Переводъ Е. Зарина. Предисловіе Э. Радлова
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
I.[править]
«Небо и земля» тѣсно связаны съ «Каиномъ». Всемірный потопъ, служащій лейтмотивомъ мистеріи Байрона, является естественнымъ слѣдствіемъ преступленія Каина и грѣховности его потомства. Однако потопъ врядъ-ли можетъ служить основною темою драматическаго произведенія. Борьба съ всепоглощающей стихіею немыслима; здѣсь нѣтъ мѣста для проявленія героизма, нравственной силы или, наоборотъ, глубокой преступности характера. Зритель, выйдя изъ театра, въ которомъ на сценѣ всѣ дѣйствующія лица тонутъ, врядъ-ли вынесетъ мотивъ для размышленія и никакого «катарсиса» страстей произойти не можетъ. Потопъ есть тема живописи, эпики или лирики, но не драмы. Поэтому Байронъ въ свою мистерію, начинающуюся ожиданіемъ потопа и заканчивающуюся реальнымъ осуществленіемъ его, ввелъ романъ — любовь двухъ дѣвицъ изъ племени Каина къ двумъ ангеламъ неизвѣстнаго происхожденія. Въ двухъ дѣвицъ влюблены два сына Ноя, но само собою разумѣется, что они не могутъ конкуррировать на полѣ Эрота съ ангелами, посему нечего удивляться тому, что Ана и Аголибама предпочитаютъ Ираду и Іафету ангеловъ Саміаза и Азазіила. Неудовлетворенный любовный экстазъ даетъ поводъ Іафету къ произнесенію нѣсколькихъ лирическихъ монологовъ, въ которыхъ больная душа автора находитъ яркое выраженіе.
II.[править]
Байрона упрекали, не безъ основанія въ томъ, что у него нѣтъ таланта драматическаго; его геній чисто лирическій, по этому характеристики лицъ у него нѣтъ, а во всѣхъ дѣйствующихъ лицахъ всегда можно узнать самого автора. Этотъ упрекъ въ значительной мѣрѣ справедливъ, хотя въ драмѣ «Небо и земля» замѣчается нѣкоторая противоположность характеровъ, особенно женскихъ персонажей. Аголибама — страстная женщина, умная реалистка (типъ страстной черноокой южанки), привязанная къ міру конечнаго бытія и желающая извлечь изъ него наивозможно большую пользу и удовольствіе для себя; страсть порабощаетъ ея умъ. Ана напротивъ (типъ голубоокой сѣверянки) идеалистка, нерѣшительная, рефлектирующая и испытывающая угрызенія совѣсти. Она любитъ своего ангела, но ей жаль и Іафета, съ которымъ она, по всей вѣроятности, была бы счастлива въ бракѣ, если бы не замѣшался ангелъ. Та же противоположность замѣчается и въ характеристикѣ мрачнаго Ирада и нѣжнаго, неэнергичнаго Іафета, Ирадъ и Аголибама, если бы имъ суждено было вмѣстѣ погибнуть во время потопа, навѣрное не стали бы понапрасну терять силъ и прямо пошли бы ко дну, въ то время какъ Ана и Іафетъ непремѣнно произнесли бы нѣсколько чувствительныхъ монологовъ и дуэтовъ, прежде чѣмъ нырнуть въ разъяренную пучину. Но четыремъ дѣйствующимъ лицамъ мистеріи Байрона не суждено погибнуть; обѣ дѣвицы улетаютъ съ ангелами на небо, и дальнѣйшая судьба ихъ неизвѣстна; оба огорченные юноши прячутся въ ковчегъ, крѣпко сколоченный по всѣмъ правиламъ ветхозавѣхнаго кораблестроительнаго искусства. Старому Ною вовремя удалось извлечь своего сына Іафета изъ пещеры, ведущей къ центру земли и находящейся на горѣ Араратъ; въ этой пещерѣ обитаютъ злые духи, ненавидящіе человѣческій родъ, гибель котораго ихъ радуетъ. Ирадъ и Аголибама испытываютъ нѣкоторое презрѣніе къ слабовольнымъ Анѣ и Іафету; отчасти и въ самомъ авторѣ видно то же отношеніе къ этимъ двумъ персонажамъ. Кого зритель и читатель драмы можетъ пожалѣть, кому онъ можетъ сочувствовать? Развѣ только матери, которая тщетно, хотя и вполнѣ резонно умоляетъ Іафета спасти ея ребенка, и хору смертныхъ, который погибаетъ, въ то время какъ Іафетъ сидитъ, сложа руки, въ ковчегѣ, куда онъ подобралъ, неизвѣстно для какой цѣли, по два экземпляра разныхъ гадовъ.
Изобразить любовь ангеловъ, анатомія и психофизіологія которыхъ недостаточно обслѣдованы[1], къ дѣвицамъ человѣческаго рода и племени, хотя бы и Каиниткамъ, заданіе весьма трудное. Ангелы являются не въ формѣ миѳологической — быка или золотого дождя, лебедя или облака, а въ весьма реальной формѣ молодыхъ и прекрасныхъ людей, отличающихся по имени (Саміазъ и Азазіилъ), но сходныхъ по характеру и мятежному духу. Чѣмъ они могли привлечь дѣвицъ — неизвѣстно; рѣчи ихъ не обличаютъ ни особенной глубины, ни даже страсти. Остается предположить, что дѣвицъ прельстило благородство происхожденія. Нельзя однако не отмѣтить, что благородные ангелы оказываются весьма нерадивыми служаками. На резонный вопросъ Іафета «что, ангелъ, ты здѣсь дѣлаешь теперь, когда ты въ небѣ долженъ пребывать», Азазіилъ отвѣчаетъ; «Ужели ты не знаешь, иль забылъ, что это часть великой нашей службы — охраной быть твоей земли». Какимъ образомъ, однако, любовныя интриги можно подвести подъ понятіе «усиленной охраны земли»? Оправданіе, которое даетъ Саміазъ, мало удовлетворительно и вполнѣ софистическое. "А развѣ человѣкъ не по подобію Бога сотворенъ? Развѣ Богъ не любитъ своего подобья въ насъ? Мы соревнуемъ только Его любви, любя его творенія*. Итакъ, ангелы не знакомы съ элементарными психологическими различіями любви платонической и любви плотской; они, повидимому, своего Бога представляютъ себѣ въ видѣ Зевса, обуреваемаго страстями къ дочерямъ смертныхъ и принимающаго ради удовлетворенія своихъ вожделѣній скотообразныя формы (напр. быка). Рафаилъ, «нѣжнѣйшій и наименѣе поддающійся соблазнамъ» ангелъ сообщаетъ Саміазу и Азазіилу о рѣшеніи Господа покарать людей потопомъ, въ коемъ должны погибнуть всѣ, кромѣ Ноя и его семьи. Рафаилъ приглашаетъ ангеловъ вернуться на небеса и покинуть осужденную землю. Но ангелы на столько сильно увлечены своими возлюбленными, что предпочитаютъ подвергнуться изгнанію изъ небесъ и отлученію отъ Бога, лишь бы только не разставаться съ возлюбленными. Обѣ пары улетаютъ на отдаленную звѣзду, причемъ смертнымъ женщинамъ ангелы обѣщаютъ вѣчность. Рафаилъ грозитъ мятежнымъ ангеламъ Божіимъ гнѣвомъ, но ангелы, уповая на свое безсмертіе, повидимому не очень устрашены. Ной и Іафетъ, присутствовавшіе при переговорахъ трехъ ангеловъ и видящіе исчезновеніе ангеловъ, прихватившихъ съ собою дѣвицъ, остаются на землѣ въ весьма непріятномъ положеніи, при чемъ Іафетъ терзается еще и муками ревности. Оба удаляются въ свой ковчегъ, изъ коего созерцаютъ безпорядочное бѣгство людей и внимаютъ отчаяннымъ воплямъ матери, желающей спасти свою дочь, хора смертныхъ и погибающей женщины. Мистерія заканчивается словами Іафета, выражающаго сожалѣніе, что ему суждено пережить родъ людской.
