхая. — Мы еще обсудимъ все это какъ-нибудь съ тобою. Ты вѣдь моя руководительница и главный мой совѣтникъ.

— Хорошо, — отвѣтила она коротко.

У нея перехватывало духъ.

Она прошла въ свою комнату, присѣла къ окну и стала безцѣльно смотрѣть въ пространство. Она ни о чемъ не думала, ничего не понимала, что съ ней дѣлается. Въ головѣ была какая-то пустота, точно она что-то потеряла. Что? — она этого и сама не знала. Она даже не замѣчала, что изъ, ея глазъ градомъ лились слезы. Потомъ, какъ бы замѣтивъ ихъ внезапно, она раздражительно пожала плечами, отерла лицо и проговорила:

— Да развѣ я и надѣялась на что-нибудь другое?.. Развѣ я могла надѣяться на что-нибудь?.. Развѣ я не предвидѣла; что это когда-нибудь случится?.. Не на мнѣ же ему было жениться!..

Она съ горькой иронической улыбкой взглянула на свое отраженіе въ зеркалѣ и опять пожала плечами.

— Особенно красива теперь, съ этимъ покраснѣвшимъ носомъ и подпухшими глазами!..

Она ненавидѣла, презирала себя въ эту минуту…

Она налила воды въ рукомойникъ и стала усердно умывать лицо…

Вечеромъ она насильно переломила себя, и уже сама начала разговоръ о свадьбѣ Панова. Она входила во всѣ мелочи, не забыла никакихъ подробностей. Всѣ хлопоты по передѣлкѣ квартиры, по приготовленію бѣлья она взяла на себя. Она точно хотѣла за что-то наказать себя, взявъ на себя исполненіе этой трудной задачи подготовленія гнѣзда для другой женщины. Когда, по прошествіи двухъ-трехъ мѣсяцевъ, Пановъ вошелъ въ комнату, долженствовавшую съ завтрашняго дня служить спальнею ему и его женѣ, онъ пришелъ въ восторгъ отъ убранства этой комнаты и обнялъ Катерину Марковну.

— Спасибо тебѣ, моя добрая, — сказалъ онъ ей.

— Ну, ты теперь вполнѣ доволенъ? — проговорила она.

— О, еще бы! — отвѣтилъ онъ, цѣлуя ея руки.

— Дай Богъ, чтобы она стоила тебя! — сказала Катерина Марковна и поцѣловала его въ лобъ, какъ цѣлуетъ мать избалованнаго ею, прихотничающаго ребенка.

«Молодая» тоже осталась всѣмъ довольна, поселившись въ домѣ Панова, гдѣ она порхала, какъ птичка, безъ умолку болтая всякіе пустяки и глупости. Оставшись наединѣ съ мужемъ, она замѣтила ему среди поцѣлуевъ:

— Прежде, когда ты мнѣ говорилъ, что у твоей Кати золотое сердце, я ревновала тебя къ ней. А теперь, когда я ее увидала…

Она оборвала фразу и засмѣялась.

— Къ такимъ носамъ не ревнуютъ, птичка? Да? — спросилъ онъ ее, заглядывая ей въ плутовскіе глаза.

— А что за руки, что за ноги! — сказала Елизавета Дмитріевна и выставила свою ножку. — Изъ одной двѣ такія выйдутъ.

Онъ опустился передъ ней на колѣни и сталъ цѣловать ея руки…

Катерина Марковна не спала въ эту ночь и все думала, окажется ли достойной его эта молоденькая вертушка, будетъ ли онъ съ нею счастливъ? А слезы, непрошенныя, досаждающія слезы такъ и лились, и лились изъ глазъ.

Съ слѣдующаго дня въ домѣ все пошло по-старому. Въ немъ только прибавилось однимъ лицомъ, говорившимъ съ надутыми по-дѣтски губками: «Катя, у меня кружево у манишки отпоролось!.. Катя, я разорвала вчера платье!.. Катя, налей мнѣ чаю!..» Да прибавилось число поцѣлуевъ, расточаемыхъ Катеринѣ Марковнѣ, когда она подшивала кружево, зашивала платье, наливала чай капризничающему ребенку.

Катерина Марковна не только не чувствовала себя менѣе прежняго счастливой, но даже была счастливѣе прежняго. Пановъ послѣ женитьбы какъ будто помолодѣлъ, ему понадобилась дѣятельность, онъ сталъ чаще выѣзжать, онъ сталъ усерднѣе хозяйничать. Откуда бы онъ ни возвращался, онъ шелъ къ Катеринѣ Марковнѣ и по цѣлымъ часамъ бесѣдовалъ съ ней о дѣлахъ, о сосѣдяхъ, о новостяхъ дня.

— Мнѣ надо идти по хозяйству распорядиться, — иногда говорила она ему въ этихъ случаяхъ.

— Брось, Катя, все, и дай отвести съ тобой душу, — останавливалъ онъ ее.

И они толковали, острили, смѣялись. Казалось, у нихъ никогда не истощатся темы для разговоровъ. Наконецъ, она настойчиво прогоняла его къ женѣ. Онъ шутливо замѣчалъ, что его жена, вѣроятно, давно уже спитъ.

Иногда, когда онъ отлучался на нѣсколько дней въ городъ, Елизавета Дмитріевна, забравшись съ ногами на кушетку, по цѣлымъ днямъ просиживала безъ дѣла, но то читая, не то дремля, какъ свернувшаяся въ клубокъ кошечка.

— Ахъ, Катя, какая здѣсь скука! — говорила она, вздыхая.

— Вотъ Борисъ завтра пріѣдетъ, — утѣшала ее Катерина Марковна.

— Да и при немъ то же! — возражала молодая женщина, надувая губки. — Я не знаю, какъ ты можешь говорить съ нимъ по цѣлымъ часамъ. О чемъ? О дѣлахъ, о сосѣдяхъ, о земствѣ! Тоска!

— Это потому, что ты ничего не дѣлаешь, Лиза, — замѣчала Катерина Марковна.

— Да что же дѣлать? Ты всѣмъ распоряжаешься…

— Если хочешь, я уступлю тебѣ свое мѣсто…

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога!.. — съ испугомъ говорила Елизавета Дмитріевна. — Ты привыкла къ этому, а я… Вотъ у тебя какія руки стали отъ хозяйства… Тоже сапоги ты надѣваешь, чтобъ по кладовымъ и ледникамъ бѣгать.

Она вдругъ начинала шаловливо смѣяться…

— Я иногда просто думаю, что ты мужчина въ юбкѣ… Право!… Да можетъ-быть, ты и точно мужчина… Вотъ ты и говоришь, какъ мужчина, о дѣлахъ, серьезно… «Нужно расширить права земства, иначе ничего не выйдетъ»… Какія такія права? Я даже не знаю, есть ли какія-нибудь права у земства!.. Нѣтъ, женщина должна быть мягче, идеальнѣе, поэтичнѣе… она должна жить для любви…

Катерина Марковна усмѣхалась.

— Вотъ погоди, я влюблюсь и выйду замужъ…

— Ну, гдѣ же, Катя… Твоя пора прошла…

Елизавета Дмитріевна говорила это такимъ же тономъ, какъ говорятъ человѣку самыя пріятныя для него вещи.

— Разумѣется, если бы ты была богата, тогда дѣло другое, — продолжала она такъ же невозмутимо спокойно. — Женщинѣ вѣдь нужно имѣть или красоту, или богатство, чтобы сдѣлать партію. Это очень грустно, но это такъ…

Катерина Марковна молчала. Ей даже въ голову не приходило желаніе сказать Пановой, что дѣйствительно даже дуры находятъ умныхъ мужей, если онѣ красивы. Порой Елизавета Дмитріевна дулась на Екатерину Марковну по цѣлымъ днямъ за то, что Борисъ Васильевичъ наканунѣ опять засидѣлся за полночь съ нею, съ Катериной Марковной.

— Право, такимъ дѣловымъ людямъ, какъ Борисъ, и жениться не слѣдуетъ, — жаловалась она Марьѣ Петровнѣ Крестовоздвиженской при Катеринѣ Марковнѣ. — Имъ не жена нужна, а секретарь въ юбкѣ. Я иногда по недѣлямъ не слышу отъ мужа ни одного слова, не встрѣчаю ни одной ласки.

— Ахъ, ангелъ, ангелъ, какое это неглиже съ его стороны! — сочувственно отзывалась Марья Петровна. — Такую птичку, какъ вы, моя щебетунья, оставлять въ забвеніи…

— Умныхъ разговоровъ я не умѣю вести!

— Да развѣ для умныхъ разговоровъ, мой ангелочекъ, мужчины-то женятся? Совсѣмъ даже напротивъ! совсѣмъ напротивъ!

— А у насъ, вѣрно, для этого только и женились!

Потомъ, когда Катерина Марковна выходила изъ комнаты, Елизавета Дмитріевна начинала жаловаться на нее, говоря, что она силой удерживаетъ у себя Бориса Васильевича.

— Конечно, она такъ дурна собою, что ей уже не на что надѣяться… Вотъ она и завладѣваетъ чужими мужьями и разными мальчиками… Вы не замѣтили, какъ она за Митей Головнинымъ ухаживаетъ?.. Вѣдь онъ ей въ сыновья годится, а она…

Елизавета Дмитріевна заливалась смѣхомъ.

— Сорочки ему шьетъ и сама примѣряетъ, — проговорила она.

— Дѣвица-то? Ахъ, страсти какія! — въ ужасѣ всплеснула руками Марья Петровна.

— Какъ же! Все же мужчина!

Потомъ Елизавета Дмитріевна принимала серьезный видъ и говорила:

— Это неприлично просто, но еще покуда ничего. А какой примѣръ будетъ для Оли, когда та нынче весной выйдетъ изъ института? Вѣдь ухаживаній Катерины Марковны за Митей нельзя не замѣтить! Это въ глаза бросается!

— Что говорить, что говорить! — соглашалась Марья Петровна. — Мораль на весь домъ пойдетъ! То-то я замѣчала, что онъ иногда на нее фыркаетъ… Она это станетъ ему что-нибудь, а онъ фыркъ да фыркъ!.. Извѣстно, власть взялъ! Надъ нашей сестрой чуть что — мужчина сейчасъ власть возьметъ!..

