ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
[править]ФЕЛЬЕТОНЫ
[править]НАШЕ БЫТОВОЕ ЯВЛЕНІЕ
[править]Недавно, до поводу одной моей газетной статьи, я удостоился получить нѣсколько писемъ отъ молодыхъ людей, обиженныхъ замѣчаніемъ, что еврейскіе дезертиры, принимающіе христіанскую вѣру ради выгодъ, засоряютъ ту христіанскую общину, къ которой приписываются. Молодые люди находятъ, что это напраслина. Во-первыхъ, они не дезертиры: «развѣ переходъ изъ іудейскаго вѣроисповѣданія въ другое обусловливаетъ собою переходъ въ другую національность?» Во-вторыхъ, они ничего не засоряютъ. «Развѣ окроплявшій насъ водою священникъ водрузилъ насъ тѣмъ на нивѣ своей общины? Нѣтъ, онъ насъ только вписалъ въ метрическую книгу. Что жъ мы засоряемъ?» А въ другомъ письмѣ идутъ еще дальше: если дезертиръ даже «водружается» на чужой нивѣ, то онъ ее не только не «засоряетъ», а даже напротивъ — украшаетъ: въ доказательство цитируется нѣсколько именъ изъ книги Когута «Знаменитые евреи и еврейки». Вообще же молодые люди находятъ, что писать о нихъ неделикатно: «существуетъ кругъ такихъ явленій, которыя являются дѣломъ личной совѣсти, и куда человѣкъ интеллигентный не долженъ залѣзать руками».
Это пишетъ одна сторона. А вотъ любопытный откликъ съ другой стороны: письмо одного популярнаго хулигана. Оно напечатано въ «Земщинѣ» и гласитъ:
"Въ главной палатѣ русскаго народнаго союза имени Михаила Архангела почти ежедневно получаются письма отъ евреевъ на мое имя съ просьбой: «будьте мнѣ крестнымъ отцомъ — хочу креститься». Письма рву, взглянувъ на подпись жида, но на завтра новое. Сегодня получилъ такое: «Ваше высокопревосходительство! Я еврей г. Винницы. Желая принять православіе, имѣю честь покорнѣйше просить ваше высокопревосходительство стать моимъ крестнымъ отцомъ. Беръ Заксъ. 17-го сентября 1910 г. Винница. Почтовая ул., д. Шерра». — Вступать въ какую бы то ни было переписку съ жидами не намѣренъ, посему, въ цѣляхъ сберечь время и бумагу тѣмъ, которые пожелали бы послѣдовать примѣру Закса, считаю нужнымъ уяснить мою принципіальную точку зрѣнія на этотъ вопросъ и полагаю, что жидкамъ она будетъ ясна изъ слѣдующей телеграммы, посланной мною въ отвѣтъ юркому Заксу: «Винница, Почтовая ул., д. Шерра. Беру Заксу. Для евреевъ крещеніе — видъ гешефта: окончившій гимназію крестится, дабы попасть въ университетъ, купецъ, чтобы устроиться внѣ черты осѣдлости, и такъ далѣе. Отказываюсь быть пособникомъ неблаговидныхъ поступковъ, предпочитая еврея не крещеннаго выкрестившемуся изъ-за побужденій, чуждыхъ душевнымъ запросамъ, а наличности таковыхъ у евреевъ не имѣется».
Конечно, мнѣніе этого лица не можетъ служить этическимъ мѣриломъ; привожу его не какъ аргументъ, а просто для характеристики настроеній. Что и говорить, съ пощечиной Полишинеля можно не вчитаться. Но да будетъ позволено напомнить по этому поводу старую басню Федра. Тамъ изображенъ умирающій левъ, къ которому приходятъ разные звѣри, и каждый норовить его какъ-нибудь обидѣть. И левъ все терпитъ; но когда напослѣдокъ явился asinus, asini, второго склоненія, и тоже лягнулъ въ больное мѣсто, левъ не выдержалъ и заплакалъ, сказавъ: «Твой пинокъ, о срамъ природы, усугубляетъ для меня горечь смерти». А ужъ на что левъ — гордый звѣрь. Очевидно, во времена Федра еще полагали, что такой пинокъ — это ужъ самое послѣднее дѣло, предѣлъ надругательства. Но мы теперь умные, и предразсудки давно ликвидированы.