III.[править]
Мистерія Байрона въ цѣломъ врядъ-ли можетъ производить сильное впечатлѣніе на современнаго читателя, но во многихъ частяхъ своихъ она, несомнѣнно, можетъ нравиться и обнаруживаетъ яркій поэтическій геній автора. «Небо и земля», какъ драма, не захватываетъ читателя, ибо кульминаціонный ея пунктъ — отказъ ангеловъ повиноваться Богу — мало мотивированъ; современный читатель, привыкшій къ обвиненіямъ самого Господа со стороны пессимистовъ вродѣ Леопарди и Ришпена, видящихъ въ Богѣ — brutto poter che ascoso al commun danno impera — понялъ бы возмущеніе ангеловъ, если бы они протестовали противъ велѣнія Господа, находя его несправедливымъ, если бы ангелы, заступаясь за родъ людской, возстали противъ небесъ. Но ангелы не отрицаютъ справедливости божественнаго рѣшенія, они выбираютъ изгнаніе просто изъ любви къ возлюбленнымъ, съ которыми и возносятся на какую то звѣзду.
Въ Анѣ и Аголибамѣ нѣтъ ничего, что заставляло бы зрителя радоваться ихъ спасенію болѣе, чѣмъ спасенію кого либо иного изъ рода человѣческаго. Такимъ образомъ завязка и развязка драмы остаются зрителю одинаково чуждыми и малопонятными, почему и вся драма не можетъ произвести на зрителя глубокаго впечатлѣнія.
Но если въ цѣломъ драма Байрона не производитъ впечатлѣнія, то отдѣльныя мѣста и общій тонъ обличаютъ генія. Уже первый анонимный критикъ журнала «The Edinbourgh Review» (38 т. 1823 г.), сравнивая мистерію Байрона съ поэмой Мура, «Loves of the Angels», вышедшей нѣсколькими мѣсяцами раньше, говоритъ: «Мистерію „Небо и земля“ можно прочесть, не краснѣя. Принимая во вниманіе особенности сюжета и темпераментъ автора — это большая заслуга». И дѣйствительно какую картину разнузданности нравовъ въ виду неминуемой гибели могъ бы написать Байронъ! Но онъ не послѣдовалъ по стопамъ Боккаччіо и написалъ свою мистерію въ мрачныхъ тонахъ отчаянія, ревности, безотчетной страсти, среди которыхъ оздоровляющимъ элементомъ являются негодованіе Рафаила и покорная резигнація Ноя.
Геніальной чертой, чисто индивидуальной и пережитой, является сомнѣніе Іафета въ томъ, что справедливость можетъ идти рука объ руку съ гнѣвомъ и местью[2]. Не ангелы, возмутившіеся противъ рѣшенія Бога, а смертный жалѣетъ о гибели людей и сомнѣвается въ справедливости рѣшенія. Вообще конецъ мистеріи прекрасно передаетъ приближеніе и наступленіе потопа и гибель людей. Точно такъ же нѣкоторые монологи Іафета и ангела Рафаила принадлежатъ къ лучшему, что можетъ дать поэзія всѣхъ временъ и народовъ. Рѣчи Рафаила вполнѣ оправдываютъ эпитетъ, который даетъ ему Саміазъ: «перваго и прекраснѣйшаго изъ сыновъ Божіихъ», ибо въ словахъ Рафаила чувствуется и божественная безмятежная ясность и непреклонность верховнаго судіи; напротивъ, въ рѣчахъ Іафета, въ которомъ авторъ изображаетъ самого себя и собственную израненную душу, слышится чисто человѣческое сомнѣніе, плодъ страданія,
IV.[править]
Всемірный потопъ и до Байрона служилъ темою поэтическаго изображенія. Въ средневѣковыхъ англійскихъ мистеріяхъ Ной являлся центральной фигурою и дѣйствіе довольно близко придерживается библейскаго разсказа; только въ древне-французской мистеріи изображенъ самый потопъ, при чемъ, однако, настроеніе людей изображено совсѣмъ иначе: у Байрона гибнущіе въ отчаяніи и стараются спастись, во французской мистеріи они покорно подчиняются рѣшенію Господа[3]. Въ англійскихъ мистеріяхъ (Chester Plays, Townelly Mysteries, Coventry Mysteries и York Plays) Богъ является на сцену, съ цѣлью объявить Ною о томъ, что родъ человѣческій долженъ погибнуть и только Ной и его семья спасутся. Богъ даетъ указаніе, какъ построить ковчегъ; жена Ноя считаетъ постройку ковчега предпріятіемъ нелѣпымъ и ее насильно приходится втаскивать въ ковчегъ. Изъ сравненія этихъ мистерій съ произведеніемъ Байрона видно, что Байронъ нисколько ими не пользовался и что если встрѣчаются какія либо сходства въ планировкѣ пьесъ, то это случайныя совпаденія, вызванныя общностью темъ.
