На вѣчное владѣніе.
Разсказъ.
[править]Семья разночинца Соколова — давно осѣвшаго на башкирской арендованной землѣ — была дружная, работящая, во всемъ согласная семья. Главная сила заключалась въ двухъ сыновьяхъ Соколова — что съ самаго рожденія выросли на заимкѣ, далеко отъ душнаго города, въ степи безгрѣшной, около матери-земли… Выросли крѣпкіе, свѣжіе, послушные во всемъ, еще не знавшіе женщинъ. Самъ Соколовъ — толстый, съ ревматичными ногами — больше наблюдалъ: за порядкомъ на дворѣ, за рогатымъ скотомъ, за гусями и горластыми утками, что плескались, звонкими лѣтними вечерами, на говорливой рѣкѣ, у зеленыхъ, задумчивыхъ ракитъ. Или запряжетъ лошадь и поѣдетъ покалякать съ башкирами въ ближайшія деревни, и узнать — между прочимъ — не продастъ ли кто по нуждѣ траву на лугахъ, или не попадетъ ли задешево земля, чтобъ взять еще въ аренду. И выходило всегда такъ, что Соколовъ, тонко изучившій башкиръ, ловко подкарауливъ моменты, когда въ обиходъ довѣрчивыхъ степняковъ особенно лѣзла цѣпкая нужда. Тогда именно Соколовъ за гроши покупалъ траву на лугахъ, или стога сѣна, а то бралъ въ аренду цѣльную, малоработанную землю. И разсчитывался съ башкирами не деньгами, а все больше «натурой»: дешевымъ кирпичнымъ чаемъ, сахаромъ, мукой пшеничной, иногда бараномъ. Вѣшалъ все это на своихъ собственныхъ вѣсахъ, очень неуклюжихъ и громоздкихъ, съ неклейменными гирями, съ поломанной стрѣлкой наверху, движенія которой были понятны только Соколову…
А самая тяжелая работа окало земли — весной и осенью — лежала на сыновьяхъ. Работниковъ со стороны брали только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ, когда, напримѣръ, кто-нибудь захварывалъ, или погода мѣшала стройной, планомѣрной работѣ, и все накапливалось къ разу. И больше работали одни сыновья, и всегда почти они, двое, высокіе, молчаливые, возвращались на заимку поздно — загорѣлые, почти, черные, съ мозолями на рукахъ, съ пересохшими глотками. На вопросы отца или матери отвѣчали кратко, хриповато, но всегда покорно и тихо. Послѣ ѣды почти тотчасъ же валились спать — лѣтомъ, обычно, на дворѣ, и, съ разсвѣтомъ, напившись чаю, уѣзжали опять до вечера. И казалось, что вся молодая радость жизни, желанія, тайныя и знойныя, образы звонкіе — все глоталось, какъ ямой безъ дна, молчаливой работой двоихъ…
Шло время въ сплошномъ трудѣ, но праздники, по традиціямъ, чтили — не работали, развѣ-бы когда выдался особенный, исключительный случай, вродѣ того, что послѣ дождей, мѣшавшихъ сѣнокосу, вдругъ загорался яркій и жгучій день, когда была цѣнна каждая минута для того, чтобы во-время убрать скошенную, быстро сохнувшую траву. Тогда работали въ праздники, если приходилось, и Соколовъ въ такихъ случаяхъ дѣлалъ скорбное лицо, широко крестился и говорилъ:
— Прости, Господи! Самъ, Милостивый, видишь: не убери травку — останемся безъ кормовъ… Этимъ живемъ!
И яркій, сверкающій золотомъ день, смѣясь и ликуя, точно подчеркивалъ, что жизнь, дѣйствительно, не ждетъ, и завтра, быть можетъ, небо опять надолго обнимется съ рыхлыми, ползущими тучами, и посыплетъ мелкій, тягучій дождь на недѣлю, могущій испортить многое…
…Но это было, сравнительно, рѣдко, и праздники чтили — не работали. Соколовъ съ женой обычно уѣзжали въ ближайшее русское село въ церковь, а молодые оставались дома — смотрѣли за домашнимъ. Пріѣзжали домой старые, тогда молодые уходили погулять — всякій по-своему: младшій, Онисимъ, рыбачить или стрѣлять дикихъ утокъ, а старшій, Герасимъ, поиграть на гармоникѣ у рѣки. Онъ очень любилъ поиграть, родители этому не противились и Герасимъ, тихими лѣтними вечерами, весь охваченный странной тоской, игралъ у рѣки…
Въ нѣжныхъ, переливчатыхъ краскахъ вечера, когда тихо плескалась рѣка, и шептались ракиты, когда пашни безгрѣшныя, заодно съ колосьями, замирали въ покоѣ торжественномъ--тогда особенно ярко и красочно пѣла гармоника на берегу, ковала образы и сладко, до боли, волновала душу… Игралъ Герасимъ, тосковалъ и все смотрѣлъ на сосѣдній берегъ, гдѣ сплетались ракиты, и все казалось ему, что вотъ-вотъ задрожатъ вѣтки, раздвинутся, и, вмѣстѣ съ волнующимъ душу шорохомъ травы, сверкнетъ смуглое лицо, черкнетъ черезъ плечо тяжелая коса книзу, и зазвенитъ по рѣкѣ нѣжный смѣхъ, такой сверкающій и зовущій…
Не было въ жизни у Герасима на виду смуглой смѣющейся дѣвушки, но гармоника вызывала образы о смуглой, плакала заодно съ молодой душой, и отъ этого точно скрашивалась сѣрая, трудовая жизнь въ степи, такая тяжелая и длинная, когда недѣлями некогда посмотрѣть на небо, на рѣку, на ястреба, что чертитъ воздухъ свободнымъ и гордымъ крыломъ… Точно стальной цѣпью, холодной и прочной, сковалъ вѣчный трудъ молодыя жизни, и объ этомъ также пѣла и тосковала гармоника.