Предразсудки до того начисто ликвидированы, душа человѣка превращена въ такое идеально-гладкое, зеркально-лысое пустое мѣсто, что сплошь и рядомъ чувствуешь себя безпомощнымъ и безотвѣтнымъ предъ этой абсолютною плѣшью, гдѣ не осталось ничего со вчерашняго дня — ни одного разъ навсегда вбитаго гвоздя, ни одной глубоко вросшей былинки, ни традицій, ни аксіомъ, ни простой брезгливости, даже ничего похожаго на доску съ надписью: «здѣсь воспрещается». И когда вы пытаетесь напомнить, что все-таки должно же быть на свѣтѣ нѣчто воспрещенное, нѣчто такое, отъ чего сама собою отдергивается рука, васъ огорошиваютъ вопросомъ: А почему нельзя? — И вы вдругъ постигаете, растерянный, что, въ сущности, отвѣта у васъ нѣтъ. Ибо есть вещи, которыя доказать невозможно. И, какъ на зло, жизнь такъ глупо устроена, что именно тѣ щекотливыя вещи, которыя невозможно доказать, — именно онѣ дѣлаютъ разницу между человѣкомъ порядочнымъ и человѣкомъ покладистымъ.
Кто скитался за послѣдніе годы по такъ называемой «еврейской улицѣ», тому хорошо знакомъ этотъ убійственный вопросъ: «А почему нельзя?» Сталъ онъ раздаваться недавно. Прежде было совсѣмъ другое время: прежде, въ эпоху подъема и до него, было всѣмъ ясно само собою, что на человѣкѣ лежитъ нѣкій долгъ, и что не все ему дозволено; каждый понималъ этотъ долгъ по своему, но атмосфера нѣкоторой нравственной дисциплины ощущалась повсюду, на какихъ угодно общественныхъ задворкахъ. И если кому ужъ приходилось нарушить эту дисциплину, сдѣлать что-нибудь такое, чего совѣсть не позволяла, то онъ старался стушеваться, а не выступалъ гоголемъ на площади и не спрашивалъ: А почему бы нѣтъ? — Но прошелъ подъемъ, и все это измѣнилось. Нравственная дисциплина лопнула, и значительная часть молодежи пустилась въ погоню за своей долей, граціозно прыгая чрезъ какія угодно препятствія. При этомъ они держатъ голову гордо и высоко, пишутъ письма въ редакцію и требуютъ: одно изъ двухъ — или докажи имъ, осязательно, какъ дважды два, почему нельзя перепрыгивать чрезъ нѣкоторыя препятствія, или сними шапку, расшаркайся и признай ихъ полноправными джентльменами.
Конечно, для себя, для своей души, каждый изъ насъ хорошо знаетъ, «почему нельзя». Когда мы себя объ этомъ спрашиваемъ, то оглядываемся назадъ, и нашему духовному взору открывается картина, которая лучше всякаго отвѣта. Передъ нами разстилается необозримая равнина двухтысячелѣтняго мученичества; и на этой равнинѣ, въ любой странѣ, въ любую эпоху, видимъ мы одно и то же зрѣлище: кучка бѣдныхъ, бородатыхъ, горбоносыхъ людей сгрудилась въ кружокъ подъ ударами, что сыплются отовсюду, и цѣпко держится нервными руками за какую-то святыню. Эта двадцативѣковая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайшій изъ національныхъ подвиговъ міра, предъ которымъ ничтожны даже греко-персидскія войны, даже исторія Четырехъ Лѣсныхъ Кантоновъ, даже возстановленіе Италіи. Сами враги наши снимаютъ шапку предъ величіемъ этого грандіознаго упорства. Въ концѣ концовъ, люди забыли всѣ наши заслуги, забыли, кто имъ далъ единаго Бога и идею соціальной правды; насъ они считаютъ изолгавшимся племенемъ, въ душѣ котораго ничего не осталось, кромѣ коллекціи уловокъ и увертокъ, на подобіе связки отмычекъ у вора; и если передъ чѣмъ-нибудь еще преклоняется даже злѣйшій изъ клеветниковъ, если въ чемъ нибудь еще видитъ, не можетъ не видѣть символъ и послѣдній остатокъ великой, исполинской нравственной мощи, — это только въ уцѣлѣвшей, ни на мигъ доселѣ не дрогнувшей способности страдать безъ конца за нѣкое древнее знамя. Въ этомъ упорствѣ наша высокая аристократичность, нашъ царскій титулъ, наше единственное право смотрѣть сверху внизъ. И теперь, надъ могилами несмѣтнаго ряда мученическихъ поколѣній, разорвать этотъ кругъ, распустить самооборону, выдать старое знамя старьевщикамъ? Что же намъ останется? Какъ это мыслимо? Какъ это возможно?! — Такъ ощущаемъ мы, еще не ликвидировавшіе предразсудковъ. Но вѣдь это ощущеніе, а не доказательство.
