ВЛ. ЖАБОТИНСКІЙ
[править]ФЕЛЬЕТОНЫ
[править]НА ЛОЖНОМЪ ПУТИ
[править]Замѣтка о «странномъ явленіи» вызвала оживленный газетный споръ, но споръ этотъ, къ сожалѣнію, пошелъ по нелѣпой линіи. Получилось такое впечатлѣніе, точно я въ своей замѣткѣ спрашивалъ русскихъ: почему вы, добрые люди, не ходите въ собранія? не потому ли, что вамъ не хочется якшаться съ евреями? И вотъ, нѣсколько почтенныхъ русскихъ согражданъ удостовѣрили, что они, напротивъ, очень рады якшаться съ евреями, да только какъ-то все не случалось, — и нѣсколько почтенныхъ еврейскихъ коллегъ тоже откровенно признались, что настоящая русская интеллигенція чрезвычайно любитъ еврейскую. Очень пріятно, прочелъ съ удовольствіемъ. Но зачѣмъ это все было написано — не знаю. Я этого вопроса не ставилъ. Отчасти потому, что нѣтъ смысла наивничать и спрашивать «любишь ли ты меня?» тамъ, гдѣ каждый ребенокъ на улицѣ знаетъ всю правду. А главнымъ образомъ потому, что какъ разъ я меньше всего этимъ вопросомъ интересуюсь. По моему, онъ никакого отношенія не имѣетъ даже къ спору о томъ, надо ли «размежеваться». Журналистъ еврейскаго происхожденія, о которомъ я въ той статьѣ разсказывалъ, дѣйствительно дошелъ до мысли о необходимости «размежеванія» только потому, что замѣтилъ со стороны русскихъ явное нежеланіе «якшаться». Но на то онъ ассимиляторъ. Для людей моего лагеря суть дѣла совершенно не въ томъ, какъ относятся къ евреямъ остальныя народности. Если бы насъ любили, обожали, звали въ объятія, мы бы такъ же непреклонно требовали «размежеванія». Ибо мы думаемъ, что миссія каждой націи — создать свою особую культуру; и мы думаемъ, что это достижимо только путемъ полюбовнаго размежеванія. Какое намъ дѣло съ этой точки зрѣнія до любви или антипатіи сосѣдей? Если они евреевъ не любятъ, мы объ этомъ очень жалѣемъ; если полюбятъ, будемъ очень рады и будемъ платить взаимностью; но наше отношеніе къ ассимиляціи отъ этого не зависитъ. Мы не желаемъ, чтобы евреи стали русскими, даже если русская интеллигенція начнетъ скопомъ ходить на вечера литературнаго клуба.
Моя замѣтка имѣла въ виду совершенно другую цѣлъ. Интересуетъ меня не отношеніе христіанъ къ еврейской ассимиляціи, а самочувствіе еврейскихъ ассимиляторовъ. Я считаю ихъ позицію въ основѣ и по существу ложной и стараюсь прослѣдить и отмѣтить тѣ случаи, когда эта внутренняя ложь обнаруживается особенно выпукло, когда сама жизнь, такъ сказать, демонстрируетъ противъ ассимиляціи. Такой случай, по моему, теперь на лицо, когда ассимилированные евреи въ огромномъ городѣ вынуждены фигурировать въ роли единственныхъ носителей русской культуры — «единственныхъ музыкантовъ на чужой свадьбѣ, съ которой хозяева ушли». На эту ситуацію я хотѣлъ обратить вниманіе самихъ «музыкантовъ», предложить имъ обдумать ее и сдѣлать выводы. Такъ какъ дискуссіи вмѣсто того направилась по совершенно постороннему фарватеру, то позволю себѣ вернуться къ сути вопроса и сдѣлать эти выводы такъ, какъ я ихъ понимаю.