Обычно, до ночи игралъ Герасимъ, когда волнистый туманъ, тонкій, какъ кружево, поднимался, въ силуэтахъ и башняхъ, надъ рѣкой и полями, когда кричали, какъ безумные, перепела, и свистѣли крыльями утки. Тихо поднимался на ноги Герасимъ, бережно замыкалъ гармонію на крючки и медленно шелъ къ избѣ, по росистой травѣ, съ грустно и четко колотившимся сердцемъ. И все казалось ему, что сзади звенитъ смѣхомъ смуглая, стройная, съ тяжелой косой и черными очами…
Младшій сынъ Соколова, Онисимъ, наружнымъ спокойствіемъ своимъ, рѣчами, всей поступью и манерами, совсѣмъ походилъ на взрослаго мужика, умудреннаго долгими годами. Жилъ и дышалъ только однимъ хозяйствомъ, и всѣ неодушевленные предметы, начиная съ бороны и кончая хомутомъ, имѣли для Онисима смыслъ и значеніе живущаго. Отецъ, опытный и пожившій человѣкъ, часто, съ невольнымъ уваженіемъ, выслушивалъ совѣты по хозяйству отъ сына и удивлялся, вмѣстѣ съ женой, — откуда у Онисима такая смекалка, упрямство къ достиженію намѣченнаго и способность быстро оцѣнивать практически вещи?.. Нужно-ли исправить печь, починить испорченную машину, по какой цѣнѣ съ пуда дать башкиру на время молотилки, выгодно-ли, въ этомъ году, посѣять коноплю, гдѣ и чья дешевле мельница работаетъ въ округѣ — все это лучше всѣхъ зналъ Онисимъ, и первое слово, вопреки семейнымъ традиціямъ старшинства, почти всегда принадлежало ему. Работы было по горло, но Онисима будто не удовлетворяла она, и каждый свободный часъ онъ жадно пополнялъ чѣмъ-нибудь: чинилъ сѣть, натачивалъ топоры, исправлялъ надорванные хомуты, или задумчиво разсматривалъ механизмъ попорченной машины. Когда развалилась старая, никуда негодная уже баня — Онисимъ, по бревнышку, поставилъ новую, и всѣ мелочи, какія требовались здѣсь, сдѣлалъ одинъ, безъ всякой посторонней помощи. Высокій, жилистый, съ свѣсившимися волосами на мокрый лобъ, съ безстрастнымъ лицомъ, онъ былъ похожъ на человѣка, который всю жизнь ищетъ кладъ и роется въ землѣ, не покладая рукъ. Въ то время, когда Герасимъ, пахучими лѣтними вечерами, тосковалъ у рѣки съ гармоникой — Онисимъ, въ это-же время, дѣйствовалъ практически: наловитъ въ рѣкѣ рыбы, или настрѣляетъ связку жирныхъ касатыхъ утокъ… И за ѣдой, во время ужина или обѣда, Онисимъ держался особенно: ѣлъ быстро, молча, аккуратно собирая крохи, и изрѣдка, если шелъ разговоръ о домашнемъ, вставлялъ какое-нибудь дѣловое замѣчаніе, которое сразу чувствовалось цѣннымъ и практичнымъ. И страннымъ все это казалось въ парнѣ восемнадцати лѣтъ, похожемъ привычками и словами на пожилого, точно не было для него радости молодого, звонкопоющаго и новаго въ бытіи…
Разъ, вечеромъ, самъ Соколовъ сидѣлъ на завалинкѣ у избы и смотрѣлъ, какъ сыновья, за огородомъ, складывали привезенную въ снопахъ пшеницу. Вечеръ былъ красивый, золотой, осенній вечеръ, когда звонко гремятъ колеса по дорогѣ, за перелѣскомъ сверкаетъ желтое жнитво, пахнетъ полынью и свѣжимъ сѣномъ. Далеко, за рѣкой, бѣжали скошенные луга, бродили спутанныя, на корму, лошади, и несся издалека крикъ отлетавшихъ журавлей. Гдѣ-то башкиръ игралъ на кураѣ, и странно, молодо и нѣжно, сживалось все это: и золотой осенній вечеръ, и звонкая дорога межъ полей, и крикъ большихъ, милыхъ птицъ, улетавшихъ къ югу…
Когда покончили съ кладью сноповъ, Онисимъ медленно подошелъ къ отцу и сѣлъ рядомъ съ нимъ. Отецъ любовно покосился на него, хотѣлъ что-то спросить, но остановился, пораженный выраженіемъ лица у сына. Онисимъ смотрѣлъ въ землю угрюмо, почти злобно, и огромныя руки его, жилистыя и грубыя отъ работы, странно перебирали пальцами, точно Онисимъ собирался задушить кого-то…
— Ты… чего? Здоровъ ли? — спросилъ осторожно отецъ.
Онисимъ не отвѣтилъ сразу. Перебиралъ пальцами рукъ, смотрѣлъ въ землю и вдругъ хрипло спросилъ отца:
— Ты, тятя, сколько лѣтъ держишь аренду у башкиръ?
— Тебѣ зачѣмъ?
— Надо!
Отецъ долго считалъ про себя, шевелилъ, какъ сынъ, пальцами и отвѣтилъ:
— По-моему ужъ двадцать третій годъ… Ежели Герасиму нынѣ стукнулъ двадцать одинъ, такъ мы съ матерью года за два здѣсь поселились, какъ родиться Герасиму…
Онисимъ помолчалъ, посмотрѣлъ на луга и медленно заговорилъ:
— Ну, скажемъ, двадцать два года. Сколько же ты за всѣ эти года, аренды заплатилъ?
— Всяко было! Ранѣе платили меньше, а эти года болѣ… Никогда не подсчитывалъ!
Отецъ говорилъ это и поймалъ себя на мысли, что трудно, дѣйствительно, подсчитать, ибо сплошь и рядомъ за землю платилось, чѣмъ попало и какъ придется: кирпичнымъ чаемъ, мукой, рѣдко деньгами, и знали объ расчетахъ одни хитрые вѣсы, съ поломанной стрѣлкой, что стояли молчаливо на дворѣ… И Соколовъ еще разъ сказалъ рѣшительно:
— Не подсчитать!
— Жалко это… — отвѣтилъ сынъ.
Отецъ тревожно взглянулъ на сына и опросилъ:
— Да зачѣмъ тебѣ это? Живемъ, слава-те Господи, ладно — не хуже людей!.. Зачѣмъ это?
Онисимъ всталъ съ завалинки, прошелся немного, остановился и, хмуро смотря въ землю, отвѣтилъ:
— Давно и думаю объ одномъ: живемъ імы здѣсь двадцать два года, платимъ за землю, работаемъ всѣ много, а, все-таки, земля, тятя, не наша!..
— Не наша! — какъ эхо, повторилъ отецъ.
— Ну, вотъ!.. А ходимъ за землей, какъ за родной матерью! Ко всему мы здѣсь привыкли съ измалѣтства, и все оно точно наше. А вотъ придутъ башкиры и скажутъ: «айда! Земля эта наша!» и пойдешь! И ничего не сдѣлаешь! И все это надо бросить будетъ, вѣдь работало здѣсь двадцать два года! Жалко, тятя, это. Шибко жалко!
— Да вѣдь насъ не гонятъ?
— Это такъ, но, все-таки, не наша земля. Могутъ и погнать — кто ихъ знаетъ? Кто другой можетъ цѣну набавить за аренду, или самимъ понадобится… Кто ихъ знаетъ?
— Они, башкирье, къ намъ привыкли…
— Такъ это, но могутъ привыкнуть и къ другимъ. Нынѣ — слыхалъ вѣдь ты — мужики шибко мечутся — все ищутъ земли, особливо разночинцы, какъ мы… И вотъ придетъ другой, дастъ башкирамъ дороже — и айда отсюда! А вѣдь сколько работало было — Боже ты мой! Какъ родная она теперь, эта земля! Самъ по себѣ я знаю: много работало было, и люблю я землю! А она не наша! И все это не наше!..
Онъ очертилъ кругомъ рукой, точно все старался захватить сразу: золотой осенній вечеръ, солнечный закатъ за рѣкой и луга, мягко уходящіе въ сумерки, что беззвучно крались изъ низинъ…
Отецъ снялъ фуражку, вытеръ вспотѣвшій лобъ и сказалъ Онисиму:
— Взбудоражилъ ты меня, сынокъ!
Сынъ чуть-чуть усмѣхнулся и сѣлъ опять рядомъ съ отцомъ. И заговорилъ тихо:
— Ты не сердись, тятя: я вѣдь для нашей же пользы… Ты пойми: мы можемъ заниматься только хлѣбопашествомъ, къ другому тяжело привыкать, да и не хочется.! Вотъ думаю я прошлый разъ: можно бы развести пчелъ — мнѣ давно желательно это… Можно бы хорошенько наладить огородъ — развѣ это у насъ огородъ? Ты видѣлъ огороды у нѣмца на статьѣ? Вѣдь это картинки, а не огороды, да и пользы больше! Мы садимъ почти одну картошку, да и ту, по ночамъ, воруютъ башкиры… Можно бы купить сепараторъ, можно бы амбары построить какъ слѣдуетъ, а у насъ все гниль, да и строить новое опасно: придутъ башкиры — хозяева и скажутъ: убирай все, моя земля! Вотъ это главное все, тятя: хозяйства нельзя прибавлять на чужой землѣ — боязно!..
— Это такъ! — согласился отецъ и уперся въ землю глазами.
