На Шексне (Арсеньев)/ДО

На Шексне
авторъ Флегонт Арсеньевич Арсеньев

Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

ОХОТНИЧЬИ РАЗСКАЗЫ Ф. А. АРСЕНЬЕВА. САНКТПЕТЕРБУРГЪ. Въ типографіи Н. Тиблена и комп. 1864.

НА ШЕКСНѢ

I.

Это было вскорѣ послѣ успеньяго дня. Я заказалъ Абраму разбудить меня до солнечнаго восхода, съ первыми брызгами свѣта. Къ охотѣ все приготовлено было съ вечера: ружье вычищено, патроны начинены, попутники: яйца въ густую, сочни, пирожки съ свѣжею капустою, соль въ бумажкѣ, фляжка водочки — все это завернуто въ салфетку и положено въ ягтажъ; охотничье платье подъ руками, около постели, собака накормлена и уложена подъ кровать, даже двери, въ избѣжаніе скрипучаго завыванія, смазаны свѣчнымъ саломъ; словомъ все на чеку, для того, чтобъ на утренней зарѣ, въ самый сладкій спень, безъ шуму и хлопотъ, не тревожа домашнихъ, встать, одѣться и поскорѣе отправиться въ мѣста, о которыхъ обсужено было тоже съ вечера. Предположено начать поле съ Кершинскихъ росчистей и обойти около полосъ, засѣянныхъ овсомъ, не попадутся-ли тетеревишки: они обыкновенно сдаются въ эту пору въ яровые хлѣба. Потомъ пройдти болотной дорогой и нивами на ручей Вязовикъ, гдѣ предполагалась охота на утокъ. Оттуда на рѣку Шуйгу, на барскую заводь, на Кривооскія озера и на другія мѣста. Всего предстояло выходить верстъ двадцать. Впрочемъ, какъ усчитать версты охотнику: тутъ захочется обойдти болото, тамъ озеро, гдѣ воротиться назадъ версты полторы, а гдѣ, кружась на одномъ мѣстѣ, незамѣтно выходить версты двѣ, три, отыскивая разбившійся по одиночкѣ тетеревиный или куропатичій выводокъ.

Въ три часа утра растолкалъ меня Абрамъ отъ глубокаго (что въ ожиданіи охоты, надо оговориться, рѣдкость) и, помнится, очень пріятнаго сна. Мнѣ снилось, что я богатъ, что у меня много денегъ и красавица жена.

— А что погода? спросилъ я Абрама.

— Нешто, отвѣчалъ онъ; дождичекъ накрапываетъ, вѣтерокъ.

Я началъ одѣваться. Армида вылѣзла изъ подъ кровати, отряхнулась и зѣвнула заунывнымъ зѣвкомъ; потомъ потянулась, пристально посмотрѣла на меня и, догадавшись къ чему я готовлюсь, начала выражать свою радость виляніемъ хвоста, прыжками и тихимъ визгомъ. Черезъ десять минутъ мы вышли.

Погода была прескверная, небо заволокло тучами, въ воздухѣ сыро и холодно, вѣтеръ какой то непостоянный: то подуетъ съ одной стороны, то съ другой. Дождикъ брызгалъ вяло, съ промежутками и вовсе не походилъ на дождикъ, а такъ на что-то такое, въ родѣ вспрыскиванія нѣсколькими каплями, какъ-бы нечаянно оторванными отъ облаковъ и заносимыхъ вѣтромъ.. Изъ-за лѣсу поднималось черное облако и толстымъ слоемъ расползалось но небу. Его клочковатая форма и пачканый непріятный видъ стращали серьознымъ дождемъ.

— Дрянь-погода! Оттуда будетъ большой дождикъ, сказалъ я Абраму. Не воротиться-ли домой, да не залечь-ли спать? А? Какъ ты думаешь?

— Что дождикъ: не сахарные, не растаемъ. Какова пора, ружья въ чехлы уберемъ, а сами подъ стогъ. А не то, пожалуй, и домой. Какъ сами знаете…

Въ самомъ дѣлѣ, подумалъ я, не сахарные, не растаемъ. Отчего же не идти, коли есть возможность.

Каждому истинному охотнику понятно чувство, начинающее по своему безпокоить его съ той поры, какъ онъ задумалъ идти на охоту; въ особенности же съ того часа, когда уже онъ собрался на нее и вынужденъ еще пережидать цѣлую ночь до ея начала. Это какое-то особенное, строптивое чувство: его мудрено объяснить. Я, по крайней мѣрѣ, не берусь подводить его подъ психическія начала, хорошо зная, впрочемъ, что оно имѣетъ свой особенный характеръ, что оно тревожно, докучливо, и вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно и доступно только душѣ охотника. Охотничья страсть начинаетъ разбирать еще съ вечера; тутъ разсчитаешь удачу, даже всѣ мѣткіе выстрѣлы, весь ходъ охоты со всѣми ея удовольствіями такъ и рисуется въ воображеніи. Ляжешь пораньше спать, чтобъ запастись силами: не тутъ-то было, — сонъ наступаетъ трудный, безсвязный; его нельзя даже назвать сномъ; это какой-то полу-сонъ: то и дѣло открываешь глаза. Иногда и никакого сна нѣтъ: тревожно ворочаешься съ боку на бокъ, да прислушиваешься, въ ожиданіи желаннаго времени, къ бою стѣнныхъ часовъ, и считаешь качаніе маятника. Вотъ, наконецъ, дождался, вышелъ изъ дому и что же? — холодно, вѣтеръ, дождикъ; погода гадкая, вовсе неудобная для охоты. Планы разрушаются, а не хочется, чтобъ они разрушились. Что дѣлать въ такомъ случаѣ? Чтобъ не ворочаться, начинаешь природу объяснять по своему: находишь, что холодно потому именно, что еще утро; что солнце еще низко, поднимется повыше — обогрѣетъ; что изъ этихъ облаковъ дождика не будетъ — ихъ пронесетъ вонъ туда, вѣтеръ затихнетъ, день долженъ разгуляться. Словомъ, какая бы погода ни была, непремѣнно найдется возможность отправиться въ поле, если ужь собрался. Такъ ужь это бываетъ съ охотниками всегда, такъ было и съ нами въ ту нору. Объяснивъ настоящее состояніе погоды въ свою пользу и найдя ее въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже очень благопріятною для отысканія дичи, мы нахлобучили фуражки, подхватили ружья замками подъ мышку, чтобъ не замокли, и рѣшительно отправились на мѣста.

Армида бѣжала впереди шагахъ въ сорока. Она искала довольно усердно, но ничего не могла причуять. Обойдя яровой хлѣбъ и два небольшихъ болотца, мы повернули въ некошенныя нивы. Погода дѣлалась хуже, вѣтеръ дулъ сильнѣе, черное облако росло и быстро подвигалось къ намъ, дождикъ крупнѣлъ.

Намъ пришлось идти высокимъ пыреемъ. Пожелтѣвшіе листья его и обсоломѣвшіеся стебли смотрѣли осенью. Собака заискала. Слѣдъ былъ горячій. Она быстро бросалась то на ту, то на другую сторону, круто поворачивалась и дѣлала прыжки. Подобный безпокойный искъ бываетъ по увертливой, бѣгучей дичи: по коростелю, или по болотной курочкѣ. Эта дичь чрезвычайно утомляетъ собаку и портитъ ея стойку.

— Видно сову по полету: по дергачу ищетъ проклятая. Армида, назадъ! назадъ, Армида! свирѣпо закричалъ Абрамъ.

— Не трогай ее, братецъ! "На безрыбьи и ракъ рыба, " — убьемъ хоть дергача, сказалъ я Абраму, излаживаясь стрѣлять.

— Стоитъ терять зарядъ на этакую дрянь, еслибъ….

Но не успѣлъ онъ договорить, какъ коростель, вспугнутый собакою, взлетѣлъ изъ высокой травы и отвѣсивъ неуклюжія ноги, торопливо потянулъ къ лѣсу. Я выстрѣлилъ, коростель упалъ, Армида подала его.

— Ну вотъ хорошо — начинъ полю есть, сказалъ Абрамъ уже совсѣмъ другимъ тономъ, бережно укладывая коростеля въ ягтажъ.

— А не самъ-ли говорилъ: дичь дрянная, выстрѣла не стоитъ?

— Штука-то не въ томъ, а что пуделя по первой не дано — вотъ это хорошо! На все, батюшка, своя примѣта есть, вотъ что!

Между тѣмъ дождикъ становился все сильнѣе и сильнѣе. По чрезвычайному шуму съ той стороны, гдѣ растянулось большое, темное облако, можно было догадываться о скоромъ прибытіи ливня.

— Каковъ дождикъ лупитъ. Насъ вымочитъ до послѣдней нитки, надобно бѣжать вонъ подъ тотъ стогъ, сказалъ я Абраму, вбивъ послѣдній пыжъ въ ружье, и накладывая пистонъ.

— Управляйтесь скорѣе, да и побѣжимъ: а то и впрямь вымочитъ.

Стогъ былъ саженяхъ въ пятидесяти. Мы скоро до него добѣжали и усѣлись со стороны, противоположной дождю, натеребивъ сперва подъ сидѣнье побольше сѣна. Армида помѣстилась между нами, крѣпко свернувшись въ клубокъ и прижавшись къ стогу. Чрезъ минуту спустился ливень.

— Экъ жаритъ; точно изъ ведра! замѣтилъ Абрамъ, глядя на дождикъ.

— Да, большой дождикъ. Хорошо, что мы во время убрались.

— А, вѣдь, этакой дождикъ лучше: скорѣй очиститъ. Не то, что изморозь: сѣетъ себѣ иной разъ, какъ сквозь сито. Ужъ тамъ не жди, чтобъ прояснило: ненастье на весь день; а здѣсь духомъ все пронесетъ.

— Да, это правда.

— Бывало, маленькіе — заговорилъ Абрамъ голосомъ воспоминанія — въ такой дождикъ бѣгаемъ босикомъ по-лужамъ, да поемъ:

Дождикъ, дождикъ — пуще,

На улицѣ — гуще…

Дождикъ, дождикъ, перестань,

На улицѣ — горностай…

— Перегрязнимся — горя мало. Изъ лужъ вонъ не идемъ, пока матка прутомъ не пугнетъ.

— Да, мало ли чего не бывало!

Я задумался. Простое воспоминаніе Абрама навело на меня воспоминанія довольно запутанныя и сложныя о прошломъ. Какъ хороши беззаботные, дѣтскіе года! недаромъ ихъ называютъ золотымъ временемъ: тогда каждая затѣя заманчива, каждая игра — радость. Послѣ же, когда вступишь въ жизнь, сколько чувствъ и мыслей истратишь по напрасну, сколько обидъ и оскорбленій перенесешь ни-за-что, какой длинный итогъ неудачъ и ошибокъ накопится изъ разныхъ отношеній съ людьми!

И почему это такъ неловко живется на свѣтѣ? Не много намъ дано времени для жизни, а мы и это-то немногое не съумѣемъ прожить удобно и покойно…

Дождикъ шелъ. Тучки быстро переносились по небу. Съ востока прояснялось. Вдали, надъ лѣсомъ зачернѣла какая-то движущаяся точка. Я сталъ ее наблюдать. Точка все болѣе росла и приближалась; вскорѣ уже не трудно было разсмотрѣть стадо журавлей, клиномъ тянувшихся на югозападъ. Они летѣли на высотѣ внѣ ружейнаго выстрѣла, тяжело размахивая крыльями.

— Вотъ и журавли въ-отлетъ держатъ; что-то рано нынѣшній годъ: видно раннюю зиму чувствуютъ.

— А куда высоко летятъ. Что, если бы такое ружье, чтобъ оттоль спустить? сказалъ Абрамъ, разсматривая стадо журавлей, летѣвшихъ въ это время прямо надъ нами.

— Пулей можно, кто хорошо стрѣляетъ.

— На лету-то? пулей-то? да неужто есть такіе стрѣлки?

— Мало-ли какіе есть стрѣлки: съ лошади, на всемъ скаку попадаютъ пулей въ пяточокъ.

— Диковинное дѣло! Такимъ не мудрость вышибить журавля изъ эвтова стада.

— А ты бы желалъ такъ стрѣлять?

— Еще бы! для всякаго случая пригодно хорошо стрѣлять: да, вотъ, хоть и для этихъ пріятелей — давно я на нихъ золъ! отвѣчалъ Абрамъ, кивнувъ головою въ ту сторону, куда пролетѣли журавли.

— А убивалъ ты ихъ?

— То-то, что нѣтъ. Охота смертельная подцѣпить хоть одного долгоногаго, да не счастливъ я на эту дичину. Нонече, правда, подходила мнѣ славная линія: зашибъ было одного, съ полчаса лежалъ мертвый. Самъ виноватъ, улетѣлъ, окаянная сила!..

— Какъ-же это было, что мертвый улетѣлъ?

— Да вы не смѣйтесь; это не шутя было. Вотъ я вамъ разскажу. Поѣхали мы съ братомъ Петромъ въ Сосновцы въ ботникѣ^[1], бить тетеревей съ подъѣзду…

— Такъ это было въ полую воду?

— Да въ водополицу. Вода, ужась, была велика. Всѣ гривы отопило. На Оленьей головѣ только и осталось суши, что сугривочки маленькія. Помните, на нихъ еще зайцевъ мы съ вами по-годъ гоняли?

— Небольшія, саженъ по-пятидесяти, узенькія и высокія, похожи на насыпи. Двѣ или три ихъ тамъ?