Совершенно неопровержимо установленнымъ я считаю тотъ фактъ, что ассимилированные евреи въ нашемъ городѣ дѣйствительно очутились въ роли единственныхъ публичныхъ носителей и насаждателей русской культуры. Этого никто во всей дискуссіи даже не пробовалъ отрицать, ибо это слишкомъ яркая очевидность. Обсуждая и оцѣнивая эту любопытную ситуацію, я прежде всего нахожу ее въ высочайшей степени комичной.
Почему она комична — я доказать не умѣю. Смѣшное не доказывается, анекдотъ не требуетъ аргументаціи. Комизмъ ощущается непосредственно, и баста. И я утверждаю, что этотъ комизмъ положенія, когда евреямъ въ полномъ одиночествѣ приходится чествовать Пушкина и Коммиссаржевскую, ощущается рѣшительно всѣми, прежде всего самими «музыкантами». Я часто встрѣчаюсь со своими противниками, но не встрѣтилъ еще ни одного, который не чувствовалъ бы этого комизма. Иначе нельзя объяснить и переполоха, ксторый вызвала именно эта моя замѣтка. Мнѣ случалось уже писать, напримѣръ, и о томъ, что много рядовыхъ. либеральныхъ христіанъ въ глубинѣ души вѣрятъ въ ритуальную сказку; это похуже, поопаснѣе, чѣмъ нехожденіе на «четверги», и однако никто изъ ассимиляторовъ такъ не взволновался, какъ на сей разъ. На сей разъ было такое впечатлѣніе, словно людей вдругъ обнажили, указали пальцемъ какъ разъ на ту мозоль, за которую имъ въ душѣ особенно неловко, и вотъ они изо всей силы стараются прикрыть ее чѣмъ попало. Очевидно, каждый въ душѣ чувствуетъ, что «ассимиляція», «сліяніе» съ окружающей средой обязательно требуетъ «рецепціи», согласія окружающей среды; для того, чтобы обрусѣніе не было унизительнымъ, необходима тутъ же наличность большой русской толпы, въ которой евреи могли бы разсыпаться, размѣститься, растаять — и притомъ съ ея хотя бы молчаливаго согласія. Тогда бы въ этой массѣ дѣйствительно все перемѣшалось; рядомъ съ тремя русскими ораторами могъ бы тогда выступитъ четвертымъ и еврей и тоже сказать «мы, русскіе» или «наша русская литература» — и это стерлось бы. утонуло бы въ общемъ впечатлѣніи. Но когда русской толпы нѣтъ и никакъ ея не заманишь и не притянешь, и на празднествахъ русской культуры въ полумилліонномъ городѣ одни евреи, совершенно лишенные русскаго прикрытія, бьютъ въ барабанъ и кричатъ «ура» во славу «нашей литературы», — то эта ситуація комична, потому что комична. Лѣтъ пять тому назадъ польская печать горячо обсуждала вопросъ, ѣхать ли въ Прагу на всеславянскій съѣздъ; наконецъ всѣ согласились, что надо ѣхать — Романъ Дмовскій согласился, Сенкевичъ согласился, графы Тышкевичи, князья Радзивиллы и прочіе лидеры и магнаты согласились. Одинъ только Станиславъ Кеминеръ (тотъ самый, котораго Нѣмоевскій называлъ потомъ «Шая Кеминеръ») долго еще упирался и настаивалъ, что «мы, поляки» не должны ѣхать въ Прагу, ибо это братаніе съ остальными славянами можетъ повредить «нашимъ» польскимъ интересамъ. Можетъ быть, я неточно помню всѣ имена, но случай этотъ былъ. И вся Польша хохотала надъ этимъ сверхъ-полякомъ и была права, потому что это было комично. Ассимиляція по природѣ своей требуетъ незамѣтности, наглядной возможности утонуть въ громадѣ ассимилирующаго тѣла; гдѣ девять русскихъ, тамъ еврей еще кое-какъ можетъ быть «десятымъ русскимъ»; но когда пропорція обратная, или того хуже — весь, какъ говорится по еврейски, «миньянъ» состоитъ изъ великороссовъ еврейскаго происхожденія, то это есть явленіе высочайшаго и глубочайшаго соціальнаго комизма.