Помолчали. Прошелъ мимо Герасимъ и безразлично посмотрѣлъ на сидящихъ. Все гуще уходили луга въ сумерки, точно тушевался красный закатъ, и жнитво за перелѣскомъ потемнѣло. Гдѣ-то звонко заржалъ жеребенокъ, на рѣкѣ крякали утки, и точно заплакала потревоженная пиголица…
— Да, это такъ! — повторилъ Соколовъ. — сколько ни работай — все не наше!.. Такъ что-же теперь дѣлать? Не бросать же хозяйство?
— Зачѣмъ бросать? Шутка, что-ли, его бросить? Не завяжешь все это въ узелокъ… Нѣтъ, надо изъ-за этой аренды присматривать землю и купить ее, тятя…
— Купить?
— Да. На вѣчное владѣніе…
— На вѣчное владѣніе?
— Да.
Соколовъ посмотрѣлъ внимательно на сына и подумалъ, что эта мысль о покупкѣ своей земли никогда самому ему не приходила въ голову. Прошли годы, десятки лѣтъ, и все думалось прежде, что здѣсь, на арендованной землѣ, живется свободно, крѣпко и вольготно. И вышло какъ то такъ, что арендованная земля, такая близкая и родная по труду, вложенному годами, казалась точно своей — близкой и понятной. И нелѣпой казалась мысль, что все это родное и близкое, рожденное десятками лѣтъ, вдругъ придется отдать, когда потребуютъ… Не сегодня, завтра, черезъ годъ! И чѣмъ дальше пойдутъ годы аренды, тѣмъ больше и глубже вопьется въ душу привычная мысль, что все это здѣсь, кругомъ, насиженное годами, свое, такое близкое, такое родное, что, кажется, отнять бы это невозможно! Но придутъ хозяева и холодно прикажутъ отдать все это!..
Соколовъ думалъ это и пришелъ къ заключенію, что сынъ поднялъ у него въ душѣ что-то новое, больно и остро потревоженное. Точно въ тихую, зеркальную поверхность рѣки бросили огромное, громоздкое, и отъ этого долго и пугливо звенѣли потревоженныя рѣчныя струи. Сынъ, несомнѣнно, практиченъ, рано практиченъ, но сейчасъ, именно, онъ забросилъ въ душу новое, пугающее и волнующее… И Соколовъ, чтобы подбодрить себя, спросилъ почти враждебно:
— Гдѣ ты купишь землю? На что купишь? Это вѣдь легко сказать!
Сынъ посмотрѣлъ на слегка покраснѣвшее лицо отца и отвѣтилъ спокойно:
— Искать надо помаленьку, подсматривать… Прошлый разъ я говорилъ объ этомъ съ волостнымъ писаремъ…
— Гдѣ? — удивленно спросилъ отецъ.
— Вотъ, когда ѣздилъ въ Кулуеву, на мельницу… Нарочно заходилъ въ правленіе поговорить съ писаремъ объ землѣ: ничего, человѣкъ онъ разговорный!..
— Ну, и что же онъ сказалъ?
— Онъ много говорилъ. Надо, говоритъ, сбивать башкиръ-припущенниковъ выходить въ собственность, потому что, говоритъ, законъ девятаго ноября и ихъ касается. А у насъ здѣсь какъ разъ припущенники: Муразбаевъ, Галѣевъ, Кутлузамановъ, Сактіановъ — всѣ припущенники, а мы у нихъ арендуемъ… И земскій, говоритъ писарь, не долженъ противиться этому. Разъ бы вышли они въ собственность — купить можно у нихъ землю… Какъ разъ ту землю, на которой мы сидимъ!.. Стало быть, можно сбивать ихъ, тятя?
Соколовъ смотрѣлъ на Онисима, и опять черкнула мысль о томъ, что сынъ далеко впереди его самого бѣжитъ въ жизни, и что парень, молчаливый и покорный съ виду, знаетъ о томъ, что никогда ему самому не приходило въ голову. Но чтобы показать сыну, что это его не удивляетъ, онъ отвѣтилъ, сохраняя дѣловитый видъ:
— Сбивать, говоришь? Не знаю: какъ бы разстройства какого не вышло!
— Какое разстройство? Вѣдь это же по закону будетъ дѣлаться… Нѣтъ, надо подумать, тятя, и начинать. Ты пойми: купить бы землю, на которой мы сидимъ двадцать два года! Купить бы ее! На вѣчное владѣніе! А?
Странная дрожь, какъ металлъ, переливалась въ голосѣ у парня. Онъ опять шевелилъ сильными пальцами рукъ и смотрѣлъ въ землю. Соколовъ, точно придавленный чѣмъ-то громоздкимъ, тяжело поднялся съ завалинки и сказалъ хрипло:
— Ну, пойдемъ ужинать. Взбудоражилъ ты очень меня!
Въ рекрутскій наборъ, въ октябрѣ, выяснилось, что Герасимъ не уйдетъ въ солдаты потому, что достался ему дальній билетъ. Это было неожиданно и радостно для Соколовыхъ, ибо сохранялся работникъ въ семьѣ, и можно было женить его. Самъ Герасимъ также радовался, ибо пугала его невѣдомая солдатская жизнь — вдали отъ родной заимки и полей, гдѣ протекла его молодость. Противъ женитьбы онъ также ничего не имѣлъ, хотя смутно сознавалъ, что надо бы самому поискать въ жизни ту смуглую милую дѣвушку, образъ которой онъ вызывалъ у рѣки гармоникой… Но старыя традиціи были слишкомъ сильны для того, чтобы Герасимъ могъ самовольно переступить желаніе и волю родителей. Поэтому устройство судьбы своей онъ отдалъ въ ихъ руки.
А старики Соколовы зашевелились и быстро повели дѣло о женитьбѣ Герасима. Во-первыхъ, давно въ домѣ хотѣлось имѣть сноху, покорную, молчаливую, работящую, такую, что «уважала бы» стариковъ, слушалась ихъ во всемъ и работала бы наравнѣ съ другими. Во-вторыхъ, хотѣлось имѣть въ будущемъ и внучатъ для того, чтобы размножалось и крѣпло соколовское племя, чтобы жили всѣ вмѣстѣ, нераздѣльно, и умножали бы такъ трудно нажитое хозяйство…
Искали невѣсту во всей округѣ, но не могли долго найти «по душѣ». Эта, по слухамъ, «очень гордая», у другой — лицо попорчено оспой, у третьей — «выпиваютъ часто родители.», у четвертой — приданнаго совсѣмъ нѣтъ… Искали такую, чтобы «по всѣмъ статьямъ вышла»: и родня-бы приличная, домовитая, и невѣста бы была красивая, а, главное, послушная и покорная во всемъ…
Искали въ округѣ долго, но не могли найти, а женить Герасима считали необходимымъ, да и самъ онъ желалъ сильно этого. Рѣшили поискать невѣсту въ городѣ, въ такой семьѣ, что подходила бы къ деревенскому обиходу. Не хотѣлось, собственно, брать молодуху изъ города, но пришли къ заключенію, что не всѣ-же тамъ поголовно «испорчены», и что найдется, быть можетъ, такая, что согласится жить съ мужемъ и на заимкѣ.