Вечеромъ Катерина Марковна узнавала всю сущность этого разговора и коротко обрывала задушевныя изліянія Марьи Петровны:

— Ко мнѣ, Марья Петровна, ужъ ничего не пристанетъ, а сорочки для Мити я и теперь вотъ шью, потому что Митя бѣднѣе нищаго… Нищій хоть христарадничать можетъ, а этому еще учиться нужно…

— Да знаю, знаю я, что вы ангелъ, ангелъ доброты и кротости! — умилялась Марья Петровна. — Я нарочно ее и выпытала, чтобы васъ предупредить…

— Нѣтъ, вы мнѣ не разсказывайте въ другой разъ всѣхъ пустяковъ, какіе приходятъ въ голову Лизѣ, — говорила Катерина Марковна. — Это вѣдь она отъ скуки капризничаетъ…

— Извѣстно, отъ скуки! Со скуки и собака на цѣпи лаетъ, а ужъ человѣку и Богъ велѣлъ! Вѣдь пальца о палецъ не стукнетъ, все вы, все вы дѣлаете!..

Катерина Марковна незамѣтно перемѣняла разговоръ…

III.

На вечеринкѣ у Пѣтуховыхъ шелъ дымъ коромысломъ. Къ нимъ или никто не заглядывалъ въ гости, или среди собравшихся къ нимъ гостей шелъ гамъ, какъ на школьномъ дворѣ въ часы рекреаціи. Вечеринка устроилась случайно. Собравшіеся гости были въ самыхъ простенькихъ нарядахъ. Большинство пришло просто пѣшкомъ, другіе пріѣхали на мужицкихъ саняхъ. Дамъ почти не было, кромѣ Пановой, двухъ неряхинскихъ барышень, хозяйки дома, да ея двухъ дочерей. У Пѣтуховыхъ, въ сущности, не было хозяйки въ домѣ, такъ какъ оба брата были холосты: но на большіе праздники къ нимъ пріѣзжала съ дочерьми невѣстка, вдова ихъ старшаго брата, и тогда почти каждый день у Пѣтуховыхъ шла пляска, задавались нехитрые обѣды, устраивались катанья. Николай Пѣтуховъ говаривалъ въ этихъ случаяхъ: «а у насъ теперь масляница!» Въ такія «масляницы» у нихъ было очень весело. Недостатка въ веселіи не было и въ этотъ вечеръ. Только что успѣли ввалиться въ залъ Пѣтуховы съ барынями, какъ начались танцы подъ фортепіано, и звонкій смѣхъ гостей, смѣявшихся надъ Николаемъ Пѣтуховымъ, танцевавшимъ за даму въ платочкѣ на головѣ и въ шали на плечахъ. Елизавета Дмитріевна танцовала первую кадриль съ гимназистомъ.

— Какъ же это, Митя, вы рѣшились оставить даму своего сердца одну? — проговорила шутливымъ тономъ Елизавета Дмитріевна.

— Какъ-съ? — спросилъ растерянно гимназистъ.

Она повторила свой вопросъ.

— Вы это о Катеринѣ Марковнѣ? — спросилъ онъ.

— О комъ же больше! Извѣстно, что вы въ нее страстно влюблены.

— Я-съ? Развѣ я могу! — воскликнулъ онъ, краснѣя.

— Нѣтъ, это я шучу! У васъ не можетъ быть такого дурного вкуса, — сказала Панова. — Вамъ начинать…

Онъ неуклюже началъ выдѣлывать па и спуталъ фигуру кадрили.

— А она влюблена въ васъ и ревнуетъ васъ даже къ музамъ, — продолжала подшучивать Панова, когда оба они сѣли снова.

— Чего-съ? — спросилъ онъ.

— Она, я говорю, ревнуетъ васъ даже къ музамъ и хочетъ отучить васъ писать стихи! Я слышала, какъ она васъ критикуетъ. Это просто безбожно такъ смѣяться надъ поэзіей… А вы мило пишете.

— Что вы-съ! — сконфуженно воскликнулъ онъ и покраснѣлъ, какъ піонъ, до ушей.

— Я бы на вашемъ мѣстѣ непремѣнно стала печатать свои стихи.

— Гдѣ же-съ! Я еще…

— Митя, Митя, что же ты не начинаешь, — крикнулъ Николай Пѣтуховъ. — Заснулъ, что ли?

Головнинъ еще перепуталъ фигуру.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, попробуйте! — совѣтовала ему Панова. — Вы и смотрите поэтомъ…

— Вы все смѣетесь!

— Ужъ будто вы и не знаете себѣ цѣны!

— Да что же я?

— О, какой кокетъ! Добивается, чтобы женщина ему комплименты дѣлала! Такъ нѣтъ же, не дождетесь! Вы противный, уродливый! Вотъ вамъ!

Головнинъ былъ совсѣмъ красенъ. Когда онъ кончилъ фигуру и опять усѣлся съ своей дамой, она кокетливо взглянула на него.

— Вы повѣрили тому, что я сказала? — спросила она.

— Я-съ…

— Не вѣрьте, Митя! Вы очень милый мальчикъ! Впрочемъ, что я! Какой же вы мальчикъ! Вы уже молодой человѣкъ… Но, право же, смѣшно, когда вы ухаживаете за такой старой дѣвой, какъ Катя. Она вѣдь вамъ въ матери годится…

— Я не ухаживаю-съ…

— Да, но вы шепчетесь по угламъ. Она васъ раздѣваетъ и…

— Это вы пустое-съ, совсѣмъ чушь городите! — горячо воскликнулъ онъ и сконфузился.

— Митя, Митя! Вы съ дамой говорите, а не съ товарищемъ! — сказала Панова. — Я просто хотѣла сказать, что не хорошо давать ей примѣрять на васъ бѣлье, трепать васъ но щекамъ… Я для вашей же пользы. Надъ вами подтруниваютъ, какъ надъ ребенкомъ. Мнѣ, право, жаль васъ…

Она болтала, что ей приходило на умъ. Нельзя же думать о томъ, что болтаешь въ танцахъ. Когда кончилась кадриль, Николай Пѣтуховъ подошелъ къ Пановой и сказалъ:

— Ну, барынька, извините за кавалера! Саврасъ какой-то безъ узды, все путалъ!

— Ахъ, это потому, что онъ танцовалъ со мною, а его сердце и мысли были тамъ! — отвѣтила она съ комическимъ вздохомъ.

— А, вотъ оно въ чемъ дѣло! По Катеринѣ Марковнѣ тоскуетъ! Еще бы, еще бы! Она его совсѣмъ избаловала, точно со своимъ первенцомъ, съ нимъ няньчится.

— Что дѣлать! Любовь! — сказала Панова.

— Не любовь, а доброта Катерины Марковны, — отвѣтилъ Пѣтуховъ, и его тонъ сдѣлался серьезнымъ. — Она всякаго паршиваго щенка, а не то что его, готова приголубить…

— Это должно быть для васъ очень лестно, — со смѣхомъ замѣтила она Головнину.

Она не оставляла его въ покоѣ весь вечеръ. Ее тѣшило его смущеніе, ей было весело дразнить его. Вальсируя съ нею, Митя наступилъ кому-то на ногу и сконфузился по своему обыкновенію.

— Это все уроки Кати, — сказала ему Панова. — Она такая же неловкая… Вамъ, Митя, нужно больше бывать среди молодыхъ дѣвушекъ и женщинъ… тогда не будете смѣшнымъ и не будетъ причинъ конфузиться…

Еще разъ въ этотъ вечеръ она обратилась къ нему:

— А стихи-то попробуете напечатать? — спросила она.

— Помилуйте… какъ же…

— Нѣтъ, нѣтъ, попробуйте и посвятите первое стихотвореніе мнѣ…

— Вамъ?

— Впрочемъ, если не считаете меня достойной — не надо!

Она надула губки. Она была очень мила, когда ребячески надувала губки.

— Нѣтъ-съ, я не то, — началъ Головнинъ.

У него вдругъ засверкали глаза, и онъ спросилъ шопотомъ:

— А вы позволите?..

— Я прошу!

— И все выставить… имя и фамилію?

— Все, все…

Онъ засмѣялся.

— Подумаютъ, что я влюбленъ! — какъ-то по-дѣтски радостно проговорилъ онъ, захлебываясь.

— А вы не хотѣли бы, чтобы это подумали? — спросила она, сощуривъ глаза.

— Напротивъ-съ! совсѣмъ напротивъ-съ!..

И онъ крѣпко стиснулъ ея руку, уже совсѣмъ не съ дѣтскимъ выраженіемъ въ глазахъ.

— Господи, какая скука жить въ деревнѣ, — капризно сказала она. — Никогда, Митя, не живите въ деревнѣ, никогда! Особенно, если женитесь, бѣгите съ женой сейчасъ же въ городъ!

— Я никогда не женюсь! — мрачно отвѣтилъ онъ.

— Это почему?

— Гдѣ же мнѣ! Я бѣденъ! Я…

— Да развѣ мужчинѣ нужны деньги, когда онъ такой…

Она закусила губы.

— Когда что? когда что? — допрашивалъ онъ съ необычайною для него смѣлостью.

— Угадайте! Это вамъ загадка на ночь! Завтра зайдите къ намъ и скажите, разгадали ли!

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но она, какъ бабочка, упорхнула отъ его рукъ. Онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ искрящимися глазами.

Гости стали расходиться и разъѣзжаться…

На слѣдующій день Головнинъ зашелъ, по обыкновенію, къ Пановымъ. Когда онъ увидалъ Елизавету Дмитріевну, онъ нѣсколько сконфузился. Ей показалось очень забавнымъ продолжать съ нимъ вчерашнюю игру въ кокетство.

— Ну, а загадку разгадали? — спросила она тайкомъ, какъ будто этотъ вопросъ и точно составлялъ тайну это всѣхъ.

— Я и вчера зналъ, что вы хотѣли сказать, — отвѣтилъ онъ и бойко взглянулъ ей въ глаза.

— Что же?

— Что я хорошенькій…

— Фатъ!

Онъ посмотрѣлъ на нее съ недоумѣніемъ. Она сказала:

— Я просто хотѣла сказать: такой неглупый и талантливый… А вы вотъ что выдумали! О, да съ вами опасно быть откровенной…

Въ эту минуту въ комнату явилась Катерина Марковна, и собесѣдники смолкли.

— Ну, Митя, сколько новыхъ элегій написали за ночь! — спросила она, здороваясь съ нимъ.

— Онъ, можетъ-быть, посланія къ ней писалъ, а не элегіи! — сказала Елизавета Дмитріевна.