Не знаю, какъ другіе, которые умнѣе меня, но я долженъ сознаться, что не все могу доказать. Въ 1907 г. пришелъ ко мнѣ (было это въ Одессѣ) одинъ юноша, когда-то мой протеже, я изложилъ мнѣ обычный въ тѣ дни планъ устройства личной жизни: онъ напишетъ банкиру такому-то письмо съ требованіемъ дать столько-то тысячъ, а если не дастъ, то его подстрѣлятъ. Я возмутился, заволновался, сталъ его отговаривать, а онъ меня срѣзалъ вопросомъ:
— А почему нельзя? докажите!
И со своей стороны изложилъ мнѣ свои аргументы. Онъ голодаетъ, мать голодаетъ… А банкиръ богатъ. И такъ далѣе — эту аргументацію всѣ мы слышали, и у всѣхъ она жива еще въ памяти. И сколько мы съ нимъ ни спорили, верхъ оставался за нимъ, потому что по логикѣ онъ былъ логиченъ, — а все-таки есть вещи, которыя не доказываются.
Другіе молодые люди пошли дальше. Они увидѣли, всмотрѣвшись поглубже, что если «можно» экспропріировать у банкира, то «почему нельзя» у лавочницы предмѣстья? Богатство — понятіе относительное и гибкое. Богатъ для меня тотъ, кто въ данную минуту богаче меня: если у лавочницы въ кассѣ лежитъ 80 копѣекъ выручки, а я голоденъ, она для меня богачка, и я имѣю полное право… А потомъ другіе пошли еще дальше. Почему я для этого непремѣнно долженъ быть голоденъ въ грубомъ смыслѣ слова, физически голоденъ? А если желудокъ мой полонъ, но душа голодна, если мнѣ тоже хочется прифрантиться, сходить въ театръ, покататься съ барышнями, то почему я долженъ страдать, за что должна увядать безъ блеска и радости моя молодость, когда одинъ удачный налетъ можетъ распахнуть предо мною всю полноту жизни? И опять приходилось разводить руками и молчать, не находя отвѣта. Потому что непримѣнима таблица умноженія въ соціальныхъ отношеніяхъ. Тѣ молодые люди, что въ памятную эпоху налетовъ срамили и топтали наше народное доброе имя, что хуже черной сотни съ ея резинами терзали и разоряли нашу нищую массу, были, по большей части, ловкіе діалектики, и по таблицѣ умноженія очень искусно доказывали свою высшую правоту. Но въ то же время нестерпимый чадъ гнусной, неслыханной деморализаціи разливался отъ нихъ вокругъ, и было ясно, что, на перекоръ всякой діалектикѣ, все-таки есть вещи недозволенныя, и должна быть въ человѣкѣ внутренняя брезгливость, которая безъ словъ, непосредственно подсказывала бы ему, «почему нельзя». Этическое познается не разсужденіями, а ощупью, и въ комъ этого таланта ощупи нѣтъ, тотъ калѣка.
