На рубеже пустыни (Кондурушкин)/ДО
| На рубежѣ пустыни |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 213. |
I[править]
Окруженная съ трехъ сторонъ каменными скелетами Антиливана раскинулась зеленая дамасская равнина. Горы кругомъ пустынны и печальны. Красновато-сѣрые скелеты ихъ покрыты только тонкой голубой дымкой южной дали. Ни деревца, ни кустика! Точно вчера поднялись эти великаны изъ нѣдръ земной утробы, и природа не успѣла еще набросить на нихъ зеленой одежды.
А между тѣмъ, въ этомъ нагомъ грустномъ одиночествѣ они стоятъ уже многія тысячелѣтія. Вверху голубое небо, а внизу зеленая дамасская равнина.
Горы одиноки, но съ тѣмъ большей любовью берегутъ онѣ и лелѣютъ вѣчно-юную дамасскую равнину. Она ихъ общая дочь, и ей отдаютъ онѣ всѣ свои силы и богатства. Своими нагими костистыми горбами онѣ защищаютъ ее отъ сѣверныхъ вѣтровъ. Онѣ отдаютъ ей всю влагу, которую приносятъ имъ изъ Средиземнаго моря зимнія тучи. Капля за каплей, слеза за слезой на камняхъ и подъ камнями собирается эта влага въ большую горную рѣчку Бараду, которая съ шумомъ и зеленью выбѣгаетъ изъ ущелья Антиливана на широкую дамасскую равнину. Старецъ Гермонъ также не забылъ и издалека прислалъ въ даръ любимой равнинѣ свою быструю рѣчку Фарфаръ.
Эти рѣки десятками, сотнями, а потомъ и тысячами каналовъ разбѣгаются по городу Дамаску, по дамасскимъ садамъ и по всѣмъ селамъ и деревнямъ дамасской равнины. Жизнь вспыхнула, засверкала подъ горячими солнечными лучами. Волны зелени залили равнину на цѣлые десятки верстъ, окружили городъ со всѣхъ сторонъ и сбили его въ плотную желтовато-сѣрую груду домовъ, почти безъ улицъ, безъ площадей. Городъ похожъ на островъ посрединѣ зеленаго абрикосоваго и гранатоваго моря.
Однако, чѣмъ дальше на востокъ, тѣмъ слабѣе и слабѣе становятся горныя рѣки. Онѣ отдали садамъ всѣ свои соки и уже не могутъ больше бороться съ надвигающейся на нихъ сирійской пустыней. Тогда рѣчки остановились и, чтобы задержать нашествіе пустыни, разлились въ большія озера-болота. Онѣ собрали здѣсь всѣ свои силы, встали сплошной стѣной и защищаютъ отъ страшныхъ песковъ пустыни зеленую дамасскую равнину.
II[править]
Вотъ къ этимъ озерамъ и собирались давно мы: я и только-что пріѣхавшій въ Дамаскъ секретарь русскаго консульства, Архипъ Владимирычъ Глубоковъ, человѣкъ молчаливый, сосредоточенный, весьма чуткій и образованный, не въ примѣръ прочимъ дипломатамъ. Съ нами ѣхалъ учитель Иса, восторженный мечтатель и поэтъ.
Отъ Дамаска до озеръ восемь часовъ пути; значитъ нужно собираться на двое сутокъ, готовить ружья, запастись провизіей. Дѣло было лѣтомъ. Было такъ жарко, что изъ тѣла выварилась вся сила; хотѣлось только сидѣть гдѣ-нибудь въ тѣни, купаться и спать. Даже ничего не ѣлось, кромѣ винограду.
Наконецъ, поѣздка рѣшена на завтра, такъ какъ по слухамъ гдѣ-то около озеръ завтра состоится примиреніе между бедуинскимъ племенемъ Руаля и селомъ Атейбе. Вражда изъ-за крови. Посмотримъ, что тамъ произойдетъ.
Консульскій кавасъ[1] Шакиръ привелъ лошадей, а съ ними и хозяина Мусу для переговоровъ. Крику, клятвъ и брани было, по обыкновенію, много.
— Сколько же ты, Муса, хочешь въ день за лошадь? — спрашиваю я.
— Для господина даромъ, ради чести, — отвѣчаетъ Муса.
— Очень благодаренъ… Однако, сколько въ день?
— Какъ господинъ желаетъ…
— А ты какъ желаешь?
— По три мажиди въ день съ лошади…
Я ухожу, а Шакиръ начинаетъ свои уговоры. Онъ уничижительно щелкаетъ по поводу трехъ мажидей языкомъ, оскорбленно отворачиваетъ лицо. Хозяинъ лошади клянется, что проситъ недорого, присѣдаетъ на корточки, хлопаетъ для чего-то по землѣ ладонью, толкаетъ поочередно ногою въ бокъ лошадей, уныло слушающихъ людскую болтовню, вообще, находится въ состояніи сильнаго возбужденія, даже негодованія. Нѣсколько разъ онъ бралъ лошадей за поводья и хотѣлъ удалиться, призывая во свидѣтели своей правоты Аллаха, но снова возвращался и снова хлопалъ по землѣ ладонями.
Наконецъ сговорились за третью часть назначенной имъ вначалѣ цѣны. Шакиръ въ десятый разъ провелъ пальцемъ по своему лбу, чтобы съ него скатился на землю потъ, и облегченно вздохнулъ.
III[править]
На слѣдующій день раннимъ утромъ мы сѣли на лошадей. Впереди всѣхъ ѣхалъ Шакиръ въ раззолоченной кавасской[1] одеждѣ, съ султаномъ на головѣ и тесакомъ на бедрѣ. За нимъ мы съ Глубоковымъ и учителемъ Исой, а позади всѣхъ на ослѣ хозяинъ лошадей, Муса. Долго пробирались мы по узкимъ базарамъ среди разставленныхъ по обѣимъ сторонамъ, подъ самыми ногами лошадей, корзинъ съ рѣдькой, морковью, виноградомъ, апельсинами и прочей зеленью.
Проѣхали мимо турецкихъ казармъ. Шакиръ важно поднялъ рукоять своего тесака. Раздался звукъ турецкой команды, щелканье прикладовъ, — часовые отдали намъ честь. Много разъ на узкой улицѣ сталкивались два противоположныхъ потока: ослики съ камнями и мусоромъ на спинѣ, кареты, верблюды съ дровами и бревнами, разносчики и разноцвѣтная людская толпа. Нужно было много времени, чтобы эти встрѣчные потоки просочились впередъ по узкимъ промежуткамъ. Когда дѣло слишкомъ затягивалось, Шакиръ начиналъ кричать и замахивался нагайкой. Тогда плотина быстро исчезала, точно таяла, улица очищалась безъ всякихъ противорѣчій. Къ нагайкѣ въ Турціи слишкомъ привыкли, чтобы на нее особенно обижаться.
Наконецъ мы выѣхали въ восточныя дамасскія ворота и сразу очутились среди пышной зелени безконечныхъ дамасскихъ садовъ.
Стоитъ сѣсть верхомъ на коня, какъ забудешь и жаръ и лѣтнюю духоту. За спиной вырастаютъ крылья. Съ этой минуты живешь двойной жизнью: сила коня — твоя сила; его бодрость — твоя бодрость; его страхъ передается и тебѣ; его восторгъ и удаль волнуютъ и твое сердце до тѣхъ поръ, пока его усталость не разслабляетъ и твоего тѣла.
Мы ѣдемъ бодрые, веселые, по узкой дорогѣ между глинобитными стѣнами садовъ. Вѣтви гигантскихъ орѣшниковъ переплетаются въ сплошной покровъ и образуютъ надъ дорогой зеленую арку. Солнце просвѣчиваетъ сквозь листву, заливая дорогу нѣжно-зелеными тѣнями.
Нашъ путь часто пересѣкаютъ потоки Барады. Съ рѣзвымъ говоромъ выбѣгаютъ они изъ-подъ одной стѣны, перебѣгаютъ черезъ дорогу и торопливо ныряютъ подъ другую стѣну въ зелень садовъ. Изрѣдка, пробившись сквозь зеленый покровъ листвы, горячіе лучи лижутъ раскаленными языками лицо и руки. Но эти ожоги пока заглаживаетъ и ласкаетъ теплая влага тѣнистыхъ садовъ.
Люди видны рѣдко. Они копошатся въ глубинѣ садовъ, въ зелени; они лѣниво роютъ тамъ свое рабское благополучіе. Изъ того, что дастъ имъ щедрая природа, что сработаютъ они своимъ горбомъ, имъ всегда останется лишь столько, чтобы не подохнуть съ голоду. Все остальное съѣстъ ненасытное правительство. Зачѣмъ же торопиться, куда спѣшить?
