На курином насесте (Тихонов-Луговой)/ДО

На курином насесте
авторъ Алексей Алексеевич Тихонов-Луговой

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • (Хроника одного незаметного существования).

НА КУРИНОМЪ НАСѢСТѢ.

(Хроника одного незамѣтнаго существованія).

Der Rang ist das Gepraege nur,

Der Mann das Gold trotz alledem.
Trotz alledem!

F. Freiligrath.

Non est ad astra mollis e terris via.
Seneca.

I.

Къ подъѣзду отеля средней руки на Невскомъ проспектѣ, часу въ десятомъ пасмурнаго августовскаго утра, подъѣхала извощичья карета. Швейцаръ подскочилъ отпереть дверцы, и изъ кареты вышелъ молодой человѣкъ съ небольшимъ сакъ вояжемъ въ рукѣ. За нимъ изъ глубины кареты вылѣзъ, кряхтя и опираясь на плечо швейцара, болѣзненный, сѣдой старикъ и, снявъ большой суконный картузъ, отеръ рукавомъ свой потный лобъ.

— Есть номера-то? — спросилъ онъ.

— Есть-съ, пожалуйте. Въ два рубля и въ полтора: какой прикажете? — изгибаясь, отвѣтилъ швейцаръ.

— Въ полтора; только не высоко.

Швейцаръ провелъ пріѣхавшихъ въ третій этажъ и, сдавъ ихъ тамъ номерному, побѣжалъ втаскивать наверхъ цѣлую кучу подушекъ, сакъ-вояжей, узелковъ и кулечковъ, наполнявшихъ карету.

— Какъ прикажете записать-съ? — спросилъ онъ, когда весь багажъ былъ принесенъ и извощикъ, получивъ двугривенный на чай, вышелъ изъ номера.

— Гордѣй Александровичъ Гордѣевъ, нижегородскій купецъ, съ сыномъ, Григоріемъ Гордѣичемъ.

— Документики можно получить-съ?

— Ну, зайди чрезъ часокъ; не убѣжимъ, поспѣешь. Ты, вѣрно, здѣсь недавно служишь?

— Недавно-съ.

— То-то, прежде другой былъ. Ну, зайди потомъ.

— Слушаю-съ.

Черезъ полчаса Гордѣевы, умывшись и помолившись Богу, сидѣли уже за самоваромъ и вели бесѣду.

— Охъ, что-то будетъ, что-то будетъ? — вздыхалъ старикъ.

— Полноте, папаша, печалиться, — успокоивалъ его сынъ. — Что же дѣлать? Сколько ни горюй, дѣлу не поможешь. Авось, Богъ дастъ, все поправится. А и не поправится, такъ перетерпимъ.

— Эхъ, Гриша… говоришь, перетерпимъ… Да каково претерпѣвать-то будетъ! Тридцать лѣтъ, вѣдь, я въ своемъ-то мѣстѣ почетомъ да поклономъ пользуюсь; да и сюда пріѣдешь, такъ и здѣсь тебѣ знакомые купцы встрѣтятся… сейчасъ Гордѣю Александрычу почтеніе. А теперь что ждетъ-то? Безъ малаго чуть не банкротъ! Что, скажутъ, тридцать лѣтъ торговалъ, да много ли нажилъ? Куда я теперь на старости-то лѣтъ?

— Да развѣ, папаша, за одинъ капиталъ васъ уважали? Это вотъ Духоборова за капиталъ только и человѣкомъ считаютъ; а васъ и безъ капитала всякій за вашу доброту и честность уважать будетъ.

— Тѣхъ же щей, да пожиже влей! Не тотъ народъ ныньче, Гриша! Въ особенности между купечествомъ. У кого карманъ толще, тому и поклонъ ниже. Ну, да Богъ съ ними, съ поклонами. Самому предъ собой какъ-то обидно: жилъ, трудился, сколько заботъ, непріятностей, и, въ концѣ-концовъ, за все, про все не только никакого наслѣдства тебѣ не оставишь, а и самому на старостѣ лѣтъ жить нечѣмъ будетъ.

— Мнѣ, папаша, ничего и не надо. Воспитали вы меня какъ слѣдуетъ; курсъ я теперь кончилъ: на своихъ, стало быть, ногахъ; буду стараться, выйду на дорогу. Въ чемъ буду въ состояніи и вамъ съ мамашей помогу. Проживемъ, Богъ дастъ. Одно только скажу, папаша, что и раньше вамъ говорилъ: хоть и учился я въ коммерческой академіи, а нѣтъ у меня желанія торговымъ дѣломъ заниматься.

— Не знаю ужь что и сказать тебѣ на это. Что проку и чиновникомъ-то быть? Много ихъ оголтѣлыхъ-то ходитъ. Честно служить на одномъ жалованьи далеко не уѣдешь; прислужиться не съумѣешь, такъ и закиснешь какимъ-нибудь штафиркой… Тебѣ вотъ купечество не нравится, а мнѣ чиновничество. Много я въ жизни народу насмотрѣлся, и все-то думалось: нѣтъ лучше купеческаго званія. Первое дѣло — самъ себѣ большой. Второе — если дѣла худы, не клеятся, ну, трудишься, хлопочешь; а ужь какъ повернетъ это къ удачѣ, такъ ужь и не нарадуешься.

— Ну, а не въ упрекъ вамъ сказать, — многозначительно спросилъ сынъ, — что же вы послѣ тридцати-то лѣтъ торговли голову повѣсили? Вѣдь, не умнѣе васъ другіе-то, а вотъ они съ капиталомъ, а вы нѣтъ; стало быть, не отъ васъ это зависитъ.

— Точно, точно… Примѣръ я тебѣ плохой, — нехотя отвѣчалъ старикъ.

— А по службѣ-то я черезъ тридцать-то лѣтъ, можетъ быть, и дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ буду.

— А, можетъ, и не будешь.

— Все, конечно, будетъ зависѣть отъ усердія. Если же и не буду, то все же до чего-нибудь порядочнаго дослужусь, пенсію какую ни на есть выслужу. Однимъ словомъ, повезетъ — высокаго достигнуть можно; не повезетъ — со ступеньки наступеньку, все кверху, да кверху, все же до какого нибудь своего предѣла дойду. А какъ я буду честно да аккуратно свою должность исправлять, такъ и на службѣ я въ своемъ дѣлѣ буду самъ себѣ большой. Да и не нравится мнѣ эта возня съ купцами… хуже мужиковъ!

— Что-жь, купцы, по твоему, не люди, что ли? Стыдно тебѣ, что отецъ у тебя купецъ? — не то раздраженно, не то насмѣшливо сказалъ старикъ.

— Нѣтъ, не то, папаша. А, все-таки, мнѣ при моемъ теперешнемъ образованіи какъ-то всѣ эти купеческія ухватки не пристали. Бывало, во время нижегородской ярмарки, насмотришься, какъ это съ утра до вечера купцы чай да водку пьютъ, да и разговору у нихъ другаго нѣтъ, какъ только: «да купи!» «да уступи!» «да, право слово, себѣ убытокъ!» — такъ послѣ того съ мѣсяцъ не опомнишься, въ ушахъ звенитъ.

— Пустяки ты городишь!

Наступило минутное молчаніе.

— А ужь вы, папаша, все-таки, не стѣсняйте меня, — началъ опять сынъ, — позвольте мнѣ на государственную службу опредѣлиться. Теперь при моемъ дипломѣ я за это право имѣю. Вѣдь, что же мнѣ теперь и дѣлать? — продолжалъ онъ, немного помолчавъ. — Сами же вы говорите, что торговлю прекращать хотите, такъ все равно надо же идти на службу.

— Ужь если велитъ Богъ прекратить, — задумчиво произнесъ старикъ, — такъ все же я тебѣ совѣтовалъ бы куда ни на есть въ прикащики идти, чѣмъ въ чиновники. Изъ прикащиковъ сдѣлаешься потомъ большимъ довѣреннымъ; это при моемъ знакомствѣ, и какъ ты теперь кончивши академію, легко устроить можно. Жалованье на первыхъ порахъ дадутъ все больше чиновничьяго; а тамъ и тысячи можешь получать. Поживешь, послужишь, деньжонокъ накопишь, съ людьми обзнакомишься, гляди, и свою торговлю откроешь. Я тоже съ маленькаго, съ мелочной лавочки начиналъ, да сотнями тысячъ ворочалъ.

— Да, вѣдь, теперь все равно отъ этихъ сотенъ ничего не осталось. Не лежитъ у меня душа къ торговому дѣлу. Безъ обмана богатъ не будешь. И въ довѣренныхъ не для себя, такъ для хозяина обманывать, да обдѣлывать надо.

— Что-жь я, по твоему, мошенникъ, что ли?… У тебя въ академіи-то умъ за разумъ, кажись, зашелъ, — разсердился старикъ и, вставъ съ дивана, началъ ходить по комнатѣ.

— Такъ, вѣдь, у васъ, папаша, за то и нѣтъ теперь ничего, — спокойнымъ голосомъ настаивалъ сынъ. — Вонъ Горбачевъ, какъ безъ совѣсти обдѣлалъ васъ, такъ у него и деньги, и дома.

— Чортъ съ нимъ! Когда-нибудь и на него будетъ проруха!

— Когда-то либо будетъ, либо нѣтъ, а ужь это не даромъ говорится: не обманешь — не продашь. Вы вотъ наживали, наживали, а нарвались на него, теперь и пошло все прахомъ.

— Такъ, вѣдь, я самъ виноватъ: захотѣлъ многаго; покуда я своимъ-то дѣломъ занимался все и шло хорошо.

— Своимъ дѣломъ! — возражалъ Григорій Гордѣичъ. — Да, вѣдь у купца свое дѣло въ томъ и состоитъ, чтобъ искать, какъ бы гдѣ нажить больше. И вы… изъ-за чего вы взялись вмѣстѣ съ Горбачевымъ за подрядъ? Нажить хотѣли? А вышло въ убытокъ. Да, вѣдь, и не одно горбачевское дѣло, а и другія дѣла въ убытокъ бывали. Торговля, это все равно, что карты: везетъ — наживаешь, не повезло — лавочку запирай. А на службѣ, чиновникомъ-то, я знаю, что я служу государству и буду по мѣрѣ заслугъ и положеніемъ, и содержаніемъ пользоваться.

И Григорій Гордѣичъ задумался, мысленно переносясь въ далекое будущее съ «положеніемъ» и «содержаніемъ» «по мѣрѣ заслугъ».

— Ужь какъ бы тамъ ни было, — продолжалъ онъ, помолчавъ, — дворянинъ все выше купца; а чиновникъ тотъ же дворянинъ… и потомственнаго можно будетъ достигнуть… Я думаю, и вамъ лестно будетъ, если я въ большомъ чинѣ буду.

Дѣйствительно, мысль о большихъ чинахъ дѣйствовала и на Гордѣя Александровича обаятельнымъ образомъ. Онъ и самъ мечталъ не разъ объ орденахъ и медаляхъ. Но онъ не хотѣлъ сдаться на убѣжденія сына до послѣдняго момента и продолжалъ возражать.

— Тамъ оно, можетъ быть, и будетъ лестно, когда дослужишься, — говорилъ онъ, — да теперь-то какъ-то не то, чтобъ страшно, а дико. По купечеству-то самъ привыкъ съ измальства, знакомо все какъ будто, ну, думаешь, и сыну ладно будетъ, а въ чиновничьемъ то быту все больше такъ, мелюзгу знаешь, около тебя же она съ поклономъ увивается да на твой карманъ косится. А въ высокія-то эмпиреи заноситься какъ-то будто не пристало, еще долѣзешь ли?… Ну, да вотъ что. Если горбачевское дѣло можно выиграть — опять богаты будемъ; а, можетъ быть, вотъ еще въ сентябрѣ-то на муку цѣны поправятся, продадимъ безъ убытка, такъ я, вѣдь, своего дѣла не брошу, да и тебѣ надо будетъ отцу пособить. Я для васъ работалъ, теперь ты у меня одинъ остался. Неужто же я буду торговлю вести, довѣренныхъ держать, а тебя отпущу въ какое-нибудь присутствіе бумаги переписывать? Вѣдь, поди-ка, сразу директоромъ департамента не сдѣлаютъ?

— Это какъ вамъ будетъ угодно, папаша, — покорно отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ. — Я говорю на тотъ случай, если вы торговлю прекратите. А я, конечно, за данное мнѣ воспитаніе долженъ васъ отблагодарить.

— Ну, тамъ что будетъ. Поживемъ — увидимъ, а пока пpощай; я пойду хлопотать по дѣламъ.

На этомъ разговоръ окончился; Гордѣй Александровичъ отправился искать знакомаго адвоката, а Григорій Гордѣичъ пошелъ побродить по улицамъ Петербурга, въ которомъ онъ уже не былъ давно.

II.

Григорій Гордѣичъ былъ единственнымъ сыномъ, а по смерти двухъ сестеръ его остался и единственною надеждой и утѣшеніемъ своихъ родителей.

Отецъ его считался однимъ изъ значительныхъ купцовъ въ Нижнемъ; но вслѣдствіе тянувшагося уже третій годъ судебнаго процесса съ Горбачевымъ, бывшимъ компаньономъ его по торговлѣ, а также благодаря нѣкоторымъ другимъ неудачамъ, дѣла Гордѣя Александровича Гордѣева приняли дурной оборотъ и, въ случаѣ проигрыша этого процесса, его ждало полное разореніе. Дѣло было теперь въ сенатѣ и Гордѣй Александровичъ пріѣхалъ въ Петербургъ хлопотать. Вмѣстѣ съ нимъ пріѣхалъ и Григорій Гордѣичъ, только что кончившій курсъ въ московской коммерческой академіи. Гордѣй Александровичъ былъ въ Рыбинскѣ, когда сынъ по окончаніи экзаменовъ вернулся изъ Москвы домой въ Нижній; уѣзжая прямо изъ Рыбинска въ Петербугъ на неопредѣленное время, старикъ вызвалъ сына изъ Нижняго и взялъ его съ собой въ Петербургъ.

Григорій Гордѣичъ учился въ Москвѣ давно: сначала онъ былъ въ частномъ пансіонѣ, потомъ поступилъ въ практическую академію коммерческихъ наукъ. Онъ очень любилъ этотъ громкій титулъ и не упускалъ случая произносить его полностью.

Съ дѣтства Григорій Гордѣичъ былъ тихъ, слабосиленъ, молчаливъ и застѣнчивъ и отличался безукоризненнымъ поведеніемъ. Способности у него были слабыя, но онъ бралъ прилежаніемъ. То, что другимъ давалось легко, было для него предметомъ продолжительнаго труда: Гриша Гордѣевъ вѣчно сидѣлъ за книжкой, вѣчно училъ урокъ. И онъ всегда зналъ его. Но за то во всѣхъ случаяхъ, гдѣ требовалось показать смѣтливость, бойкость, быстроту соображенія, Гриша оставался на заднемъ планѣ.

Казалось особенно страннымъ, что всѣ знанія укладывались въ его головѣ въ какомъ-то своеобразномъ порядкѣ. Гриша былъ въ высшей степени аккуратенъ: каждая принадлежащая ему вещица лежала непремѣнно на своемъ мѣстѣ; если бралась, то, по минованіи надобности, опять клалась на то же мѣсто; въ потьмахъ и съ просонья Гриша могъ найти у себя въ столѣ любую книжку или тетрадку, въ своемъ коммодикѣ любую вещицу, но не иначе, какъ вынувъ въ строгой послѣдовательности одну за другой всѣ тѣ вещи или книжки, которыя лежали впереди искомаго предмета, причемъ все потревоженное опять приводилось тотчасъ же въ прежній порядокъ. Этотъ педантизмъ былъ иногда невыносимъ и служилъ предметомъ насмѣшекъ товарищей. Кажется, такой же порядокъ былъ и въ головѣ у Гриши.

Ни училищное начальство, ни товарищи не чувствовали расположенія къ Гришѣ Гордѣеву. Начальство относилось къ нему какъ-то сухо, хотя и воздавало ему должное въ видѣ хорошихъ отмѣтокъ за «примѣрное» поведеніе и прилежаніе. Хотя подъ его «успѣхи въ наукахъ» и нельзя было подкопаться, но у всѣхъ составилось о немъ понятіе, какъ о мальчикѣ крайне ограниченномъ, который бѣлаго пороху не выдумаетъ. Держась постоянно въ сторонкѣ, одиноко, рѣдко принимая участіе въ общихъ играхъ, онъ почти ни съ кѣмъ изъ товарищей не былъ близокъ и не умѣлъ внушить любви къ себѣ. Первое время послѣ поступленія въ пансіонъ онъ даже подвергался частымъ насмѣшкамъ и обидамъ, но умѣлъ съ такимъ достоинствомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ такою покорностью удаляться отъ обидчиковъ, что мало-по-малу его оставили въ покоѣ, тѣмъ болѣе, что онъ ни на кого ни разу не пожаловался. Его стоическое спокойствіе внушало даже нѣкоторое уваженіе къ нему. «А, братцы, что ни говорите, а Гришка Гордѣевъ хоть и тихоня, а гордый», — говорили бывало про него товарищи. «Гордѣй Гордѣичъ Гордѣевъ, ты гордѣй, гордый!» — закричитъ бывало кто-нибудь изъ товарищей надъ самымъ ухомъ углубившагося въ «зубрежку» Гриши. «Гордѣй, гордѣй, гордѣище!» — запоетъ надъ Гришей цѣлый хоръ, а онъ заткнетъ оба уха и не пошевелится. И въ самомъ дѣлѣ, Гриша уже съ дѣтства обладалъ нѣкоторою долей гордости и честолюбія, тщательно, впрочемъ, скрываемыхъ. Мелкія столкновенія съ товарищами не мѣшали, однако, Гришѣ Гордѣеву быть со всѣми ними въ болѣе или менѣе хорошихъ отношеніяхъ. Пришлютъ, бывало, ему изъ дому гостинцевъ; Гриша потихоньку все это спрячетъ и до праздника ничего не тронетъ; но за то въ праздникъ или въ ближайшее воскресенье онъ подѣлится поровну со всѣми, кто, не имѣя родныхъ или знакомыхъ въ Москвѣ, оставался на праздники въ пансіонѣ, и еще прибережетъ и на долю приходящихъ, кто побѣднѣе. Если гостинцевъ пришлютъ много, онъ не раздастъ ихъ всѣ въ одинъ разъ, а раздѣлитъ на два, на три воскресенья. Все это дѣлалось имъ тихо, скромно, какъ будто онъ аккуратно исполнялъ возложенное на него кѣмъ-либо порученіе. Если у кого-либо изъ товарищей не было той учебной книги или пособія, которыя были у него, онъ дастъ ихъ товарищу, но на точно опредѣленный срокъ, и въ срокъ аккуратно, непремѣнно самъ явится получить обратно свою вещь. Въ мальчикѣ было что-то старчески-педантичное, и его прозвали «старинушка чудакъ». Хотя самъ онъ не участвовалъ въ шалостяхъ, но никогда и никого изъ товарищей онъ не выдалъ, и начальство, послѣ нѣсколькихъ попытокъ, перестало и обращаться къ нему съ разспросами при разысканіи виновниковъ какой-нибудь пансіонной шалости: Гордѣевъ всегда былъ въ сторонѣ.

Но, не пользуясь любовью товарищей, не ища сближенія съ ними, живя, повидимому, самъ для себя, онъ въ дѣйствительности былъ прекраснымъ товарищемъ. И когда пансіонеры разбрелись въ разныя стороны, то большинство скоро позабыли другъ друга, но всѣ безъ исключенія помнили чудака Гришу Гордѣева, и чѣмъ дальше уходило время, тѣмъ въ лучшемъ свѣтѣ представлялся онъ.

Поступивъ въ академію пансіонеромъ, Григорій Гордѣичъ. остался такимъ же оригиналомъ, какимъ былъ и въ частномъ пансіонѣ. Классныя занятія и повтореніе пройденнаго занимали все его время. И здѣсь, какъ и тамъ, онъ держался въ сторонкѣ отъ всѣхъ.

Товарищи его частенько устраивали тайкомъ отъ начальства пирушки, но Гордѣевъ въ нихъ не участвовалъ, потому что въ расходахъ на эти пирушки не могъ стать на равную ногу съ московскими матушкиными сынками, а быть участникомъ на чужой счетъ не позволяло ему самолюбіе, съ годами развивавшееся все болѣе и болѣе.

Но молодость брала свое; прогулки по улицамъ и посѣщеніе театра уже не удовлетворяли потребности въ развлеченіяхъ, да и примѣры были заразительны. И вотъ и Григорій Гордѣичъ сталъ разрѣшать себѣ загулъ. Къ товарищеской компаніи онъ, однако, не примкнулъ, а выбравъ хорошій день, въ праздникъ или въ воскресенье, онъ съ десяти часовъ утра отправлялся «кутить» въ одиночку. Гдѣ и какъ «кутилъ» онъ тогда, оставалось никому неизвѣстнымъ; но къ ночи Григорій Гордѣичъ, трезвый, гладко причесанный, только съ нѣсколько помятою физіономіей, возвращался въ пансіонъ при академіи. Разъ какъ-то онъ пригласилъ кутнуть вмѣстѣ одного изъ товарищей, но такъ какъ тотъ послѣ второй же бутылки пива проявилъ нѣкоторую склонность къ буйству, то Григорій Гордѣичъ на будущее время остался опять одинокимъ въ своихъ похожденіяхъ. Впрочемъ, его кутежи были не часты. Онъ былъ очень разсчетливъ и берегъ и деньги, которыя откладывалъ въ копилку, расходуя лишь четвертую часть того, что получалъ на праздники отъ отца и матери, берегъ и себя для болѣе полной, «настоящей», какъ онъ думалъ, жизни впослѣдствіи, по выходѣ изъ академіи.

Къ женщинамъ Григорій Гордѣичъ чувствовалъ всегда безграничную слабость и готовъ былъ влюбляться на каждомъ шагу, но это не мѣшало ему быть въ душѣ семьяниномъ. Erо идеаломъ была тихая домашняя жизнь и хорошенькая, добрая жена. Не будь онъ застѣнчивъ, онъ, и будучи въ академіи, познакомился бы, можетъ быть, съ какою-нибудь швейкой или горничной и, вмѣсто кутежа, проводилъ бы съ ней воскресенья самымъ идиллическимъ образомъ. Но онъ не зналъ, какъ приступить къ знакомству, какъ рѣшиться заговорить; онъ какъ будто стыдился даже показать видъ, что интересуется женщинами. А душа, между тѣмъ, жаждала любви, иногда эта жажда дѣлалась невыносимой, Григорій Гордѣичъ, за неимѣніемъ любви настоящей, отправлялся искать ея суррогатовъ.

Послѣ всякаго загула онъ опять надолго замыкался въ самомъ себѣ. Выпивка и общество пьяныхъ женщинъ не удовлетворяли его. Сердце оставалось открытымъ для любви. Воспоминанія о прошедшемъ кутежѣ вызывали порой чувство отвращенія. Воображенію рисовались другія картины, другая любовь.

Но потомъ кровь опять говорила свое и представленія недостижимаго смѣнялись представленіями того, что можно было осуществить въ ближайшее же воскресенье. И только привычка къ порядку, съ одной стороны, и бережливость — съ другой удерживали Григорія Гордѣича отъ частаго повторенія кутежей въ одиночку.

Лѣтомъ Григорій Гордѣичъ уѣзжалъ домой, въ Нижній, гдѣ также проводилъ время большею частью «самъ съ собой», гулялъ на «откосѣ», удилъ рыбу и катался на лодкѣ; а иногда, сидя съ матерью за чаемъ, разсказывалъ ей о Москвѣ. Съ отцомъ онъ видѣлся рѣдко, потому что Гордѣй Александровичъ лѣтомъ жилъ обыкновенно по дѣламъ въ Рыбинскѣ.

Такъ прошли дѣтство и юность Григорія Гордѣича: вяло, безцвѣтно, одиноко. Когда кончились въ академіи выпускные экзамены, то оказалось, что у него были по всѣмъ предметамъ отличные баллы и, къ немалому удивленію самого начальства, ему должны были дать золотую медаль. Это возбудило, конечно, зависть и неудовольствіе во многихъ изъ его товарищей, которые смотрѣли на него какъ на человѣка недалекаго и часто не безъ основанія ставили себя гораздо выше его. Но у нихъ были неудовлетворительныя отмѣтки то по одному, то по другому предмету, а больше всего по поведенію. А у Григорія Гордѣича со всѣхъ сторонъ не было ни сучка, ни задоринки.

Теперь Григорію Гордѣичу было двадцать два года. Онъ былъ очень недуренъ собой. У него былъ красивый съ небольшимъ горбикомъ носъ; небольшіе темнокаріе глаза задумчиво глядѣли изъ-подъ узенькихъ и коротенькихъ бровей; матово-блѣдный цвѣтъ лица оттѣнялся темными, гладко причесанными волосами; хорошенькіе густые усики чуть-чуть завивались въ колечки. Нѣсколько самодовольное выраженіе лица и твердая походка шли въ разрѣзъ съ его застѣнчивостью и склонностью къ уединенію. Новенькій костюмъ сидѣлъ на Григоріѣ Гордѣичѣ какъ вылитый. Взглянувъ на него, можно было подумать, что это сердцеѣдъ, ежедневно одерживающій новыя побѣды.

Отецъ его прежде никогда не говорилъ ему о начавшемся упадкѣ своихъ торговыхъ дѣлъ; но когда Григорій Гордѣичъ кончилъ курсъ и когда положеніе Гордѣя Александровича было уже почти безвыходно, старикъ сначала обиняками подготовилъ сына, а потомъ уже прямо высказалъ, что впереди ему предстоитъ жить собственнымъ трудомъ. Гордѣй Александровичъ думалъ, что это открытіе поразитъ сына и опечалитъ его, но Григорій Гордѣичъ отнесся къ предстоявшей бѣдности и трудовой жизни не только весьма спокойно, а даже принялъ это извѣстіе такъ, какъ будто иначе и быть не должно. «Жить собственнымъ трудомъ», — это даже льстило его самолюбію.

Григорій Гордѣичъ былъ, однако, не только самолюбивъ, но и честолюбивъ. Мысль сдѣлаться важнымъ чиновникомъ закралась давно въ его голову, а когда отецъ сказалъ ему, что, вѣроятно, долженъ будетъ прекратить свою торговлю, Григорій Гордѣичъ сразу и безповоротно рѣшилъ поступить на казенную службу.

III.

Всю осень прожили Гордѣевы въ Петербургѣ въ ожиданіи рѣшенія дѣла въ сенатѣ и въ хлопотахъ съ адвокатами. Григорій Гордѣичъ, между тѣмъ, наводилъ справки и подыскивалъ себѣ мѣсто въ какомъ-либо казенномъ учрежденіи.

Дѣло съ Горбачевымъ было, наконецъ, рѣшено въ ноябрѣ мѣсяцѣ и окончательно проиграно для Гордѣева. Къ этому присоединились новые убытки отъ пониженія цѣнъ на товары, кредитъ Гордѣя Александровича въ торговомъ мірѣ сократился и старикъ упалъ духомъ. Боясь запутаться въ долгахъ, онъ рѣшился продать домъ и лишнее имущество, расплатиться съ кредиторами и начать маленькую торговлишку съ начала.

Теперь уже онъ не препятствовалъ поступленію сына на казенную службу и самъ черезъ знакомыхъ купцовъ выхлопоталъ ему мѣсто въ государственномъ банкѣ; но для начала Григорій Гордѣичъ долженъ былъ поступить не на штатное мѣсто и на жалованье всего тридцать рублей въ мѣсяцъ, такъ что на первыхъ порахъ онъ не могъ обойтись безъ денежной помощи со стороны отца.

Окончивъ дѣла въ Петербургѣ и устроивъ сына на службѣ, старикъ отправился въ Нижній «разорять свое гнѣздо», какъ онъ самъ выражался. Процессъ разоренія продолжался не долго. Говорятъ, бѣда одна не приходитъ. Когда Гордѣй Александровичъ вернулся въ Нижній, то, вмѣсто дома, нашелъ только обгорѣлыя каменныя стѣны да груды еще тлѣющаго пепла. Пожаръ начался ночью. Богъ вѣсть отчего, вмѣстѣ съ домомъ погибла въ огнѣ большая часть имущества: вынесли только нѣсколько сундуковъ съ разными вещами. Вознагражденія отъ страховаго общества приходилось получить немного, такъ какъ домъ былъ застрахованъ гораздо дешевле дѣйствительной стоимости.

Продавъ за безцѣнокъ развалины сгорѣвшаго дома, распродавъ оставшіеся товары и собравъ долги, Гордѣй Александровичъ едва-едва набралъ денегъ, чтобъ разсчитаться съ своими кредиторами. Отдалъ онъ также три тысячи рублей женѣ: эти деньги составляли ея приданое и давно были взяты Гордѣемъ Александровичемъ на свои торговыя дѣла. Покончивъ расплаты, старикъ остался съ нѣсколькими сотнями рублей въ карманѣ.

Начать на эти деньги какую бы то ни было торговлю нечего было и думать; а женины три тысячи Гордѣй Александровичъ не хотѣлъ уже болѣе пускать въ оборотъ. «Старъ ужь я и умереть не долго; надо и ей съ чѣмъ-нибудь остаться», — разсуждалъ онъ самъ съ собой. Оставалось одно: идти въ прикащики.

Но тяжело теперь казалось старику жить въ Нижнемъ. Тамъ, гдѣ онъ пользовался всеобщимъ почетомъ, гдѣ онъ гордо носилъ свою сѣдую голову, гдѣ онъ былъ однимъ изъ первыхъ и смѣло смотрѣлъ въ глаза всѣмъ и каждому, тамъ теперь приходилось ему сдѣлаться опять ничтожнымъ человѣкомъ; нужно было спѣшить кланяться тому, кто прежде самъ, еще издалека завидя его, снималъ передъ нимъ шапку; не легко было идти мимо своего обгорѣлаго дома, да думать, что подъ старость лѣтъ пришлось въ чужомъ углу жить. Да и нечего было дѣлать ему въ Нижнемъ. «Ужь если въ прикащики идти, такъ лучше въ Петербургѣ», — думалъ старикъ и рѣшился переселиться въ Петербургъ, къ чему неотступно подталкивала его и жена, тѣмъ болѣе, что теперь тамъ уже пристроился на службѣ ихъ сынъ.

Къ веснѣ старики Гордѣевы были уже въ Петербургѣ, и Гордѣй Александровичъ скоро нашелъ себѣ занятія. Многіе изъ петербургскихъ купцовъ, торговавшихъ хлѣбомъ, зная его за хорошаго, честнаго человѣка, тотчасъ же предложили ему поступить къ нимъ на службу, и онъ принялъ одно изъ этихъ предложеній. Жалованье ему было назначено семьдесять пять рублей въ мѣсяцъ. Этимъ Гордѣй Александровичъ наглядно доказалъ сыну, что на частной службѣ онъ и ему могъ бы найти болѣе выгодное мѣсто, чѣмъ на казенной, и предлагалъ ему поступить къ кому-нибудь въ контору; но Григорій Гордѣичъ и слышать не хотѣлъ о томъ, чтобы оставить службу въ банкѣ. Хотя теперь онъ былъ еще сверхштатнымъ служащимъ по вольному найму, но скоро надѣялся занять штатную должность. Попавъ въ чиновничью среду, онъ почувствовалъ себя какъ рыба въ водѣ, и никакія приманки не могли бы его заставить разстаться съ ней.

IV.

Чрезъ мѣсяцъ по пріѣздѣ стариковъ вся семья Гордѣевыхъ устроилась на одной общей квартирѣ.

Поселились Гордѣевы въ Прачешномъ переулкѣ.

Всѣ окна квартиры выходили на улицу; но солнце никогда не заглядывало въ нихъ: на другой сторонѣ узенькаго переулка возвышался пятиэтажный домъ, заслоняя собой не только солнце, но и самое небо; за то видъ на «питейное заведеніе» въ этомъ домѣ былъ доступенъ въ любое окно. Проѣзжавшіе по переулку экипажи производили страшный трескъ, раздававшійся въ квартирѣ Гордѣевыхъ, точно надъ самымъ ухомъ. Ночью, какъ раскаты грома, доносился въ квартиру гулъ отъ массы каретъ и дрожекъ, ѣхавшихъ по Офицерской изъ Большаго и Маріинскаго театровъ.