Бываютъ, конечно, калѣки разной степени. Изъ примѣровъ, которые приведены только что, не слѣдуетъ заключатъ, что я ставлю дезертировъ на одну доску съ кѣмъ либо изъ перечисленныхъ героевъ. Понятно нѣтъ. Но, съ другой стороны, я не награжденъ отъ Бога и той снисходительностью, которая считаетъ переходъ въ чужую вѣру ради голой выгоды за нѣчто невинное. Думаю, что этотъ актъ ясно и непреложно говорить о нравственной глухотѣ субъекта. И въ особенности тогда, когда онъ совершается въ нашихъ здѣшнихъ условіяхъ, надъ поверженнымъ и израненнымъ тѣломъ затравленнаго, окруженнаго повсюду врагами и беззащитнаго россійскаго еврейства.
Въ эпоху студенческихъ волненій былъ однажды такой случай. Десять студентовъ посадили въ одну небольшую камеру; имъ было тамъ невыносимо тѣсно, душно и грязно. Одного изъ нихъ приставъ зналъ, такъ какъ игрывалъ въ карты съ его отцомъ; онъ вызвалъ этого студента и предложилъ перевести его въ камеру вѣстового. — И вамъ будетъ удобнѣе, и товарищамъ все-таки легче, — сказалъ любезный приставъ. Но студентъ отказался. Собственно говоря, почему было ему не согласиться? Вѣдь отъ него за то никакихъ «услугъ» не требовали, и товарищамъ его отказъ никакой видимой пользы не принесъ — напротивъ, если бы одинъ выбылъ, все же стало бы просторнѣе. Но студентъ отказался, потому что у него было этическое чутье. Онъ понялъ, или, вѣроятнѣе, просто почувствовалъ, что его переходъ непривилегированное положеніе, когда товарищи но бѣдѣ остаются въ ямѣ, посѣялъ бы въ атмосферѣ какую-то неуловимую, невѣсомую деморализацію, которая гораздо ядовитѣе спертаго воздуха. — То былъ маленькій случай, и бѣда была сравнительно маленькая. Теперь мы стоимъ предъ великимъ національнымъ горемъ, въ глубокой ямѣ копошатся не десять человѣкъ, а шесть милліоновъ, цѣлая Португалія, двѣ Норвегіи, и вопросъ о томъ, есть ли у насъ это чутье невѣсомыхъ преградъ, разростается до размѣровъ огромной національной трагедіи. Передъ лицомъ этой трагедіи человѣкъ, которому дано перо въ руки, не имѣетъ права считаться съ личными переживаніями отдѣльныхъ дезертировъ. Онъ долженъ напомнить во всеуслышаніе старую истину, черезъ которую не слишкомъ цинично переступили: что именно талантъ внутренней брезгливости, именно чутье невѣсомыхъ святынь и преградъ создаетъ то, что мы называемъ порядочностью, sittlicher Ernst; и у кого въ такую тяжелую эпоху медленной пытки, затяжного погрома не оказывается въ наличности этого чутья, тотъ долженъ самъ понять себѣ цѣну и не удивляться, если другіе называютъ ее вслухъ.
Хочется говорить объ этомъ какъ можно болѣе сдержанно, и оттого главнымъ образомъ приходится настаивать на невѣсомыхъ моментахъ. Вѣдь съ той стороны это — главный доводъ: «Живя согласію съ строгою моралью, я никому не.. сдѣлалъ въ жизни зла». Хочется напомнить людямъ, что если даже допустить, будто и въ самомъ дѣлѣ «никому не сдѣлано зла», это еще само по себѣ далеко не отворяетъ двери въ ту комнату, гдѣ у Бога помѣщены джентльмены, — люди, которымъ можно довѣрятъ, люди, съ которыми можно вмѣстѣ страдать и которые не вылѣзутъ въ окошко… Но, въ концѣ концовъ, этотъ вѣчный припѣвъ каждаго дезертира, что онъ «никому не сдѣлалъ зла», тоже неправда.