V.[править]
Мистерія Байрона начата въ Равеннѣ 9-го октября 1821 г.; Байронъ написалъ ее въ четырнадцать дней. Появилась въ свѣтъ мистерія въ 1822 г. во второмъ номерѣ журнала «Liberal», основаннаго по иниціативѣ Байрона. Поэтъ послалъ свое произведеніе книгоиздателю Муррею, но этотъ осторожный человѣкъ не захотѣлъ напечатать мистерію. Переписка затянулась и поэма появилась лишь черезъ годъ. Байронъ собирался написать и вторую часть; планъ ея уже былъ составленъ, но поэтъ не выполнилъ своего намѣренія. Байронъ обыкновенно снабжалъ свои произведенія пояснительными предисловіями, но "Небо и земля*, особенно нуждающаяся въ поясненіяхъ, представляетъ въ этомъ отношеніи исключеніе. Байронъ вмѣсто предисловія помѣстилъ лишь указанія, что сюжетъ заимствованъ изъ 6-й главы книги Бытія, при чемъ слова «сыны божіи» онъ понимаетъ въ томъ смыслѣ, что рѣчь идетъ объ ангелахъ. Съ библейскимъ текстомъ Байронъ обращается довольно свободно; такъ Іафетъ у Байрона оказывается холостымъ, Ирадъ фигурируетъ въ числѣ сыновей Ноя, въ то время какъ по библіи онъ сынъ Еноха. Ангелы и влюбчивыя Каинитки — изобрѣтеніе поэта; хотя имена этихъ дѣвицъ и встрѣчаются въ книгѣ Бытія, но Ана есть имя мужское: Ана имѣлъ дочь Оливему или Аголибаму. Имена ангеловъ Байронъ по всей вѣроятности заимствовалъ изъ англійскаго перевода книги Еноха, появившагося въ началѣ 1821 года; въ этой книгѣ упомянуты ангелы Саміазъ и Азазіилъ. Наконецъ, изъ писемъ Байрона видно, что третьяго ангела онъ первоначально думалъ назвать Михаиломъ, а потомъ передѣлалъ имя въ Рафаила, точно такъ же, какъ онъ «Аду» передѣлалъ въ «Ану».
VI.[править]
Одновременно съ Байрономъ тѣмъ же самымъ сюжетомъ заинтересовались Томасъ Муръ и Томасъ Дель. Первый выпустилъ свою «The loves of Angels» нѣсколькими мѣсяцами ранѣе, чѣмъ Байронъ свою мистерію. Почти одновременно съ Муромъ вы-пустилъ и Дель[4] свой эпосъ «Ирадъ и Ада» («А tale of the flood»). Уже первый критикъ въ «Edinbourg Review* сопоставилъ поэмы Мура и Байрона и весьма правильно указалъ основное различіе ихъ. Муръ оптимистъ, тогда какъ Байронъ пессимистъ; муза Мура веселая, счастливая, остроумная; она проливаетъ лишь случайныя слезы, между тѣмъ какъ строгая муза Байрона полна желчи. Поэзія Мура по преимуществу поэзія фантазіи, муза Байрона по преимуществу муза страсти.
Скомпанована мистерія Байрона несомнѣнно удачнѣе, чѣмъ поэма Мура, ибо три разсказа, изъ которыхъ состоитъ произведеніе Мура, мало между собою связаны, въ то время какъ мистерія Байрона объединена настроеніемъ, вызваннымъ ожиданіемъ потопа, и въ немъ находитъ развязку, которая вполнѣ естественно, хотя и сверхъестественнымъ путемъ, заканчиваетъ все дѣйствіе. Точно такъ-же и въ стилистическомъ отношеніи, въ выборѣ образовъ и по силѣ, простотѣ и сжатости стиля слѣдуетъ отдать Байрону преимущество передъ Муромъ.
Больше сходства представляетъ мистерія Байрона съ эпосомъ Деля, Оба произведенія имѣютъ своимъ предметомъ изображеніе потопа, въ обоихъ почти одни и тѣ же дѣйствующія лица, носящія одинаковыя имена; дѣйствіе развивается правда не одинаково, но есть сходство въ одномъ эпизодѣ, а именно — появленіе матери съ ребенкомъ, жалующейся на свою судьбу. Произведеніе Деля написано мѣстами блестяще и описаніе потопа производитъ сильное впечатлѣніе. Но въ настроеніяхъ обоихъ произведеній глубокое различіе. Байронъ скептикъ и пессимистъ, Дель, напротивъ, человѣкъ вѣрующій; поэтому-то эти поэмы вкладываютъ въ уста матери совершенно различныя рѣчи. Мать у Байрона жалуется на несправедливость Бога и выказываетъ отчаяніе. Мать у Деля плачетъ о томъ, что она будетъ, быть можетъ, разлучена съ ребенкомъ, который попадетъ въ царство Божіе, въ то время какъ ее захватитъ смерть навѣки. Отношеніе поэмы Деля къ мистеріи Байрона недостаточно выяснено литературной критикой; нѣкоторое воздѣйствіе первой на вторую возможно; но знакомство Байрона съ произведеніемъ Деля составляетъ лишь предположеніе, а не доказанное положеніе.
VII.[править]
Мистерія „Небо и земля“ представляется: въ цѣломъ мало удовлетворительнымъ драматическимъ произведеніемъ, но она въ. различныхъ отношеніяхъ весьма интересна. Во-первыхъ, она содержитъ отдѣльныя превосходныя по силѣ выраженія мѣста, вслѣдствіе чего „Небо и земля“ всегда будетъ находить себѣ читателей. Во вторыхъ, какъ произведеніе геніальнаго поэта оно будетъ всегда привлекать вниманіе изслѣдователя, который въ немъ будетъ искать выраженіе постоянныхъ чертъ міросозерцанія поэта, а также тѣхъ временныхъ и мимолетныхъ настроеній, подъ вліяніемъ которыхъ поэтъ написалъ свою мистерію. „Небо и земля“ въ цѣломъ — произведеніе, чуждое современному читателю, оно нуждается въ исторической перспективѣ, въ выясненіи культурныхъ условій начала XIX вѣка для того, чтобы сдѣлаться произведеніемъ понятнымъ и значительнымъ; но съ своей стороны оно является любопытнымъ историческимъ документомъ, въ которомъ мы отчетливо можемъ усмотрѣть черты духовнаго склада „поэта революціи“, выразителя цѣлой эпохи, поэта столь сильно повліявшаго на современниковъ, что Морлей могъ по справедливости говорить: „Только со времени Байрона континентальная Европа научилась цѣнить Шекспира и другихъ англійскихъ писателей“, а Маццини сорокъ лѣтъ спустя по смерти поэта могъ сказать, что придетъ день, когда демократія вспомнитъ о томъ, чѣмъ она обязана Байрону.