Когда стали нанимать прислугу, то большинство приходившихъ горничныхъ и кухарокъ показалось Марѳѣ Игнатьевнѣ франтихами и бѣлоручками, и она остановилась, наконецъ, на высокаго роста бабѣ, лѣтъ сорока, съ обрюзглымъ лицомъ и довольно грязной.

Словомъ, несмотря на то, что въ Нижнемъ вся почти жизнь Гордѣевыхъ прошла въ довольствѣ и хорошей обстановкѣ, несмотря на отвращеніе, возбужденное въ Марѳѣ Игнатьевнѣ съ перваго раза обстановкой меблированной комнаты, въ которой она застала сына по пріѣздѣ въ Петербургъ, несмотря на всѣ хлопоты и Гордѣя Александровича, и Марѳы Игнатьевны, они устроились на своей квартирѣ какъ нельзя хуже.

Причиной этого было не одно только неумѣнье или недостатокъ средствъ: вліяло на нихъ и то угнетенное состояніе духа, въ которое впадаетъ большинство людей при рѣзкомъ переходѣ отъ богатства къ бѣдности и при сознаніи, что улучшенія впереди, кромѣ неожиданной случайности, не предвидится. Только энергичныя натуры не падаютъ духомъ въ такихъ положеніяхъ: берутъ полностью отъ жизни то немногое, что она даетъ имъ, и стараются при помощи этого немногаго сдѣлать свое существованіе сноснымъ. Большинство же людей въ такомъ положеніи начинаетъ страшиться даже намековъ на прежнее довольство, кажущихся имъ призраками разоренія, что называется, «до тла».

То же случилось и съ Гордѣевыми. Марѳа Игнатьевна какъ-то вся сразу опустилась. Слишкомъ ужь былъ рѣзокъ и неожиданъ для нея переходъ отъ прежняго богатства къ теперешней бѣдности.

Уныло и однообразно потекла жизнь семьи.

Рано утромъ отправится на службу Гордѣй Александровичъ, а за нимъ вскорѣ и Григорій Гордѣичъ. Марѳа Игнатьевна останется одна съ кухаркой.

Велитъ она кухаркѣ въ комнатахъ прибрать, а сама отправится за провизіей. Вернется, въ комнатахъ все въ прежнемъ безпорядкѣ, а кухарка сидитъ за кофеемъ.

— Петровна, что же ты не прибрала? — укоризненно обращается она къ кухаркѣ.

— Да что-жь мнѣ ни пимши, ни ѣмши, что ли, весь день быть? — грубо отвѣтитъ Петровна. — Давеча сапоги чистила, самоваръ ставила, а теперь надо же и себѣ кофій сварить. Сейчасъ вотъ…

Петровна приметъ провизію, положитъ все на столъ и отправится въ комнаты со щеткой. Мететъ она медленно, сворачивая щеткой стулья и столы и производя шумъ и грохотъ. Задѣнетъ за ножку письменнаго столика Григорія Гордѣича, и все на столѣ повалится. Марѳа Игнатьевна бросится къ ней посмотрѣть, въ чемъ дѣло, и начнетъ выговаривать ей.

— Ничего не разбилось, вѣдь, — равнодушно отвѣтитъ Петровна.

Комнаты, наконецъ, выметены. Часы бьютъ одиннадцать. Петровна беретъ тряпку, чтобъ стирать пыль, и неповоротливо ходитъ отъ стула къ стулу. Марѳа Игнатьевна соображаетъ, что пора и стряпать приниматься, и посылаетъ Петровну, въ кухню, а сама беретъ тряпку. Но дѣло это ей не въ привычку и она не быстрѣе Петровны перетираетъ разныя вещицы на столѣ у Григорія Гордѣича. Въ кухнѣ, между тѣмъ, слышится шипѣніе пригорающаго на сковородѣ масла и въ комнаты проникаетъ чадъ. Марѳа Игнатьевна спѣшитъ туда. Безполезныя пререканія съ Петровной только раздражаютъ ее и она опять уходитъ въ комнаты, притворивъ кухонную дверь. Съ тряпкой въ рукѣ она въ раздумьи останавливается передъ диваномъ. Надо обтереть ножки дивана, пыль накопилась на нихъ уже за нѣсколько дней, надо наклониться, а Марѳа Игнатьевна женщина полная, «сырая», ей уже за пятьдесятъ. Она опускается передъ диваномъ на колѣна, вытираетъ одну ножку и опять задумывается; лицо принимаетъ кислое выраженіе, губы подергиваются, глаза оказываются на мокромъ мѣстѣ. Марѳа Игнатьевна встаетъ, идетъ въ кухню и посылаетъ обтирать пыль Петровну, а сама остается въ кухнѣ рубить говядину для котлетъ.

— О, чтобъ вамъ! — ворчитъ Петровна. — То ступай въ кухню, то ступай изъ кухни… никакого порядку нѣтъ…

Марѳа Игнатьевна изрубила говядину, сдѣлала котлеты, потъ льетъ съ нея градомъ, отъ жару и чаду у ней разбаливается голова, а Петровна все еще возится въ комнатахъ. Марѳа Игнатьевна опять посылаетъ ее въ кухню.

— Сейчасъ, кончила вотъ, — отзывается Петровна.

Марѳа Игнатьевна садится къ окну отдохнуть и смотритъ на улицу. Грустно ей. Ей видны только стѣна да запыленныя окна противуположнаго дома, да уголъ вывѣски «питейнаго заведенія».

Въ кухнѣ раздается звонъ разбитой посуды и Марѳа Игнатьевна спѣшить къ Петровнѣ.

— Поди вотъ-на! Стаканъ локтемъ задѣла, упалъ со стола и расшибся, — вяло, какъ бы недоумѣвая, говоритъ Петровна.

Марѳа Игнатьевна только губы сожметъ и ничего не скажетъ; попробуетъ обѣдъ, велитъ приготовлять посуду для стола и уйдетъ опять въ залу; остановится, подумаетъ, что бы ей поработать, возьметъ, наконецъ, чулокъ и усердно, какъ будто торопясь, примется вязать до прихода мужа и сына.

Обѣдъ проходитъ вяло. Григорій Гордѣичъ и Гордѣй Александровичъ возвращаются усталые, голодные, не разговорчивые. Невнимательно слушаютъ они въ полголоса произносимыя Марѳой Игнатьевной жалобы на Петровну.

— Ну, найди другую, — говоритъ Гордѣй Александровичъ. — Это ужь твое дѣло, не наше.

— Да гдѣ же я найду-то? Вѣдь, это не въ Нижнемъ. Хоть бы ты, Гриша, поискалъ.

— Да какъ же я, мамаша?… Я, право, ужь не знаю. Развѣ вотъ публикацію въ газетѣ напечатать.

— Что толку-то? — махая рукой, шепчетъ Марѳа Игнатьевна. — Опять эти модницы начнутъ ходить. А тутъ Петровна узнаетъ, да уйдетъ, и вовсе безъ прислуги останешься.

Такъ попытки перемѣнить прислугу и остаются попытками. Марѳа Игнатьевна свыкается мало-по-малу и съ ворчаньемъ Петровны, и съ безпорядкомъ и равнодушно смотритъ на неубранную изъ залы посуду, на валяющіяся по полу крошки и оставленную на диванѣ пыльную тряпку. Иногда сама приберетъ, иногда и такъ оставитъ, не замѣтитъ. Голова у ней занята то чинкой бѣлья, то штопаньемъ чулокъ, то прокисшими сливками, то воздушными замками.

Послѣ обѣда Гордѣй Александровичъ ложится спать, а Марѳа Игнатьевна удаляется вмѣстѣ съ сыномъ въ его «кабинетъ», и пока Григорій Гордѣичъ тоже ложится «отдохнуть», она садится около его кровати на стулъ, съ чулкомъ въ рукахъ, и разсуждаетъ съ сыномъ о невѣстахъ.

— Вотъ кабы женатъ-то былъ, — начинаетъ Марѳа Игнатьевна, — теперь вмѣсто меня, жена бы къ тебѣ подсѣла.

— Мнѣ, мамаша, жениться еще можно подождать, — говоритъ Григорій Гордѣичъ, ковыряя спичкой въ зубахъ, — я еще очень молодъ и не имѣю такого положенія, какое нужно для хорошей женитьбы.

— Вѣдь, вотъ, кабы въ Нижнемъ, да прежнія-то времена, тамъ бы я тебѣ скорехонько нашла такую невѣсту, что дорогаго стоитъ; а здѣсь, конечно, ни знакомыхъ, ни родныхъ, и за примѣтѣ-то нѣтъ никого. Ужь надо будетъ оттуда же искать, купчиху какую-нибудь… Вотъ ужо Марьѣ Егоровнѣ напишу: похлопотала бы она. Надо у Глѣбова да у Недоуздкова въ Арзамасѣ посватать.

— Ну, вотъ, мамаша, что выдумали! Очень нужно мнѣ на необразованной купчихѣ жениться. Вы все торопитесь. Конечно, здѣсь еще никого знакомыхъ нѣтъ, мы здѣсь вновѣ; я служу первый годъ. А вотъ погодите-ка, настоящимъ-то чиновникомъ сдѣлаюсь, ордена получу, знакомства въ благородномъ кругу заведу… я на дворянкѣ, на помѣщицѣ на какой-нибудь женюсь.

— Да это бы дай Богъ, дай Богъ, — какъ-то робко говоритъ Марѳа Игнатьевна. — Только, вѣдь, вертлявы онѣ больно, помѣщицы-то… Да и имѣнья-то всѣ, поди-ка, заложены.

— Мы такую найдемъ, что не заложены, — самоувѣренно произноситъ Григорій Гордѣичъ, обращаясь не то къ матери, не то къ самому себѣ.

— У купцовъ-то, Гришура, можно чистоганомъ да впередъ получить; съ деньгами-то тебѣ и служить-то лучше будетъ.

— Ничего не лучше… Не такъ вы это, мамаша, понимаете. Я теперь совсѣмъ на другую линію вышелъ. Куда я свою откормленную-то, шарообразную купчиху въ люди покажу? Буду я, напримѣръ, важнымъ чиновникомъ… мѣсто буду этакое видное занимать… мнѣ нужно, чтобы у меня пріемъ былъ, чтобы тоже и высшихъ сановниковъ можно было принять. Нужно, чтобъ женка была красавица… очаровательная… по-французски бы говорила… по-итальянски бы пѣла… чтобъ всѣ за ней увивались, чтобъ одѣта по послѣдней модѣ… и благороднаго происхожденія… Душка чтобъ была… розанчикъ…

Григорій Гордѣичъ сдѣлалъ ногами, лежа на кровати, нѣчто вродѣ антраша.

— Ну, тебя! Что ты, маленькій, что ли, ногами-то болтаешь? А туда же важнымъ чиновникомъ думаешь быть, — смѣясь, упрекала Марѳа Игнатьевна.

— Да ужь буду-съ, мамаша! — съ увлеченіемъ говорилъ Григорій Гордѣичъ. — И чиновникомъ буду, и на генеральской дочкѣ женюсь! Это все не вдругъ дѣлается.

— Ты тогда, пожалуй, на меня и глядѣть-то не захочешь.

— Что это вы, мамаша! — покачалъ головой Григорій Гордѣичъ. — Да какъ это вы могли этакое слово проговорить?… Да развѣ я когда-нибудь вамъ неуваженіе какое оказывалъ?… Что же изъ этого, что я буду выше и образованнѣе васъ? Это ничего, вы мнѣ мать, а не жена. Вонъ я читалъ однажды въ собраніи разсказовъ, что у какого-то важнаго сановника обѣдъ былъ, всѣ министры были, а къ нему мать изъ села и пріѣхала, — онъ дьячковскій сынъ былъ, — такъ онъ ее взялъ, да на первое мѣсто посадилъ, да самъ ей кушанье подавалъ. Такъ послѣ того государь объ этомъ узналъ, велѣлъ его позвать къ себѣ, да и сказалъ: «Благодарю, говоритъ, ты, говоритъ, этимъ уваженіе къ союзу родственному поддерживаешь». Вотъ жену необразованную имѣть нельзя; нужно, чтобъ была подъ пару.

— Да, вѣдь, и между купчихами есть образованныя-то, — попробовала возразить Марѳа Игнатьевна, — и по-французски умѣютъ.

— Не тотъ табакъ-съ! У дворянки всѣ эти манеры ужь врожденныя, особенныя.

— Что это за табакъ? — поморщилась Марѳа Игнатьевна. — Какъ это ты, Гриша, выражаешься. Ужь не это ли по благородному-то?

— А это такъ, мамаша, въ шутку. У насъ въ банкѣ чиновникъ есть одинъ, такой острякъ: все насъ смѣшитъ. Такъ это онъ иногда говорить… ну, и я такъ сказалъ… Нѣтъ, мамаша, — продолжалъ Григорій Гордѣичъ, — на купчихѣ не женюсь. Да и куда мнѣ съ этихъ поръ жениться? Не успѣешь порядочнаго положенія составить, пойдутъ дѣти, хлопоты, заботы. А холостому начинающему чиновнику даже выгоднѣе. Понравишься какому-нибудь начальнику, у котораго дочери есть, онъ и будетъ за тебя хлопотать, чтобъ повысить поскорѣе, да и женитъ на своей дочкѣ… И то, мамаша, если я въ нее не влюблюсь, то не женюсь.

«Экой, вѣдь, онъ умный, — думаетъ Марѳа Игнатьевна. — И гдѣ только онъ всего этого набрался? Вотъ что значитъ образованіе-то».

— Ужь я, мамаша, себѣ дорогу проложу. Вы не безпокойтесь, — говоритъ Григорій Гордѣичъ тономъ, не допускающимъ возраженій.

Мать любовно глядитъ на сына и въ мечтахъ ей уже представляется вся грудь его увѣшанною орденами.

Гордѣй Александровичъ проснулся.

— Марѳа Игнатьевна, чайку бы! — слышится его голосъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, — отзывается Марѳа Игнатьевна. — Петровна, давай самоваръ!

Самоваръ поданъ; Марѳа Игнатьевна садится на диванъ, мужъ рядомъ съ ней, а сынъ присаживается къ столу на креслѣ.

Разговоръ не клеится.

Гордѣй Александровичъ еще съ просонья позѣвываетъ.

Разсужденія о невѣстахъ, излюбленное занятіе Марѳы Игнатьевны, въ присутствіи Гордѣя Александровича всегда прекращаются. Старикъ не любитъ пустословія и на всѣ мечты жены и сына смотритъ какъ на безцѣльное и вредное времяпрепровожденіе, отвлекающее отъ «дѣла».

Гордѣй Александровичъ много видалъ на своемъ вѣку; торговля заставляла его сталкиваться со всякаго рода людьми, заставляла съ бою брать свои выгоды, вѣчно бороться съ ловкимъ противникомъ, изучать обстоятельства и людей, и онъ привыкъ постигать въ самое короткое время достоинства и недостатки тѣхъ лицъ, съ которыми приходилось имѣть дѣло, и недаромъ считался въ своемъ кругу за тонкаго, политичнаго человѣка.

Немного времени потребовалось ему и на то, чтобъ оцѣнить теперь сына.

Занятый своею торговлей, Гордѣй Александровичъ въ прежнее время мало обращалъ вниманія на свою семью. Въ своихъ отношеніяхъ къ Марѳѣ Игнатьевнѣ онъ придерживался извѣстнаго мнѣнія: «Что съ бабы требовать? Баба, такъ баба и есть». Жена въ торговыя дѣла не мѣшалась, а онъ не мѣшался въ хозяйство. На воспитаніе сына, пока онъ былъ маленькимъ, Гордѣй Александровичъ тоже не обращалъ особеннаго вниманія, я Гриша росъ подъ вліяніемъ матери; отцу мальчикъ казался тихимъ, добрымъ и разсудительнымъ. Отдавъ потомъ сына въ Москву въ пансіонъ, а затѣмъ въ академію, Гордѣй Александровичъ совсѣмъ потерялъ его изъ виду. Онъ зналъ, что сынъ учится хорошо, худаго про него не слышно, чего же больше? Зимой онъ видался съ сыномъ только когда тотъ пріѣзжалъ домой на святки и на Пасху, а лѣтомъ и еще меньше, такъ какъ рѣдко бывалъ лѣтомъ дома. Теперь же Гордѣю Александровичу пришлось близко узнать своихъ домашнихъ, потому что пришлось проводить вмѣстѣ всѣ вечера и говорить уже о предметахъ болѣе важныхъ, чѣмъ прежде: приходилось подумать и о будущности сына. Чѣмъ больше присматривался старикъ къ Григорію Гордѣичу, тѣмъ больше казалось ему, что сынъ, хотя и кончилъ курсъ въ академіи съ золотою медалью, а куда какъ не далекъ. Гордѣй Александровичъ слыхалъ отъ сына, что онъ учился политической экономіи, а, между тѣмъ, при разговорахъ съ сыномъ старику казалось, что тотъ не умѣетъ оцѣнить по достоинству самыхъ обыденныхъ явленій экономической жизни родины, которыя постоянно интересовали Гордѣя Александровича: старикъ любилъ почитать газеты и потолковать о всякихъ экономическихъ вопросахъ, большею частью здраво, не поддаваясь легко чужимъ мнѣніямъ, но и не уставая хвалить, если встрѣчалось что-нибудь такое, что ему казалось практичнымъ. Григорій Гордѣичъ, наоборотъ, совсѣмъ, повидимому, не интересовался экономическими вопросами, и если еще могъ бы, по старой памяти, отвѣтить урокъ изъ политической экономіи, то никакъ не зналъ, какое можно сдѣлать примѣненіе своихъ знаній къ вопросамъ, представлявшимся въ жизни. Въ газетахъ его больше интересовалъ дневникъ происшествій, чѣмъ передовыя статьи; онъ охотнѣе читалъ списокъ пріѣхавшихъ и выбывшихъ (между ними попадались чиновныя особы), чѣмъ биржевые бюллетени. У Гордѣя Александровича скоро составилось убѣжденіе, что мечтанія сына о чиновной карьерѣ не уйдутъ дальше мечтаній; что онъ можетъ сдѣлаться хорошимъ исполнителемъ, но никогда самъ ничего не выдумаетъ; что въ службѣ Григорія Гордѣича занимаетъ гораздо больше декоративная сторона, чѣмъ дѣловая. Чинъ, орденъ, названіе должности, — вотъ что, казалось ему, привлекало вниманіе сына, а не самое дѣло, связанное съ извѣстною должностью. Марѳа Игнатьевна, какъ женщина недалекая, вѣровала въ то, что современемъ ея Гриша будетъ и важнымъ чиновникомъ, — можетъ быть даже губернаторомъ, — и на богатой помѣщицѣ женится. Но Гордѣй Александровичъ смотрѣлъ на дѣло иначе. «Не знаю, какъ въ чиновничьемъ дѣлѣ, — разсуждалъ онъ, — а по нашему, по торговому, на одномъ послушаніи начальству далеко не уѣдешь: нужно сколько-нибудь и снетки въ дѣлѣ имѣть, и своимъ умишкомъ ворочать; не то всю жизнь подручнымъ пробудешь». Относительно богатыхъ невѣстъ онъ тоже сильно сомнѣвался.

— Деньги къ деньгамъ, говорятъ, идутъ, — отвѣчалъ онъ Марѳѣ Игнатьевнѣ, когда она заговаривала съ нимъ о женитьбѣ сына. — Вотъ если бы сынъ торговлей занялся, да люди бы видѣли, что въ немъ прокъ будетъ, тогда, конечно, охотно бы всякій купецъ его въ зятья взялъ; а на молодаго чиновника у насъ купцы и смотрѣть не захотятъ.

И тяжело было старику думать, что изъ того нищенскаго положенія, въ которомъ они теперь находились, не выбраться ему до гробовой доски. Онъ еще болѣе упалъ духомъ, сталъ неразговорчивъ и только по временамъ брюзжалъ.

— Марѳа Игнатьевна! это ты цвѣты то купила? — ворчитъ Гордѣй Александровичъ, сидя за чаемъ и замѣтивъ на окнѣ вновь купленные латанію и китайскій розанъ. — Зря деньги тратишь.

— Ну тебя! — разсердившись, отвѣчаетъ Марѳа Игнатьевна. — Самъ же говоришь, что у насъ неприглядно да скучно, а вотъ украсила квартиру, такъ ворчишь.

— Не велико украшеніе, а по нашимъ средствамъ надо каждый грошъ сберегать.

— Ну, ладно ужь! Не на твои, на свои купила.

(Кромѣ трехъ тысячъ рублей, отданныхъ ей мужемъ, у Марѳы Игнатьевны есть еще два билета выигрышнаго займа, и проценты со всѣхъ этихъ денегъ идутъ въ ея безотчетное распоряженіе).

— Ты вотъ самъ-то тратишь зря, такъ это не говоришь, — продолжаетъ она, немного помолчавъ. — Небось двѣ газеты выписываешь.

— А, что съ тобой толковать! — обрываетъ ее старикъ.

Напившись чаю, Гордѣй Александровичъ уходитъ къ себѣ въ комнату и принимается дочитывать газеты, бѣгло просмотрѣнныя утромъ. Получаетъ онъ Голосъ и Биржевыя Вѣдомости и прочитываетъ все, кромѣ беллетристики и отчета о театрѣ. Григорій Гордѣичъ тоже беретъ газеты, но вчерашнія, и читаетъ все, но, главнымъ образомъ и прежде всего, беллетристику, фельетонъ, отчеты о театрѣ и дневникъ происшествій. Книгъ Григорій Гордѣичъ теперь совсѣмъ не читаетъ — некогда: день на службѣ, а вечеръ заполняется газетами.

V.

И долго жили такъ Гордѣевы почти неизмѣнно изо дня въ день.

Знакомствъ у нихъ не было никакихъ.

Гордѣй Александровичъ не хотѣлъ приглашать своихъ сослуживцевъ, потому что еще не такъ давно они не смѣли садиться въ его присутствіи, когда онъ приходилъ въ качествѣ гостя къ своему теперешному хозяину; старикъ былъ горденекъ, и угощать и подчивать «молодцовъ» ему было бы тяжело. А знакомые купцы были ему не пара: угощать ихъ нечѣмъ и принять, какъ слѣдуетъ, негдѣ. Сначала нѣкоторые и побывали по разу, по два, а потомъ и отстали.

У Марѳы Игнатьевны въ цѣломъ Петербургѣ знакомыхъ ни души.

Григорій Гордѣичъ и на службѣ остался такимъ же одинокимъ, какимъ былъ въ академіи. Здѣсь, кромѣ прежней застѣнчивости и нелюдимости, присоединились и соображенія чисто-денежнаго свойства. Тридцати рублей жалованья не хватало ему даже на проживаніе. Онъ отдавалъ двадцать рублей родителямъ за квартиру и содержаніе, а десять рублей шли на разныя мелочи, табакъ, починку платья и т. п. Григорій Гордѣичъ соображалъ, что для его родителей каждый рубль былъ теперь очень дорогъ, и понималъ, что за свои двадцать рублей онъ поучаетъ отъ нихъ больше, чѣмъ можно требовать, а такъ какъ поддержаніе знакомствъ было сопряжено съ угощеніями, то онъ и откладывалъ это до болѣе благопріятнаго времени.

«Да и не стоитъ пока особенно-то и хлопотать, чтобы съ моими сослуживцами компанію водить, — думалъ Григорій Гордѣичъ. — Съ кѣмъ познакомился поближе, все народъ мелкота, а которые повыше, какъ ихъ пригласить? Обстановка не та. Надо будетъ потерпѣть, подождать».

На деньги, подаренныя ему отцомъ при поступленіи на службу, Григорій Гордѣичъ завелъ себѣ очень приличный костюмъ. Онъ купилъ сначала небольшую мягкую шляпу съ широкими полями, но скоро перемѣнилъ ее на цилиндръ, съ которымъ уже никогда затѣмъ не разставался. Тоненькая тросточка была необходимою принадлежностью прогулокъ Григорія Гордѣича, а на случай дурной погоды онъ обзавелся маленькимъ шелковымъ, спеціально праздничнымъ зонтикомъ.

Григорій Гордѣичъ пойдетъ по Большой Морской и Невскому. Гуляетъ онъ съ сознаніемъ всей важности совершаемаго процесса. Онъ не просто гуляетъ, онъ ищетъ «случая». Онъ старается держаться по возможности элегантно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, степенно: думаетъ и встрѣчающихся барышенъ плѣнить, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, надѣется попасть на глаза какому-нибудь своему начальству и выглядѣть при этомъ возможно солиднѣе. Ему кажется, что онъ не простой смертный; что если теперь онъ еще только начинающій сверхштатный чиновникъ, то, вѣдь, въ будущемъ онъ дѣйствительный статскій совѣтникъ! Эта важность занимаемаго имъ общественнаго положенія заставляетъ его заблаговременно заботиться о своей особѣ и стараться сохранить солидность своего поведенія и даже манеръ чистыми и незапятнанными до того вожделѣннаго момента, когда онъ въ дѣйствительности будетъ дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ. Въ каждомъ движеніи гуляющаго Григорія Гордѣича, въ его ласково-спокойномъ взглядѣ на прошедшую мимо красавицу-барышню, въ почтительно-солидномъ взглядѣ на генерала, которому онъ уступаетъ дорогу, въ осторожномъ поворачиваніи головы, точно она у него на хрупкой стеклянной шеѣ, въ размѣренномъ движеніи руки съ тросточкой, — во всемъ, рѣшительно во всемъ видно, что этотъ молодой человѣкъ гуляетъ не спроста: онъ прогуливаетъ особу будущаго дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Правда, иногда встрѣтится хорошенькая «мамзюлька» сомнитѣльнаго поведенія, и фантазія увлечетъ Григорія Гордѣича прямо съ Невскаго проспекта въ ея объятія; степенное выраженіе лица на мгновеніе потеряется, глаза примутъ масляный видъ; но Григорій Гордѣичъ тотчасъ опомнится и снова съ прежнею торжественностью продолжаетъ свою прогулку.

Изрѣдка Григорій Гордѣичъ ходитъ въ театръ. Онъ предпочитаетъ балетъ. Но Григорій Гордѣичъ знаетъ, что въ высшихъ чиновныхъ сферахъ въ модѣ итальянская опера; и онъ, чтобы не быть профаномъ въ разговорѣ объ оперѣ, идетъ слушать итальянцевъ. И здѣсь онъ не столько наслаждается музыкой, сколько соображаетъ, что нужно замѣтить и запомнить, чтобы не показаться невѣждой, если придется въ какомъ-нибудь блестящемъ (непремѣнно блестящемъ!) обществѣ вести галантный (непремѣнно галантный!) разговоръ объ оперѣ. За то съ профанами онъ не хотѣлъ и разговаривать «о возвышенныхъ предметахъ».

— Ну, что, Гришура, хорошо ли въ оперѣ-то? Разскажи-ка, что тамъ видѣлъ, — спроситъ его иногда Марѳа Игнатьевна.

— Конечно, очень хорошо, мамаша, — нехотя отвѣтитъ Григорій Гордѣичъ. — Да какъ вамъ это разсказать? Это надо видѣть и слышать; да еще, кромѣ того, понимать надо… Разсказать это вамъ нельзя; да и вы не поймете всего… Сходите какъ-нибудь въ оперу.

— Ну, ужь куда мнѣ. Не къ чему. Что по пустому деньги тратить. Сижу, ладно, и дома. Ты ужь ходи лучше, набирайся ума-то.

VI.

Прошло нѣсколько лѣтъ, скучныхъ, однообразныхъ и ничѣмъ особеннымъ не ознаменовавшихся въ жизни Гордѣевыхъ.

Главнѣйшимъ событіемъ этого времени было то, что Григорій Гордѣичъ получилъ нѣсколько лучшее мѣсто въ банкѣ. Хотя онъ остался все еще не имѣющимъ чина канцелярскимъ служителемъ, но жалованье сразу почти удвоилось, так что онъ имѣлъ теперь уже около пятидесяти рублей въ мѣсяцъ.

Увеличеніе жалованья мало измѣнило образъ жизни Григорія Гордѣича. По взаимному соглашенію было рѣшено, что онъ за квартиру и столъ прибавитъ родителямъ противъ прежняго лишнихъ только пять рублей, такъ что у него оставалось около двадцати пяти рублей въ мѣсяцъ на разные расходы. Но Григорій Гордѣичъ не позволялъ себѣ расходовать всѣ эти деньги. Онъ былъ вообще очень бережливъ и даже изъ тѣхъ скудныхъ средствъ, которыя имѣлъ раньше, всегда ухитрялся откладывать что-нибудь въ копилку. Теперь же онъ могъ это дѣлать систематически, и мало-по-малу рубли въ копилкѣ превращались въ десятки, десятки обратились въ сотни.

Когда онъ дошелъ до третьей сотни, то рѣшился заказать себѣ фрачную пару. До сихъ поръ, въ тѣхъ случаяхъ, когда ему былъ нуженъ фракъ, чтобы поздравить начальство въ Новый годъ или на Пасхѣ, онъ бралъ его на прокатъ.

«Теперь надо сшить свой, — думалъ Григорій Гордѣичъ, — а то вдругъ куда-нибудь къ начальству на балъ пригласятъ… а прокатные фраки сидятъ всегда безобразно: гдѣ бы какой-нибудь барышнѣ понравиться, глядишь, неловкимъ покажешься, и изъ-за фрака всю карьеру можно испортить».

Фракъ былъ заказанъ и вышелъ на славу.

Но такъ какъ въ скоромъ времени никакого приглашенія иа балъ не было, то Григорій Гордѣичъ, какъ только портной принесъ фракъ, надѣлъ его въ первое же затѣмъ воскресенье дома, съ утра, и гулялъ въ немъ по своей комнатѣ.

Люди рѣдко бываютъ довольны тѣми благами, которыя выпадаютъ на ихъ долю, и всегда жаждутъ большаго. Увы, и Григорій Гордѣичъ оказался недовольнымъ. Не успѣлъ онъ пройтись въ новомъ фракѣ раза два отъ окна къ двери и обратно, какъ уже сталъ мечтать о большемъ. «Черный фракъ, это что! — разсуждалъ онъ самъ съ собой. — Не суть важно, какъ говорилъ нашъ учитель исторіи. А вотъ мундиръ современемъ сошью, съ золотымъ шитьемъ. А потомъ трехуголку… съ перомъ… чортъ возьми!… и шпагу!…»

И Григорій Гордѣичъ похлопалъ себя рукой по бедру.

«А ордена?!»

Тутъ Григорій Гордѣичъ внезапно ударилъ себя ладонью на лбу и бросился къ письменному столику. Онъ отперъ одинъ изъ ящиковъ, досталъ оттуда маленькій футлярчикъ и вынулъ изъ него тщательно завернутую въ папиросную бумагу золотую медальку на красной шелковой ленточкѣ. Это была та самая, которую онъ получилъ изъ коммерческой академіи. Онъ продѣлъ медальку въ петличку фрака и подошелъ въ стоявшему на коммодѣ зеркальцу. Вѣроятно, онъ остался не совсѣмъ доволенъ своими наблюденіями, потому что переставилъ зеркальце на письменный столикъ и, отойдя на нѣкоторое разстояніе, смотрѣлъ на себя издали.

Потомъ онъ на минуту задумался, подошелъ къ стоявшему въ углу чемоданчику съ книгами, сталъ рыться въ немъ и досталъ небольшую сѣренькую книжечку; это были правила московской академіи коммерческихъ наукъ. На первой же страницѣ Григорій Гордѣичъ прочиталъ: «Дѣти потомственныхъ почетныхъ гражданъ, окончившія, при весьма хорошемъ поведеніи, полный курсъ ученія, награждаются при выходѣ, за особенно отличные успѣхи, малыми золотыми медалями, для ношенія въ петлицѣ на анненской лентѣ, а другіе — большими и малыми серебряными медалями, сообразно ихъ достоинству».