— Ну, ему еще за это можно ушонки драть. Рано еще! — отвѣтила Катерина Марковна.

— Рано! Это не бѣда! Бѣда, когда уже поздно! — многозначительно проговорила Елизавета Дмитріевна и подмигнула Головнину.

Онъ неловко потупился. Катерина Марковна не замѣтила этого взгляда и не обратила вниманія на намекъ.

— Помогите-ка мнѣ лучше шерсть размотать, — сказала она, обращаясь къ Головнину.

— Ахъ, Катя, для этого достаточно взять два стула, не утруждая Дмитрія Ивановича, — вступилась за него хозяйка дома.

Катерина Марковна разсмѣялась.

— Ну, ты его сегодня даже въ Дмитрія Ивановича произвела, Лиза, — сказала она. — Впрочемъ, если трудно, я и безъ васъ обойдусь.

— Нѣтъ-съ, я готовъ-съ… Отчего же! — отвѣтилъ Головнинъ и растопырилъ руки, на которыя надѣлся мотокъ шести.

— Поэтическое занятіе! — воскликнула Елизавета Дмитріевна, пожимая плечами, и вышла изъ комнаты.

Но прошло и пяти минутъ, какъ уже Головнинъ шутилъ и смѣялся съ Катериной Марковной, какъ истый школьникъ. Онъ забылъ и Елизавету Дмитріевну, и ея заигрываніе…

IV.

Когда Головнинъ пришелъ прощаться съ Пановыми передъ своимъ отъѣздомъ въ гимназію, Елизавета Дмитріевна опять закокетничала съ нимъ. Она какъ-то особенно грустно вздохнула, прощаясь съ нимъ, и, когда никого не было въ комнатѣ, дала ему поцѣловать свою руку. Онъ нагнулся для поцѣлуя, а она поцѣловала его въ щеку, но такъ близко около губъ, что онъ вспыхнулъ. Она тоже какъ будто сконфузилась и слабо вскрикнула, точно обожглась. Онъ почувствовалъ вдругъ, что она видитъ въ немъ мужчину. Мальчики всегда гордятся этимъ.

Затѣмъ въ домѣ Пановыхъ все пошло по-старому: тѣ же бесѣды Катерины Марковны съ Пановымъ, то же лѣнивое лежаніе Елизаветы Дмитріевны клубочкомъ на кушеткѣ, тѣ же посѣщенія Марьи Петровны и неряхинскихъ барышень, тѣ же наѣзды братьевъ Пѣтуховыхъ съ громкимъ смѣхомъ Николая и съ томными вздохами Александра, и тѣ же мелкія насмѣшки Пановой надъ лицомъ и фигурой Катерины Марковны. Такъ прошло время до Пасхи, однообразно, въ бѣличьей работѣ, въ томительной скукѣ, — и въ домѣ Пановыхъ снова появился Митя, пріѣхавшій на праздники къ Пѣтуховымъ.

Въ эти три мѣсяца онъ необыкновенно выросъ и возмужалъ. Они и точно прошли для него не даромъ. Во-первыхъ, онъ въ эти мѣсяцы сильно просвѣтился по части вечернихъ прогулокъ по Невскому проспекту и знакомства съ дѣвицами легкихъ нравовъ; во-вторыхъ, онъ сдѣлался писателемъ, то-есть успѣлъ напечатать въ одномъ изъ мелкихъ періодическихъ изданій три-четыре стихотворенія. Вслѣдствіе этихъ событій въ его жизни онъ сталъ смотрѣть на людей немного сверху внизъ съ высоты своего величія, а въ обществѣ Пѣтуховыхъ и особенно младшаго Пѣтухова сталъ сальничать. Въ первомъ случаѣ онъ кстати и некстати прибавлялъ: «мы литераторы», а во второмъ замѣчалъ: «мы холостежь». Катерина Марковна сразу замѣтила ему перемѣну и не могла не подшутить надъ нимъ.

— Васъ, Митя, даромъ печатаютъ? — спросила она.

— Какъ это даромъ? За писательскій трудъ всегда платать! — отвѣтилъ онъ.

— Да какой же вы писатель? Это такъ васъ для поощренія напечатали и, признаюсь, глупо сдѣлали, потому что вы зазнаетесь. И сумѣли что выбрать! Чуть не худшія вещи.

— Что-жъ дѣлать, если цензура свирѣпствуетъ!

Онъ очень серьезно сталъ распространяться о цензурѣ, какъ и слѣдуетъ каждому писателю. Впрочемъ, тутъ было нѣкоторое недоразумѣніе. Когда его стихи не принимались въ редакціяхъ, ему коротко говорили, что «они неудобны къ печати»; онъ утѣшалъ себя въ этомъ случаѣ тѣмъ, что мысленно прибавлялъ, «конечно, по цензурнымъ условіямъ», — и гордился этимъ.

Оставшись наединѣ съ Елизаветой Дмитріевной, онъ вынулъ изъ кармана одно изъ своихъ напечатанныхъ стихотвореній и подалъ его ей. Она прочла:

На дворѣ трещатъ морозы, —

У меня-жъ въ душѣ весна,

Губки алыя, какъ розы,

Вижу я во время сна.

Вѣтеръ бѣшеный бушуетъ, —

Мнѣ же снится, что она,

Наклонясь; меня цѣлуетъ

Въ тишинѣ, во время сна.

Это стихотвореніе было посвящено ей. Она раскраснѣлась, читая его. Потомъ она поблагодарила поэта и протянула ему руку. Онъ поцѣловалъ ее горячимъ и долгимъ поцѣлуемъ и взглянулъ ей въ глаза, не выпуская ея руки изъ своей. Она какъ-то сразу поняла, что онъ за это время научился цѣловать женскія руки, и немного смутилась. Онъ вздохнулъ.

— Я только теперь начинаю понимать женщинъ, — многозначительно сказалъ онъ.

Она вопросительно взглянула на него.

— Еще такъ недавно я былъ мальчикомъ, — проговорилъ, онъ съ серьезнымъ видомъ, вынимая и закуривая папиросу. — А теперь… Я часто думалъ о вашихъ словахъ, когда вы говорили мнѣ, какъ вамъ скучно здѣсь… Да, это ужасно, во цвѣтѣ лѣтъ, такой хорошенькой, какъ вы, и погибать въ глуши, среди разныхъ старыхъ дѣвъ въ родѣ Марьи Петровны и…

Онъ запнулся и кашлянулъ.

— И Кати? — спросила она, лукаво взглянувъ на него.

— Да, отчасти и такъ! Катерина Марковна очень добрый и любящій человѣкъ, но вѣдь она ходячая проза, — покровительственнымъ тономъ произнесъ онъ, развалившись въ креслѣ и пуская къ потолку дымъ.

Ему теперь непремѣнно хотѣлось быть старше своихъ лѣтъ и покрутить пушокъ надъ верхней губой.

— Но вы же такъ дружны съ ней!

— Какъ вамъ сказать?.. Мнѣ было бы тяжело огорчить ее чѣмъ-нибудь… Она и такъ обдѣлена судьбой… На свѣтѣ нѣтъ ничего хуже положенія старой дѣвы… Я это вполнѣ понимаю… И если ей доставляетъ удовольствіе ласкать меня, то для чего же ее огорчать холодностью?..

Онъ вздохнулъ, какъ человѣкъ, сознающій, что онъ приноситъ жертву.

— Мало ли молодыхъ существъ губятъ даже свою жизнь, оставаясь вѣрными тѣмъ, кто имъ годится просто въ отцы, — произнесъ онъ и многозначительно взглянулъ на Елизавету Дмитріевну.

Она опять смутилась.

— Конечно, эти жертвы не всѣ понимаютъ, не всѣ знаютъ, чего онѣ стоятъ, — сказалъ онъ. — Но мы, поэты, угадываемъ это чутьемъ, сердцемъ…

Въ головѣ Пановой вертѣлась одна мысль, что онъ сталъ просто красавцемъ. Когда онъ на прощаньи снова крѣпко-крѣпко сжалъ ей руку, точно выражая этимъ рукопожатіемъ, что онъ сочувствуетъ ея положенію, она опять смутилась и потупила глаза…

Возвратившись домой и растянувшись на постели въ одной комнатѣ съ Александромъ Пѣтуховымъ, онъ говорилъ, затягиваясь папиросой:

— Какая прелестная бабенка эта Панова! Просто жаль на нее смотрѣть, что она чахнетъ съ этимъ увальнемъ Борисомъ Васильевичемъ. Развѣ она можетъ его любить?

— Что-жъ, онъ не старъ, красивъ! — флегматично отвѣчалъ Александръ Пѣтуховъ.

— Не старъ! Его старшая дочь чуть не ея лѣтъ! А мы-то, холостежь, знаемъ, чѣмъ становится человѣкъ въ такіе годы… Вѣдь онъ тоже пожилъ на своемъ вѣку…

Головнинъ пустилъ въ потолокъ длинную струйку дыма.

— Право, ужасно, что матери не объясняютъ всего этого дочерямъ, — продолжалъ онъ философствовать. — Дѣвушка увлечется, выходитъ замужъ, а черезъ годъ, черезъ два, — чортъ знаетъ, что выходитъ, какая-то замужняя вдова!

Александръ Пѣтуховъ засмѣялся.

— Ну, жилъ бы, какъ нашъ Николай Платоновичъ, съ какой-нибудь бабенкой, — продолжалъ Головнинъ. — Такъ нѣтъ, надо жениться на дѣвушкѣ изъ порядочнаго круга и загубить ея жизнь…

— Ну, утѣшители найдутся, — сказалъ Александръ Пѣтуховъ.

— Да кто у нихъ бываетъ! Развѣ мы съ тобой?

Пѣтуховъ опять засмѣялся. Начался холостой разговоръ…

Въ одно изъ посѣщеній къ Пановымъ, Головнинъ подстерегъ Елизавету Дмитріевну въ темномъ уголкѣ и, схвативъ ея руку, страстно прошепталъ ей:

— Божество мое!