Конечно, когда обнаруживается соціальный комизмъ какой-нибудь ситуаціи, разные люди по разному на это реагируютъ. Одни; у которыхъ болѣе плоская душа и болѣе толстая кожа на ланитахъ, продолжаютъ выступать гоголемъ; о такихъ нечего разговаривать, такъ какъ это элементъ, лишенный всякой культурной цѣнности. Но есть и въ ассимилированномъ лагерѣ люди болѣе тонкой организаціи. Для такихъ увидѣть себя въ ситуаціи, полной такого органическаго комизма, есть болѣзненный ударъ въ ту самую точку сердца, гдѣ хранится у человѣка его лучшее богатство — его гордость. Для такихъ людей комизмъ превращается въ трагизмъ. Я увѣренъ, переполохъ, вызванный въ станѣ ассимиляторовъ дискуссіей по поводу «страннаго явленія», объясняется еще и тѣмъ, что лучшіе, наиболѣе чуткіе и вдумчивые люди этого стана почувствовали не простую неловкость отъ комическаго положенія, но и настоящую боль, уколъ въ самое чувствительное мѣсто, и имъ на минуту стало жутко отъ мысли: а что, если все это правда? а бытъ можетъ, я и самъ давно все это подозрѣвалъ, только не рѣшался формулировать? И на минуту почудилось имъ, что, бытъ можетъ, вся работа ихъ жизни дѣйствительно прошла по ложной колеѣ и завела ихъ вмѣстѣ съ ихъ паствою, куда не надо… — Но, конечно, даже чуткій человѣкъ, если онъ уже затратилъ нѣсколько десятковъ лѣтъ на данной чертѣ, въ концѣ концовъ прогонитъ черныя мысли и дастъ себя успокоить обычными словесами. Остается только маленькая трещина въ душѣ — и если она осталась, я очень радъ: этого я добивался.
Но патологичность ситуаціи не только въ ея комизмѣ и даже не въ трагическомъ привкусѣ этого комизма. Еще хуже другое. Хотя мы здѣсь «шумимъ, братецъ, шумимъ», а настоящіе русскіе молчатъ, но тѣмъ не менѣе для всего міра ясно глубокое несоотвѣтствіе между шумомъ и цѣнностью. Ни одинъ серьезный зритель не сомнѣвается, что хоть шумятъ на русскихъ культурныхъ праздникахъ евреи, а все-таки истинной, стихійно-нерушимой опорой и источникомъ русской культуры служатъ не тѣ, которые шумятъ, а тѣ, которые молчатъ. Если судить по шуму, то выходитъ, будто русскіе 1-го разряда, активные русскіе — это и есть ассимилированные евреи, тогда какъ люди настоящаго русскаго происхожденія — это, какъ выражается Отто Бауэръ, Hintersassen der Nation, русскіе 2-го сорта. Между тѣмъ ясно и неопровержимо, что это въ сущности какъ разъ наоборотъ. Именно съ момента, когда еврей объявляетъ себя русскимъ, онъ становится гражданиномъ 2-го класса.