Припомнимъ обстоятельства, при которыхъ Байронъ писалъ своего „Каина“ и „Небо и землю“. Онъ въ 1816 г., послѣ разрыва съ женою, уѣхалъ изъ Англіи и поселился сначала въ Женевѣ, а потомъ съ 1817-го года въ Венеціи. Въ Венеціи Байронъ, какъ нѣкогда Генрихъ III, герцогъ Анжуйскій, окунулся въ море чувственныхъ удовольствій; легкіе нравы, красота природы и людей, неблагопріятныя экономическія условія ихъ и накопленная роскошь, оставшаяся еще со временъ величія Венеціи, дѣлали этотъ городъ весьма пригоднымъ мѣстопребываніемъ для лицъ, старающихся заглушить нравственныя раны и уязвленное самолюбіе жизнью изо дня въ день. Связь съ Маріаной Сегати — женою венеціанскаго купца, въ домѣ котораго жилъ Байронъ, продолжалась недолго и смѣнилась тоже непродолжительными, хотя и болѣе повліявшими на поэта отношеніями къ Маргаритѣ Коньи, дѣвушкѣ изъ народа; послѣдняя любовь поэта къ молодой графинѣ Терезѣ Гвичіоли, урожденной Гаиба, имѣла болѣе поэтическую окраску и длилась до смерти поэта. Графинѣ было 17 лѣтъ, она была прекрасна и влюбилась въ Байрона, какъ Ана въ своего ангела Азазіила. Въ характеристикѣ Аны, нѣжной, благородной и возвышенной, легко подмѣтить черты молодой графини, точно такъ же какъ въ Іафетѣ не трудно прослѣдить настроеніе самого поэта. Утверждать это мы имѣемъ право на основаніи по-дробной и нѣсколько педантичной характеристики поэта, опубликованной графинею въ 1868 г. (Lord Byron jugé par les temoins de sa vie 2 t.). Здѣсь (2-й томъ ст. 405) мы читаемъ: „Dans le travail intellectuel de lord Byron l’imagination avait beaucoup moins de part que l’observation, la réflexion et la méditation solitaire. Tout chez lui prenait sa source dans la réalité des faits“. Такимъ образомъ весьма естественно предположить, что Ана есть не кто иная, какъ графиня Тереза Гвичіоли. Мистерія „Heбo и земля“ написана въ Равеннѣ, куда Байронъ пріѣхалъ потому что его возлюбленная заболѣла и умоляла его пріѣхать. Байронъ еще всецѣло находился подъ обаяніемъ этой прекрасной женщины, онъ еще не успѣлъ охладѣть къ ней и еще не дѣлалъ попытокъ порвать опутавшія его любовныя сѣти. Графиня Тереза имѣла бѣлокурые съ золотистымъ оттѣнкомъ волосы, какіе встрѣчаются у женщинъ на картинахъ Тиціана и Джорджоне, ея цвѣтъ лица отличался рѣдкой для южанки бѣлизною и нѣжностью. Тѣлосложеніе ея было прекрасно. Гентъ, писавшій ея портретъ, утверждаетъ, что онъ никогда не видалъ болѣе красиваго носа и болѣе очаровательной улыбки. Муръ, посѣтившій влюбленную парочку въ Венеціи, сохранилъ и послѣ смерти поэта добрыя отношенія къ графинѣ и говоритъ о ней въ самомъ восторженномъ тонѣ, хотя впослѣдствіи Муръ и признавалъ, что графиня вовсе не была красавицей. Съ обаятельной внѣшностью графиня Гвичіоли соединяла нѣжное сердце и весьма недюжинныя умственныя способности[5], къ тому же она была хорошо образована и любила литературу. Положеніе реальной графини Терезы во многомъ напоминаетъ положеніе Аны въ мистеріи Байрона. Подобно Анѣ, и Тереза терзается сомнѣніями и колеблется между исполненіемъ долга и влеченіемъ страсти. Страсть въ обоихъ случаяхъ одерживаетъ верхъ надъ долгомъ. Съ другой стороны и въ словахъ Іафета слышны ревность и отчаяніе, которыя могъ въ дѣйствительности испытывать Байронъ въ то время, какъ разыгрывалась сложная и богатая перипетіями трагикомедія любви поэта къ молодой графинѣ.
Если вникнуть въ любовныя рѣчи, произносимыя Іафетомъ и Аною — (правда, рѣчи Аны обращены по большей части къ ангелу, а не къ Іафету), то намъ отчасти станутъ ясны и мотивы любви поэта къ итальянской графинѣ, а также и ея чувства. Іафетъ-Байронъ говоритъ:
Миръ — миръ! да, я искалъ его такъ жадно;
Искалъ въ любви, гдѣ онъ бы долженъ быть;
Искалъ любовью, можетъ быть, достойной
Найти его. И что жъ? взамѣнъ того,
Мнѣ посланы всѣ — всѣ мученья сердца —
Тоска, печаль, дни, полныѳ тревогъ,
И ночи, не дающія покоя.
Въ результатѣ Байронъ не только не нашелъ мира, но и разочаровался въ самомъ средствѣ достиженія его:
Увы! Любовь! Но что она иное,
Какъ не печаль?
Весьма естественно поэтому, что Байронъ неоднократно повторялъ, прежде чѣмъ порвать съ Терезою:
Прощай же, Ана!
Какъ часто говорилъ я это слово!
Теперь же говорю, чтобъ никогда.не повторять отнынѣ.
Въ любви молодой графини къ геніальному поэту, на котораго она смотрѣла, какъ на существо высшаго порядка, какъ на ангела, играли роль совершенно иные мотивы; въ ея нѣжной душѣ несомнѣнно звучала нотка благоговѣнія и тщеславія.
Читая рѣчи Аны, мы какъ бы слышимъ то, что думала въ одиночествѣ и что нашептывала Тереза влюбленному и тщеславному поэту:
А мысль о томъ, что онъ когда нибудь
Пріосѣнитъ безсмертными крылами
Могилу бѣдной дочери земли,
Могилу той, которой обоманье
Къ нему сильнѣй, чѣмъ обожаетъ онъ
Всевышняго, — мысль эта для меня
Смягчаетъ ужасъ смерти.
Или:
Вѣдь ты любилъ меня, я знаю,
И жить мнѣ велѣно судьбой,
Пока лишь вѣру сохраняю,
Что въ небесахъ небесъ порой
Ты думаешь еще о той,
Кто создана для смертнаго удѣла
И полюбить безсмертнаго посмѣла.
О! велика любовь должна быть тѣхъ
Кто побораетъ страхъ и грѣхъ
И любитъ подъ грозящими мечами.
Я жизнь мою готова бы отдать,
Чтобъ въ вѣчности тебѣ в часъ мученій
Не угрожалъ.
Когда же Тереза видѣла терзанія генія к тщету его усилій найти миръ, она, можетъ быть, восклицала:
Въ путь скорѣй!