Уѣзжали старики въ городъ на цѣлую недѣлю и пріѣхали веселые, довольные. Отыскалась въ городѣ старая знакомая, вдова Погорѣлова, что торгуетъ сѣномъ на хлѣбной площади, живетъ безбѣдно и имѣетъ два дома, изъ которыхъ одинъ отдаетъ подъ квартиру. Есть у ней три дочери, изъ нихъ старшая, Дунечка, очень понравилась Соколовымъ: по дому работящая, кроткая, и красивая — бѣленькая, съ румянцемъ во всю щеку, и не худая… Похаживали старики къ вдовѣ Погорѣловой, присматривались и дали понять — зачѣмъ пріѣхали. Смекнула это вдова и развернулась во всю: угощала чаемъ, обѣдами, заводила хриповатый граммофонъ, даже сама пѣла старинныя русскія пѣсни и дала понять откровенно, что не прочь она породниться съ хорошими людьми, и желательно бы посмотрѣть жениха…
Послѣ этого снаряжали Герасима, чтобы показать его невѣстѣ. Мать вынула изъ стариннаго сундука — отпиравшагося съ протяжнымъ и печальнымъ звономъ — новый пиджакъ и брюки, сшитые когда-то проходящимъ николаевскимъ солдатомъ, который, сверкая сѣдыми усами, много разсказывалъ о томъ, какъ ему приходилось шить форму «на самихъ господъ офицеровъ». Шилъ солдатъ «костюмъ» цѣлую недѣлю, много курилъ и разсказывалъ про былое, а когда примѣряли сшитое, то на первое время всѣ даже ахнули: ноги у Герасима, въ новыхъ брюкахъ, походили на лутошки, до того были узки брюки, а пиджакъ былъ странно широкъ и коротокъ, такъ что тѣло у Герасима въ пиджакѣ, точно «хлябало»… Самъ Соколовъ былъ недоволенъ сильно и замѣтилъ, что въ такихъ брюкахъ только «бѣгаютъ отъ долговъ», но солдатъ солидно отвѣтилъ, что въ такихъ вещахъ «надо понимать» — и это подѣйствовало. Портного разсчитали, какъ слѣдуетъ, даже угостили водкой, и солдатъ, сверкнувъ усами въ послѣдній разъ, ушелъ съ заимки… А сшитая пара была положена въ сундукъ — что открывался съ длиннымъ, печальнымъ звономъ — до того времени, когда она могла понадобиться серьезно.
Повезли Герасима въ городъ. Для такого важнаго случая въ жизни запріягли пару лошадей и въ корень поставили Сѣраго — красивую лошадь съ большимъ, крупнымъ бѣгомъ. Сбрую на лошадей надѣли новую, съ блестящими мѣдными бляхами, съ бубенчиками, что нѣжно и переливчато разговаривали между собой. Герасимъ взялъ, на случай, гармонику, сильно волновался и думалъ, что въ жизни его, точно глубокая борозда на непаханной землѣ, налаживается что-то новое и большое…
Въ городѣ жили три дня и часто «бывали» у невѣсты. Вначалѣ Герасимъ чувствовалъ себя не важно, робѣлъ и смущался отчаянно, особенно когда смѣшливая Таня, младшая изъ сестеръ Погорѣловыхъ, фыркала надъ его брюками, что плотно, какъ піявки, всосались въ его длинныя ноги. Не разъ онъ мысленно проклиналъ стараго солдата, но скоро все это прошло, и всѣ сестры сразу потеплѣли, когда онъ началъ имъ играть на гармоніи. Здѣсь онъ чувствовалъ себя владыкой, гармоника пѣла заодно съ думами, выплывали въ памяти образы у ракитъ, въ тишинѣ безгрѣшнаго вечера надъ полями, и страстно хотѣлось Герасиму, въ звукахъ родныхъ и понятныхъ, перенести сюда, въ городскую комнату, запахъ дремавшаго поля, звонъ журавлиной стаи и женскій смѣхъ, трепетавшій въ зеленыхъ ракитахъ… И каждый разъ, какъ игралъ Герасимъ, невѣста Дуня, странно задумчивая и тихая, горѣла яркимъ румянцемъ на лицѣ и смотрѣла на Герасима нѣжно…
Порѣшили окончательно дѣлать свадьбу, и Дуня, съ матерью, пріѣзжала въ гости на заимку. Вдова Погорѣлова все осматривала основательно, ко всему про себя прицѣливалась и, вслухъ, громко расхваливала хозяйство Соколовыхъ. Старики Соколовы точно помолодѣли, угощали Погорѣлову съ дочерью и давали понять имъ обѣимъ, что хозяйство у нихъ «полное», заводилось оно десятками лѣтъ, и вся семья у нихъ крѣпкая, дружная, работящая… Герасимъ, подъ вечеръ, когда горѣлъ золотой закатъ, гулялъ съ Дуней по берегу у рѣки, опять игралъ на гармоніи и влюбленно смотрѣлъ въ свѣжее, бѣлое лицо невѣсты, въ ея голубые, ласковые глаза…
Рѣшили всѣ, по семейному, не откладывать дѣла и, черезъ недѣлю, свадьбу сыграли. Попировали въ городѣ сначала, потомъ на заимкѣ. На радостяхъ Соколовъ не забылъ и башкиръ — своихъ хозяевъ по землѣ. Устроилъ для нихъ угощеніе и скачку лошадей на призъ — выставилъ для этого годовалую телку. Наѣлись до-сыта полуголодные гости, потомъ боролись на поясахъ и бѣшено скакали на своихъ выносливыхъ лошадяхъ на призъ. Пѣли башкирскія, заунывныя пѣсни, играли на кураѣ и вслухъ хвалили молодуху:
— Аяй, хуруша баба! Аяй, якши баба!
Послѣ свадьбы старики Соколовы дали «побаловаться» молодымъ и зорко наблюдали за снохой, ибо нѣсколько сверлила мысль, что Дуня — изъ городскихъ, непривычна къ тихой, трудовой жизни на заимкѣ, среди молчаливыхъ полей, особенно передъ зимой, когда уныло маячили голые перелѣски, и ночью, у оконъ, жалобно плакала осень… Но Дуня точно не замѣчала этого, была весела и непринужденна, ласково обращалась со всѣми и, понемногу, вся ушла въ ту же работу, какою всѣ жили на заимкѣ. По утрамъ ей приходилось вставать рано — доить цѣлый десятокъ коровъ, кормить телятъ, курицъ, а потомъ стряпать для всей семьи. Вечеромъ опять приходилъ скотъ, нужно было убрать его, а тамъ еще ждала работа со льномъ… Герасимъ былъ нѣженъ съ женой и точно переродился: шутилъ со всѣми, украдкой цѣловалъ Дуню, сильно и весело налегалъ на работу и старался, гдѣ можно, помочь женѣ. И трудные рабочіе дни, среди молчаливыхъ полей, въ рамкахъ печальной и грустной осени, скрашивались тайнымъ счастьемъ двоихъ…
Какъ музыка, рожденная Вѣчнымъ, съ скорбнымъ плачемъ въ голосахъ, въ красиво-печальныхъ образахъ и тканяхъ, уходила золотая осень… Все чаще, съ далекаго, лохматаго Урала, налетали вихри. Играли, безумные, мертвыми листьями, трепали сухія ракиты у рѣки и длинными, темными ночами стонали у оконъ… Все чаще обнимались въ небѣ сѣрыя, тяжелыя тучи, прятали въ рыхлыхъ складкахъ блѣдное, точно виноватое солнце, бродили безцѣльно цѣлыми днями, и, подъ вечеръ, какъ въ старой и грустной легендѣ, онѣ тихо-тихо шептались снѣжинками съ землей… Потомъ заиграли молодыя, звонкія мятели въ степяхъ, радостныя и тревожныя — боги стерегущей зимы… Начинались мягкимъ шорохомъ въ голыхъ перелѣскахъ, сыпали снѣжный пухъ на заснувшія пашни, пробѣгали, крадучись, межами и затихали, коварныя, въ ракитахъ у свинцовой рѣки… И вдругъ, опять, какъ лебеди бѣлые, метались, съ звономъ тревожнымъ и радостнымъ, въ безглагольной и мглистой степи…
Пришла зима — суровая, вся закутанная въ снѣжное и волнистое. Одѣла пашни и перелѣски въ бѣлое, сжала пѣвучія струны рѣки. Прыгалъ весело пухлый, румяный морозъ, дышалъ холодомъ колючимъ и, какъ пьяный, хохоталъ въ степяхъ — вмѣстѣ съ пургой… По ночамъ зима заодно съ мѣсяцемъ, зажигала огни на снѣгу, играла ими въ милліонахъ блестокъ и ковала образы четко-холодные и дивные. Будто въ старинныхъ бѣло-мраморныхъ залахъ, гдѣ поднимались стройныя колонны, гдѣ плакали чуть слышно незримыя флейты, тихо бродилъ кто-то чистый и бѣлый, нѣжный и забытый, и звалъ къ себѣ лучезарную жизнь… Но крѣпко заснула, на время, царевна-жизнь, и будто тайнымъ величіемъ смерти вѣяло отъ холодныхъ, безмолвныхъ равнинъ, одѣтыхъ въ саваны бѣлые…
Зимой у Соколовыхъ, какъ и у многихъ, сокращалась работа, но разсчетливый во всемъ отецъ-Соколовъ не давалъ «залеживаться» семьѣ. Въ эту зиму онъ порѣшилъ, отправить Герасима, съ парой лошадей, въ городъ на заработки. Этому особенно радовалась уже беременная молодуха Дуня, которую вдругъ потянуло къ матери, въ городъ, отдохнуть отъ тяжелой, осенней работы. И самъ Герасимъ желалъ этого, заодно съ женой, но оба вслухъ не высказывали свои мысли, чтобы подозрительные старики не измѣнили своего рѣшенія… Ибо пуще всего на свѣтѣ, боялись старики, чтобы сыновья не ушли отъ нихъ «на сторону», чтобы не раздѣлилась семья и, отъ этого, не ослабѣло въ хозяйствѣ…
Снарядили Герасима съ женой въ городъ, помолились всѣ Богу, и Соколовъ говорилъ сыну и снохѣ внушительно:
— Живите въ городѣ, какъ слѣдуетъ — это вѣдь не на заимкѣ: ухо надо держать востро!.. Лошадей чтобы не тяпнули тамъ, а деньги отдавайте пока сватьѣ… Ты, сынокъ, не вздумай ходить по трактирамъ!.. Прокляну, коли слухъ дойдетъ! Не для этого тебя ростили: поили да вскармливали… А ты, Дунюшка, смотри хорошенько за мужемъ, да и помогай ему, ежели что тамъ случится… Ну, съ Богомъ!..