Встрѣчается по дорогѣ мужикъ на ослѣ. Онъ сидитъ на немъ бокомъ, гнуситъ безконечную пѣсню, болтаетъ ногами и лишь изрѣдка встряхивается, издаетъ непріятные гортанные звуки, чтобы подогнать ими разнѣжившагося лѣниваго осла и разбудить свои еще болѣе лѣнивыя мысли. При взглядѣ на насъ въ его глазахъ промелькнуло сознаніе. Онъ проводилъ насъ разинутымъ ртомъ, точно хотѣлъ сказать: загляните мнѣ въ ротъ, прошу васъ… Потомъ снова погрузился въ забытье. Гнусливая пѣсня понеслась за нимъ, какъ назойливый оводъ.
Какъ крѣпко заснулъ подъ деспотическимъ гнетомъ своихъ правителей и подъ ласками благодатной природы этотъ талантливый чуткій народъ! Всѣ народы древняго міра приходили сюда, къ подножію Антиливана съ дарами своего генія: древній Египетъ, Финикія, Индія, Персія, Греція и Римъ приносили свою культуру. Правда, многіе приносили ее на копьяхъ и въ складкахъ своей боевой одежды, но все же это была высокая культура. Греки дали свою философію, римляне оставили послѣ себя величественныя сооруженія, Индія, Египетъ и Персія сообщили свои искусства и красоту домашняго обихода, наконецъ арабы принесли съ собой огневую поэзію и богатый языкъ…
Все умерло здѣсь! Только коварная природа сверкаетъ, блеститъ, переливается разными цвѣтами, да небо по-прежнему безконечно прекрасно и величаво.
Учитель Иса ѣхалъ и въ восторгѣ декламировалъ арабскіе стихи. Даже флегматичный Архипъ Владимирычъ изрѣдка шепталъ, оглядываясь вокругъ:
— Удивительная страна, скажу я вамъ. Прекрасное кладбище! Кладбище живыхъ людей.
За зеленью деревъ мелькнула вдругъ красноватая глина. Это деревня, носящая странное названіе: «Злость нашего брюха». Зелень садовъ плотно облегла глиняную кучу домовъ, навалилась на крайніе дома, даже полегла на крыши. Проѣхали черезъ деревню по узкой, шириной въ аршинъ, улицѣ. За деревней площадка съ кучами сжатаго хлѣба. Дальше снова зелень садовъ, потомъ опять деревня, удушливый запахъ моченой конопли, горѣлаго навозу и снова ароматы деревъ и цвѣтовъ.
Наконецъ, деревья порѣдѣли; изъ-за нихъ начали мелькать красно-фіолетовые бока отдаленныхъ горъ Антиливана. Сады пошли вперемежку съ огородами. На югъ сквозь кучи деревьевъ. открылись пролеты въ сверкающую голубую даль, висящую надъ сирійской пустыней.
IV[править]
Видимъ впереди по дорогѣ какого-то монаха и двухъ мужиковъ на ослахъ. Монахъ, оказывается, всѣмъ извѣстный въ Дамаскѣ архимандритъ Николай, или абуна Нкуля[2]. Абуна Нкуля въ общемъ похожъ на сову: круглые глаза, крючкомъ носъ, шеи нѣтъ; встрепанная голова вертится прямо на сутулыхъ плечахъ; руки у него крючковатыя, цѣпкія, — однимъ словомъ, совсѣмъ сова. Говоритъ онъ съ европейцами непремѣнно по-французски, но такъ, что вамъ кажется, будто онъ говоритъ по-цыгански. И только послѣ долгой привычки можно понимать, хотя отчасти.
Останавливаемся на минуту отдохнуть вмѣстѣ подъ деревьями.
— Вы куда ѣдете, абуна?
Абуна заговорилъ по-французски.
— Въ Атейбе. Вотъ пріѣхали за мной оттуда эти мужики… Помирить ихъ нужно съ бедуинами. Между ними кровь. Лѣтъ пять тому назадъ вышелъ у нихъ диспютъ…
«Диспютомъ» абуна называетъ всякую драку, а также и убійство.
— Произошелъ диспютъ. Жители Атейбе убили одного бедуина изъ племени Руаля, и съ тѣхъ поръ живутъ въ постоянномъ страхѣ. Руали теперь кочуютъ неподалеку отъ нихъ, въ пустынѣ. Такъ жители Атейбе хотятъ примириться. Вотъ за мной и пріѣхали изъ Атейбе христіане. Да отъ мусульманъ будетъ шейхъ. Мы и поѣдемъ къ Руалямъ въ пустыню. Богъ дастъ, помиримъ.
Спутники абуны сидѣли въ сторонѣ и внимательно слушали непонятную рѣчь. Ихъ широкія бородатыя лица носили на себѣ ясныя черты древнихъ арамейцевъ, сохранившихся и доселѣ по нѣкоторымъ впадинамъ и захолустьямъ Антиливана со своими обычаями, одеждой и даже языкомъ.
Архипъ Владимирычъ тоже прислушивался внимательно, наконецъ спросилъ:
— Скажите, пожалуйста, на какомъ языкѣ абуна вамъ разсказываетъ?
— Да на французскомъ…
— Удивительно, ничего не поймешь…
Я прошу абуну не говорить въ селѣ, кто такіе мы, чтобы избавиться отъ встрѣчъ и разныхъ церемоній, Ужъ если меня, скромнаго инспектора народныхъ училищъ, въ нѣкоторыхъ захолустныхъ селахъ при поѣздкѣ по школамъ жители встрѣчали съ хоругвями, колокольнымъ звономъ, вмѣстѣ со священникомъ въ церковномъ облаченіи, то Глубокову, какъ члену русскаго консульства, могли быть оказаны еще большія почести. Такъ раболѣпенъ востокъ.
Снова тронулись въ путь. Скоро абуна съ мужиками на ослахъ отъ насъ отстали. Мы ѣдемъ одни.
V[править]
Горизонтъ очистился совершенно. Впереди зеленая равнина. Кое-гдѣ видны мутные потоки Барады и Фарфара. Они обѣжали всѣ дамасскіе сады. Тамъ ихъ направляли, объ нихъ заботились, а тутъ оставили на произволъ судьбы. И вотъ ручьи, какъ домашнія животныя безъ хозяина, не знаютъ, куда имъ здѣсь дѣваться. Впереди они видятъ страшную сухую пустыню, въ испугѣ вертятся по долинѣ изъ стороны въ сторону, застаиваются въ каждой котловинѣ, но все же бѣгутъ, бѣгутъ…
По широкой равнинѣ, на фонѣ далекихъ синихъ горъ и голубого неба блуждаетъ вихорь, точно путникъ безъ дороги. Родившись отъ раскаленнаго дыханія пустыни, онъ забрёлъ на зеленыя поля дамасской равнины, долго покачивалъ изъ стороны въ сторону своей крутящейся головой, точно хотѣлъ сказать, — эхъ, не туда я попалъ! — долго переливался изъ одного вида въ другой, наконецъ растаялъ въ раскаленномъ сверкающемъ воздухѣ.
Когда-то, тысячелѣтія тому назадъ, здѣсь, несомнѣнно, было море. Красноватые. бока Антиливана омывались голубыми волнами. Это ясно видно по его склонамъ. Вонъ линія прибоя — желтоватая подпалина, которая въ видѣ ленты на одномъ уровнѣ опоясываетъ окружающія дамасскую равнину горы.
Что будетъ здѣсь еще черезъ тысячелѣтія?
Ѣдемъ еще часъ.
Зеленая равнина посѣрѣла. Здѣсь сирійская пустыня начинаетъ вступать въ борьбу съ дамасской равниной. Дамасская равнина обезсилѣла. Она отдала садамъ и огородамъ всю свою влагу. А пустыня надвигается на нее съ востока и пожираетъ ея послѣдніе соки; она двигается со своими вересками и пескомъ, сѣрожелтая, ненасытно-сухая, неумолимая. На насъ уже вѣетъ ея раскаленное дыханіе.