Она и испугалась, и сладко взволновалась. Она еще ни разу въ жизни не извѣдала на практикѣ сладостей любовнаго романа. Извѣдать такой романъ казалось ей любопытнымъ. Она не разъ по цѣлымъ часамъ мечтала объ этомъ во время празднаго лежанья на кушеткѣ. Иногда онъ убивалъ ея мужа и его за это ссылали на Кавказъ, куда она уѣзжала за нимъ, но тамъ происходилъ новый романъ, такъ какъ ее похищалъ отъ него черкесъ и запиралъ ее «въ гаремъ». Но есть ли у черкесовъ гаремы? Если нѣтъ, то все равно: черкесъ увозилъ ее и потомъ продавалъ турецкому султану. Тамъ вѣдь женщины шальвары носятъ? Неужели и ее такъ одѣнутъ? Иногда же романъ кончался болѣе просто: она спасалась отъ мужа бѣгствомъ съ нимъ за границу и непремѣнно въ Парижъ. Въ Парижѣ она непремѣнно пробиралась подъ густымъ вуалемъ въ Мабиль и потомъ попадала на балъ къ Наполеону. Она только никогда не могла рѣшить, кто будетъ этотъ онъ. И вдругъ этотъ онъ стоитъ передъ нею!..

— Пустите! — слабо проговорила она, стараясь безъ особенныхъ усилій освободить свою руку.

— Одинъ только поцѣлуй! — страстно прошепталъ онъ.

И она почувствовала, что ее всю охватили юношескія объятія, а къ ея губамъ прильнули горячія, сухія губы. Она уже не вырывалась и позволяла себя цѣловать.

— Митя, Лиза! — раздался гдѣ-то далеко голосъ Катерины Марковны. — Гдѣ вы? Чай поданъ!

Молодые люди быстро разошлись въ разныя стороны и минутъ черезъ пять явились въ столовую съ разныхъ концовъ. Оказалось, что Елизавета Дмитріевна «задремала въ гостиной», а Головнинъ «зачитался въ кабинетѣ».

— Да вы, кажется, тоже вздремнули, — сказала Катерина Марковна, съ улыбкой смотря на Головнина. — Вы точно послѣ сна красный…

Онъ еще больше вспыхнулъ. Елизавета Дмитріевна потупилась. Оба чувствовали себя не совсѣмъ ловко, какъ напроказничавшіе школьники…

Поздно вечеромъ, когда всѣ уже ложились спать, Марья Петровна Крестовоздвиженская, ночевавшая по обыкновенію въ комнатѣ Катерины Марковны, таинственнымъ шопотомъ разсказывала ей, присѣвъ къ ней на постель въ одной сорочкѣ и юбкѣ:

— Вы это, ангелъ мой, кликнули ихъ, а я и пошла въ «угловую»… искать ихъ пошла… Только это я приблизилась, какъ они шасть въ разныя стороны… шасть!.. Ну, вотъ точно блудливыя кошки, когда на нихъ «брысь» крикнешь!.. Онъ это шмыгъ въ кабинетъ, а она это шмыгъ въ гостиную…

— Это вамъ показалось, Марья Петровна! — сказала Катерина Марковна. — Чего же имъ разбѣгаться? Ну, были вмѣстѣ, такъ что же? Да я и частехонько съ Митей вдвоемъ сумерничаю…

— Ангелъ, ангелъ, да кто же про васъ что подумаетъ? Чистое вы созданіе! А Елизавета Дмитріевна… охъ, глазъ да глазъ нуженъ…

— Лиза честная женщина, — рѣзко перебила ее Катерина Марковна. — Да и Митя еще мальчикъ.

— Митрій-то Ивановичъ мальчикъ? Митрій-то Ивановичъ? Ахъ, ахъ, ты, Боже мой! — воскликнула Марья Петровна. — Да онъ теперь у Пѣтуховыхъ такія штуки съ Александромъ-то Платоновичемъ продѣлываетъ, что… Конечно, я дѣвица и мнѣ по моему понятію даже не слѣдовало бы и знать всѣхъ этихъ карамболей… Но вѣдь среди людей живу, среди людей… всего наслушаешься… Вотъ еще третьяго дня…

— Полноте, Марья Петровна! Намъ-то что за дѣло до этой грязи, если она и точно существуетъ, — прекратила разсказъ Катерина Марковна.

— Это конечно, это конечно… Но я вѣдь только къ тому, чтобы чего-нибудь не вышло…

— Ну, мы отвѣчать не будемъ.

— Кто знаетъ, кто знаетъ, душечка! Вы-то ангелъ чистый, а люди… У, на первой бы осинѣ всѣхъ этихъ безобразниковъ мужчинъ перевѣшала!.. Право!..

Потомъ она перемѣнила тонъ и жалобно начала говорить, что немудрено и испортиться Митѣ: тамъ, въ Петербургѣ, одинъ безъ призора, на вольной волюшкѣ живетъ, а здѣсь…

— Какой же здѣсь ему примѣръ?.. Александръ Платоновичъ, извѣстно, развратникъ, хоть и смотритъ тихоней, а Николай Платоновичъ… Сами знаете про Фешо-то… И туда же отцами эти люди называются. И всѣ, всѣ мужчины таковы… Мы еще Бога должны, душечка, благодарить, что мы замужъ не повыходили!.. Тяжела наша доля, тяжела, а какъ пораздумаешь, какъ пораскинешь умомъ, такъ и видишь, что слава тебѣ, Господи, что замужъ за какого-нибудь этакого варвара и кровопійцу не попала… Ей-Богу!.. Кто говоритъ, было время, что первому встрѣчному на шею бы повѣсилась, ну, да вѣдь молодо — глупо, а теперь… Ахъ, ангелъ мой, да теперь озолоти меня какой-нибудь этакій господинъ Пѣтуховъ, такъ я и тогда за него не выйду.

Катерина Марковна уже спала.

V.

Доволенъ ли Борисъ своею супружескою жизнью? Счастливъ ли онъ?

Эти вопросы, послѣ разговора съ Марьей Петровной, все чаще и чаще стала задавать себѣ Катерина Марковна. «Онъ такъ мало общаго имѣетъ съ женою, онъ уходитъ отъ жены къ ней, къ Катеринѣ Марковнѣ, дѣлиться своими планами и надеждами, онъ, кажется, совсѣмъ охладѣлъ къ женѣ. Но это все бы ничего, а если она точно станетъ его обманывать? Митя, конечно, не опасенъ; это мальчикъ. Но за ней ухаживаютъ и другіе молодые люди. Недаромъ же Александръ Пѣтуховъ перемѣняетъ чуть не каждый день галстучки и появляется въ ихъ домѣ и кстати, и некстати. О, это будетъ большое горе для Бориса, если его станетъ обманывать жена. Онъ такой самолюбивый. И какъ странно создано большинство мужчинъ. Имъ прежде всего нужно хорошенькое личико въ женщинѣ, а до остального имъ почти нѣтъ и дѣла, когда они влюбляются. Что это: порокъ ума или сердца? Женщины смотрятъ иначе. Вотъ хоть бы она, Катерина Марковна, развѣ она не такъ же любила бы Бориса Васильевича, если бы его, положимъ, обезобразила оспа? Развѣ женщины не влюбляются въ стариковъ, въ некрасивыхъ людей, въ искалѣченныхъ героевъ?».

Эти мысли теперь часто приходили ей въ голову, и еще болѣе нѣжное чувство шевельнулось въ ея душѣ къ Панову, чѣмъ прежде. Для этого было довольно одного предчувствія, что онъ, можетъ-быть, несчастливъ. Она ни разу даже не вспомнила при этомъ, что за ея искреннюю привязанность ей, въ сущности, не платили ничѣмъ. При покойной сестрѣ ее запрягли въ хозяйство, во время приготовленій ко второму браку ее заставили убирать спальню для невѣсты, послѣ свадьбы на нее легло еще больше работы, и Пановъ только приходилъ къ ней потому, что ему не съ кѣмъ было поговорить дома по душѣ. Что ей за дѣло до всего этого! Она сознавала, что Пановъ видитъ въ ней друга, и этого было, довольно. Какъ другъ, она постарается охранить его отъ всякихъ непріятностей, насколько это будетъ зависѣть отъ нея. Впрочемъ, можетъ-быть, всѣ эти опасенія не что иное, какъ пустая тревога…

Среди этихъ думъ Катерина Марковна не забывала главнаго: ей нужно было весною приготовить все необходимое къ пріѣзду старшей дочери Панова изъ института, ѣхать за молоденькою институткою пришлось ей же, такъ какъ самъ Пановъ былъ занятъ, а Елизавета Дмитріевна вовсе не знала Москвы.

Съ пріѣздомъ Ольги Борисовны для Катерины Марковны настали еще болѣе отрадные дни: она теперь была вполнѣ похожа на насѣдку, окруженную цыплятами. Четверо дѣтей Панова не отходили отъ нея, и она, смѣясь, называла ихъ «своимъ хвостомъ». Иногда ей даже становилось не то больно, не то совѣстно, что всѣ домашніе, и Пановъ, и дѣти, группируются около нея, оставляя Елизавету Дмитріевну одну. Но не гнать же было ихъ отъ себя? Къ ней льнули не одни они, но и неряхинскія барышни, и Марья Петровна, и Николай Пѣтуховъ. На долю Елизаветы Дмитріевны оставались только такіе молодые люди, какъ Александръ Пѣтуховъ и Митя Головнинъ, выискивавшіе случая къ интрижкѣ.

Головнинъ, окончившій курсъ въ гимназіи, пріѣхалъ къ Пѣтуховымъ почти въ то же время, когда Катерина Марковна привезла домой Ольгу Панову. Онъ теперь уже говорилъ: «мы студенты», хотя онъ еще и не поступилъ въ университетъ. Онъ былъ попрежнему почти постояннымъ гостемъ Пановыхъ и неизмѣннымъ участникомъ игръ въ серсо, въ воланы, въ горѣлки. Жизнь шла, повидимому, невозмутимо-мирно и никакихъ особенныхъ событій не предвидѣлось впереди. Казалось, всѣ жили очень дружно и только иногда Марья Петровна Крестовоздвиженская, сидя на террасѣ дома Пановыхъ и завидѣвъ приближающагося Головнина, не безъ ехидства замѣчала:

— Даже довольно странно видѣть такого молодого человѣка, который слоновъ продаетъ!

— Да что же ему и дѣлать? — вступалась за Митю Катерина Марковна. — Кончилъ курсъ, ну и отдыхаетъ!

— Ахъ, ангелъ, какіе великіе труды совершилъ! У насъ тоже были братья, душечка, тоже учились они, а лѣтомъ всегда на кондиціи ѣздили, потому бѣдному юношѣ первое дѣло нужно о кондиціяхъ думать. Всѣ студенты объ этомъ думаютъ. Молодой человѣкъ безъ кондицій — это ужъ самое послѣднее дѣло…

— Ну, Митю, слава Богу, пріютили Пѣтуховы, пусть погуляетъ, покуда молодъ, — говорила Катерина Марковна.