— Три. Собрались мы въ тотъ разъ на ночевку. День ясный такой — солнышко такъ и паритъ, На водѣ тихо, не шелохнетъ. Но тетеревье худо подпускали; прахъ ихъ знаетъ отчего — еще гдѣ завидятъ-полетятъ. Выстрѣловъ двадцать мы въ нихъ закатили: убили только трехъ, да и то съ грѣхомъ: не по одному разу каждому доставалось…

— Что же такъ! напуганы что-ли были?

— Кому пугать? Ужъ такъ не запаило: и погода хорошая и подъѣзжаешь легохонько, и весломъ хоть бы одинова булькнулъ, а нѣтъ, не сидится, дуй ихъ горой, точно лѣшій ихъ плетью гоняетъ: летятъ, да и все тутъ, хоть тресни! Вотъ не вѣрь послѣ этого примѣтамъ: только вышелъ въ лодку садиться, Митревна на встрѣчу — пырь! Я тутъ же и подумалъ: ну, молъ, не будетъ задачи: лукавый ее сунулъ — опризоритъ старый хрычъ!.. Такъ и вышло: и тетеревей нашли, и подъѣзжанье какое славное было, стрѣляли, стрѣляли, всего трехъ убили. А какъ примаялись-то: просто изъ силъ выбились. Дѣло пришло къ вечеру, мы на ночевку…

— На ночевкѣ и журавль?

— А вотъ, слушайте, до чего дойдетъ. Солнышко закатилось чисто. Тишь такая. Мы на большую Сосновицу. Котелокъ съ собой: братъ Петря развелъ огонь и сталъ гошить кашицу изъ тетерьки. Со мной была рябчиковая дудка. Дай, молъ, я пройдусь вдоль гривы-то: не отзовется-ли гдѣ рябчикъ. Пошелъ и посвистываю себѣ съ перемежкой. Слышу, откликнулся. Я еще — еще откликнулся. Я еще — а онъ ко мнѣ и летитъ, сѣлъ на землю, да кругъ меня такъ и бѣгаетъ, такъ и топорщится; хвостъ распустилъ, какъ индѣй, да с-одново такъ и насвистываетъ, такъ и насвистываетъ. Изгодилась тутъ чистовинка; онъ выбѣжалъ на нее и остановился; оглядѣлъ меня и стрекочетъ. А стрѣлять таково хорошо и близко: я приложился — бацъ! промахъ! Умирать полетѣлъ! Какая же досада взяла! Омѣрялъ — всего тридцать шаговъ. Плюнулъ и изругался — грѣшный человѣкъ! Ужъ эти мнѣ старыя вѣдьмы: попадутся на встрѣчу — николи пути не бываетъ. Пошелъ назадъ къ огню и давай окуриваться богородской травой…

— Откуда же ты ее взялъ?

— Запасено было давно: года три, какъ въ аптекѣ въ Ярославлѣ на пятачекъ купилъ и кажинный разъ съ собой бралъ, пока вся не вышла. Говорятъ, отъ призору-то она больно пользительна.

— Окурился, да и за рябчиками?

— Нѣтъ, ужъ было поздно; къ тому же и проголодался сильно, не до рябчиковъ!.. Сѣли съ братомъ за кашицу — медовымъ кушаньемъ показалась: такъ напузырились, что на поди…

— Гдѣ же журавль?

— Вы погодите! Вотъ, думаю, завтра будетъ утро важное; на сушу слетятся токовать тетеревьё, робѣть нечего — сдѣлать шалашъ въ пригодномъ мѣстѣ, да и забраться въ него на ночевку. Въ Сосновицахъ широко, да и лѣсно; дай поѣду на Оленьевскіе сугривки! Петря остался въ Сосновицахъ, а я нарубилъ ельнику для шалаша, да и маршъ-прямо на тотъ островокъ, что на которомъ грива-то, да еще по срединѣ три большія осины. Промежъ ихъ сдѣлалъ я себѣ важнѣющій шалашъ и завалился спать. Долго-ли, коротко-ли я спалъ, ужъ не знаю; только ранехонько еще, лишь занялась заря, разбудилъ меня тетеревъ: какъ чувыкнетъ, проклятый, надъ самымъ ухомъ — я такъ и вскочилъ. Осмотрѣлъ: вижу, — сидитъ на дорожкѣ (отъ шалаша-то вдоль гривы шла прямая дорожка) и началъ керкать… Керкалъ, керкалъ и затоковалъ, близехонько отъ меня, сажени въ три. Я не билъ: за чѣмъ, молъ, его бить: токовикъ, можетъ — назоветъ много. Опять прилегъ; не сплю, слушаю — не прилетятъ-ли къ токовику.

Вдругъ захлопотало; тетеря… да и угораздилъ ее прахъ сѣсть на мой шалашъ. Что тутъ дѣлать? Боюсь, пошевелиться, — шалашъ низехонный — услышитъ, улетитъ… И случись же грѣхъ такой: захотѣлось мнѣ на ту пору чихнуть. Я крѣпиться… Нѣтъ, приспичило, не въ терпежъ. Я мизинцы въ ноздри заткнулъ на-плотно. Не тутъ-то было: свербитъ въ носу, да и конецъ дѣлу. Бился, бился, — чтожъ бы вы могли думать? — вѣдь не могъ утерпѣть: чихнулъ-таки-чихнулъ, проклятая сила… Улетѣла тетеря. А токовикъ жаромъ жаритъ. Прилетѣлъ тетеревъ, сѣлъ на осину — этого срѣзалъ, мой! Потомъ еще тетеря, на осину же; тоже моя. Вдругъ, откуда ни возьмись, два жаравля — бухъ къ самому шалашу: одинъ за осину — не видать; другой на дорожку — весь на-чистѣ! Въ ту пору со мной были два ружья: мое, да ваше персидское, кремневое, что казна въ серебрѣ. Ружье харчистое, бьетъ славно. Дай, думаю, цапну изъ этого смертодава. Приложился вѣрно; да и что тутъ не вѣрно: цѣлая мостина саженъ въ двѣнадцать: чему тутъ быть? разражу, думаю. Бацъ! палъ журавль. Другой полетѣлъ. Потомъ воротился назадъ и началъ летать вокругъ; а самъ кричитъ въ одну душу! Самецъ должно быть. Разъ пять облетѣлъ вокругъ гривы да и потянулъ къ Сосновицамъ. Токовикъ мой не слетѣлъ: знай себѣ наяриваетъ, только отдался отъ шалаша-то подальше. Я высматриваю, какъ бы мнѣ и его убить. Нельзя, за кустомъ пришелся; чуть видно — чернѣетъ!.. Жаравь трепещется. Началъ вставать, а силы-то нѣтъ: встанетъ, да падетъ, встанетъ, да падетъ… Бился, бился — поднялся кое-какъ на одну ногу, стоитъ, ощипывается своимъ долгимъ-то носомъ. Тѣмъ временемъ тетеревъ выбрался на дорожку. Я изъ персидскаго же, поминовавъ жаравля, бацъ въ тетерева, — перевернулся! А того, проклятаго, вдругъ какъ будто кто сзади-то кнутомъ дернулъ: замахалъ, замахалъ крыльями, да и поднялся, да и полетѣлъ и полетѣлъ… только я его и видалъ. Я такъ и остолбенѣлъ: ну, молъ, оказія!.. не даровое это! нечисто!

— Ужъ не лѣшій-ли, по твоему, былъ журавль?

— Грѣшникъ, что таить: этакъ и подумалъ…

— Такъ и улетѣлъ?

— И улетѣлъ!

— Досадно было?

— Какъ же не досадно? Дѣло-то вышло диковинное, небывалое. Сами посудите-сколько времени лежалъ чуть живъ и улетѣлъ! Ну, хоть бы я стрѣлялъ его далеко, ранилъ; а то близехонько И изъ какого ружья!. Вѣдь тетерева-то я убилъ шаговъ въ семдесятъ — не совстрепенулся!

— Что же зѣвалъ? ну, другой бы разъ въ него.

— Не чаялъ я въ проклятомъ такой совѣсти; а то гдѣ-бы не хватить? Не въ-домекъ дураку, что крылья цѣлы: гдѣ, молъ, улетѣть: мой, да и все тутъ! а убѣжать некуда. Ужъ такая оплошка.

— Дрянь дѣло, Абрамъ; часто случаются съ тобой такія оплошки.

— Ну, случись въ другой разъ — не дамъ маха. Съ недѣлю или съ полторы послѣ этова, сидѣлъ я въ шалашѣ на току у озера. Передъ солнечнымъ восходомъ густой туманъ сдѣлался: такъ и стелется по озеру. Вотъ въ туманѣ и вижу, что-то шагаетъ большое такое. Знатно, думаю, жаравь… Попался же проклятый! я изъ одного ствола — бацъ! Палъ, потомъ справился и ну бѣжать. Я изъ другова — свалился. Подхожу брать: что за чудо? Такой диковинной птицы отродясь невидывалъ: жаравь не жаравь, цапля не цапля; вся искрасна, словно ржавчиной покрыта; носина большущій и долгоногая, а на грудинѣ борода. Принесъ домой, — говорятъ — зыпь какая-то.

— Какая зыпь! Выпь развѣ?

— Выпь, что-ли; кто ее знаетъ. Такая чудная птица. Степанъ Иванычъ говоритъ: зажарьте — ѣсть стану, самое скусное мясо. Стали потрошить; а въ ней ящерицы, лягушки и всякая гадина. Нашу Ѳедору съ души смутило. Такъ и бросили.

— Такъ не задача тебѣ на журавлей.

— Да, не задается. Но чтобы нарочно за ними ходить — я вѣдь не хаживалъ. Сами знаете, — у насъ ихъ малость; да и охота-то трудна больно за ними; сторожки, проклятые, никакимъ манеромъ подобраться нельзя. Вотъ, въ романовскомъ уѣздѣ, подъ Никольскомъ, въ осеннее время ихъ тма-тмущая; примѣни — овецъ. Мѣсто эдакое широкое, плоское; они и стануютъ тутъ. Романовскіе охотники давно точатъ на нихъ зубы; да тоже ничего не могутъ подѣлать. Разъ какъ-то человѣкъ десять ѣздило, и Ѳедоръ Павлычъ тутъ же, и ружья у кого картечами, у кого пулей заряжены были; да плохо — ни одного не убили.

— Что же? Не допускали что-ли?

— Говорятъ, не допускали. А и то сказать, кто ихъ знаетъ, можетъ плохо стрѣляли. Ѳедоръ Павлычъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать въ поле, для пробы стрѣлялъ пулей въ мѣту. Мѣта-то сдѣлана была на овинѣ; онъ не то чтобы въ мѣту, и въ овинъ-то не попалъ. Ему и говорятъ: гдѣ тебѣ убить жаравля — въ овинъ не могъ попасть! Хоть и баринъ, а пришло же на него такое затмѣніе, что онъ на это отвѣчалъ…

— Что отвѣчалъ?

— Вотъ, говоритъ, что сказали: овинъ-то одинъ, а жаравлей-то много! Всѣ такъ и покатились! Что смѣху было!

— Вотъ какъ. Неужели по твоему нѣтъ возможности стрѣлять журавлей?

— Можно, да осторожно! а ловко придется, такъ гдѣже не убить. Вотъ Васька кузнецъ дробью за одинъ разъ пару убилъ. А бушинскій доѣзжачій какую штуку мнѣ сказывалъ: былъ, говоритъ, я на охотѣ. Вотъ, и вижу, говоритъ, пара жаравлей ходитъ въ кустахъ, въ ракитникѣ. Я и началъ, говоритъ, около ихъ кружить, да все съ кажиннымъ разомъ къ нимъ ближе, да ближе. Знаете, винтомъ эдакимъ ѣздилъ. А они ничего, говоритъ; сидятъ себѣ, да посматриваютъ. А лошадь-то, говоритъ, удалая. Вотъ; какъ больно-то близко подъѣхалъ къ нимъ, да какъ толкну, говоритъ, лошадь изо всѣхъ силъ прямо на нихъ… Они летѣть; а, вишь, съ разу-то подняться не могутъ, съ разбѣгу все; я, говоритъ, одного лѣвой рукой подхватилъ за крыло, а другаго захлестнулъ арапникомъ.

— Ну, братъ, это не любо не слушай, лгать не мѣшай.

— Божится; правда, говоритъ.

— Не всему вѣрь. Наскажутъ тебѣ турусы на колесахъ. Однако-жъ, пойдемъ-ка; дождикъ пересталъ: нечего тратить золотое время. Армида, вставай! Заспалась.

Погода разгулялась. Облака съ дождемъ протащило къ западу. Стихло. Лишь изрѣдка слышенъ былъ легкій трепетъ листьевъ березы и всегда живой осины. Поднялось солнце и на умывшуюся дождемъ природу бросило яркіе лучи изъ-за лѣсу; а на противоположной ему сторонѣ загорѣлась радуга самыми отчетливыми и рѣзкими цвѣтами. Длинныя тѣни отъ высокихъ деревъ полосами легли по сѣнокосному пространству, и на листочкахъ растеній, какъ алмазныя блестки, заиграли дождевыя капли. Весело смотрѣть на природу послѣ ненастья; на душѣ дѣлается свободнѣе, легче; чувствуешь себя крѣпче и здоровѣе: какая-то особенная благодать распространяется въ воздухѣ и чѣмъ-то добрымъ, неизъяснимо прекраснымъ дѣйствуетъ эта благодать на человѣка.

— Вотъ какъ погодка-то разгулялась! сегодня день славный будетъ, солиденёнъ, мѣшкать нечего, пойдемьте-ка пошибче, на хорошія мѣста придемъ скорѣй.

