Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ[править]
ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ[править]
НА ОГОНЕКЪ.
Разсказъ.[править]
I.[править]
— Вотъ такъ причина…-- проговорилъ мой кучеръ, заглядывая подъ передокъ дорожнаго экипажа. — Ахъ, ты, братецъ ты мой!..
Онъ задергалъ локтями, мотнулъ головой и остановилъ лошадей.
— Что случилось? — полюбопытствовалъ я.
— Вѣдь говорилъ старостѣ Ивану Митричу, что не доѣдетъ передняя ось… Ну, и шабашъ!.. Ахъ, ты, братецъ мой, причина какая вышла…
Въ первый моментъ я не сообразилъ всей важности случившагося и отнесся къ словамъ кучера довольно равнодушно. Но это оказалось большой ошибкой. Кучеръ осмотрѣлъ ось, покачалъ съѣхавшее на бокъ колеса, бросилъ на землю кожаныя рукавицы и рѣшительно заявилъ:
— Что мы теперь дѣлать-то будемъ, баринъ?..
— Какъ-нибудь доѣдемъ потихоньку…
Кучеръ съ презрѣніемъ посмотрѣлъ на меня, какъ на человѣка ничего не понимающаго, и разразился новой руганью но адресу какого-то ямщицкаго старосты Ивана Митрича. Меня всегда удивляла въ такихъ случаяхъ логика виноватаго русскаго человѣка — онъ непремѣнно сваливалъ свою ошибку на кого-нибудь другого, какъ и въ данномъ случаѣ.
— Что же ты самъ-то смотрѣлъ? — накинулся я на кучера. —Долженъ былъ сказать мнѣ, вообще, предупредить… да.
— А кто его зналъ… Не впервой ѣду. Вся причина, что Иванъ Митричъ подвелъ… Можно сказать: совсѣмъ сконфузилъ передъ хорошимъ бариномъ. Вѣдь говорилъ я ему… Ахъ, Иванъ Митричъ, Иванъ Митричъ!..
Мнѣ ничего не оставалось, какъ вылѣзти изъ экипажа и самому убѣдиться въ бренности довольно первобытнаго экипажа. Передняя ось, дѣйствительно, сломалась у самаго курка, и ѣхать дальше нечего было и думать. Прибавьте къ этому, что несчастіе случилось на самой серединѣ длинной станціи въ тридцать верстъ, что дорога была отвратительная, что быстро спускался лѣтній вечеръ, что гдѣ-то погромыхивала приближавшаяся гроза. Однимъ словомъ, отлично. Прикинувъ въ умѣ приблизительно, сколько времени придется здѣсь простоять, я пришелъ въ уныніе — раньше пяти часовъ ко сдвинуться. Пока кучеръ доѣдетъ до станціи, пока будетъ ругаться со старостой Иваномъ Митричемъ, пока ему дадутъ новый передокъ и новыхъ лошадей — вообще, исторія длинная. Въ ожиданіи этого сидѣнья я началъ волноваться. Напримѣръ, зачѣмъ кучеръ полѣзъ подъ экипажъ, легъ въ грязь на спину и принялся разсматривать сломанное мѣсто? Вѣдь это совершенно излишнее усердіе, только напрасно отнимавшее время.
— Ишь вѣдь, точно зубомъ кто перекусилъ…-- вслухъ думалъ кучеръ, для чего-то трогая обломки оси.
— Вотъ что, ты ступай-ка поскорѣе на станцію, — ворчалъ я. — Только напрасно время теряешь…
Мнѣ даже хотѣлось обругать этого дурака, но я удержался, потому что отъ причиненнаго огорченія онъ могъ меня проморить здѣсь лишнихъ два-три часа. Эта полная зависимость еще больше злила меня. Кучеръ, въ свою очередь, тоже злился на мое замѣчаніе и пересталъ меня уважать. Я подозрѣвалъ ходъ его мыслей: «вѣдь возилъ же другихъ господъ — ничего, а тутъ точно зубомъ перекусило».
Мой экипажъ былъ вывороченъ изъ грязной колеи и подтащенъ въ сторону, подъ гостепріимную сѣнь придорожной березы. Кучеръ все дѣлалъ теперь демонстративно — толкалъ экипажъ, ударилъ въ морду пристяжную кулакомъ, кого-то ругалъ въ пространство. Я былъ очень радъ, когда онъ сѣлъ на отложенную пристяжную, взмахнулъ локтями и поплелся собачьей рысцой обратно на станцію. Мы разстались врагами, обвиняя одинъ другого въ черствости сердца и черной неблагодарности.