Становится невыносимо жарко. Трудно дышать. Кровь стучитъ въ черепѣ молоткомъ, ударяетъ въ глаза, отчего все окружающее заволакивается туманомъ и пляшетъ. Въ мозгу ни одной опредѣленной мысли. У меня уже цѣлый часъ вертятся въ головѣ стихи, —
«Въ полдневный жаръ, въ долинѣ Дагестана, |
и я никакъ не могу отдѣлаться отъ нихъ. У лошади на шеѣ, даже на ушахъ, выступили капли пота. Она мотаетъ головой и фыркаетъ тоже отъ пота, который затекаетъ ей по щекамъ въ ноздри.
Учитель Иса уже не декламируетъ стиховъ. Онъ приладилъ подъ феску красный платокъ, закрылъ имъ всю голову и ѣдетъ не шевелясь, повидимому, спитъ. Архипъ Владимирычъ сидитъ сосредоточенно молча. Когда наши взгляды встрѣчаются, онъ улыбается, точно хочетъ сказать, — да, жарковато…
— Жарковато, чортъ возьми, — думаю я. — Въ полдневный жаръ, въ долинѣ Дагестана…[3]
Мы уже давно, еще утромъ, выпили всю воду съ виномъ, которую везъ въ хоржахъ Шакиръ, и теперь, вѣроятно, всѣ раскаивались въ такомъ малодушномъ и несвоевременномъ порывѣ.
Одинъ Шакиръ сидитъ по-прежнему бодро. Его сухое темно-коричневое лицо спокойно. Ему тепло. Онъ нѣжится на солнцѣ. Вотъ онъ обернулся въ сѣдлѣ, сжалъ въ кулакъ три пальца (другіе два ему отрубили въ какой-то схваткѣ), улыбнулся и сказалъ:
— Хорошо, очень хорошо, мой господинъ! тепло…
Но, увидѣвъ, что намъ нестерпимо жарко, полѣзъ рукой въ хоржи и даетъ Архипу Владимирычу апельсинъ.
— На-ка, съѣшь…
Архипъ Владимирычъ съ радостью протягивается за апельсиномъ, но вспоминаетъ о товарищахъ. У него просыпается мужество Александра Македонскаго; онъ отдергиваетъ руку и говоритъ со вздохомъ:
— Нѣтъ, ужъ не надо…
Шакиръ понимаетъ его. Онъ вынимаетъ еще два апельсина и, показывая всѣ три, даетъ каждому по одному.
Вдали давно уже виднѣется красновато-желтая кучка домовъ. Это село Атейбе. Тамъ мы будемъ отдыхать. Скорѣе бы пріѣхать! Но въ равнинѣ, какъ на морѣ: будто близко, однако мы все ѣдемъ, ѣдемъ, а красноватая кучка домовъ по-прежнему извивается въ переливахъ стекляннаго миража, какъ лента по вѣтру. Удаляется она отъ насъ или приближается къ намъ — никакъ не разберешь.
VI[править]
Мы въ селѣ. Ѣдемъ по кривой узкой улицѣ. Съ крышъ на насъ удивленно смотрятъ женщины. Ихъ загорѣлыя груди открыты. Когда женщины нагибаются, то груди мотаются у нихъ, какъ у козъ.
Вотъ и домъ шейха. Мы въ тѣни. Шакиръ уже повидался съ хозяиномъ и ведетъ насъ въ верхнюю комнату на крышѣ. У ней въ стѣнахъ отдушины, въ которыя дуетъ вѣтерокъ, Полъ устланъ цыновками и кошмами. Въ комнатѣ около отдушины сидитъ и наводитъ въ пустыню бинокль турецкій офицеръ. Онъ съ нами поздоровался и снова припалъ къ биноклю.
— Вы кого это высматриваете? — спрашиваемъ его.
— Бедуины здѣсь невдалекѣ кочуютъ, такъ вотъ и высматриваю, чтобы близко къ селамъ не подъѣзжали и не ограбили кого.
Скоро офицеръ кого-то усмотрѣлъ вдали, велѣлъ солдатамъ сѣдлать лошадей и уѣхалъ изъ села.
— Прогуляться поѣхали, — усмѣхнулся Шакиръ, принесшій намъ на подносѣ прохладительные напитки. — Тоже сторожевые солдаты, а къ бедуину на часъ ѣзды подойти боятся.
Вскорѣ пришелъ шейхъ, хозяинъ дома. Зеленая чалма на головѣ обличала въ немъ потомка пророка Мухаммада. Впрочемъ, онъ и весь былъ какой-то зеленый: зеленая борода клиномъ, зеленовато-коричневое лицо и темно-зеленые глаза. Держался онъ съ преувеличеннымъ достоинствомъ, говорилъ мало, въ перерывахъ разговора шепталъ молитвы, улыбался рѣдко. Мы встали передъ нимъ. Учитель Иса сказалъ ему нѣсколько любезностей, которыя онъ принялъ склонивъ голову на бокъ и приложивъ руку къ груди.
— Прошу у Бога прощенія, мой господинъ![4] Я радъ такимъ гостямъ.
Въ отдушины лился изъ пустыни сухой горячій вѣтеръ. Видно широкое темнозеленое пятно дамасскихъ озеръ, а за ними желтая пустыня.
Ухъ, какая сверкающая даль! Солнце пылаетъ надъ пустыней. Да и солнца, кажется, нѣтъ, а вмѣсто него загорѣлся, заблестѣлъ яркимъ свѣтомъ цѣлый міръ! Дома, горы, небо, камыши и камни — все стало отдѣльными солнцами, все блеститъ и жжетъ нестерпимо. Воздухъ кипитъ надъ песками; видно, какъ онъ переливается снизу вверхъ тонкими прозрачными струями. Воздухъ наполненъ раскаленными иголками; эти иглы пляшутъ передъ глазами, появляются и исчезаютъ, какъ искры отъ горящаго костра. Вдали надъ пустыней, между фіолетовыми горами, точно присохли къ голубому небу ослѣпительно бѣлыя облака, такія же сухія, какъ пески пустыни. Въ глазахъ мельтешитъ. Кажется, что взглядъ проникаетъ далеко, въ самую глубь пустыни, что видишь тамъ каждый камешекъ, каждую песчинку… Но вдругъ невдалекѣ въ дрожащихъ переливахъ воздуха вынырнетъ всадникъ, звѣрь…
Больно смотрѣть въ пылающее лицо таинственной пустыни. Послѣ нея нѣкоторое время комната наша кажется темной, какъ могила.
Учитель Иса уже завелъ съ шейхомъ разговоръ о враждѣ жителей Атейбе съ бедуинами. Старикъ сначала отвѣчалъ неохотно, потомъ разошелся.
— Для бедуиновъ нѣтъ ничего святого. Они въ пустынѣ, какъ рыба въ водѣ — пойди, поймай голыми руками. Они ненавидятъ нашу работу, наши жилища, наши привычки. А на насъ смотрятъ съ презрѣніемъ за то, что мы подчиняемся турецкому правительству.
Хозяинъ боязливо оглянулся.
— Да мнѣ, впрочемъ, ничего… Я не боюсь. Хотя меня, можетъ, завтра же будутъ допрашивать, о чемъ я разговаривалъ съ европейцами… Да я не боюсь…
— Какъ убійство случилось? — спросилъ Иса.
— Да такъ, какъ и всегда бываетъ. Этотъ покойный молодой бедуинъ пришелъ вмѣстѣ съ другими въ наше село по дѣлу. Что-то покупали у нихъ наши фалляхи[5]… Вышла ссора. Я всегда говорю нашимъ: не бей кулакомъ по кончику шила, не ссорся съ бедуиномъ. Ну, а тутъ собрался народъ молодой. Нашъ и пырнулъ бедуина, да прямо въ сердце. Тотъ сразу померъ. Пришли другіе бедуины, спросили только, — кто убилъ? Имъ не указали. Взяли они мертваго, ни слова больше не сказали, уѣхали. Ну, вотъ мы и живемъ теперь подъ страхомъ. Въ деревнѣ-то ничего, оборонимся, а за деревней страшно. Самъ знаешь, господинъ, какъ говоритъ пословица: внѣ деревни и собака не лаетъ. А они въ пустынѣ — у себя дома… У насъ теперь хлѣба на гумнахъ. Пожгутъ, того и гляди.
Скоро пріѣхалъ абуна. Въ селѣ начались сборы къ поѣздкѣ въ пустыню. Ѣхало человѣкъ пятнадцать. Долго спорили, взять съ собой убійцу, или нѣтъ. Многимъ это казалось большой дерзостью. Но абуна настоялъ, чтобы взять.