— Пойдемъ, пойдемъ поскорѣй, прибавляй шагу, отвѣчалъ я на слова Абрама, который и безъ того съ необыкновеннымъ рвеніемъ торопился на завѣтныя мѣста.

II.

Мы перешли Раминскую чащиницу, потомъ болотной дорогой перебрались черезъ околыпину и углубились въ нивы. Онѣ почти всѣ были скошены; некошенныхъ оставалось очень мало, да и тѣ съ рѣденькой, посохшей и пожелтѣвшей отъ жаровъ травой. Негдѣ тутъ прятаться ни молодому тетереву, ни даже коростелю. Такъ прошли мы нивъ десять. Абрамъ, который вообще молча быть не любилъ, началъ разговоръ.

— Походили мои ноженьки осенесь по этимъ нивамъ. Вдоль и поперегъ ихъ извѣдалъ, и все-то по ночамъ.

— Чего же ты искалъ по ночамъ?

— А за земляными все ходилъ. Отужинаемъ, мужики спать, а я свисну Злобному, да Проворку и маршъ за земляными. Цѣлыя ночи прохаживалъ, такъ въ-плоть отъ зари-до-зари, устатку не знавалъ. Вотъ оно, что охота-то значитъ…

— Ну, тутъ не одна охота; прибыль есть.

— Есть и прибыль; рублевъ десятка на два наохотничалъ, на нуждишку.

— Не весела эта охота, сказалъ я.

— Кому какъ, а мнѣ весело и за земляными ходить. Вотъ, видите эту большую дуплистую иву, что промежъ двухъ березъ-то; подъ этой ивой, по разъ, нашелъ я хоря: помучилъ же онъ меня, проклятый.

— Какъ помучилъ?

— Да такъ, задалъ надзолу: всю ноченьку за нимъ промаялся; насилу взялъ. Въ тотъ день за работой чтоли долго провозился, задержало-ли что, теперь не помню, только больно поздо вышелъ я на охоту. Ружье съ собой взято было. Не успѣлъ я свернуть въ эти нивы, Злобный залаялъ по земляному, слышу, и Проворко подоспѣлъ, обѣ стономъ — стонутъ. Я къ нимъ на голосъ; да все въ пробѣгъ. Теметь такая; только и свѣту, что отъ звѣзды, да отъ мѣсяца, и то не постоянный былъ свѣтъ: облака тащились, застилало; безперечь затыкаюсь, за кочки, да падаю. Подбѣгаю. Собаки вонъ у той ивы, что давя показывалъ; корень такой раскидыстый у ней, растетъ на большомъ коблюху. Вижу — мои собаки горячатся, такъ и рвутъ коренья. Хорь звѣрь вонючій: жарко чуютъ. Вотъ разрубилъ я въ коблюхѣ большую дыру. Злобный въ нее весь залѣзъ, визгомъ — визжитъ тамъ, — видно близко заслышалъ. Проворно обострожился; смотритъ, не выскочитъ-ли гдѣ земляной. Славная была собака этотъ Проворко, съ соображеніемъ. Такъ, ни за что довели ее у меня. Ужь какъ жалко было. Хорошая собака для меня пуще богъ-знаетъ чего. Ну, вотъ, хорошо. Началъ я въ коблюхъ палкой тыкать то съ той, то съ другой стороны; нѣтъ, затаился проклятый; даже не отзовется. Иной разъ сейчасъ-же застрекочетъ; точно скажется, что вотъ, молъ, я здѣсь. Тутъ же возился, возился — ничего нѣтъ. Давай опять рубить коблюхъ; вездѣ понадѣлалъ дыръ, — хоть человѣкъ полѣзай, не то-что собака: нѣтъ пути, ничего не слышно. А собаки не отстаютъ: возятся около коблюха, лаютъ, визжатъ, грызутъ коренья, да и конецъ дѣлу. Что за чудо! Вотъ началъ я опять рубить; цѣлаго мѣста не оставилъ, весь коблюхъ разворотилъ; не только хорьку, мышѣ бы негдѣ усидѣть. Нѣтъ ничего. Ума не приложу, гдѣ затаился. Часа три такъ дармя промучился. Неужто собаки облаялись? Плюнулъ, заткнулъ топоръ за поясъ, взялъ ружье и хотѣлъ ужь прочь идти. Вдругъ Злобный какъ завизжитъ благимъ-матомъ и, слышу, хорь застрекоталъ. А! думаю, вотъ поймалъ. Подбѣгаю. Покинь, покинь! кричу. Нѣтъ, обмишурился, не тутъ-то было. Собаки царапаютъ лапами, да грызутъ самый корень-то у ивы. Ужъ тутъ веселѣе стало водиться: узналъ, что не даромъ — хорь есть. Подсунулъ палку подъ корень, а въ ивѣ-то, въ стволѣ, было дупло большое. Онъ, проклятый, дуй его горой, со страсти и забился туды на-туго. Никакимъ манеромъ ни взадъ, ни впередъ: сидитъ — себѣ какъ въ печуркѣ. Еще одна минуточка, такъ-бы и просидѣлъ; спасся бы окаянный. Совсѣмъ прочь хотѣлъ идти, ужь было и собакъ сталъ откликать; да Злобный потянулъ видно его за задъ, онъ и отозвался. Какъ теперь быть, какъ его достать оттоль. Думалъ, думалъ: дай, вытащу рукой за хвостъ, брошу собакамъ и дѣло съ концомъ. А годой-то рукой взять боюсь: онъ зубомъ такой ѣдовой, больно можетъ укусить. Со мной ужь было по разъ: извился какъ змѣя, да такъ вцапился въ рукавъ, — насилу могъ оторвать. Вотъ, надѣлъ я рукавицу, ощупалъ дупло, такъ руку-то не могу просунуть, и собаки-то никакъ не могутъ забить морду подальше, чтобы къ нему-то подобраться; по той причинѣ, что все толстые корни, ну, и не допущаютъ. Прибились они, сердечныя, — въ грошь: все грызли да рыли. Проворко до того уморился, что ужь легъ оподля коблюха.. Разрубилъ я еще корни — рука пролѣзла, я схватилъ хоря за задъ, — тащу; а онъ упирается, цывкаетъ; собаки вслушались, бросились опять къ коблюху, обострожились. Выбросилъ я его: Проворко, Злобный! вото! возьми, возьми! Собаки засовались, стали хватать… прахъ вѣдаетъ, — какъ прометались, ускользнулъ! такая напасть! чего ужъ, въ рукахъ былъ, да и тутъ… Ну, да и то сказать, темно было, хоть глазъ выколи: время близилось къ полуночи, мѣсяцъ закатился, а отъ лѣсу-то мракъ такой!.. Вотъ начали собаки разыскивать. Долго таково нюхрили: то въ коблюхъ сунутся, то опять назадъ, то въ кочку. Такая кочка тутъ была; видно, и тутъ-надушилъ. Нюхрили, нюхрили, — подали на слѣдъ и бросились съ лаемъ, съ визгомъ: знамо дѣло, по горячему слѣду гонятъ и по хорю, какъ по зайцу. Повели собаки, да все болотомъ-то, ольшиной-то. Я вслѣдъ за собаками, чтобъ безъ меня не задавили. Задавятъ — покинутъ, — что толку, въ прокъ не пойдетъ. А тутъ такое мѣсто гадкое: кочки, кубринникъ, хламъ; бѣжать неспособно; да и ночь-то глухая: спотыкаюсь, надаю; наказанье, да и только; а все охота!.. слышу, мои собаки повели на берегъ. Славно, думаю, хоть изъ болота-то выберусь. Нива случилась; съ нивы на берегъ дорога; я по ней. Вотъ, выбѣжалъ къ рѣкѣ. Что за чудо! ужь собаки на той сторонѣ, такъ стономъ и стонутъ на одномъ мѣстѣ: дибо хорь опять забрался въ коблюхъ, либо въ берегъ, въ трещину. Это часто бываетъ. Что дѣлать? Шексна вчера только что встала, ледъ не надежный. Да и ночь-то — зги невидно. Ну, какъ въ полынью юркнешь? А охота такъ и подмываетъ, такъ и подталкиваетъ… Охъ, охота, охота! взяло меня раздумье. А собаки-то тамъ рвутъ и мечутъ, рвутъ и мечутъ. Ну, думаю, была, не была: гдѣ суждено умереть, того мѣста не обойдешь, не объѣдешь. Сотворилъ молитву, перекрестился — угодникъ божій, Никола Чудотворецъ, спаси!.. Спустился ко льду, попробовалъ топоромъ у берега — крѣпокъ. Я и разсудилъ: собаки, молъ, бѣжали вмѣстѣ; двѣ-то будутъ противъ одного меня; ихъ подняло, такъ авось и я не провалюсь. Опять перекрестился, простился съ батюшкой, съ матушкой, со всѣмъ бѣлымъ свѣтомъ и побѣжалъ на ту сторону. Ледъ трещать, я бѣжать; ледъ трещать, я бѣжать. Такъ и гнется, такъ и визжитъ подъ ногами; а не проламывается: осенній ледъ не то, что вешній — прочнѣе. Перебѣжалъ благополучно. Чья-то молитва до Бога дошла? Вотъ оно что значитъ вдаться человѣку въ охоту: всякое разсужденье потеряетъ, совсѣмъ безъ ума. Ну, чортъ ли совалъ въ такую пропасть изъ-за хорька. Сгибъ-бы низа что и искать было бы негдѣ. Выбѣжалъ я въ гору. Не слышно моихъ собакъ, смолкли. Опять досадно: видно задавили; пропадетъ хорь. Вотъ, слышу что-то въ кусточкѣ, близехонько, шевелится. Я туда. Ко мнѣ на встрѣчу Проворко. Смотрю, гдѣ Злобный? Нѣтъ его. Я смѣтилъ дѣломъ-то, да въ кусточикъ. Вглядываюсь, а Злобный стоитъ у пня, да что-то лижетъ. А это онъ хоря. Онѣ безъ меня его обработали. Вижу, лежитъ задавленный около пня — окочурился. Ну, вотъ, и ладно, безъ хлопотъ; шкурка, кажись, цѣла, не попорчена. Онѣ у меня такія собаки вѣжливыя: не истреплютъ, не изорвутъ. Ужъ назадъ побоялся ночью черезъ рѣку; проходилъ до утра по той сторонѣ; еще взялъ одного хоря; а на зарѣ убилъ тетерева польника. Славная была заря: тишь, туманъ такой, морозъ. Вылетъ тетеревей былъ большой, можно бы поохотиться еще, да ужь мнѣ не до того было; всю ноченьку проходилъ, усталъ; ко сну такъ и клонитъ. Нашелъ большой шестъ — оно съ шестомъ-то по льду безопаснѣе — и насупротивъ дома хорошохонько перебрался на свою сторону.

— Хороши хорьки были?

— Одинъ, первый-то, знатный, чистый хорь былъ; до послѣдней шерстинки весь выкупилъ. Ну а другой-то не такъ чтобы.

— Что, изъ окружныхъ-то деревень ходятъ сюда за хорьками?

— Гдѣ же не ходить, ходятъ. Только на нашей-то сторонѣ чужимъ не позволяемъ: народецъ, вѣдь, бархатный, — обчистятъ все, хоть шаромъ покати. Собаки же у нихъ добрыя, время праздное.

— Смотри, Абрамъ — вѣдь, глухарка?

— Глухарка и то! съ молодыми, должно бытъ. Выводокъ. Гдѣ Армида-то?.. вонъ она гдѣ. Смотрите, смотрите — причуяла, заискала.

Пока Абрамъ разсказывалъ о своихъ подвигахъ за хорьками, мы шли мѣстами самыми пустыми, гдѣ рѣшительно нельзя и подумать отыскать какую-либо дичь. Въ скошеныхъ нивахъ не могло мѣститься ничего; въ лѣсу, въ которомъ начищены эти нивы, хоть и держались черныши и вальдшнепы, но ходить въ немъ не было возможности: съ лѣвой стороны ужаснѣйшая крѣнь изъ перепутавшейся между собой молодой подросли липняка, дуба, вяза, черемхи, шиповника и другихъ деревьевъ лиственной породы; съ правой же глухое болото съ кочками, съ трясинами, полное воды и хламу, гдѣ чортъ ногу переломитъ и куда, по этой причинѣ, собака не смѣла даже и сунуться. Ружья были за плечами, Армида рыскала свободно и мы шли тѣмъ скорымъ шагомъ, тою нетерпѣливою походкою, какія обыкновенно бываютъ у охотниковъ, напрямикъ идущихъ на мѣста, на которыхъ думалось добычливо поохотиться. Поэтому насъ обоихъ очень поразило, когда нежданно, негаданно, сама по себѣ, вдругъ въ концѣ нивы поднялась глухарка съ мѣста, вовсе несоотвѣтственнаго этой породѣ дичи, и пересѣла на другую сторону нивы, въ кустъ мелкаго осинника.

— Вы пойдете за собакой; а я тетерю-то ударю: подберусь краемъ, лѣсомъ-то. Я примѣтилъ, она сѣла въ поддерева, вонъ, на ту сухую осину, проговорилъ торопливо Абрамъ. Не перерядить-ли ружье? мелкой дробью заряжено.

— Когда тутъ переряжать; близко подберешься убьешь и этой.