Когда мой возница исчезъ изъ виду, я сдѣлалъ нѣкоторое географическое опредѣленіе мѣста крушенія. Вязкая черноземная дорога грязной лентой вилась по чудной долинѣ р. Міяса; впереди громоздились неправильными контурами массивы южпаго Урала, а. позади правильными холмами тянулась гряда Ильменскихъ горъ. Съ высоты птичьяго полота, вѣроятно, ландшафтъ получился очень красивый, но лично для меня его портила грязная дорога, которая такъ и лѣзла въ глаза, точно прорѣха на зеленой башкирской муравѣ. Отложенный коренникъ, очевидно, былъ доволенъ своей судьбой и мирно пощипывалъ придорожную траву. Я долго смотрѣлъ на этого четвероногаго философа и пришелъ къ убѣжденію, что единственное и лучшее — примириться съ судьбой, и для оживленія ландшафта рѣшилъ разложить огонекъ. Вышло совсѣмъ недурно. Даже получилось нѣчто въ родѣ идилліи.
Солнце быстро опустилось за горы, и еще быстрѣе наступила горная ночь. Я долго наблюдалъ, какъ терялась даль, какъ исчезали предметы одинъ за другимъ, и какъ постепенно весь міръ для меня сосредоточился въ небольшомъ кругѣ, освѣщенномъ всполохами моего костра. Лично я являлся ничтожной точкой, негодовавшей на несправедливость судьбы, подсунувшей совсѣмъ некстати какую-то дрянную ось. Почему, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ ночью чувствуетъ себя и меньше и ничтожнѣе?
Я разостлалъ около огня бурку и улегся на ней въ позѣ скучающаго туриста. По общему правилу неудачныхъ путешественниковъ, я долженъ былъ испытывать страхъ — ночь, глухое мѣсто, пустынная дорога, но и этого не было. Кого и чего бояться? Правда, со мной было ружье, но вѣдь не будешь же изъ него стрѣлять въ живого человѣка, который подойдетъ къ огоньку закурить трубочку.
Прошло часа два. Мнѣ сдѣлалось скучно. Въ самомъ дѣлѣ, положеніе глупое. Почему у другихъ не ломаются оси, а моя сломалась? Если взять общее число осей въ Россіи и раздѣлить на число ихъ ломаній, получится самый ничтожный процентъ, и непремѣнно почему-то я долженъ былъ попасть именно въ этотъ процентъ. Вообще, глупо… Я старался думать о чемъ-нибудь другомъ, но всѣ мысли упорно сводились опять-таки къ проклятой оси.
— Э, нужно попробовать заснуть, — рѣшилъ я, пускаясь на отчаяшюе средство.
Еще разъ я постарался поудобнѣе устроиться на своей буркѣ, закрылъ глаза и про себя началъ считать до тысячи — испытанное средство отъ безсонницы.
Не помню, заснулъ я или не заснулъ, но только меня заставилъ подняться чей-то осторожный шопотъ:
— Конокрадъ, я тебѣ говорю…
— Ну, тоже и сказалъ!.. А я тебѣ говорю: изъ цыганъ…
— Вотъ ты всегда такъ, Антонъ Степанычъ, всегда споришь. Просто на зло говоришь, и только… Языкъ у тебя…
— Тсс… пошевелился.
Когда я сѣлъ и оглянулся въ сторону спорившихъ голосовъ, раздался тихій смѣхъ и какое-то фырканье, а потомъ зашлепали по грязи невидимыя ноги и показалась изъ травы собачья морда.
— Миръ на стану! — окликнулъ меня изъ темноты веселый голосъ.
— Миръ дорогой, — отвѣтилъ я въ тонъ.
Черезъ-нѣсколько секундъ предо мною стояли по всѣмъ признакамъ два охотника. Одинъ — высокій, сутулый, съ козлиной бородкой и грубымъ голосомъ, а другой — низенькаго роста, съ окладистой бородой и пѣвучимъ тенорикомъ. Охотничьи сапоги, сумки и болтавшіяся за плечами ружья обличали несомнѣнную принадлежность незнакомцевъ къ почтенному сословію охотниковъ.
— Однако вы насъ, милостивый государь, порядочно таки-напугали, — заговорилъ высокій хриплымъ голосомъ.
— Я?..
— Да-съ, вы… Идемъ это во тьмѣ, и вдругъ этакъ курится огонечекъ малешенекъ, ну, мы сейчасъ на огонекъ и повернули, а потомъ и раздумались — итти или нѣтъ. Время ночное, всяко бываетъ…
— Ничего не испугались, — заявилъ низенькій. — Все это ты врешь, Антонъ Степанычъ… А только ты сказалъ: «навѣрно, конокрадъ». «Вонъ, говоришь, и лошадь краденая ходитъ». А я говорю: изъ цыганъ. Идемъ и перекоряемся…
— Садитесь, господа, — приглашалъ я. — Ужъ если кому пугаться, такъ мнѣ, потому что васъ двое.
