На роду написано.[править]
Дѣло было великимъ постомъ.
Дьяконица-старушка, въ огромныхъ очкахъ, сидѣла въ залѣ на лежанкѣ и держала на колѣняхъ Четьи-Минеи. Дядя Филатъ, въ ожиданіи «часовъ» зашедшій къ отцу дьякону покалякать, съ глубокимъ вниманіемъ слушалъ чтеніе и разсказы дьяконицы о святыхъ угодникахъ.
— И вотъ, — повѣствовала дьяконица, протирая пальцами влажные углы губъ, — удалился Маркъ Фраческій въ пустыню и подвизался тамъ девяносто лѣтъ, не видя лица человѣческаго. И обросъ онъ весь волосами, аки звѣрь, и не былъ его достоинъ весь міръ.
— Весь? — волосами? Господи помилуй! — съ изумленіемъ проговорилъ дядя Филатъ, и покачалъ головою.
— И приспѣло ему время окончить свой животъ, — продолжала дьяконица.
Но въ это время изъ сѣней отворилась дверь, и въ передней послышался старческій женскій голосъ:
— Охъ, Владычица!.. Есть кто дома-то?
— Есть, есть; войди, Авдотья, — отозвалась съ лежанки дьяконица, узнанъ гостью по голосу.
Въ залу вошла старуха въ нагольномъ полушубкѣ, покрытая бѣлымъ платкомъ. Заплаканные глаза, необсохшая еще влага слезъ въ ложбинкахъ морщинистыхъ щекъ, учащенное, тяжелое и отрывистое дыханіе — все это показывало, что старуха была чѣмъ-то сильно поражена и взволнована. Помолившись предъ иконами, она низко поклонилась дьяконицѣ и дядѣ Филату, и болѣзненнымъ голосомъ спросила:
— Отца-то дьякона аль дома нѣтъ?
— Да у Самойлы стогъ сѣна продается, такъ онъ пошелъ посмотрѣть, — отвѣтила дьяконица. — Онъ скоро придетъ; присядь-ка покуда. Что это ты такая грустная? Горе что-ль есть, какое?
— Горе; матушка, охъ, — горе! — заголосила старуха и въ изнеможеніи опустилась на стулъ. — Василья-то моего, сына-то… Ой-ой-ой, Господи!
Старуха закрыла лицо руками, закачалась и громко зарыдала.
— Ты, бабка, говори дѣломъ, — замѣтилъ дядя Филатъ: — чего гудишь-то? Какое-такое у тебя горе? Бываетъ, мы пособить можемъ.
— О-охъ, не пособить вамъ мнѣ, — простонала бабка Авдотья, не переставая рыдать.
— Какъ знать? Можетъ и пособимъ, — сказала дьяконица. — Ты объяви намъ горе-то. Вѣдь ты вѣрно за тѣмъ и пришла, чтобы размыкать его?
— Затѣмъ, родная, истинно затѣмъ.
— Ну?..
— Постой… погоди… дай срокъ, — съ разстановкой проговорила старуха, стараясь успокоиться. — Сыночка-то моего, Васятку-то, опору-то мою, утѣшеніе-то мое…
И старуха снова зарыдала.
— Въ солдаты, что-лъ? — предположила дьяконица.
— Въ солдаты! — не сказала, а взвизгнула старуха и, всплеснувъ руками, уронила голову на колѣни. — Одинъ и былъ, что свѣтъ въ окнѣ, и того лишаютъ, — сквозь слезы продолжала она, выпрямившись: — душеньку у меня вынимаютъ, кровь мою испиваютъ, во гробъ меня укладаютъ.