И чтобъ тебѣ само воспоминанье
Когда нибудь мгновеннаго страданья
Не принесло средь вѣчности твоей —
Забудь о той, кому всѣ бездны моря
Не принесутъ сильнѣе горя,
Чѣмъ этотъ мигъ. Спѣши, спѣши летѣть,
Съ тобою врозь — мнѣ легче умереть.
Можетъ быть, и въ другихъ дѣйствующихъ лицахъ мистеріи воплотились черты родственниковъ нѣжной Терезы; можетъ быть, мрачный Ирадъ списанъ съ брата Терезы, заговорщика Пьетро Гамба; почтенный старецъ Ной — съ стараго супруга пылкой итальянки. Въ характерѣ Ноя, съ спокойствіемъ и съ покорностью взирающаго на гибель людского рода и въ то же время разсчетливо приготовляющаго все для путешествія, есть нѣчто, напоминающее стараго графа Гвичіоли, довольно спокойно взирающаго на не вполнѣ корректныя отношенія супруги къ прекрасному англичанину и старающагося занять у него 10000 рублей. Въ страстной Аголибамѣ слѣдуетъ, какъ кажется, признать Маргариту Коньи, молодую венеціанку изъ народа. Байронъ весьма увлекался силой ея характера. „Въ теченіе двухъ лѣтъ“, — говоритъ поэтъ, — она сохраняла свое вліяніе надо мной; другія женщины пріобрѣтали власть надо мной, но никогда ея вліяніе не исчезало совершенно». «Еслибъ дать Маргаритѣ въ руку кинжалъ», говоритъ въ другомъ мѣстѣ поэтъ, «то она вонзитъ его въ кого угодно по моему указанію, и даже въ мою собственную грудь, еслибъ я оскорбилъ ее. Я люблю такія существа (animal) и я несомнѣнно предпочелъ бы Медею всякой другой женщинѣ». Когда поэтъ рѣшился отослать ее къ матери, она бросилась съ кинжаломъ на него и была едва едва удержана Флетчеромъ, присутствовавшимъ при этой сценѣ; тогда Маргарита бросилась въ воду, изъ которой была впрочемъ благополучно извлечена. Страстность Маргариты соединялась съ религіозностью. Въ глазахъ Байрона она имѣла еще одно неоцѣнимое качество — она не умѣла ни читать, ни писать и, слѣдовательно, не могла преслѣдовать его письмами[6].
Если сказанное справедливо, то мистерія Байрона, написанная въ такомъ возвышенномъ и патетическомъ тонѣ, въ дѣйствительности имѣетъ весьма реальную подкладку. Въ своемъ произведеніи Байронъ изобразилъ то, что онъ переживалъ, и такъ какъ любовь переносила его на небо, а счеты и разговоры съ старымъ графомъ приковывали къ землѣ, то и и самое заглавіе выбрано весьма удачно. Разница между настоящею жизнью поэта и фантазіей лишь въ томъ, что ангелъ, улетаетъ на небеса со своею возлюбленною, Іафетъ спасается въ ковчегъ безъ возлюбленной, поэтъ же бѣжитъ отъ своей графини въ Грецію, разочарованный въ женщинахъ. Къ такому шагу побудило его рѣшеніе, вложенное поэтомъ въ уста Іафета: «Подобные союзы межъ ангеломъ и смертною не могутъ ни святы быть, ни счастливы. Вѣдь мы на нашу землю посланы трудиться и умирать; они же сотворены, чтобъ предстать Всевышнему».
«Я былъ ихъ мученикомъ», писалъ Байронъ Муррею 10 декабря 1819 г. изъ Венеціи, «вся моя жизнь была отдана имъ на жертву и была ихъ жертвою». Наступилъ моментъ, когда онъ захотѣлъ по-жертвовать собою ради безсмертныхъ идей…
Основной мрачный тонъ мистеріи «Небо и земля» есть результатъ міровоззрѣнія, которое хорошо выражено въ словахъ Мефистофеля: «Und euch taugt einzig Taq und Nacht». Дѣйствительно цѣль человѣческой жизни заключается въ страданіи и смерти. Печаль — наша стихія говоритъ Ана, а Аголибама того мнѣнія, что нашъ удѣлъ — умереть; вторитъ имъ и Іафетъ: «Мы посланы на землю трудиться и умереть». Злые духи обитатели пещеры, находятъ, что «ѣсть, пить и жениться» составляетъ сущность жизни. Тѣмъ не менѣе изслѣдователи Байрона, какъ напр. Элце, отмѣчаютъ не безъ основанія разницу въ настроеніи драмы «Каинъ» и мистеріи «Небо и земля». Основной тонъ «Каина» совершенно безпросвѣтный, въ то время какъ въ разбираемой нами мистеріи къ основному мрачному тону примѣшивается струя колебанія, сомнѣнія и даже надежды. Такое измѣненіе, ослабленіе пессимизма, отнюдь не слѣдуетъ искать въ субъективныхъ перемѣнахъ сознанія поэта. Обстоятельства его жизни, на протяженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ отдѣляющихъ «Каина» отъ «Небо и земля», нисколько не измѣнились къ лучшему: его окружала все та же атмосфера нравственнаго гніенія, которая тяготила поэта, но порвать съ которой онъ еще не находилъ въ себѣ достаточной рѣшимости. Такимъ образомъ разницу въ настроеніи этихъ двухъ произведеній слѣдуетъ искать въ условіяхъ самого сюжета драмы: потопъ — мѣра весьма грозная и радикальная, но. она касается не всего человѣческаго рода; потомки Ноя заселятъ землю болѣе благочестивымъ племенемъ, которому суждено видѣть появленіе Спасителя, уничтоженіе ада и осуществленіе блаженства на землѣ. Вѣра въ свѣтлое будущее совершенно ясно выражена въ словахъ Іафета, съ которыми онъ обращается къ пещерному духу: «Очищенная земля вновь вернетъ себѣ свою первоначальную красоту, человѣкъ не будетъ болѣе жертвою змѣя и будетъ жить въ вѣчномъ раю, и даже злой духъ измѣнитъ свой образъ мысли». Все это случится, когда явится Спаситель. Эта надежда Іафета настолько ясно выражаетъ настроеніе его, что всѣ скептическія замѣчанія и сомнѣнія должны быть отнесены на долю ревности и отчаянія. Эта вѣра въ возможность возрожденія въ дѣйствительности выражаетъ увѣренность самого поэта, что онъ найдетъ въ своемъ геніи достаточно духовной мощи и порветъ со всѣми путами, приковывающими его къ чувственному міру, чтобы выступить на путь свободнаго служенія идеѣ.