— Да, вы ужъ, душечка, извѣстная защитница, всесвѣтная заступница. А я на его мѣстѣ все-таки поѣхала бы на кондицію, чтобъ изъ чужихъ рукъ не смотрѣть: тоже чужой-то хлѣбъ не сладокъ, охъ, какъ не сладокъ!

Она имѣла полное право говорить это, такъ какъ она всю жизнь провела на чужихъ хлѣбахъ изъ милости, не стукнувъ пальца о палецъ.

Говоря про Головнина за глаза, Марья Петровна не упускала случая уязвить его и въ глаза. Иногда они просто огрызались другъ на друга, и это служило своего рода потѣхой почти для всѣхъ. Вѣчный миръ надоѣдаетъ, и легонькія схватки разнообразятъ жизнь. Николай Пѣтуховъ положительно натравливалъ ихъ, «молодого пѣтушка» и «старую церковную крысу», другъ на друга, какъ собачонокъ, и хохоталъ до слезъ, когда они начинали воевать. Даже самъ Борисъ Васильевичъ, несмотря на свою серьезность, нерѣдко подшучивалъ надъ ними, потѣшаясь шипѣньемъ Марьи Петровны и задоромъ Мити. Во время одной изъ такихъ схватокъ Головнина съ Крестовоздвиженской за завтракомъ у Пановыхъ старая дѣва, огрызаясь, сказала молодому человѣку:

— Ужъ молчали бы, полуночникъ!.. Смотрѣть-то за вами некому, потому и ходите, какъ тать, около чужихъ домовъ по ночамъ!.. Тоже вчера вышла это я на балконъ подышать благоуханьемъ да полюбоваться луной, а онъ, точно воръ, около палисадника крадется. Развѣ это резонъ? Тоже напугать могли! Здѣсь женскій полъ!..

Головнинъ весь вспыхнулъ.

— Ты это откуда же шелъ? — спросилъ Пановъ. — Въ деревню куда-нибудь заглядывалъ? Смотри, братъ, плохо будетъ! У мужиковъ рука тяжелая.

— Какое въ деревню. Развѣ тутъ по дорогѣ въ деревню? — воскликнула Марья Петровна. — Просто, какъ тѣнь, около дома здѣсь бродилъ…

— Ну, да, около дома! Спрашивали вы меня, что ли? — огрызнулся Головнинъ. — Изъ лѣсу я шелъ… заплутался, потому и поздно шелъ…

— Грибовъ, должно-быть, въ іюнѣ мѣсяцѣ искалъ! — ядовито сказала Марья Петровна, отвернувшись съ презрѣніемъ отъ своего врага. — Тоже найдутъ оправданія! Ужъ если блудить хотятъ, такъ хоть бы концы умѣли прятать!

Хозяйка дома поспѣшила начать другой разговоръ.

Послѣ завтрака Борисъ Васильевичъ замѣтилъ женѣ:

— Что это церковная крыса болтала? Это точно не особенно пріятно, если мальчишка по ночамъ бродитъ около нашего дома. За Олей, что ли, пріударить думаетъ, такъ я… Тоже партія была бы, нечего сказать!

— Ахъ, просто случайно шелъ, вѣроятно, — отвѣтила жена. — Наконецъ, можетъ-быть, у Кати засидѣлся… Она вѣдь все няньчится съ нимъ…

— Ну, ночью не могъ же онъ отъ нея идти!

— Ахъ, кто ихъ знаетъ! Она такъ ухаживаетъ за нимъ, обшиваетъ его… Эти старыя дѣвы, право, хуже институтокъ. Тоже обожать готовы всякаго…

Потомъ она прибавила:

— Но я не понимаю, зачѣмъ шляется къ намъ эта старая сплетница. Катя ее пріучила не только ходить къ намъ, но чуть не жить у насъ. А между тѣмъ изъ ея посѣщеній ничего кромѣ сплетенъ не можетъ выйти! Я увѣрена, что теперь она вездѣ начнетъ трезвонить, что этотъ мальчуганъ ходитъ на свиданія къ Олѣ или Катѣ.

Она засмѣялась.

— Чему ты? — спросилъ мужъ, хмуро слушавшій ее.

— Да, ей-Богу, смѣшно, Боря, если вдругъ станутъ говорить, что Катя и онъ влюблены… Нѣтъ, ты представь эту пару!..

Она залилась шаловливымъ смѣхомъ. Борисъ Васильевичъ съ невольной улыбкой покачалъ головой.

— Тоже выдумала! — проговорилъ онъ. — Нападаешь на нее.

— Я Катю, милый, очень люблю, но у нея всѣ странности старой дѣвы. Она и не замѣчаетъ, какъ смѣшно смотрѣть на нее, когда она млѣетъ, смотря въ глаза Митѣ, ты обрати на это вниманіе. Это очень интересно. У нихъ свои секреты есть… Конечно, ее винить нельзя. Тоже любить хочется!

Она опять засмѣялась.

— О, вы, мужчины, противные эгоисты! Мы вотъ не разбираемъ почти наружности и лѣтъ, а вы… Ну, хоть бы какой-нибудь Николай Пѣтуховъ предложилъ ей руку! Такъ нѣтъ, и у Пѣтухова есть вкусъ: взялъ подругу изъ крестьянокъ, зато красавицу.

— Да, красавицу, да не жилицу на свѣтѣ, — сказалъ Пановъ.

— А что? Развѣ она больна?

— Да развѣ тебѣ не говорили? Его Феня на-дняхъ умерла… Послѣ второго ребенка захворала и истаяла, какъ воскъ… Пѣтуховъ сильно огорченъ…

Разговоръ зашелъ о Пѣтуховѣ, и щекотливая тема была забыта. Но не забыла ея Елизавета Дмитріевна и стала мстить за этотъ разговоръ Марьѣ Петровнѣ, какъ обличительницѣ ночныхъ прогулокъ Головнина.

Месть заключалась въ мелкихъ придиркахъ къ старой дѣвѣ, не разъ доведенной этими придирками до слезъ. Елизавета Дмитріевна, какъ всѣ пустые и мелочные люди, умѣла допекать ближнихъ, нисколько не стѣсняясь, нисколько не церемонясь. Но, умѣя допекать людей, она не умѣла разсчитать, кто просто уйдетъ отъ ея допеканій и кто сдѣлается изъ-за нихъ ея непримиримымъ врагомъ. Удовлетворяя чувство мелочной злобы, она наживала себѣ страшнаго врага въ лицѣ Марьи Петровны, шептавшей сквозь всхлипыванія: «отольются волку овечьи слезы, отольются!»

Не прошелъ даромъ разговоръ о ночныхъ прогулкахъ Головнина и для Катерины Марковны. Борисъ Васильевичъ какъ-то вскользь и осторожно замѣтилъ ей:

— Напрасно, Катя, ты такъ няньчишься съ Митей! Онъ уже не ребенокъ!

Она широко открыла глаза и засмѣялась.

— Такъ что-жъ, что не ребенокъ? — спросила она.

— Мало ли что могутъ выдумать!

— Про меня?

— Да. Ты все же дѣвушка!

— Борисъ, пощади! Ты уморишь меня со смѣху! — проговорила она, заливаясь задушевнымъ смѣхомъ. — Я и Митя — вотъ-то пара. Ха-ха-ха! Да какъ тебѣ могло придти это въ голову!

Онъ покачалъ головой.

— Да ты не смѣйся! Знаю я васъ, женщинъ! Смазливое личико, первый пушокъ на губахъ, ручки онъ у тебя цѣлуетъ, — началъ Пановъ.

— Борисъ, перестань! — уже совсѣмъ серьезно сказала Катерина Марковна. — Я думала, ты шутишь, а ты… Это просто пошлость!.. Какъ тебѣ не стыдно!

— Не сердись, я для тебя же!

— Ахъ, полно! Столько лѣтъ живемъ вмѣстѣ и не могъ узнать, что я за человѣкъ! Ты говоришь, ты знаешь женщинъ. А я тебѣ сказку, что вы, мужчины, совсѣмъ слѣпые, и васъ можетъ обмануть первая встрѣчная дура.

Впервые Катерину Марковну точно за живое задѣли. Ей было больно, и досадно, что онъ, Борисъ, вздумалъ ее предостерегать отъ увлеченія — и кѣмъ же! — Митей! Да развѣ она не имѣла тысячи случаевъ броситься на шею не мальчику, не гимназисту, а… ну, да ему самому, Борису? Развѣ она не была настолько умна, чтобы заставить его, Бориса, если не полюбить ее, то не оттолкнуть въ минуту ея признанія въ любви, забыться хоть на мгновеніе. И онъ ее предостерегаетъ? Что же это — тупость, неделикатность, безтактность?

Нѣтъ, нѣтъ, это какое-то минутное помраченіе ума. Онъ, Борисъ, вѣроятно, уже кается въ своихъ словахъ, ругаетъ въ душѣ себя. Онъ же долженъ хорошо знать ее. Право, стоило бы его помучить за это, сдѣлавъ видъ, что она сердится на него за эту пошлую выходку. Да нѣтъ, о такихъ выходкахъ лучше и не вспоминать, потому что и воспоминаніе о нихъ непріятно. Но надо все же разспросить Митю, какъ онъ попалъ ночью къ ихъ саду. Это точно немного странно. Она задала вопросъ Головнину. Онъ пожалъ плечами и сказалъ, что онъ уже объяснилъ, какъ онъ попалъ.

— Но ты могъ пройти ближайшимъ путемъ, — замѣтила она.

— Ахъ, ну, могъ и не пошелъ! — нетерпѣливо отвѣтилъ онъ. — Право, мнѣ надоѣли эти разспросы! Точно всѣ боятся, что я ихъ репутацію испорчу. Вѣроятно, и Марья Петровна испугалась того же…

Катерина Марковна серьезно посмотрѣла на него.

— У тебя съ нѣкоторыхъ поръ удивительный тонъ, — сказала она.

— Я, Катерина Марковна, не могу передѣлывать себя и своего тона по вкусу каждаго изъ знакомыхъ, — дерзко отвѣтилъ онъ.