Я, націоналистъ, ни за что не признаю себя въ Россіи гражданиномъ 2-го разряда. Я считаю себя принципіально такимъ же хозяиномъ въ этомъ государствѣ, какъ и русскаго; я желаю говорить, учиться, писать, судиться, управляться на моемъ національномъ языкѣ, ни къ кому не намѣренъ подлаживаться и приспособляться и требую, напротивъ, чтобы государство приспособлялось къ моимъ національнымъ домогательствамъ точно такъ же, какъ оно должно приспособиться къ домогательствамъ русскихъ, украинцевъ, поляковъ, татаръ и т. д., гармонизировавъ эти всѣ требованія въ общемъ «народо-союзномъ» строѣ. Покуда я такъ смотрю на свое мѣсто въ Россіи, я не выше другихъ и не ниже другихъ, мы всѣ граждане одного ранга. Но если я захочу пролѣзть непремѣнно въ русскіе, то дѣло сразу мѣняется. Тутъ я попадаю въ положеніе неофита. Чужая національная сущность, чужая психика и ею пропитанная культура не могутъ быть по-настоящему усвоены даже за срокъ цѣлаго поколѣнія, даже за срокъ нѣсколькихъ поколѣній. Сохраняется акцентъ въ рѣчи и точно такъ же сохраняется особый «акцентъ» души. Могутъ ли эти оттѣнки совершенно исчезнуть впослѣдствіи, черезъ много-много лѣтъ, это вопросъ другой, котораго я здѣсь не касаюсь; но покуда они есть, до тѣхъ поръ я обреченъ числиться не-настоящимъ, неполнымъ русскимъ, кандидатомъ въ русскіе, подмастерьемъ русско-культурнаго цеха. Меня могутъ любить или не любить, это къ дѣлу не относится; но совершенно ясно, что источникъ и оплотъ русской культуры не въ неофитѣ, а въ той массѣ, съ которой онъ еще только старается слиться. Когда людямъ понадобится настоящее русское творчество, они оттолкнуть издѣлье неофита и скажутъ: можетъ быть, это поддѣлано очень мило, можетъ быть это и лучше, чѣмъ настоящее русское, — но извините, намъ нужно не это, а настоящее русское. Это и значитъ быть русскими 2-го разряда. Надо различать понятія: россіянинъ и русскій. Россіяне. мы всѣ отъ Амура до Днѣпра, русскіе только треть въ этой массѣ. Еврей можетъ быть россіяниномъ перваго ранга, но русскимъ — только второго. Такъ на него въ этой роли смотрятъ другіе и такъ на себя невольно смотритъ онъ самъ.
Здѣсь я не буду вновь поднимать споръ о томъ, многимъ или малымъ обязана русская, нѣмецкая, французская и пр. литературы ассимилированнымъ евреямъ, достаточно ли усвоили эти писатели изъ евреевъ соотвѣтствующій національный «духъ» и т. д. Спорить объ этомъ трудно потому, что это вопросъ чутья, ощупи, и еврейскіе судьи тутъ совершенно не компетентны. Сколько бы ни божился еврейскій критикъ, что Гейне — подлинный нѣмецъ по духу, вопросъ этимъ не будетъ рѣшенъ. — Но я интересуюсь этимъ вопросомъ больше съ политической стороны. Здѣсь дѣло яснѣе, здѣсь мы не бродимъ въ потемкахъ эстетическихъ оцѣнокъ, а имѣемъ предъ собою массовые факты. И эти факты ясно говорятъ, что ассимилированный еврей при первомъ серьезномъ испытаніи всегда и всюду оказывается такимъ же плохимъ «ассимилятомъ», какъ и плохимъ евреемъ. Онъ объявляетъ себя нѣмцемъ, покуда господствуютъ нѣмцы, и старается дѣлать такъ, чтобы по виду его нельзя было отличить отъ настоящаго нѣмца. Но какъ только господство переходитъ къ другой національности, моментально обнаруживается различіе: настоящіе нѣмцы остаются нѣмцами, выдерживаютъ борьбу и несутъ на себѣ всѣ жертвы, между тѣмъ какъ тевтоны израильскаго происхожденія съ поразительной быстротою начинаютъ отрясать прахъ нѣмецкій и присоединяться къ національности новаго хозяина. Я уже нѣсколько разъ вскользь упоминалъ объ этихъ поразительныхъ превращеніяхъ, но стоитъ еще разъ на нихъ остановиться, и подробно, ибо они гораздо яснѣе всѣхъ прочихъ доводовъ показываютъ истинную внутреннюю прочность еврейской ассимиляціи.