VIII.[править]
Со смѣшанными чувствами читатель кончитъ чтеніе мистеріи Байрона. Читатель, можетъ быть, не согласится съ Гете, предпочитавшимъ «Небо и землю» «Каину», но творчество генія тронетъ его сердце словами ангела Рафаила, величественными картинами бѣдствій человѣческаго рода въ борьбѣ со стихіями и терзаніями самого автора, которыя отчетливо сквозятъ въ общемъ патетическомъ тонѣ. Смѣшеніемъ субъективныхъ и реальныхъ элементовъ съ объективными и идеальными объясняется, мнѣ кажется, то двойственное впечатлѣніе, которое оставляетъ въ читателѣ «Небо и земля». Эта мистерія приковываетъ и отталкиваетъ въ одно и то же время. Но конечнымъ мотивомъ служитъ примиряющій аккордъ — надежда. Геній не погибнетъ, онъ самъ выйдетъ на «новый путь» и другимъ поможетъ справиться съ «вопросами жизни».
Кольриджъ.
Дѣйствующія лица.Ангелы.
Самaзъ.
Азазіилъ.
Рафаилъ-архангелъ.
Люди:
Hой и его сыновья.
Ирaдъ.
Іафетъ.
Ана.
Аголибама.
АНА.
Отецъ нашъ спитъ; вотъ часъ, въ который тѣ,
Что любятъ насъ, къ намъ сходятъ сквозь туманы
Скалистой Араратской вышины.
Какъ бьется сердце у меня…
АГОЛИБАМА.
Пора;
Приступимъ къ призыванью;
АНА.
Звѣзды скрылись.
Я трепещу.
АГОЛИБАМА.
И я боюсь, но только
Того, что намъ придется, можетъ быть,
Ихъ долго ждать.
АНА.
Сестра, хоть я сильнѣе
Люблю Азазіила… ахъ! сильнѣй,
Чѣмъ Самого… Что это говорю я?
Мнѣ въ сердце входитъ грѣхъ.
АГОЛИБАМА.
Какой же грѣхъ
Небесныя созданія любить?
АНА.
Но я Творца люблю, Аголибама,
Не такъ уже съ тѣхъ поръ, какъ полюбилъ
Меня одинъ изъ ангеловъ Его.
Но праведно ли это? и хотя я
Не сознаю, что дѣлаю я злого,
Но тысячи боязней мнѣ не даромъ
Сжимаютъ грудь.
АГОЛИБАМА.
Тогда возьми себѣ
Кого-нибудь между сынами праха
И прахомъ будь. Тебя Іафетъ вотъ любитъ
И любитъ такъ давно уже: возьми
Его въ мужья и народи ему
Такой же прахъ.
АНА.
Ахъ! я Азазіила
Любила бы не меньше, если бъ онъ
И смертнымъ былъ. Но рада, что онъ ангелъ,
Вѣдь пережить его я не должна.
Но мысль о томъ, что онъ когда-нибудь
Пріосѣнитъ безсмертными крылами
Могилу бѣдной дочери земли,
Могилу той, которой обожанье
Къ нему сильнѣй, чѣмъ обожаетъ онъ
Всевышняго — мысль эта для меня
Смягчаетъ ужасъ смерти. И однако,
Мнѣ жаль его: печаль его должна
Быть вѣчною; моя, по крайней мѣрѣ,
Печаль о немъ была бы такова,
Когда бъ я серафимъ была, а онъ
Былъ сынъ земли.
АГОЛИБАМА.
Повѣрь, что онъ себѣ
Другую дочь земли найдетъ и будетъ
Ее любить не меньше, чѣмъ когда-то
Любилъ тебя.
АНА.
Будь это даже такъ;
Я бъ предпочла, чтобъ онъ былъ такъ же много
Любимъ другой, чѣмъ плакалъ обо мнѣ.
АГОЛИБАМА.
Будь я такихъ же мыслей о любви
Самьяза, я — хоть онъ и серафимъ, —
Презрѣньемъ бы ему лишь отвѣчала…
Но время къ призыванью.
АНА.
Серафимъ!
Ко мнѣ — ко мнѣ!
Въ какой бы неба глубинѣ
Ты ни сіялъ своею славой;
Хотя бы ты на стражѣ былъ
Въ числѣ «Семи» предъ Богомъ силъ
Иль наблюдалъ, какъ въ путь свой величавый
Вставали солнца и текли —
Внемли!
О вспомни ту, кѣмъ ты любимъ,
Кто, можетъ быть, ничто передъ тобою,
Но для кого ты все, мой серафимъ,
Ты не былъ созданъ Еговою,
Чтобъ наши слезы раздѣлять,
(Ахъ, если бъ ни одно созданье,
Кромѣ меня, не вѣдало страданья!)
Съ годами ты не можешь увядать;
Твой взоръ не можетъ перестать
Сіять безсмертными лучами;
Ни въ чемъ нѣтъ близости межъ нами
Кромѣ любви… любви одной.
Но — въ этомъ, ангелъ дорогой,
Клянусь, — прахъ любящій такой
Не плакалъ никогда подъ небесами…
Ты правишь звѣздными мірами,
Ты видишь ликъ Того, Кто одарилъ
Тебя безсмертными крылами,
Меня жъ влачиться въ прахѣ осудилъ…
Да — да, я дочь земли.
Но, серафимъ, внемли!
Вѣдь ты любилъ меня, я знаю;
И жить мнѣ велѣно судьбой,
Пока лишь вѣру сохраняю,
Что въ небесахъ небесъ, порой,
Ты думаешь еще о той,
Кто создана для смертнаго удѣла,
И полюбить безсмертнаго посмѣла.
О, велика любовь должна быть тѣхъ,
Кто побораетъ страхъ и грѣхъ
И любитъ подъ грозящими мечами.
А я — права ль предъ небесами?
Но, серафимъ! Прости мнѣ этотъ стонъ;
Вѣдь я рожденье человѣка.
Печаль вѣдь нашъ удѣлъ отъ вѣка,
А наша радость только сонъ…
Мгновенный сонъ о сладкихъ кущахъ рая…
Обычный часъ ужъ наступилъ;
Ужель забыта я тобою?
Явися, мой Азазіилъ,
Сквозь тучъ надъ этою горою!
Ко мнѣ — ко мнѣ, мой милый серафимъ.
Оставь тѣ звѣзды имъ самимъ,
АГОЛИБАМА.
Мой Саміазъ! паришь ли ты
Теперь надъ звѣздными мірами,
Или свергаешь съ высоты
И гонишь мощными крылами
Враговъ надменныхъ Самого
Творца и Бога твоего;
Звѣзды ль заблудшейся теченье
Ты посланъ вновь установить,
И участь праха — разрушенье
Отъ ней на время отвратить;
Въ ряду ли съ низшими духами
Ты прославляешь Егову, —
Мой серафимъ! взмахни крылами,
Я жду тебя, люблю тебя, зову!