Когда люди еще вѣрили въ Государственную Думу, въ одномъ городѣ черты осѣдлости была выставлена кандидатура бывшаго еврея, популярнаго мѣстнаго дѣятеля. Націоналисты были противъ этого, и одинъ изъ нихъ сказалъ мѣткое слово: — Вамъ нуженъ въ Думѣ человѣкъ, который отстаивалъ бы ваше равноправіе. Такъ не посылайте въ Думу человѣка, который самъ является живымъ доказательствомъ того, что можно великолѣпно обойтись и безъ равноправія:
Сейчасъ выборовъ нѣтъ и больше о такихъ кандидатурахъ не слышно, и всѣ эти безобидные молодые люди, которые «никому не дѣлаютъ зла», идутъ представительствовать о насъ не въ Думу, а на самое торжище жизни. Но тѣмъ глубже политическое вліяніе этого массоваго представительства, и мы, остающіеся въ ямѣ, еще учтемъ его плоды на своей шкурѣ. Ибо никогда еще мы не выпускали въ міръ съ такой легкостью такого множества живыхъ доказательствъ, что можно при желаніи обойтись и безъ равноправія. Въ Германіи, напримѣръ, уже давно знаютъ, что «ренегатство, оказывая губительнѣйшее нравственное вліяніе, кромѣ того еще тормозитъ борьбу германскаго еврейства за фактическое осуществленіе его политическихъ и гражданскихъ правъ. Теперь, когда нѣмецкое еврейство ведетъ упорную борьбу за свои конституціонныя права, ренегаты, добиваясь этихъ правъ при помощи „Taufzettel“, наносятъ общему дѣлу еврейства непоправимый ущербъ» (резолюція съѣзда германскихъ еврейскихъ дѣятелей въ 1910 г.). Тѣмъ хуже положеніе въ Россіи. На глазахъ у враговъ и равнодушныхъ наша молодежь съ такой легкостью мѣняетъ религію, что у зрителя возможенъ только одинъ выводъ: разъ это такъ легко и просто, то, очевидно, тѣ, которые этого не продѣлываютъ, далеко не такъ страшно угнетены, и особенно о нихъ безпокоиться нечего. Этотъ выводъ естественно складывается и осѣдаетъ не только у враговъ, но, что гораздо важнѣе, у равнодушныхъ, т. е. именно въ томъ кругу, отъ котораго зависитъ дать перевѣсъ друзьямъ или врагамъ. Какъ, какими доводами бороться тутъ за отмѣну еврейскаго безправія, за созданіе выхода изъ ямы, когда намъ отвѣтятъ: позвольте, но вѣдь выходъ уже есть, и очевидно вполнѣ для васъ пріемлемый Какъ, какими словами отстаивать эмансипацію общины, изъ которой сотнями дезертируетъ ея «цвѣтъ», ея молодая интеллигенція, и самымъ фактомъ своего кассового бѣгства кричитъ на всю Россію: монастырь оставленъ на вымираніе, стоитъ ли о немъ еще думать!
Въ концѣ концовъ все это выливается въ подстрекательство къ новому гнету. Свѣтская власть, можетъ быть, и не особенно рада этому новому устремленію строптиваго племени и склонна его разсматривать (не безъ основанія), какъ новый массовый «обходъ закона», новую «еврейскую уловку», по беззастѣнчивому цинизму превосходящую всѣ прежнія. Но вѣдь есть въ Россіи и духовная власть, очень вліятельная, въ иные періоды даже всемогущая. Духовенство господствующей церкви нигдѣ и никогда не оставалось безучастнымъ къ приросту своей паствы: призванное блюсти интересъ церкви, оно всегда и всюду смотрѣло на такой приростъ, какъ на явленіе положительное, и не особенно допытывалось о причинахъ и внутреннихъ побужденіяхъ, справедливо разсуждая, что, каковы бы ни были эти побужденія, во второмъ поколѣніи отъ нихъ не останется ни слѣда, а останется только чистый приростъ… Такъ разсуждала и по сей день разсуждаетъ господствующая церковь всюду на Западѣ и на Востокѣ. Какъ отнесется она въ Россіи къ этому еще небывалому урожаю неофитовъ, предсказать не берусь. Но очень боюсь, что мы даемъ въ могущественныя, очень могущественныя и принципіально-враждебныя намъ руки сильнѣйшій доводъ въ пользу не только сохраненія, но и усиленія висящаго надъ нами гнета.