Въ 40-выхъ годахъ прошлаго столѣтія Австрія, включавшая тогда и Венгрію, была почти сплошь онѣмечена. По крайней мѣрѣ, такъ должно было показаться туристу, который посѣтилъ бы города имперіи. Только на юго-западѣ, въ итальянскихъ провинціяхъ, онъ нашелъ-бы сильную итальянскую культуру — то съ большими нѣмецкими заплатами; но Будапештъ весь говорилъ по-нѣмецки, мадьярская рѣчь едва слышалась на задворкахъ; въ Прагѣ и думать забыли о томъ, что гдѣ-то на свѣтѣ есть чешская рѣчь; и даже въ Галиціи нѣмецкая рѣчь на улицахъ, въ оффиціальныхъ учрежденіяхъ, въ университетахъ и на вывѣскахъ соперничала съ польской, и большей частью побѣдоносно соперничала. Словомъ, картина онѣмеченія городской Австріи была полная. Гдѣ-то въ деревнѣ прозябали чешскіе, словинскіе, русинскіе мужики, но съ ними никому и въ голову не приходило считаться: казалось совершенно яснымъ, яснымъ прежде всего для нихъ самихъ, что ихъ рѣчь — мужицкая рѣчь, для культурныхъ цѣлей непригодная, и для каждаго порядочнаго человѣка просвѣщеніе — синонимъ германизаціи. Нѣкоторыя: сомнѣнія вызывали упрямые итальянцы, безпокойные мадьяры и крамольные поляки, но благоразумные люди надѣялись, что и эти злоумышленники сами поймутъ свою ошибку. Вѣдь человѣчество должно сближаться, а не раздѣляться; это проповѣдывалъ еще мудрый императоръ Іосифъ II, начертавшій въ одномъ декретѣ: «Нѣтъ лучшаго средства пріучить гражданъ ко взаимной между собою любви, какъ давъ имъ единый общій языкъ». И въ доказательство сослался — на Россійскую Имперію. Но правъ онъ былъ въ томъ отношеніи, что внѣшняя культурная физіономія Австріи въ его время и десятки лѣтъ послѣ него была очень похожа на тогдашнюю или теперешнюю культурную физіономію Россіи: и тамъ, какъ тутъ, господствовали почти нераздѣльно языкъ и культура главнаго хозяина; и тамъ, какъ тутъ, совершенно или почти совершенно забыли о существованіи другихъ народностей.
Въ этой обстановкѣ началось пробужденіе австрійскаго еврейства. Выйдя изъ гетто, снявъ халаты, подрѣзавъ пейсы, его передовые сыны осмотрѣлись вокругъ и увидѣли, что все приличное общество говоритъ по нѣмецки. Они тоже заговорили по нѣмецки; это имъ далось даже легче, благодаря жаргону, чѣмъ сосѣдямъ. Въ Прагѣ, во Львовѣ, въ Будапештѣ евреи начали считать себя нѣмцами, были очень довольны такимъ повышеніемъ въ чинѣ и думали, что на этомъ можно и успокоиться.
Но вотъ они стали замѣчать, что, напримѣръ, въ г. Прагѣ начинаетъ твориться что-то странное. Какіе-то оригиналы вдругъ затѣяли говорить по мужицки, и не только у себя дома, но и на улицѣ, и въ театрѣ, да нарочно такъ, чтобы всѣ слышали. Сначала это смѣшно, потомъ начинаетъ раздражать. Тѣмъ болѣе, что эти оригиналы выдвигаютъ еще въ придачу какія-то претензіи. — Мы, чехи, въ этомъ краѣ большинство, — заявляютъ они, — а потому Прага должна быть наша, въ судахъ и школахъ и даже въ университетѣ долженъ господствовать нашъ языкъ, а нѣмецкому достаточно мѣста въ Вѣнѣ. — Слыша такія вздорныя рѣчи, нѣмцы пожимаютъ плечами: какъ смѣютъ мечтать о такихъ вещахъ эти санкюлоты, у которыхъ даже литературы еще нѣтъ? А они отвѣчаютъ: у насъ есть Ганка, Палацкій, Краледворская рукопись; начало есть, а продолженіе будетъ. — Нѣмцы сначала отшучивались, а потомъ стали сердиться и отвѣчать возгласомъ: долой чеховъ!