Ты мнѣ не Богъ, хоть смертное творенье
Могло бъ тебя боготворить;
Но если тайное межъ нами есть влеченье,
Приди мой жребій раздѣлить!
Хоть создана я изъ земли
Моимъ Творцомъ была вначалѣ,
Ты жъ — изъ лучей, какихъ струи
Эдемскихъ водъ не отражали,
Но можешь ли, хотя и серафимъ,
Любить ты больше, чѣмъ любимъ?
Есть лучъ въ груди моей,
Сіять до срока запрещенный,
Отъ одного огня зажженный
Съ природой Бога и твоей.
Пусть Евы-матери паденье
Насъ обрекло для смерти жить,
Пусть эта жизнь одно мгновенье,
Должно ль насъ это разлучить?
Нѣтъ! Я и ты — мы вѣчны оба;
Во мнѣ есть то, чего земли утроба —
Я чувствую — не можетъ поглотить, —
Что пламенно такъ хочетъ
И Смерть, и Время побѣдить,
И, какъ надъ бездной, громъ внутри меня грохочетъ:
«Ты вѣчно — вѣчно будешь жить!»
На радость ли? — объ этомъ откровенья
Не получилъ ничтожный прахъ:
Вѣдь нашъ Податель бѣдъ и благъ
Свои о насъ опредѣленья
Отъ насъ скрываетъ въ облакахъ.
Пускай! Но Онъ уже не можетъ
Себѣ подобныхъ истребить;
Безсмертья онъ не уничтожитъ,
Хотя и можетъ измѣнить.
Все, все дѣлить готова я съ тобою,
Вѣка блаженства иль скорбей:
Ты жизнь мою смѣлъ раздѣлять со мною,
Я ль отступлю предъ вѣчностью твоей?
Нѣтъ, нѣтъ, хотя бъ тотъ змѣй проклятый
Насквозь мнѣ жаломъ грудь пронзилъ,
Хотя бъ ты самъ обвилъ меня трикраты,
Какъ этотъ змѣй, и кольцами душилъ, —
Я все бъ тебя не проклинала,
Но улыбалась и сжимала
Въ моихъ объятьяхъ горячѣй!
Но серафимъ! Скорѣй, скорѣй!
Приди, безсмертный! Испытай
Оставленный для смертныхъ рай.
Но если ты блаженъ и въ небесахъ,
Останься при твоихъ звѣздахъ,
АНА.
Сестра, сестра! взгляни на этотъ свѣтъ,
Что стелется по мраку полосою.
АГОЛИБАМА.
Да, это ихъ двойной блестящій слѣдъ
По тучамъ разгорается зарею.
АНА.
Боюсь, — отецъ увидитъ ихъ полетъ.
АГОЛИБАМА.
Внезапный свѣтъ къ лунѣ онъ отнесетъ,
Вообразивъ, что силой чародѣя
Ей велѣно сегодня встать скорѣе.
АНА.
Они спѣшатъ!.. Азазіилъ!
АГОЛИБАМА.
Идемъ встрѣчать; они ужъ надъ горою.
Ахъ, отчего намъ не дано ихъ крылъ,
Чтобъ мы могли взлетѣть до нихъ стрѣлою?
АНА.
Смотри, — ихъ свѣтъ весь западъ озарилъ,
Какъ будто бы вернулся часъ заката:
Вотъ разноцвѣтной радугой ихъ крылъ
Увѣнчана вершина Арарата!..
Гляди — гляди! — вотъ подъ навѣсомъ тучъ
Отъ ихъ пути послѣдній гаснетъ лучъ…
Вотъ мракомъ все по прежнему объято.
Такъ исчезаетъ пѣна съ гладкихъ водъ,
Поднятая игрой Левіаѳана,
Когда онъ вновь туда, гдѣ онъ живетъ,
Опустится, — въ пучины океана.
АГОЛИБАМА.
Идемъ же; Саміазъ!
АНА.
Азазіилъ! (Уходятъ).
ИРАДЪ.
Не унывай; зачѣмъ печальной тѣнью
Бродить въ ночи? Что пользы подымать
Слезливые глаза на эти звѣзды?
Онѣ вѣдь не помогутъ.
ІАФЕТЪ.
Но онѣ
Смягчаютъ грусть. Она, быть можетъ, также,
Подобно мнѣ, глядитъ теперь на нихъ.
Не правда ли, прекрасное творенье,
Когда оно глядитъ на красоту, —
На красоту безсмертныхъ этихъ звѣздъ,
Должно еще прекраснѣй быть. О, Ана!
ИРАДЪ.
А между тѣмъ ты не любимъ.
ІАФЕТЪ.
Увы!
ИРАДЪ.
Мнѣ гордая Аголибама также
Презрѣньемъ отвѣчаетъ.
ІАФЕТЪ.
Я тебѣ
Сочувствую.
ИРАДЪ.
Оставимъ ей быть гордой.
Мнѣ самому сносить ея презрѣнье
Лишь гордость помогаетъ. Можетъ быть,
Ей слишкомъ отомститъ за это — время.
ІАФЕТЪ.
Ужель въ подобной мысли можешь радость
Ты находить?
ИРАДЪ.
Ни радости, ни горя.
Я такъ ее любилъ, и я любилъ бы
Не такъ еще, лишь будь любовь моя
Взаимною. Но пусть; предоставляю
Ей слѣдовать возвышеннымъ судьбамъ,
Когда онѣ ей кажутся такими.
ІАФЕТЪ.
Какимъ судьбамъ?
ИРАДЪ.
Она другого любитъ,
Какъ есть причины думать.
ІАФЕТЪ.
Ана?
ИРАДЪ.
Нѣтъ!
Ея сестра.
ІАФЕТЪ.
Кого другого?
ИРАДЪ.
Я
Пока еще не знаю; но ея
Лицо мнѣ говоритъ яснѣе словъ:
Она другого любитъ.
ІАФЕТЪ.
Но не Ана,
Что любитъ только Бога своего.
ИРАДЪ.
Кого бы ни любила — все равно,
Вѣдь не тебя. Тебѣ какая польза?
ІАФЕТЪ.
То правда, — никакой; но я люблю.
ИРАДЪ.
И я любилъ.
ІАФЕТЪ.
Но вотъ теперь, когда
Ты разлюбилъ, — иль полагаешь только,
Что разлюбилъ, — уже ь ты сталъ счастливѣй?
ИРАДЪ.
Я думаю.
ІАФЕТЪ.
А я тебя жалѣю.
ИРАДЪ.
Меня! За что?
ІАФЕТЪ.
За то, что ты счастливъ,
Не вѣдая того, что столько муки
Приноситъ мнѣ.
ИРАДЪ.