«Хорошо, что папаша потомственный почетный гражданинъ, — подумалъ Григорій Гордѣичъ, — вотъ и буду теперь какъ будто съ орденомъ ходить!»

И Григорій Гордѣичъ самодовольно встряхнулъ борть фрака съ медалькой въ петличкѣ.

«А будь папаша какой-нибудь разночинецъ, и пришлось бы за всѣ мои успѣхи въ наукахъ хранить въ чемоданѣ простую серебряную медаль».

Онъ прошелся по комнатѣ и еще разъ посмотрѣлся въ зеркальце. Потомъ онъ заперъ дверь въ заду, досталъ изъ картонки цилиндръ и, надѣвъ его на голову, всталъ передъ зеркальцемъ въ скромную, но не лишенную сознанія собственнаго достоинства позу.

«А что, если сняться въ этомъ видѣ? — подумалъ Григорій Гордѣичъ. — Снимусь, непремѣнно снимусь!»

И въ слѣдующее воскресенье онъ былъ уже у фотографа, который благополучно увѣковѣчилъ на маленькихъ карточкахъ изображеніе и медальки въ петличкѣ, и фрака, и самого Григорія Гордѣича, и даже цилиндра, который Григорій Гордѣичъ держалъ на этотъ разъ въ правой рукѣ. Къ не счастію, цилиндръ, попавъ на первый планъ фотографіи, вышелъ нѣсколько великоватъ, такъ что, глядя на карточку, можно было подумать, что голова Григорія Гордѣича помѣщалась въ этотъ цилиндръ совсѣмъ съ ушами.

Когда карточки были готовы, Григорій Гордѣичъ повѣсилъ по одной въ «кабинетѣ» и въ «залѣ», купивъ для этой цѣли двѣ бронзовыхъ рамки, и одну карточку «вручилъ» отцу. Оставались еще три, которыя назначались для подарка «невѣстамъ».

Марѳа Игнатьевна насмотрѣться не могла на «портреты» своего Гришуры и каждый день собственноручно вытирала пыль съ бронзовыхъ рамокъ.

Прошелъ не одинъ мѣсяцъ, а никакого приглашенія на балъ ни отъ начальства, ни отъ сослуживцевъ Григорій Гордѣичъ не получалъ. Хотя теперь онъ уже и искалъ знакомствъ, но до сихъ поръ составить ихъ какъ-то не съумѣлъ. То онъ стѣснялся не могъ преодолѣть своей застѣнчивости, то ему люди не нравились, то онъ боялся быть вовлеченнымъ въ картежную игру, то снова встрѣчались препятствія вслѣдствіе денежныхъ разсчетовъ. Да и имъ никто не интересовался: всѣмъ онъ казался такимъ скучнымъ, такимъ не интереснымъ человѣкомъ. Фракъ, новый фракъ, съ сооруженіемъ котораго соединено было немала сладкихъ мечтаній, висѣлъ праздно въ углу шкафа, завернутый въ простыню и заколотый булавками.

Опера теперь уже начала немного нравиться Григорію Гордѣичу и помимо желанія пріобрѣсти тему для разговора: въ театрѣ было во всякомъ случаѣ веселѣе, чѣмъ въ его «кабинетѣ». Но если сегодня онъ былъ въ оперѣ, то на завтра вечеръ, проведенный дома, казался ему еще тоскливѣе и несноснѣе. Потребность въ удовольствіяхъ и развлеченіяхъ не могла не сказываться среди однообразія его повседневной жизни. Между тѣмъ, билеты въ оперу доставались съ большимъ трудомъ и обходились очень дорого; въ драматическій театръ его никогда не тянуло; идти было некуда; сидѣть дома скучно. Надо было что-нибудь придумывать.

Григорій Гордѣичъ слыхалъ объ увеселительныхъ заведеніяхъ «Эльдорадо» и «Марцинкевича».

«Попробовать развѣ сходить туда? — думалъ Григорій Гордѣичъ. — Говорятъ, тамъ весело. Только вотъ бѣда: пьянство тамъ. Какъ разъ прорвешься и закутишь на нѣсколько дней. А то бы хорошо. Всего полтинникъ, или еще только тридцать копѣекъ за входъ. Да зачѣмъ же непремѣнно кутить? Можно и такъ провести вечеръ; тамъ представленія есть, можно посмотрѣть на танцующихъ… Не все же одни пьяные туда ходятъ. Пойду, непремѣнно пойду… А пить не буду и отлично время проведу. Все-таки, я тамъ къ обществу, къ баламъ привыкать буду».

Долго не могъ онъ рѣшить вопроса, въ какомъ костюмѣ идти въ эти заведенія. Ему казалось, что всего лучше во фракѣ; но, зная, что этотъ костюмъ не всегда умѣстенъ, онъ не рѣшался надѣть его.

— Однако, на балы всегда во фракахъ ѣздятъ. Я, напримѣръ, могъ бы ѣхать, положимъ, куда-нибудь на балъ… и по пути заѣхать въ «Эльдорадо». Такъ и сдѣлаю: надѣну на первый разъ фракъ, поѣду раньше и долго сидѣть не буду, пускай подумаютъ, что я проѣздомъ на балъ.

И Григорій Гордѣичъ вскорѣ посѣтилъ «Эльдорадо» и «Марцинкевича». Онъ не только убѣдился, что фракъ тамъ не нуженъ, но со втораго посѣщенія почувствовалъ себя тамъ такъ же свободно, какъ у себя домамъ халатѣ. Побывавъ по нѣскольку разъ въ томъ и другомъ заведеніи, онъ, наконецъ, даже абонировался въ «Эльдорадо» и нѣкоторое время посѣщалъ его раза два, три въ недѣлю.

Онъ, однако, сдержалъ данное себѣ слово и ничего не пилъ, посѣщая этотъ «знаменитый» въ свое время танцклассъ. Надо было удивляться, какъ могъ онъ проводить тамъ по нѣскольку вечеровъ сряду, не выпивъ даже ни одной бутылки пива. Онъ стоялъ передъ эстрадой, на которой распѣвались шансонетки или ломались клоуны; или сидѣлъ въ углу и смотрѣлъ на танцующія пары, наслаждаясь чужимъ весельемъ; или ходилъ изъ комнаты въ комнату, курилъ папиросу за папиросой, и лицо его сохраняло въ теченіе всего вечера такое невозмутимо-спокойное выраженіе, что посторонній наблюдатель, глядя на него, могъ бы подумать, что этотъ человѣкъ пришелъ сюда не по собственному желанію, а по обязанностямъ службы. Даже дѣвицы, такъ свободно обращающіяся къ каждому мужчинѣ съ просьбой угостить, какъ-то сторонились отъ него, хотя въ выраженіи его лица не было ни малѣйшей суровости, а только одно спокойствіе. А, между тѣмъ, въ мечтахъ Григорія Гордѣича проносились въ это время картинки самаго игриваго свойства, и бывали минуты, когда онъ готовъ былъ «прорваться», пуститься въ плясъ и угостить «мамзюльку», но онъ сдерживалъ свои порывы и заставлялъ себя быть «благоразумнымъ». «Развлекаться необходимо, — соображалъ онъ, — но надо быть благоразумнымъ и бережливымъ, бережливымъ прежде всего. Нужно разсчитывать, что впереди, когда улучшится положеніе и женишься, понадобятся и силы, и деньги».

И онъ берегъ себя для будущаго.

Но, придя домой далеко за полночь, Григорій Гордѣичъ засыпалъ не вдругъ. Разгоряченное воображеніе продолжало работать, и онъ по нѣскольку часовъ лежалъ въ постели, покрывшись съ головой толстымъ ваточнымъ одѣяломъ, открытыми глазами уставившись въ непроницаемую тьму. И тьма смѣнялась сначала неясными цвѣтными пятнами, пестрыми кругами; а потомъ открывалась цѣлая серія картинъ, которыя онъ вызывалъ силою воображенія.

Какъ ни былъ склоненъ Григорій Гордѣичъ къ мечтаніямъ, какъ ни часто поддерживала его Марѳа Игнатьевна своими разговорами о богатыхъ невѣстахъ, однако, не видя въ теченіе очень длиннаго промежутка времени ни малѣйшаго движенія по пути къ осуществленію своихъ мечтаній, стоя, такъ сказать, на точкѣ замерзанія, Григорій Гордѣичъ невольно сталъ испытывать нѣкоторое разочарованіе.

Какъ яркій лучъ свѣта среди этихъ сумерекъ блеснуло ему только однажды за это время приглашеніе на «балъ». Одинъ изъ бухгалтеровъ государственнаго банка справлялъ разъ, какъ-то особенно торжественно, свои именины и для большаго оживленія вечера пригласилъ къ себѣ нѣсколько человѣкъ своихъ сослуживцевъ изъ молодежи. Въ число приглашенныхъ попалъ и Григорій Гордѣичъ; хотя до этого времени онъ и не бывалъ у бухгалтера, но теперь, вѣроятно, потому, что онъ былъ всегда очень прилично одѣтъ и имѣлъ вообще видъ изящнаго молодаго человѣка, бухгалтеръ остановилъ на немъ свое вниманіе.

Въ назначенный день и часъ Григорій Гордѣичъ облекся въ свой «новый» фракъ, повязалъ бѣлый галстухъ, положилъ въ карманъ бѣлыя перчатки и, надѣясь не ударить въ грязь лицомъ, явился на вечеръ первымъ.

Хозяйка, жена бухгалтера, была далеко не рада такому раннему гостю, тѣмъ болѣе, что мужъ ея отправился въ магазины за покупками для вечера и еще не успѣлъ вернуться.

Семейство бухгалтера состояло, кромѣ его и жены, еще изъ дочери, худосочной барышни лѣтъ восемнадцати, умѣвшей говорить только «да» и «нѣтъ», и сына, гимназиста втораго класса. Сама бухгалтерша была бойкая, говорливая особа, которая, какъ говорится, за словомъ въ карманъ не полѣзетъ; но и ей стоило немалаго труда занимать Григорія Гордѣича и поддерживать съ нимъ разговоръ. А Григорій Гордѣичъ, какъ ни напрягалъ свой мозгъ, какъ нарочно не могъ выжать изъ себя никакихъ рѣчей. Похваливъ Патти, похваливъ Лукку, онъ уже рѣшительно не зналъ, что сказать и объ оперѣ, на которую всегда возлагалъ надежды въ подобномъ случаѣ. Хотѣлъ было сказать, что наверху, въ четвертомъ ярусѣ, очень жарко, да счелъ за лучшее умолчать, думая, что это мѣсто, пожалуй, покажется слишкомъ высоко.

Наконецъ, вернулся и самъ бухгалтеръ и выручилъ жену, начавъ съ Григоріемъ Гордѣичемъ разговоръ о его занятіяхъ въ банкѣ. Затѣмъ одинъ за другимъ стали собираться и гости. Тутъ были разныя чиновницы съ дочерьми, студенты, путейцы, двѣ консерваторки, какая-то классная дама съ дочерью, какой-то молодой докторъ, два офицера и нѣсколько банковскихъ чиновниковъ. Всѣмъ было весело и всѣ вели самый оживленный разговоръ, не прерывавшійся ни на минуту. Григорій Гордѣичъ скоро стушевался на задній планъ, а когда начались танцы, то онъ, вмѣстѣ съ двумя другими мужчинами, остался безъ дамы. Однако, потомъ хозяинъ, изъ вѣжливости, доставилъ Григорію Гордѣичу возможность протанцовать двѣ кадрили, и онъ танцовалъ одинъ разъ съ высокою худощавою блондинкой, которой онъ всѣ пять антрактовъ между фигурами кадрили расхваливалъ Патти, а другой разъ съ низенькою полною брюнеткой, на долю которой достались похвалы Луккѣ.

Ни брюнетка, ни блондинка не понравились Григорію Гордѣичу; но, тѣмъ не менѣе, онѣ долго послѣ этого вечера не выходили у него изъ памяти. Вообще этотъ вечеръ, казалось, открывалъ ему новыя перспективы, представлялся ступенью, чрезъ которую онъ перейдетъ къ цѣлому ряду знакомствъ, и бухгалтерша обомлѣла отъ ужаса, когда въ одно изъ ближайшихъ же за именинами воскресеній Григорій Гордѣичъ въ семь часовъ вечера пришелъ къ нимъ въ гости. Мужа опять не было дома, а ей было не до гостей: она была не совсѣмъ здорова; у нихъ вчера долго играли въ карты и сегодня у ней былъ легкій мигрень. Но гость пришелъ и дѣлать было нечего: хозяйка велѣла подать самоваръ.

— Вы крѣпкій или слабый пьете? — обратилась она къ Григорію Гордѣичу, наливая чай.

— Покрѣпче; нахожу это полезнымъ для воображенія; говорятъ, чай къ поэзіи настраиваетъ, — сладко улыбаясь, отвѣтилъ Григорій Гордѣичъ.

— А вы любите поэзію? — спросила хозяйка.

— Какже-съ. Развѣ можно не любить, напримѣръ, стихи… романсы?

— Вы стиховъ не пишете?

— Нѣтъ еще…

— А думаете?

— Можетъ быть.

«А что, чортъ возьми, попробовать развѣ стихи написать?» — мелькнуло у него въ головѣ.

Послѣ небольшой паузы Григорій Гордѣичъ отъ стиховъ и романсовъ перешелъ въ оперѣ и принялся опять за Патти и Лукку, хотя еще въ прошлое посѣщеніе исчерпалъ эту тему до конца. Хозяйка, въ свою очередь, старалась поддерживать разговоръ о чемъ только могла. Ея дѣти сидѣли тутъ же за столомъ и молчали. Сынъ читалъ какую-то книгу, а дочь что-то вязала и только отвѣтила раза два на предложенные ей Григоріемъ Гордѣичемъ вопросы, что-то вродѣ того, «любитъ ли она оперу» или «гуляетъ ли въ два часа дня по Морской и Невскому».

Когда Григорій Гордѣичъ выпилъ три стакана крѣпкаго чая, хозяйка, протягивая къ нему руку за пустымъ стаканомъ, сказала:

— Вамъ еще?

— Позвольте.

— Крѣпкаго?

— Да-съ.

«Чтобъ тебя чортъ побралъ!» — подумала хозяйка и съ досадой положила въ чайникъ три ложки свѣжаго чая.

Разговоръ продолжался вяло, да и то хозяйкѣ, которая не могла переносить тягостныхъ паузъ, пришлось вести его почти одной: она, несмотря на головную боль, придумывала всевозможныя темы, разсказывала все, что приходило въ голову, а Григорій Гордѣичъ почтительно и внимательно слушалъ, отдавая въ душѣ справедливость ея уму и любви къ разговорамъ. Онъ выпилъ уже семь стакановъ крѣпкаго чая, но воображеніе его дѣйствовало, покрежнему, слабо. Убаюкиваемый новымъ для него впечатлѣніемъ дамской болтовни, онъ и не старался прерывать хозяйку и чувствовалъ себя какъ нельзя лучше въ пассивной роли слушателя.

Часы пробили девять.

«Господи! — подумала барыня, — какъ еще рано».

Ей казалось, что она уже просидѣла съ Григоріемъ Гордѣичемъ цѣлую вѣчность.

Когда, наконецъ, пробило одиннадцать и Григорій Гордѣичъ, не дождавшись возвращенія самого бухгалтера, ушелъ, бухгалтерша, проводивъ его, чуть не упала въ обморокъ отъ утомленія и распорядилась, чтобы на будущее время прислуга, при приходѣ этого гостя, говорила, что господъ нѣтъ дома.

На другой день ея супругъ, при встрѣчѣ съ Григоріемъ Гордѣичемъ въ банкѣ, раскланялся съ нимъ весьма сухо и подъ предлогомъ массы дѣла отказался отъ всякихъ разговоровъ, а послѣ занятій поспѣшилъ уйти, избѣжавъ новой встрѣчи съ Григоріемъ Гордѣичемъ.

А Григорій Гордѣичъ, вернувшись со службы и соснувъ послѣ обѣда, попросилъ Марѳу Игнатьевну подать ему вечерній чай въ его «кабинетъ», ссылаясь на то, что ему нужно работать, и принялся сочинять стихи.

Онъ очинилъ заново карандашъ, оторвалъ полъ-листа чистой бумаги, приготовилъ резинку, закурилъ папиросу и началъ думать.

Но ничего, рѣшительно ничего не придумывается.

Онъ грызетъ карандашъ, откидывается на спинку стула и устремляетъ глаза въ потолокъ.

Ничего. Хоть бы намекъ на риѳму!

Въ головѣ оказывается абсолютная пустота.

VII.

— Наконецъ, мамаша, я осчастливленъ вниманіемъ фортуны, — заявилъ однажды Григорій Гордѣичъ, возвратясь со службы домой въ блаженномъ настроеніи духа. — Можете поздравить меня.

— Опять прибавку получилъ? — спросила мать.

— Нѣтъ-съ!

— Что же?

— Угадайте.

— Невѣсту нашелъ?

— Нѣтъ-съ!

— Такъ что же? Говори.

— Угадайте.

Изъ другой комнаты показался Гордѣй Александровичъ, вернувшійся домой немного ранѣе сына и услыхавшій этотъ разговоръ.

— Ну, чего угадывать-то? Говори дѣломъ. Чинъ, что ли, получилъ? — спросилъ старикъ.

— Чинъ-съ коллежскаго регистратора.

— Ну, поздравляю. Дай Богъ, — довольно равнодушно сказалъ Гордѣй Александровичъ, здороваясь съ сыномъ за руку.

Марѳа Игнатьевна прослезилась и поцѣловала сына.

Григорій Гордѣичъ пожелалъ чѣмъ нибудь отпраздновать «вступленіе въ сословіе дворянъ», какъ онъ называлъ свое производство въ коллежскіе регистраторы. Рѣшено было «дать обѣдъ» для нѣкоторыхъ изъ его сослуживцевъ.

Изъ приглашенныхъ явились только двое: помощникъ кассира и одинъ изъ младшихъ чиновниковъ. Григорій Гордѣичъ во фракѣ, бѣломъ галстухѣ и съ медалькой въ петлицѣ церемонно встрѣтилъ ихъ при входѣ въ «залу». Долго поджидалъ онъ потомъ прихода другихъ гостей, но, наконецъ, когда уже пробило пять часовъ, а стѣнные часы Марѳы Игнатьевны отставали на цѣлыхъ пятнадцать минутъ, ждать было невозможно; и безъ того уже въ бутылкѣ тенерифа, которую съ закусочнаго стола предполагалось составить на обѣденный, не оставалось ни капли, и то уже Петровна бѣгала въ лавочку за второю селедкой, и безъ того уже Гордѣй Александровичъ, выпившій болѣе другихъ, начиналъ хмуриться и ворчать.

Обѣдъ прошелъ довольно скучно. Григорій Гордѣичъ, порядкомъ подвыпившій, былъ, видимо, огорченъ отсутствіемъ не явившагося бухгалтера и что-то все думалъ; Гордѣй Александровичъ, совсѣмъ захмѣлѣвшій, упорно молчалъ; Марѳа Игнатьевна суетилась, поминутно выбѣгая изъ-за стола въ кухню и снова возвращаясь на свое мѣсто; помощникъ кассира морщился, глядя на пригорѣлыя котлеты, а другой гость апатично смотрѣлъ на всѣхъ и апатично всѣмъ улыбался. Разговоръ ограничивался отрывочными фразами, предложеніемъ скушать, выпить, повторить, благодареніями за предложеніе, одобреніемъ кушаній, отказомъ повторить и т. п.

Наконецъ, поданы были на подносѣ бокалы, и Григорій Гордѣичъ собственноручно наполнилъ ихъ тотинскимъ. Помощникъ кассира хотѣлъ встать, чтобъ поздравить виновника торжества, но Григорій Гордѣичъ, приложивъ палецъ къ губамъ, сдѣлалъ почтенному гостю знакъ, чтобъ онъ остался на мѣстѣ, и, взявъ свой бокалъ, всталъ, упираясь одною рукой объ столъ.

— Теперь, господа, позвольте сказать рѣчь, — началъ онъ, не совсѣмъ отчетливо выговаривая слова и дѣлая паузы, чтобъ подавить мучившую его икоту, — потому что въ торжественномъ случаѣ должна говориться рѣчь, а у меня сегодня день торжественный.

Тутъ Григорій Гордѣичъ, очевидно, что-то забылъ и, стараясь припомнить, сдѣлалъ новую большую паузу.

— Я сегодня праздную, — продолжалъ онъ, — полученіе перваго чина и пригласилъ васъ, господа, подѣлиться со мной радостью и скромною трапезой. Я надѣюсь, что и вы… со мной радуетесь. Я желаю, чтобъ впредь, служа государству, я находилъ бы утѣшеніе и для себя въ наградахъ чинами и повышеніемъ въ должностяхъ… Мы, чиновники, стараемся о процвѣтаніи нашего отечества и неутомимо трудимся для блага его… и за это высшая власть награждаетъ насъ. Я готовъ… и буду служить… всегда честно… и надѣюсь, что это… будетъ оцѣнено… и современемъ надѣюсь принести достаточно заслугъ… отечеству… и быть произведенъ за это… и въ дѣйствительные… совѣтники. Въ этой, такъ сказать, маленькой комнаткѣ…

У Гордѣя Александровича, молча сидѣвшаго рядомъ съ сыномъ, показались слезы. Помощникъ кассира снисходительно глядѣлъ на это проявленіе родительскаго умиленія, какъ онъ думалъ.

Но тутъ произошло нѣчто такое, чего никто не ожидалъ и что въ конецъ испортило и безъ того недостаточно веселое расположеніе духа обѣдавшихъ.

При послѣднихъ словахъ Григорія Гордѣича Гордѣй Александровичъ, склонивъ голову на столъ и припавъ лбомъ къ рукѣ сына, всхлипнулъ. Пауза, сдѣланная въ это время Григоріемъ Гордѣичемъ, была очень продолжительна; онъ два раза икнулъ.

— Гриша!… глупъ ты! — сквозь слезы произнесъ вдругъ захлебывающимся голосомъ Гордѣй Александровичъ.

Не найти словъ, чтобы передать то впечатлѣніе, которое произвели эти слова на присутствовавшихъ. Марѳа Игнатьевна какъ-то вдругъ заерзала на своемъ стулѣ, оглянулась на обѣ стороны и, совсѣмъ растерявшись, вскочила и побѣжала въ кухню. Но, выйдя лишь въ комнату мужа, она замерла на одномъ мѣстѣ и тупо смотрѣла въ стѣну. Помощникъ кассира потупилъ глаза, поправилъ галстухъ и сталъ свертывать въ трубочку кончивъ салфетки. Другой гость, молодой чиновникъ, какъ слушалъ Григорія Гордѣича, смотря ему въ глаза и улыбаясь, такъ и остался съ тою же миной и только чуть-чуть открылъ ротъ; но потомъ вдругъ спохватился, взглянулъ искоса на помощника кассира и, надувши губы, сталъ смотрѣть подъ столъ. Гордѣй Александровичъ продолжалъ всхлипывать.

Не смутился только Григорій Гордѣичъ.

--… Такъ сказать, маленькой комнаткѣ, — продолжалъ онъ прерванную рѣчь, — собрались мы сегодня, чтобъ… чествовать… мой первый шагъ по служебному пути… первый чинъ! Начало… вещь важная. Оно теперь сдѣлано. Моя цѣль дальше будетъ служить… всегда честно и никому… не загораживать дороги. Надѣюсь, мои товарищи… сослуживцы… мнѣ пожелаютъ успѣха, а я имъ желаю всего, чего они желаютъ, и благодарю… за вниманіе… и раздѣленіе моей радости… За здоровье виновника моей радости, Государя Императора. Ура!

— Ура! — отвѣчали гости.

— Ура! — сквозь слезы прокричалъ и Гордѣй Александровичъ.

Обѣдъ окончился при самомъ неблагопріятномъ настроеніи. Однако, никакихъ объясненій по поводу словъ, произнесенныхъ Гордѣемъ Александровичемъ, не было: точно всѣ сговорились обойти это обстоятельство молчаніемъ.

Послѣ обѣда гости сидѣли не долго. Когда они ушли, Григорій Гордѣичъ удалился въ свою комнату, а Марѳа Игнатьевна подошла къ Гордѣю Александровичу, посмотрѣла на него въ упоръ и многозначительно покачала головой. Старикъ не обратилъ на нее никакого вниманія, но, сознавая, что онъ поступилъ не совсѣмъ хорошо съ сыномъ, пошелъ къ нему и, положивъ руку на плечо Григорію Гордѣичу, сказалъ:

— Гриша, ты не сердись… я отъ души… любя… мнѣ жалко…

И старикъ опять заплакалъ, не кончивъ начатой рѣчи и не высказавъ, чего ему было жалко: того ли, что онъ обидѣлъ сына, или того, что сынъ, какъ ему казалось, былъ глупъ.

— Я, папаша, не могу на васъ сердиться, — отвѣчалъ равнодушно Григорій Гордѣичъ, — а только, зная свою слабость, вамъ не слѣдуетъ такъ забывать себя.

Такимъ образомъ, это непріятное событіе не имѣло, повидимому, дальнѣйшихъ послѣдствій. Но, тѣмъ не менѣе, въ отношеніяхъ между отцомъ и сыномъ обнаружилась съ этого времени еще большая, чѣмъ прежде, холодность и натянутость.

VIII.

Однажды осенью Гордѣй Александровичъ, проѣздивъ гдѣ-то по дѣламъ цѣлый день, простудился, заболѣлъ тифомъ и, пролежавъ нѣсколько дней безъ памяти, скончался.

Марѳа Игнатьевна, уже схоронившая раньше отца и мать, потомъ двухъ дочерей, видѣвшая затѣмъ свое разоренье, такъ сказать, привыкшая къ горю, мужественно перенесла новую потерю. А Григорій Гордѣичъ въ первый разъ видѣлъ покойника изъ своихъ родныхъ (сестры умерли въ его отсутствіе), и смерть отца сильно и надолго потрясла его. Она напоминала ему, что и его ждутъ въ будущемъ не одни только чины и ордена, но, рано или поздно, и могила. Григорій Гордѣичъ сдѣлался грустенъ, задумчивъ.

На похоронахъ онъ плакалъ, какъ ребенокъ. Хотя въ послѣдніе годы холодность отношеній между нимъ и отцомъ все увеличивалась, но смерть заставила забыть это: Григорій Гордѣичъ помнилъ только то, что отецъ сдѣлалъ для него хорошаго, и соображалъ, что онъ его ничѣмъ еще не отблагодарилъ за это хорошее. И онъ живо чувствовалъ утрату.

Почувствовалась она и въ бюджетѣ.

Теперь матери и сыну предстояло жить на собственныя средства. Жалованье Григорія Гордѣича должно было уходить все на квартиру и содержаніе. Марѳа Игнатьевна на тѣ деньги, которыя она имѣла и которыя заключались въ банковыхъ билетахъ, получала процентовъ только немного болѣе полутораста рублей въ годъ и, разумѣется, не могла бы существовать на эти средства безъ помощи отъ сына.

— Мы тебя, Гриша, поили, кормили, пока отецъ живъ былъ; до послѣдняго времени ты все отъ насъ какую ни на есть помощь имѣлъ; теперь твоя очередь: корми старуху-мать, — говорила Григорію Гордѣичу Мароа Игнатьевна.

— Я, мамаша, всею душой, — отвѣчалъ онъ, — и за обязанность считаю. Только вы сами знаете, какое у меня жалованье: надо ужь какъ-нибудь поэкономнѣе жить. Судите сами, надо, вѣдь, что-нибудь и на платье отложить, и на непредвидѣнные расходы сберегать; вдругъ захворать придется, надо, чтобъ копѣйка была въ запасѣ.

— Ну, на этотъ-то случай я и изъ своихъ завѣтныхъ билетовъ начну.

— Зачѣмъ же? Билеты ваши, а мнѣ надо и самому о себѣ думать. Сберегать надо, — стоялъ на своемъ Григорій Гордѣичъ.

А годы шли за годами. Лѣто смѣнялось осенью, за зимой наступала весна; послѣ бурь проглядывало солнце и снова небо заволакивалось тучами; совершались великія политическія событія; люди родились и умирали; улицы Петербурга застраивались новыми домами; великіе умы поражали міръ смѣлыми открытіями, а въ обстановкѣ Марѳы Игнатьевны и Григорія Гордѣича не произошло почти никакихъ перемѣнъ. Та же квартира, только оклеенная другими обоями, та же кухарка Петровна, та же мебель, только порядкомъ поистрепавшаяся. Какъ и прежде, Григорій Гордѣичъ аккуратно уходилъ каждое утро въ банкъ и строчилъ тамъ ярлычки и бумажки; попрежнему, Петровна ворчала и просила разсчетъ; попрежнему, Григорій Гордѣичъ разъ, два въ годъ «загуливалъ» и послѣ того прихварывалъ. По службѣ Григорій Гордѣичъ впередъ не подвинулся. Правда, теперь онъ получилъ второй чинъ и ожидалъ скоро производства въ третій; получилъ онъ и орденъ Станислава 3 степени и украшалъ имъ по праздничнымъ днямъ, вмѣстѣ съ медалькой академіи, петлички своего все еще новенькаго, хотя и заслуженнаго, фрака. Сшилъ себѣ Григорій Гордѣичъ и мундиръ; но эта обнова не доставила ему того наслажденія, котораго онъ ожидалъ, и фракъ съ успѣхомъ соперничалъ съ мундиромъ въ борьбѣ за расположеніе хозяина. А прибавки жалованья все не было и Григорій Гордѣичъ дѣлалъ все то же дѣло въ банкѣ, что и въ началѣ своего служебнаго поприща. Между тѣмъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ и поступилъ на службу, прошло тринадцать лѣтъ. Легко сказать: тринадцать лѣтъ однообразнаго, почти механическаго труда, изо дня въ день одно и то же. Григорій Гордѣичъ не разъ готовился роптать и на судьбу, и на начальство, смотрѣвшее на него, по меньшей мѣрѣ, равнодушно. Но «по зрѣломъ обсужденіи» онъ убѣждался, что иначе и быть не могло: не открывалось подходящихъ для него вакансій. Нѣкоторые изъ его сослуживцевъ, даже поступившіе послѣ него, давно получили лучшія мѣста, но въ провинцію, а Григорій Гордѣичъ и самъ не желалъ выѣхать изъ Петербурга, да и начальство убѣдилось, что онъ такъ «привыкъ» къ тѣмъ занятіямъ, которыя ему были поручены, что не хотѣло «нарушать» его привычекъ. Давали ли Григорію Гордѣичу сдѣлать какое-нибудь вычисленіе, не встрѣчавшееся до сихъ поръ въ его практикѣ; поручали ли написать какую-нибудь бумагу, выходившую изъ сферы ежедневной работы, Григорій Гордѣичъ такъ долго думаетъ, какъ приняться за это дѣло, такъ медленно соображаетъ, какъ изложить сказанное, столько разъ переправитъ уже сдѣланное, что, въ концѣ-концовъ, у начальства истощается всякое терпѣніе, и на будущее время избѣгаютъ давать ему подобныя порученія. За то никто аккуратнѣе и лучше Григорія Гордѣича не дѣлаетъ того дѣла, которое составляетъ кругъ его постоянной дѣятельности; никто не держитъ въ такомъ образцовомъ порядкѣ свои бумаги, никто такъ аккуратно не приходитъ на службу, никто съ такою добросовѣстностью не исполняетъ даже мельчайшихъ деталей служебной механики.

А повышенія нѣтъ, какъ нѣтъ!