Мы подошли къ тому мѣсту, съ котораго поднялась глухарка. Тутъ нива какъ-то уцѣлѣла отъ покоса, и высокая осока, быльникъ и красивый папоротникъ густо разрослись на мелкомъ кустарникѣ. Отъ влажности почвы солнце на этомъ мѣстѣ не высушило травы, — сочная и зеленая, она достигла здѣсь очень большаго роста, такъ что почти совсѣмъ скрывала собаку. Абрамъ отправился къ тетеркѣ, а я остался съ Армидой. Она заискала. По всѣмъ ея движеніямъ, по внимательному иску, крутымъ поворотамъ, наконецъ по измятой и перепутанной травѣ, можно было безошибочно заключить, что тутъ бродилъ выводокъ. Вотъ собака подняла морду, сильно потянула въ себя воздухъ, и медленно, шагъ-за-шагомъ, начала подвигаться впередъ; уши немного приподнялись, хвостъ выпрямился, въ глазахъ напряженное вниманіе — дичь близка. Вотъ переступила она еще три, четыре раза, выровнялась и остановилась. Блаженная минута для охотника! Люблю я видѣть собаку на глубокой, твердой стойкѣ, когда она, вся вытянувшись, приподнявъ немного правую переднюю ногу, стоитъ какъ вкопанная, замретъ, какъ говорится, надъ дичью. Ни за что не продамъ я этой минуты! Съ готовымъ ружьемъ, изловчившись, какъ слѣдуетъ, въ полномъ настроеніи страстнаго охотника — нетерпѣливо стоишь за собакою; а сердце между тѣмъ бьетъ тревогу, и ждешь-недождешься, что-то взлетитъ. Думаешь — дупель, думаешь — бекасъ. Да какъ-то онъ потянетъ? Да не сдѣлать-бы промаха?.. на этотъ разъ я думалъ: какъ-то велики молодые тетерева. Глухари въ августѣ должны быть ужь очень большіе. Много-ли ихъ? Не поднялись бы всѣ вмѣстѣ.

— Пиль! Армида!

Собака сдѣлала движеніе, переступила и снова погрузилась въ стойку. — Пиль!

Вдругъ, въ эту самую минуту раздался выстрѣлъ Абрама. Собака моя порвалась, и изъ высокой осоки медленно поднялся глухаренокъ. Я выстрѣлилъ изъ перваго ствола и повалилъ его; съ выстрѣла поднялся другой и положенъ былъ изъ лѣваго.

— Вотъ такъ славно! одобрительно вскрикнулъ Абрамъ, выходя изъ лѣсу съ другой стороны нивы.

— А ты что?

— Да что, — помѣшала толстопятая ворона, чортова бабушка, пугало окаянное, дери ее горой-то, проклятую! я, знаете, подбираюсь къ тетерѣ-то — гдѣ ни-возьмись эта дура, начала виться надъ головой, да орать во все горло, глотку-то распустила: благо голосъ дурацкій есть; ну, и переполошила тетерю: не допустила, снялась съ дерева. Я ударилъ со злости въ-летъ, да ужъ поздно и сквозь сучья: цѣлехонька полетѣла!..

— Такъ и есть! Я ожидалъ этого… Кушь, Армида, кушь!.. Я напередъ зналъ, что съ тобой случится какой нибудь грѣхъ. Съ тобой всегда ужь такъ бываетъ.

— Какъ бы не ворона — не говоря убилъ бы. Какіе большіе, сказалъ Абрамъ, приподнимая глухаренковъ, больше матки будутъ.

— Не знаю, сравнить не съ чѣмъ, матка-то не убита. Второго я отлично срѣзалъ, не пошевелился.

— Славно, что тутъ и говорить. Первой-то было на меня; ужъ я и изгомился — въ случаѣ вотъ промахъ, такъ съ моею ляжетъ. Да нѣтъ, уложили обоихъ. А тетерю жалко. Эка напасть вѣдь какая. Еще бы сажени двѣ податься и капутъ. Со сковороды улетѣла: не въ счастливый часъ вышелъ. А вы, хорошо! Да смотрите, тутъ еще ихъ есть, не только что два были; по кочкамъ должно быть всѣ разсовались; мѣсто, видите, неровное какое. Заряжайте скорѣй. А собака-то! Армида-то! эка умница какая. Лежитъ, голубушка, пока не нарядятъ на работу. Золото, а не собака! Поди съ другой, справься. Зарѣжь, такъ не оторвешь, если дичь на носу. Вотъ у Александра Михалыча Султанъ: иной разъ кричитъ, кричитъ — Султанъ! Султанъ! Султашка! Надсадится кричамши, инда горло у сердечнаго перехватитъ; а Султанъ и ухомъ не ведетъ, какъ будто не до него и дѣло. Занесется къ чорту на кулички и гоняетъ дичь что есть мочи. Тутъ тѣ и стойка, тутъ тѣ и вѣжливость, Да, хорошая собака дорого стоитъ. Все бы отдалъ за хорошую собаку — жену бы отдалъ. Нашей Армидѣ чутье-бы подлиннѣе, да въ лѣсу бы не отрыскивала, — тысячная была бы… Готовы? Пущайже собаку!

Все это проговорено было Абрамомъ, пока я заряжалъ ружье. Армида лежала. Вообще она была собака хорошая; но за ней водились грѣшки, чрезвычайно возмущающія охотника. Найдетъ выводокъ тетеревей, разсѣявшійся по-одиночкѣ, — тутъ-то бы и потѣха охотнику: тетеревята поднимаются по одному, слѣдовательно, стрѣлять можно по каждому; но съ моей собакой не всегда это удавалось. По первому она стоитъ хорошо, покойно; надъ вторымъ стойка уже короче, тревожнѣе; а по третьему чуть подхватитъ и бросилась. Выстрѣлилъ два раза и пока заряжаешь, она подняла три, четыре штуки. Во избѣжаніе этой, очень непріятной и излишней услужливости моей Армиды, я пріучилъ ее лежать, пока заряжаю ружье. Труда было не мало, но изъ умной и робкой собаки, употребивши побольше терпѣнія, чего не можно сдѣлать. Повиновеніе Армиды по слову «кушь», всегда удивляло Абрама и вызывало съ его стороны большія ей похвалы.

— Ну, теперь шершь, Армида! Шершь! Тсс… Тише! смотри, Абрамъ, береги! Тубо! Стрѣляй-ка! теперь твой чередъ. А какова стойка-то у собаки! Картина!..

Армида сдѣлала стойку надъ маленькимъ ивовымъ кустикомъ, куда очень удобно было спрятаться тетеревенку. Абрамъ торопливо подошелъ къ собакѣ, сдернулъ фуражку на затылокъ, чтобы не застилъ козырекъ, и взвелъ курки. Армида стояла твердо.

— Посылай ее! шепнулъ я Абраму.

— Пиль! Армида!

Армида ни съ мѣста.

— Говорятъ — пиль! Толстое мясо! и Абрамъ слегка попихнулъ собаку колѣнкомъ. Но она не бросилась, а быстро обѣжала на другую сторону кустика и сдѣлала стойку насупротивъ Абрама.

— На, вотъ, кузовенька проклятая, еще какія штуки выкидываетъ! Да я и самъ выживу! Армида, однакоже, предупредила Абрама — тетеревенокъ поднялся столбомъ, круто поворотилъ на правую сторону къ лѣсу, и только хотѣлъ скрыться за осинкой, какъ повалился съ выстрѣла.

Абрамъ притопнулъ ногою, махнулъ ружьемъ и радостно закричалъ: вотъ какъ наши! Каково срѣзалъ! Какъ тряпка повалился!

— Хорошо, очень хорошо!

— Да, вотъ оно что значитъ въ летѣ стрѣлять: не попробовалъ бы тетеревка во все лѣто, если бъ не умѣлъ! Ну, гдѣ его, у краховъ, въ эту пору увидишь сидячаго; а то, вотъ, и въ ягтажѣ. Говоря это, Абрамъ съ предовольнымъ лицомъ укладывалъ въ ягтажъ убитаго тетеревенка.

— Разсуждай тамъ; а Армида-то опять на стойкѣ.

— Такъ стрѣляйте!

— Стрѣляй ты; еще все твоя очередь; у меня ужъ есть три штуки.

— А коли такъ, такъ ладно; мнѣ же лучше. Тибо! для всякаго случая зарядить, проговорилъ Абрамъ, торопливо заряжая правый стволъ, изъ котораго только что убилъ тетеревенка. Можетъ изъ одного промахъ, такъ другимъ подхвачу. Тибо! не сгони же ты у меня!

На этотъ разъ Армида дождалась: Абрамъ успѣлъ зарядить, надѣть пистонъ, подойти къ собакѣ и похвалить ее за благоразуміе. Вспугнутый тетеревенокъ полетѣлъ ровно. Абрамъ, поторопившись, изъ праваго ствола выстрѣлилъ на короткѣ и сдѣлалъ промахъ; изъ лѣваго свалилъ.

— Ладно, что не понадѣялся — сдогадался зарядить; а то бы поминай, какъ звали. Въ двѣ сажени промахъ сдѣлалъ — какая оказія!

— Чтоже? твой промахъ, такъ у меня на готовѣ еще два ствола.

— Да я-то бы не убилъ!

— Да что — и безъ того осрамился: тетеревенокъ потянулъ прямымъ полетомъ, ты стрѣлялъ въ упоръ, бекасинникомъ, изъ широкаго ружья, и ухитрился сдѣлать промахъ. Удивляюсь!

— Ладно, смѣйтесь! первымъ — промахъ; а вторымъ убилъ. Какъ бы ни было, да въ ягтажѣ. Теперь сравнялся съ вами.

— Гдѣ же, сравнялся? у меня три штуки.

— Какія три?

— А коростель-то?

— Дергачъ-то? вотъ, нашли дичь! чорта-ли въ ней есть. Мнѣ и даромъ-то ее не надо. Наѣда большая — меньше воробья! Вотъ дичь, такъ дичь! При этомъ Абрамъ поднялъ глухаренка за крыло къ верху и, значительно прикрякнувъ, потрясъ его.

— Хорошая дичь. Не найдемъ-ли еще. Шершь! Армида. Ищи, ищи, ищи!

Армида усердно дѣйствовала. Мы обошли не одинъ разъ всю ниву, очень подробно обшарили всѣ мелкіе кусточки, примяли всю траву, но тетеревятъ болѣе не отыскалось.

— Только, видно, ихъ и было, заключилъ Абрамъ.

— Должно быть, что только. Ну да и того довольно; вѣдь, не думано, находка. Теперь, маршъ на Вязовикъ! Недалеко, кажется, отсюда?

— До Вязовика-то?

— Да, до Вязовика-то?

— Не далеко. Гоны съ двои, не больше. Тутъ черезъ лѣсъ тропочка — прямо и выйдемъ на вершину Вязовика.

— Какъ это тетерька глухая зашла сюда, Абрамъ?

— А кто ее знаетъ? Чай изъ Коромольника^[2] перебралась, отколя же ей взяться: здѣсь больше моховыхъ болотъ нѣтъ,

— Да, вѣдь, Коромольникъ отсюда далеко?

— Что что далеко. Онѣ, вѣдь, проклятыя, даромъ что глухія, а документоваты: взяла, да и вывелась. Вотъ вамъ и вся не долга!

На такое доказательство Абрама опроверженій не требовалось. Въ самомъ дѣлѣ, вздумалось вывестись тетерькѣ, ну и вывелась. О чемъ тутъ еще толковать.

III.

Ободренные первымъ успѣхомъ, мы весело шли къ Вязовику. Что-то тамъ будетъ? Чѣмъ-то тамъ насъ порадуетъ? Узенькою тропочкою, чуть-чуть замѣтною въ чащѣ, мы вступили въ лѣсъ. По этой тропочкѣ должно быть мало было ходоковъ, и потому густо заросла она молодыми побѣгами липы и шиповника, и во многихъ мѣстахъ завалилась отжившими деревьями. Мы пробирались съ трудомъ. Оправа и слѣва въ изобиліи росла черемха, сцѣпившись своими кудрявыми вѣтвями то съ березой, то съ рябиной, то съ ольхой. Черемха — это сѣверная вишня. Мы, обладатели этого растенія, любимъ ея ягоды болѣе всякихъ другихъ ягодъ. Совершенно зрѣлая, сочная черемха, когда ее хватитъ двумя, тремя морозами, въ самомъ дѣлѣ, очень вкусна. Такой она бываетъ около половины сентября, а не въ половинѣ августа, въ которомъ она еще горлодеръ, засадиха. Но хоть черемха въ эту пору и горлодеръ и засадиха, а пройти мимо, не соблазнясь ея кистями, съ крупными свѣжими ягодами, было не въ нашей натурѣ. Ну, и соблазнились — нагнули одну, которая показалась намъ болѣе зрѣлою, и стали ее ощипывать.

Насъ окружала непроходимая, но картинная, разнообразная чаща лиственнаго лѣса. Тутъ ростетъ шиповникъ съ вызрѣвающимъ плодомъ, дружно обнявшись своими вѣтвями съ сучковатою молоденькой липой; а между ними сплошною зеленью засѣдаетъ малинникъ. Все это обвиваетъ и перепутываетъ дикій хмѣль. Здѣсь дубъ и вязъ связались неразрывными узами; а сквозь ихъ вѣтви выглядываютъ и краснѣются кисти рябины. Тамъ высится осина, покрытая, какъ зонтикомъ, вѣчно-трепещущею листвою. Далѣе видна и бѣлая береза, и ольха, и плакучая ива. Легкій утренній туманъ площадью остановился на вершинахъ деревьевъ, сквозь которыя какъ бы тайкомъ прокрадывались лучи утренняго солнца.

— Кажись, какъ бы не вестись дичи въ такой трущобѣ, промолвилъ Абрамъ, достаточно понабравшись черемхи.

— Какъ не вестись, ведется; да взять-то ее нельзя…

Въ эту минуту раздался неподалеку шумъ отъ взлета тетерева.

— Слышишь, Абрамъ, тетеревъ!