И тутъ евреи попали въ щекотливое положеніе. Разъ они записались въ нѣмцы, то надо было показать себя хорошими нѣмцами. А такъ какъ еще къ тому же настоящіе нѣмцы немного косились на нихъ Ѣ не вполнѣ имъ еще довѣряли, то надо было особенно постараться — такъ сказать, перекричать самаго заправскаго нѣмца. Кромѣ того, ихъ и въ самомъ дѣлѣ раздражали претензіи некультурнаго, чеха. Какъ такъ? Значитъ, въ Прагѣ будетъ, напримѣръ, въ городскомъ театрѣ не. нѣмецкая, а чешская драма? Въ обществѣ придется вести свѣтскій разговоръ не по нѣмецки, а по чешски? Этимъ бѣднымъ людямъ съ такимъ трудомъ дался нѣмецкій языкъ, столько пришлось попотѣть надъ устраненіемъ предательскаго акцента — и что же, все это на смарку? Начинай сначала учиться по новому? Нѣтъ, не бывать тому! И вотъ, наравнѣ съ нѣмцами и еще громче нѣмцевъ начали евреи подпѣвать: долой чеховъ! Прага «наша», нѣмецкая!
Но чехи не испугались ни нѣмцевъ, ни евреевъ. Шагъ за шагомъ, день за днемъ, наползали изъ деревни въ Прагу чешскіе муравьи, постепенно проникали во всѣ щели и по крохамъ строили свою культуру. У нихъ появились газеты, книжки, потомъ книги, потомъ цѣлая литература, потомъ гимназія, потомъ университетъ. И вдругъ, въ одинъ прекрасный день, нѣмцы моисеева закона не узнали своей Праги. Отъ нѣмецкаго всевластія остались одни огрызки. Въ городской думѣ ни одного нѣмца, на улицахъ и въ театрѣ чешская рѣчь, придешь въ магазинъ — не желаютъ тебѣ отвѣчать по нѣмецки, а если ты самъ купецъ — изволь говорить съ покупателемъ по чешски, а то надѣнетъ шапку и уйдетъ въ сосѣднюю лавку — къ чеху. А въ газетахъ, даже самыхъ либеральныхъ, очень недвусмысленно пишутъ, что евреямъ слѣдовало бы поостеречься насчетъ нѣмецкаго рвенія, потому что, ежели нѣмцамъ мы его прощаемъ, то ужъ евреямъ не простимъ. И… евреи начали понемножку переписываться изъ нѣмцевъ въ чехи. Появились чехи моисеева закона. Сначала мало, потомъ больше, а теперь большинство. Но такъ какъ настоящіе чехи кричатъ: «долой нѣмцевъ», а еврей старается быть совсѣмъ какъ настоящій чехъ и даже еще лучше, то дѣти или младшіе братья тѣхъ, что кричали когда-то «долой чеховъ!» — тоже кричатъ вмѣстѣ съ новыми хозяевамиДолой нѣмца!