И насъ захватилъ жгучій интересъ къ этому событію. Все складывалось неожиданно и крайне интересно. Когда я предложилъ спутникамъ поѣхать вмѣстѣ съ жителями Атейбе въ пустыню, то учитель Иса взвизгнулъ, какъ молодой кобель, почуявшій волка: интересно и страшно, хочется и колется. Архипъ Владимирычъ охотно согласился. Переговорили съ абуной и шейхомъ. Они брали насъ, но только просили оставить Шакира въ деревнѣ. Его раззолоченная одежда могла внушить бедуинамъ недовѣріе и злобу. Мы поѣхали впередъ, чтобы посмотрѣть озера; съ нами и Шакиръ до озеръ. А потомъ за нами заѣдутъ по дорогѣ жители Атейбе.
VII[править]
До озеръ шейхъ далъ намъ проводника, высокаго, рябого парня Ильяса. Ильясъ идетъ передъ нами по пепельно-сѣрой, разсыпчатой землѣ, смотритъ, какъ двигаются его ноги и молчитъ.
Шакиръ разсказалъ мнѣ: недавно Ильясъ былъ въ Дамаскѣ, чтобы посмотрѣть, какой такой въ Дамаскѣ начальникъ вали[6]. Пошелъ въ мечеть, куда ходитъ вали[6] на молитву и спрашиваетъ:
— Гдѣ же вали[6]?
— Вотъ вали[6]…
Ильясъ увидѣлъ стараго турка въ темнокрасной фескѣ, съ опухшими вѣками, съ отвислыми, какъ у старой собаки, щеками.
— Это вали[6]? — удивился Ильясъ. — Такъ вали[6], это — человѣкъ?!.
И вотъ съ этихъ поръ Ильясъ сталъ презирать начальство.
— Какой же это вали[6]! Такой же человѣкъ, какъ и мы…
Шакиръ говорилъ мнѣ:
— Вы спросите его, господинъ, про вали[6].
Я спросилъ.
— Ильясъ, ты былъ въ Дамаскѣ?
— Былъ.
— Кого тамъ видѣлъ?
— Всѣхъ.
— А вали[6] видѣлъ?
— Видѣлъ.
— Ну, и что же?
— Такой же человѣкъ, какъ и мы. Всѣ они такіе же, какъ и мы… Были тутъ у насъ два начальника отъ солдатъ. Пріѣхали такіе важные. Только что-то не такъ они сдѣлали. Пріѣхалъ другой начальникъ выше ихъ и съ солдатами. Разсердился на нихъ, велѣлъ ихъ своимъ солдатамъ палками бить. Сняли это съ нихъ штаны, — вещь казенная, пожалуй, порваться можетъ, — да палкой… О, мой милый, какъ больно! Ну, и видно, что всѣ турецкіе начальники такіе же, какъ и мы, — заключилъ съ презрѣніемъ Ильясъ.
Было непонятно только, кого онъ больше въ этомъ случаѣ презиралъ: турецкихъ ли начальниковъ за сходство съ ними, мужиками, или себя за свое ничтожество и рабство.
— Всѣ другъ друга бьютъ и сытости не знаютъ, — заключилъ Ильясъ.
Близко и озера. Пахнуло горячимъ паромъ, какъ изъ бани.
Озера заросли сплошнымъ, сажени въ двѣ вышиной, камышомъ. Въ камышѣ на громадныя пространства къ востоку и западу видны черные пролеты паловъ. По разсказамъ Ильяса, въ камышахъ недавно были страшные пожары.
— Какъ поднялся огонь, — разсказывалъ Ильясъ, — страхъ на насъ напалъ. Волнами такъ и ходитъ по камышу, такъ и ходитъ. Жарко у насъ въ деревнѣ стало, сверхъ мѣры. Звѣри перепутались. Кабаны, лисы, шакалы черезъ деревню бѣгутъ. Одинъ шакалъ совсѣмъ угорѣлъ, къ намъ на дворъ прибѣжалъ. Хвостъ у него обгорѣлъ совсѣмъ. Даже собаки — и тѣ не тронули его. Издохъ.
— Отчего же случился пожаръ?
— Богъ знаетъ, — мечтательно сказалъ Ильясъ, а потомъ добавилъ:
— Пустыня зажгла…
Надъ камышомъ летали разной величины и окраски кулики, безпокойно стонали чибисы. Въ водѣ, между камышей, точно домашнія утки, переваливаясь съ боку-на-бокъ, плескались или грѣлись на солнцѣ черепахи. Камышъ стоитъ такой плотной стѣной, что если разбѣжаться и броситься въ него, онъ отброситъ назадъ, точно пружина. Только кабаны продѣлали въ немъ своими страшными клыками лазы, похожіе на норы. Въ этихъ лазахъ пахнетъ тиной, становится такъ душно, что знойное дыханіе пустыни кажется потомъ отрадной прохладой.
Вскорѣ за нами пріѣхали и жители Атейбе. Мы съ Архипомъ Владимирычемъ успѣли только застрѣлить двухъ куликовъ и одну утку, а Иса съ Ильясомъ убили палками громадную черную змѣю.
Шакиръ съ Ильясомъ уѣхали въ село, а мы всѣ тронулись въ путь. У нѣкоторыхъ на копьяхъ болтались бѣлыя полотна — знакъ мира и дружбы.
VIII[править]
Барада и Фарфаръ образовали два болота-озера, похожія на двѣ почки. Въ одномъ мѣстѣ эти почки, соединяются вмѣстѣ тонкой водяной перемычкой. Теперь эта перемычка высохла и по ней можно было переѣхать въ пустыню.
Изъ пустыни черезъ перешеекъ уже протянулась длинная полоса желтаго песку. Перебравшись за озера въ дамасскую долину, онъ тонкими змѣйками расползался по черной землѣ, обвивалъ плотнымъ кольцомъ корни кустовъ и травъ и убивалъ ихъ на-смерть.
На берега озеръ пустыня накатилась высокимъ песчанымъ валомъ. Пустыня входила здѣсь въ воду и высасывала остатки истощенныхъ рѣкъ. Часть камыша уже засыпана пескомъ на-половину. Камышъ сдѣлался желтымъ, какъ песокъ, и на дуновенья вѣтра отвѣчалъ сухимъ злобнымъ шелестомъ. Онъ проникся вольной злобой пустыни къ тучному рабству зеленой долины.
А изъ пустыни надвигались новыя волны желтаго песку, еще болѣе сухого и жаднаго. Онъ прошелъ тысячеверстныя поля, все засыпалъ, все похоронилъ по пути. Онъ засыпалъ долину рая, — то мѣсто, гдѣ человѣкъ впервые наложилъ на себя рабскія цѣпи. Онъ засыпалъ Ниневію и Вавилонъ — города ассирійскихъ тирановъ. Онъ обратилъ въ пустыню ихъ роскошные сады, взрощенные, политые слезами, потомъ и кровью сотенъ тысячъ невольниковъ. Онъ засыпалъ рѣки и озера…
А гдѣ нельзя было засыпать, проползалъ подъ водой на другую сторону и двигался все дальше и дальше на западъ.
Теперь пустыня хотѣла бы поглотить зеленую дамасскую равнину, согнать оттуда жалкое стадо рабовъ, которое съ такой легкостью пасетъ дикое турецкое правительство. Она хотѣла на мѣстѣ рабства зеленой долины создать свободу песчаной пустыни, лѣтнимъ зноемъ, зимнимъ холодомъ и голодомъ разбудить живыхъ мертвецовъ и вдунуть въ ихъ боязливыя души чувство открытой злобы къ притѣснителямъ и любовь къ свободѣ… И вотъ пустыня жадно пила воду изъ озеръ, чтобы выпить ее безъ остатка и переброситься на дамасскіе сады.
IX[править]
Вотъ и палатки близко. Бедуины увидѣли наши бѣлые флаги и столпились въ кучу.
Черныя палатки расползлись по пустынѣ, точно задумчивые мохнатые тарантулы. Между ними ходили верблюды, искали корму или стояли, пережевывая слюнявымъ ртомъ сухія колючки и смотрѣли на насъ съ недоумѣніемъ. Собаки разнаго цвѣта и величины встрѣтили насъ вдалекѣ и проводили до самыхъ палатокъ злобнымъ лаемъ. Изъ отдаленныхъ частей становища неторопливой походкой стягивались къ мѣсту встрѣчи запоздавшіе бедуины.
Какія лица и позы! Ихъ обыкновенно называютъ царственными. Неправда. Это лица не царей и не рабовъ; на этихъ лицахъ достоинство выше царскаго, непостижимое и рабу, — достоинство свободныхъ людей. Желтая пустыня вскормила ихъ и воспитала. Съ самой колыбели и до могилы она дышитъ въ лицо бедуина дыханіемъ свободы. Станъ бедуина не сгибался ни разу въ жизни робкимъ рабьимъ поклономъ, оттого онъ такъ спокойно прямъ и величавъ.