— Да, тетеревъ. Армида, должно быть, подняла.

— Выкликай ее. Здѣсь искать дичь совершенно безполезно: только собака напрасно разгорячится.

Абрамъ началъ выкликать Армиду. Голосъ его былъ не чистъ: черемха сдѣлала свое дѣло — засадила горло.

— Экъ, какъ она, проклятая, того… Точно горло-то тряпкой закупорено. Армида! Армида! Венейси!

Армида не являлась.

— Куда это она запропастилась? Ужъ не выводокъ ли нашла?

— Нѣтъ, это чернышъ поднялся. Матка закокотала-бы.

— Да все, для всякаго случая, схожу-посмотрю. Можетъ надъ ваншлепомъ стоитъ.

— Помилуй. Развѣ есть возможность убить вальдшнепа въ такой чащѣ?

— А, вѣдь, на грѣхъ мастера нѣтъ: можетъ и убью.

— Давай Богъ нашему теленку волка съѣсть! Ступай, да поскорѣй-же; а я подожду тебя.

Абрамъ началъ пробираться мелкой зарослью, осторожно отводя рукой вѣточки и направляясь въ ту сторону, въ которой слышенъ былъ взлетъ тетерева. Я, въ ожиданіи его возвращенія, усѣлся на пенекъ. Минутъ пять слышно было по треску валежника и по шуму вѣтвей путешествіе Абрама; потомъ нѣсколько разъ донеслось до меня повторенное тибо! — значитъ собака надъ чѣмъ-нибудь стоитъ; далѣе слышу тоже повторенное раза два — три пиль! наконецъ взлетъ птицы, выстрѣлъ и радостный возгласъ, неистово вырвавшійся изъ груди Абрама во все его горло.

— Что заполевалъ? крикнулъ я.

— Долгоносика!

— Какъ! Вальдшнепа?

— Ваншлепа. Ура, — наша взяла!

— Ори больше. Да ты лжешь?

— Да вотъ посмотрите! Ну, и ловко же я его поддѣлъ: хоть бы и Александру Михайлычу — такъ въ пору.

— Вылѣзай, посмотримъ, ужь не убилъ-ли ты сыча вмѣсто вальдшнепа?

— Сыча! какъ же — сыча! Посмотри-те-ка, какой еще ваншлепина-то!

Въ самомъ дѣлѣ вальдшнепъ былъ матерый и очень жирный.

— Какъ это ты ухитрился убить его въ такой чащѣ?

— Да, вотъ подивитесь-ка! Какъ отъ васъ отошелъ, да опять хотѣлъ звать Армиду, — вижу, она стоитъ. Я давай ломиться что есть мочи. Тибо, тибо! кричу; а она какъ вкопанная. Подошелъ — большой смородиный кустъ. Пиль! кричу… Вырвался вальдшнепъ и за дерево. Я заметался туда, сюда — никакъ нельзя: чаща, не видать. На счастье между вѣтвями большая прогалея; только онъ хотѣлъ протянуть черезъ нее, я его тутъ и подцѣпилъ, голубчика. Такъ клубкомъ и свалился. Подхожу — ни однимъ перомъ не шевелитъ.

— Ловко пришлось.

— Что, батюшка? Скажете, и теперь не сравнялся съ вами? Ваншлепъ-то не дергачу чета: я васъ обстрѣлялъ.

— Не радуйся прежде времени: цыплятъ по осени считаютъ.

— Вотъ его и въ торока долгоносую животину; вишь зенки-то выпучилъ!.. Ну, теперь на Вязовикъ пойдемте, утокъ шерстить; да потихоньку: вѣдь первыя-то озерины близехонько, проговорилъ Абрамъ скороговоркой и шепотомъ.

IV.

Абрамъ имѣлъ прежде необыкновенное пристрастіе къ утиной охотѣ. Не было для него потѣхи болѣе веселой и пріятной, какъ въ глухомъ, заплывшемъ тиною, травянистомъ озеркѣ травить русскою собакою линяковъ. Тутъ онъ исполнялся весь охотничьей страстью. По поясъ въ водѣ или, правильнѣе, въ грязи, съ острогою^[3] въ рукѣ, не обращая вниманія ни на томящій лѣтній зной, ни на комаровъ, тучами опускающихся на его смуглую кожу, залѣзающихъ въ уши, за уши, въ ноздри и глаза, ни на слѣпней, кусающихъ въ-кровь, онъ дѣйствуетъ бывало и на право и на лѣво съ необыкновенною ловкостью и смѣтливостью смертоноснымъ для утокъ оружіемъ. Неизмѣннымъ товарищемъ его въ этихъ подвигахъ былъ Злобный — любимая его собака. Она выгоняла ему линяковъ и утокъ изъ густой осоки, съ кочковатыхъ береговъ на средину озерка, гдѣ Абрамъ уже и расправлялся съ ними по своему. Около половины іюля, въ пору линьки селезней и оперенія молодыхъ, число несчастныхъ жертвъ Абрама, безчестно имъ побіенныхъ, восходило до весьма значительной цифры. Цѣлую ношу иногда тащитъ онъ домой и только что успѣетъ сложить ее, какъ уже и пустится въ похвальбу своей доблестной удали. Въ послѣдствіи онъ познакомился съ болѣе интересною охотою: — началъ стрѣлять въ лётъ, сошелся съ охотниками любителями, рискнулъ было похвастать предъ ними успѣхами въ охотѣ на утокъ, да и осѣкся: тѣ на первыхъ же порахъ осмѣяли эту страсть и прозвали его утятникомъ, уткодавомъ. Это заставило его мало по малу отстать отъ охоты на утокъ съ острогой и дворняшкой; но въ душѣ онъ все-таки таилъ къ ней теплое чувство и хотя уже стыдился высказываться, однако же уточка кряковая и шилохвость были для него знатною добычею, изъ которой можно изготовить прекрасную кашицу съ овсяными крупами, что было любимымъ кушаньемъ Абрама.

Узенькой, полузаросшей тропочкой, пролегавшей лѣсною чащею, тихонько подошли мы къ вершинѣ Вязовика. Вязовикъ — крутоберегій, омутистый ручей, затянутый болотными растеніями, — аиромъ, рѣзцомъ, частухой и широколиственными лопухами. По берегамъ его густо разрослись черемушникъ, малинникъ, ежевичникъ, смородинникъ и корьевина, свѣсясь къ водѣ непроницаемымъ шатромъ. Утки любятъ Вязовиковъ. Имъ привольно жировать подъ густою нависелью, щелучить мутную воду и укрываться въ длинной, косматой осокѣ, растущей подъ берегами. Тутъ и стрѣлять ихъ ловко: изъ подъ берега, изъ подъ самыхъ ногъ, свѣчей поднимается тяжелый кряковень, и какъ, бывало, шарахнешь его изъ коротенькаго ружьеца, то не одинъ разъ перевернется онъ въ воздухѣ, и, заломивъ крылья, шлепнется въ воду и ужъ не шевельнется, а только покачивается слегка волненіемъ, происшедшимъ отъ его паденія. Я пошелъ по правой, Абрамъ по лѣвой сторонѣ. Армиду пустили въ кусты.. Легкимъ посвистываніемъ и иногда шепотомъ произносимыми словами: ищи, ищи! шаршь, шаршь! понукалъ Абрамъ собаку и зорко слѣдилъ за ея искомъ.

Первый омутъ намъ не далъ ничего. На протокѣ во второй омутъ собака остановилась.

— Тибо! закричалъ Абрамъ протяжнымъ голосомъ. Готовы? спросилъ онъ обращаясь ко мнѣ.

— Готовъ!

— Пиль!

Армида бросилась. Изъ осоки поднялся кряковень, пробился сквозь смородинный кустъ, на секунду запутался въ вершинахъ смородинника и потомъ вытянулъ въ линію. Я приложился и выстрѣлилъ: кряковень палъ.

— Окатилъ! закричалъ Абрамъ съ другой стороны.

— Разумѣется! А то какъ же?

— Вотъ какъ я изъ лѣваго-то хватилъ.

— Нѣтъ, не ты; я стрѣлялъ изъ праваго.

— Какъ вы стрѣляли? Да вѣдь я убилъ кряковня.

— Съ чего ты взялъ? я убилъ.

— Какъ вы убили? Да вѣдь я стрѣлялъ-то.

— Да вѣдь и я стрѣлялъ. На, смотри! Я опустилъ шомполъ въ правый стволъ и Абрамъ убѣдился, что изъ него было выстрѣлено.

— Вотъ и у меня! и онъ въ свою очередь опустилъ шомполъ въ лѣвый стволъ и тоже убѣдилъ меня, что стрѣлялъ по кряковню.

— Въ одинъ разъ ахнули. Кто же убилъ-то? Вотъ какая еще исторія вышла!…

— Ну кто бы ни былъ, а дичь наша. Возьми да вѣсь въ торока, или прячь въ ягтажъ; Армида же кстати и вынесла его на твою сторону.

— А коли мнѣ въ ягтажъ, такъ и дичь моя. Поразъ съ Александромъ Михайловичемъ мы этакъ ахнули по одному; я немножко попрежде, съ моего выстрѣла и повалился. Да, нѣтъ, тотъ оттягалъ у меня; закричалъ: я убилъ, мой, мой! Спорить не приходилось — уступилъ. А какой селезнина важнѣющій былъ.

V.

Во всѣхъ важныхъ и неважныхъ охотничьихъ случаяхъ Абрамъ любилъ ссылаться на Александра Михайловича. Это былъ его любимый охотничій авторитетъ. Онъ уважалъ его за мѣткую летовую стрѣльбу, за сметку и неутомимость въ полѣ. Что бы познакомить съ нимъ читателей, привожу здѣсь письмо одного моего знакомаго, написанное по поводу пріѣзда Александра Михайловича въ наши края на охотничье поприще. Письмо интересно — прочтите!

"Здравствуй! Въ вашу сторону отправляется завтра на пароходѣ одинъ мой пріятель, страстный ружейный охотникъ Александръ Михайловичъ Кондачевъ. Рекомендую его тебѣ, какъ отличнаго стрѣлка, и какъ человѣка, обладающаго особымъ оригинальнымъ тактомъ въ дѣлѣ охоты. Вопервыхъ онъ прежадный на дичь, что и стать истинному охотнику. Ужь если случится сдѣлать съ нимъ выстрѣлъ въ одно время по одной птицѣ и убить, онъ непремѣнно ее оттягаетъ: моя, говоритъ, да и все тутъ, хоть тресни. Я, конечно, объясняю это тѣмъ, что не дорога дичь, а дорого убить ее, пріятно чувствовать ее въ своемъ ягтажѣ и вывѣсить въ торока, чтобъ видно было другимъ, что, вотъ, молъ, это я убилъ! Да и самому весело имѣть внутреннее убѣжденіе, что это, дескать, убито мною. Ваша собака сдѣлала стойку, а ужъ онъ тутъ и подлетѣлъ. Спросите: зачѣмъ вы? вѣдь, моя собака стоитъ, что жъ вамъ нужно? — Да я, говоритъ, такъ, ничего! можетъ, вы промахъ сдѣлаете. И станетъ тутъ на рукѣ, точно чортъ на плечи сядетъ; да хоть бы молчалъ, а то такъ и зудитъ: не давайте порываться собакѣ, выдерживайте, смотрите — кажется, придается противъ солнца. Тутъ, смотришь — фрр-- бацъ! — и промахъ; а онъ и подцѣпитъ. Чортъ васъ тутъ суетъ, Александръ Михайловичъ. Подите вы прочь! — Да кто же вамъ велитъ дѣлать промахи; я не виноватъ, а послѣ вашего промаха я имѣю право стрѣлять. Потомъ опять та же исторія. Наказаніе. Да что еще дѣлывалъ: просто возьметъ, да и убьетъ изъ подъ вашей собаки, не дожидаясь вашего выстрѣла. Браните его, пожалуй; ему что за дѣло: дичь-то вѣдь въ его ягтажѣ. А ужъ порочить другихъ охотниковъ страсть его: и поршковъ-то мы стрѣляемъ (онъ ужасно любитъ техническія охотничьи выраженія) и собаки-то наши плохо ванзируютъ; и онъ-то и выстрѣла ни почему не даетъ, кромѣ красной дичи; и бьетъ-то онъ все старыхъ, матерыхъ, и собака-то его аппелистая и ногастая и чортъ знаетъ какая, и чутье-то у нея на десять верстъ… А чего: разъ какъ-то ввелъ я его Султана въ самую середину тетеревинаго выводка, такъ даже и не прихватилъ, носомъ не повелъ. «Дичь отыскивать онъ мастеръ превеликій. Живетъ онъ въ городѣ Р. и р…скомъ уѣздѣ, со дня его поселенія, дичи, по этой причинѣ, все меньше и меньше. Если онъ тутъ проживетъ лѣтъ десять еще, то можно надѣяться, что дичь подъ-конецъ совсѣмъ переведется. Онъ знаетъ, напримѣръ, сколько выводковъ тетеревиныхъ въ такихъ-то кустахъ, сколько холостыхъ матокъ, сколько чернышей; а кусты, надо замѣтить, верстъ на пять въ квадратѣ. Начинаетъ ихъ отыскивать. Отыщетъ семь штукъ. — Пойдемте, Александръ Михайловичъ, — говоришь ему. Ужъ больше нѣтъ. Нѣтъ, есть еще восьмой, и восьмаго отыщетъ и пойдетъ домой или въ другое мѣсто; а безъ того, пока не отыщетъ, не пойдетъ. Если же случится поднять девятаго — это, говоритъ, изъ такихъ-то кустовъ перелетѣлъ; тамъ было ихъ пять, теперь осталось четыре. Дѣйствительно тамъ окажется только четыре. Разъ какъ-то утащилъ онъ меня въ р…скомъ уѣздѣ за утками. Подходимъ къ болотинкѣ, — болотинка маленькая, дрянная, тамъ сямъ кочка, кое гдѣ травники; а онъ такъ и ищетъ, такъ и понукаетъ Султана. — Полноте, Александръ Михайловичъ, да тутъ нѣтъ ничего! — Нѣтъ, есть выводокъ. — Какой тутъ выводокъ, Александръ Михайловичъ; гдѣ ему здѣсь вестись. — Ну, вотъ, вы еще завѣряете; тутъ выводокъ кряковыхъ, восемь штукъ, и между ними еще одинъ хромой! Мы искали, искали, но выводка не оказалось. Александръ Михайловичъ пустился ругать Рудневыхъ, говоря, что это они, мошенники, его мѣченую дичь подобрали. Дѣйствительно оказалось послѣ, что Рудневы взяли на этомъ мѣстѣ восемь штукъ кряковыхъ утокъ и между ними одного хромаго. Вотъ каковъ Александръ Михайловичъ! Онъ въ р…окомъ уѣздѣ — козелъ въ огородѣ: берегите ваши мѣста»…