Неподвижность служебной карьеры надоѣла, наконецъ, Григорію Гордѣичу. Двѣнадцать лѣтъ онъ служилъ терпѣливо, но на тринадцатый годъ, какъ на чортову дюжину, почему-то возлагалъ особенныя надежды и ждалъ значительнаго повышенія, которое должно было свалиться какъ съ неба, такъ какъ въ дѣйствительности въ перспективѣ не видѣлось ни одного вакантнаго мѣста. Но когда и тринадцатый годъ прошелъ, а Григорій Гордѣичъ строчилъ все тѣ же ярлычки и повышенія не состоялось, то онъ рѣшился искать мѣста въ другихъ казенныхъ учрежденіяхъ. На этотъ разъ ему посчастливилось. Онъ навелъ справки во всевозможныхъ департаментахъ и канцеляріяхъ и чрезъ два мѣсяца ему уже удалось перевестись помощникомъ корректора въ одну изъ казенныхъ типографій. Хотя мѣсто было и немногимъ лучше, чѣмъ въ банкѣ, но, все-таки, здѣсь жалованья, вмѣстѣ съ квартирными и обычными наградными, набиралось около восьмисотъ рублей въ годъ. Самое важное, впрочемъ, было то, что перемѣна дѣла вносила нѣкоторое движеніе въ жизнь Григорія Гордѣича и это на первыхъ порахъ подѣйствовало на него ободряющимъ образомъ и на время воскресило всѣ прежнія мечтанія.

Вслѣдъ за перемѣной службы послѣдовала еще важная перемѣна: Григорій Гордѣичъ и Марѳа Игнатьевна переѣхали на другую квартиру.

IX.

Первые шаги на новомъ поприщѣ были не безъ камней преткновенія. Оказалось, что Григорій Гордѣичъ, занимаясь тринадцать лѣтъ почти одними ариѳметическими вычисленіями, совершенно позабылъ грамматику и если и не дѣлалъ четырехъ орѳографическихъ ошибокъ въ словѣ «еще», то ужь никакъ не могъ припомнить, когда ставятся запятыя и точки съ запятыми, и всегда путалъ и съ ѣ и я съ е въ концѣ склоняемыхъ формъ словъ. Ему удалось, однако, выйти съ честью изъ затруднительнаго положенія. На его счастье ему поручено было корректировать листы новаго изданія законовъ, которое перепечатывалось съ прежняго безъ измѣненій. Буква за буквой, черточка за черточкой сличалъ онъ подливный экземпляръ съ корректурой. Это былъ трудъ «египетскій», и нельзя сказать, чтобы корректоръ былъ доволенъ быстротой работы своего помощника. За то корректура выходила вѣрна безусловно; а Григорій Гордѣичъ не разгибалъ спины во всѣ часы занятій въ типографіи.

Но, чтобы не попасться какъ-нибудь въ просакъ, Григорій Гордѣичъ купилъ и грамматику, и разныя книжки, относящіяся къ правиламъ правописанія, и принялся снова учиться.

Онъ почти никогда не считалъ, сколько ему давали работы, и если порой интересовался посмотрѣть, много ли сдѣлали другіе, то развѣ для того, чтобъ убѣдиться, не слишкомъ ли онъ отсталъ; а если ему удавалось быть впереди, то считалъ себя чуть не на седьмомъ небѣ. И не прошло полгода, какъ на Григорія Гордѣича, что называется, сѣли и поѣхали.

— Какъ же, Григорій Гордѣичъ, — скажетъ ему иногда корректоръ, подкладывая цѣлый ворохъ новыхъ корректуръ, — у васъ еще не готово, а мнѣ вотъ и эти нужно… завтра надо въ печать отдавать.

— А позвольте я на домъ возьму-съ, вечеромъ сдѣлаю, — спокойно отвѣтитъ Григорій Гордѣичъ.

— А здѣсь не успѣете? Развѣ на домъ надо?… Ну, ужь нечего дѣлать, возьмите. Ужь, пожалуйста, постарайтесь, нужно.

— Хорошо-съ, сдѣлаю.

И корпитъ Григорій Гордѣичъ, весь вечеръ корпитъ, выставляя корректурные значки на типографскихъ оттискахъ.

Такимъ образомъ, новая служба оказалась труднѣе прежней.

«За то же, вѣдь, и жалованья гораздо больше», — утѣшалъ себя Григорій Гордѣичъ и успокоивался.

Одно, что ему не нравилось въ вечернихъ занятіяхъ дома, это излишній расходъ на керосинъ; прежде онъ сидѣлъ за одною лампой съ Марѳой Игнатьевной, а теперь это было для него неудобно, да и сидѣть за работой приходилось позже, чѣмъ бывало прежде. Конечно, расходъ на лишній керосинъ былъ грошовый, но Григорій Гордѣичъ былъ всегда разсчетливъ, а теперь эта разсчетливость начала переходить почти въ скупость.

«Вѣдь, я не достигъ еще такого положенія, которое бы давало возможность не скупиться на всякіе расходы, — часто разсуждалъ самъ съ собой Григорій Гордѣичъ, — не скопилъ еще даже и тысячи рублей, какъ говорится, на черный день. Какъ же не беречь, не откладывать, не копить? Вѣдь, впереди цѣлая жизнь… а потомъ, какъ вдругъ жениться будешь, для свадьбы понадобится, глядишь, запасъ-то и пригодится».

И онъ собиралъ и копилъ грошъ по грошу, отказывая себѣ во всемъ, кромѣ самаго необходимаго.

X.

Однажды, когда Григорій Гордѣичъ былъ на службѣ, а Марѳа Игнатьевна помогала Петровнѣ гладить рубашки, въ передней звякнулъ колокольчикъ. Петровна отперла и впустила двоихъ незнакомыхъ мужчинъ.

— Марѳѣ Игнатьевнѣ поклонъ и почтеніе, — послышался изъ передней чей-то какъ будто знакомый голосъ.

— Никакъ Петръ Платонычъ? — воскликнула Марѳа Игнатьевна, разглядывая входящаго гостя.

— Онъ самый-съ; а это вотъ сынокъ мой, Миша; прошу любить и жаловать, — промолвилъ гость, представляя изящно одѣтаго, красиваго юношу.

— Какими судьбами къ намъ пожаловали? Ужь обрадовали вы меня! Спасибо, что не забыли старуху.

— Вотъ привезъ сынка въ университетъ опредѣлить. Курсъ ныньче кончилъ въ гимназіи, теперь хочетъ законникомъ сдѣлаться. Я было его хотѣлъ въ Казань, въ университетъ то; тамъ оно какъ будто соблазновъ меньше; да только вотъ зимой, въ случаѣ на праздники пріѣхать, такъ дорога неудобна, да и онъ-то все просится въ Петербургъ, да въ Петербургъ, ну, и рѣшили ужь пріѣхать сюда; а кстати и у меня тутъ кое-какія дѣлишки есть.

— Ахъ, да какой онъ у васъ красавецъ-то выросъ! Вѣдь, я его совсѣмъ маленькимъ видала… Эко горе, Гришеньки-то нѣтъ, на службѣ… съ девяти часовъ уходитъ на службу.

— Пріятно было бы видѣть. Да увидимся еще, Мароа Игнатьевна, увидимся; зайдемъ еще не разъ. Ну, какъ вы тутъ поживаете? Разсказывайте-ка! Пріятели, вѣдь, мы съ покойникомъ-то, Гордѣемъ Александровичемъ, были. Я, какъ написали вы тогда вашей родственницѣ, Аннѣ Потаповнѣ, что онъ преставился, какъ узналъ объ этомъ, и сейчасъ паннихиду отслужилъ. Почтеннѣющій былъ старикъ; у насъ и сейчасъ его вспоминаютъ.

Марѳа Игнатьевна прослезилась.

— Померъ голубчикъ мой, померъ, — говорила она, отирая слезы. — Теперь однѣ косточки, чай, остались. Горя-то мнѣ Господь сколько посылаетъ! Сами знаете: двухъ дочекъ схоронила, дому лишилась, все имѣнье продали и мужа Богъ прибралъ… теперь вотъ одно утѣшенье Гришенька. Слава Богу, служитъ хорошо: коллежскаго секретаря вотъ не больно давно получилъ. Жалованье-то только маловато; ну, да нигдѣ, вишь, на казенныхъ-то мѣстахъ большаго-то жалованья нѣтъ. Охъ, достатки-то наши плохіе. Сами вотъ видите, какъ живемъ: вотъ все тутъ.

Марѳа Игнатьевна развела руками, какъ бы указывая на все окружающее.

— Какъ быть, какъ быть, Марѳа Игнатьевна, — говорилъ гость, — на все Господня воля. Богъ дастъ, современемъ Григорій-то Гордѣичъ и большое жалованье получать будетъ. Вѣдь, еще человѣкъ молодой, служитъ недавно.

— Такъ-то, конечно, такъ… Дай Богъ, дай Богъ… Эко горе, не застали-то вы его… Жалѣть-то будетъ.

— Да мы, Марѳа Игнатьевна, побываемъ, не разъ побываемъ; и къ намъ милости просимъ: мы у Демута въ гостиницѣ, недалеко отъ васъ-то. Я вотъ прошу васъ Мишу-то принимать, какъ одинъ-то останется, послѣ моего отъѣзда. Знакомыхъ у насъ здѣсь нѣтъ, а вы, все-таки, какъ будто свои земляки. Человѣкъ онъ молодой, по неопытности, гдѣ и посовѣтоваться нужно, гдѣ и указаніе какое получить; ну, и такъ въ гости придетъ когда, ужь вы, будьте добры, не откажите.

— Ой, да что вы Петръ Платонычъ! Мы всею душой рады. У насъ, вѣдь, у самихъ-то знакомыхъ немного, и намъ-то будетъ пріятно этакого молодца да красавца видѣть. Просимъ милости, будьте гостемъ, — обратилась съ послѣдними словами Марѳа Игнатьевна къ сыну Петра Платоныча.

Молодой человѣкъ краснѣлъ, улыбался и слегка кланялся.

Марѳа Игнатьевна велѣла Петровнѣ заварить кофе. Тѣмъ временемъ гость разсказывалъ ей про общихъ знакомыхъ въ Нижнемъ.

За кофе Марѳа Игнатьевна опять начала плакаться на худые достатки.

— И мое-то положеніе какое, — говорила она. — Сижу вотъ теперь у сына на шеѣ, спасибо кормитъ. Прежде, при покойникѣ-то Гордѣѣ Александровичѣ, — царство ему небесное (Марѳа Игнатьевна перекрестилась), — полегче было. Тоже жалованья-то получалъ побольше Гришинова-то, да Гриша-то платилъ свою часть, какъ будто за комнату да за обѣдъ. А теперь-то все на немъ одномъ. У меня вонъ есть тутъ тысячки три въ билетахъ, да много ли на нихъ процентовъ-то? Есть еще выигрышные два, такъ ужь на тѣ совсѣмъ мало: почитай, на кофей не хватитъ… А вотъ двѣсти тысячъ чего-то все не достается. Ужь не знаю, какъ и быть. Кабы процентовъ-то какъ-нибудь побольше. Посовѣтуйте-ка хоть вы, что мнѣ сдѣлать? Вы люди торговые, деньги гребете лопатами; вонъ дома какіе нажили въ Нижнемъ-то.

— Охъ, Марѳа Игнатьевна, ныньче и дѣлами-то хвастаться нельзя. Не знаешь, куда и съ деньгами сунуться, за что и приняться. А ужь что касается процентныхъ бумагъ, такъ всѣ онѣ на одинъ покрой: пять, пять съ половиной, шесть процентовъ въ годъ, больше и не проси, не дадутъ.

— Да нельзя ли хоть куда-нибудь отдать? Въ торговлю бы помѣстить, купцу какому-нибудь въ оборотъ? — настаивала Мароа Игнатьевна.

— Кому отдать-то? Ныньче это надо больно съ опаской: сегодня отдашь, а завтра онъ банкрутъ, ищи-свищи потомъ свои денежки.

— Да ужь вы бы какъ-нибудь хоть въ свои дѣла бы пристроили.

— Куда мнѣ, матушка, я и со своими-то плачу, — точно испугавшись, отвѣчалъ гость и умильно взглянулъ на висѣвшую въ углу икону.

— Ну, велики ли мои деньги, найдете мѣсто, — приставала Марѳа Игнатьевна, — мнѣ, вѣдь, и процентовъ-то не Богъ знаетъ сколько надо: двѣнадцать дадите и спасибо.

— Многонько, Марѳа Игнатьевна, многонько. Можетъ быть, кто-нибудь и дастъ, только вы тому не отдавайте, повѣрьте моему совѣту. А мнѣ куда же? Мнѣ совсѣмъ не надо… Ну, однако, позасидѣлись мы у васъ порядкомъ, — сказалъ гость, вставая, — а надо еще кое-гдѣ побывать. До свиданія. Къ намъ милости просимъ… и съ Григоріемъ Гордѣичемъ… Гостиница Демута, номеръ 96.

«Вотъ дура баба, — думалъ Петръ Платоновичъ, спускаясь съ лѣстницы, — сама въ ротъ просится: бери и глотай. За девять, много за десять процентовъ отдастъ. Взять надо будетъ».

Григорій Гордѣичъ довольно равнодушно выслушалъ разсказъ Марѳы Игнатьевны о посѣщеніи Петра Платоновича Бѣлова. Но идею объ отдачѣ ему денегъ, «по зрѣломъ обсужденіи», одобрилъ.

«Если Бѣловъ дастъ двѣнадцать процентовъ, — думалъ онъ, — то у мамаши будетъ тридцать рублей въ мѣсяцъ и она не будетъ приставать ко мнѣ на счетъ прибавки денегъ на домашній расходъ, а будетъ добавлять своихъ. И отличное дѣло! А Бѣловъ богачъ… деньги не пропадутъ. Возьметъ ли только?»

Бѣловъ взялъ.

XI.

Странное впечатлѣніе произвело на Григорія Гордѣича знакомство съ молодымъ Бѣловымъ. Ему было и пріятно, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тяжело видѣть этого юношу. Когда-то и онъ, Григорій Гордѣичъ, подобно Мишѣ Бѣлову, пріѣхалъ въ Петербургъ молодымъ, красивымъ, полнымъ радужныхъ надеждъ. Но какая громадная разница въ положеніяхъ: Миша — сынъ богатаго отца, который не скупится давать ему денегъ не только на необходимое, но и на прихоти; Миша даже не видалъ никогда нужды, и уже теперь, почти еще мальчикомъ, получаетъ на свое проживаніе вдвое больше того жалованья, котораго добился Григорій Гордѣичъ послѣ тринадцатилѣтняго торчанья на казенныхъ стульяхъ.

Оглядываясь на свое положеніе, Григорій Гордѣичъ видѣлъ, что борьба изъ-за куска насущнаго хлѣба вѣчно загораживала ему дорогу въ тѣ сферы, о которыхъ онъ мечталъ и къ которымъ постоянно стремился. Проводить параллель душевныхъ силъ и умственныхъ способностей онъ и не думалъ: разумѣется, онъ считалъ себя ничѣмъ не хуже кого бы то ни было, и въ томъ, что до сихъ поръ ушелъ еще такъ недалеко по служебному пути, винилъ только постороннія обстоятельства.

Да, тяжело ему было знакомство съ Мишей.

Теперь многое представилось ему какъ-то вдругъ совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. Точно ему крылья подшибло. Миша Бѣловъ не былъ ему конкуррентомъ въ чемъ бы то ни было, и Григорій Гордѣичъ отъ всего сердца желалъ юношѣ всякаго успѣха; но встрѣчи съ нимъ были для Григорія Гордѣича роковымъ memento, что время идетъ и съ каждымъ днемъ приближается старость; что прежде было у него гораздо больше шансовъ и на побѣду красавицы-невѣсты, и на знакомства, которыя должны были составить ему связи, и на успѣхи по службѣ; что теперь приходится самому взглянуть критически на многія изъ своихъ недавнихъ мечтаній. За что ни возьмись, одно разочарованіе смѣняло другое. А взамѣнъ разочарованій не видно было удовлетворенія ни откуда.

Смутно чувствовала то же самое и Марѳа Игнатьевна. Послѣ пріѣзда Бѣловыхъ она опять начала все чаще и чаще возобновлять разговоръ о невѣстахъ.

— Пора, Гриша, толкомъ о женитьбѣ подумать. Смотри-ка, время-то какъ уходитъ. Теперь ужь тебѣ давно за тридцать лѣтъ перевалило, самая пора, — начала однажды Марѳа Игнатьевна, подсаживаясь къ Григорію Гордѣичу на кровать, когда онъ легъ отдохнуть послѣ обѣда.

— Опять вы, мамаша, за бѣлаго бычка принимаетесь, — какъ-то нехотя и поморщившись, произнесъ Григорій Гордѣичъ.

Въ дѣйствительности эта сказка про бѣлаго бычка была для него интереснѣе всякой другой.

— А по моему, — продолжалъ онъ, — до сорока лѣтъ мужчинѣ незачѣмъ и торопиться съ женитьбой; даже еще и солидности настоящей нѣтъ для отца семейства.

— Какая тебѣ еще солидность нужна, прости Господи? Смотри-ка, ужь у тебя въ бородѣ-то сколько сѣдыхъ волосъ. А лысина-то и поменьше была бы, такъ и то за глаза.

— Что-жь? Это даже краситъ человѣка, — возразилъ Григорій Гордѣичъ, поглаживая лысину рукой. — Какая у меня лысина? У меня только лобъ большой сталъ.

— Ну, ужь что ни говори, а пора подумать… Я ужь и письмо послала Марьѣ Егоровнѣ, чтобъ она поговорила съ Грязновыми

— Ну, ужь это вы напрасно!

— Ничего не напрасно; у нихъ теперь одна дочь ужь невѣста, семнадцать лѣтъ минуло. Петръ Платонычъ сказывалъ, красавица-раскрасавица, и въ гимназіи учится, и на фортепьянахъ играетъ. Капиталъ у нихъ большой; хоть и другія есть дочери, да четверо сыновей, а, все-таки, приданое дадутъ хорошее

— Тряпья какого-нибудь, — презрительно замѣтилъ Григорій Гордѣичъ.

— Зачѣмъ тряпья? Деньгами можно выговорить: тысячъ двадцать пять, а то и поболѣ.

— Да еще надуютъ, если и обѣщаютъ.

— Рядную запись можно сдѣлать, чтобы безъ обману. Я велѣла Марьѣ Егоровнѣ все выспросить.

— Нѣтъ, мамаша, все это вы попустому затѣваете. Ныньче всѣ эти сватовства не приняты. Да и я вовсе не желаю заискивать — свататься.

— Такъ что жь? Невѣста, что ли, къ тебѣ засылать будетъ? — вызывающимъ тономъ спросила Марѳа Игнатьевна.

— А хоть бы и такъ? Купчиха, да еще изъ провинціи, да чтобъ выйти замужъ за чиновника петербургскаго, да кому же я хлопотать-то, какъ не имъ?

— Ну, да, жди, ужь этого никогда не будетъ!

Но хотя Григорій Гордѣичъ и противорѣчилъ Марѳѣ Игнатьевнѣ, въ душѣ онъ былъ доволенъ, что она затѣяла сватовство. Теперь уже женитьба на богатой купчихѣ казалась ему дѣломъ, пожалуй, и подходящимъ: онъ готовъ былъ примириться и съ этимъ.

— Только напередъ васъ предупреждаю, мамаша, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — вы меня въ ваше сватовство не впутывайте. Если ваша невѣста мнѣ понравится, если она хороша, умна, образована, богата, я еще подумаю и, можетъ быть, соглашусь вступить въ бракъ съ купчихой; а если она мнѣ не понравится, то я буду въ этомъ дѣлѣ въ сторонѣ, какъ будто ничего и не знаю.

— Да, вѣдь, надо же будетъ поѣхать невѣсту посмотрѣть? Ты же, вѣдь, поѣдешь?

— Куда это поѣхать? — нахмурился Григорій Гордѣичъ.

— Куда? Въ Нижній. Возьмешь отпускъ и съѣздишь.

— Въ Нижній? — какъ бы поддразнивая, спросилъ Григорій Гордѣичъ.

— Ну, да.

— Ну, ужь нѣтъ-съ. Захотятъ, такъ сюда пріѣдутъ. А чтобы петербургскій женихъ нарочно поѣхалъ въ провинцію невѣсту смотрѣть, да это курамъ будетъ на смѣхъ.

— Такъ какъ же быть-то? — неудомѣвала Марѳа Игнатьевна.

— Ну, ужь это вы какъ хотите устраивайте.

— Развѣ въ самомъ дѣлѣ вотъ что… — надумалась вдругъ Марѳа Игнатьевна. — Пусть невѣста съ матерью пріѣдутъ сюда лѣтомъ, какъ будто прокатиться, а здѣсь и можно гдѣ-нибудь познакомиться, въ саду или въ театрѣ.

— Это другое дѣло, — снисходительно отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ. — Однако, мамаша, я соснуть хочу; поговоримъ послѣ.

— Ну, спи, спи, — и Марѳа Игнатьевна вышла.

XII.

Недѣли черезъ двѣ послѣ только что приведеннаго разговора получилось изъ Нижняго отъ Марьи Егоровны письмо.

Марья Егоровна была вдова дьякона и, живя въ Нижнемъ на счетъ доброхотныхъ дателей, занималась сватовствомъ и сплетнями. Глупа она была нестерпимо, безтолкова до крайности, но за то старательна и настойчива. Еще покойникъ мужъ ея, отецъ дьяконъ, былъ частенько одаряемъ Гордѣевыми, а послѣ его смерти Марья Егоровна еще чаще пользовалась благодѣяніями Марѳы Игнатьевны. Такъ что, когда Марѳа Игнатьевна написала дьяконицѣ, чтобы она посватала дочку Грязновыхъ за Григорія Гордѣича, Марья Егоровна тряхнула старыми костями и взялась за дѣло горячо.

Марѳа Игнатьевна и Григорій Гордѣичъ сидѣли за обѣдомъ, когда почтальонъ позвонилъ и подалъ письмо Марьи Егоровны. Григорій Гордѣичъ, взглянувъ на адресъ, сразу узналъ знакомыя ему прямолинейныя, на манеръ печатнаго, каракули, которыми «собственноручно» писала дьяконица и которыя немало забавляли его еще въ дѣтствѣ, когда Марья Егоровна приходила къ нимъ, бывало, отъ обѣдни съ просвиркой и поминаньемъ въ рукахъ и показывала свои «собственноручныя» начертанія «о здравіи Гордѣя, Марѳы, Григорія».

— Читай-ка, читай скорѣе, — обрадовалась Марѳа Игнатьевна. — Я, вѣдь, со слѣпу то не скоро и разберу.

— Ахъ, какая вы, мамаша! Къ чему такая поспѣшность? Точно мы съ вами маленькія дѣти. На все свой чередъ долженъ быть. Аккуратность прежде всего-съ. Жаркое вотъ простынетъ, извольте брать, да будемъ кушать, а послѣ обѣда будемъ читать, — важно и съ напускнымъ хладнокровіемъ проговорилъ Григорій Гордѣичъ.

— Ну, ужь ты съ твоею аккуратностью! — недовольнымъ голосомъ отвѣтила Марѳа Игнатьевна.

Григорій Гордѣичъ степенно взялъ себѣ кусокъ жаркаго и, сдѣлавъ одну изъ тѣхъ неподражаемыхъ, снисходительно-равнодушныхъ минъ, на которыя онъ одинъ былъ способенъ, принялся за ѣду.

— Ну-ка, читай, читай теперь, — говорила Марѳа Игнатьевна, когда, вставъ изъ-за стола и помолившись Богу, Григорій Гордѣичъ поблагодарилъ мать за обѣдъ, — онъ это дѣлалъ всегда, — и пошелъ къ себѣ въ комнату.

— Сейчасъ, сейчасъ… Дайте закурить, — неторопливо отвѣчалъ онъ.

Григорій Гордѣичъ, усѣвшись въ залѣ на диванъ, дожидался, пока кухарка уберетъ все со стола и подмететъ крошки хлѣба съ полу. Когда уборка кончилась, онъ досталъ изъ кармана перочинный ножичекъ, открылъ его, разрѣзалъ конвертъ, потомъ осторожно, чтобъ не обрѣзать пальцы, закрылъ ножичекъ и положилъ его въ карманъ; не торопясь, вынулъ письмо посмотрѣлъ, нѣтъ ли еще чего-нибудь въ конвертѣ, и тогда уже, не безъ нѣкоторой торжественности, принялся за чтеніе вслухъ.

«Почтеннѣющая Марѳа Игнатьевна, — писала дьяконица, отбросивъ всякіе знаки препинанія, какъ ненужный балластъ, — въ первыихъ строкахъ моего письма желаю добраго вамъ здравія и сынку вашему Григорію Гордѣичу много лѣтъ здравствовать и проводить жисть вашу въ радости и благополучіи отъ Бога нерушимо на вѣки по порученію вашему я къ Грязновымъ ходила и Машеньку ихнюю за васъ сватала а только они мнѣ отвѣтили что мы за чиновника отдать не желаемъ у нихъ капиталъ и нужно чтобы человѣкъ торговый чтобы имъ ко двору и дѣло могъ бы орудовать и имъ помогать или хоша бы и своимъ дѣломъ заимствоваться а все же чтобъ изъ купечества я имъ свои резонты представляла что сынокъ вашъ тоже званія купецкаго намъ говорятъ евто не безъизвѣстно а теперь сказывала я имъ Григорій Гордѣичъ въ Петербурхѣ въ департаментѣ служитъ чиновникомъ говорю и мѣсто хорошее а матушка-то ейная невѣстина то меня спрашиваетъ на счетъ мѣста то какое говоритъ мѣсто а я и не знала что сказать опредѣлительно потому какъ вы объ эвтомъ мнѣ не написали а братъ тутъ невѣстинъ старшій былъ при этомъ и говоритъ что онъ старшій помощникъ младшаго писца это значитъ Григорій то Гордѣичъ надо быть онъ отъ кого нибудь слышалъ а я ничего утвердительнаго сказать не могла такъ-ли это или нѣтъ потому что отъ васъ мнѣ на этотъ счетъ ничего неизвѣстно и прошу увѣдомить на счетъ чина и сколько Григорію Гордѣичу жалованья потому что окончательнаго отвѣта отъ Грязныхъ еще нѣтъ и окромя того я у Васильевыхъ да у Кожуховыхъ еще повывѣдаю и въ разговорѣ на счетъ жениха все должна объяснить обстоятельно на счетъ приданова опредѣлительно тоже не сказали безъ награжденія говорятъ дочь не отпустимъ а стороной слышала сорокъ тысячъ деньгами окромя одежи и прочаго. За симъ письмомъ остаюсъ жива и здорова доброжелательница ваша Марья Власеницына».

Григорій Гордѣичъ невозмутимо-хладнокровно и ровнымъ, неторопливымъ голосомъ прочелъ все письмо отъ начала до конца. Только брови у него передернуло, когда онъ прочелъ не совсѣмъ лестный отзывъ о своемъ чинѣ, и Марѳа Игнатьевна всплеснула при этомъ руками; но онъ не измѣнилъ своему степенному виду и, кончивъ, не торопясь, сложилъ письмо и, положивъ его снова въ конвертъ, подалъ Марѳѣ Игнатьевнѣ.

— Экая безтолковая старуха, — сердито сказала Марѳа Игнатьевна, когда чтеніе кончилось. — Что ужь это она не поникаетъ, что ли, или смѣется надъ нами? Ну, ужь и братецъ невѣстинъ хорошъ, нечего сказать! Свиньи они! Что больно носъ-то задираютъ, въ самомъ дѣлѣ?

— Все это вы, мамаша, напрасно затѣяли и напрасно горячитесь. Захотѣли вы въ провинціи съ купцами связываться. Необразованность всегда необразованностью и останется. Имъ непремѣнно подай въ длиннополомъ кафтанѣ, да чтобы за прилавкомъ аршиномъ могъ мѣрять.

— Нѣтъ, ужь я такъ не отстану! Эка невидаль Грязновы, — ворчала Марѳа Игнатьевна. — Эка штука сорокъ тысячъ… мы съ сотней тысячъ найдемъ!… Велю вотъ Марьѣ Егоровнѣ у самого Корытова сватать!

— Нѣтъ, ужь вы, мамаша, это оставьте, — рѣшительнымъ тономъ перебилъ ее Григорій Гордѣичъ. — Я, понимаете ли, я не хочу. Разъ вы сдѣлали безъ моего вѣдома, а больше прошу не дѣлать этихъ глупостей. Еще сраму на меня нагоните… и Марьѣ Егоровнѣ отвѣтьте, что невѣсту здѣсь нашли… чтобъ и не трудилась.

И съ этими словами Григорій Гордѣичъ всталъ, ушелъ въ свою комнату и легъ, по обыкновенію, спать.

Но на этотъ разъ сонъ бѣжалъ отъ него. При всемъ наружномъ спокойствіи онъ не остался равнодушенъ къ неудачѣ. Самолюбіе его было оскорблено. Онъ ожидалъ всего, чего угодно, но не этого.

«И какая дура эта Марья Егоровна! — думалъ онъ. — Ничего не понимаетъ и путнаго слова сказать не умѣетъ, а мамаша выдумала ее сватьей посылать. Развѣ могутъ они тамъ въ провинціи, въ глуши, оцѣнивать положеніе чиновника здѣсь… въ столицѣ?»

Но это подбадриваніе самого себя ни къ чему не вело. Григорій Гордѣичъ былъ не въ духѣ. Червь сомнѣнія начиналъ сосать его сердце. Точно ли онъ имѣетъ какое-нибудь значеніе? Въ самомъ дѣлѣ, что могло бы заставить молодую, богатую барышню выйти за него замужъ? Чинъ, вѣдь, и дѣйствительно не Богъ знаетъ какой. Коллежскій секретарь! Послѣ пятнадцатилѣтней службы! Даже и для пожилой вдовицы не можетъ быть никакой особенной привлекательности въ его общественномъ положеніи; а что же это для молоденькой барышни? Эполеты, шпоры, гусаръ, — вотъ что ей надо! Григорій Гордѣичъ оглянулся на свое прошлое, на годы, проведенные имъ въ Петербургѣ. Сѣро, неказисто, однообразно! Свѣтлы и розовы были только однѣ мечты, — мечты, изъ которыхъ не сбылось ничего… И даже на черный день у него накоплено всего-то немного больше тысячи рублей. А, вѣдь, какъ копилъ-то! Берегъ, казалось, и деньги, и себя, свои силы берегъ, все до того времени, когда придется жениться и зажить полною чашей. А что же сбереглось?… На головѣ и въ бородѣ сѣдые волосы уже и дергать не стоитъ — не повыдергаешь всѣхъ. Лысина растетъ съ каждымъ днемъ. Худоба страшная; на вискахъ кость черепа ясно обрисовывается подъ тонкою, пожелтѣлою и нѣсколько сморщившеюся кожей; губы поблѣднѣли. Ревматизмъ, несмотря на растиранья, свелъ правую ногу такъ, что безъ палки, и то прихрамывая, и ходить нельзя, и не сегодня-завтра надо внести въ бюджетъ большую или меньшую сумму на хроническое леченье. Жизнь идетъ и идетъ, а радостей нѣтъ и нѣтъ!

И горькія думы смѣняютъ другъ друга въ головѣ у Григорія Гордѣича.

На этотъ разъ Марѳѣ Игнатьевнѣ не долго приходится звать его къ вечернему чаю: онъ и не засыпалъ. Онъ встаетъ, утомленный своими размышленіями, и молча присаживается къ самовару.

Марѳа Игнатьевна пробуетъ завести разговоръ по поводу давешняго письма, но, не получая отвѣта и видя нерасположеніе Григорія Гордѣича къ разговорамъ, смолкаетъ и принимается вязать чулокъ.

Послѣ чаю Григорій Гордѣичъ хочетъ идти гулять; но погода на улицѣ ужасная: вьюга бушуетъ съ самаго утра, вѣтеръ завываетъ на разные голоса, хлопья снѣгу залѣпили всѣ окна. Волей-неволей ему приходится остаться въ своемъ углу, наединѣ со своими тревожными, гнетущими мыслями.

Наконецъ, сонъ беретъ свое, и онъ засыпаетъ. Но и во снѣ ему снится что-то давящее, непріятное; онъ ворочается, стонетъ. Марѳа Игнатьевна просыпается… прислушивается… крестится и снова засыпаетъ.

На другой день Григорій Гордѣичъ всталъ съ головною болью. Съ трудомъ досиживаетъ онъ въ типографіи рабочіе часы и приходитъ домой усталый, хмурый, видимо нездоровый. Пообѣдавъ, онъ собирается опять уходить.