Лицо его никогда не передергивалось трусливо-лживой улыбкой, потому отъ него вѣетъ такимъ непонятнымъ для насъ холоднымъ спокойствіемъ. Это не цари, не рабы, это — люди, свободные люди, какихъ мы не увидимъ нигдѣ, кромѣ пустыни! Вотъ она передъ нами широкая, безпредѣльная, свободная! А вотъ и ея дѣти, ея плоть, ея дыханіе — свободные бедуины.
Вокругъ Сирійской пустыни созидались царства и рушились. Черезъ пустыню проходили десятки народовъ разрушительныхъ, жадныхъ до завоеваній. Сезострисъ, Камбизъ, Антигонъ, Траянъ, Северъ и сотни другихъ царей разныхъ народовъ силились покорить бедуиновъ своей волѣ, предпринимали походы въ глубь пустыни. Но бедуины остались свободны, какъ пустыня. Покорите пустыню, тогда можете покорить бедуина.
Шейхъ и абуна слѣзли съ лошадей и привѣтствовали бедуиновъ поклономъ.
— Миръ съ вами!
Имъ отвѣтили сдержанно, серьезно:
— И съ вами миръ, если съ миромъ пріѣхали къ намъ.
Изъ толпы бедуиновъ выдѣлился старикъ съ сѣдой бородой, въ желтомъ абаи, и съ бѣлымъ окалемъ на головѣ. Лицо его тонкое, сухое, темно-коричневое, было спокойно-величаво. Повидимому, это былъ старѣйшина племени. Онъ привѣтствовалъ насъ вторично и пригласилъ насъ въ палатку.
Эта палатка была больше и богаче прочихъ; шерстяныя полотнища ея были новѣе другихъ и украшены цвѣтными разводами. Полъ въ палаткѣ устланъ войлоками. Передъ палаткой очагъ изъ камней. Между камнями горѣлъ огонь.
Мы разсѣлись вдоль стѣнокъ палатки, а бедуины сѣли полукругомъ съ открытой стороны, поджавъ подъ себя по одной ногѣ. За ними уходила вдаль волнистая съ подпалинами пустыня. На ея желтомъ фонѣ бедуины въ своихъ черныхъ одеждахъ походили на какихъ-то темныхъ молчаливыхъ птицъ, которыя усѣлись рядомъ и смотрятъ на насъ, людей изъ другого міра, ждутъ, что мы скажемъ. Шейхъ прошелъ въ уголъ палатки, снялъ со стѣны полою плаща предупредившаго насъ скорпіона, бросилъ его въ песокъ и придавилъ ногой, потомъ сѣлъ рядомъ съ нами. Всѣ сидя снова привѣтствовали его поклономъ.
X[править]
Началъ говорить абуна. Сначала онъ предложилъ бедуинамъ прочитать фатху[7]. Всѣ мусульмане опустили взоры и бороды и молча прочитали священные стихи Корана. Абуна и другіе христіане тоже прочитали какія-то молитвы. Потомъ абуна сказалъ:
— Есть между вашимъ славнымъ племенемъ Руаля и селомъ Атейбе вражда. Зачѣмъ она? Прошлаго не воротить, мертваго не воскресить. Въ злобѣ возстали мусульмане и христіане. Но нашъ и вашъ священный законъ учитъ людей добру. Вотъ мусульмане и христіане села Атейбе пришли къ вамъ съ добромъ, съ миромъ… Что вы на это скажете?
Бедуины молчали, наклонивъ головы. Наконецъ шейхъ бедуиновъ спросилъ:
— Чего же ты отъ насъ хочешь, попъ?
— Я хочу, чтобы вы, племя Руалей, помирились съ жителями Атейбе. Что хорошаго, если кто-нибудь изъ васъ убьетъ одного изъ жителей Атейбе, а тѣ убьютъ вашего? Не хорошо такъ, помиритесь.
— Не можемъ мы, кровь того требуетъ…
Начались долгіе разговоры. Бедуины больше слушали, отвѣчали спокойно, сдержанно, стараясь угодить гостямъ. Нѣсколько молодыхъ бедуиновъ развели костеръ изъ помета верблюдовъ и камыша, зарѣзали барана и жарили его въ громадной кастрюлѣ. Убійца сидѣлъ сзади всѣхъ и молчалъ.
Солнце уже садилось за зеленой дамасской равниной въ горахъ Антиливана. Полосатый горбъ Гермона задернулся тончайшей фіолетовой дымкой. Фіолетовыя тѣни побѣжали по желтой пустынѣ. Онѣ прилегли въ долинахъ, въ складкахъ волнистаго песку, у основаній камней и колючихъ пучковъ сухой травы.
Красавица-пустыня мѣняла на ночь свои наряды.
Повидимому, бедуины начали уступать. Абуна говорилъ горячо, убѣдительно. Его круглые глаза пожирали то одного, то другого собесѣдника. Его разносторонніе доводы сбивали съ толку бедуиновъ, у которыхъ былъ только одинъ доводъ противъ: «кровь требуетъ». Абуна же то стращалъ ихъ гнѣвомъ божіимъ, то доказывалъ, что добро не въ мести, а въ прощеніи, то рисовалъ картину примиренія и обоюдной радости, то, наконецъ, совсѣмъ не кстати распахивалъ свою рясу и говорилъ, вращая глазами:
— Вотъ убейте меня, только помиритесь. Пусть не проливается кровь невинныхъ. Я понесу наказаніе…
Шейхъ бедуиновъ остановилъ абуну и тихо сказалъ:
— Подожди, попъ! Мы подумаемъ. Невинныхъ мы убивать не хотимъ, но вѣдь вы сами не указали виновнаго… Вообще, дѣло это важное, сразу нельзя. А теперь, давайте, пока поѣдимъ.
Молодые бедуины принесли въ большомъ мѣдномъ тазу рисъ, на которомъ лежалъ жареный баранъ. Бедуины умыли пескомъ руки. То же сдѣлали нѣкоторые изъ фалляховъ[5]. Но абуна вдругъ сказалъ:
— Я не буду ѣсть съ вами, ибо въ пищѣ вашей сидитъ шайтанъ.
Всѣ остановились. Шейхъ бедуиновъ спросилъ съ недоумѣніемъ:
— Почему?
— Вы имѣете въ сердцахъ вашихъ зло. А шайтанъ есть источникъ зла, потому онъ въ васъ и среди васъ. Я не могу ѣсть вашей пищи.
Всѣ замолчали. Бедуины чувствовали, что въ словахъ и дѣйствіяхъ христіанскаго попа есть притворство, ложь. Но какъ отдѣлить тутъ ложь отъ правды, какъ возражать, чѣмъ уличить притворство, они не знали. Имъ казалась непонятной эта рабская религіозная догма, что источникъ зла есть шайтанъ. Свободные сильные люди, они знали, что источникъ зла есть самъ человѣкъ. Нѣкоторые усмѣхнулись, но никто оспаривать присутствіе шайтана въ пищѣ не сталъ.
Архипъ Владимирычъ бранилъ абуну, что онъ со своимъ шайтаномъ отсрочилъ обѣдъ. Мы были сильно голодны.
— Что же дѣлать, — въ смущеніи сказалъ шейхъ. — Одни мы рѣшить не можемъ. Надо спросить мать… Вѣдь это былъ ея единственный сынъ… Она плачетъ день и ночь, съ ума сходитъ… Мы согласимся, а мать, можетъ, не захочетъ…
XI[править]
Въ это время за палаткой послышался тянущій за душу однотонный напѣвъ. Многіе изъ присутствующихъ бедуиновъ грустно повѣсили головы и замолчали. Шейхъ съ досадой сказалъ:
— Опять она поетъ!.. Это мать убитаго юноши, — пояснилъ онъ тихо своимъ сосѣдямъ. — Плачетъ о своемъ сынѣ. Стихи сочинила. Когда поетъ, становится совсѣмъ сумасшедшей. И у насъ въ сердцѣ злоба поднимается… Не во-время она запѣла.
А пѣсня стонала за палаткой.
Ты видѣлъ ли сына, моего прекраснаго сына! |
Казалось, пѣсня стонала и ползала за палатками по песку, подъ ногами верблюдовъ и лошадей, искала, рыдала и спрашивала всѣхъ:
— Гдѣ мой прекрасный сынъ?..