Конечно въ этомъ письмѣ оказалось нѣсколько красненькихъ словцовъ относительно Александра Михайловича; но не менѣе того вѣрно, что онъ въ стрѣльбѣ дока и въ отысканіи дичи дѣйствительно первостатейный мастеръ. Какихъ уловокъ и хитростей не употребляетъ онъ, чтобъ развѣдать, гдѣ хорошая тяга валдшнеповъ, гдѣ показались бекасы и дупеля, гдѣ видѣли выводокъ тетеревей или куропатокъ. Еще весною, какъ только начнетъ спариваться дичь и садиться на гнѣзда, шныряетъ онъ верстъ на пятнадцать въ окружности по всѣмъ трущобамъ и крѣпямъ, подмѣчая куропаточьи, вальдшнепиныя и тетеревиныя гнѣзда, и если гдѣ удастся ихъ отыскать, то онъ безсонно за ними наблюдаетъ, разсчитываетъ время вывода молодыхъ, даетъ имъ достаточно подрости, и ужъ непремѣнно всѣхъ переколотитъ. Отправляясь на охоту верстъ за двадцать пять, онъ полный ягтажъ набиваетъ пряниками суслениками, явится въ деревню и цѣлую ватагу соберетъ около себя мальчишекъ. Мальчишки лѣтомъ и коровъ въ поле гоняютъ, и по грибы, по ягоды ходятъ въ лѣсъ, и въ лужахъ собираютъ дидли, щавель, слѣдовательно чаще всѣхъ наталкиваются на куропаточьи и тетеревиные выводки. Пряники заставляютъ разговориться мальчиковъ. Разлакомленные сусленниками, начнутъ они ему разсказывать, что и тутъ-то видѣли тетеречку, и тамъ-то тетеречку съ цыплятками. Александръ Михайловичъ отлично съумѣетъ воспользоваться свѣдѣніями, вытекающими изъ этого живаго источника, и возвращается съ поля съ ягтажемъ, плотно набитымъ дичью.

Отъ природы сухощавый, слабосильный, маленькій ростомъ — Александръ Михайловичъ переноситъ неимовѣрные труды и тяжести на охотѣ. Отправляясь на поле куда-нибудь подальше дни на два, на три, тащитъ онъ въ лѣтній зной не поморщившись слѣдующій запасъ: жестянку съ сахаромъ, жестянку съ чаемъ, вмѣстительный стаканъ, порохъ и дробь запасные, сухарики и попутники — все уложенное въ просторный, увѣсистый ягтажъ. На кушакѣ у него виситъ мѣдный чайникъ, за кушакомъ заткнутъ топорикъ, а за плечами на ремняхъ закинута скатанная офицерская парусинная палатка. Это онъ отправляется на легкѣ въ отхожее поле. Пришедши на мѣсто, онъ разбиваетъ въ избранномъ пунктѣ палатку, спитъ въ ней по ночамъ и нѣжится въ полдневный зной.

VI.

Да извинятъ меня за отступленіе, сдѣланное по поводу почтеннаго моего друга, Александра Михайловича. Охотничьи способности его такъ замѣчательны, что я не утерпѣлъ, чтобъ не познакомить съ ними при теперешнемъ случаѣ собратовъ по искусству и по страсти. Затѣмъ продолжаю начатый разсказъ. Безъ замѣчательныхъ особенностей докончили мы обходъ Вязовика, убивъ еще по парѣ утокъ, и сдѣлавъ нѣсколько пуделей по чиркамъ. Солнце своротило съ полудня. Потребность отдыха и пищи становилась ощутительною.

На маленькомъ пригоркѣ, подъ тѣнью стога и вѣтвистой ивы, расположились мы для подкрѣпленія своихъ силъ. Открыто разстилался предъ нами широкій лугъ со множествомъ стоговъ, въ безпорядкѣ разбросанныхъ и тамъ и сямъ. Это Шуйгскіе Чисти. Посрединѣ ихъ извивалась тинистая рѣчка Шуйга; а за нею темнѣлъ вдали сплошной грядою хвойный лѣсъ. Небо было чисто, только на горизонтѣ сѣвера столпилось нѣсколько кучевыхъ облаковъ, фантастически выдвинувшихся на подобіе отдаленныхъ горъ, увѣнчанныхъ снѣговыми вершинами. Какъ горы же стояли они неподвижно и неизмѣнчиво. Въ воздухѣ ни малѣйшаго вѣтерка: грудь дышала легко и свободно. Неутомимые путешественники-пауки плыли на своихъ воздушныхъ гондолахъ куда-то, въ невѣдомыя страны. Скоро ли они найдутъ конецъ своему путешествію, и гдѣ онъ, этотъ конецъ?!. Господи! какой широкій просторъ, какая безграничность міра!..

— Что, усталъ? спросилъ я Абрама, съ завиднымъ апетитомъ уписывающаго пирогъ сметанникъ и яйца въ густую.

— Устать-то не усталъ, а проголодался таки порядочно.

— Это я вижу.

— Оно червячка-то заморить такъ лучше, — животъ не бранится.

— Конечно лучше. Вонъ какой-то охотникъ бредетъ.

Отъ Шуйги приближался къ намъ высокаго роста человѣкъ съ ружьемъ и русскою собакою.

— Кто бы это былъ? спросилъ Абрамъ самого себя и, сдѣлавъ рукою зонтикъ надъ глазами, началъ внимательно разсматривать приближавшагося.

— Кто нибудь изъ сельскихъ.

— Нѣтъ, не изъ сельскихъ. А, это Голубевъ.

— Кто такой Голубевъ?

— А помните солдата въ М., въ инвалидѣ служитъ?

— Знаю; да какъ же онъ сюда попалъ?

— Въ гости пришелъ; вѣдь онъ родомъ-то изъ нашего села.

Голубевъ подошелъ къ намъ. Это былъ видный, статный солдатъ, неутомимый охотникъ, говорунъ и хорошій услуга.

— Здравствуй, Голубевъ! Давно-ли здѣсь? привѣтствовалъ я подошедшаго солдата.

— Здравія желаемъ, ваше благородіе! Здорова, Абраха! Съ недѣлю гощу у матушки-съ.

— Что забилъ?

— Убилъ парочку кряковешковъ, ваше благородіе; а мѣста выходилъ много-съ: дичи нѣтъ.

— Гдѣ тебѣ найти дичь, на посидѣлкахъ твоя дичь-то.

— Э, Абраха, не ты-бы говорилъ, не я бы слушалъ, свои грѣхи разсказываешь.

— Свои грѣхи, свои грѣхи! Не свои, а твои…

— Ну да не въ томъ дѣло, — перебилъ я Абрама, — садись-ка, Голубевъ, да прикуси вмѣстѣ съ нами.

Голубевъ починился немного, однако-же сѣлъ, принялъ отъ меня пару яицъ и два пирожка и попросилъ хлѣбца для Буфетки.

— Что, твой Буфетка, еще служитъ?

— Еще хорошо служитъ, ваше благородіе.

— Служитъ его Буфетко, — давитъ утокъ, — иронически замѣтилъ Абрамъ.

— А твой-то Злобный развѣ не давитъ ужь утокъ? Помнишь, вмѣстѣ хаживали по озерамъ-то…

— Это было, да сплыло; я нонче за линяками не хожу.

— Вотъ какъ! Давно-ли на тебя такая спѣсь нашла, Абрамъ Абросимовичъ? подсмѣялъ Голубевъ.

— Давно ужъ не хожу, — отвѣчалъ коротко Абрамъ. Газговоръ на минуту прекратился. Изъ рѣчей Абрама я догадался, что ему непріятно присоединеніе къ намъ Голубева. Каждое постороннее вмѣшательство на охотѣ всегда его досадовало; но не надолго: по добродушному характеру своему онъ скоро смягчался.

— Что изволили убить, ваше благородіе? отнесся ко мнѣ Голубевъ.

— Да начинъ полю хорошъ: около одиннадцати штукъ убили.

— Не чета твоимъ кряковнямъ; наша дичь-то вотъ какая!

И Абрамъ началъ показывать Голубеву убитую дичь, разсказывая по порядку и подробно весь ходъ нашей утренней охоты.

— Хорошо-ли поохотились въ городѣ? спросилъ я Голубева, когда Абрамъ переказалъ уже всю дичь и кончилъ свои розсказни.

— Ходили съ барами-съ. Да что, какая охота. Послѣднее дѣло ихняя охота!

— А что?

— Стрѣлки плохіе-съ, а туда же суются. Каженный день слышишь: Голубевъ, пойдемъ! сведи на хорошія мѣста. Дѣлать нечего, пойдешь: наше дѣло подначальное.

— Съ кѣмъ же это ты ходилъ?

— Да съ братцами нашего капитана, ваше благородіе.

— Кажется ты страстный охотникъ-то, для тебя бы все равно, съ кѣмъ-бы не идти въ поле?

— Это-то правда-съ! да, вѣдь, вчужѣ сердце надрывается, смотря на ихнюю охоту; два остолопа эдакихъ выросли, а ума не вынесли: никакой смётки нѣтъ.

— Чѣмъ же они тебѣ такъ насолили? спросилъ Абрамъ.

— Да всѣмъ: безтолковы очень и меня чуть въ исторію не ввели.

— Въ какую исторію?

— А вотъ выслушайте какая грѣховодная оказія случилась: пошли это мы къ Станову на болота. Въ тѣхъ мѣстахъ вы, вѣдь, не бывали-съ, не знаете приволья-то тамошняго… Мѣста всѣ этакія обширныя: мочевины съ болотнымъ хвощемъ, да приболоти съ густой осокой и дудышникомъ, утки, какъ мякины, есть гдѣ душѣ развернуться. Ружье со мной долгачъ было-съ, а дробь рубленая. Къ настоящей-то теперь, вѣдь, приступу нѣтъ: дорога-съ^[4], не по карману нашему брату солдату, а тутъ возьмешь некупленыхъ пуль, выколотишь на обухѣ, нарубишь верешечками, и такъ-то-ли знатно отжариваешь, что на поди. Изъ собакъ Буфетко со мной былъ, а съ барами Розка, такъ самая непрокая сабаченка, изъ полекъ. Приходимъ на мѣста-съ. Мои господа съ кипяточку-то тотчасъ же разбѣжались по болоту. Заломили фуражки, замки у ружей на взводахъ, одинъ передъ другимъ наперерывъ лупятъ впередъ безъ всякаго толку, удержу нѣтъ! Утки изъ хвощинъ то-и-дѣло начали стадами подниматься, и пошла потѣха: бацъ, да бацъ на воздухъ, бацъ, да бацъ безъ выдержки, безъ прицѣлу; собаченка гоняетъ, они орутъ, дичь летитъ, въ болотѣ только стонъ стоитъ отъ крякотни. Ну, думаю, соколы, — много набьешь съ вами дичи. Взялъ, да и пошелъ отъ нихъ въ другую сторону-съ. Только этакъ отвернулся, — стадо пилохвостовъ изъ-подъ ногь. Я какъ хлестону изъ своей фузеи — тройка и покатилась. Оглянулся я на ихъ благородій-то: куда тебѣ, и не замѣтили моего выстрѣла, дуютъ себѣ и въ хвостъ и въ гриву, да и все тутъ. Разошлись мы. Въ тотъ день мнѣ посчастливило сильно; набилъ я дичи столько, что едва въ моготу тащить. Солнце ужь сѣло за-лѣсъ, какъ кончилъ я охоту, вышелъ на дорогу и побрелъ полегоньку къ городу. Вотъ, вижу и мои охотники тянутъ изъ болота. Смотрю на торока: у одного болтается чиркушка, у другаго утенокъ нырковой; гдѣ-то угораздило убить. Увидали меня и давай дивоваться, какъ вороны каркать: ай, ай, Голубевъ! Дичи-то у тебя что, дичи-то. Подари, пожалуста, голубчикъ, по парочкѣ! — Дѣлать было нечего, далъ я имъ по парочкѣ кряковневъ-пошли вмѣстѣ. Идемъ-съ этакъ, да тараторимъ; я легонько подсмѣиваюсь надъ ними, вдругъ старшій-то и говорить: Голубевъ! ночуемъ у попа въ кулигѣ; до городу-то идти еще далеко, пріусталъ, говоритъ, я больно; а попъ знакомый, радъ будетъ и чаемъ напоитъ. Какъ, молъ, вашему благородію угодно будетъ; пожалуй, говорю, и у попа ночуемъ; мнѣ все равно. Приходимъ черезъ полчасика къ попу. Попъ старикъ вожеватый, разговорчивый; попадья бабица такая, тремя охабками не охватишь, на рѣчахъ гудокъ, а дѣло такъ въ рукахъ и кипитъ. Пошла у нихъ хлопотня, чаемъ угощать начали, и мнѣ стакамъ вынесли-съ. Разумѣется, вмѣсто стакана-то чаю, лучше бы гораздо хорошую столбуху водки, ну, да и на томъ спасибо: все же теплоту по сердцу пустилъ. Послѣ чаю дали еще поужинать и даже собакъ накормили. Барамъ моимъ отвели покой въ комнатахъ; а я одинъ одинехонекъ улегся на кухнѣ. Кухня такая большая, чистая, вездѣ прибрано, вымыто: видно, что хорошая въ домѣ хозяйка-съ. Завалился я это на печь таково знатно, и только что началъ засыпать, вдругъ Розка, собаченка-то, прыгъ ко мнѣ, забралась за спину и давай чесаться: то за ухомъ смурыжетъ лапой, то за загривкомъ; фыркотню такую подняла, возится, отряхивается, скулитъ — не даетъ, проклятая, покою… глазъ не могу сомкнуть… Раздосадывалъ я на нее, да напрямикъ ее съ печи-то долой! Бултыхъ моя Розка, и прямо попала въ квашню. Квашня-это поставлена была у попадьи на шесткѣ въ пребольшущей квашенкѣ, такъ и врѣзалась въ нее собаченка по самыя уши. Насилу-насилу она вылѣзла оттуда, вся перемазанная, точно штукатуркой покрыта, и начала отряхиваться; весь полъ и стѣны забрызгала тѣстомъ. Вижу дѣло плохо-съ, — попадья сгонитъ меня со свѣту; я поскорѣй съ печи-то долой, давай одѣваться, да обуваться, схватилъ дичь, ружье, — смотрю, гдѣ Буфетка? нѣтъ его нигдѣ, канальи! Вдругъ, что же вижу-съ? Забрался онъ, шельмецъ, на залавкѣ въ желобъ съ мукой, что гдѣ хлѣбы катаютъ, перепатрялся весь въ мукѣ какъ кипень бѣлый, вздернулъ ноги къ верху и спитъ себѣ на спинѣ преспокойно. Тутъ ужь меня изъ ума выкинуло. Схватилъ я Буфетку и безъ памяти бросился въ городъ. Ихъ благородія такъ тамъ и остались… Такъ вотъ она-съ, какая грѣховодная оказія-то случилась.