— Ты куда, Гришура? — съ замираніемъ сердца спрашиваетъ его Марѳа Игнатьевна, предчувствуя что-то недоброе.

— Пойду Мишу Бѣлова провѣдать, — нехотя отвѣчаетъ Григорій Гордѣичъ. — Давно я у него не бывалъ. А сегодня кстати и спать не хочется… хочется провѣтриться.

— Придешь къ чаю-то?

— Нѣтъ, когда же успѣть? На островъ пѣшкомъ пойду, какъ разъ туда къ тому времени поспѣю, что онъ чай пьетъ; у него и напьюсь.

— Ну, я, все-таки, налью кружку твою и поставлю къ тебѣ въ комнату; холодненькаго выпьешь, какъ придешь. Все-таки, приходи пораньше, — неспокойнымъ голосомъ говорить Марѳа Игнатьевна, — я подожду.

— Нѣтъ, зачѣмъ же ждать? Вы ложитесь въ свое время; я васъ не разбужу, когда приду; можетъ быть, я и поздно вернусь.

Марѳа Игнатьевна не нашлась, что сказать на это; но ей какъ-то не хотѣлось отпускать сына и, проводивъ его, она всплакнула. Какая-то безотчетная грусть томила ее. Конечно, ближайшею причиной этой грусти было не совсѣмъ пріятное письмо, полученное отъ Марьи Егоровны, но и помимо этого теперь и ей какъ-то вдругъ припомнилась и пала на сердце вся ихъ неприглядная жизнь за послѣдніе годы.

XIII.

Когда Григорій Гордѣичъ пришелъ къ дому, гдѣ жилъ молодой Бѣловъ, онъ остановился у подъѣзда и задумался. Войти или нѣтъ? Зачѣмъ онъ пойдетъ? Между нимъ и Мишей нѣтъ ничего общаго… Видъ этого юноши, которому улыбается и настоящее, и будущее, только хуже растроитъ его… Впрочемъ, это малодушіе… Вѣдь, нельзя же злобствовать или плакать, завидуя тому, что дано другимъ: и грѣшно, и безцѣльно!

Въ это время швейцаръ вышелъ зажигать фонарь у подъѣзда и Григорію Гордѣичу оставалось или войти, или удалиться.

— Дома господинъ Бѣловъ? — спросилъ онъ машинально.

— Не могу знать-съ; извольте спросить въ квартирѣ, — отвѣчалъ швейцаръ.

Григорій Гордѣичъ поднялся въ третій этажъ и позвонилъ.

Михаилъ Петровичъ Бѣловъ былъ дома. Онъ занималъ двѣ очень хорошо меблированныхъ комнаты въ семействѣ. Теперь онъ только-что пообѣдалъ вмѣстѣ съ своими квартирными хозяевами и, сидя у нихъ въ гостиной, балагурилъ съ молоденькою гимназисткой, ихъ дочкой, когда горничная доложила ему о приходѣ гостя.

— А! Григорій Гордѣичъ! Очень радъ васъ видѣть, — говорилъ Михаилъ Петровичъ, входя въ свою комнату и приглашая гостя занять мѣсто на диванчикѣ. — Давненько вы меня не навѣщали. Что, какъ поживаете? Марѳа Игнатьевна здорова ли?

— Благодарю васъ, кланяться вамъ велѣла, — отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ, наклоняя слегка голову сперва вправо, потомъ влѣво. — Вы что къ намъ не ходите?

— Да, вѣдь, вы знаете, что я постоянно занятъ: утромъ въ университетѣ, вечеромъ дома учусь, читаю.

— Ну, по воскресеньямъ; заходите почаще.

— Да, вѣдь, я и такъ захожу; а иногда и къ кому-нибудь изъ товарищей пойдешь. У меня тутъ теперь дома три, четыре есть знакомыхъ.

— Что же, есть и барышни? — снисходительно улыбаясь, спросилъ Григорій Гордѣичъ.

— Ахъ, есть! У одного товарища… да вы его знаете, помните, видали у меня, такой худощавый, блондинъ…

— Это тотъ, что все французскія пѣсенки распѣваетъ?

— Ну, да. Такъ вотъ у него двѣ сестры… просто чудо!

— Вы ужь влюбились? — улыбаясь и покачивая головой произнесъ Григорій Гордѣичъ.

— Нѣтъ еще. Но скоро, ей-Богу, Григорій Гордѣичъ, скоро влюблюсь! — съ увлеченіемъ говорилъ юноша.

— Смотрите, чтобъ васъ не завлекли въ сѣти да не женили. Папаша-то узнаетъ, такъ и мнѣ спасибо не скажетъ, — посмѣиваясь, замѣтилъ Григорій Гордѣичъ.

— А вы въ качествѣ моего ментора не вздумайте написать, ему, что я съ пути совратился, — сухо сказалъ Бѣловъ.

— Ну, ужь это вы меня обижаете! Я только васъ предупреждаю, а зачѣмъ же ни съ того, ни съ сего буду папашу вашего безпокоить?

— Ну, не сердитесь, Григорій Гордѣичъ! Да и безпокоиться не о чемъ. Ничего не будетъ! Притомъ же, эти барышни такая партія, что пальчики оближешь. Не намъ съ вами чета женихи около нихъ увиваются. Мнѣ еще учиться, а не жениться надо, я это знаю. Вы вотъ что до сихъ поръ не женитесь, что васъ никто въ сѣти не завлечетъ? — полушутя, полусерьезно, спросилъ Михаилъ Петровичъ.

— Не приходится; линія не выходитъ, — отвѣчалъ съ горькою улыбкой Григорій Гордѣичъ.

Михаилъ Петровичъ взглянулъ на него и пожалѣлъ, что такой вопросъ сорвался у него съ языка. Онъ не зналъ, какъ принялъ этотъ вопросъ Григорій Гордѣичъ, не зналъ, какую свѣжую рану разбередилъ онъ въ его сердцѣ; но ему просто показалось неумѣстнымъ говорить съ Григоріемъ Гордѣичемъ о женитьбѣ: такимъ непривлекательнымъ, старымъ, болѣзненнымъ казался ему Григорій Гордѣичъ, такъ вообще ничтожно было его положеніе, такъ мизерна была вся его житейская обстановка на взглядъ Бѣлова.

— Пора и чайку выпить. Вы, конечно, не откажитесь, Григорій Гордѣичъ? — спросилъ онъ, вставая и направляясь къ дверямъ, чтобъ позвать прислугу.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Григорій Гордѣичъ.

Михаилъ Петровичъ велѣлъ подать самоваръ и сталъ приготовлять чай.

— Вы лѣтомъ всегда въ Петербургѣ живете? — обратился онъ къ Григорію Гордѣичу, подавая ему стаканъ.

— Да, до сихъ поръ жилъ, а на будущее лѣто надо бы поѣхать куда-нибудь полечиться. Доктора совѣтуютъ на сѣрныя воды, — отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ.

— Куда же? на Кавказъ?

— Нѣтъ, дорого туда. Думаю на Сергіевскія; да и то не знаю, соберусь ли; денегъ нѣтъ.

Въ передней послышался шумъ, кто-то пришелъ.

— Миша! дома? — послышался голосъ изъ передней.

— Щетининъ, ты? — спросилъ Михаилъ Петровичъ, отворяя дверь.

— Собственною персоной, — и съ этими словами въ комнату вошелъ молодой человѣкъ съ красивымъ, веселымъ лицомъ, на которомъ особенно выдѣлялись большіе умные глаза, — я самъ и пришелъ за тобой. У Васильева сегодня соберется величайшая компанія, и меня просили зайти къ тебѣ и привести тебя непремѣнно.

— Когда же?

— Хоть сейчасъ.

— Ну, немного погодя; теперь пока чайку попьемъ. Вотъ позвольте васъ познакомить.

И Михаилъ Петровичъ представилъ гостей другъ другу.

— Вы, конечно, извините меня, Григорій Гордѣичъ, — сказалъ онъ, — что я даю согласіе пойти послѣ чаю на это собраніе. Впрочемъ, если вы посидите у меня, то я останусь.

— Зачѣмъ же лишать васъ удовольствія? Я и въ другой разъ зайду посидѣть, — отвѣчалъ смущенно Григорій Гордѣичъ.

Подъ живой веселый говоръ молодыхъ пріятелей Григорій Гордѣичъ молча пилъ чай стаканъ за стаканомъ. Наконецъ, вода въ самоварѣ вышла вся и Щетининъ сталъ торопить Михаила Петровича на вечеръ. Григорію Гордѣичу тоже больше ничего не оставалось, какъ взять шапку и идти.

Когда онъ, доѣхавъ въ конкѣ до Дворцовой площади, пошелъ затѣмъ по Невскому домой, ему было еще грустнѣе, чѣмъ когда онъ вышелъ изъ дому, чтобъ идти къ Бѣлову. «И зачѣмъ я, въ самомъ дѣлѣ, ходилъ? — думалъ онъ. — Чтобы онъ посмѣялся надо иной?… И не злой онъ; добрый онъ мальчикъ, а, вѣдь, нѣтъ, нѣтъ, да и кольнетъ гдѣ-нибудь въ разговорѣ… и неумышленно, быть можетъ, а кольнетъ… Да нѣтъ… онъ тутъ ни причемъ. Такъ ужь это все сложилось, что и видъ-то чужаго счастья меня раздражаетъ… Бывало, все нипочемъ, а теперь посмотришь на молодежь-то на эту и чувствуешь, что старость, преждевременная старость идетъ!… А какой же я старикъ? И сорока лѣтъ нѣтъ… За что же я судьбой обдѣленъ?… Вѣдь, умирать станешь и помянуть прожитаго нечѣмъ будетъ. А еще все куда-то бережешь… брать хоть то-то надо, что дается!… Пить — умереть и не пить — умереть, говорятъ. Такъ ужь выпить, что ли? Вѣдь, вотъ Миша съ товарищами сегодня какъ веселиться будутъ!… Разговоры у нихъ… веселье… выпьютъ… А мнѣ что же? Идти, да съ мамашей о невѣстахъ разговаривать… Эхъ, была не была! И я не перестарокъ какой-нибудь, и мнѣ веселье тоже нужно!»

— Извощикъ! — крикнулъ онъ.

XIV.

Только на третій день Григорій Гордѣичъ часу въ третьемъ ночи вернулся домой. Но, Боже мой, въ какомъ жалкомъ видѣ предсталъ онъ глазамъ Марѳы Игнатьевны, когда она сама отперла ему дверь. Онъ не могъ подняться на лѣстницу, и его почти втащилъ подъ руяи дворникъ. Шапка была надвинута на затылокъ. Двѣ нижнихъ пуговицы мѣховаго пальто были вырваны и драпъ въ этомъ мѣстѣ разорванъ. Грудь разстегнута. Руки болтались безпомощно, какъ плети. Лицо блѣдно. Но что всего болѣе испугало Марѳу Игнатьевну, такъ это кровь, которая струилась у Григорія Гордѣича по лицу и запекалась уже густымъ кускомъ въ усахъ и бородѣ.

— Господи Іисусе! Гришенька, голубчикъ… что это съ тобой? — спрашивала его Марѳа Игнатьевна; съ просонья и отъ страха она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Это они сами-съ, — объяснилъ ей дворникъ, помогая стащить съ Григорія Гордѣича пальто и калоши. — Сейчасъ вотъ здѣсь, у воротъ, стали извощику деньги отдавать, да упали, объ козлы лбомъ и ударились, значитъ.

— Владычица небесная! Долго ли до грѣха? Эхъ, Гришура, Гришура! Какой ты, право… Иди-ка, иди потихоньку, — и Марѳа Игнатьевна, поддерживая сына, при помощи того же дворника, провела его въ комнату и усадила въ кресло.

— Иванъ, ужь ты, голубчикъ, сходи за докторомъ, — обратилась она къ дворнику.

— Не нна-до, — промычалъ Григорій Гордѣичъ, — не нна-до!

— Да докторъ, вѣдь, тутъ же есть, на вашей лѣстницѣ живетъ, — отвѣчалъ дворникъ.

— И въ самомъ дѣлѣ… Ну, ладно, иди себѣ; понадобится, такъ достанемъ.

— Не нна-до, — опять повторилъ Григорій Гордѣичъ.

Марѳа Игнатьевна дала дворнику двугривенный на чай, выпустила его и заперла за нимъ дверь.

Пока она будила кухарку, спавшую въ кухнѣ крѣпкимъ сномъ, Григорій Гордѣичъ, сидя въ креслѣ, заснулъ.

Марѳа Игнатьевна съ помощью кухарки обмыла ему теплою водой кровь съ лица. Оказалось, что у него была разсѣчена бровь. Ранка была не глубока, но кровь долго не унималась, несмотря на холодные компрессы и зажиманье.

Тѣмъ временемъ Марѳа Игнатьевна освидѣтельствовала карманы Григорія Гордѣича и убѣдилась, что и портмонэ, и бумажникъ, и часы, — все цѣло; въ портмонэ даже было шесть рублей бумажками и мелочь. Не оказалось только носоваго платка. Въ бумажникѣ денегъ не было; но Марѳа Игнатьевна соображала, что ихъ тамъ не могло быть много и при уходѣ сына изъ дому: она знала, что всѣ свои сбереженія онъ хранилъ въ государственномъ банкѣ, въ билетахъ.

Раздѣвъ и уложивъ Григорія Гордѣича въ постель и перевязавъ ему ранку, Марѳа Игнатьевна тоже легла; но только, когда уже забрезжилось позднее зимнее утро и на дворѣ раздался стукъ раскалываемыхъ дворниковъ дровъ, благодѣтельный сонъ смежилъ ея опухшіе и красные отъ слезъ глаза.

---

Два дня пролежалъ Григорій Гордѣичъ въ постели и затѣмъ еще недѣлю не выходилъ изъ дому: пока не зажила ранка надъ бровью, нельзя было показаться на улицу. Онъ послалъ въ типографію рапортъ о болѣзни и просидѣлъ эти дни въ своей комнатѣ, не разговаривая даже съ матерью.

Чего только не передумалъ онъ за это время!

Всего больше, разумѣется, ругалъ онъ самого себя за послѣднія похожденія. «Какъ можно было такъ низко вести себя, — размышлялъ онъ въ двадцатый разъ, тихонько шевеля при этомъ губами. — Вѣдь, это даже неприлично! Гадость… безобразіе… Хуже сапожника какого-нибудь. И съ чего это меня толкнуло опять въ эту мерзость? Повеселиться захотѣлъ? Глядя на молодежь, завидно стало? Такъ, вѣдь, они дѣйствительно веселятся, а ты что? Обидно стало за прошедшее? Молодость уходитъ?… Такъ, вѣдь, за хвостъ не удержишь… Всему свое время… Нечѣмъ вспомянуть будетъ? А что-жь, пьянствомъ да развратомъ вспоминать пріятнѣе, что ли?… Мало того, гадко, глупо!.. Точно мальчишка какой-нибудь. Ну, еще прежде простительно было, но молодости, увлекаться; а, вѣдь, теперь ужь пора бы и посолиднѣе быть».

Онъ подошелъ въ зеркалу и долго и внимательно разглядывалъ отраженную въ немъ физіономію. Ввалившійся правый глазъ укоризненно глядѣлъ на него изъ опухшихъ вѣкъ; лѣвый былъ закрытъ перевязкой. На лысинѣ было большое синевато-багровое, чуть сквозившее изъ-подъ кожи, пятно; это не былъ ушибъ, а какой-то особенный кровоподтекъ, уже давно обратившій на себя вниманіе Григорія Гордѣича, а теперь вдругъ значительно увеличившійся. Повязка на глазу слегка растрепала остатокъ волосъ на вискахъ, и они торчали сѣдоватыми клочьями. Усы навѣсились на губы, борода торчала клиномъ. Впалыя щеки и виски были желты, какъ лимонъ.

"А давно ли, давно ли красавцемъ былъ! И куда все дѣлось? И когда это все уничтожилось?

Прощай, мечты! прости ты, младость!…

«Да, ужь пора сказать: прощай, мечты… А любилъ я помечтать! Что-жь, развѣ кому-нибудь отъ этого обидно было? Мнѣ вотъ обидно, чортъ возьми! Теперь вотъ и разочаровывайся. И вспомнишь, какъ у насъ говоритъ Ивановъ: овому талантъ, овому два, а овому кукишъ съ масломъ! А, все-таки, обидно. За что же я-то счастія лишенъ? А самъ виноватъ. Потому что всѣ эти мечты безъ основанія. Мало ли что красивъ? Такъ тебѣ и невѣсту богатую, красавицу, знатную, подавай. За какія такія заслуги? Искалъ бы подходящую партію и. нашелъ бы, можетъ быть. И жилъ бы, и былъ бы счастливъ. Нѣтъ, намъ все подай выше! Да и стыдно бы думать-то о богатыхъ-то невѣстахъ. Хлыщи да промотавшіеся плуты думаютъ, какъ бы жениными деньгами дѣлишки поправить. А мнѣ на что и деньги? Я честнымъ трудомъ, службой отечеству свой кусокъ зарабатываю. Грѣхъ и стыдно бы на чужой-то карманъ ротъ разѣвать. Всѣ за богатыми невѣстами гоняются, такъ и тебѣ туда же надо? Свихнулся съ истиннаго-то пути, въ мечтаніяхъ-то своихъ, да еще и ропщешь: отчего не по моему? Вотъ Богъ-то и наказалъ! Шутка сказать, восемьдесятъ слишкомъ рублей промоталъ! И надо же было такому грѣху случиться. Почти полгода копилъ, каждый мѣсяцъ откладывалъ, ни въ театръ, никуда не ходилъ. Старый сюртукъ продалъ — туда же деньги пошли. Думалъ, вотъ до ста рублей на будущій мѣсяцъ наберется, куплю опять банковый билетъ и въ банкъ положу. А теперь тю-тю! Все чортъ знаетъ гдѣ растранжирилъ! И подѣломъ! Знай себя, знай свое дѣло! Еще, слава Богу, по службѣ-то это безнаказанно проходитъ. А нечего сказать, хорошо!… Чиновникъ, представитель, нѣкоторымъ образомъ, правительства… Примѣромъ бы надо служить, а я до чего себя довелъ? Съ раскро-ве-не-ніемъ! Господи! Что я только надѣлалъ?… Нѣтъ, ужь это послѣдній разъ!»

«Ну, а развѣ слаще было бы, — думалъ онъ спустя часъ, — еслибъ я по любви на бѣдной женился? Вѣдь, за это меня въ дѣйствительные статскіе совѣтники тоже не произвели бы. Пошли бы дѣти. Расходу было бы больше, а жалованье все то же. А теперь я самъ себѣ голова, какъ хочу, такъ и живу. А что о богатыхъ невѣстахъ помечталъ, такъ никому не мѣшалъ; а мнѣ хоть какое ни на есть удовольствіе было. Только вотъ изъ-за неудачи отчаиваться не слѣдовало, да закутилъ не знай съ чего, зря, — вотъ это дурно».

«Да и чего мнѣ надо? — утѣшалъ онъ себя на другой день. — Вовсе я не такъ дурно прожилъ жизнь, какъ воображаю. Слава Богу, сытъ, обутъ, одѣтъ, да еще мамашѣ помогаю. Другіе и еще хуже живутъ. Чего хотѣлъ, все-таки, достигъ, и еще достигать буду. Скоро буду титулярнымъ совѣтникомъ, а тамъ буду коллежскимъ ассесоромъ, а тамъ и надворнымъ, и такъ далѣе. Теперь имѣю Станислава, получу современемъ Анну, а тамъ и еще… Можетъ быть, и до Владиміра дослужусь! А развѣ это мало? И знаешь, вѣдь, что все это честнымъ трудомъ да собственнымъ горбомъ заслужено. И совѣсть чистую имѣешь и предъ людьми, и предъ Богомъ. Никому не стоишь на дорогѣ, ни у кого изо рта куска не рвешь, какъ какой-нибудь торгашъ или банковый воръ. Никого по міру не пустилъ. А служу своему царю и отечеству. Худо, что ли, это? Пусть интересуются богатствомъ, кому надо, а я самому себѣ спокойствіе душевное пріобрѣсти стараюсь. Цѣнить это надо! Люди не цѣнятъ, такъ мы сами-то, чиновники, это цѣнить должны и умѣть понимать, кто и чѣмъ за свои заслуги награжденъ. Да! непростительно, непростительно увлекся я! Мундиръ, можно сказать, цѣлаго учрежденія замаралъ! Не въ томъ дѣло, что это никому неизвѣстно. Самъ знаешь — и то не хорошо. Вдругъ человѣкъ ордена имѣетъ, стало быть, предъ другими отличенъ, а онъ пьянствуетъ. Обидѣли, видишь, его! Какая-то дура, Марья Егоровна, глупа, видишь, а ему обижаться надо и, забывъ все свое достоинство, опуститься въ самую грязь! Эхъ! Какъ теперь въ типографію показаться, не знаю. Стыдно въ глаза смотрѣть будетъ. А что я скажу насчетъ ранки? Кто это, скажутъ, вамъ глазокъ-то подбилъ? А?… Господи, Господи? Только бы все это позабыть поскорѣе… Никогда, никогда больше этого не случится!»

Наконецъ, ранка затянулась, и только маленькій розовый рубчикъ остался свидѣтелемъ недавнихъ похожденій. Въ воскресенье утромъ Григорій Гордѣичъ рѣшился выйти изъ дому; натощакъ отправился онъ въ Казанскій соборъ, отстоялъ тамъ обѣдню, послѣ обѣдни подошелъ къ иконѣ Божіей Матери и долго молился. Вернувшись домой, попилъ вмѣстѣ съ Марѳой Игнатьевной чайку, почиталъ Петербургскій Листокъ, поговорилъ съ матерью о разныхъ хозяйственныхъ вопросахъ, и въ полнѣйшемъ душевномъ спокойствіи провелъ весь день дома, стараясь и не вспоминать о своемъ «паденіи».

XV.

Когда утромъ, въ понедѣльникъ, онъ явился въ типографію, сослуживцы довольно дружелюбно встрѣтили его, спрашивали о его болѣзни и поздравляли съ выздоровленіемъ. Григорій Гордѣичъ сказалъ, что у него была лихорадка и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ревматизмъ въ правой ногѣ, который заставилъ его пролежать два дня въ постели; а кашель и насморкъ все еще не проходили. При видимой тщедушности, которою отличался Григорій Гордѣичъ, всякая болѣзнь казалась вѣроятною. Что касается шрама на лбу, то Марѳа Игнатьевна придумала Григорію Гордѣичу очень удачное объясненіе, и никто изъ чиновниковъ, повидимому, не усумнился въ его словахъ, когда онъ сказалъ, что разсѣкъ бровь, наткнувшись въ потьмахъ на отворенную дверь.

Но шила въ мѣшкѣ не утаишь.

И начальство, и сослуживцы знали, что за Григоріемъ Гордѣичемъ водились грѣшки, и, Богъ вѣсть какъ, а только и послѣднее происшествіе не осталось тайной, передавалось отъ одного другому и комментировалось каждымъ по своему. Но странное дѣло! Ни одна обидная насмѣшка, ни одинъ намекъ на то, что секретъ Григорія Гордѣича уже былъ общимъ достояніемъ, не вырвались изъ устъ его сослуживцевъ. А, между тѣмъ, нельзя сказать, чтобъ они вообще отличались особенною деликатностью и не любили бы посудачить ближняго.

Отношенія Григорія Гордѣича къ товарищамъ носили какой-то особенный отпечатокъ взаимнаго уваженія. Съ самаго поступленія его въ типографію онъ встрѣченъ былъ холодно. Его сдержанность, молчаливость, замкнутость въ самомъ себѣ не располагали къ нему никого. Въ типографіи, какъ и вездѣ, были свои кружки: онъ не примкнулъ ни къ одному изъ нихъ. Онъ былъ ровенъ со всѣми. Были въ типографіи и люди образованные, развитые, интересовавшіеся всѣми теченіями общественной жизни; были и ограниченные работники, машинально дѣлавшіе свое несложное дѣло; были и люди съ протекціей, и безъ протекціи; были и хитрые интриганы, всѣми неправдами стремившіеся пролѣзть впередъ: однимъ льстили, другихъ боялись, третьими пренебрегали. Григорій Гордѣичъ былъ одинаково почтительно-вѣжливъ со всѣми; не было въ немъ ни заискиваніи, ни униженія, ни гордости. Его манера держать себя была такова, что трудно было опредѣлить, что думаетъ этотъ человѣкъ? Глупъ ли онъ, или очень уменъ, или просто себѣ на умѣ; застѣнчивость ли заставляетъ его держаться въ сторонѣ, или гордость; неумѣнье ли различать достоинство людей проявляется въ его ровности отношеній ко всѣмъ, или это результатъ преувеличеннаго самомнѣнія; добръ ли онъ и готовъ служить на пользу ближняго, или онъ эгоистъ, дѣлающій даже и услуги только ради удовлетворенія собственнаго скрытаго тщеславія, — все это были загадки для его товарищей по службѣ. Несомнѣннымъ было только то, что никто не могъ на него пожаловаться и всѣ испытывали на себѣ его спокойное, безпристрасное уваженіе, а часто и готовность быть полезнымъ. Нужна ли была кому-нибудь справка — Шли къ Гордѣеву; нужно ли хорошенькое стальное перышко — у Гордѣева, навѣрное, есть въ запасѣ; даже папиросы, и тѣ всего чаще занимали у Гордѣева.

Иногда кто-нибудь изъ товарищей подойдетъ къ нему, дружески положитъ ему на плечо свою руку и какъ бы мимоходомъ скажетъ:

— Григорій Гордѣичъ, голубчикъ, я сегодня дежурный, а мнѣ надо непремѣнно быть въ одномъ мѣстѣ; подежурьте сегодня за меня; послѣ сквитаемся.

— Хорошо, — отвѣтитъ Григорій Гордѣичъ и дежуритъ.

— Господинъ Гордѣевъ, мнѣ, право, такъ совѣстно, мы съ вами не такъ близко знакомы, но мнѣ некого больше просить, — вкрадчиво обращается на другой день къ нему какой-нибудь чиновникъ совсѣмъ изъ другаго отдѣленія. — Будьте такъ добры… извините, пожалуйста, что я васъ безпокою… не можете ли вы отбыть за меня дежурство сегодня?… Въ другой разъ я за васъ хоть два отбуду.

— Хорошо-съ, — скажетъ Григорій Гордѣичъ и дежуритъ.

— Да что это ты каждый день дежуришь? — спроситъ его Марѳа Игнатьевна. — Гдѣ это видано?

— Нельзя, мамаша: просилъ одинъ сослуживецъ за него подежурить, — коротко и просто отвѣтитъ Григорій Гордѣичъ.

— Ну, вотъ, очень нужно; отказался бы, да и все тутъ.

— Не считаю удобнымъ; да мнѣ это и не въ тягость; все равно и дома нужно бы работать, такъ я эту работу на дежурствѣ дѣлаю.

— Эхъ ты, настоящій вѣчный дежурный! — не то сожалѣя, не то поддразнивая, скажетъ Мароа Игнатьевна и рукой махнетъ. — Побереги хоть себя-то. Какая это служба?

— Не ваше дѣло, мамаша, это мое дѣло; вы о моей службѣ судить не можете.

Но Марѳа Игнатьевна такъ и сохранила за нимъ названіе «вѣчнаго дежурнаго».

Сослуживцы не то, чтобы любили Григорія Гордѣича, а, видя его добросовѣстныя отношенія и къ нимъ, и къ начальству, передъ которымъ онъ никогда не заискивалъ и не старался выдвинуться впередъ на счетъ другихъ, и къ своимъ обязанностямъ, привыкли настолько уважать его, что не рѣшались не только сдѣлать въ отношеніи его что-нибудь неблаговидное, но и оскорбить его замѣтнымъ образомъ, хотя, въ то же время, и не чувствовали къ нему симпатіи.

Какъ и прежде, Григорій Гордѣичъ и въ типографіи не завязалъ близкихъ знакомствъ съ сослуживцами. Да теперь онъ даже избѣгалъ этого. Ему просто покойнѣе было въ его одиночествѣ и не было безплодныхъ сожалѣній о деньгахъ, истрачиваемыхъ на пріемъ гостей. И самъ онъ въ этомъ отношеніи какъ-то совсѣмъ облѣнился, и, все собираясь куда-нибудь пойти, никуда не шелъ. Но инстинктивная ли потребность общенія, или ужь, послѣ столькихъ лѣтъ смутныхъ ожиданій какихъ-то «особенныхъ» знакомствъ и связей, явилось сознаніе, что надо же имѣть какое-нибудь, хотя бы и «не особенное», знакомство; что невозможно же сидѣть все съ одною Марѳой Игнатьевной, а только теперь Григорій Гордѣичъ сдѣлалъ уступку и въ лицѣ одного изъ помощниковъ корректора завелъ себѣ «пріятеля», изрѣдка бывалъ по праздникамъ у него и приглашалъ его къ себѣ, а однажды они вмѣстѣ съ нимъ даже слегка кутнули. Разумѣется, какъ ни былъ скрытенъ Григорій Гордѣичъ, а по свойственной людямъ склонности дѣлиться съ другими своими радостями и горемъ повѣрялъ иногда пріятелю свои мечты и похожденія, а тотъ, въ свою очередь, дѣлился этими свѣдѣніями съ другими. Пріятель его, Иванъ Ивановичъ Ивановъ, былъ такой же помощникъ корректора, какъ и Григорій Гордѣичъ, только немного моложе его. Это былъ добрый малый, невысокаго роста, рыжеволосый и неуклюжій. Ивановъ былъ весельчакъ и любилъ поговорить, что было какъ нельзя болѣе кстати Григорію Гордѣичу; Иванову былъ нуженъ слушатель, а Григорію Гордѣичу разскащикъ. Но даже и Ивановъ ходилъ къ Григорію Гордѣичу не иначе, какъ по особому каждый разъ приглашенію, и, главнымъ образомъ, потому, что не желалъ обидѣть его отказомъ.

За то былъ въ типографіи человѣкъ, который, можно сказать, благоговѣлъ предъ Григоріемъ Гордѣичемъ: это курьеръ типографіи, Яковъ Никитичъ, сѣдой малороссъ изъ отставныхъ унтеровъ. Въ любви къ мундиру, степенности и исполненію своихъ обязанностей они съ Григоріемъ Гордѣичемъ сошлись вполнѣ. За что собственно Никитичъ отдавалъ Григорію Гордѣичу предпочтеніе предъ другими, онъ и самъ едва ли бы въ состояніи былъ дать себѣ отчетъ, но при всякомъ удобномъ случаѣ онъ неизмѣнно повторялъ:

— Изъ всѣхъ чиновниковъ у насъ господинъ Гордѣевъ первѣйшій служака!

И тѣ два двугривенныхъ, которые онъ получалъ отъ Григорія Гордѣича въ годовые праздники, были ему дороже иного рубля.

И Григорій Гордѣичъ уважалъ Никитича. Для него онъ былъ не просто Никитичъ, хорошій, добрый старикъ; не просто курьеръ; нѣтъ, онъ былъ извѣстная единица, — какая, это все равно, — въ мірѣ чиновничества; онъ былъ большая или меньшая государственная величина. Какъ о своемъ значеніи въ государствѣ Григорій Гордѣичъ былъ довольно высокаго мнѣнія, такъ точно и курьеръ Никитичъ представлялъ для него одно изъ звеньевъ громадной цѣпи чиновничества, держащаго бразды правленія надъ остальнымъ народомъ.

И любилъ же Григорій Гордѣичъ сознавать себя въ роли «государственнаго дѣятеля»! Не вдругъ, за то основательно изучивъ всѣ правила и инструкціи, существовавшія въ типографіи, и зная всѣ порядки, онъ съ величайшею аккуратностью и заботливостью исполнялъ не только то, что относилось до него лично, но и то, что, по его мнѣнію, могло служить такъ или иначе къ поддержанію достоинства типографіи въ частности и чиновничества вообще. Поэтому-то, вѣроятно, онъ и былъ такъ ровенъ въ своихъ отношеніяхъ въ высшимъ и низшимъ: за каждымъ изъ нихъ скрывалось одно необъятное цѣлое — государство.

XVI.