Бедуины стали сумрачны, недовольны. Абуна замѣтилъ впечатлѣніе пѣсни и поторопился его сгладить:
— Богъ утѣшитъ бѣдную женщину послѣ мира. Мы всѣ будемъ служить ей въ горѣ…
— Все врешь ты, попъ, — раздался изъ среды бедуиновъ злой голосъ.
Бедуины смущенно наклонили головы. Сидѣвшій позади другихъ молодой бедуинъ всталъ на ноги.
— Врешь ты, попъ, — повторилъ онъ: — Нельзя утѣшить бедуина, когда убитъ его братъ, бедуинъ. Кровь водой не смоешь! Это вы привыкли, чтобы васъ били и убивали вонючіе турки, какъ овецъ. Мы не можемъ прощать убійцамъ нашихъ братьевъ… Кто вы? — обратился онъ къ своимъ, — бедуины или рабы, данники дикихъ турокъ? Кто убилъ нашего Хабиба? Свободный бедуинъ въ бою или рабъ — фалляхъ[5]? Поймите же вы, вдумайтесь: фалляхъ[5] убилъ бедуина!..
Въ его голосѣ было столько презрѣнія къ осѣдлымъ рабамъ, такая гордость звучала въ словѣ «бедуинъ» точно онъ сравнивалъ человѣка съ червякомъ.
Сказавъ это, бедуинъ вышелъ изъ палатки и пошелъ въ пустыню. Остальные зашумѣли съ раздраженіемъ. Жители Атейбе тоже обидѣлись на эти злыя слова. Абуна потерялъ всю свою важность, метался по толпѣ, цѣпляясь совиными лапами то за одного, то за другого, просилъ, уговаривалъ… Глаза его, и безъ того большіе и круглые, расширились и закруглились еще болѣе. Онъ воспользовался первой минутой затишья и сказалъ:
— Вы сами говорили, — нужно спросить мать убитаго. Зачѣмъ же отказываться отъ мира? Можетъ быть, она согласится?
Этотъ доводъ убѣдилъ всѣхъ. Одинъ изъ бедуиновъ пошелъ за матерью убитаго. Пришла женщина худая, высокая, стройная. Ея голова и шея были замотаны темнымъ платкомъ, изъ-подъ котораго на вискахъ выбивались пряди черныхъ, точно уголь, волосъ. Загорѣлыя груди были открыты. Темныя костлявыя скулы ея покрылись румянцемъ волненія. На щекахъ виднѣлись слѣды невысохшихъ слезъ. Корявыми руками она нервно теребила свое платье, смущенно поклонилась собранію и спросила глухимъ отрывистымъ голосомъ:
— Что вамъ отъ меня нужно, благородные шейхи?
Шейхъ бедуиновъ разсказалъ ей, зачѣмъ пріѣхали жители Атейбе. Она выслушала его молча и ничего не отвѣтила, только губы ея сжались плотнѣе. Видно было, что въ ея душѣ поднимается тяжелое чувство, а къ глазамъ подступаютъ слезы.
Къ ней подошелъ абуна и началъ уговаривать. Онъ сочувствовалъ ея горю, но убѣждалъ не настаивать на мести.
— Вѣдь если за твоего сына убьютъ кого-нибудь другого, то тебѣ не будетъ лучше, — говорилъ онъ. — Все равно, сына у тебя уже нѣтъ. А у того, котораго убьютъ, тоже есть мать… Она будетъ страдать и плакать, какъ ты…
Абуна остановился. Послѣднія его слова придавили женщину. Она вся опустилась, понизилась, точно ноги ея потонули въ пескѣ.
— А простишь, пріобрѣтешь себѣ вмѣсто убитаго новаго сына… Вотъ онъ будетъ тебѣ за сына, — сказалъ вдругъ абуна, протискался въ толпу и вывелъ убійцу за руку къ женщинѣ…
Онъ дѣлалъ послѣднюю ставку въ своей игрѣ и поставилъ все, что у него было.
— Вотъ онъ убилъ твоего сына и будетъ тебѣ сыномъ вмѣсто него…
Бедуины вскочили. Послышался ропотъ сдержанный, но злобный. Женщина замахала руками; въ глазахъ ея блеснулъ огонь негодованія. Она откачнулась назадъ, точно хищная птица, которая собирается съ послѣдними усиліями, чтобы броситься на добычу и растерзать ее.
— Проклятый! — застонала она. — Ты убилъ и ты же пришелъ къ намъ?!
Но убійца уже зналъ, что нужно дѣлать. Онъ вдругъ припалъ къ высохшей груди женщины, поймалъ бородатымъ ртомъ грязный сосокъ и началъ сосать его, точно ребенокъ.
Этимъ прикосновеніемъ къ груди убійца лишилъ женщину всей злобной силы. Вѣдь такъ нѣкогда сосалъ эту же грудь младенецъ, ея прекрасный сынъ. А она въ это время прижимала его рукою къ своему сердцу… Какое томительно-пріятное воспоминаніе! И вотъ теперь эту грудь сосетъ большой бородатый человѣкъ, убійца ея прекраснаго сына, ея злѣйшій врагъ. Онъ щекочетъ грудь усами и чмокаетъ смѣшно, точно ребенокъ… Нѣтъ, онъ ужъ не врагъ! Онъ сосетъ ту же грудь, которую сосалъ и ея прекрасный сынъ; онъ сталъ ей роднымъ.
Женщина громко заплакала. Многіе изъ присутствующихъ тоже прослезились. Принесли ножницы; на шею убійцѣ накинули бѣлое полотенце, и шейхъ бедуиновъ постригъ ему волосы на головѣ и бороду, въ знакъ мира и радости.
XII[править]
Уже совсѣмъ стемнѣло, когда кончился ужинъ и разговоръ о выкупѣ за убитаго. Родственники убійцы обязались уплатить пять верблюдовъ и, пять тысячъ піастровъ денегъ.
Мы оставались ночевать у гостепріимныхъ бедуиновъ. Для почетныхъ гостей приготовили постели въ той палаткѣ, гдѣ сидѣло собраніе. Остальные разойдутся по другимъ палаткамъ.
Мы съ Архипомъ Владимирычемъ и учителемъ Исой, утомленные разговорами и споромъ, вышли въ пустыню. Вѣтра не было, но воздухъ колыхался надъ землей, точно гдѣ-то въ высотѣ надъ пустыней качались невидимыя опахала. Налѣво, какъ туча, высились туманныя вершины одной изъ горъ Антиливана. Изрѣдка оттуда набѣгала на насъ волна теплаго воздуха, нагрѣтаго о раскаленные камни. Ее смѣняла тонкая влажная струя изъ Дамасской долины.
Изъ-за туманныхъ верхушекъ Антиливана выходила луна, бросая въ небо голубой свѣтъ. Подгорныя сумерки, освѣщенныя отблескомъ луннаго свѣта, походили на голубое стекло. А безпредѣльную пустыню покрывалъ голубовато-сѣрый сумракъ іюльской ночи.
Пустыня спала глубокимъ сномъ. Наши голоса падали въ песокъ, какъ свинецъ, и тутъ же смолкали. Казалось, природа хранитъ свой таинственный ночной покой, слѣдитъ за каждымъ звукомъ и прячетъ его, лишь только онъ успѣлъ родиться. Мы медленно подвигались впередъ и невольно говорили почти шопотомъ.
Изъ голубоватаго сумрака передъ нами внезапно выросъ бедуинъ, тотъ самый, который былъ противъ примиренія. Онъ шелъ къ палаткамъ. Замѣтивъ насъ, онъ хотѣлъ было пройти стороной мимо, но учитель Иса остановилъ его разговоромъ.
— Счастливая ночь, господинъ! Далеко ли ходилъ?
— Недалеко, — неохотно отвѣчалъ онъ.
— А какъ тебя зовутъ, мой господинъ?
— Раадъ! — опять неохотно сказалъ бедуинъ.
— Садись-ка другъ, Раадъ, поговоримъ съ тобой. Вотъ здѣсь двое франжей. Понимаешь, другъ, изъ далекихъ земель пріѣхали. Народъ любопытный… Ты куришь?
— Курю…
— Ну вотъ, садись-ка, покуримъ, да потолкуемъ!
Въ тонѣ учителя Исы слышалось насмѣшливое пренебреженіе человѣка, сознающаго себя культурнымъ, къ дикарю. Онъ сѣлъ на обнаженную лысину камня, выдвинувшагося изъ песку; сѣли и мы съ Глубоковымъ; сѣлъ и бедуинъ. Камень былъ еще тепелъ.