Уѣхали Герасимъ съ женой, и на заимкѣ стало точно скучновато, особенно для стариковъ. Привыкли они жить вмѣстѣ съ сыновьями, а сноха Дуня, молодая, свѣжая и покорная, скрашивала хмурое, рабочее житье. Одинъ Онисимъ, по-прежнему, былъ вѣчно занятъ. Возилъ, по санному пути, сѣно съ луговъ, чинилъ къ веснѣ обрую, ставилъ на рѣкѣ, подо льдомъ, морды и налавливалъ рыбы; крылъ сѣтями, около кладей, довѣрчивыхъ куропатокъ, что со стужей подлетали къ самой заимкѣ…
Онъ работалъ, не покладая рукъ, молчаливый и суровый съ виду, точно пожилой, но въ душѣ у него вѣчно пѣла одна неугомонно-звонкая мысль о своей землѣ. Не было для него краше этой мысли, но не зналъ ясно — какъ осуществить ее… Такъ и сякъ обдумывалъ все снова и часто, сидя на возу сѣна, бросалъ, какъ лунатикъ, вслухъ:
— Какъ же бы землю эту купить? А?
Въ длинныя зимнія ночи, когда играли мятели.за окномъ, онъ долго ворочался съ боку на бокъ и все думалъ о землѣ — гдѣ прошла воя его молодая жизнь, гдѣ было насижено хозяйство, и гдѣ все такъ мучительно казалось своимъ… Точно даже злая, непогодная пурга, кричавшая за окномъ, казалась родной и близкой, ибо встарь, протяжными пѣснями, она баюкала его въ колыбели, что длиннымъ очепомъ своимъ ломала въ сумеркахъ избу… И странно-соблазнительно чеканилось новое на своей, собственной землѣ: бѣлая изба, какъ у нѣмцевъ, садъ, пышный огородъ и пчелы, глухо звенѣвшія въ кроткой тишинѣ лѣтняго вечера… По утрамъ, какъ вставалъ Онисимъ, точно разсыпались красивыя мечты, рожденныя ночью, но цѣпко держалась коренная мысль о землѣ…
Разъ на заимку пріѣхалъ башкиръ Сактіяновъ, у котораго Соколовъ арендовалъ 30 десятинъ земли — луговъ и полей. Какъ всегда водилось въ такихъ случаяхъ, Соколовъ самъ встрѣтилъ, у воротъ, Сактіянова, завелъ его лошадь на дворъ и радушно пригласилъ «хозяина» въ избу. Сактіяновъ былъ коротконогій, толстый башкиръ, и была у него привычка, безъ всякой причины, хохотать жирно и сочно. Здороваясь съ Соколовыми, онъ хохоталъ, садился на стулъ — опять хохоталъ… Прищурившись, почти безъ глазъ, красный и лоснящійся, сложивъ на брюхѣ руки, или сдвигая аркчинъ съ боку на бокъ, онъ хохоталъ до-сыта, до слезъ, хотя бы въ эти моменты всѣ люди переживали цѣлую трагедію… И никто въ округѣ не могъ объяснить себѣ этотъ сочный, безпричинный смѣхъ, за исключеніемъ стараго муллы Хасанова, который увѣренно говорилъ всѣмъ, что въ Сактіянова «шайтанъ гулялъ» за какіе-то старые, темные грѣхи… Не замолилъ у Аллаха Сактіяновъ эти старые грѣхи и шайтанъ влѣзъ въ башкира вѣчнымъ смѣхомъ — гулкимъ и жирнымъ. И не радъ Сактіяновъ, да хохочетъ…
Какъ всегда, для. Сактіянова поставили самый большой, пузатый самоваръ, нарѣзали много хлѣба и пригласили его къ чаю. Обливаясь потомъ, хлюпая толстыми губами, пилъ Сактіяновъ чай, чашку за чашкой, ѣлъ много хлѣба, громко икалъ, гладилъ животъ, говорилъ и хохоталъ… Онисимъ, сидѣвшій въ сторонѣ, наблюдалъ за нимъ. Потомъ выбралъ моментъ и спросилъ башкира:
— А что, Габидулла, спрошу я, — много у тебя всего земли?
Сактіяновъ прищурилъ глаза и закричалъ весело:
— Земля? Ха-ха-ха! Моя по дисятой ревизіи земля: на четыре душъ! По дисятой ревизіи! Моя бульше сетни десятинъ имѣетъ… Хо-хо-хо!
— Не продаешь землю?
Башкиръ замолчалъ, подумалъ, опять прищурилъ глаза и грохнулъ хохотомъ:
— Го-то-то! Какъ ее продашь? Зачѣмъ продавать?
— Да вѣдь ты одинъ?
— Одна! По дисятой ревизіи давали на четыре душъ, а я одинъ: атай[1] умеръ, сыновья умеръ… Одна я!
Что-то промчалось у него на лицѣ, затихъ и, качая бритой головой, повторилъ:
— Одна я. Ха! ха!
Онисимъ все наблюдалъ за нимъ горящими глазами и сказалъ:
— Земскій говоритъ, Габидулла, что башкирамъ можно продавать землю…
Сактіяновъ шумно вздохнулъ и отвѣтилъ:
— Покупай, пожалыста! Ха-ха-ха! Одна я! Хлопочи, пожалыста, давай! Якши!