— Я думаю, никто этого и не требуетъ, — сказала она. — Но быть вѣжливымъ съ посторонними — это обязательно для каждаго.

Она отвернулась отъ него и пошла прочь. Въ его голосѣ, въ его взглядѣ, въ его отвѣтахъ съ папиросою въ зубахъ было что-то новое для нея, непріятное, нахальное. Въ этотъ день она увидала въ немъ точно другого человѣка. Обыкновенно послѣ ихъ мелкихъ размолвокъ онъ приходилъ къ ней съ повинной и говорилъ: «тетя Катя, не сердись». Теперь онъ не только не пришелъ просить извиненія или мириться, но при встрѣчѣ съ нею какъ то вызывающе усмѣхнулся. Сидя въ гостиной, Катерина Марковна слышала, какъ онъ на балконѣ, смѣялся надъ отсутствующей Марьей Петровной и особенно громко восклицалъ:

— О, эти старыя дѣвы! эти старыя дѣвы!

Казалось, онъ непремѣнно добивался, чтобы эти слова дошли по своему назначенію. Катеринѣ Марковнѣ было жаль его: она чувствовала, что изъ него начинаетъ вырабатываться очень непривлекательный пустой хлыщъ и фатишка…

И опять ей, какъ занятому, заваленному работой человѣку, некогда было остановиться на этихъ мелочныхъ событіяхъ будничной жизни. Хозяйство, дѣти, шитье, все это требовало полнаго вниманія, все это поглощало каждую минуту. Тетю Катю тормошили всѣ, и тетя Катя должна была угодить всѣмъ. Безъ нея всѣ были, какъ безъ рукъ. Она была дирижеромъ домашняго оркестра.

Она отдыхала только но вечерамъ да ночью. А вечера и ночи стояли превосходные. Іюльскіе дни были слишкомъ сухи и знойны, солнце жгло нестерпимо, и мелкая пыль поднималась при малѣйшемъ движеніи въ воздухѣ. По вечерамъ же и по ночамъ становилось прохладнѣе; свѣжая, поднимавшаяся въ саду и въ полѣ роса дѣлала воздухъ болѣе влажнымъ. Въ это время дышалось легче и свободнѣе, и Катерина Марковна нерѣдко проводила цѣлые часы у себя на боковой террасѣ, не зажигая свѣчи, не то дремля, не то мечтая въ креслѣ. Родившаяся, выросшая и проживавшая всю жизнь въ деревнѣ, она любила природу и природа дѣйствовала на нее благотворно, успокаивая и усыпляя въ ея душѣ всѣ тревоги и волненія.

Въ одинъ-то изъ такихъ вечеровъ слегка задремавшая Катерина Марковна чуть не вскрикнула отъ неожиданнаго появленія передъ нею Елизаветы Дмитріевны.

— Катя, милая, ради Бога, спаси меня! — въ волненіи прошептала Панова, сжимая ея руку. — Скажи, что это ты была… Понимаешь, ты… а не я… Послѣ все разскажу… Умоляю, ради Бога!

Она торопливо поцѣловала Катерину Марковну и скрылась снова. Катерина Марковна осталась одна, недоумѣвающая, испуганная, растерявшаяся. Она не знала, что дѣлать, какъ объяснить себѣ слова Елизаветы Дмитріевны. Она ждала, что вотъ-вотъ кто-нибудь явится разъяснить ей эту загадку, но минуты шли, а къ ней никто не являлся. Было уже далеко за полночь, когда она вошла въ свою комнату, заперла за собой дверь, зажгла свѣчу, опустила занавѣски и стала раздѣваться. У нея пропалъ сонъ, ее тревожили самыя разнообразныя предположенія. Она заснула только подъ утро.

Утромъ всѣ собрались но обыкновенію въ столовую, и Катерина Марковна не замѣтила ни въ комъ ничего особеннаго. Только Елизавета Дмитріевна, здороваясь съ ней, поцѣловала ее горячѣе обыкновеннаго и крѣпко сжала ея руку. Наконецъ, вышелъ и Борисъ Васильевичъ. Онъ поздоровался съ дѣтьми и съ Катериной Марковной. Этотъ поклонъ сразу бросился ей въ глаза. Онъ былъ холоденъ, сухъ, небреженъ. Она пристально взглянула на Бориса Васильевича: онъ старался не глядѣть на нее и былъ неразговорчивъ. Чаепитіе кончилось, и Катерина Марковна стала перемывать чашки. Съ нею осталась только Елизавета Дмитріевна. Она подошла къ Катеринѣ Марковнѣ и прошептала ей:

— Оставь это, пройдемъ къ тебѣ!

Катерина Марковна какъ-то безсознательно поднялась съ мѣста и послѣдовала за Пановой въ свою комнату.

— Катя, родная, прости меня, прости! — съ рыданіями заговорила Елизавета Дмитріевна, какъ только онѣ переступили порогъ комнаты Катерины Марковны. — Я низкая, низкая женщина! Но что же дѣлать! Онъ убилъ бы меня, онъ выгналъ бы меня!.. Ты же свободная, тебя не смѣютъ…

Катерина Марковна, вся блѣдная и помолодѣвшая, нетерпѣливо проговорила:

— Ради Бога, не плачь и разскажи все! Я теряю голову и ничего не понимаю!

Елизавета Дмитріевна начала разсказывать сбивчиво, отрывисто. Она увлеклась. Ей такъ скучно живется. Борись ее оставляетъ все одну. Она и ненужна ему, какъ жена. Онъ холоденъ къ ней. Еще бы! Онъ столькими годами старше ея. Ему вовсе не слѣдовало и жениться! А ей еще хочется жить. Онъ не что иное, какъ узкій эгоистъ. Онъ только требуетъ, чтобы ему было хорошо, чтобы всѣ жили только для него. А развѣ это легко? Ну, она и увлеклась. Кѣмъ? Митей! Онъ, правда, почти мальчикъ. Она такимъ его и считала и просто играла съ нимъ. Это была шалость. Отъ скуки. Но вышло не такъ. О, онъ совсѣмъ опытный! Онъ довелъ ее до паденія. Давно ли? Ахъ, это продолжается съ самаго его пріѣзда. Этого никто не замѣчалъ. Разъ только эта противная Марья Петровна видѣла, какъ Митя выходилъ изъ сада. Но тогда все обошлось благополучно. Они стали осторожнѣе. А сегодня въ ночь… Она, Елизавета Дмитріевна, не знала, что Борисъ былъ у Пѣтуховыхъ и что онъ возвратится черезъ садъ. Она думала, что онъ уѣхалъ въ городъ. Онъ шелъ мимо большой террасы и услыхалъ ихъ поцѣлуи. Господи, что это было! Она едва успѣла убѣжать въ кусты, а Митю онъ поймалъ. Митя сказалъ ему, что онъ былъ тутъ съ нею… съ Катериной Марковной…

Катерина Марковна поблѣднѣла, и изъ ея груди вырвался какой-то глухой крикъ. Ее точно чѣмъ-то неожиданно пришибло.

— Катя, Катя! Прости, вѣдь меня Борисъ выгналъ бы! — заговорила Елизавета Дмитріевна.

— Не то, не то! — проговорила Катерина Марковна. — Но вѣдь это, значитъ, было между вами заранѣе обусловлено?

— Катя, прости!.. Онъ убилъ бы меня… Ты же дѣвушка… свободная ты…

Катерина Марковна отстранила простертыя къ ней объятія Пановой.

— Ступай, — тихо проговорила она, слабо махнувъ рукой.

Панова бросилась передъ ней на колѣни, схватила ея руки и начала покрывать ихъ поцѣлуями, ползая у ея ногъ.

— Ступай… ступай… — повторила какъ бы безсознательно Катерина Марковна.

— Катя, не выдавай… Милая!.. Я никогда больше… я… видитъ Богъ, никогда. Вѣдь меня онъ выгонитъ… Куда я дѣнусь?.. Отецъ тоже выгонитъ… у меня ничего нѣтъ… у Мити тоже… А ты свободна…

Катерина Марковна нервно вздрогнула.

— О, какъ ты меня мучаешь! — проговорила она, какъ бы во снй, болѣзненно стиснувъ руки. — Уйди… уйди… никого я не выдамъ…

Елизавета Дмитріевна поднялась съ полу, хотѣла обнять Катерину Марковну и вдругъ какъ-то испуганно отступила. Катерина Марковна была блѣдна, какъ полотно. Ея лицо имѣло такой страдальческій видъ, какъ-будто она переносила страшную, чисто физическую пытку. Елизавета Дмитріевна тихо, съ пугливымъ выраженіемъ лица, вышла изъ комнаты. Катерина Марковна опустилась на стулъ у окна и словно замерла. Въ ея головѣ повторялась теперь только одна мысль:

— Нѣтъ, Борисъ не повѣритъ… никогда не повѣритъ!..

Онъ не только что повѣрилъ; онъ пришелъ къ ней объясняться…

Его болѣе всего бѣсила теперь мысль о томъ, что Катерина Марковна столько лѣтъ, живя въ его домѣ, играла передъ нимъ, передъ Пановымъ, роль недотроги, цѣломудренной Сусанны, не допускавшей ни одной вольности, ни одной скабрезной шутки, а съ этимъ мальчишкой, съ этимъ нищимъ завела шашни! Нашла кому отдать предпочтеніе передъ нимъ, передъ Борисомъ Васильевичемъ!

Онъ, переступивъ черезъ порогъ ея комнаты, смотрѣлъ холодно, сухо и офиціально.

— Катя, я пришелъ къ вамъ поговорить съ вами о дѣлѣ, — началъ онъ.

Она подняла на него глаза, точно не вѣря себѣ, что это онъ стоитъ передъ нею, точно не вѣря, что это онъ говоритъ ей «вы».

— Я не имѣю права вмѣшиваться въ ваши поступки, — продолжалъ онъ тѣмъ же вѣжливымъ тономъ. — Но у меня молодая жена и только что вышедшая изъ института дочь…

— Борисъ! — прошептала она болѣзненнымъ, разбитымъ голосомъ.

— Не оправдывайтесь! — перебилъ онъ ее. — Я не могу обвинять васъ! Не имѣю на это права! у всякаго свой вкусъ, свои взгляды на вещи!.. Вы человѣкъ независимый, свободный. Къ тому же въ ваши годы смѣшно бы имѣть опекуновъ и наставниковъ! Вамъ нравятся мальчики, гимназистики — это ваше дѣло…

По его лицу скользнула злая ироническая улыбка. Ему, видимо, хотѣлось какъ-нибудь больнѣе уколоть эту недотрогу, высказать, какъ можно яснѣе, свое презрѣніе къ ней.