Надъ горами поднялась бѣлая сіяющая луна. Невдалекѣ темными пятнами выступали ближайшія палатки. Слышался смутный говоръ. Огни костровъ почти потерялись въ лунномъ блескѣ. Пустыня побѣлѣла.
— Скучно въ пустынѣ, я думаю, если долго жить, — сказалъ Иса.
Бедуинъ оглядѣлся кругомъ и ничего не отвѣтилъ.
— Никого нѣтъ. Все молчитъ… Слышишь, молчитъ. Вотъ…
Иса приложился ухомъ къ камнямъ, будто слушалъ пустыню. Онъ разговаривалъ съ бедуиномъ, точно съ ребенкомъ.
— Пустыня не молчитъ. Пустыня много говоритъ! — сказалъ бедуинъ, — только ты не услышишь.
— Почему я не услышу? — удивился Иса.
— Такъ. Фалляхи[5] не слышатъ пустыни.
— У насъ много лучше! — такъ же небрежно-насмѣшливо продолжалъ Иса, толкнувъ меня локтемъ. Дескать, послушайте, онъ фалляхами[5] насъ называетъ.
— У насъ сады съ абрикосами, гранатами, хлѣбныя поля, источники. А здѣсь пусто…
— Зато здѣсь человѣкъ свободенъ. Вы, какъ ослы: бей, ѣзди на васъ, только не вырывай изо рта сладкій кусокъ. А бедуинъ, какъ газель, не можетъ жить въ неволѣ: чахнетъ и умираетъ.
— А какъ же въ Дамаскѣ живутъ газели!.. Я самъ видѣлъ… — оторопѣвъ отъ неожиданности и не зная что сказать, возразилъ Иса.
— Умрутъ, — увѣренно сказалъ бедуинъ.
Учителя Ису обезкуражили рѣзкія слова бедуина.
Онъ не зналъ, разсердиться ему или нѣтъ. Онъ рѣшилъ не сердиться, но все-таки съ раздраженіемъ выбранился.
— Да сократитъ Богъ твою жизнь! Если бы всѣ жили, какъ вы, такъ кто бы трудиться сталъ, кто бы сады насадилъ, поля вспахалъ, дома построилъ?..
— А какая оттого вамъ-то польза? Хорошо живете, что-ли? Га! Мы тоже пошли бы въ зеленую равнину, да рабами быть не хотимъ. Кто посадитъ хоть одно дерево, — не уйдетъ отъ него, пока его не повѣситъ на этомъ деревѣ правительство. Вы любите много вещей: сладкую пищу, женщинъ, теплую постель, наряды, только одного не любите — свободы. Вы даже забыли, что такое свобода. Бедуинъ же любитъ прежде всего свободу, а потомъ все остальное…
Пораженные словами бедуина, мы съ Исой молчали. Глубоковъ напряженно вслушивался въ живые звуки знакомой ему по книгамъ арабской рѣчи, но, видимо, понималъ мало. Бедуинъ продолжалъ, точно самъ съ собой разговаривалъ:
— Жизнь, какъ говоритъ арабскій поэтъ, есть сокровище, которое уменьшается съ каждымъ мгновеніемъ. Каждая минута, проведенная въ рабствѣ, потеряна для человѣка. А вы всю жизнь проводите рабами. Вы не пользуетесь отъ сокровища жизни, потому что вы — рабы…
— Ты думаешь, миръ этотъ не надолго? — спросилъ я.
Бедуинъ встрепенулся, посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ и въ свою очередь спросилъ.
— Такъ они помирились?
— Помирились… А по-твоему ненужно было мириться?
— Рабъ — врагъ самому себѣ. Можетъ ли онъ быть кому-нибудь другомъ? — съ злымъ смѣхомъ сказалъ бедуинъ и поднялся съ камня.
XIII[править]
Мы всѣ пошли къ палаткамъ. Тамъ въ двухъ мѣстахъ было оживленіе, слышались разговоры и пѣсни. Какой-то высокій теноръ выводилъ страстный припѣвъ: «О, ночь, о ночь, о ночь»!
Нигдѣ не воспѣваютъ такъ ночь, какъ въ Сиріи и Аравіи. При одномъ словѣ «ночь» въ сердцѣ араба возникаетъ жгучее страстное томленіе; воскресаетъ цѣлый рой образовъ, игривыхъ, соблазнительныхъ и прекрасныхъ. Луна плыветъ по бездонному небу, льетъ на землю цѣлый океанъ свѣта. Звѣзды трепещутся въ небѣ, точно безконечная стая блещущихъ жаворонковъ надъ нивой. Небо ликуетъ, сверкаетъ, а земля въ изнеможеніи, въ сладкой истомѣ разбросалась, лежитъ и не шевелится. Только при малѣйшемъ звукѣ дрожатъ ея каменныя груди — горы; сверкаютъ подъ луной ея разметавшіяся косы — рѣки; фіолетовой кисеей задернуто все ея сонное трепещущее тѣло… Мутится умъ; все существо полно страстнымъ желаніемъ любви, ласки.
Пѣвецъ подъ звуки рабаба[8] разсказывалъ про ночь, про красавицу, которая боязливо закутывается въ изаръ, про ея возлюбленнаго, который согрѣваетъ ее своими поцѣлуями. А она приникла къ нему стройная, полноногая, бѣлая, упругая, съ грудью гладкой, какъ зеркало; ея талія подобна свитому ремню; отъ ея тѣла идетъ запахъ мускуса и фіалки…
Слушатели покачиваютъ головами, точно пьяные или безумные, и страстнымъ стономъ выражаютъ пѣвцу одобреніе.
Нашъ собесѣдникъ, бедуинъ, отыскалъ шейха, который сидѣлъ въ палаткѣ неподалеку отъ пѣвцовъ. Онъ что-то говорилъ шейху сдержанно, но съ негодованіемъ. Слышны были только послѣднія слова шейха:
— Учишь насъ, Раадъ, напрасно. Что же мы могли сдѣлать, когда мать согласилась? Онъ ее уговорилъ, этотъ попъ. У него одинъ ротъ, а десять языковъ.
— Она согласилась? — спросилъ съ удивленіемъ Раадъ.
— Да. Вѣдь убійца пососалъ ея грудь. Развѣ можно убивать послѣ этого!..
— Рабы! — уронилъ Раадъ въ песокъ тяжелое злое слово и отошелъ къ пѣвцамъ. Къ нимъ же присѣлъ учитель Иса и стоналъ вмѣстѣ съ другими въ перерывахъ пѣсни.
XIV[править]
Мы съ Архипомъ Владимирычемъ отошли отъ палатокъ съ пѣвцами въ сторону.
— Все это замѣчательно! — говорилъ Глубоковъ въ необычномъ возбужденіи. — Сколько нужно было времени, чтобы люди такъ отупѣли, такъ покорились, такъ рабски согнули передъ другими свои головы, какими стали теперь мы! Сколько нужно было времени, чтобы выработались всѣ эти житейскія отношенія, нравы, законы, обычаи, государственный строй, которые отдали однихъ во власть другимъ. Душа стала рабской, въ противорѣчіяхъ лжи и истины, свободы и рабства путается человѣческій умъ. Даже самые свободолюбивые, самые просвѣщенные люди не могутъ сбросить съ себя рабства тысячелѣтій, и только вольный сынъ пустыни можетъ понимать и чувствовать весь позоръ нашей рабской сытости. Я съ трудомъ, но, мнѣ кажется, понимаю бедуина, его презрѣніе къ рабамъ. Чортъ бы его взялъ, этого бедуина. Вѣдь, онъ угадалъ коренную причину паденія человѣчества, это — посаженное человѣкомъ дерево, собственное дерево, на собственной землѣ. Какъ онъ сказалъ про свободу? Забыли, говоритъ, про свободу, да?
Я перевелъ ему точно слова бедуина.
— Вѣрно; именно забыли, утратили чувство свободы. Мы постепенно утрачиваемъ остроту зрѣнія, слуха, осязанія; ну вотъ и чувство свободы у насъ такъ же притупилось. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше и больше будемъ мы забывать про свободу…
Архипъ Владимирычъ снялъ съ головы шляпу, точно хотѣлъ дать больше простора своей мысли и воображенію, и, махая ею, продолжалъ.