Послѣ этого еще попилъ чаю, похохоталъ, получилъ деньги отъ Соколова за аренду впередъ, росписался побашкирски въ полученіи и уѣхалъ. Онисимъ выждалъ время и, за ужиномъ, сказалъ отцу:
— Надо-бы, тятя, пробовать: Сактіяновъ не прочь продать…
— Надо… — согласился отецъ. Помолчалъ и добавилъ:
— Хотя чортъ его разберетъ — этого Сактіянова! Хохочетъ, бритая башка, да и все тутъ!
— Намъ что за дѣло — пусть хохочетъ… Я думаю, тятя, надо-бы тебѣ съѣздить къ земскому: какъ онъ на счетъ этого?
— Надо-бы съѣздить…
— На той недѣлѣ земскій въ волости дѣла будетъ разбирать — я узналъ отъ башкиръ. Съѣзди, пожалуйста, тятя!
— Ладно…
— Узнай хорошенько — какъ приступить къ дѣлу? Время идетъ — послѣ трудно добиться, какъ всѣ на землю полѣзутъ!
— Это — вѣрно, сынокъ, вѣрно! Обязательно поѣду къ земскому — надо вырѣшить… Здорово у тебя засверлило съ землей!
Онисимъ мрачно посмотрѣлъ на отца и глухо отвѣтилъ:
— Безъ своей земли не жизнь, а кабала! И работать не хочется времемъ…
— Вѣрно, сынокъ. Съѣзжу!
Соколовъ сдержалъ свое слово и поѣхалъ въ волость — увидать и поговорить съ земскимъ. Днемъ ему не пришлось говорить съ нимъ, ибо земскій съ утра разбиралъ дѣла о самовольныхъ порубкахъ лѣса. Высокій, худой и нервный, земскій горячился, грызъ маленькую, остроконечную бородку и, постанавливая приговоры, говорилъ каждому обвиняемому:
— Сами себя обворовываете! Гдѣ у васъ лѣсъ? Вѣдь однѣ палки остались, а не лѣсъ, воронѣ некуда сѣсть! Эхъ, темный народъ — башкирье, не народъ вы, а черепки!
Говорилъ онъ такъ не зло, грызъ бородку, а обвиняемые чесали затылки и заявляли:
— Купію, ваша благородія, купію давай!
— Ладно — черезъ три дня получите. Все равно — жалуйтесь! Эхъ, черепки разбитые, а не народъ!
Къ вечеру земскій ушелъ на квартиру, и Соколовъ рѣшилъ зайти къ нему. Робѣлъ вначалѣ, громко стучало сердце, но земскій принялъ его добродушно и сказалъ:
— Русскій элементъ на башкирской почвѣ… Это пріятно! Въ чемъ у васъ дѣло?
Соколовъ объяснилъ свою просьбу. Земскій слушалъ, грызъ бородку и оказалъ:
— Дѣло-бы хорошее, конечно, но развѣ это народъ? Черепки это, а не народъ! Я пробовалъ на этотъ счетъ такъ и сякъ — не выходятъ изъ общины! Сначала хакъ будто согласятся, а потомъ придутъ и говорятъ: «ка-бы чего не вышло, ваше благородіе»… Черепки! Въ «Положеніи о башкирахъ» прямо говорится: «на земли башкирскихъ припущенниковъ гражданскаго и военнаго званія распространяется Высочайшій указъ 9 ноября 1906 года». Вѣдь это законъ! На сходахъ я оралъ до хрипоты: «выходи, кто желаетъ, въ собственность!» Галдятъ, соглашаются, а черезъ часъ: «ка-бы чего не вышло»! А чего боятся? Боятся, что всѣ земли у нихъ раздернутъ помаленьку, а сами задушевые надѣлы продаютъ въ банки… Продаютъ, получаютъ деньги, пьянствуютъ и, черезъ мѣсяцъ, опять воютъ волками отъ голода… А въ собственность выходить — ни одинъ! Положимъ, починъ нуженъ — это, вѣдь, стадо баранье: брякнулъ одинъ баранъ ногой — всѣ остальные задрыгаютъ… Выйди одинъ изъ общины — пойдетъ писать губернія! А пока ни одного случая у меня нѣтъ — вотъ, начинайте!
— Какъ начать, ваше благородіе?
— Весьма даже просто! Пусть желающій выйти изъ общины подаетъ объ этомъ заявленіе на мое имя. Остальное я все проведу!.. И укажу, что надо дальше, а пока заявленіе…
— Такъ можно начинать?
— Дѣйствуйте! Все равно, размотаютъ землю современемъ… Надо ухватывать вамъ: оно симпатично, что вы — русакъ. Симпатично! А вѣдь они черепки несчастные — не народъ!
Онъ говорилъ это увѣренно и сочно, точно передъ нимъ, дѣйствительно, валялись черенки — мертвые, сѣрые, измызганные… Точно, дѣйствительно, былъ увѣренъ, что никогда «черепки» не загремятъ голосами живыхъ, настоящихъ людей!.. Будто не зналъ никогда и не думалъ, что цѣлыми вѣками, обойденные правомъ и жизнью, валялись эти черепки въ безглагольныхъ степяхъ, жалобно звенѣли подъ ногами сильныхъ и гнили на нарахъ, обреченные на смерть… Точно не зналъ еще, что маленькія, дрожащія полосы свѣта начали попадать въ гнилыя избы — едва очерчивать силуэты живыхъ, настоящихъ людей, что сотнями лѣтъ хрипѣли и корчились на нарахъ…
— …Такъ можно начинать, ваше благородіе? — еще разъ спросилъ Соколовъ.
— Начинайте съ Богомъ! А я проведу… Только сначала заявленіе нужно… Валяйте на здоровье!
Утромъ Соколовъ поѣхалъ домой радостно и приподнято. Звонко похрустывалъ снѣгъ подъ полозьями, по сторомамъ тянулись холодныя, безжизненныя поля, курчавились снѣгомъ перелѣски. Временами, въ сторонѣ, чернѣли деревни, струились дымки изъ чуваловъ и несли иллюзію о человѣческой жизни… Быть можетъ, въ бѣдныхъ, точно забытыхъ избахъ любили и плакали, радовались или ненавидѣли, но видимая жизнь трепетала только въ тонкихъ, сизоватыхъ струйкахъ, что тянулись, далеко въ сторонѣ, изъ чуваловъ…
Дома Соколовъ все подробно разсказалъ сыну, и Онисимъ точно ожилъ — загорѣлся весь и засмѣялся… Мечта о своей землѣ — на вѣчное владѣніе — начала подходить къ настоящему, и Онисимъ смѣялся… Послѣ долгаго совѣщанія, гдѣ принимала участіе и мать, рѣшено было пригласить въ гости всѣхъ хозяевъ по арендѣ земли: Мурзабаева, Галѣева, Кутлузаманова и Сактіянова. Порѣшили заколоть барана, купить водки и угостить, сначала, гостей на славу…
Въ одну изъ пятницъ — въ праздничный день у башкиръ — Соколовъ пригласилъ гостей, которые живо и охотно пріѣхали. За часъ до нихъ Онисимъ съѣздилъ за старостой изъ ближней деревни — Араслановымъ. Самъ Соколовъ не ожидалъ этого и удивленно спросилъ сына наединѣ:
— Зачѣмъ ты старосту приволокъ? Тѣмъ и такъ будетъ мало одного барана!..
Онисимъ чуть-чуть усмѣхнулся и отвѣтилъ:
— По закону все сдѣлаемъ… Если дадутъ заявленіе здѣсь — староста можетъ удостовѣрить: чтобы не отперлись потомъ…
Отецъ громко захохоталъ, ударилъ по плечу Онисима и сказалъ:
— Ну, голова у тебя! Далеко, должно быть, пойдешь, сынокъ!