— Что же попадья-то послѣ, попадья-то? спросилъ Абрамъ, покатываясь со смѣху отъ разсказа Голубева, переданнаго съ комическою важностію.

— Что попадья-то? прахъ ее вѣдаетъ что, я у нея не бывалъ послѣ, не смѣлъ глазъ показать; а стороной слышалъ, что озоруемъ меня зоветъ.

— Чѣмъ же тутъ ихъ благородія-то виноваты? спросилъ я Голубева.

— А какъ же не виноваты-съ: первое, носились по болоту, какъ бѣшеные, примучили только себя попусту, потомъ паршивую эту собаченку таскали съ собой; а тутъ по ихъ же милости къ попу ночевать… оно дѣло-то и выходитъ, что они виноваты-съ.

— Ну, если разсуждать такъ, такъ, пожалуй, что они и виноваты.

— То-то, я думаю тебя попадья-то золотила, какъ увидала твои проказы? спросилъ снова Абрамъ.

— Конечно золотила; гдѣ же не золотить — хоть до кого доведись!

Позаправившись порядочно попутниками, всѣ мы почувствовали расположеніе соснуть. Натеребили изъ стога сѣна, разбили его въ мягкій постельникъ и преспокойно улеглись на этотъ здоровый и ароматный пуховикъ.

VII.

Первый возсталъ отъ сна Абрамъ, за нимъ поднялись и мы. Солнце склонялось къ западу, жаръ спалъ и подулъ легонькій вѣтерокъ. Забороздило поверхность рѣчки Шуйги, закачались на ней широколиственные лопухи, зашевелилась по краямъ ростущая осока и зашептали трепещущіе листья на деревьяхъ. Черные стрижи визжали надъ нашими головами, со свистомъ разрѣзывая воздухъ своимъ полетомъ, громкій крикъ чаекъ раздавался съ озера; а надъ скошенными пожнями тамъ и сямъ повисли маленькіе ястребки, высматривающіе добычу.

Всѣ втроемъ спустились мы къ Шуйгѣ. Низкіе берега ея усыпаны были мелкимъ кочкарникомъ, между которымъ сочилась ржавая плѣсень, къ самой же водѣ шла иловатая грязь. По грязи любили жировать чирята и кулички разныхъ мелкихъ породъ, а въ кочкахъ мѣстились бекасы. Дупель уже слетѣлъ съ нашей пришекснинской мѣстности. Онъ долго въ ней никогда не заживается: низкая болотистая лѣснина, съ тучами комаровъ и мошекъ, не дозволяетъ этой благородной птицѣ заправляться тѣломъ, и потому она сейчасъ же послѣ вскормленія дѣтей переселяется въ нагорные края на жиры. Скоро отвернулъ отъ насъ съ неизмѣннымъ своимъ Буфеткомъ Голубевъ, не хотѣвшій охотиться за мелкою дичью, въ сторону для подбиранія утченокъ съ маленькихъ озеринокъ, раскиданныхъ по всѣмъ направленіямъ обширнаго низменнаго луга «кистей»; а мы съ Абрамомъ занялись стрѣльбою бекасовъ. Армида то и дѣло останавливалась, то и дѣло выскакивали изъ кочкарника вертоватые долгоносики и, сопровождаемые выстрѣлами, или падали, или уносились далеко, перемѣщаясь по всѣмъ направленіямъ широкаго луга.

— Эки проклятые стрекулятники! Шесть разъ выстрѣлилъ, убилъ только пару — прытки больно! съ негодованіемъ вскричалъ Абрамъ.

— Тебѣ бы все утокъ стрѣлять: поднимется изъ осоки какъ ворона — бацъ! и валится. Нѣтъ, поддѣнь ты здѣсь мѣткимъ выстрѣломъ вотъ этого ферта, молодецъ будешь.

— Да что толку въ этомъ фертѣ-то, отвѣчалъ на мои слова Абрамъ, съ презрѣніемъ разсматривая убитаго бекаса, лежавшаго у него на ладони; — только въ носъ, да въ ноги и выросъ: одинова укусить, да и того мало. Вотъ утка, особо крякуша, доподлинно есть дичь: изъ одной кашица знатная выйдетъ.

— Что и говорить! Ты ужъ извѣстный утятникъ, въ этомъ тебя не переспоришь.

— Нѣтъ, оно не то, что утятникъ, спохватившись возразилъ Абрамъ, очень нелюбившій прозвище утятника. Я вотъ про молодыхъ тетеревей или про ваншлепа ничего не говорю; то дичь видная, почетная; а этотъ — стрекулистишка голенастый, больше ничего. Но въ эту самую секунду изъ-подъ ногъ сорвался бекасъ, и Абрамъ не утерпѣлъ, чтобъ по стрекулистишку голенастому не сдѣлать сряду двухъ выстрѣловъ на воздухъ.

— Птьфу! срамное дѣло! Не стану ихъ стрѣлять окаянныхъ.

— Полно, не плюйся, заряжай ружье, да ступай. Вѣдь надо же когда-нибудь учиться бить въ летъ, не все же только по сидячимъ, подстрекнулъ я Абрама, который и безъ того уже торопливо излаживалъ свою фузею, готовясь шаркнуть еще разъ пуделеваннаго бекаса, какъ бы на-зло перемѣстившагося не подалеку.

Такъ продолжали мы охотиться до солнечнаго заката. Ружейной провизіи истрачено было много; но за то преизрядное количество досталось и въ добычу. Голубевъ, натѣшившись по уткамъ сколько душѣ было угодно, нарѣзавши ихъ цѣлую торбу^[5], присообщился къ намъ и, наконецъ, направили мы свои усталыя, тяжелыя стопы къ дому. Багряная заря, какъ огненное море, облила горизонтъ и чудными, разноцвѣтными тѣнями заиграла на ступеняхъ рѣденькихъ облачковъ, расположившихся надъ нею лѣстницею. Съ другой стороны величаво встала луна и еще величавѣе поплыла она по небу. Густые голоса кряковыхъ утокъ перекликавшихся по зарѣ, раздавались по всѣмъ сторонамъ; чирки рѣзвымъ полетомъ сновали туда и сюда и, садясь по логамъ и озеринкамъ, бороздили гладкую поверхность воды, отъ волненія которой медленными движеніями раскачивались серебряные лучи глядѣвшагося въ нее мѣсяца. На сѣверо-западѣ змѣилась зарница.

— Ты какъ, Абраха, съ своими глухарями справлялся нонече по веснѣ? спросилъ Голубевъ, раскуривши корешки въ маленькой изъ корельской березы трубочкѣ, насаженной на чубучекъ-коротышекъ.

— Ничего, нынче поохотился хорошо, около двухъ десятковъ взялъ, — отвѣчалъ Абрамъ, убирая ватрушку за обѣ щеки и тяжело передвигая ноги отъ усталости.

— Все больше по насту, чай, охотился; али когда снѣгъ сошелъ?

— По насту все; послѣ снѣгу-то штуки двѣ убилъ, не больше…

— На старомъ же мѣстѣ токъ-то былъ?

— Начался-то на старомъ; а потомъ сдался въ глушь, въ гриву.

— Какъ же ты отыскалъ его? спросилъ съ любопытствомъ Голубевъ.

— А ужъ такая линія подошла — отыскалъ и натѣшился такъ, что вѣки по вѣки этакъ не приведется.

— Какъ же это?