Зато молодые люди насъ утѣшаютъ, что «выходъ изъ религіи не есть выходъ изъ національности». Нація наша, значитъ, и впредь будетъ почтена ихъ присутствіемъ. Лестно. Но тутъ опять сказывается нечуткое резонерство, неспособность ощутить то важное, что невѣсомо. Говоря вообще, это — совершенно справедливый принципъ: національность сама по себѣ, а религія сама по себѣ. Въ дни свободы, когда мы еще мечтали о созывѣ «національнаго собранія», многіе даже среди сіонистовъ и націоналистовъ провозглашали, что «членомъ еврейской національной общины является каждое лицо, признающее свою принадлежность къ еврейской національности, безъ различія вѣроисповѣданія». Но — нашимъ мечтамъ тогда рисовалась совершенно другая картина, чѣмъ то, что видимъ теперь. Намъ рисовался большой праздникъ свободы, когда еврейскій народъ на радостяхъ амнистировалъ бы старыхъ дезертировъ за старый грѣхъ, а впредь уже крещенія могли бы происходить только по убѣжденію. Это было бы совсѣмъ, совсѣмъ другое дѣло. Перемѣна вѣры изъ внутренняго убѣжденія въ превосходствѣ новой религіи — это къ чести человѣка, а не къ стыду… Но когда эти сегодняшніе молодые, люди, только что ради голой выгоды съ легкостью вальса увильнувшіе отъ той круговой поруки, которой только и можетъ нація держаться, милостиво предлагаютъ и впредь числиться по нашему національному списку — то ужъ это съ ихъ стороны любезность чрезмѣрная и излишняя. Нѣтъ ужъ, молодые люди, скатертью дорога, а намъ въ утѣшеніе останется умное слово Герцля: «мы теряемъ тѣхъ, въ лицѣ которыхъ мы ничего не теряемъ».
«Выходъ изъ еврейской религіи не обусловливаетъ выхода изъ еврейской національности»… Если эти молодые люди искренно такъ думаютъ, то они горько обманываются. До сихъ поръ уходившіе изъ нашей религіи уходили и изъ нашей національности. И больше того: въ Европѣ существуетъ формула: «дѣдъ ассимиляторъ, отецъ крещенъ, сынъ антисемитъ». Это вполнѣ естественно. У «отца» еще все-таки что-то теплое осталось въ душѣ отъ воспоминаній дѣтства, связанныхъ съ субботой, или хоть отъ слезъ матери въ тотъ день, когда онъ пошелъ къ священнику. Но ужъ у его сына не можетъ быть ничего, кромѣ глухой досады на всѣхъ евреевъ за то, что его еще все-таки иногда поругиваютъ Judenbub’отъ. Забыть о еврействѣ ему не дадутъ, любить еврейство онъ не можетъ — остается одно: ненавидѣть, и это одно съ неизбѣжностью, въ той или иной степени, повторится и въ Россіи. Еврейскій народъ не новичокъ въ этомъ вопросѣ — онъ уже привыкъ, глядя въ догонку уходящему дезертиру, горестно думать о томъ, что, можетъ быть, ровно черезъ одно поколѣніе новый камень съ улицы ударится въ его окошко. Кто знаетъ, еще можетъ быть ихъ дѣти нѣкогда будутъ выселять изъ Кіева нашихъ дѣтей.