То же самое было въ Галиціи. Извѣстно, до какого раболѣпства дошелъ теперь на польской службѣ галиційскій ассимиляторъ, знаменитый «Мошко». Онъ и туда, онъ и сюда, онъ за польщизну душу готовъ положить, онъ за польскую культуру согласенъ раздавить и русинъ, и евреевъ, а ужъ нѣмцевъ, притѣсняющихъ «его братьевъ» въ Познани, онъ ненавидитъ выше всякой мѣры. Но хотите знать исторію этого польскаго энтузіазма? Яркимъ образчикомъ ея былъ покойный депутатъ Эмиль Быкъ, членъ польскаго коло и ярый полонизаторъ, умершій въ 1906 г. Не далѣе, какъ въ 1873 г. онъ еще состоялъ всей душою въ нѣмцахъ, разъѣзжалъ по Галиціи и агитировалъ, чтобы всѣ евреи записались въ нѣмецкую партію. Но потомъ, хорошенько осмотрѣвшись и увидѣвъ, куда вѣтеръ дуетъ, онъ «пересталъ быть» нѣмцемъ и «сдѣлался» полякомъ съ той же легкостью, съ какой человѣкъ изъ маклера становится сватомъ, и съ тѣхъ поръ не было у поляковъ въ Галиціи болѣе вѣрнаго лакея и у нѣмцевъ болѣе грознаго врага. И эту эволюцію продѣлало все старшее поколѣніе ассимиляторовъ. Когда-то они состояли въ нѣмцахъ и ворчали на поляковъ; теперь они состоятъ въ полякахъ и стараются дѣлать все такъ, какъ дѣлаютъ настоящіе поляки. Но настоящіе поляки боятся теперь въ Галиціи не нѣмца, а новаго врага. На сцену все рѣшительнѣе выдвигается новый претендентъ: русины. Ихъ въ Галиціи 3 милліона, а въ восточной половинѣ они составляютъ огромное большинство; Львовъ лежитъ въ Восточной Галиціи, а потому они заявляютъ на него самыя категорическія притязанія. Это не Лембергъ, говорятъ они, и не Львувъ, а Львівъ, столица австрійской Украйны; городъ этотъ долженъ быть нашъ, въ судахъ, въ участкѣ, въ университетѣ долженъ господствовать украинскій языкъ, а для польскаго довольно мѣста и въ Краковѣ. Иными словами, повторяется исторія съ Прагой… И духовные братья Эмиля Быка, съ недальновидностью, типичной для всѣхъ ренегатовъ, во все горло подхватываютъ лозунгъ «долой гайдамаковъ!» — забывая, что черезъ 30 лѣтъ эти «гайдамаки» неизбѣжно будутъ полными господами Восточной Галиціи… Впрочемъ, что за бѣда? Мошко тогда перевернется въ третью національность.
Я теперь не спорю о томъ, хорошо это или дурно съ нравственной точки зрѣнія. Настаиваю только на одномъ: это факты, и эти факты неопровержимо доказываютъ одно: когда еврей воспринимаетъ чужую культуру, превращается въ нѣмца, чеха или поляка, то каковъ бы ни былъ его энтузіазмъ, нельзя полагаться на глубину и прочность этого превращенія. Ассимилированный еврей не выдерживаетъ перваго натиска, отдаетъ «воспринятую» культуру безъ всякаго сопротивленія, какъ только убѣдится, что ея господство прошло и хозяйское мѣсто переходитъ въ другія руки. Онъ не можетъ служить опорою для этой культуры; съ какимъ бы онъ пыломъ о ней ни говорилъ, неглубокость и непрочность корней, которыми она связана съ его душою, обнаруживается при первомъ серьезномъ испытаніи. Къ этому, выводу приходятъ всѣ авторитетные наблюдатели національныхъ отношеній, самые серьезные, самые спокойные, какъ проф. Раухбергъ въ своемъ капитальномъ трудѣ о Богеміи[1], какъ М. Hainisch въ своей обстоятельной статистико-экономической монографіи о перспективахъ австрійскаго развитія[2]. И даже соціалъ-демократъ Шпрингеръ, говоря о венгерскихъ евреяхъ, которые тоже 60 лѣтъ тому назадъ «были нѣмцами», а теперь на каждомъ шагу поютъ гимны «нашей мадьярской культурѣ», — ставитъ имъ уничтожающій прогнозъ: «Они останутся мадьярами, покуда венгерскимъ государствомъ правятъ мадьяры, — ни минуты дольше»[3]. Но настоящіе мадьяры, и потерявъ владычество надъ инородцами, все же останутся мадьярами — и въ этомъ, а не въ шумѣ, скажется различіе между мадьярами перваго и второго сорта…