Длинный присѣлъ на корточки, выхватилъ изъ костра головешку и, раскуривая папиросу, проговорилъ:
— Разсердилъ онъ меня… да.
— Нѣтъ, ты меня разсердилъ, Антонъ Степанычъ, потому какъ говоришь несообразно.
— Я? несообразно? Это ты несообразно говоришь… Вотъ все равно что ихнее дѣло: ѣхалъ-ѣхалъ, а тутъ ось пополамъ….
Антонъ Степанычъ съ необыкновеннымъ участіемъ вошелъ въ мое положеніе и принялся ругать и кучера, и старосту Ивана Митрича, и проклятую дорогу. Эта усиленная энергія объяснилась охотничьей фляжкой, которую Антонъ Степанычъ добылъ изъ свой сумы и по-джентльменски предложилъ первую чарку мнѣ.
— Оно тово… ровно бы и достаточно…-- замѣтилъ низенькій бородачъ. — Катерина-то Асафовна что скажетъ?
— Опять ни съ чѣмъ несообразно: вѣдь намъ съ тобой еще мѣсить грязь верстъ на десять, ну, ничего и не останется. Не серди ты меня… Все поперекъ говоришь.
II.[править]
У меня вообще большая слабость къ охотничьему сословію, а въ данномъ случаѣ они просто спасли меня отъ самаго томительнаго одиночества. Оба оказались пріисковыми служащими. Отправились послѣ обѣда на охоту и запоздали.
— А все изъ-за тебя, Антонъ Степанычъ. Говорилъ я тебѣ: пора домой.
— Скажите, пожалуйста… Изъ-за меня!.. Это ты меня завелъ…
Друзья не могли сказать двухъ словъ, чтобы не поспорить. Очевидно, они очень любили другъ друга, но не могли не противорѣчить. Помѣстившись у огонька, Антонъ Степанычъ выкурилъ двѣ папиросы съ какой-то жадностью и обратился ко мнѣ:
— Вотъ что, милостивый государь… Цѣлый день мы сегодня спорили. Да… я свое, а онъ — свое. Дѣло, видите ли, въ чемъ…
— Да ужъ говори прямо, а не виляй хвостомъ!..
— Что же, и скажу… Все дѣло вышло изъ-за панталонъ, т.-е. дамскихъ панталонъ. Вы ужъ извините меня, что такой предметъ… Привязался онъ ко мнѣ, можно сказать — впился, какъ лѣсной клещъ. Что же тутъ дурного, что женщины носятъ панталоны? Даже очень хорошо и притомъ для здоровья… да.
Низенькій залился какимъ-то удушливымъ смѣхомъ и даже спряталъ свое бородатое лицо въ траву.
— Вотъ изволите видѣть, милостивый государь, каковъ дикарь? Конечно, дикарь… Конечно, наши бабы воспитаніе получили простое и понятія не имѣютъ ни о чемъ подобномъ этому предмету. Такъ-съ… Хорошо. Но у меня былъ братъ… хорошо. Возьми да и помри этотъ самый братъ. Конечно, воля Божья. Хорошо. Осталась у него, напримѣръ, дочь-сиротка, а мнѣ племянница. У насъ-то съ женой дѣтей не бывало, ну, мы и взяли сиротку. Какъ это по-вашему, смѣшно?
— Да ты дальше-то, дальше-то разсказывай…
— Вотъ и живетъ эта самая племянница Маша, растетъ… А я про себя думаю: что она будетъ такъ зря на пріискахъ расти? Будетъ баба бабой… Долго я думалъ, напримѣръ, а потомъ мы и порѣшили съ Катериной Асафовной: отдадимъ Машу въ гимназію. Все у насъ, слава Богу, есть и на нашъ вѣкъ хватитъ, а Машѣ-то еще и послѣ насъ придется жить. Господинъ Некрасовъ прямо сказалъ:
Коли бѣдна ты,
Такъ будь ты умна…
Да-съ. А у меня свой умыселъ. Скажу вамъ, что учился я самъ-то у раскольничьихъ старухъ-мастерицъ, псалтырь да часовникъ — однимъ словомъ, получилъ полное университетское образованіе. И мнѣ это весьма обидно, потому что я человѣкъ съ понятіемъ, и ежели бы меня учить… Ну, объ этомъ нечего говорить. Я и думаю: ежели ужъ мнѣ не удалось ничему выучиться, такъ пусть Маша будетъ ученая. Право, даже со злостью думалъ… Обидно за себя-то. Только и знаешь, что въ газетѣ почитаешь… Ну, хорошо. Повезъ я Машу въ Екатеринбургъ, тамъ у меня тетка… Опредѣлилъ ее въ приготовительный классъ. Теткѣ за квартиру плачу десять рублей въ мѣсяцъ, за ученье въ годъ сорокъ — ну, и все прочее.