Работа въ типографіи все прибавлялась и прибавлялась. Григорій Гордѣичъ уже пріобрѣлъ теперь навыкъ, уже работалъ несравненно быстрѣе прежняго, а, все-таки, приходилось брать работу на домъ. И при всемъ рвеніи, и несмотря на полученный недавно чинъ титулярнаго совѣтника, Григорій Гордѣичъ иногда ропталъ: ему становилось не въ моготу. Хотѣлось бы иногда и пройтись по Невскому, и просто отдохнуть; а тутъ все работа и работа, въ особенности когда началось печатаніе отчетовъ какой-то коммиссіи. И если бы не новый халатъ, едва ли бы хватило у Григорія Гордѣича силъ устоять на высотѣ своего призванія въ это трудное время.

Еще когда-то давно покойникъ Гордѣй Александровичъ купилъ въ нижегородской ярмаркѣ у какого-то персіянина кусокъ великолѣпной шелковой матеріи золотистаго цвѣта съ такъ называемыми «бобами» въ узорѣ и подарилъ ее Марѳѣ Игнатьевнѣ. Часть матеріи была тогда же израсходована, а часть сохранилась; и вотъ теперь Марѳа Игнатьевна подарила этотъ остатокъ на халатъ сыну, въ день его рожденія: Григорію Гордѣичу исполнилось ровно сорокъ лѣтъ. Халатъ вышелъ великолѣпный, хоть любому статскому совѣтнику впору. Кромѣ халата, Григорій Гордѣичъ сшилъ себѣ изъ той же матеріи еще и ермолку, для прикрытія значительно увеличившейся лысины. Ни мундиръ, ни шпага, ни треуголва, когда онъ въ первый разъ надѣлъ ихъ, не радовали такъ его сердца, какъ этотъ величественный халатъ.

За то какой подъемъ духа чувствовалъ онъ, когда, отдохнувъ послѣ обѣда, онъ надѣвалъ это драгоцѣнное облаченіе и садился за работу! Тогда ему казалось, будто уже всѣ желанные чины и почести давно достигнуты; что онъ уже не помощникъ корректора, а важный важный сановникъ, и не корректурные листы лежатъ за его маленькомъ письменномъ столикѣ, а хартіи, на которыхъ начертаны судьбы народовъ. А силъ онъ чувствовалъ въ себѣ тогда такъ много, какъ будто онъ былъ еще только начинающимъ канцелярскимъ служителемъ. Въ это время онъ не корректировалъ, онъ священнодѣйствовалъ.

И на цыпочкахъ ходила тогда Марѳа Игнатьевна, и шепотомъ отдавала она приказаніе кухаркѣ, что подать барину на ужинъ.

---

Петръ Платоновичъ Бѣловъ аккуратно платилъ Марѳѣ Игнатьевнѣ ежегодные триста рублей процентовъ и, кромѣ того, при всякой «оказіи» присылалъ ей то чайку, то медку. Вскорѣ послѣ того, какъ Григорій Гордѣичъ израсходовалъ памятные ему 82 руб. 73 к., старикъ Бѣловъ пріѣхалъ зачѣмъ-то въ Петербургъ и, конечно, навѣстилъ Гордѣевыхъ. Тогда Григорій Гордѣичъ для скорѣйшаго пополненія своихъ сбереженій надумалъ послѣдовать примѣру матери, продалъ свои билеты и отдалъ Бѣлову подъ вексель тысячу рублей, по десяти процентовъ въ годъ, причемъ и ему проценты за годъ были выданы впередъ.

Такимъ образомъ, благодаря любезной предупредительности Петра Платоновича Бѣлова, бюджетъ Гордѣевыхъ увеличился на порядочную сумму. Теперь они могли жить не только безбѣдно, несмотря на вновь откладываемыя Григоріемъ Гордѣичемъ сбереженія, но еще Григорій Гордѣичъ провелъ лѣтомъ полтора мѣсяца на Сергіевскихъ водахъ, откуда возвратился нѣсколько «починенный», какъ онъ самъ выражался.

На водахъ Григорій Гордѣичъ провелъ время такъ, какъ это было въ его характерѣ: держался отъ всѣхъ въ сторонѣ, пилъ воду, бралъ ванны, совѣтовался съ докторомъ, стѣснялся общества, бродилъ въ одиночку по полямъ, читалъ свой Петербургскій Листокъ, скучая о корректурахъ, отыскивалъ въ немъ опечатки — и спалъ.

Вернувшись въ Петербургъ, онъ съ прежнимъ рвеніемъ принялся за свои занятія.

XVII.

Былъ холодный зимній вечеръ въ началѣ декабря. Григорій Гордѣичъ сидѣлъ у себя дома за письменнымъ столикомъ, погруженный въ разсмотрѣніе свѣжихъ корректурныхъ листовъ. Плотно запахнутый халатъ обрисовывалъ всѣ выступы костей его тощей фигуры. Ермолка была сдвинута немного набекрень. Очки, которыя онъ теперь надѣвалъ, когда садился за работу, дѣлали его исхудалое лицо какъ-то еще болѣе худымъ и придавали ему особенно старческій видъ. Стоявшая на столѣ лампа съ зеленымъ абажуромъ обливала голову Григорія Гордѣича мертвеннымъ свѣтомъ и, въ то же время, ярко освѣщала его свѣсившуюся почти до самаго стола, порядкомъ посѣдѣвшую бороду и лежавшія на столѣ корректуры. Сосредоточенное, важное, почти загадочное выраженіе было въ лицѣ Григорія Гордѣича; и если бы не стаканъ чаю, стоявшій тутъ же на столѣ и испускавшій горячій паръ, да не корзинка съ анисовыми баранками, привлекательно высунувшими свои бѣленькія мордочки изъ-подъ розовой чайной салфетки и, казалось, дожидавшіяся вниманія хозяина, то Григорія Гордѣича можно было бы принять за какого-нибудь мага, разбирающаго кабалистическія таблицы и питающагося совинымъ крикомъ, мышиною желчью, бенгальскимъ дымомъ и жаренымъ пергаментомъ.

Тишина была необычайная. Казалось, даже новый, только сегодня купленный платяной шкафъ чувствовалъ торжественность минуты и, несмотря на высокую температуру въ комнатѣ и желаніе треснуть, не смѣлъ нарушить этой тишины.

Она была нарушена самымъ безсовѣстнымъ образомъ звонкомъ въ передней.

Пришелъ Михаилъ Петровичъ.

— Здравствуйте, Марѳа Игнатьевна, добрый вечеръ, — весело и громко говорилъ онъ, входя въ «зальце», — а я вотъ къ вамъ на перепутья, васъ навѣстить и обогрѣться зашелъ. Какъ живете-можете?

— Спасибо, родной. Давненько не бывали, — отвѣчала ласково Марѳа Игнатьевна.

— Здравствуйте, Григорій Гордѣичъ! — сказалъ Михаилъ Петровичъ, отворяя дверь въ комнату Григорія Гордѣича и протягивая ему руку.

— Вы погодите, не мѣшайте ему, — остановила его Марѳа Игнатьевна, — онъ самъ сюда выйдетъ.

Но Михаилъ Петровичъ стоялъ уже у стола и съ протянутою рукой смотрѣлъ въ лицо Григорію Гордѣичу.

Григорій Гордѣичъ только улыбнулся и молча кивнулъ два раза головой, но руки не подалъ, продолжая работать, и Михаилъ Петровичъ долженъ былъ опустить свою.

— Идите сюда, — повторила Марѳа Игнатьевна, — онъ сейчасъ выйдетъ.

— Ахъ, какой вы чудакъ, Григорій Гордѣичъ! — захохоталъ Михаилъ Петровичъ, уходя за Марѳой Игнатьевной.

Григорій Гордѣичъ самодовольно, точно въ сознаніи исполненнаго долга, улыбнулся, но не оторвался отъ своей работы.

Окончивъ страницу, онъ поставилъ карандашомъ маленькій крестикъ въ концѣ ея, положилъ карандашъ, привелъ листы въ порядокъ, снялъ очки, осторожно взялъ свой стаканъ и корзинку съ баранками и вышелъ къ гостю.

— Здравствуйте, — привѣтливо обратился онъ теперь къ Михаилу Петровичу, немного наклоняя голову на правую сторону.

— Здравствуйте, здравствуйте, Григорій Гордѣичъ! — отвѣчалъ Бѣловъ. — Ну, ужь и педантъ же вы, батюшка мой. Точно какая-нибудь недотрога-царевна.

— Нельзя-съ, — самодовольно улыбаясь, говорилъ Григорій Гордѣичъ, — помѣшаете, можно сбиться, ошибку сдѣлать.

— Ну, такъ что-жь, если и ошибку? Развѣ ужь это такъ важно? Свѣтопреставленія не будетъ?

— Нѣтъ, свѣтопреставленія не будетъ а, все таки, это дѣло первостепенной важности и небрежно дѣлать его нельзя.

— Да что вы такое корректируете-то? Объявленія о продажѣ «пришедшихъ въ негодность» истрепанныхъ тулуповъ съ департаментскихъ сторожей? Да? Угадалъ? — подсмѣивался Бѣловъ.

— Во-первыхъ, департаментскіе сторожа и тулуповъ, можетъ быть, вовсе не носятъ, — съ невозмутимымъ спокойствіемъ отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ, — а, во-вторыхъ, не объявленія, а законы-съ, молодой человѣкъ, корректирую, законы-съ!

— Какіе же законы?

— А такіе законы, которые вся Россійская имперія исполняетъ. Да-съ. И вы вотъ будете адвокатомъ, и будете ихъ учить. Мы вамъ ихъ напечатаемъ, а вы изучайте да исполняйте…

Когда Григорій Гордѣичъ говорилъ или думалъ по какому-нибудь случаю о себѣ, какъ чиновникѣ, его мысли складывались не иначе, какъво множественномъ числѣ. «Мы», — произносилъ онъ всегда въ такихъ случаяхъ; и въ этомъ «мы» заключались всѣ: и министры, и цѣлые департаменты, и начальникъ типографіи, и самъ Григорій Гордѣичъ, и курьеръ Никитичъ.

— Это что же, Сводъ Законовъ перепечатываете или Указы продолжалъ спрашивать Михаилъ Петровичъ.

— Все-съ. И Сводъ Законовъ, и Указы… Тутъ надо, чтобы каждая буква была на своемъ мѣстѣ… Знаете, говорится, буква закона! Да!… Вотъ и довѣряютъ это дѣло благонадежнымъ, аккуратнымъ чиновникамъ, потому что это для цѣлаго государства и къ руководству всѣмъ, даже самымъ высокопоставленнымъ лицамъ назначается.

«Да-съ!… вотъ оно, какое дѣло-те мнѣ поручено. Шутка!?» — подумалъ про себя Григорій Гордѣичъ и, довольный неожиданнымъ открытіемъ особенной важности своей дѣятельности, многозначительно сжалъ губы и приподнялъ брови.

«Господи, какъ онъ глупъ!» — подумалъ про себя Михаилъ Петровичъ и, смѣясь, спросилъ:

— Ну, а награда вамъ какая за эти «буквы закона» будетъ?

— Какая награда? Обыкновенно, какія бываютъ чиновникамъ награды. я свою обязанность исполняю, за это мнѣ жалованье идетъ, а тамъ, въ свою очередь, чины, ордена и денежныя награды.

— Вотъ на счетъ денежныхъ-то у васъ, кажется, плоховато.

— Что же дѣлать-съ? Нельзя же и деньгами сорить… Чиновниковъ много, всѣхъ не обогатишь.

— Ну, да будетъ вамъ спорить-то, — вмѣшалась Марѳа Игнатьевна. — Разскажите-ка лучше про себя, — обратилась она къ Михаилу Петровичу. — Куда это вы собрались?

Михаилъ Петровичъ былъ во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, брилліантовыя пуговки свѣтились въ петляхъ рубашки; на стулѣ, стоявшемъ недалеко отъ него, лежали его складная шляпа и новыя ненадеванныя перчатки.

— Къ знакомымъ на вечеръ приглашенъ, — отвѣчалъ Михаилъ Петровичъ, — здѣсь недалеко живутъ, по каналу же… Да рано немного, да и озябъ, ѣхавши съ Острова, такъ вотъ и заѣхалъ къ вамъ погрѣться.

— Кто же это такіе? — спросила Марѳа Игнатьевна.

— Купцы одни, Свѣчины; можетъ быть, слышали фамилію?

— Какже! это въ Гостинномъ торгуютъ?

— Они.

— Что же у нихъ сегодня?

— А именины самой хозяйки, — отвѣтилъ Бѣловъ.

— И барышни есть дочки? — спросилъ Григорій Гордѣичъ.

— Еще бы не быть барышнямъ! Такія я вамъ скажу, Григорій Гордѣичъ, барышни: сюперфлю деликатесъ.

— А вы какъ же познакомились съ ними? — любопытствовалъ Григорій Гордѣичъ.

— А тоже у знакомыхъ… Будьте добры, дайте бараночку, — сказалъ Михаилъ Петровичъ, протягивая руку къ корзинкѣ, причемъ ярко выдѣлявшаяся на бѣломъ полотнѣ его рукава большая золотая запонка съ брилліантовыми иниціалами М. Б., сдѣланными вязью, рѣзнула глаза Григорія Гордѣича. — У насъ ныньче любительскіе спектакли въ домѣ одного изъ моихъ товарищей устраивались, — продолжалъ Михаилъ Петровичъ, — вотъ и эти Свѣчины участвовали.

— И вы играли? — спросилъ Григорій Гордѣичъ.

— Игралъ.

— Кого же?

— Жоржа Градищева въ Злобѣ дня.

— Это что же за роль?

— Развѣ вы не знаете?

— Нѣтъ.

— Вы не видали Злобу дня!

— Я уже давно не бываю въ театрахъ.

— Ну, я вамъ не могу разсказать теперь все содержаніе пьесы… Но какъ же можно, Григорій Гордѣичъ, не ходить въ театръ?… Вѣдь, нельзя же все сидѣть за «буквами закона». Вѣдь, такимъ образомъ, вы «изсушите умъ наукою безплодной»!

— Что же дѣлать-съ? Средства не позволяютъ-съ, денегъ нѣтъ.

— Ну, полноте. Вы все скупитесь. Я знаю, что вы все копите; а вы бы вотъ частичку и отдѣлили на театръ.

— Не изъ чего отдѣлять-то. И вовсе я не отъ скупости коплю. А нельзя же жить человѣку, не имѣя запаса на черный день. Мало ли что въ жизни представиться можетъ. Я вотъ все прихварываю… ныньче вонъ сколько проѣздилъ на воды.

— Ну, немного ты, Гришенька, лишняго-то проѣздилъ, — вмѣшалась Марѳа Игнатьевна.

— А все-таки. Тутъ немного, тамъ немного, а полученье-то все одно да одно. Это ужь вотъ вамъ, богатымъ людямъ, — обратился онъ къ Бѣлову, — всѣми этими удовольствіями пользоваться надо… Ну, а науки ваши какъ идутъ? — перемѣнилъ онъ разговоръ.

— Науки? Что-жь? Идутъ. Вѣдь, вы знаете, я теперь на третьемъ курсѣ; занимаясь попрежнему.

— Ну, слава Богу, — сказала Марѳа Игнатьевна, — папаша-то, вѣроятно, радуется.

— Вѣроятно, радуется, — шутилъ Михаилъ Петровичъ. — Ну, однако, мнѣ, пожалуй, и пора, — сказалъ онъ, смотря на часы и берясь за шляпу. — До свиданія, Марѳа Игнатьевна, до свиданія, Григорій Гордѣичъ.

— Невѣсту себѣ высматривайте хорошую, — сказала Марѳа Игнатьевна.

— Можно, Марѳа Игнатьевна, и невѣсту найти… да рано думать-то объ этомъ: надо сперва курсъ кончить.

— Ну, что-жь, невѣста подождетъ, пока кончите.

— Хмъ! — усмѣхнулся, не зная что сказать, Михаилъ Петровичъ. — Ну, прощайте.

— До свиданія.

— Приходите къ намъ Новый годъ встрѣчать, — сказала Марѳа Игнатьевна вслѣдъ уходящему гостю.

«Что у меня за глупая привычка подсмѣиваться надъ нимъ, поддразнивать… не хорошо!… Человѣкъ онъ, все-таки, порядочный», — думалъ, между тѣмъ, Михаилъ Петровичъ, выходя отъ Гордѣевыхъ и отправляясь на балъ.

Онъ протанцовалъ эту ночь до упаду.

А Григорій Гордѣичъ, проводивъ гостя, опять принялся за свои корректуры. Теперь уже ни разговоръ Михаила Петровича о знакомствахъ съ барышнями, ни его веселый беззаботный видъ, ни блескъ его брилліантовыхъ запонокъ не дѣйствовали на Григорія Гордѣича угнетающимъ образомъ: онъ не даромъ пережилъ періодъ «отрезвленія».

Только около полночи окончилъ онъ работу, завернулся въ ватное одѣяло и заснулъ, довольный самимъ собой, и ничего ему не приснилось.

XVIII.

Наступилъ и Новый годъ, — годъ, «чреватый событіями», какъ любили выражаться встарину. И дѣйствительно, теперь событія въ жизни Григорія Гордѣича стали смѣнять другъ друга съ поразительною быстротой.

Во-первыхъ, Григорій Гордѣичъ получилъ орденъ святыя Анны третьей степени съ соотвѣтствующимъ, закономъ установленнымъ вычетомъ изъ жалованья.

Во-вторыхъ, онъ купилъ новую треуголку и сшилъ новый мундиръ, который, едва успѣвъ примѣрить, разорвалъ о какой-то гвоздь и долженъ былъ отдать въ починку.

Въ-третьихъ, у него почти совсѣмъ отнялась и какъ-то покривилась правая нога; онъ обзавелся по этому случаю довольно толстою палкой и началъ брать ванны въ водолечебницѣ.

Но эти событія скоро были отодвинуты на задній планъ извѣстіемъ, потрясшимъ до основанія всю жизнь Гордѣевыхъ.

Въ началѣ февраля Михаилъ Петровичъ Бѣловъ за чѣмъ-то былъ вызванъ отцомъ въ Нижній, и вскорѣ затѣмъ отъ него было получено Григоріемъ Гордѣичемъ письмо, въ которомъ онъ увѣдомлялъ, что отецъ его, Петръ Платоновичъ, объявленъ несостоятельнымъ должникомъ и посаженъ въ тюрьму. Михаилъ Петровичъ просилъ не винить отца, невольно сдѣлавшагося причиной разоренія Гордѣевыхъ, причемъ, съ своей стороны, обѣщалъ сдѣлать все, что будетъ въ силахъ, для удовлетворенія Гордѣевыхъ. Онъ разсчитывалъ скоро вернуться въ Петербургъ и объяснить все лично.

Прочитавъ это письмо, Григорій Гордѣичъ поникъ головой и долго сидѣлъ неподвижно. Марѳа Игнатьевна, вошедшая въ его комнату, едва могла добиться, чтобъ онъ сказалъ ей, отъ кого и что за письмо онъ получилъ.

— Бѣловъ обанкрутился, — сказалъ онъ, наконецъ.

— Что ты, Гришенька, перекрестись… полно шутки шутить… — блѣднѣя, сказала Марѳа Игнатьевна.

— Какія шутки?! Вотъ, читайте, — отрывисто произнесъ Григорій Гордѣичъ, подавая письмо.

— Куда мнѣ читать, я и такъ-то не разбираю, а теперь и письма-то въ рукахъ не увижу. Прочти-ка ты; да скорѣе, не мучь ты, не томи!

Григорій Гордѣичъ прочелъ. Съ Марѳой Игнатьевной сдѣлалось дурно, такъ что онъ долженъ былъ подать ей стаканъ воды. Но какъ только Марѳа Игнатьевна оправилась, она дала волю слезамъ и языку.

— Господи, до чего ныньче люди измошенничались! — кричала она. — Старый мазурикъ! Чтобъ ему околѣть въ тюрьмѣ-то, прости Господи!… Вѣдь, какъ подъѣхалъ-то!… Еще туда же — не бралъ… Богачемъ, вѣдь, слылъ, за милліонщика!… Разбойники, грабители!… Прикарманилъ наши денежки, поди-ка. Выпустятъ вотъ изъ тюрьмы-то, посмотри-ка, пуще прежняго зафорситъ. И сынокъ-то хорошъ: мы вотъ тутъ по грошамъ скапливали, а онъ на наши денежки съ какимъ форсомъ здѣсь жилъ. Зачѣмъ это батюшка-то его вытребовалъ?… Деньги, вѣрно, припрятать?… Пишетъ тоже: сдѣлаю для васъ все, что могу… А что онъ можетъ? Отдалъ бы деньги, вотъ и все. Мазурики…

Григорій Гордѣичъ молчалъ.

— И ты хорошъ, Гришенька! — не унималась Марѳа Игнатьевна. — Гдѣ бы меня, глупую старуху, остановить, да отговорить, а ты и самъ тутъ же втискался. Вотъ тебѣ и умный ты человѣкъ, и образованный! Вѣрно, они поумнѣе насъ съ тобой: залѣзли къ намъ въ карманъ, вывернули его, да и были таковы.

— Вамъ его лучше было знать, чѣмъ мнѣ; вы въ Нижнемъ долго жили, а я уѣхалъ оттуда мальчишкой; вы первая рѣшились отдать ему вашъ капиталъ, — спокойно отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ.

Марѳа Игнатьевна нѣсколько присмирѣла и только продолжала плакать.

— Что-жь мы теперь дѣлать-то будемъ, — начала она опять, — какъ мы теперь жить-то будемъ? И безъ того было туго, а теперь ужь что и дѣлать — ума не приложишь… Еще, слава Богу, билеты-то свои выигрышные не отдала: сохранилъ какъ-то Господь. Умру, такъ тебѣ хоть похоронить меня на что будетъ. Господи, что же дѣлать-то теперь будемъ?… Гришенька!… неужто-жь такъ-таки ничего и не получимъ?

— Не знаю, мамаша, надо будетъ съ адвокатомъ посовѣтоваться, — съ разстановкой отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ.

— У тебя есть ли кто знакомый-то?

— Нѣтъ.

— Поищи… спроси кого-нибудь… ужь ты какъ хочешь; я и вмѣшиваться не буду.

— Поищу.

Долго еще продолжала Марѳа Игнатьевна плакать и бранить Бѣловыхъ. Ложась спать, она зажгла передъ образомъ лампадку, хотя это дѣлалось только наканунѣ праздниковъ, а на завтра были будни, и помолилась усерднѣе обыкновеннаго.

Григорія Гордѣича всю ночь тревожили невеселыя думы. Положеніе, въ которое ставило его банкротство Бѣлова, было скверное. Не говоря уже о потерѣ капитала, приходилось, съ лишеніемъ процентовъ, выкинуть изъ общаго съ матерью бюджета четыреста рублей въ годъ. А, между тѣмъ, уже образовалась привычка жить, какъ позволялъ прежній доходъ. Теперь уже объ откладываніи сбереженій нечего было и думать. Дай Богъ только какъ-нибудь прожить.

«Не знаешь, на чемъ и расходъ сократить, — думалъ Григорій Гордѣичъ, въ десятый разъ переворачивая подушку, — и такъ ужь все, кажется, въ обрѣзъ идетъ… А кто виноватъ? Самъ. Надо было этакую глупость сдѣлать. Ну, отдать бы еще хоть часть; а то все, что копилъ больше десяти лѣтъ, взялъ и отдалъ! На, молъ, милый человѣкъ, владѣй!… Ихъ дѣло такое, чтобы брать… Сами, положительно сами виноваты! Теперь и подѣломъ: не гоняйся за большими процентами. Получали бы да получали изъ банка узаконенные пять, и все бы цѣло было. А то погнались за двумя стами рублей, а четыре тысячи потеряли… Теперь, думай, не думай, не воротишь. По гривеннику за рубль получишь, да и то еще когда-то что будетъ».

За утреннимъ чаемъ Марѳа Игнатьевна опять начала ругать Бѣлова и мазурикомъ, и разбойникомъ, и христопродавцемъ.

— Полноте, мамаша, не хорошо, грѣшно и безполезно, — успокоивалъ ее Григорій Гордѣичъ. — Сами виноваты. Надо было быть осторожнѣе. Хоть бы справиться у кого-нибудь въ Нижнемъ-то, въ какомъ положеніи у Бѣлова были дѣла; а мы, не спросясь броду, взяли да все и отдали. Не слѣдовало такъ ввѣряться, а теперь что же зря ругать человѣка? Вѣдь, и онъ не отъ радости, вѣроятно, на такую штуку пустился. Можетъ быть, и самъ не радъ, да пришлось такъ…

— Ну, да! какъ же! Захотѣлъ сразу нажиться, нахваталъ денегъ и не отдаетъ.

— Конечно, мошенничества у купцовъ много и все можетъ быть. Да если хоть и такъ, все равно бранью дѣлу не поможешь.

— Я вотъ что, Гришенька, надумала: поѣду я сейчасъ же въ Нижній; авось какъ-нибудь получу.

— Не стоитъ, полноте. Даромъ деньги израсходуете. Да и не увидите Бѣлова-то; вѣдь, онъ въ тюрьмѣ.

— Да, вѣдь, есть же у нихъ кто-нибудь _t кто дѣломъ теперь управляетъ? Вѣдь, дома-то онъ не въ карманъ же себѣ положилъ.

— Дома, можетъ быть, заложены.

— Все-таки бы съѣздить; расходъ небольшой, — задумчиво проговорила Марѳа Игнатьевна.

— Ничего не выйдетъ… Просто надо передать векселя ко взысканію… Да еще не знаю, какъ теперь и требовать-то: вѣдь, нашимъ векселямъ еще и сроки не вышли, — сказалъ Григорій Гордѣичъ и всталъ, чтобъ идти на службу.

— Ты ужь узнай какъ-нибудь… спроси… нѣтъ ли у васъ тамъ въ типографіи-то кого-нибудь изъ свѣдущихъ?

Пока Григорій Гордѣичъ былъ въ типографіи, Марѳа Игнатьевна все раздумывала о поѣздкѣ въ Нижній и, наконецъ, рѣшилась ѣхать, несмотря ни на что. «Можетъ быть, какъ-нибудь и вырву свое-то у этого аспида», — думала она, изобрѣтая все новыя и новыя наименованія Петру Платоновичу. Она стала даже приготовляться въ дорогу, разсчитывая выѣхать сегодня же или завтра, и съ нетерпѣніемъ ждала возвращенія сына, чтобъ объявить ему свое рѣшеніе. Но пробило пять часовъ, а Григорій Гордѣичъ все не возвращался. «Ужь не загулялъ ли онъ, чего добраго, съ горя-то? — подумала Марѳа Игнатьевна, когда часовая стрѣлка приближалась къ шести. — Этого только не доставало!»

Но опасенія ея были напрасны. Григорій Гордѣичъ, обнаружившій вообще изумительную сдержанность и хладнокровіе въ постигшей его бѣдѣ, и не думалъ загуливать. Опоздалъ онъ оттого, что прямо изъ типографіи пошелъ къ одному, рекомендованному кѣмъ-то изъ сослуживцевъ, адвокату, и, не заставъ его дома, дожидался его возвращенія.

Григорій Гордѣичъ объяснилъ матери, что адвокатъ брался за взысканіе, которое хотѣлъ поручить своему знакомому повѣренному въ Нижнемъ, и Григорій Гордѣичъ принесъ уже и бланки для написанія довѣренностей.

— Ну, а я, все-таки, поѣду въ Нижній, — объявила Марѳа Игнатьевна.

— Что-жь, поѣзжайте, если денегъ не жаль; только я на свой счетъ этотъ расходъ не приму, — недовольнымъ тономъ отвѣтилъ ей Григорій Гордѣичъ.

— Ну, ужь я и на свои поѣду; наберу еще на дорогу-то, — ворчала Марѳа Игнатьевна. — Хоть на одни сутки, да съѣзжу; хоть взгляну.

И она уѣхала на другой же день утромъ.

XIX.

Григорій Гордѣичъ остался одинъ., Первый день ему было какъ-то не по себѣ. Но потомъ онъ приглядѣлся, и это полное одиночество ему даже понравилось, тѣмъ болѣе, что строй его жизни нисколько не измѣнился. Онъ выдавалъ кухаркѣ каждое утро пятьдесятъ копѣекъ, на которыя она должна была приготовлять ему и себѣ обѣдъ и ужинъ, а во всемъ остальномъ хозяйство шло, какъ было заведено и при Марѳѣ Игнатьевнѣ.

Рѣшивъ, что, сколько ни думай, денегъ не вернешь, и выдавъ адвокату довѣренность, Григорій Гордѣичъ примирился съ потерей и успокоился, въ ожиданіи, что можетъ быть еще и Марѳа Игнатьевна привезетъ что-нибудь утѣшительное. Иногда только, сидя за корректурами, онъ внезапно поднималъ голову, клалъ перо и, кому-то грозя пальцемъ въ воздухѣ, шепотомъ произносилъ: «Самъ виноватъ, самъ виноватъ!» Но потомъ опять съ прежнею сосредоточенностью принимался отыскивать, не попала ли гдѣ-нибудь буква капители въ обыкновенномъ шрифтѣ.

Потеря десятилѣтнихъ сбереженій не только не имѣла на него удручающаго вліянія, но какъ будто еще укрѣпила въ немъ мысль, что нужно отрѣшиться отъ всякихъ несвойственныхъ его положенію мечтаній и уклоненій въ сторону и идти неизмѣнно тѣмъ путемъ, на которомъ онъ стоялъ, и ограничивать жизнь тѣми средствами, которыя имѣлись, довольствоваться своею судьбой и утѣшаться сознаніемъ исполняемаго долга. «Какъ курочка, клевать по зернышку и нести яичко за яичкомъ», — разсуждалъ онъ самъ съ собой.

Но одиночество, въ которомъ онъ очутился съ отъѣздомъ Марѳы Игнатьевны, породило у него въ умѣ массу новыхъ мыслей другаго рода. Что было бы, если бы мать не вернулась? «Одному жить, пожалуй, будетъ и дешевле, и едва ли не удобнѣе», — подумалъ онъ, но тотчасъ же прогналъ эту мысль прочь. «Что же дѣлать? Если у ней теперь денегъ не будетъ, все-таки, обязанъ же я о матери заботиться?» — разсуждалъ онъ. Но, вѣдь, она можетъ рано или поздно умереть и, конечно, раньше его. Тогда онъ останется одинъ. А ему потомъ какъ придется умирать… одному… на рукахъ кухарки? Нѣтъ, надо бы, непремѣнно надо бы жениться! Но какъ? на комъ? Старые, не разрѣшенные и, быть можетъ, неразрѣшимые вопросы!… А хорошо бы теперь въ эти одинокія, словно пустыя, комнаты ввести молодую, красивую, любящую женщину… «Вмѣсто мамаши», — подсказываетъ ему кто-то. «Нѣтъ, зачѣмъ же вмѣсто мамаши? — отталкиваетъ Григорій Гордѣичъ назойливую мысль. — Можно и вмѣстѣ съ мамашей». Но гдѣ взять средствъ, когда и вдвоемъ жить трудно?

И не одно отсутствіе Марѳы Игнатьевны наводитъ его на такія размышленія. Есть и другой поводъ. Недавно онъ заходилъ къ своему пріятелю, Иванову, и невольно позавидовалъ его житью. Ивановъ, долгое время жившій холостякомъ по меблированнымъ комнатамъ, сошелся нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ съ молоденькою швейкой, такою же веселою, какъ и онъ самъ, жившею въ сосѣдней съ нимъ комнатѣ, и, не размышляя много, взялъ, да и переѣхалъ вмѣстѣ съ ней на отдѣльную квартиру. И зажили весело и дешево. Прислуги они не взяли, да и не требовалось: бойкая сожительница Иванова умѣла справляться со всѣмъ и одна. «И мнѣ бы, вѣдь, такъ устроиться можно», — подумалъ было Григорій Гордѣичъ. Но «по зрѣломъ обсужденіи» оказалось, что розы не бываютъ безъ шиповъ: Григорія Гордѣича смущало, какъ могъ чиновникъ (!) жить въ незаконной связи съ «какою-нибудь» швейкой. И онъ даже сдѣлалъ въ этомъ смыслѣ дружескій упрекъ Иванову, и былъ не совсѣмъ доволенъ, когда тотъ, въ отвѣтъ на это, расхохотался ему въ лицо. «А, все-таки, имъ хорошо, чортъ возьми!» — подумалъ Григорій Гордѣичъ.