— Чего же ты, Авдотьюшка, такъ убиваешься? — ласково и съ участіемъ заговорила дьяконица, сдвинувъ очки на лобъ. — У васъ въ семьѣ есть еще подростокъ, племянникъ твой, Степанъ: онъ кормить васъ будетъ. А Василій пускай съ Господомъ Богомъ послужитъ за вѣру православную. Служба теперь недолгая, жизнь солдатская ужъ не то, что прежде. Гляди, еще въ побывку пустятъ года на три, на четыре. Да и то еще надо размыслить: вѣдь не твоего только сына забрѣютъ, а и другихъ не пощадятъ, на кого падетъ очередь. Вотъ какъ тебя дѣло коснулось, такъ ты и сгорилась; а ты подумай, сколько матерей-то убивалось по святой Руси во время прежнихъ солдатчинъ, когда о твоемъ сынѣ и помину не было. Тогда другія плакали, а тебѣ ни печали, ни воздыханія не было. Господь-Батюшка всѣхъ равняетъ: у него не бываетъ такъ, что одному человѣку все горе, а другому все радость; у него горе то-и-дѣло переходитъ съ одного на другого. Вотъ хоть бы ты теперь плачешь, сокрушаешься, а послѣ возрадуешься; а другой ныньче смѣется, радуется, а завтра восплачеть. На свѣтѣ нельзя безъ этого. Ты, можетъ быть, завидуешь намъ, что въ нашемъ быту солдатчины не бываетъ; а посмотри поближе, и увидишь, что и у насъ та же солдатчина. Вотъ у меня сынъ-то тоже одинъ и есть, а вижу я его или нѣтъ? Каково отдежурить въ школѣ-то двѣнадцать, а то и всѣ пятнадцать лѣтъ? Вотъ тебѣ и солдатчина. А послѣ этого развѣ помощь какая будетъ матери-то? Нѣтъ, матушка, не жди: закатится куда-нибудь, обзаведется женой, семействомъ, — и вѣсточки родителямъ не пришлетъ, не то, чтобы прочее что-нибудь. Такъ-то, Авдотьюшка!
— Родимая ты моя, — со вздохомъ проговорила бабка Авдотья, нѣсколько успокоившись: — вѣстимо, каждому свое дѣтище жалко; да вѣдь жалость жалости рознь. Тебѣ, по крайности, страху такого нѣтъ, какъ мнѣ. Твой сыновъ иной разъ хоть и не пропишетъ тебѣ, да ты, по крайности, знаешь, что онъ живъ и въ спокойствіи; а солдатская служба — служба страшная, служба смертная. Каково супротивъ непріятелевъ-то? Того и гляди, что голова долой.
— Не всѣмъ же солдатамъ приходится быть на войнѣ, да и на войнѣ не всѣхъ убиваютъ, — возразила дьяконица.
— Какъ знать, матушка, какъ знать? — продолжала старуха, утираясь рукавомъ. — Война не война, а ты все будешь думать, что война. У меня и теперь съ ума нейдутъ эти оглашенные непріятели, особливо ночью: такъ и стоятъ въ глазахъ — все такіе страшные, да мерзкіе, и все намыряются штыками, да саблями.
— Да вѣдь отъ смерти, Авдотьюшка, никуда не уйдешь, — замѣтила дьяконица. — Недаромъ поется:
За спиною смерть съ косою
Ходитъ бодренно, не спитъ.
Бываетъ, что и солдатъ живъ остается; а иной разъ и простой человѣкъ умираетъ: что кому суждено. Вотъ недавно у Зипонскихъ какой вѣдь малый-то свалился! Теперь, небось, родители-то думаютъ: лучше бы онъ двѣ солдатскихъ службы отслужилъ, чѣмъ такую скоропостижность получить… Нужно еще и то сказать, что солдатскую смерть Господь больше всякой смерти любитъ, потому что эта смерть — за вѣру православную, смерть мученическая. Вотъ и изъ писанія видно (при этомъ дьяконица ткнула пальцемъ въ Четьи-Минеи), что иные солдаты за свою смерть царствія Божія удостоились. Вотъ хоть бы Иванъ Воинъ, Ѳедоръ Стратилатъ. Ты замѣть: воинъ, а святой! Вотъ тебѣ и солдатъ! Ты по человѣчеству теперь плачешь; а по христіанству-то ты бы еще радоваться должна, что твой Василій можетъ сдѣлаться молитвенникомъ за тебя на небеси. Вотъ вѣдь какъ по христіанству-то.
— Золотая ты моя, — слезливо и нараспѣвъ заговорила старуха: — дюжо мы грѣшны-то, трудно намъ по христіанству… Ты говоришь: плакать не надо, а радоваться. Не въ-сутерпъ, моя милая, — охъ, не въ-сутерпъ. Не до радости тутъ, когда свѣтика моего…
Старуха снова заплакала.