— А вотъ разскажу все по порядку. Въ самый день это Маріи Египетской случилось. Утро было знатное, тихое, утренникъ крѣпкій, — такъ засковородѣло, что по насту хошь поѣзжай. Прибѣжалъ я на токъ рано, только что начало брезжиться — свѣтъ этакимъ бѣлымъ пятномъ на восходѣ расходиться сталъ. Сѣлъ къ соснѣ и слушаю: нигдѣ ничего не шелохнетъ. Долго я этакъ сидѣлъ; разсвѣло на бѣло, заря показалась на небѣ, куропатки загорланили, польники перечувыкиваться стали, а глухарей слухомъ не слыхать. Тутъ ужъ ждать было нечего — сдались, значитъ, куда нибудь: надо было отыскивать. Взялъ я этакъ направо, пробѣжалъ съ версту; прислушиваюсь — ничего. Взялъ на лѣво версты полторы — ничего. Что за оказія? Куда бы могли дѣваться? Вдругъ вижу тетеря глухая летитъ къ болоту и такъ ли кокочетъ, что только отзывъ раздается; за ней другая, третья, четвертая и много откуда-то ихъ поднялось и всѣ летятъ въ одну сторону. Постой, думаю, это они на токъ летятъ; дай, побѣгу по полету, авось отыщу. Пустился я что было силъ, лобъ залысилъ, подобралъ полы у тулупа, удираю во всѣ лопатки, не переводя духу. По насту-то, вѣдь, ходовито: такъ нога ногу и погоняетъ. Съ полчаса бѣжалъ я времени не отдыхаючи, потомъ остановился и началъ слушать: нигдѣ ничего не зыкнетъ, пташка не прощебечетъ, какъ будто все вымерло. Туманъ такой густой спустился, что макушекъ у сосенъ было не видать и свѣтъ отъ зари совсѣмъ заволокло. Опять подралъ я во всю мочь и бѣжалъ до тѣхъ поръ, пока духъ не захватило. Вдругъ слышу, толсто таково прококотала тетеря… Я такъ и приросъ къ одному мѣсту, шапку сорвалъ съ головы и навострилъ уши. Слышу — войну страшную, такая идетъ хлопотня крыльями, что примѣни — въ мостину гуменную дуютъ цѣпами. А, голубчики, вотъ они гдѣ бражничаютъ; постойте же, думаю, я къ вамъ подберусь лихо. Пошелъ я потихоньку, поднялся на боръ. Ельникъ на бору такой густой, я началъ пробираться ельникомъ на цыпочкахъ, такъ осторожно, что самъ своихъ шаговъ не слышу. Промежъ двумя борами проходитъ тутъ такая мшерина, низкое мѣсто съ знатнымъ соснякомъ. Эту паточину я давно зналъ, и по всѣмъ примѣтамъ еще прежде полагалъ, что тутъ долженъ бывать глухаринный токъ. Теперь они на этомъ самомъ мѣстѣ и воевали; слышно — въ нѣсколько голосовъ ярятъ, а больше дерутся: такъ ли хлещутъ другъ друга, что уму невообразимо. Подошелъ я какъ только возможно было близко къ току и сталъ за ель. Штукъ десять глухарей токовали и дрались по насту; да не одинъ десятокъ сидѣло ихъ по деревьямъ и по всѣмъ сторонамъ кокотали и ростились тетерьки. Я совсѣмъ ошалѣлъ, не знаю что мнѣ и дѣлать: подходить къ одному — остальные увидятъ, разлетятся; податься впередъ — нельзя, дальше рѣдочь начинается. Къ моему же горю туманъ подобрался и солнце стало всходить. Надумалъ я оставить глухарей непугавши, чтобъ на утро прійти какъ можно раньше, и засѣсть на самый токъ. Послѣ такого рѣшенья идти-бы назадъ слѣдовало; а я отъ мѣста оторваться не могу, глазъ не хочется отвести отъ бойцовъ: такъ они гоголемъ и ходятъ, такъ и скребутъ крыльями настъ. Вотъ одинъ спустился и сѣлъ отъ меня близехонько, шагахъ въ сорока, осмотрѣлся, защелкалъ и давай наяривать, вчастухи такъ и токуетъ, такъ и токуетъ; хвостъ вздернулъ, шею раздулъ, крылья распустилъ и все ко мнѣ ближе, да ближе. Вдругъ, вижу, другой за нимъ бѣжитъ, отдѣлился отъ драчуновъ-то… тутъ ужъ я ждать не сталъ, приложился по первому-то и выстрѣлилъ. Вздернулъ ноги мой глухарь; трепещется. Тотъ съ выстрѣлу — то немного пріостановился, да какъ увидалъ что товарищъ его хлопаетъ по снѣгу крыльями, налетѣлъ на него и давай тенетить; — бьетъ его и крыльями, и носомъ, и ногами — только перья летятъ но воздуху! Я скорѣй за ель — тороплюсь, заряжаю ружье, — одностволка была — засунулъ кое-какъ порохъ, пыжи, дробь, только что наложилъ пистонъ, вдругъ — щелкъ передъ самымъ моимъ носомъ, — гляжу, еще глухарь откуда-то выкатилъ. Растопырилъ крылья, задралъ голову, и сажени въ три отъ меня такъ павой и плыветъ. Я не знаю по которому и бить: по тому-ли, что треплетъ убитаго-то, или по этому молодцу? Приложился, хватилъ по этому, да такъ заторопился, что всѣмъ зарядомъ по хвосту шлёпнулъ, поднялся глухарь и полетѣлъ цѣлехонекъ, только хвостъ остался на снѣгу. Эко, думаю, срамное дѣло, въ три сажени въ такой большой пестерь не могъ попасть! Давай снова заряжать ружье, что бы хватить по тому, что убитаго-то терзаетъ, приложился вѣрнѣй, свалилъ! Ну, слава Богу, есть пара, хоть надо бы, по настоящему-то, тройкѣ быть; жалко, да что же дѣлать: и на Машку бываетъ промашка. Покамѣстъ я это съ ними тутъ возился, всё смотрѣлъ прямо на то мѣсто, гдѣ у нихъ драка была, а не ума оглянуться въ лѣвую руку. Сталъ я ружье заряжать, и нечаянно оглянулся въ лѣво-то, такъ и обмеръ! Просѣка въ эту сторону шла вдоль всего бора… Глухари черезъ нее такъ и снуютъ, такъ и снуютъ, какъ челноки, взадъ и впередъ, и какая же пропасть: точно дѣдушка лѣсной согналъ ихъ въ одно мѣсто со всего лѣса. Эдакой ужасти мнѣ и во енѣ-то никогда не снилось. Ну, налюбовался же я на нихъ тутъ вдоволь! И какихъ, какихъ штукъ они не выдѣлывали: и припархиваютъ-то, и припрыгиваютъ-то, и индѣйскимъ-то пѣтухомъ кружатся; а тетерьки такъ и шмыгаютъ между ними, такъ и ластятся къ самцамъ: головку прижмутъ къ плечикамъ, схохлятся, присядутъ. Послѣ этакаго случая никому въ свѣтѣ не повѣрю, что будто тетери кладутся отъ слюней самцовъ; вздоръ это все одинъ разсказываютъ! Долго я стоялъ, все смотрѣлъ на нихъ, съ мѣста не могу двинуться, какъ будто меня приморозило тутъ. Вдругъ надъ моей головой захлопотало: глухарь усѣлся на ту самую ель, подъ которой я стоялъ — и заскиркалъ таково звонко. Я поднялъ кверху ружье и выстрѣлилъ: какъ снопъ съ ели-то рѣзнулся онъ объ настъ и хоть бы шевельнулся, какъ будто никогда и живъ не былъ. Три штуки есть, дѣло хорошее, это цѣлая ноша, только въ моготу до дому дотащить, пора бы охоту пошабашить, думаю я; а самъ заряжаю ружье, да смотрю туды, вдоль по просѣкѣ-то. Вижу, пребольшой глухарина; должно быть старикъ, бѣгаетъ за молодымъ, да такъ и норовитъ его теребнуть; а тотъ отъ него улепетываетъ и все въ крючки, въ крючки, и потомъ вдругъ снялись оба и полетѣли прямо на меня. Я далъ сравняться, да въ-поперечь какъ царапну по переднему, такъ черезъ голову кубаремъ и покатился. Четыре есть, будетъ; пожалуй, и не стащить. Двинулся я сбирать свою охоту, да только сдѣлалъ шагъ впередъ, и ушелъ въ снѣгъ по поясъ, насилу выкарабкался; переступилъ — опять по поясъ! Тутъ-то я очувствовался — до какой поры пробылъ въ лѣсу. Взглянулъ на солнышко: ужъ гдѣ-то деретъ по небу и такъ ли знатно припекаетъ, что весь настъ распустило. Кое какъ собралъ я свою добычу, связалъ ремнемъ, полы у тулупа подоткнулъ, ружье закинулъ за спину, и остановился въ раздумьи — по какой дорогѣ мнѣ идти? Напрямикъ къ дому ближе бы, да не доберешься, настъ развело, не вскидываетъ; на большую дорогу выйти, много крюку; но все же лучше, меньше снѣгомъ идти приведется. Пошелъ на большую дорогу и умно сдѣлалъ; даже и теперь за это себѣ спасибо говорю. Если бы идти прямо, то не быть бы мнѣ живому, потому тогда верстъ шесть по снѣгу хрёмать привелось бы, а тутъ только двѣ версты до дороги, да и то натерпѣлся я такой муки, что злому ворогу того не пожелаю. Ступлю шага два-три — ухъ! по самую грудь; а ноша-то глухариная сверху еще надавитъ. Бьешься, бьешься, выползешь кое какъ, шагнешь нѣсколько разъ, опять ухъ! подъ снѣгомъ-то все вода, на мнѣ валенцы; налились и смокли они, какъ тряпица, и отяжелѣли такъ, что точно пудовики на ногахъ-то. Промаялся я эдакъ съ четверть версты, моченьки нѣтъ, совсѣмъ выбился изъ силъ, самого въ жаръ бросило; а ноги зазябли до того, что сперва ныли, а потомъ и чувствіе въ нихъ потерялъ: совсѣмъ одеревенѣли и замерли. Вижу, такъ мнѣ не дойти, на хитрости надо подняться. Сломилъ я тоненькую елку, привязалъ къ ней на вершинку глухарей и тулупъ, все же облегченье, самъ остался въ легонькомъ полушубчеякѣ и поползъ на четверенькахъ по снѣгу; а ношу поволокъ за елку за собою. Этакимъ манеромъ двѣ-то версты я ползъ часовъ шесть, и такую страду принялъ, что вспомнить страшно: голодъ началъ мучить, на желудкѣ мутитъ, а въ головѣ отъ чего-то шумъ поднялся. Домой я прибрелъ ужъ ночью, поѣлъ, добрался до постели и заснулъ, какъ въ воду погрузъ.

— Ну, братъ Абраха, похожденье же. Что-бы тебѣ глухарей-то бросить: прахъ ихъ возьми, своя жисть дороже, сказалъ Голубевъ, выслушавшій съ большимъ вниманьемъ разсказъ Абрама.

— И въ умъ этого не приходило, отвѣчалъ Абрамъ. Какъ можно дичь бросать! До послѣдняго истощенія не покинулъ-бы. Что и за охотникъ есть, который набить дичи набьетъ, а принести домой не съумѣетъ?

— Болѣнъ, чаю, сдѣлался ты послѣ такой передряги? спросилъ Голубевъ.

— Нѣтъ, на счетъ болѣзни Богъ помиловалъ; черезъ день же опять побѣжалъ на токъ.

— Ну, что же?

— Ужъ такого слету не было, по насту токовали мало, больше все по деревьямъ и въ розницу, подходить приводилось въ тахту^[6]. Однако и въ другорядь-то три штуки убилъ.

— И долго эдакъ охотился?

— Да, пока настъ держался; не помню, кажется съ недѣлю ходилъ и каждое утро то по штукѣ, то по парѣ таскалъ.

— А въ водополицу-то неужто не ѣздилъ на токъ?

— Какъ не ѣздить, ѣздилъ; но току ужъ совсѣмъ не было, ни одного глухаря и не видалъ даже; двухъ тетерь только убилъ и то силами — неправдами.

— Налетѣли что-ли? полюбопытствовалъ Голубевъ.

— Нѣтъ не налетѣли. Пріѣхалъ я, видишь ты, на боръ-то въ легонькой лодочкѣ, одинъ въ ночёвку. Съ вечера забрался на токъ и просидѣлъ до самаго утра — все ждалъ слету: ни одинъ глухарь даже крыльями не прохлопоталъ. Солнышко ужъ высоконько поднялось, какъ пошелъ я рябчиковъ искать. Только эдакъ иду около заливы-то, да насвистываю въ дудку; вижу пара глухихъ тетерь сидитъ на осинѣ. Подходить никакимъ манеромъ нельзя — осину поняло водой; я взялъ, разболокся до-нага и побрелъ. Вода такая холоднѣющая, въ иныхъ мѣстахъ даже со снѣгомъ и все глубже да глубже; а я, знай себѣ, бреду да бреду; подбрелъ я къ нимъ этакъ сажень на пятнадцать, приложился, ударилъ по нижней, свалилась; а другая и пересѣла еще туда дальше, на ель. Зарядилъ я ружье изъ запаснаго патрона и побрелъ къ ней подбираться. Тутъ привелось брести очень глубоко, до подмышекъ доходило, за то и подошелъ же я подъ самую ель, на которой сидѣла тетеря, прямо стрѣлять привелось, какъ упала съ ели, такъ меня брызгами и окатило. Возвратился на боръ, сейчасъ развелъ пажогъ, и давай отогрѣваться.

— Ну, братъ, Абраха, истошникъ-же ты! одобрительно воскликнулъ Голубевъ.

— Будешь, братъ, истошникомъ, какъ охота-то словно ржа желѣзо ѣстъ: ни днемъ ни ночью покою не даетъ.

За этимъ послѣдовало разсужденіе, что такое охота значитъ и какъ она иной разъ бываетъ хуже неволи.

Вскорѣ мы вышли на Шексну, именно на ту ея часть, гдѣ она называется Простью. Прость — это проказы природы, прихотливое образованіе новаго русла. Лѣтъ около ста тому назадъ, какъ разсказываетъ преданіе, тутъ не было рѣки; но пролегалъ очень неглубокій логъ, по которому въ весенніе разливы было сильное проносное теченіе. Рѣка же шла лѣвѣе, огибала мысъ верстъ на тридцать и, возвратившись очень близко къ своему повороту, продолжала течь далѣе уже прямыми плесами. Время отъ времени дѣйствіемъ весеннихъ водъ логъ все болѣе и болѣе углублялся, все болѣе и болѣе готовился сдѣлаться ложемъ рѣки и, наконецъ, принявъ совершенно воды Шексны, понесъ ихъ съ неимовѣрною быстриною между своими крутыми, обрывистыми берегами. И вотъ этотъ новый каналъ, прорытый самою природою, почему-то началъ называться Простью. Старое же русло заполоскало пескомъ и иломъ, съузило до степени маленькой рѣчки, заглушило ракитникомъ и оно получило названіе глухой рѣки Шексны. Прость мысаста, извилиста и узка. Подъ быстриною, въ заводяхъ, любятъ становать въ ней крупныя окуни и рѣзвые паланы. Въ былое время я проводилъ здѣсь цѣлые дни, тѣшась уженьемъ рыбы.

Долго шли мы молча по берегу рѣки. Густой мракъ, спустившійся на землю, непроницаемымъ покровомъ одѣлъ окрестности — и воцарилась глубокая тишина. Вдругъ Абрамъ откашлянулъ и затянулъ свою любимую:

Не ясенъ-то ли соколъ по горамъ леталъ,

По горамъ леталъ, лебедей искалъ…

Побѣжали грустные звуки свободно и легко, и, дрожа и замирая, разлились въ безмолвіи ночи. Чудные ихъ переливы нескончаемо длились и просились въ душу, плыли все вдаль, все вдаль — и повторялись тамъ, въ этой дали, отголосками такихъ же унылыхъ замирающихъ звуковъ.

Вотъ въ Кершинѣ мелькнули огоньки и въ нѣсколько голосовъ залаяли собаки. Здѣсь ждалъ усталыхъ охотниковъ теплый пріютъ и искренность родной семьи.

---

1. Ботникъ — челнокъ, маленькая лодочка.
2. Большой хвойный лѣсъ со множествомъ моховыхъ болотъ.
3. Въ пришекснинскихъ мѣстахъ молодыхъ утокъ и молодыхъ утятъ бьютъ острогою, нѣсколько похожею на острогу, употребляемую при лученіи рыбы.
4. Въ 1834 году свинецъ былъ 20 к. фунтъ по случаю войны.
5. Мѣшокъ для дичи, замѣняющій ягдтажъ, въ нашей сторонѣ называется торбою.
6. Къ токующему глухарю ранней весною можно подходить изъ-за дерева, и даже по чистому мѣсту, наблюдая ту осторожность, чтобы идти только въ то время, когда онъ токуетъ и вдругъ останавливаться, когда онъ замолчитъ; весь промежутокъ времени, пока глухарь не токуетъ, охотникъ долженъ стоять неподвижно, какъ статуя. Аксаковъ. (З. Р. о. О. губ.).