XX.

Марѳа Игнатьевна вернулась черезъ десять дней съ тѣмъ же, съ чѣмъ и поѣхала, да съ прибавкой сожалѣній о безплодно потраченныхъ на поѣздку деньгахъ, часть которыхъ, впрочемъ, принялъ на себя Михаилъ Петровичъ, вернувшійся вмѣстѣ съ ней. Неудачный результатъ ея поѣздки, въ связи съ тѣми мыслями, которыя волновали Григорія Гордѣича въ отсутствіе Марѳы Игнатьевны, далъ ему поводъ поворчать при ея возвращеніи. Марѳа Игнатьевна отмалчивалась и дала довѣренность тому же адвокату, которому поручилъ свое взысканіе Григорій Гордѣичъ.

Чрезъ день послѣ возвращенія Марѳы Игнатьевны къ нимъ пришелъ Михаилъ Петровичъ. Теперь онъ держалъ себя гораздо скромнѣе; прежней развязности не было. Основательно или нѣтъ, а онъ чувствовалъ себя въ роли виноватаго. Выдержавъ первую бурю при свиданіи съ Марѳой Игнатьевной въ Нижнемъ и обтерпѣвшись дорогой, онъ уже могъ теперь встрѣтиться съ ней спокойно; но съ Григоріемъ Гордѣичемъ ему приходилось встрѣтиться послѣ несостоятельности отца въ первый разъ, и онъ не зналъ, какая ждетъ его встрѣча.

Но Григорій Гордѣичъ встрѣтилъ его спокойно, даже слегка улыбнулся и, подавая ему руку, наклонилъ на бокъ голову, что служило всегда признакомъ хорошаго расположенія духа.

— Вотъ онъ, голубчикъ, на, возьми его! — полушутя, полусердито говорила Марѳа Игнатьевна, указывая сыну на Михаила Петровича.

— Нелегко мнѣ, Григорій Гордѣичъ, свидѣться съ вами при такихъ печальныхъ обстоятельствахъ, — заговорилъ Михаилъ Петровичъ, — но что же дѣлать? Я и самъ не зналъ, что у отца дѣла такъ плохи… притомъ, вы знаете, что, вѣдь, собственно я у васъ денегъ не бралъ и въ вашей потерѣ не виноватъ ни прямо, ни косвенно.

— Что же дѣлать? Всѣ, какъ говорится, подъ Богомъ ходимъ, — отвѣчалъ спокойно Григорій Гордѣичъ. — Вы тутъ, конечно, не виноваты. Виноваты мы сами.

«То ли онъ думаетъ, что говоритъ?» — мелькнуло въ головѣ Михаила Петровича.

— Не надо было довѣряться, — продолжалъ Григорій Гордѣичъ, — держать бы деньги въ банкѣ, были бы цѣлы. Тяжеленько только намъ теперь жить-то будетъ. Если бы у насъ еще что-нибудь было, все бы ничего. А то, вѣдь, все тутъ.

«Ой, вретъ», — подумалъ Михаилъ Петровичъ.

— Да, вотъ вы теперь помогайте вамъ, какъ хотите, — вмѣшалась Марѳа Игнатьевна. — Капиталъ отдать не можете, такъ хоть проценты платите.

— Я бы душой радъ, Марѳа Игнатьевна, — отвѣчалъ немного раздраженно Михаилъ Петровичъ, — да гдѣ же я возьму, когда еще и самъ не знаю, чѣмъ и какъ жить буду, пока курсъ не кончу? Мнѣ и самому тяжело видѣть, что вы пострадали, и, притомъ, изъ всѣхъ кредиторовъ вы единственные бѣдные: остальные всѣ настолько богаты, что легче перенесутъ потери… А вамъ я даю слово рано или поздно отдать. Вотъ будетъ адвокатская практика, будетъ заработокъ, и отдамъ.

— Ну, да! жди отъ васъ потомъ-то! Это вы теперь, сгоряча-то, обѣщаете, а послѣ и забудете. Надуете, какъ батюшка же вашъ надулъ, — приставала Марѳа Игнатьевна.

— Мамаша, — укоризненно произнесъ, качая головой, Григорій Гордѣичъ.

«Экая назойливая старуха», — подумалъ Михаилъ Петровичъ.

— Зачѣмъ же надувать? — сказалъ онъ вслухъ. — Мнѣ, вѣдь, можно бы и не обѣщать; да я ужь такъ это говорю, потому что мнѣ совѣстно передъ вами, такъ какъ вы всегда такъ радушно меня принимали.

— Все равно какъ роднаго принимали, а вы безъ совѣсти взяли наши денежки, да и прожили, — пилила его Марѳа Игнатьевна

— Мамаша, — опять произнесъ Григорій Гордѣичъ.

— Да, вѣдь, не я прожилъ, Марѳа Игнатьевна, — возразилъ Михаилъ Петровичъ.

— Все равно, и вы помогали. Вонъ ъы здѣсь какъ франтили.

Но мало-по-малу Марѳа Игнатьевна успокоилась и разговоръ перешелъ на другія темы.

— Ну, вы, все-таки, скажите мнѣ, Григорій Гордѣичъ, — спрашивалъ на прощанье Бѣловъ, — на меня вы не сердитесь?

— Сержусь, — съ спокойною улыбкой отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ, провожая его въ переднюю.

— Ну, позабудьте, не сердитесь, — говорилъ Бѣловъ.

— Это мое дѣло, — опять съ невозмутимо-спокойною улыбкой отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ.

И такъ были сказаны эти «сержусь» и «мое дѣло», что Михаилъ Петровичъ долго, всю дорогу, вплоть до дому, не могъ рѣшить, дѣйствительно ли Григорій Гордѣичъ на него сердится, или только подшучиваетъ; добръ ли Григорій Гордѣичъ, или злопамятенъ, и скрывается ли подъ его спокойствіемъ терпимость къ проступкамъ ближняго, или затаенная обида.

«А чортъ ли мнѣ и въ немъ!» — рѣшилъ онъ, наконецъ, входя въ свою комнату.

Ему не предстояло думать слишкомъ много о своей судьбѣ. У него въ Москвѣ была богатая тетка, сестра его матери, которая хотя и была очень скупа, но обѣщала помогать ему до окончанія курса. «Разумѣется, не на студенческія пирушки», — добавила она, давая ему сто рублей, когда онъ въ послѣдній разъ, проѣздомъ чрезъ Москву, посѣтилъ ее.

XXI.

Для Гордѣевыхъ наступили тяжелые дни. Какъ бы тамъ ни было, а расходы нужно было сократить. Дѣло приближалось къ веснѣ, и, прежде всего, было обращено вниманіе на сокращеніе отопленія, результатомъ чего было сидѣніе въ пальто и въ теплыхъ платкахъ. Потомъ было рѣшено покупать чай на двадцать копѣекъ въ фунтѣ дешевле и Григорій Гордѣичъ сократилъ свою ежедневную порцію чаю. Всѣ остальныя статьи домашняго хозяйства подверглись соотвѣтственному сокращенію, и даже число ваннъ въ водолечебницѣ было уменьшено на половину. Но все это не могло такъ скоро привести бюджетъ Гордѣевыхъ въ нормальное состояніе, и для уравновѣшиванія прихода съ расходомъ Марѳа Игнатьевна опять стала прибѣгать къ продажѣ разныхъ старыхъ муфтъ, салоповъ и т. п. «остатковъ прежняго величія», благо ея нижегородскіе сундуки были еще далеко не исчерпаны прежними продажами. Однако, Григорій Гордѣичъ и при этихъ обстоятельствахъ устроился такъ, что находилъ возможнымъ ежемѣсячно откладывать кое-что въ копилку: это была у него тоже потребность, удовлетвореніе которой было для него такъ же необходимо, какъ и всякой другой.

Не убавилась только работа въ типографіи, да не убавились ревматическія боли и кашель, которымъ уже другой годъ страдалъ Григорій Гордѣичъ. Преждевременная старость давала себя чувствовать теперь больше чѣмъ прежде, да и размышлять о ней представлялось больше поводовъ. Григорій Гордѣичъ по временамъ дѣлался раздражительнымъ, и иногда затѣвалъ съ матерью споръ и ворчанье то изъ-за недоложенной ею ложки кофе, то изъ-за переложеннаго подъ плиту полѣна дровъ. Но проходилъ часъ, два и онъ, попрежнему, былъ невозмутимо спокоенъ и важенъ.

Единственное удовольствіе, которое онъ теперь позволялъ себѣ, были прогулки по Невскому. Но это уже были не тѣ прогулки, которыя совершались имъ, когда онъ былъ еще только сверхштатнымъ чиновникомъ въ государственномъ банкѣ. «Сколько тогда было надеждъ, — вспоминалъ теперь Григорій Гордѣичъ, ковыляя въ воскресный день по Невскому и постукивая своею толстою палкой, — и сколько мечтаній… главное, сколько мечтаній!… Эхъ, молодость, молодость!» — шепталъ онъ, снисходительно улыбаясь и покачивая головой.

И не жалѣлъ онъ своей молодости! Не потому не жалѣлъ, чтобъ былъ недоволенъ своими мечтаніями, какъ заблужденіями; не потому, чтобъ воспоминанія о прежнихъ дняхъ не вызывали въ немъ пріятнаго чувства; не потому, что онъ могъ думать, что сдѣлалъ въ молодости все, что долженъ былъ сдѣлать, а потому, что въ сознаніи старости онъ находилъ удовольствіе; потому, что онъ уже имѣлъ хотя малую частицу того, о чемъ тогда только мечталъ, и потому, что для него была сладка салая возможность критически относиться къ мечтаніямъ молодости и снисходительно улыбаться при воспоминаніи о нихъ: это былъ своего рода чинъ.

Однажды Григорій Гордѣичъ, какъ-то при случаѣ, сообщилъ матери о незаконномъ сожительствѣ своего пріятеля Иванова, — кажется, онъ разсказалъ это тотчасъ по уходѣ Иванова, бывшаго у нихъ съ поздравленіемъ на Пасхѣ, — и при этомъ Григорій Гордѣичъ очень одобрительно отнесся о его сожительницѣ.

«Ужь не хочетъ ли и Гриша завести мамзюльку», — подумала Марѳа Игнатьевна. И эта мысль гвоздемъ засѣла ей въ голову и пугала ее: вѣдь, чего добраго, «мамзюлька» могла бы взять «верхъ» въ домѣ, командовать надъ ней, надъ Марѳой Игнатьевной, и совсѣмъ «погубить» Гришу. Бѣдная Марѳа Игнатьевна не соображала, что для «мамзюльки» не представлялось никакихъ интересовъ войти въ ихъ семью. «Женить его скорѣй, непремѣнно женить надо», — думала она, какъ будто при женитьбѣ сына она отнюдь не рисковала потерять свое значеніе хозяйки. Подъ гнетущимъ вліяніемъ этой мысли Марѳа Игнатьевна однажды, въ воскресенье, возвратясь отъ обѣдни изъ Казанскаго собора, гдѣ она всегда встрѣчалась съ своими знакомками, поздравила Григорія Гордѣича съ праздникомъ и, наливъ себѣ и ему чаю, осторожно повела рѣчь о невѣстахъ.

— И что въ самомъ дѣлѣ, Гришенька, мы съ тобой говоримъ, говоримъ о невѣстахъ, а толку нѣтъ?… А жениться тебѣ надо… Года уходятъ; смотри, ужь и въ правду сказать, совсѣмъ старикомъ глядишь. Заноситься-то, вѣрно, далеко нечего, а надо искать, гдѣ возможно. Богатая-то, пожалуй, и не пойдетъ; да и гдѣ ее найдешь? Не помириться ли на бѣдной? Знаешь ли, я сегодня какой случай слышала. Пріютъ тутъ какой-то есть; сироты тамъ безродныя воспитываются; учатъ ихъ рукодѣльямъ и хозяйству и держатъ очень строго. Вотъ, годъ тому назадъ, и пріѣзжаетъ въ этотъ пріютъ купецъ одинъ, — онъ начальницѣ-то чрезъ хорошаго знакомаго ея рекомендованъ былъ, — лѣтъ пятидесяти, да, говорятъ, безобразный пребезобразный, а богачъ… Вотъ начальница всѣхъ воспитанницъ въ пріемную вывела, а онъ къ нимъ подошелъ, да и говоритъ: «Которая, говоритъ, изъ васъ за меня замужъ хочетъ? Я, говоритъ, человѣкъ богатый, добрый и жена мнѣ нужна добрая, и чтобъ была хозяйка хорошая, и меня бы любила». Одна изъ дѣвушекъ-то и вышла, да и говоритъ: «Я васъ любить буду». Онъ на ней и женился… Теперь она въ каретахъ ѣздитъ, да такъ-то, говорятъ, хорошо живутъ: душа въ душу… Я вотъ и думаю: не поискать ли и намъ пріютку какую-нибудь? Право, что время-то терять, да о богатыхъ-то думать?

— Ну, ужь вы, мамаша, что только не выдумаете, — махнувъ рукой, отвѣчалъ Григорій Гордѣичъ.

— Я что-жь, я только предлагаю тебѣ; а, вѣдь, ты какъ хочешь.

— Оставимте этотъ разговоръ.

— Оставить, такъ оставимъ, — согласилась Марѳа Игнатьевна.

Но когда потомъ Григорій Гордѣичъ подумалъ наединѣ о предложеніи матери, то оно уже не показалось ему такимъ страннымъ.

«А, вѣдь, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ можетъ подходящая штука выйти, — разсуждалъ онъ самъ съ собой. — Неловко только какъ-то вдругъ въ пріютъ ѣхать выбирать. Развѣ мамашѣ съѣздить… или вотъ по фотографическимъ карточкамъ… вотъ по карточкамъ бы хорошо! Что же, и мнѣ, значитъ, карточку посылать? Я думаю, мнѣ можно и безъ карточки. Вонъ за купца-то за безобразнаго пошла. Такъ, вѣдь, то за деньги. А у меня денегъ нѣтъ. Такъ я и не безобразный, и не купецъ. За то она чиновницей будетъ, дворянкой! Совѣтница! Пріютка, и вдругъ совѣтница!»

Григорій Гордѣичъ любилъ пропускать слово титулярный для краткости.

«Молоденькая такая, хорошенькая, цыпочка, — мечталъ Григорій Гордѣичъ, — совѣтница моя, дусенька», — нѣжно пришепетывалъ онъ, дѣлая въ воздухѣ жестъ пальцами, какъ будто щупалъ чей-то подбородокъ.

Выраженіе лица его внезапно измѣнилось: пробѣжала тѣнь.

"А вдругъ не пойдетъ за меня? — продолжалъ онъ думать про себя. — Скажетъ: ты старый! А какой же я старый? Скажетъ: ты хромой! Мнѣ, скажетъ, съ тобой скучно будетъ. Да. Вонъ съ Ивановымъ не скучно. Да развѣ въ домашней жизни одно веселье нужно? Нужна солидность… супружеское уваженіе… вѣрность…

"А другая и пойдетъ, да какъ потомъ измѣнять станетъ? Съ какимъ-нибудь офицерикомъ… Ну, пріютка этого не сдѣлаетъ… А, впрочемъ, кто имъ въ душу-то влѣзетъ? Да и что за партія — пріютка?… А вдругъ мамаша на свои билеты двѣсти тысячъ выиграетъ, тогда можно совсѣмъ другую партію выбрать. Можетъ случиться такъ, что женишься на пріюткѣ, а въ слѣдующій тиражъ вдругъ двѣсти тысячъ достанется… положимъ, мамашѣ, билеты ея… но, вѣдь, это все равно. Тогда, вѣдь, ужь эта жена будетъ не подъ пару. Надо будетъ ее снова переучивать.

«Двѣсти тысячъ, двѣсти тысячъ! — продолжалъ онъ свои размышленія. — Двѣсти тысячъ, пожалуй, и не достанутся, а вотъ дѣтишки пойдутъ, это вѣрно. Пискъ, визгъ, заниматься будутъ мѣшать, расходы увеличатся. Н-нѣтъ! Богъ съ ней и съ женитьбой! Лучше и не думать никогда объ этомъ».

И онъ махнулъ рукой.

«Хорошо, вѣдь, и такъ живется. Останусь старымъ холостякомъ — и баста. Развѣ это худо? Старый холостякъ… старый холостякъ!» — повторялъ про себя Григорій Гордѣичъ, надувъ щеки и какъ-то воинственно пошевеливая плечами, точно встряхивая эполеты.

И онъ прошелся по комнатѣ, правда, немножко прихрамывая, но съ такою бравою осанкой, будто только что самъ себя въ майоры произвелъ.

XXII.

Но мечтаніямъ о женитьбѣ суждено было скоро опять всплыть наружу при обстоятельствахъ, довольно благопріятныхъ и наступившихъ гораздо раньше, чѣмъ можно было ожидать.

Корректоръ типографіи, при которомъ Григорій Гордѣичъ состоялъ помощникомъ, давно страдалъ болѣзнью глазъ. Въ послѣднее время болѣзнь эта, подъ вліяніемъ множества занятій и присоединившейся къ этому простуды, настолько усилилась, что онъ почти ослѣпъ, и такъ какъ на возстановленіе зрѣнія не было, по словамъ докторовъ, никакой надежды, то онъ долженъ былъ подать въ отставку. По представленію начальника типографіи и по старшинству, мѣсто его досталось Григорію Гордѣичу.

Когда Григорій Гордѣичъ былъ, наконецъ, утвержденъ въ этой должности, онъ счелъ себя чуть не баловнемъ судьбы.

«Вѣдь, это съ наградными, да съ квартирными больше полутора тысячъ рублей въ годъ! Сто двадцать пять рублей въ мѣсяцъ! — разсуждалъ самъ съ собой Григорій Гордѣичъ. — И въ чинѣ восьмаго класса! А? каково? Какъ Богъ-то все устраиваетъ. Тамъ лишился, — вспомнилъ онъ про Бѣлова, — а здѣсь нашелъ. Вотъ я и тогда подумалъ, что надо быть довольнымъ тѣмъ, что есть, и твердо стоять на своемъ пути… и непремѣнно придешь къ лучшему. А то увлекся, Богъ-то и смирилъ, и напомнилъ, и отнялъ то, что раньше было. Да!»

Радость Марѳы Игнатьевны при извѣстіи о новой должности сына была безгранична. Онъ казался ей теперь окруженнымъ какимъ-то ореоломъ и, позабывъ всѣ недавнія дрязги, она не иначе говорила съ нимъ и не иначе думала о немъ, какъ съ благоговѣніемъ.

— Поздравьте, — говорила она съ торжествующимъ видомъ Михаилу Петровичу еще въ передней, когда онъ вскорѣ послѣ этого зашелъ какъ-то къ нимъ въ праздничный день. — Гришенька мѣсто корректора получилъ!

— Да, вѣдь, онъ былъ корректоромъ? — недоумѣвалъ Михаилъ Петровичъ.

— Ахъ, нѣтъ, онъ былъ помощникомъ, — немного обидясь, возразила Марѳа Игнатьевна, — а теперь настоящимъ корректоромъ сдѣланъ.

— Вотъ какъ! Очень радъ! Позвольте васъ поздравить, — обратился Михаилъ Петровичъ къ Григорію Гордѣичу, — очень, очень радъ.

— Въ чинѣ восьмаго класса, — съ благосклонною и самодовольною улыбкой торжественно произнесъ ему въ отвѣтъ Григорій Гордѣичъ, принимая поздравленіе и тряся Михаила Петровича за руку.

— Это что же значитъ? Я не пойму, — спросилъ его Михаилъ Петровичъ.

— У васъ этого въ университетѣ не проходили, — улыбнулся опять Григорій Гордѣичъ. — Это значитъ-съ, что мѣсто это полагается занимать чиновнику восьмаго класса, коллежскому ассессору, такъ что я хотя и не имѣю этого чина, а, все-таки, по должности состою какъ бы въ восьмомъ классѣ.

Михаилъ Петровичъ выслушалъ и промолчалъ; этотъ предметъ мало интересовалъ его.

«Чѣмъ бы дитя ни тѣшилось, лишь бы не плакало», — подумалъ онъ про Григорія Гордѣича.

Онъ навѣщалъ Гордѣевыхъ по старой привычкѣ, а чаще для того, чтобъ извѣстить, что дѣлается въ Нижнемъ у отца, отъ котораго частенько получалъ письма. По дѣламъ Петра Платоновича былъ учрежденъ конкурсъ и Гордѣевы зачислены въ списокъ кредиторовъ. Но когда можно было ожидать полученія денегъ, оставалось неизвѣстнымъ и Марѳа Игнатьевна томилась въ безплодныхъ ожиданіяхъ, которыя отчасти раздѣлялъ и Григорій Гордѣичъ.

---

Полученіе жалованья по новому окладу ожидалось лишь въ іюлѣ, такъ какъ по правиламъ Григорій Гордѣичъ долженъ былъ на новомъ мѣстѣ получать старый окладъ въ теченіе трехъ мѣсяцевъ.

А, между тѣмъ, онъ горѣлъ несвойственнымъ ему нетерпѣніемъ скорѣе «вкусить отъ плодовъ» своего новаго положенія.

Прежде всего, рѣшено было перемѣнить квартиру. Какъ только начали разъѣзжаться петербуржцы на дачи и квартиры стали пустѣть ежедневно десятками, Григорій Гордѣичъ принялся за поиски. Выборъ былъ большой, и ему удалось скоро найти приличную квартирку въ Разъѣзжей, въ три комнаты, на солнечной сторонѣ, окнами на улицу. Это было немножко далеко отъ типографіи, но Григорій Гордѣичъ находилъ, что ежедневная прогулка на службу и обратно будетъ ему полезна. Квартирка была чистенькая, свѣтленькая, въ третьемъ этажѣ, по парадной лѣстницѣ. За то и стоила она почти вдвое дороже прежней. Но Григорій Гордѣичъ на этотъ разъ не поскупился: ему понравилось расположеніе комнатъ, изъ которыхъ двѣ были большія, а одна немного поменьше.

При поискахъ квартиры Григорій Гордѣичъ принималъ въ соображеніе возможность скорой женитьбы.

«Теперь объ этомъ дѣлѣ можно — и должно! — подумать серьезно», — разсуждалъ онъ.

Одну изъ большихъ комнатъ Григорій Гордѣичъ предназначалъ для залы-гостиной. «Тутъ же будетъ и женина рабочая комната; она можетъ тутъ всегда сидѣть… читать… кружева вязать тамъ, что ли… ну, иногда и пошить», — размышлялъ онъ. Другая большая комната должна была служить спальней, «общей, его и жениной», и его «рабочимъ кабинетомъ». Комната поменьше, расположенная поближе къ кухнѣ, отдавалась въ распоряженіе Марѳы Игнатьевны, но въ ней же долженъ былъ стоять обѣденный столъ.

Марѳа Игнатьевна просто ахнула отъ радости, когда вошла въ первый разъ въ новую квартиру. Весеннее солнце обливало своими теплыми лучами полъ и стѣны пустыхъ комнатъ. Комнаты были высокія и карнизы потолковъ были украшены старинными лѣпными арабесками. Паркетный полъ, только что натертый, лоснился. Гулъ отъ экипажей, доносившійся съ улицы въ открытыя окна, казался музыкой для Марѳы Игнатьевны, давно уже не слыхавшей въ своей квартирѣ ничего, кромѣ крика селедочницъ и продавцовъ швабръ. Она подошла къ окну и не могла оторваться отъ представившейся ей картины оживленнаго уличнаго движенія.

«Сюда, скорѣй сюда», — подумала она внѣ себя отъ радости.

— Мы завтра же переѣзжать будемъ, — обратилась она къ стоявшему въ почтительной позѣ у дверей дворнику, который показывалъ ей эту квартиру, снятую вчера вечеромъ ея «супругомъ», какъ онъ сказалъ Марѳѣ Игнатьевнѣ, когда отпиралъ двери. Не могъ же онъ думать, что «старикъ», давшій ему задатокъ, былъ сынъ этой еще во всѣхъ отношеніяхъ бодрой на видъ барыни.

XXIII.

— Господи, какъ здѣсь хорошо, — говорила Марѳа Игнатьевна, когда они совсѣмъ устроились на новой квартирѣ. — Знаешь, Гришенька, точно будто мы опять въ своемъ домѣ въ Нижнемъ живемъ.

— Гмъ! — усмѣхнулся Григорій Гордѣичъ, тоже очень довольный новымъ помѣщеніемъ.

— Мебели только вотъ у насъ маловато, — продолжала Марѳа Игнатьевна. — Хорошо бы сюда въ залу новую купить, а эту въ мою комнату поставить.

— Надо сначала денегъ нажить, — улыбаясь, отвѣтилъ Григорій Гордѣичъ.

— Ну, молчи ужо, — подмигнула ему Марѳа Игнатьевна, — я какъ-нибудь устрою.

У Марѳы Игнатьевны, кромѣ двухъ выигрышныхъ билетовъ, сохранилась еще одна пятидесятирублевая серія, которую она берегла на случай болѣзни и не хотѣла ни за что размѣнять ее, предпочитая лучше, въ случаѣ крайней нужды, продавать кое-какія изъ своихъ старыхъ вещей. Но теперь, подъ наплывомъ радостныхъ ощущеній, охватившихъ ее съ переѣздомъ на новую квартиру, она рѣшилась израсходовать завѣтную бумажку на покупку мебели.

Цѣлую недѣлю бродила она по частнымъ объявленіямъ, осматривая продающіяся по случаю домашнія вещи, и, наконецъ, набрела на нѣчто очень подходящее и выгодное.

— Ну, Гришенька, самъ Господь намъ этакой случай посылаетъ, — говорила Марѳа Игнатьевна, возвратясь однажды домой. — Смотри-ка, что я купила.

За Марѳой Игнатьевной дворники и ломовой извощикъ вносили мягкій диванъ; за диваномъ слѣдовали кресла и стулья, столы, этажерка, вѣнскіе стулья, коверъ, лампа и двѣ преміи Нивы въ золоченыхъ рамкахъ.

Григорій Гордѣичъ смотрѣлъ и одобрительно покачивалъ головой.

— Ну, теперь плати извощику, — сказала ему Марѳа Игнатьевна, когда мебель была внесена, — это ужь на твой счетъ.

Григорій Гордѣичъ безпрекословно досталъ портмонэ, заплатилъ извощику и даже далъ ему и двумъ дворникамъ по пятіалтынному на чай.

Мебель уставилась какъ нельзя лучше, и квартира приняла совсѣмъ уютный видъ. Вечеромъ зажгли лампы на столахъ во всѣхъ трехъ комнатахъ, и Григорій Гордѣичъ, въ своемъ шелковомъ халатѣ, заложивъ руки за спину и слегка закидывая больною ногой въ сторону, гулялъ изъ кабинета въ залу, изъ залы въ комнату матери и обратно, напѣвая себѣ подъ носъ: «жениться, жениться!» такимъ увѣреннымъ и довольнымъ тономъ, какъ будто завтра же ему предстояло идти подъ вѣнецъ.

Но на завтра его ждали двѣ непріятности.

Во-первыхъ, ему надуло изъ окна въ щеку, и у него разболѣлся зубъ. Во-вторыхъ, въ типографіи онъ узналъ, что въ чиновничьемъ мірѣ распространился, частью изъ газетъ, частью изъ другихъ источниковъ, слухъ о предполагаемомъ упраздненіи чиновъ. При разговорѣ въ типографіи, Григорій Гордѣичъ отнесся къ этому сообщенію съ своею обычною сдержанностью и не высказалъ никакого мнѣнія по этому предмету; но въ душѣ онъ былъ далеко не такъ безучастенъ къ предполагавшемуся преобразованію, какъ можно было заключить изъ его молчанія.

«Вздоръ это все, я думаю, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, лежа послѣ обѣда на кровати, съ повязанною щекой. — Какъ это можно чины упразднить?! Дуракъ какой-нибудь пустилъ слухъ, а всѣ и повѣрили. Какъ же это можно, чтобы, напримѣръ, человѣкъ сколько лѣтъ служилъ, дослуживался, и вдругъ его взять и въ одинъ день разжаловать? Это вовсе ни съ чѣмъ несообразно! И кто только это выдумалъ?!… Что такое чиновникъ безъ чина? Все равно что… ну, я не знаю что… ну… все равно, что корова безъ роговъ… Нѣтъ! Если даже и въ газетахъ пишутъ, что упразднятъ, такъ это все вздоръ одинъ, выдумки… никогда не повѣрю!»

Послѣ такихъ разсужденій Григорій Гордѣичъ скоро успокоился насчетъ упраздненія чиновъ.

---

Лѣто наступило жаркое.

Григорій Гордѣичъ ежедневно послѣ обѣда гулялъ. Сначала прогулки ограничивались Невскимъ и городскими скверами; но потомъ это ему прискучило, и онъ сталъ позволять себѣ экскурсіи и на «острова». Въ ожиданіи полученія новаго увеличеннаго жалованья онъ рѣшился пока не откладывать ничего изъ теперешняго содержанія и расходовать на удовольствіе то, что прежде шло въ копилку. А когда на его очередь выпала недѣля лѣтняго вакаціоннаго отдыха, то онъ разрѣшилъ себѣ даже кутнуть, но въ предѣлахъ благоразумія, употребивъ на это всего три дня времени, вмѣстѣ съ «отдыхомъ», и 6 р. 46 к. денегъ, считая въ томъ числѣ и конки, и извощиковъ, и дворнику на чай.

Марѳа Игнатьевна не безъ гордости замѣтила въ немъ значительную перемѣну къ лучшему въ этомъ отношеніи.

XXIV.

— А что, мамаша, сколько лѣтъ мы съ вами не бывали въ Петергофѣ? Поѣдемте-ка мы съ вами въ Петергофъ, — сказалъ какъ-то въ началѣ августа Григорій Гордѣичъ, возвратившись въ субботу вечеромъ изъ бани и сидя за чаемъ. — Завтра праздникъ; вѣроятно, фонтаны будутъ играть.

— Ну, куда ужь мнѣ на старости лѣтъ; съ чего это ты только выдумалъ! — добродушно отвѣчала Марѳа Игнатьевна. — Поѣзжай ужь ты одинъ, а я вотъ въ Казанскій соборъ къ обѣднѣ схожу, а оттуда куда-нибудь въ садъ посидѣть зайду… съ меня и будетъ.

— Нѣтъ, поѣдемте… Что же вы сидите все дома да дома? Надо же и вамъ воздухомъ подышать. Ужь въ нѣсколько-то лѣтъ разъ можно себѣ позволить эту роскошь.

Григорій Гордѣичъ былъ за послѣднее время въ особенно щедромъ расположеніи духа. Двадцатаго іюля онъ въ первый разъ получилъ жалованье по новому окладу.

— Нѣтъ, не поѣду, — рѣшительно отозвалась Марѳа Игнатьевна. — Ѣздила недавно въ Нижній, каталась, и довольно. Да и тебѣ-то хорошо ли будетъ завтра ѣхать, послѣ бани-то?

— Ну, вотъ пустяки какіе; теперь, вѣдь, не зима, а лѣто; да и я… что же вы обо мнѣ ужь думаете? Что, мнѣ послѣ бани въ ватѣ, что ли, лежать надо? Вѣдь, и всегда послѣ бани выхожу на улицу; вѣдь, домой-то пришелъ же изъ бани, не въ каретѣ ѣхалъ.

— Ну, здѣсь на землѣ, а тамъ на пароходѣ поѣдешь.

— Все равно; да это и не сегодня будетъ, а завтра; стало быть, и вовсе не послѣ бани. Если вы не поѣдете, я одинъ съ утра и до вечера уѣду.

— Ну, какъ знаешь, поѣзжай, погуляй; а я останусь. Куда ужь мнѣ!