— Я, — продолжалъ онъ: — только не желалъ бы, чтобы на мою семью падала тѣнь… Мы живемъ среди такихъ дикарей, отъ которыхъ только и можно ждать сплетенъ, пересудовъ, вмѣшательствъ въ чужія дѣла… Вы, конечно, помните, что Марья Петровна уже дѣлала какіе-то двусмысленные намеки…

Онъ на минуту перевелъ духъ.

— Мы можемъ разойтись безъ ссоры, безъ скандала, — продолжалъ онъ потомъ. — Правда, я не могу тотчасъ же возвратить вашего капитала, занятаго мною у васъ. Но я вамъ аккуратно буду выплачивать проценты, такъ что нуждаться вы не будете… наконецъ, если вамъ когда-нибудь понадобится помощь, то я…

Она уже давно не слышала его, такъ какъ что же значили для нея теперь подробности, слова, рѣшенія относительно будущаго. Она заливалась слезами и всхлипывала все громче и громче. Ей точно кто-то сдавливалъ горло, и она не то задыхалась отъ недостатка воздуха, не то захлебывалась отъ обилія слезъ. Наконецъ, ея грудь стала сильно, учащенно подниматься, рыданія перешли въ неудержимый страшный хохотъ, громко разнесшійся по дому, точно разомъ разразилось смѣхомъ нѣсколько человѣкъ, и она во весь ростъ упала на полъ въ истерическомъ припадкѣ. Въ комнату прибѣжали дѣти, Елизавета Дмитріевна, прислуга. Всѣ засуетились около общей любимицы.

— Тетя Катя, бѣдная, расхворалась, — сказать Борисъ Васильевичъ. — Она хочетъ уѣхать на время въ Линовку, чтобы отдохнуть… Грустно намъ будетъ разстаться съ нею!

Онъ былъ очень радъ, что ему удалось, благодаря своему уму и находчивости, спасти ея репутацію отъ всякихъ подозрѣній и пересудовъ, разъяснивъ при этомъ удобномъ случаѣ всѣмъ, что она точно больна и нуждается въ отдыхѣ. Ему было пріятно сознавать, что онъ держалъ себя съ нею до послѣдней минуты, какъ слѣдуетъ порядочному и развитому человѣку.

VI.

Катерина Марковна дѣйствительно прихворнула: грустныя событія, такъ неожиданно разразившіяся надъ ней, порядкомъ потрясли ее. Тяжелѣе всего было для нея то, что она такъ долго ошибалась относительно любимыхъ ею людей. Она даже не могла понять, какъ она могла въ теченіе столькихъ лѣтъ не узнать ихъ, не понять ихъ. А все оттого, что она была «насѣдкой», ей только нужно было няньчиться съ кѣмъ-нибудь, не всматриваясь, каковы тѣ, съ кѣмъ она няньчится, отвѣчаютъ ли они дѣйствительно на ея любовь, достойны ли они этой любви. Ей и теперь, въ сущности, было тяжелѣе всего то, что ей было не съ кѣмъ няньчиться.

— Вотъ я и не въ чужомъ гнѣздѣ! — говорила она, грустно расхаживая по комнатамъ своего домика въ Липовкѣ. — Въ своемъ гнѣздѣ теперь… только одна… безъ своихъ цыплятъ…

Это ее страшно мучило. Теперь у нея не было цѣли въ жизни.

— Я могла бы все разъяснить… Ее, а не меня выгналъ бы онъ… Нѣтъ, Богъ съ ними… Зачѣмъ разстраивать чужую жизнь… И что за примѣръ былъ бы дѣтямъ… Пусть они не знаютъ этой грязи покуда… Богъ съ ними, Богъ съ ними!.. Но Борисъ… Что онъ-то за человѣкъ?.. какъ онъ могъ повѣрить этому?.. Совсѣмъ по-мужски поступилъ… женщина такъ не поступила бы… И сколько безсердечія онъ выказалъ… Одну оставилъ… Ну, хоть бы Костю, или Миму, или Шуру прислалъ погостить… Вѣдь не развратила бы я ихъ дѣтей, если бы я и точно была такая, какой онъ меня представляетъ…

И опять она задумалась надъ вопросомъ, что это — тупость, безсердечіе, грубость мужского сердца? Порой ей казалось, что она ненавидитъ, презираетъ его. Порой онъ ей казался просто пустымъ и жалкимъ человѣкомъ… Но что ей теперь до него за дѣло! Дѣтей ей было только жаль, о нихъ она скучала. А скука была невыносимая, гнетущая. Правда, неряхинскія барышни, Марья Петровна, Николай Пѣтуховъ, всѣ эти люди остались ей вѣрными друзьями и посѣщали ее. Но они не могли наполнить пустоты въ ея сердцѣ, не могли ее заставить забыть безцѣльность ея жизни. Болтовня неряхинскихъ барышень только утомляла ее, а нытье Марьи Петровны тяжело отзывалось въ душѣ. Марья Петровна ничего не знала о сущности совершившихся событій, но чуяла, что случилось что-то необыкновенное. Она не вѣрила ни одному слову изъ того, что ей разсказывала Катерина Марковна про свою усталость и болѣзнь, заставившія ее уѣхать въ Липовку на отдыхъ.

«Статочное ли это дѣло, — резонно разсуждала Марья Петровна: — столько лѣтъ не уставала и вдругъ, на-поди, устала! Не такой человѣкъ Катерина Марковна, чтобы устать. И болѣзнь тоже… Съ чего это ей было вдругъ заболѣть?.. Подвохи тутъ какіе-то подвели… Ну, да я все разузнаю!»

— Тоже хороши родные, ангелъ мой, говорила она вслухъ. — Здоровы были вы, ангелъ мой, — нужны были; заболѣли — уѣзжайте вонъ. Да другіе ночей бы не спали, ходили бы за вами, благодѣтельницей своей!

— Я сама не захотѣла! — оправдывала родныхъ Катерина Марковна.

— Ахъ, да я силкомъ бы оставила, на колѣнкахъ упросила бы не уѣзжать, а они… Нѣтъ, ужъ говорила я и буду говорить, душечка, что безсердечные они люди, безсердечные и есть!

Николай Пѣтуховъ, то и дѣло заѣзжавшій въ Липовку, которая теперь вдругъ оказалась ему «по дорогѣ», куда бы онъ ни ѣхалъ, тоже, повидимому, ничего не зналъ о сущности происшедшаго и соболѣзновалъ, что Катерина Марковна расхворалась.

— Это ничего, пройдетъ, — говорила она ему, однажды, когда онъ опять завернулъ къ ней «по дорогѣ». — Грустно только, что дѣтей у меня здѣсь нѣтъ.

— Эхъ, барынька, а у меня другое горе, — сказалъ онъ со вздохомъ. — Дѣти есть — матери нѣтъ.

Она вопросительно взглянула на него.

— Что тутъ скрываться. Сами все должны знать, — сказалъ онъ, махнувъ рукою. —Слышали, чай, что тоже не монахомъ жилъ…

— Да, — отвѣтила она.

— Ну, вотъ прижилъ двухъ ребятишекъ, а Феня-то приказала долго жить!

— Что вы? Я и не. знала!

— Давно больна была… Теперь вотъ сиротъ оставила намъ съ братомъ… Ну, какія мы няньки?..

— Гдѣ же они теперь? — спросила она,

— Гдѣ же имъ быть, какъ не у меня, — отвѣтилъ онъ.

— Да… но вѣдь прежде…

Она нѣсколько смутилась. Онъ зорко взглянулъ ей въ лицо.

— Что же, барынька, не договариваете? — спросилъ онъ.

— Вы не сердитесь, милый мой Николай Платоновичъ, — заговорила она. — Но мнѣ говорили о вашихъ отношеніяхъ къ Фенѣ и ея дѣтямъ… Вы какъ-то странно смотрѣли на это дѣло…

— Какъ же это я такъ смотрѣлъ на него? — спросилъ Пѣтуховъ.

— Вы жили съ этой дѣвушкой и держали ее гдѣ-то въ избѣ съ дѣтьми…

Пѣтуховъ покачалъ головой.

— Да вы знаете, кто она была? — спросилъ онъ,

— Знаю, крестьянская дѣвушка, но…

— Ну-съ, такъ какъ вы думаете, хорошо бы было ей жить у меня въ домѣ? — проговорилъ онъ. — Что бы она была тамъ? Не барыня, не слуга. Или бы она съ прислугой дружбу водила, или поѣдомъ бы ѣла эту прислугу, ломаясь надъ нею. Тоже и со мною, и съ моими гостями ей и неловко бы было, и скучно. Ну, а построилъ я ей домикъ близъ мельницы, нанялъ ей батрачку, и зажила она сама себѣ госпожей. У ней и знакомые были, и подруги…

Онъ опять махнулъ рукой.

— Да что тутъ говорить, оправдываться! Сдѣлалъ я все, что умѣлъ и могъ сдѣлать, чтобы она была счастлива, насколько можно быть счастливою въ ея положеніи. Ну, а люди, если меня осуждали, такъ чихать я на нихъ, на людей-то, хочу: не ихъ я умомъ живу, а своимъ. Если ужъ меня можно упрекать за что-нибудь, такъ за то развѣ, что сошелся я съ нею, не разсчитавъ, что женой я ее сдѣлать не могу. Ну, такъ вѣдь не схимникъ я, не монахъ, а такой же, какъ и вся наша братья. Бѣсъ-то въ каждомъ изъ насъ сидитъ. Ну, да что объ этомъ говорить. Согрѣшилъ, такъ ужъ покаяніемъ дѣла не поправишь. А вотъ теперь ума не приложу, какъ ребятишекъ вырастить. Славные они у меня такіе карапузики, всѣ въ меня! Малы еще, имъ безъ женскаго ухода нельзя еще быть, а мы съ братомъ… Совсѣмъ мы никуда не годимся въ этомъ дѣлѣ.

Пѣтуховъ говорилъ задушевнымъ, искреннимъ тономъ! Катерина Марковна совсѣмъ оживилась. На ея лицѣ даже румянецъ выступилъ. Еще бы! Тутъ цыплята безъ насѣдки остались. А она-то на что? Да она ихъ всѣхъ заберетъ къ себѣ!