— Не знаю…
Хозяевъ земли и старосту угостили на славу. Ѣли гости жирнаго барана, пили водку, чай, потомъ всѣ пѣли гнусаво тягучія башкирскія пѣсни. Сактіяновъ грохоталъ безсмысленно жирнымъ хохотомъ, остальные кричали, точно на сходкѣ. Когда наступилъ подходящій моментъ — Соколовъ осторожно подошелъ къ главному и попросилъ его выслушать. Долго объяснялъ въ чемъ дѣло; ему помогалъ Онисимъ — чуткій и настороженный, какъ рысь… Слушали Соколова гости, чмокали лоснящимися отъ ѣды губами, и первый загрохоталъ Сактіяновъ:
— Валяй заивлинья! По дисятой моя ревизія! Пулсотни можемъ продавать! Ха- ха! ха!
— Писай! — согласились остальные. — Чива намъ земля? Пливать земля!
Вышло какъ то такъ, что всѣ «заявленія» о выходѣ изъ общины были заранѣе заготовлены, и Онисимъ предупредительно приготовилъ все нужное, чтобы подписаться гостямъ. Изъ грамотныхъ то-башкирски оказался одинъ Сактіяновъ, но на помощь пришелъ староста Араслановъ, и гости, возбужденные и пьяные, кричали ему:
— Пичать давай, староста, пичать!
— Тамга давай, староста, тамга!
Староста Араслановъ вытащилъ должностную печать, которую въ экстренныхъ и даже малопонятныхъ ему случаяхъ готовъ былъ приложить къ конскому хвосту, если бы его значительно попросили… Принесли зажженную свѣчу, староста нагрѣлъ печать, важно подышалъ на нее и торжественно «клалъ пичать» на всѣ четыре заявленія… Порѣшили на томъ, что заявленія земскому передастъ самъ Соколовъ, и, послѣ этого, гости опять налегли на ѣду, а къ ночи разъѣхались. Онисимъ весь сіялъ отъ радости, что дѣло налаживается, а самъ Соколовъ хохоталъ довольно и весело. Долго въ эту ночь не ложились опать, много говорили о грядущемъ, и странно-красиво рисовалась въ мечтахъ другая, новая жизнь на своей землѣ…
На другой день Соколовъ собрался въ городъ, къ земскому, чтобы лично подать заявленія башкиръ о выходѣ изъ общины. Готовился уже залѣзать въ экипажъ, какъ вдругъ, точно по командѣ, вчерашніе гости, всѣ четверо, подкатили къ заимкѣ. Почему-то бурно стукнуло сердце въ груди у Соколова, а стоявшій рядомъ Онисимъ сильно поблѣднѣлъ… Тяжело вылѣзли башкиры изъ саней и подошли къ Соколову. Первый хрипло поздоровался Мурзабаевъ и сказалъ угрюмо:
— Давай бумага!
— Какую?
— Бумага давай! Ни надо земля продавать. Моя земля!
Что-то начало подступать къ горлу Соколова, глаза наливались кровью. Онисимъ, какъ лунатикъ, для чего-то вынулъ изъ саней отца топоръ и взялъ его въ руки. Нарождалось глухое, пополамъ съ ненавистью и гнѣвомъ…
— И мнѣ бумага давай! — сказалъ Галѣевъ.
— И моя! — просипѣлъ удушливо Кутлузамановъ.
— Ха! ха! ха! Моя дисятой ревизія зимля! Зачѣмъ прудовать земля? — точно грохнулъ Сактіяновъ. Бурное бѣшенство жгло въ груди у Соколова, но, какъ молнія, черкнула мысль, что, вѣдь, это хозяева земли, и каждую минуту они могутъ отказать отъ аренды… Стараясь изо всѣхъ силъ сдерживать бѣшенство, Соколовъ крикнулъ дрожаще:
— Развѣ этимъ шутятъ? Вы при старостѣ подписались!
— Намъ пливать староста! — рѣзко отвѣтилъ Мурзабаевъ. — И пичать его намъ пливать! Давай бумага! Наша вчира пьяный былъ…
— Бумага давай, Соколовъ! — сипѣлъ Кутлузамановъ. — А то айда съ заимки!.. Мой земля!
Съ трясущейся челюстью Соколовъ, молча, развязалъ платокъ, куда спряталъ прошенія въ дорогу, швырнулъ ихъ на землю и прошипѣлъ:
— С-с-собаки проклятыя!
— Зачѣмъ ругался? — спокойно сказалъ Кутлузамановъ. — Давай моя земля, айда съ моя пашня!
— Врешь!.. Не скоро уйдемъ! — почти задыхался Соколовъ.
Онисимъ вдругъ бѣшено ударилъ топоромъ въ стѣну и вонзилъ его въ дерево до половины… Всѣ башкиры уставились на него и встрѣтили яркій, какъ у волка, взглядъ, жутко сверкающій на побѣлѣвшемъ лицѣ… Точно опять по командѣ, башкиры, странно притихшіе, повернули къ своимъ лошадямъ, живо сѣли и уѣхали. Соколовъ выругался матерно вслѣдъ, а Онисимъ все стоялъ у стѣны, покачивался, какъ пьяный, и вдругъ, точно подкошенный, безсильно опустился на крыльцо…
Весна пришла бурно и стремительно въ этомъ году, точно надумала сразу изжить полно, ярко и красиво дни короткой жизни своей. Живо растаялъ снѣгъ, обнажились черныя, влажныя пашни, зарокотали рѣзвые, степные ручьи, и солнце — ослѣпительное солнце — сыпало золотыя стрѣлы свои… Раньше прилетѣли важные грачи, орали въ перелѣскахъ, какъ пьяные, а жаворонки чеканили пѣсни серебряныя, купаясь въ синемъ просторѣ надъ степями. Скоро пошли дожди, заиграли молодыя, рѣзвыя грозы, и быстро, точно по часамъ, нарастала пышная зелень, какую не помнили старики… Точно сѣрая земля, вся измученная прошлымъ, вдругъ зачуяла въ себѣ старыя, мощныя силы, дрогнула богатырской грудью и, въ праздникъ великій жизни своей, засмѣялась цвѣтами и травами…
Семья у Соколова вся была въ сборѣ, и, по-старому, готовились къ весеннимъ работамъ. Соколовъ точно забылъ, что произошло съ башкирами, вновь возобновилъ съ ними арендный договоръ, но Онисимъ тосковалъ… Работалъ онъ по-прежнему съ ненасытнымъ упрямствомъ, попрежнему молчаливый, но точно постарѣло молодое лицо, точно длинное и острое изжила душа. Мало разговаривалъ съ домашними, почти не улыбался, и отецъ съ матерью безпокойно посматривали на лицо сына, такъ похожаго съ виду на пожилого…
Разъ Онисимъ, исправляя борону, сильно прокололъ себѣ руку. Почти не обратилъ на это вниманія, завязалъ тряпицей и работалъ по-прежнему. Однако, рука не заживала, нагнаивалась, пухла, и временами ее ломило. Начали привязывать къ рукѣ печенаго луку, нарывного пластырю, и рука какъ будто заживала. Но Онисимъ чувствовалъ, что временами его сильно знобитъ, а къ ночи онъ разгорался жаромъ… Отецъ предложилъ ему съѣздить въ городъ, въ больницу, но Онисимъ презрительно усмѣхнулся и отвѣтилъ:
— Не такое теперь время, чтобы разъѣзжать… Все пройдетъ — не въ первый разъ!