— А хорошо бы на будущій годъ на дачѣ поселиться гдѣ-нибудь, — заговариваетъ послѣ нѣкотораго молчанія Григорій Гордѣичъ, вставая со стула и начиная прохаживаться по комнатѣ.

— Дорого больно будетъ, — отвѣчаетъ Марѳа Игнатьевна, причемъ на лицѣ ея выражается сомнѣніе. — Вѣдь, и здѣсь квартиру бросить нельзя, и за дачу надо платить.

— Можно найти недорогую. Я ужь ныньче присмотрѣлъ въ Новой деревнѣ; есть хорошенькая дачка и стоитъ всего пятьдесятъ рублей въ лѣто.

— Это-то не больно дорого.

— Я то же думаю. Будущею весной непремѣнно поѣду и возьму. И будемъ мы съ вами на дачѣ жить. Весь Петербургъ лѣтомъ на дачахъ живетъ и мы съ вами будемъ, — весело говорить Григорій Гордѣичъ.

— Вотъ на дачахъ-то все знакомятся, слышь, молодые люди съ барышнями, да женятся; и ты, Богъ дастъ, свою судьбу найдешь.

— Гмъ!.. и мы познакомимся, и мы женимся, — посмѣивается Григорій Гордѣичъ.

Григорій Гордѣичъ уже и ныньче, почти все лѣто, искалъ случая познакомиться гдѣ-нибудь на прогулкѣ съ барышней, «хотя бѣдной, но благородной и образованной», думалъ онъ. Но знакомство не удавалось; и были, какъ ему казалось, случаи, да застѣнчивость проклятая помѣшала. Для этого онъ и на «острова» ѣздилъ; не безъ этого тайнаго желанія онъ и въ Петергофъ собирался и ради этой же цѣли онъ и Марѳу Игнатьевну туда звалъ, хотя и не высказалъ ей этого. На «островахъ» онъ еще сильно затруднялся отличить настоящихъ барышень отъ «полудѣвицъ» съ взятыми на прокатъ «мамашами» и «тетями», и потому рѣшился попробовать счастія въ Петергофѣ, разсчитывая, что тамъ «полудѣвицъ» нѣтъ.

На другой день съ утра установилась такая чудная погода, какая рѣдко выпадаетъ на долю Петербурга даже лѣтомъ. Солнце свѣтило ярко, небо было чисто и вѣтру ни малѣйшаго.

Григорій Гордѣичъ былъ въ самомъ блаженномъ настроеніи, когда сошелъ съ парохода на пристани въ Петергофѣ. Черезъ нѣсколько минутъ ходьбы онъ уже былъ въ паркѣ.

Присѣвъ на скамеечку, подъ тѣнью развѣсистой липы, онъ снялъ шляпу и помахивалъ себѣ въ лицо платкомъ.

«Господи, какъ хорошо здѣсь, какъ хорошо на Божьемъ свѣтѣ! Всякій-то листикъ, всякая травка радуется», — думалъ Григорій Гордѣичъ и любовался и листьями, и травкой, и небомъ, виднѣвшимся между вершинами деревьевъ, и песочкомъ на дорожкѣ, и немногочисленною публикой, гулявшей по аллеямъ парка, и дѣтьми, которыя играли на дорожкахъ у ногъ нянекъ и гувернантокъ. И такъ ему было хорошо, такъ все казалось ново, такъ онъ былъ счастливъ, что даже и забылъ онъ о главнѣйшей цѣли своей поѣздки въ Петергофъ.

Онъ прошелся по главнымъ аллеямъ, постоялъ у пруда, гдѣ по звонку собирались рыбки и хватали бросаемыя имъ крошки, выскакивая при этомъ изъ воды и блестя на солнцѣ своими серебристыми и золотистыми чешуйками. Подошелъ онъ и къ большимъ фонтанамъ; вопреки его ожиданіямъ, они были заперты, и только Самсонъ билъ небольшою струей: воды ли было мало въ резервуарахъ, или она была пущена, въ полкрана. Но Григорій Гордѣичъ мысленно представилъ себѣ картину, видѣнную имъ когда-то давно-давно, когда всѣ фонтаны били полною силой и каскады воды, шумя, низвергались по уступамъ. Онъ поднялся по гранитнымъ лѣстницамъ въ дворцу, прошелъ въ верхній садъ, полюбовался на трезубецъ Нептуна и, отдохнувъ на одной изъ скамеечекъ, пошелъ къ «Самсону» обѣдать. Съ какимъ аппетитомъ выпилъ онъ передъ обѣдомъ рюмку водки («И больше ни-ни!» — подумалъ онъ при этомъ); какъ вкусенъ показался ему обѣдъ, какъ хорошо было сливочное мороженое! Послѣ обѣда онъ хотѣлъ спросить себѣ стаканъ чаю, но, разсудивъ, что «чайку лучше попить, возвратясь домой, основательно, стаканчиковъ восемь», онъ спросилъ еще порцію сливочнаго мороженаго.

Расплатившись за обѣдъ и давъ лакею пятачекъ на чай, онъ закурилъ папиросу и отправился прежнимъ путемъ черезъ паркъ къ пароходной пристани и едва-едва успѣлъ попасть къ послѣднему звонку.

Народу на пароходѣ было много. Неумолкающій смѣхъ и говоръ слышались со всѣхъ сторонъ. Григорій Гордѣичъ стоялъ у борта и любовался разстилавшеюся передъ нимъ гладкою поверхностью воды, разсѣкаемою и волнуемою колесами парохода. Брызги попадали ему въ лицо. Распространявшаяся отъ воды свѣжесть пріятно обдавала его. Солнце уже склонялось къ горизонту. Чѣмъ ближе спускался къ водѣ его громадный дискъ, тѣмъ больше, казалось, онъ увеличивался и тѣмъ краснѣе становился. Давно не приходилось Григорію Гордѣичу наблюдать солнечный закатъ, и онъ, забывъ все и вся, до самаго Петербурга простоялъ у борта, пока, наконецъ, не показались передъ нимъ каменныя зданія заводовъ въ Чекушахъ.

Когда Григорій Гордѣичъ, взявъ извощика, поѣхалъ съ пароходной пристани къ себѣ въ Разъѣзжую, въ воздухѣ уже значительно похолодѣло; и радъ онъ былъ, когда, вернувшись домой, увидалъ на столѣ кипящій самоваръ. И «основательно» же попилъ онъ чайку, сидя въ своемъ шелковомъ халатѣ за чайнымъ столомъ и передавая Марѳѣ Игнатьевнѣ впечатлѣнія сегодняшней прогулки.

Собираясь ложиться спать, онъ почувствовалъ боль въ горлѣ и жаръ въ груди. Марѳа Игнатьевна намазала ему грудь свѣчнымъ саломъ, а горло повязала носовымъ платкомъ.

XXV.

Проснувшись очень рано утромъ, Григорій Гордѣичъ замѣтилъ, что боль въ горлѣ усилилась, голосъ сдѣлался сиплымъ и появился кашель.

— Вотъ не послушалъ меня, — говорила Марѳа Игнатьевна, — поѣхалъ послѣ бани; вотъ и простудился.

«Это не отъ бани, — подумалъ Григорій Гордѣичъ, — а напрасно лишнюю порцію мороженаго съѣлъ, — вотъ оно въ чемъ дѣло».

Но болѣзнь не помѣшала ему идти на службу.

Къ вечеру, однако, всѣ симптомы усилились и ни полосканье изъ ромашки, приготовленное Марѳой Игнатьевной, ни шерстяной чулокъ «съ лѣвой ноги», намазанный мыломъ и повязанный вокругъ горла «справа налѣво», не давали никакого облегченія. Жаръ въ груди становился мучительнымъ, губы страшно опухли, и Григорій Гордѣичъ послалъ въ тотъ же вечеръ записку къ знакомому доктору, состоявшему на казенной службѣ при типографіи, прося его придти завтра утромъ. Какъ докторъ, такъ и лѣкарства полагались ему на казенный счетъ безплатно.

На утро Григорію Гордѣичу сдѣлалось еще хуже. Докторъ, осмотрѣвъ горло и съ полчаса промучивъ Григорія Гордѣича выстукиваніемъ и выслушиваніемъ, сказалъ ему, что болѣзнь его очень серьезна; велѣлъ лежать и ни съ кѣмъ не говорить, а стараться показывать знаками, если что-нибудь нужно; прописалъ какую-то микстуру, какія-то пилюли, мазь и что-то еще, и обѣщалъ заѣхать завтра.

— У него жаба, — сказалъ онъ Марѳѣ Игнатьевнѣ, провожавшей его въ переднюю, — болѣзнь его заразительная, и вамъ нужно быть осторожнѣе въ обращеніи съ нимъ. Постороннихъ никого къ нему не пускайте.

— Да къ намъ и такъ никто не ходитъ, — вставила Марѳа Игнатьевна.

— Я заѣду завтра, и утромъ, и вечеромъ; сегодня вечеръ я очень занятъ, никакъ не могу, — продолжалъ докторъ, — ну-съ, и думаю, что отъ жабы мы его вылечимъ, и, вѣроятно, скоро; а вотъ легкія у него не въ порядкѣ, даже и очень не въ порядкѣ; да и горло, кажется, тоже; такъ вотъ эта-то болѣзнь, можетъ быть, затянется. Скажите, у него чахоточные въ роднѣ есть?

— Какъ же! двѣ сестры, обѣ чахоткой померли, — отвѣчала Марѳа Игнатьевна. — Не долго и хворали-то. И отецъ-то, покойникъ мужъ мой, тоже былъ чахоточный; умеръ-то отъ тифу, а раньше-то говорили доктора-то, что у него чахотка: кашлялъ постоянно. Да кто знаетъ, вѣрно ли, нѣтъ ли? До шестидесяти пяти годовъ вонъ прожилъ.

— Гмъ! — сдѣлалъ докторъ, — у него тоже, очевидно, застарѣлыя пораженія легкихъ… Ну, да увидимъ, что будетъ завтра.

И докторъ, давъ нѣсколько наставленій объ уходѣ за больнымъ и о пріемѣ лѣкарствъ, уѣхалъ.

На другой день болѣзнь усилилась. Докторъ, впрочемъ, сказалъ, что она идетъ своимъ обычнымъ ходомъ, и нужно выжидать, что будетъ дальше.

Григорій Гордѣичъ лежалъ, не вставая съ постели.

Его пріятель, Ивановъ, узнавъ въ типографіи о его болѣзни, пришелъ къ нему навѣстить. Но когда Марѳа Игнатьевна вошла въ комнату сына, чтобъ предупредить его о посѣтителѣ, Григорій Гордѣичъ только рукой замахалъ въ знакъ того, что онъ не желаетъ никого видѣть.

— Поговорите вы съ нимъ въ залѣ, — прошепталъ онъ.

Не одна заразительность болѣзни и трудность произносить слова даже шепотомъ были причиной того, что Григорій Гордѣичъ не хотѣлъ ни съ кѣмъ видѣться: онъ зналъ, что видъ его теперь былъ ужасенъ. Часто требовалъ онъ подать ему маленькое зеркальце и подолгу смотрѣлъ на свое исхудалое синевато-блѣдное лицо, на которомъ, какъ горящіе угольки, выдѣлялись изъ впалыхъ орбитъ горячечные, страшные глаза. И видѣлъ онъ этими глазами, что полусѣдые волосы его растрепались и безпорядочно лежали вокругъ овала громадной лысины… носъ обострился… щеки ввалились… И объятый внезапнымъ ужасомъ, порывистымъ движеніемъ руки отбрасывалъ отъ себя на кровать Григорій Гордѣичъ безпристрастное, ни въ чемъ неповинное зеркало.

И не хотѣлъ онъ въ этомъ отвратительномъ видѣ показаться постороннимъ.

Но дня черезъ три жаба прошла, и Григорій Гордѣичъ всталъ съ постели. Въ вечеру онъ, однако, опять свалился, и на этотъ разъ уже «надолго».

Чахотка въ легкихъ и въ гортани обнаружилась во всей силѣ и съ ужасающею быстротой разрушала организмъ.

Марѳа Игнатьевна за время болѣзни Григорія Гордѣича измучилась страшно и физически, и нравственно. Одна, вѣчно одна; никого ни родныхъ, ни близкихъ знакомыхъ, кто бы сказалъ ей хоть слово утѣшенія, хоть бы ободрилъ ее у постели больнаго, тающаго, какъ свѣчка, единственнаго сына. А, между тѣмъ, надо быть постоянно на ногахъ: Григорій Гордѣичъ ни днемъ, ни ночью не хотѣлъ оставаться одинъ. Когда силы уже окончательно измѣняли ей, Марѳа Игнатьевна со слезами на глазахъ упрашивала боявшуюся заразы кухарку посидѣть съ больнымъ. Не раздѣваясь, ложилась она тогда на диванъ въ залѣ, чтобъ быть поближе къ комнатѣ сына, и засыпала, какъ убитая; но черезъ три, четыре часа она вскакивала, торопливо приглаживала руками свои растрепавшіеся волосы и прислушивалась у дверей больнаго. Если онъ не спалъ, она входила, поправляла ему подушки, давала лѣкарство и питье.

Докторъ продолжалъ бывать каждый день и, наконецъ, чрезъ недѣлю объявилъ Марѳѣ Игнатьевнѣ, что надежды на выздоровленіе больнаго нѣтъ никакой.

— У него всѣ легкія обложились, — сказалъ онъ, — будьте готовы ко всему; не сегодня — завтра онъ можетъ умереть.

У Марѳы Игнатьевны сердце дрогнуло. Слезы помѣшали ей сказать что-либо доктору, который помолчалъ, помолчалъ, потомъ крѣпко пожалъ Марѳѣ Игнатьевнѣ руку и вышелъ, тоже нѣсколько взволнованный.

Но какъ ни велико было горе Марѳы Игнатьевны, а надо было подумать и о приготовленіяхъ на случай смерти.

— Гришенька… хвораешь ты давно, — начала она тихимъ голосомъ, наклонясь надъ больнымъ, — всѣ мы подъ Богомъ ходимъ; можетъ быть, поправишься, а, можетъ быть, Господь и къ себѣ призоветъ. Надо бы тебѣ отъ грѣховъ очиститься, исповѣдаться, пріобщиться святыхъ тайнъ.

— Хорошо, — прошепталъ больной, уставивъ неподвижный взоръ на печку, стоявшую въ ногахъ у его постели.

— Да и распоряженіе бы какое-нибудь сдѣлалъ насчетъ имущества… завѣщаніе бы, что ли, написалъ, — продолжала чуть слышно Марѳа Игнатьевна. — Хоть и всего-то немного, а, все-таки, разное имущество твое есть; деньги тоже за Бѣловымъ есть. Сохрани Богъ, умрешь, — меня тутъ безъ завѣщанія-то съ толку собьютъ: придетъ полиція, описывать будутъ, совсѣмъ скружатъ…

— Хорошо, — опять прошепталъ больной и немного отвернулся лицомъ къ стѣнѣ.

Марѳа Игнатьевна тотчасъ же послала за священникомъ, а затѣмъ, когда онъ, окончивъ обрядъ напутствія, ушелъ, сходила къ ближайшему нотаріусу и попросила его написать завѣщаніе. Часа черезъ два явился и нотаріусъ съ двумя пришедшими вмѣстѣ съ нимъ свидѣтелями. Григорій Гордѣичъ отнесся къ нотаріальной процедурѣ съ видимымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ и подписалъ составленное отъ его имени духовное завѣщаніе, которымъ онъ все свое имущество, «гдѣ бы и въ чемъ бы таковое ни оказалось», предоставлялъ въ собственность матери.

Окончивъ свое дѣло, нотаріусъ и свидѣтели удалились.

И остались Григорій Гордѣичъ съ Марѳой Игнатьевной дожидаться, когда для одного изъ нихъ наступитъ страшный часъ смертный и разлучитъ ихъ навѣки.

И жутко обоимъ.

Съ закрытыми глазами, неподвижно лежитъ Григорій Гордѣичъ; по временамъ онъ открываетъ ихъ, поводитъ ими по сторонамъ, останавливаетъ ихъ подолгу на матери, сидящей у него на кровати въ ногахъ, на кухаркѣ, стоящей у столика и мѣшающей ложечкой приготовляемое для него питье; останавливаетъ взоръ на своемъ письменномъ столикѣ и снова закрываетъ вѣки. Онъ тяжело и трудно дышетъ. Боль въ груди, очевидно, мучитъ его, потому что иногда онъ поднимаетъ руку и силится поднести ее къ груди; но силъ нѣтъ и приподнятая рука опять падаетъ на кровать. Вдругъ его начинаетъ душить мокрота и онъ, стремится откашлянуть ее. Но нѣтъ силъ и на это! Грудь уже не волнуется отъ кашля, слышится только хрипѣнье, да тамъ, въ глубинѣ груди, будто что-то глухо клокочетъ.

«Точно въ прачешномъ котлѣ вода кипитъ… Господи, страсти какія», — думаетъ кухарка, помогая Марѳѣ Игнатьевнѣ приподнять на подушкахъ голову больнаго, чтобы помочь ему выплюнуть мокроту.

Измученный приступомъ кашля, не облегчающаго груди, а только давящаго ее, больной даетъ слабый знакъ рукой, чтобы подушки опять опустили.

«Ужь скорѣй бы умереть, что ли, муки меньше», — думаетъ онъ.

И опять долго лежитъ онъ съ закрытыми глазами.

Неподвижно сидитъ Марѳа Игнатьевна на кровати; неподвижно сидитъ на стулѣ у изголовья кухарка, боясь потревожить уснувшаго Григорія Гордѣича. Но онъ не спитъ. Это не сонъ. Это какое-то странное забытье. Всѣ члены будто онѣмѣли и нѣтъ силъ пошевелить ими. Онъ какъ будто и самъ ихъ не чувствуетъ. Только на томъ мѣстѣ, гдѣ грудь, что-то давитъ и что-то горячее, — нѣтъ, ужь только теплое, — растетъ, ширится и расползается на необъятное пространство. А мозгъ работаетъ! Прошедшее съ поразительною ясностью, въ мельчайшихъ, давно забытыхъ подробностяхъ, проносится передъ нимъ. Какъ все неприглядно… А вотъ и картинки мелкаго, пошленькаго разврата… и онѣ припомнились. Но не возбуждаютъ онѣ въ Григоріѣ Гордѣичѣ даже отвращенія. Грѣшилъ, теперь не воротишь. Неужели же смерть близко?… Онъ умретъ, а другіе останутся жить… мать… кухарка… всѣ. И вдругъ мелькаетъ передъ его глазами маленькая обезьяна съ смѣшною мордочкой; онъ видѣлъ ее въ дѣтствѣ въ Нижнемъ, въ циркѣ… представленіе взятія крѣпости Гаеты учеными обезьянами… чу! звонокъ… занавѣсъ поднимается.

Онъ очнулся. Кухарка выходила изъ комнаты и скрипнула дверью. Въ кухнѣ, дѣйствительно, кто-то позвонилъ. Это дворникъ; сегодня срокъ платежа за квартиру, и онъ пришелъ съ книжкой. Марѳа Игнатьевна отказываетъ до завтра.

Вечеромъ пришелъ Михаилъ Петровичъ. Онъ только недавно вернулся изъ Нижняго и ничего не зналъ о болѣзни Григорія Гордѣича.

Марѳа Игнатьевна вводитъ его въ комнату больнаго. Михаилъ Петровичъ молча кланяется и останавливается у кровати. Его поражаетъ удушливый запахъ деревяннаго масла отъ двухъ горящихъ въ комнатѣ лампадокъ предъ иконами. Молча смотритъ онъ на Григорія Гордѣича, лежащаго пластомъ на постели. Чистота постельнаго бѣлья бьетъ ему въ глаза. Тихое, мѣрное хрипѣнье слышится при дыханіи больнаго. Глаза безжизненны и равнодушно смотрятъ на присутствующихъ.

Михаилъ Петровичъ стоитъ въ нѣмомъ оцѣпенѣніи.

— Вотъ, Гришенька, Михаилъ Петровичъ съ тобой проститься пришелъ, — говоритъ Марѳа Игнатьевна, — вѣдь, онъ тоже твоей смерти желалъ… тоже съ батюшкой-то своимъ… помогли.

«Что она тутъ городитъ!» — думаетъ Михаилъ Петровичъ, но, щадя больнаго, не находитъ умѣстнаго возраженія.

— Прости ужь ты его, — продолжаетъ Марѳа Игнатьевна. — Богъ велитъ прощать враговъ своихъ. Прощаешь, что ли, а?… Прощаешь?

Послѣднія слова Марѳа Игнатьевна произноситъ тѣмъ жалобнымъ голосомъ, который часто употребляютъ въ обращеніи къ плачущимъ маленькимъ дѣтямъ.

Григорій Гордѣичъ два раза слегка киваетъ головой и шевелитъ губами.

Михаилъ Петровичъ тоже кланяется. Онъ знаетъ, что въ подобныхъ случаяхъ нужно что-то сдѣлать, что-то сказать, поклониться въ ноги… кажется, поцѣловать умирающаго. Но онъ стоитъ неподвижно.

Григорій Гордѣичъ то закрываетъ, то открываетъ вѣки. Пользуясь моментомъ забытья больнаго, Михаилъ Петровичъ вмѣстѣ съ Марѳой Игнатьевной выходятъ въ другую комнату.

— Голубчикъ вы мой, — обращается теперь къ нему Марѳа Игнатьевна, давая волю слезамъ, — на кого я теперь останусь-то? Вѣдь, умретъ Гришенька-то… Докторъ сказалъ, что безнадеженъ… Просто не знаю, что и дѣлать, какъ еще ноги носятъ. Вы ужь не оставляйте меня, приходите ко мнѣ. Никого-то у меня нѣту. Вѣдь, онъ вамъ, Гришенька-то, все отдалъ. Какъ умретъ, такъ, вѣдь, надо будетъ хлопотать и о гробѣ, и о паннихидахъ, и о мѣстѣ; вонъ онъ хочетъ, чтобы въ лаврѣ его похоронить. «Хотя на самомъ послѣднемъ мѣстѣ, говоритъ, а все же непремѣнно, чтобы тамъ». Я было хотѣла вмѣстѣ съ отцомъ, на Волковомъ: дешевле, да и мнѣ бы за одно ходить-то къ нимъ. Такъ и слышать не хочетъ; «непремѣнно», говоритъ, «въ лаврѣ; ужь этого-то, говоритъ, я думаю, что дослужился». Ужь вы мнѣ помогите хлопотать-то. Мнѣ, вѣдь, одной и не справиться. И такъ еле ноги таскаю.

— Хорошо, хорошо, постараюсь, — какъ-то нехотя отвѣчаетъ Михаилъ Петровичъ.

— Да вы бы ночевали у меня. Я вамъ и кровать свою уступлю, а сама вотъ здѣсь на диванѣ прилягу. А то, сохрани Богъ, ночью вдругъ умретъ, что я тогда одна-то съ кухаркой подѣлаю?

— Нѣтъ, мнѣ надо непремѣнно домой сходить, — какъ будто испуганный, торопливо возразилъ Михаилъ Петровичъ, — я завтра приду… Да вы еще не отчаивайтесь. Можетъ быть, еще и поправится Григорій Гордѣичъ. Развѣ не было случаевъ, что больные, которыхъ доктора признавали безнадежными, поправлялись?

— Ой, нѣтъ ужь. Докторъ говоритъ, что болѣзнь застарѣлая, запущенная; нечему и поправдяться-то… Нѣтъ, вы ужь, пожалуйста, пораньше приходите. Какъ встанете, и приходите.

— Хорошо, хорошо, приду. Только въ университетъ по дорогѣ на минутку зайду.

XXVI.

Но утромъ не пришелъ Михаилъ Петровичъ. Онъ пришелъ только въ шестомъ часу послѣ обѣда. Входя, онъ еще въ передней столкнулся съ какими-то незнакомыми личностями. Чрезъ двери въ пріемную онъ издали замѣтилъ громадную массу чего-то ярко-бѣлаго. «Все кончено», — подумалъ онъ.

Дѣйствительно, все было кончено!

Григорій Гордѣичъ умеръ въ двѣнадцатомъ часу ночи. Старшій дворникъ только что погасилъ огни на лѣстницахъ и, затворивъ ворота и выславъ своего подручнаго на ночное дежурство у калитки, собирался ложиться спать, какъ въ дворницкую прибѣжала кухарка Гордѣевыхъ и сообщила, что баринъ «померши» и что барыня зоветъ дворника наверхъ.

«Ослобонится, надо быть, квартира-то, — думалъ дворникъ, поднимаясь по лѣстницѣ. — Ну, да не бѣда: лѣто прожили, теперь дѣло къ осени, еще дороже сдать можно».

Марѳа Игнатьевна сама не знала, зачѣмъ позвала дворника такъ поспѣшно. Однако, нашлась: попросила его поискать гробовщика и прислать, если можно, свою жену помочь убрать покойника. Попросила его также сходить утромъ пораньше въ типографію, гдѣ служилъ Григорій Гордѣичъ, и передать тамъ, «сторожу хоть, что ли», чтобы сообщили начальству о кончинѣ Григорія Гордѣича.

Часовъ въ одиннадцать утра пришелъ изъ типографіи Ивановъ и съ нимъ еще одинъ изъ сослуживцевъ Григорія Гордѣича. Ивановъ вызвался помочь Марѳѣ Игнатьевнѣ въ хлопотахъ по устройству похоронъ. Пока онъ говорилъ съ ней о поѣздкѣ въ лавру для покупки мѣста на кладбищѣ, о покупкѣ покрова, о дрогахъ, о числѣ каретъ къ похоронамъ, пришелъ священникъ, за которымъ Марѳа Игнатьевна посылала дворника еще съ утра, чтобъ отслужить паннихиду.

Послѣ паннихиды Ивановъ поѣхалъ хлопотать въ лавру, а другой чиновникъ отправился въ типографію передать сослуживцамъ просьбу Марѳы Игнатьевны «пожаловать въ шесть часовъ вечера на паннихиду, почтить память усопшаго». Сама Марѳа Игнатьевна пошла покупать покровъ. Ивановъ увѣрилъ ее, что ей выдадутъ изъ типографскихъ суммъ, по крайней мѣрѣ, триста рублей на похороны Григорія Гордѣича, и обѣщался устроить все, что для этого нужно, но, во всякомъ случаѣ, получить эти деньги ранѣе какъ черезъ день не разсчитывалъ; а до тѣхъ поръ Марѳѣ Игнатьевнѣ предстояло продать одинъ изъ ея послѣднихъ выигрышныхъ билетовъ, такъ какъ другихъ денегъ не было, а что было, то уже ушло на мелочные расходы. Деньги въ этотъ день буквально таяли въ рукахъ Марѳы Игнатьевны: нужно было и священнику, и читальщику, и восковыхъ свѣчъ, и дворнику, и дворничихѣ, и посыльному, и гробовщику, и… не перечесть всего, что бываетъ нужно человѣку, когда ему уже ничего болѣе не нужно.

---

Къ шести часамъ стали собираться сослуживцы Григорія Гордѣича. Почти всѣ пришли; пришелъ и самъ начальникъ типографіи, пришелъ и курьеръ Никитичъ. И всѣ подходили къ гробу, молились и отвѣшивали земной поклонъ.

Пришелъ священникъ.

Какой-то господинъ, въ черномъ сюртукѣ и почтенной наружности, роздалъ присутствующимъ свѣчи и паннихида началась.

Марѳа Игнатьевна, вся въ черномъ, склонилась у подножія катафалка.

И когда священникъ дрожащимъ старческимъ голосомъ произнесъ: «Помяни, Господи Боже нашъ, въ вѣрѣ и надеждѣ живота вѣчнаго преставльшагося раба твоего, брата нашего Григорія», — у многихъ изъ присутствующихъ дрогнули губы, у многихъ навернулись слезы. «Прости вся согрѣшенія его, вольная и невольная, и вся еже въ вѣдѣніи и въ невѣдѣніи, — продолжалъ далѣе священникъ, — и вѣру, яже въ тя, вмѣсто дѣлъ вмѣни, и со святыми твоими, яко щедръ, упокой: нѣсть бо человѣка, иже поживетъ и не согрѣшитъ».

Курьеръ Никитичъ то и дѣло смахивалъ съ своихъ сѣдыхъ усовъ капавшія на нихъ крупныя слезы. «И грѣховъ-то, поди-ка, большихъ на немъ не было», — думалъ старикъ въ своей душевной простотѣ.

Плакали и другіе.

И всѣмъ было жаль покойника. Жаль было въ особенности теперь, когда онъ, послѣ столькихъ лѣтъ тщетныхъ ожиданій, увидалъ, наконецъ, хотя призракъ счастія, когда хотя нѣкоторое довольство и обезпеченность ждали его въ будущемъ; когда человѣкъ, застывшій въ холодныхъ, суровыхъ тискахъ нужды и труда, которые онъ переносилъ съ стоическимъ терпѣніемъ, казалось, только началъ оттаявать. И вотъ, въ моментъ поворота къ лучшему въ его жизни, безпощадная смерть обрываетъ эту жизнь.

XXVII.

Изъ лавры всѣ вернулись на квартиру Марѳы Игнатьевны на поминальный обѣдъ: поѣли, выпили, поговорили о добрыхъ качествахъ покойнаго; Марѳа Игнатьевна раза два всплакнула; потомъ всѣ разошлись по домамъ.

Однимъ изъ послѣднихъ ушелъ Ивановъ, распоряжавшійся все время, по просьбѣ Марѳы Игнатьевны, за хозяина. Провожая его въ переднюю и благодаря за хлопоты, Марѳа Игнатьевна спросила его, можно ли получить ей жалованье Григорія Гордѣича за августъ мѣсяцъ.

— Вѣроятно, можно. Я похлопочу, постараюсь устроить, — отвѣчалъ Ивановъ.

— Ну, а какъ же, еще квартирныя есть, вѣдь; Гришенька къ сентябрю мѣсяцу всегда получалъ. Теперь, онъ говорилъ, по новому-то окладу сто двадцать рублей надо бы получить. Теперь выдадутъ ли.

— Нѣтъ, ужь эти не выдадутъ, — отвѣчалъ Ивановъ, — это за треть впередъ. Если бы Григорій Гордѣичъ живъ былъ, выдали бы. А теперь нѣтъ.

— Эко горе, право, — опечалилась Марѳа Игнатьевна, — и всего-то Гришенька какую-нибудь недѣльку не дожилъ… Вѣдь, доживи бы, и получили бы?

— Да, тогда бы получили, — сказалъ Ивановъ. — Что-жь дѣлать? Теперь ничего не подѣлаешь.

— Да, ужь ничего не подѣлаешь, — покорно отвѣчала Марѳа Игнатьевна. — Ужь вы хоть насчетъ жалованья-то похлопочите.

— Насчетъ жалованья я похлопочу, будьте покойны. Триста рублей вы получили на похороны?

— Получила, батюшка, спасибо, давеча утромъ еще курьеръ-отъ вашъ принесъ… Славный онъ у васъ старикъ; жалѣетъ ужь очень Гришеньку-то…

— Да… — поддакнулъ Ивановъ. — Да, Григорія Гордѣича всѣ отъ души жалѣютъ… Ну, до свиданія пока. О жалованьи я похлопочу и сообщу вамъ объ этомъ надняхъ.

И Ивановъ ушелъ.

«Эко горе, эко горе! — разсуждала сама съ собой Марѳа Игнатьевна, оставшись одна. — Вѣдь, всего-то кабы еще восемь деньковъ пожилъ, сто двадцать бы рублей получила… Эвой грѣхъ… право…»

Мѣсто Григорія Гордѣича въ типографіи занялъ одинъ изъ его сослуживцевъ, молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти; у него жена, хорошенькая, славная барынька, и двое шустрыхъ ребятишекъ, мальчикъ и дѣвочка.

---

Марѳа Игнатьевна пристроилась въ какую-то богадѣльню. Она все ждетъ полученія денегъ изъ конкурса Бѣлова, по временамъ вспоминаетъ и сожалѣетъ о недополученныхъ ста двадцати рубляхъ квартирныхъ и частенько ходитъ въ лавру поплакать на могилѣ сына.

А. Луговой.

"Русская Мысль", кн. IX—XI, 1886