— Отдайте ихъ мнѣ! — сказала она.

Пѣтуховъ отрицательно покачалъ головой.

— Что же это я своихъ дѣтей въ чужой домъ отдавать стану. Плохъ я, можетъ-быть, а все же отецъ…

— Да вѣдь жили же они не при васъ?

— У матери, у матери, барынька, жили, а не въ чужомъ домѣ.

— Да у васъ, милый Николай Платоновичъ, женщины нѣтъ, дѣтямъ женская ласка нужна. Я имъ, право, второй матерью буду. Отдайте!

Она протянула ему дружески руку. Ея лицо раскраснѣлось, глаза сверкали.

— Знаю, знаю, что не второй, а первой, лучшей матерью можете быть, — сказалъ онъ, пожимая ея руку и ласково глядя на и ее: — а все же…

Онъ остановился и, наконецъ, махнулъ рукою.

— Ну, была не была, покончу все разомъ! — проговорилъ онъ. — Десять разъ… какое!.. сто разъ начиналъ прежде, за этимъ только и пріѣзжалъ, да все кончить не сподобился, а теперь ужъ кончу… Что-жъ, головы не снимите!..

Онъ подсѣлъ къ ней поближе.

— Барынька, чего вы монахиней-то живете? Обѣтъ, что ли дали?

— Я васъ не понимаю, — проговорила она.

— Да и кто пойметъ, если этакъ-то говорю, обиняками. Не умѣю, видите, по-свѣтскому. Ну, да вотъ что: выходите-ка за меня замужъ. И мужъ будетъ, и дѣти готовыя…

Она улыбнулась.

— Спасибо вамъ за доброе предложеніе, но какая же я невѣста? Нѣтъ…

— Да вы въ философію-то не пускайтесь, — перебилъ онъ ее. — А, какъ я, вотъ скажите: ладно! и конецъ… Ужъ что таиться, скажу всю правду… Я еще въ прошломъ году на святкахъ хотѣлъ свататься, да духу не хватило…

— При жизни Фени? — воскликнула Катерина Марковна.

— Да. А что же? Да меня сама Феня и подсылала къ вамъ. «Я, говорила, ужъ не жилица на этомъ свѣтѣ. Такъ успокой ты меня, женись, пока я жива, чтобы я знала, какая мать у моихъ ребятишекъ будетъ. Сватайся за пановскую барышню, лучшей матери съ огнемъ не сыщешь».

У Катерины Марковны навернулись слезы.

— Такъ какъ же? — спросилъ Пѣтуховъ, заглядывая ей въ лицо.

— Нѣтъ, Николай Платоновичъ, поздно, — тихо отвѣтила она.

Онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и вдругъ точно что-то вспомнилъ.

— Послушайте, барынька, я васъ знаю, какъ добраго и умнаго человѣка, — серьезно сказалъ онъ. — Мнѣ больше ничего и не нужно. Я человѣкъ простой, грубый, говорю прямо, безъ экивокъ… Такъ вотъ, если тамъ что-нибудь васъ смущаетъ, такъ мнѣ это все равно…

Она ничего не понимала, что онъ хотѣлъ сказать.

— Я знаю, — продолжалъ онъ пояснять свою мысль: — что у васъ тамъ не ладно вышло въ домѣ. Тоже слухомъ земля полнится. Знаю, и почему, и какъ…

Она измѣнилась въ лицѣ. Оборотъ разговора былъ совершенно неожиданный для нея.

— Ну, что-жъ, увлеклись… У подлеца рожица смазливая, рѣчи медовыя! — продолжалъ Пѣтуховъ. — Кто безъ грѣха!..

— Николай Платоновичъ! — воскликнула въ волненіи Катерина Марковна, поднимаясь съ мѣста и едва удерживаясь отъ смѣха.

— Да говорю я вамъ, что это мнѣ тьфу! — продолжалъ онъ. — Мнѣ человѣкъ хорошій нуженъ и больше ничего. Я вовсе и не потому началъ объ этомъ, чтобы попрекнуть васъ хотѣлось, а потому, что разговоръ по такой дорогѣ пошелъ. Если это васъ…

Она и смѣялась, и плакала. Ей тсперъ все казалось смѣшнымъ: и она сама, и люди съ ихъ толками, и простодушная физіономія выбивавшагося изъ силъ Пѣтухова, и его увѣщеванія. Она точно присутствовала на представленіи какого-то невообразимо нелѣпаго и потому смѣшного водевиля и уже не могла ни думать, ни разсуждать, а могла только смѣяться до колотья, до слезъ. Она боялась, что у нея опять сдѣлается истерика, — истерика отъ неудержимаго, душившаго ее смѣха.

— Перестаньте, перестаньте! — проговорила она, задыхаясь и махая руками.

Но Пѣтуховъ не унимался и хотѣлъ еще что-то сказать, какъ въ комнату совершенно неожиданно бомбой влетѣла Марья Петровна съ блестящими глазами, съ сдвинувшейся на бокъ черепаховой гребенкой, съ свалившимся съ одного плеча ковровымъ платкомъ.

— Да, боровъ вы этакой, право, боровъ! — крикнула она, набрасываясь на Пѣтухова. — Уморить хотите ее, ангела моего чистаго?.. Нате водицы, нате водицы, ангелъ мой!.. Христосъ съ вами, Христосъ съ вами!.. Ахъ, боровъ, право, боровъ!.. И какія страсти выдумалъ! На наше сословіе мерзавцы мараль пустили, а онъ вѣритъ, да еще изъясняетъ… И хорошо еще, что я тутъ за драпирой все слышала… Вдругъ этакія слова бухаетъ дѣвицѣ!.. Ангелъ, ангелъ, успокойтесь!.. У, кабанъ разжирѣлый! Уморить хотѣлъ ангела моего!.. Его Митька съ Лизаветой Дмитріевной шашни велъ, а онъ наше сословіе позоритъ… Выпейте еще водицы… еще, ангелъ!..

Марья Петровна; подслушавшая весь разговоръ, бѣгала теперь, какъ сумасшедшая, приводя въ чувство Катерину Марковну и ругая «кабана ожирѣлаго». Пѣтуховъ стоялъ съ раскрытымъ ртомъ и, наконецъ, совсѣмъ сконфуженный, взялся за шапку. Марья Петровна, замѣтивъ его трусливую попытку къ бѣгству, силою дернула его за рукавъ и повелительно шепнула ему:

— Просите еще!

Онъ, какъ провинившійся школьникъ, подошелъ къ Катеринѣ Марковнѣ и нерѣшительно взялъ ее за руку.

— Такъ какъ же, родная? спросилъ онъ ласково. Вы ужъ не сердитесь!.. Я что-жъ, обломъ!

— Обломъ и есть! — подтвердила Марья Петровна,

И въ ту же минуту она измѣнила тонъ.

— Ангелъ, смотрите, исчахъ вѣдь совсѣмъ! — проговорила жалобно она, обращаясь къ Катеринѣ Марковнѣ. — Совсѣмъ исчахъ отъ томленія!.. И что за сласть вамъ-то, ангелъ мой, такой быть… насѣдкой-то на чужихъ гнѣздахъ?

Катерина Марковна слабо улыбнулась и молча протянула обѣ руки Николаю Платоновичу.

— Ну, ну, ну! — воскликнула Марья Петровна, видя, что онъ обнимаетъ Катерину Марковну. — Точно медвѣдь ломаетъ!

— А ужъ я тебя, церковная крыса, потомъ отблагодарю! — сказалъ Пѣтуховъ, дружески обращаясь къ ней.

— И безъ вашего позволенія поселюсь въ домѣ! — рѣшительно объявила она, вздернувъ голову.

Катерина Марковна ласково протянула ей руку.

— Значите, обѣ будемъ не на чужихъ гнѣздахъ насѣдками? — сказала она.

— Ужъ, конечно! — подтвердила Марья Петровна, точно и она выходила замужъ за Николая Платоновича.

---

У Пановыхъ всѣ ахнули отъ изумленія, узнавъ, что Катерина Марковна выходитъ замужъ. Борисъ Васильевичъ, оставшись наединѣ съ женою, замѣтилъ ей, что онъ считаетъ нужнымъ предупредить Пѣтухова или переговорить съ Катериной Марковной. Но Елизавета Дмитріевна удержала его отъ этого и замѣтила ему, что, можетъ-быть, «все это были одни подозрѣнія». Какія же тутъ подозрѣнія, когда онъ, Борисъ Васильевичъ, все самъ слышалъ! Тогда Елизаветѣ Дмитріевнѣ пришла въ голову мысль, не напрасно ли они обвинили Катерину Марковну; вѣдь, можетъ-быть, Митя былъ на террасѣ съ ихъ бывшей горничной Настей. Настя вообще въ послѣднее время сильно баловалась. Ее вѣдь и отпустить потому пришлось, что она «въ такомъ положеніи». И какъ это имъ не пришло тогда въ голову. Впрочемъ, все это однѣ догадки. Не можетъ ли Борисъ Васильевичъ осторожно навести обо всемъ справку у Александра Пѣтухова. Митя былъ съ нимъ хорошъ и ужъ, вѣрно, повѣрялъ ему свои тайны. На другой же день послѣ этого разговора Борисъ Васильевичъ пріѣхалъ домой въ сильномъ смущеніи. Дѣйствительно, они ошиблись и оскорбили понапрасну Катерину Марковну. Виновницей была Настя. Это ужасно досадно: они погорячились, а Катерина Марковна безъ этого и теперь бы жила у нихъ. И все изъ-за дрянной дѣвчонки! Александръ Пѣтуховъ это отлично знаетъ и даже, кажется, самъ грѣшенъ въ томъ же, въ чемъ Митя. Кстати пріѣхалъ и Александръ Пѣтуховъ. Онъ еще разъ подтвердилъ свои увѣренія насчетъ невинности Катерины Марковны и виновности Насти. Пановы рѣшили, что надо ѣхать къ Кохановой и попросить у нея извиненія. Тетя Катя, конечно, проститъ.

Такимъ образомъ все уладилось, всѣ успокоились. Только Елизавета Дмитріевна, оставшись на минуту одна съ Александромъ Пѣтуховымъ, шопотомъ спросила его:

— А если ты попадешься?

— Выкручусь! — отвѣтилъ онъ, цѣлуя ея руки. — Къ тому же теперь ты можешь посѣщать насъ хоть каждый день, а наша насѣдка ничего не замѣтитъ…