— Радоваться не радоваться, — вмѣшался дядя Филатъ, — а что плакать тебѣ, бабка, по настоящему не слѣдъ. Вотъ Григорьевна сказала: что кому суждено. Это она самое вѣрное сказала. Въ нашей жизни всякая вещь и всякій, напримѣръ, предметъ причиняется отъ судьбы. А что мы на людей ссылаемся, будто они намъ зло наносятъ, — это одна слѣпота наша, не больше. У всякаго, напримѣръ, свой предѣлъ: ей вотъ положенъ предѣлъ быть дьяконицей, и — она дьяконица; мой предѣлъ мужицкій, и — я мужикъ; а твоему Василью, стало быть, солдатскій предѣлъ подошелъ. И этого предѣла не то, что ты, а и самъ царь отмѣнить не можетъ, потому — это дѣло вышнее. Я вотъ тебѣ разскажу, а ты, напримѣръ, послушай.
Дядя Филатъ кашлянулъ, пошевелился на стулѣ, наклонился впередъ по направленію къ бабкѣ Авдотьѣ, сложилъ руки между колѣнъ и началъ:
— Жилъ одинъ баринъ. У этого барина былъ лакей. Этого лакея баринъ такъ любилъ, такъ, напримѣръ, любилъ, что жить безъ него не могъ. Обучилъ баринъ лакея манерамъ, водилъ его чисто, съ нимъ вмѣстѣ ѣлъ и пилъ, въ гости его съ собой бралъ и тамъ возлѣ себя сажалъ. И сталъ онъ ужъ не лакей, а ровно бы баринъ. Не житье ему было, а просто масляница: баринъ имъ доволенъ, и онъ бариномъ, напримѣръ, доволенъ. Только что же ты думаешь, напримѣръ? Разъ этотъ самый лакей, зазнавшись, въ чемъ-то не потрафилъ барину. Разгорѣлся барскій гнѣвъ, и грянула на лакея, напримѣръ, гроза. Въ былое время, знаешь, бары эти были, народъ блажной: бывало, чуть что-нибудь не по нихъ, — сейчасъ у дѣвки косы съ головы летятъ, лакея дерутъ на конюшнѣ. А этому лакею, о которомъ я-то тебѣ говорю, еще пуще конюшни досталось. Баринъ, въ сердцахъ-то, возьми, да и забрѣй его въ солдаты. Ты пойми: послѣ этакой жизни — и, напримѣръ, въ солдаты! Лакей самъ не въ себѣ, остервенился совсѣмъ, а ничего не подѣлаетъ. И запала ему тутъ въ голову дьявольская мысль: если, говоритъ, возвращусь изъ солдатовъ, то не быть барину въ живыхъ, — убью за измывательство. Вотъ, долго ли, коротко ли, много ли, мало ли онъ служилъ, только пришлось ему возвратиться изъ солдатовъ домой. И вотъ онъ идетъ, а самъ все думаетъ: убью, убью такого-сякого. И чѣмъ ближе, напримѣръ, подходилъ онъ къ родинѣ, тѣмъ пуще разгоралось его сердце противъ барина. Разъ онъ припоздалъ на дорогѣ: жилье отъ жилья далече случилось. Вдругъ, откуда ни возьмись, напримѣръ, старичокъ старый-престарый. — «Здорово, служивый!» — Здорово, старичокъ! «Куда идешь?» — Домой, изъ службы. «Радъ небось?» — Не такъ я радъ, говоритъ, тому, что родныхъ увижу, какъ тому, что съ своимъ злымъ ворогомъ расправлюсь. «Съ какимъ?» — Да съ своимъ прежнимъ бариномъ. И лакей разсказалъ тутъ старику про все, и открылся ему на счетъ убивства. Старичокъ выслушалъ, да и говоритъ: «грѣшишь, ты, служба: баринъ тутъ ни въ чемъ невиноватъ». А лакей ему: — какъ, говоритъ, невиноватъ, когда онъ изъ-за малости меня въ солдаты упекъ? «Да, такъ и не виноватъ, — говоритъ старичокъ: тебѣ, говорить, на роду написано въ солдатахъ, говоритъ, толковать съ тобой объ этомъ много не буду, а скажу тебѣ только одно: подойдешь ты сейчасъ къ деревнѣ, зайди ты въ крайній домъ, направо, и попросись