Однако, за утреннимъ чаемъ, когда всѣ сидѣли за столомъ, Онисимъ вдругъ громко простоналъ. Всѣ взглянули на него и обмерли… Голова у парня запрокинулась назадъ, весь онъ странно выпрямился, какъ палка, и лицо судорожно подергивалось… Какъ ужаленный, подскочилъ отецъ, за нимъ Герасимъ, спрашивали дрожаще Онисима — въ чемъ дѣло, но онъ, со стиснутыми челюстями, съ запрокинутой назадъ головой, выпрямленный и одеревенѣлый, только стоналъ и скрипѣлъ зубами. Понесли его на кровать, онъ не гнулся, какъ каменный, и былъ странно тяжелъ, точно свинцовый… Мать припадала къ нему, опрашивала нѣжно, но Онисимъ, точно закованный во что-то, не двигался и стоналъ…
Живо запрягли лошадей и повезли Онисима въ городъ — лежачаго, все также выпрямленнаго странно. Въ городѣ прямо направились въ больницу, вытащили Онисима, и дежурный фельдшеръ, бѣгло взглянувъ на больного, дернулъ плечомъ и нахмурился… Соколовъ робко отвелъ фельдшера въ сторону и спросилъ тихонько — что за болѣзнь у Онисима? Фельдшеръ не смотрѣлъ въ лицо Соколова, все бѣгалъ куда-то глазами въ стороны, но отвѣтилъ:
— Столбнякъ! Не болѣло ли что у него раньше?
— Рука болѣла…
— Хм… Доктора ждите.
Сказалъ и унырнулъ куда-то. Скоро пришелъ докторъ — сырой, хмурый человѣкъ въ очкахъ — осмотрѣлъ внимательно Онисима и что-то глухо пробормоталъ… Сурово посмотрѣлъ сначала на отца, потомъ на мать и сказалъ:
— Въ больницѣ будетъ лежать. Болѣзнь тяжелая у него…
— Какая, ваше благородіе?
— Столбнякъ!.. Отъ руки это у него пошло… У вашего брата, деревенскихъ, все такъ: когда умирать начнутъ — тогда въ больницу… Надо было хорошенько лечить руку!..
— Не думали этого…
— Теперь, вотъ, начнете думать… Безпокоить его не надо — вы можете уѣзжать!
— Приходить можно?
— Конечно. А теперь не мѣшайте…
Точно пришибленные, боясь посмотрѣть другъ на друга, выходили старики Соколовы изъ больницы. Не могли оба оформить во что-нибудь опредѣленное и ясное болѣзнь Онисима, но чуяли сердцами опасное, грозящее, невѣдомое и отъ этого еще больше пугающее… Порѣшили жить въ городѣ у Погорѣловой, чаще навѣщать сына, чтобы легче было ему. И оба, мысленно, горячо были увѣрены, что гроза пройдетъ, Онисимъ поправится, и старая жизнь потечетъ по-прежнему.
На другой день, утромъ, пришли въ больницу — и ихъ допустили къ сыну. Онисимъ лежалъ на спинѣ, все такъ же вытянутый, но смотрѣлъ глазами осмысленно, и тѣнь улыбки промчалась у него на лицѣ, когда увидалъ родителей. Долго смотрѣлъ на мать, и что-то доброе, родное засвѣтилось у него въ глазахъ… Мать близко наклонилась къ нему, погладила волосы и тихо поцѣловала въ губы. И отъ того, быть можетъ, что она поцѣловала, что въ памяти сверкнуло чѣмъ-то далекимъ, забытымъ въ работѣ — когда былъ маленькимъ — Онисимъ вдругъ закрылъ глаза, точно старался скрыть сверкавшія изъ-подъ рѣсницъ слезы…
— Голубчикъ мой! — тихо залепетала мать. — Что, лучше тебѣ?
— Лучше… — прошепталъ Онисимъ.
— Чѣмъ лечили?
— Въ воду горячую сажали… Пить что-то давали…
Онъ опять открылъ глаза и посмотрѣлъ на отца. И сказалъ громче:
— Ты бы, тятя, ѣхалъ домой: время теперь горячее…
Отецъ точно поперхнулся, стараясь скрыть что-то, и отвѣтилъ:
— Тебя дождусь: вмѣстѣ поѣдемъ домой!..
— Надо бы, тятя, сходить тебѣ къ земскому: не началъ ли кто изъ башкиръ выходить въ собственность?
— Ты опять за это!
— Я все думаю объ одномъ. Безъ земли своей невозможно, тятя! Хоть въ другомъ гдѣ мѣстѣ, да свою надо!
— Поправишься, и будемъ думать объ этомъ.
— Я поправлюсь!.. — увѣренно сказалъ сынъ. — А землю надо. На вѣчное владѣніе!
Онъ началъ дышать тяжело и часто, голова потянулась назадъ… Пришелъ фельдшеръ, взглянулъ на него и коротко приказалъ Соколовымъ уйти. Сынъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ тоскливымъ, долго тянувшимся взглядомъ…
Когда на третій день Соколовы пришли въ больницу — ихъ встрѣтилъ фельдшеръ, метнулъ въ сторону глазами и сказалъ глухо, что Онисимъ ночью умеръ… Мать сначала странно поползла всѣмъ тѣломъ книзу, потомъ дико метнула руками и бросилась въ отдѣленіе, гдѣ лежалъ Онисимъ, — по-прежнему вытянутый, спокойный на видъ, точно навсегда разрѣшилъ всѣ думы, какія мучили при жизни… Билась и кричала мать, какъ смертельно раненая птица, безсмысленно и тупо стоялъ на одномъ мѣстѣ отецъ, точно его хватили чѣмъ-то тяжелымъ сзади… Все казалось сномъ, отъ котораго мучительно хотѣлось проснуться…
Хоронили Онисима въ городѣ, съ погребальнымъ звономъ, въ ослѣпительно яркій вешній день, когда, какъ безумная, кричала красками и голосами жизнь, когда жестокой и ненужной казалась смерть… Падали съ кладбищенской церкви печальные, тоскующіе удары, но скоро и тревожно замирали въ грохотѣ улицъ, залитыхъ солнцемъ, въ голосахъ помолодѣвшихъ отъ весны людей, въ синихъ волнахъ пьянаго воздуха, насыщеннаго запахомъ тополей… На кладбищѣ, гдѣ зеленѣли большія, сильныя березы, чирикали птицы, сверкала бархатная зелень, и еще больше здѣсь казались лишними и ненужными молчаливые кресты на могилахъ…
Въ церкви Соколовъ всталъ неподвижно у гроба, у самой головы сына, и все время смотрѣлъ въ мертвое лицо. Тихо поднимались синія волны ладана, плыли, какъ туманы у рѣки, сплетались между собою и кружились надъ гробамъ. Смотрѣлъ Соколовъ въ лицо сына, а мать билась въ чьихъ-то рукахъ и звенѣла:
— Умеръ ты въ весну зеленую… Дитятко мое родное, ненаглядное!..
Звенѣла, какъ встарь, колыбельными пѣснями, что рождались въ бѣдной избѣ заодно съ пургой… Но молчалъ сынъ, нахмуренный и строгій, будто никогда не слыхалъ пѣсенъ земли…
Начали прощаться съ мертвымъ. Соколовъ очнулся и вздрогнулъ. Лицо у него было черное и дергалось, а руки странно поводили пальцами. Сначала мать безумно цѣловала холодныя, застывшія губы, ее оторвали и увели… Соколовъ наклонился къ лицу сына, долго смотрѣлъ на него и вдругъ громко спросилъ:
— Что, сынокъ, нашелъ себѣ земельку? На вѣчное владѣніе нашелъ-таки? А? Три аршина нашелъ?
Спрашивалъ такъ, точно съ живымъ говорилъ, кривилъ губами и странно-отчетливо, въ синихъ волнахъ пахучаго ладана, звучали его одинокія, пугающія слова… Дико оглянулся назадъ и опять сказалъ громко:
— Ну, прощай, сынокъ! Нашелъ земельку на вѣчное владѣніе — все тужилъ объ этомъ! Ну… прощай… сын…
Не договорилъ, точно задохнулся. Сталъ наклоняться къ лицу сына, но пошатнулся и, черный, съ дергавшимся лицомъ, тоненько заскулилъ…
- ↑ Атай — отецъ.