Всѣмъ тѣмъ изъ стана ассимиляторовъ, которые не утратили еще прямого взгляда на вещи и самостоятельности мышленія, я задаю вопросъ: гдѣ доказательство, что здѣшніе евреи сдѣланы изъ лучшей глины, чѣмъ евреи Будапешта, Лемберга, Праги? Тѣ вѣдь тоже не были сознательными лицемѣрами, субъективно они были искренни и тогда, когда обожали все нѣмецкое, и теперь, когда обожаютъ чешскую или мадьярскую культуру. Слѣдовательно, дѣло не въ субъективномъ энтузіазмѣ, который вовсе не доказываетъ глубины чувства, а дѣло въ какихъ-то объективныхъ моментахъ, которые создаютъ дѣйствительную, кровную связь между человѣкомъ и его культурой, рожденной его предками и его братьями изъ его національной души. У евреевъ ближняго запада этихъ моментовъ при испытаніи не оказалось. Почему мы забываемъ о томъ, что и намъ, повидимому, грозитъ точно такое же испытаніе? Главная масса евреевъ живетъ среди украинцевъ, поляковъ, бѣлоруссовъ, литовцевъ; эти народы начинаютъ теперь подымать головы такъ же точно, какъ 60 лѣтъ тому назадъ начали дѣлать это чехи. Это происходить у насъ на глазахъ, пройти мимо этого явленія можетъ только близорукій. Надо же имѣть намъ линію поведенія не только на сегодняшній, но и на завтрашній день. Вѣдь одно изъ двухъ: или Россія останется въ полицейскихъ тискахъ, или всѣ эти народности используютъ политическую свободу прежде всего для того, чтобы сдѣлать изъ Россіи большую Австрію; хотимъ мы этого или не хотимъ, это будетъ, и ни Струве, ни мы съ вами не «уговоримъ» ни тридцатимилліонную массу малороссовъ, ни даже маленькій литовскій народъ. Какъ же мы опредѣлимъ свою позицію къ этому моменту? Какова будетъ наша роль въ этой будущей Россіи, гдѣ сто народовъ вокругъ насъ будутъ развиваться самобытно, создавая свои національныя цѣнности на своихъ языкахъ? Останемся ли мы тогда въ роли, на которую: намеки есть уже и теперь — въ роли единственныхъ носителей русификаціи на окраинахъ? Или пойдемъ по пути австрійскихъ ассимиляторовъ, мѣняя національность при каждомъ перемѣщеніи политическихъ силъ? Или, быть можетъ, изберемъ третью дорогу, предоставимъ русскимъ быть русскими, полякамъ поляками, а сами воздвигнемъ свои маяки?
Я прекрасно понимаю, что «ассимиляторъ» есть, чаще всего, продуктъ ассимиляціи, и передѣлать себя онъ въ извѣстномъ возрастѣ уже не можетъ. Онъ привыкъ жить русскою культурой, ему другая недоступна, и ему некуда уйти. Не обречь же себя на духовный голодъ. Это я понимаю. Отъ каждаго отдѣльнаго человѣка нельзя требовать личныхъ жертвъ, да еще такихъ длительныхъ, на всю жизнь. Рѣчь идетъ пока не о личномъ поведеніи того или иного еврейскаго интеллигента. Рѣчь идетъ о политической оріентаціи. Мы не только лично живемъ, но мы и прокладываемъ линіи для будущаго. Если мы попали въ тупикъ, и извѣстной части нашего поколѣнія уже нѣтъ изъ него выхода, то вѣдь остается долгъ — направить завтрашнія поколѣнія по другой колеѣ. Созиданіе національной культуры, борьба за ея гегемонію въ еврейской душѣ — это задача и для того изъ насъ, кому лично уже не суждено пить, изъ ея родниковъ. Пусть онъ строитъ для своего сына, пустъ чертитъ планъ жизни для болѣе счастливыхъ. И главное, пусть громко признаетъ, что его путь былъ ложный путь, и станетъ на порогѣ западни, куда самъ попалъ, — станетъ на порогѣ, не пуская другихъ.
1912.