ночевать. Тебя не будутъ пускать, прогонять тебя будутъ, потому тамъ женщина родами мучится, а ты все просись, покель не впустятъ тебя въ избу. Впустятъ тебя, ты лягъ, молча, на лавку и дожидайся, покель эту женщину Богъ, напримѣръ, проститъ. Простить онъ ее, ты и встань, — встань, да и скажи: люди добрые, христіане православные, дайте мнѣ взглянуть на ребеночка. Тутъ опять долго не будутъ тебѣ давать, а та все приставай. Какъ покажутъ тебѣ ребеночка, тутъ-то ты и поймешь свою жизнь, и узнаешь, кто я». Сказалъ это старичокъ, и сталъ невидимъ. Лакей такъ и сдѣлалъ, какъ сказано ему было. Выпросился въ крайней избѣ, на право, ночевать и безо всякихъ обстоятельствъ легъ на лавку. Немного погодя слышитъ онъ, прокричалъ ребеночекъ. Лакей встрепенулся, забилось его сердце и дюжо захотѣлось ему на этого ребеночка взглянуть. Долго ему отказывали, наконецъ, того дали. Взглянулъ лакей — такъ и обмеръ. Вышло дѣло, что это совсѣмъ не ребеночекъ, а настоящій солдатикъ: на головкѣ киверокъ, на тѣльцѣ шинелечка, въ ручкѣ ружьецо. И видимость такая была одному только лакею, а больше никому; бабы, тутъ бывшія, этого не видали. Лакей смотрѣлъ, смотрѣлъ, да какъ взвоетъ! «Чего та?» спрашиваютъ бабы. — Грѣшный, говоритъ, и окаянный я человѣкъ: ни за что хотѣлъ погубить душу христіанскую, незнавши того, что каждому человѣку жизнь на роду написана. Тутъ лакей разсказалъ бабамъ все, какъ есть. Разсказалъ онъ имъ, да и говоритъ: «какъ возьмутъ у васъ этого дитю въ солдаты, не пеняйте ни на кого, — судьба его такая, — а молитесь Николаю угоднику. Онъ, батюшка, на дорогѣ мнѣ явился, обозначилъ мою судьбу и отвелъ отъ грѣха»… И этотъ самый лакей не токмо что убивать барина, а еще прощенія у него просилъ. Баринъ обрадовался ему, какъ брата родного принялъ и пуще прежняго въ честь произвелъ. Такъ-то и ты, бабка, — заключилъ дядя Филать: — не должна, напримѣръ, плакать, потому — судьба: быть тому, и ничего тутъ не. подѣлаешь. Ты думаешь, твоему сыну не написано на роду? Написано, бабка, повѣрь; ты только не видала то. Мало-ли мы чего не видимъ? Да Николай-то угодникъ видитъ, а подъ часъ и другому, напримѣръ, показываетъ.
Дядя Филахъ всталъ со стула, заложилъ руки за спину и прошелся по комнатѣ.
Старуха въ раздумьѣ покачала головой и промолвила:
— Все это такъ, можетъ и написано; да разумъ-то нашъ глупый, въ толкъ этого не возьметъ, а представляетъ свое. Вѣдь я будто и чувствую, что и Григорьевна говоритъ правду, и ты — правду; да подѣлать-то съ собой ничего не съумѣю. Валится съ плечъ моя головушка, опустились мои рученьки, щемитъ мое сердце тоска неотступная. Вотъ я теперь поплакала, да поговорила съ вами, мнѣ ровно бы и легче стало; а тамъ, глядишь, и опять… Крѣпость-то моя слабая… Господи Владыко! Зайду ужо еще съ отцомъ дьякономъ потолковать. Человѣкъ онъ словесный, сладкій: авось онъ поддержитъ меня глупую, скорбную.
Ударили къ часамъ. Собесѣдники перекрестились.
— Ты, бабка, ступай вотъ въ церковь, да помолись покрѣпче, — внушилъ дядя Филать. — Всякое горе по первоначалу лихо бываетъ, а тамъ, напримѣръ, и ослабѣетъ. А главное: всякому на роду написано. Вспоминай это почаще, и успокоишься, напримѣръ…