— Вы представьте себѣ… Вотъ люди одолѣли всѣ силы природы, заставили служить себѣ молніи и тучи, океаны и вулканы, покрыли сушу и море стальной сѣтью дорогъ и другихъ сооруженій… Земной шаръ сталъ для человѣка такимъ же маленькимъ и знакомымъ, какъ своя комната. Изъ нѣдръ земли извлечены горы богатствъ; воздухъ, вода, земля и небо служатъ человѣку… Понимаете ли, тогда-то и наступитъ безпросвѣтное рабство, если останется частная собственность… Вѣдь для того, чтобы защищать богатыхъ отъ бѣдныхъ нужно все больше и больше власти однихъ надъ другими, нужны могучіе насильники. Надъ этими насильниками въ свою очередь будутъ насильники, меньше числомъ, но крупнѣе. И придетъ время, — на всемъ земномъ шарѣ будетъ одинъ насильникъ, самый большой. У его ногъ будутъ ползать сотни, тысячи мелкихъ, а милліарды будутъ душить и бить другъ друга, защищая власть этого насильника. Вѣдь чтобы не рухнуло право собственности, чтобы у нищаго была своя сума, а у богатаго свои милліарды, нужно подчиненіе одного другому… Другое дѣло, если не будетъ собственности. Зачѣмъ тогда люди будутъ подчиняться несправедливому закону, лживому судьѣ, дикому начальству? Зачѣмъ милліоны будутъ подчиняться десяткамъ? Да тогда зачѣмъ и самая власть надъ людьми? Вѣдь и власть нужна людямъ потому, что даетъ богатство и все то, что вмѣстѣ съ нимъ… Всему виною это проклятое дерево, про которое говоритъ бедуинъ.
— Какъ это онъ сказалъ? Какъ ослы, говоритъ, — переспросилъ Глубоковъ. — Бей, ѣзди на насъ, только корми. Ха-ха-ха! Поймите, вѣдь, ему, вѣроятно, такъ же страшна и противна наша жизнь, какъ дикому волку жизнь домашней собаки… Вы знаете, конечно, что бедуины не выносятъ нашихъ населенныхъ мѣстъ, особенно городовъ. Они не могутъ спать въ комнатѣ. Въ Дамаскѣ есть дорогой домъ, принадлежитъ бедуину, сыну одной богатой англичанки, вышедшей за бедуина… Романтическая исторія. Домъ стоитъ сотни тысячъ франковъ. Но бедуинъ живетъ въ пустынѣ, а когда пріѣзжаетъ въ свой домъ, то спитъ у порога. Что волка ни корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ. Волкъ, его дѣти, его внуки все еще будутъ волками. У нихъ въ каждомъ шарикѣ крови, въ каждой шерстинкѣ все еще живетъ чувство независимости. И только цѣлыя тысячелѣтія сдѣлали его сестру-собаку такъ рабски подлой и покорной.
XV[править]
Развеселившіеся и, кажется, подвыпившіе жители Атейбе поспорили немного съ бедуинами насчетъ свободы и зависимости. Даже учитель Иса въ торжественной позѣ, освѣщенный луною, кричалъ, потрясая кулакомъ:
— Развѣ мы тоже не арабы?! Развѣ въ нашихъ жилахъ не течетъ кровь свободныхъ предковъ?! О-о-о! Мы покажемъ еще, покажемъ!..
Къ полночи все успокоилось въ бедуинскомъ станѣ.
Мы съ Архипомъ Владимирычемъ никакъ не могли уснуть въ палаткѣ отъ множества блохъ. Закроешься съ головой — дышать невозможно; откроешь лицо — блохи кусаютъ за носъ, какъ собаки, танцуютъ въ ушахъ, прыгаютъ въ воспаленныя отъ безсонницы глаза. Наши сосѣди въ палаткѣ, — шейхъ изъ Атейбе и абуна мирно спали. Учитель Иса тоже спалъ, но иногда онъ вскакивалъ, какъ безумный, произносилъ нѣсколько ругательствъ и снова бросался въ постель.
Наконецъ, дохнуло прохладой. Всѣ заснули.
Луна обошла по небу полукругъ и заглянула къ намъ въ палатку. Я проснулся съ тяжелымъ чувствомъ, точно чьи-то глаза смотрѣли на меня не моргая. Вскорѣ проснулся и Архипъ Владимирычъ. Онъ сѣлъ въ постели, плюнулъ по направленію къ лунѣ и сказалъ:
— Какая наглая луна!
Потомъ уползъ въ темный уголъ палатки и снова уснулъ.
Наступило утро. Пустыня просыпалась, сдѣлалась чуткой и не заглушала звуковъ. Отъ озеръ доносился слабый шопотъ камыша, чмоканье лягушки, чавканье кабана за раннимъ завтракомъ. Надъ камышомъ поднимался легкій туманъ. Забѣлѣлъ востокъ. Замигали навстрѣчу далекому солнцу сонныя звѣзды. Спряталась за горы луна, и утренняя заря пахнула по землѣ своими голубыми одеждами.
Радостно вздохнула навстрѣчу солнцу пустыня; зашевелились камешки, песчинки. Безшумно, торопливо убѣгалъ на западъ, прячась по всѣмъ ямкамъ и лощинамъ, запоздавшій сумракъ…
Съ бѣлыми флагами на копьяхъ поѣхали мы обратно въ село.
Съ нами вмѣстѣ ѣхало нѣсколько бедуиновъ. Тамъ предполагалось празднество по случаю мира. Пустыня уже дышала намъ въ спину раскаленнымъ дыханіемъ. Песокъ шуршалъ подъ ногами лошадей и верблюдовъ, шипѣлъ злобнымъ поземкомъ. Поднявшійся вѣтеръ гнался за нами и, какъ слуга разсерженнаго хозяина, заметалъ на нашихъ же глазахъ наши слѣды, точно хотѣлъ сказать: воздухъ только испортили да полы засорили и истоптали.
Когда мы переѣзжали черезъ перешеекъ, то видно было, какъ песокъ съ сухимъ, злобнымъ, радостнымъ шипѣньемъ заползалъ въ грязь и воду.
Желтая пустыня тоже не хотѣла мира съ черной тучной долиной. Онѣ стоятъ другъ противъ друга, какъ вѣчные непримиримые враги.
XVI[править]
Уже поздно вечеромъ подъѣзжали мы къ Дамаску. Мы торопились и скакали быстро по затѣненнымъ деревьями дорогамъ, между глинобитными стѣнами дамасскихъ садовъ. Звукъ лошадиныхъ копытъ отдается сразу въ тысячахъ листьевъ. Кажется, что кто-то бросаетъ изъ садовъ на каменное шоссе цѣлыя горсти серебряныхъ монетъ. Эти монеты падаютъ съ дружнымъ тысячеголосымъ звономъ.
Въ зеленой травѣ сотни свѣтляковъ, большихъ, яркихъ, точно маленькіе фонари. Корни травы на цѣлый аршинъ въ окружности освѣщались ихъ фосфорическимъ свѣтомъ.
Деревья кружились по обѣ стороны безконечнымъ хороводомъ.
Лунный свѣтъ и трепетныя ночныя тѣни мелькали подъ деревьями, точно кто-то прятался тамъ, перебѣгалъ отъ одного дерева къ другому.
Дамасскіе сады въ лунную ночь полны таинственнаго смятенія, безшумнаго движенія.
Казалось, мы скачемъ по какимъ-то волшебнымъ садамъ, гдѣ люди-тѣни, въ безплодныхъ усиліяхъ заявить о себѣ, крикнуть громко или, наконецъ, заплакать надъ своей грустной судьбой, съ отчаяніемъ въ душѣ безшумно передвигаются отъ одного дерева къ другому, изъ-подъ гранатъ къ абрикосамъ и лимонамъ, подъ могучіе орѣшники, ходятъ между тяжелыми лозами, ходятъ, летаютъ, сплетенные изъ свѣтотѣней дивной южной ночи.
Сразу изъ волшебныхъ садовъ мы выскочили къ восточнымъ дамасскимъ воротамъ. Свѣтъ грязныхъ керосиновыхъ фонарей, опустѣвшая душная улица, гдѣ вповалку цѣлыми семействами спятъ шершавыя собаки — вотъ она дѣйствительность.
Учитель Иса совсѣмъ повялъ. Онъ не только не декламировалъ стиховъ, даже не спалъ. На его лицѣ была видна какая-то заботливая дума. Онъ наклонился ко мнѣ и шопотомъ повѣдалъ ее:
— Боюсь, какъ бы не донесли на меня правительству, что я говорилъ тамъ… такія слова…
— Какія слова?
— Да вотъ, что мы — арабы и предки наши были свободные…