Множество софизмовъ пущено теперь по улицѣ, чтобъ оправдать эту вакханалію бѣгства, и всѣ софизмы гнилые и неискренніе. Самый ходкій тотъ, что, молъ, крестятся вовсе не «для голой выгоды», а ради науки. Это болтовня. Науку юридическую, философскую, историческую и т. п. можно получить въ публичной библіотекѣ, и еще безплатно. А науку медицинскую или инженерную можно получить заграницей, въ крайнемъ случаѣ голодая, какъ голодаютъ тысячи нашихъ юношей и дѣвушекъ въ разныхъ Бернахъ и Женевахъ, предпочитающіе мучиться, но не креститься. Крестятся ради диплома, т. е. ради выгоды, ради того, чтобы вести потомъ сравнительно привольную жизнь адвоката, инженера или врача, а не быть вынужденнымъ (о, ужасъ!) пасть, напримѣръ, до приказчика. Я понимаю, что страшно больно бросить посрединѣ разъ намѣченное русло жизни, ликвидировать мечты; но если люди не чувствуютъ, что дезертирство — это еще страшнѣе, еще больнѣе, если изо всѣхъ тяжелыхъ перспективъ имъ представляется наиболѣе пріемлемой именно та, которая для здороваго чутья должна казаться самой ужасной — отступничество, то какое подыщешь имя, кромѣ нравственной глухоты? Да, наконецъ, развѣ только ради университета крестятся въ наше просвѣщенное время? Больно перечислять въ печати, предъ чужими людьми, изъ за какихъ пустяковъ это продѣлывается на каждомъ шагу… Ибо зачѣмъ терпѣть даже малое неудобство, когда есть такой легкій выходъ, понимаете ли, такой легкій?! Эта легкость, необыкновенная, безпримѣрная, еще неслыханная въ еврейской исторіи — это и есть главная особенность теперешней эпидеміи, придающая послѣдней совершенно своеобразный характеръ полнаго паралича высшихъ этическихъ центровъ. Гдѣ-то въ ямѣ копошатся шесть милліоновъ, голодаютъ, стонутъ, рвутъ на себѣ волосы; сто тысячъ ежегодно берутъ въ руки посохъ, пробираются черезъ границу, иногда безъ паспорта, подъ выстрѣлами, — ѣдутъ на край свѣта бороться за кусокъ хлѣба, и все это для для нихъ оказывается легче, чѣмъ отступничество! Дураки — они еще не поняли, что отступничество-то легче всего…
При всемъ томъ эти молодые люди находятъ, что. пуская корни на новой нивѣ, они оную ничуть не «засоряютъ». Это дѣло вкуса, судить объ этомъ, въ концѣ концовъ, могутъ только сами новые единовѣрцы нашихъ бѣглецовъ. Что-то, однако, не слышно, чтобы неофиты изъ евреевъ гдѣ-либо, въ какой-бы то ни было христіанской общинѣ слыли украшеніемъ. Еврейству, впрочемъ, все равно, какъ и гдѣ акклиматизируются тѣ, которые отъ него уходятъ. Но что не «все равно» — это самый фактъ, что намъ, сидящимъ въ ямѣ, назначена премія за отступничество, и что въ этомъ растлѣвающемъ сознаніи выростаетъ наша молодежь. Въ концѣ концовъ, ничего мудренаго, если въ ея душѣ развивается такая готовность къ дезертирству по первому востребованію жизни. Она съ дѣтства знаетъ — и ей не даютъ ни на минуту забыть — что все запретное станетъ дозволеннымъ, если только согласишься, съ ложью въ душѣ, поклониться чужимъ алтарямъ. Это сознаніе расшатываетъ характеры, ослабляетъ задерживающіе центры, вытравляетъ нравственную брезгливость. А что можетъ наша молодежь противопоставить этому соблазну? Изъ современнаго еврейскаго воспитанія выброшено все, что могло бы закрѣпить въ ея душѣ положительныя связи съ еврействомъ. Чуда нѣтъ, если въ результатѣ остается голая, плѣшивая, пустая душа. Пусть это инымъ покажется жестокостью, но, мнѣ думается, лучше было бы россійскому еврейству остаться совсѣмъ взаперти, безъ выхода, чѣмъ имѣть передъ собою этотъ одинъ выходъ, эту развращающую перспективу уплаты наличными за самое отвратительное изъ лицемѣрія. Одно время долго держался слухъ, будто этихъ молодыхъ людей такъ и не примутъ въ университетъ. Сознаюсь, я бы очень мало этимъ огорчился. И еще менѣе огорчился бы, если бы это стало правиломъ, распространяющимся на всѣ области полноправія. Ибо личная судьба нѣсколькихъ «юркихъ Заксовъ» интересуетъ насъ, какъ прошлогодній снѣгъ; но для народа нашего, для подрастающихъ дѣтей нашихъ не было ли бы здоровѣе, если бы во мракѣ нашего бытія перестали мерцать эти тридцать сребренниковъ равноправія, покупаемые такимъ путемъ…
1910.