— Ты въ годъ-то сосчитай, сколько это выйдетъ…
— А ты зубы у себя во рту считай… Видите, милостивый государь, какой-такой бываетъ естественный прирожденный дикарь? Ежели бы я лошадь себѣ купилъ, енотовую шубу — онъ весьма бы одобрилъ, потому что дальше этихъ пустяковъ ничего не понимаетъ. Привыкъ человѣкъ къ ничтожной жизни…
— Ты вотъ о панталонахъ-то разскажи, образованный человѣкъ.
— Скажемъ и о панталонахъ. Видите ли, пріѣзжаетъ Маша на первыя каникулы и первымъ дѣломъ къ теткѣ относительно этой самой женской аммуниціи. Конечно, видитъ дѣвочка, какой у другихъ порядокъ, и не хочетъ быть сама хуже другихъ. Такъ? А наша пріисковая дикая тьма теперь вотъ третій годъ меня донимаетъ этими самыми панталонами. Дальше-то ничего не могутъ понимать… да.
Антонъ Степанычъ вдругъ разсердился и даже плюнулъ на огонь.
— А я такъ другое понимаю…-- заговорилъ онъ уже другимъ тономъ. — Да… Вотъ какъ въ маѣ у нихъ экзаменты кончаются, я и урвусь въ Екатеринбургъ за Машей, ужъ непремѣнно урвусь и непремѣнно заверну въ ихнюю гимназію. Съ главнымъ швейцаромъ познакомился… Стану этакъ въ шинельной, будто Машу жду, а самъ смотрю да любуюсь. Много ихъ тамъ, дѣточекъ милыхъ, и всѣ съ книжками… Понимаете, ужъ ихъ коснулось настоящее-то. Да… Шестьсотъ ученицъ въ гимназіи-то, и всякая будетъ образованная дѣвушка. Вы только это подумайте… Со всѣхъ онѣ сторонъ слетѣлись, какъ пчелки… Стою, смотрю, любуюсь и за свою собственную дикую темноту стыжусь. Да… Вѣдь теперь только подумать, что эти шестьсотъ дѣвушекъ выучатся, а на ихъ мѣсто новыя шестьсотъ ужъ готовы. И такъ безъ конца-краю… Ну-ка, прикинь на сто лѣтъ — это шестьдесятъ тысячъ. Ну-ка, а на всю Расею прикинь — милліоны выходятъ. Неисчерпаемое множество… И всякая, напримѣръ, въ домъ къ себѣ воротится, и ужъ все у нея по-другому, замужъ выйдетъ — дѣтокъ своихъ будетъ учить, книжки читать, умный разговоръ у ней. Да вѣдь этого и не пересчитаешь…
Выкуривъ еще папироску, Антонъ Степанычъ продолжалъ:
— Ну, образованнымъ людямъ не въ диковинку, что у нихъ въ домѣ гимназистка заведется. У нихъ ужъ это все положено… А вотъ мнѣ, дикому человѣку, дорого. Везу вотъ нынче Машу изъ гимназіи, ну, дорогой грѣшнымъ дѣломъ выпилъ… А она сейчасъ мнѣ нотацію: «зачѣмъ, дядя, водку пьешь?» — «А затѣмъ милая, что я есть дикій человѣкъ, и у меня одно дикое удовольствіе превратиться въ образъ свиньи». Да-съ… Такъ и говорю. А потомъ еще: «Машенька, а ты не гордись, что образованная будешь… Нѣтъ, не гордись. Это только счастье такое тебѣ задалось передъ другими. Да… А ты вотъ этихъ другихъ-то и учи, чтобы эту самую темноту дикую изгнать и разорить». Такъ я говорю, милостивый государь? Теперь у меня въ дому и книжка разная ведется, и тетрадки ученическія, и прочее, а выучится Маша…
Гдѣ-то вдали слабо звякнулъ колокольчикъ, и нашъ интересный разговоръ прервался, ѣхалъ мой кучеръ.
Черезъ полчаса мы разстались. Охотники пропали опять въ темнотѣ. Костеръ потухалъ. Въ воздухѣ шарахнулась ночная птица и мгновенно исчезла, какъ брошенный сильной рукой камень.
1896.