Ты отъ разстройства духа
Такъ говоришь. Чтобъ чувствовать, какъ ты,
Я не взялъ бы гораздо больше шеклей,
Чѣмъ могутъ дать стада моей семьи,
Когда бъ ихъ промѣнять на тотъ металлъ,
Тотъ желтый прахъ, что Каиновы дѣти
Пытаются намъ предлагать въ обмѣнъ;
Какъ будто ни къ чему ненужный соръ,
Хоть и блестящій, можно принимать
За молоко, за шерсть, плоды — за все,
Что намъ даютъ стада или долины.
А впрочемъ, продолжай вздыхать на звѣзды,
Какъ волки воютъ на луну. А я
Иду ко сну.
ІАФЕТЪ.
И я бы сдѣлалъ то же,
Когда бъ могъ спать.
ИРАДЪ.
Но все же ты къ шатрамъ
Держался бы поближе.
ІАФЕТЪ.
Нѣтъ, Ирадъ,
Мой путь теперь къ пещерѣ, что слыветъ
Проклятою, какъ дверь отъ преисподней,
Для выхода на землю изъ нея
Духамъ земли.
ИРАДЪ.
Чего жъ ты хочешь тамъ?
IАФЕТЪ.
Печальнымъ видомъ душу усладить
Печальную: отверженное мѣсто
Отвергнутой душѣ — отрадный видъ.
ИРАДЪ.
Остерегись, тамъ непонятный гулъ
И странныя видѣнья наполняютъ
Все ужасомъ. Я провожу тебя.
ІАФЕТЪ.
Нѣтъ, нѣтъ, Ирадъ; я зла не помышляю,
Поэтому и не страшуся злыхъ.
ИРАДЪ.
Но злобныя созданія должны
Тѣмъ злѣйшими твоими быть врагами,
Что самъ ты не изъ ихъ числа. Вернемся,
Иль дай, и я пойду съ тобою.
ІАФЕТЪ.
Нѣтъ,
Я побреду одинъ.
ИРАДЪ.
Ну, миръ съ тобой. (Уходитъ).
ІАФЕТЪ (одинъ).
Миръ — миръ! да, я искалъ его такъ жадно;
Искалъ любовью, можетъ быть, достойной
Найти его. И что жъ? взамѣнъ того,
Мнѣ посланы всѣ — всѣ мученья сердца,
Тоска, печаль, дни, полные тревогъ,
И ночи, не дающія покоя.
Что значитъ миръ? Безмолвіе страданья
Иль тишина таинственныхъ лѣсовъ
И шопотъ ихъ вѣтвей передъ грозою?
Или покой отчаянья? Вотъ миръ
Обычный мой. Земля развращена,
И знаменья зловѣщія давно
Ей близкую превратность возвѣстили;
Ужасный приговоръ произнесенъ
Творенью беззащитному. О, Ана!
Въ тотъ страшный часъ, когда всѣ бездны водъ
Разверзнутся, вѣдь ты могла бъ припасть
На эту грудь, которую стихіи
Не разобьютъ, на эту грудь, что бьется
Такъ по тебѣ напрасно! и увы!
Тогда еще напраснѣй будетъ биться…
О, Боже, Боже! Гнѣву Твоему
Не подвергай ее, по крайней мѣрѣ!
Она была чиста средь развращенья,
Какъ та звѣзда, что въ темныхъ облакахъ
На время померкаетъ, но не гаснетъ.
О, Ана! Ана! какъ я обожать
Тебя бы могъ! Но ты не захотѣла.
О, какъ бы я спасти тебя хотѣлъ
И видѣть уцѣлѣвшею, когда
Земля найдетъ могилу въ океанѣ, —
И въ морѣ безъ мелей и береговъ,
Ставъ водяной вселенной властелиномъ,
Левіаѳанъ самъ будетъ изумленъ
Безмѣрностью владѣнья своего. (Уходитъ).
НОЙ.
Гдѣ братъ твой… гдѣ Іафетъ?
СИМЪ.
Онъ говорилъ,
Что выйдетъ на обычное свиданье
Съ Ирадомъ, но, я думаю, скорѣе
Онъ путь избралъ къ палаткамъ этой Аны,
Гдѣ по ночамъ витать привыкъ, какъ голубь
Вкругъ разореннаго гнѣзда; не то, —
Свои шаги направилъ къ сторонѣ
Зіяющей пещеры Араратской.
НОЙ.
Что можетъ онъ тамъ дѣлать? Это мѣсто
Есть зло земли, хотя земля теперь
Вся стала зломъ. Онъ встрѣтитъ тамъ созданья
Порочнѣе, чѣмъ худшій изъ людей.
Онъ эту дщерь погибельнаго рода
Любить все продолжаетъ; а межъ тѣмъ
Онъ взять ее не могъ бы, если бъ даже
Любимымъ былъ; а онъ еще къ тому
И не любимъ. Увы! сердца людей
Несчастныя! Мой сынъ, мое рожденье,
Кому извѣстно зло сихъ страшныхъ дней,
И то, что близокъ самый день суда,
Такъ обуянъ любовью запрещенной!
Веди меня.
СИМЪ.
Отецъ, остерегись!
Іафета я могу найти одинъ.
НОЙ.
Не бойся за меня: созданья злыя
Не могутъ быть опасны для того,
Кто избраннымъ Господнимъ сталъ. Идемъ.
СИМЪ.
Къ родительскимъ палаткамъ двухъ сестеръ?
НОЙ.
Я говорю къ — пещерѣ Араратской. (Уходятъ).
ІАФЕТЪ (одинъ).
Вы, грозныя мѣста, которыхъ видъ
Напоминаетъ вѣчность; ты, пещера,
Что кажешься бездонною; вы, горы
Съ своей невыразимой красотой,
Съ величіемъ суровыхъ вашихъ скалъ,
Съ могучими деревьями на вашихъ
Отвѣсныхъ крутизнахъ, куда ничья
Нога не достигала, иль, достигнувъ,
Безъ трепета ступать не смѣла! Да,
Вы кажетесь мнѣ вѣчными! — И что же?
Черезъ немного дней и, можетъ быть,
Не дней — часовъ, вы будете съ корнями
Исторгнуты, разбиты, сметены
Громадой водъ. Та грозная пещера,
Ведущая какъ будто въ самый адъ,
Увидитъ преисподнюю свою
Свирѣпою волною наводненной;
Дельфинъ взыграетъ въ логовищѣ льва,
А человѣкъ… О люди! Люди-братья!
Кто вашу непомѣрную могилу
Рыданьемъ огласитъ, кромѣ меня,
Который остается, чтобы плакать?
Мои собратья! Лучшій ли удѣлъ
Назначенъ мнѣ, что я переживу васъ?
Что ожидаетъ милыя мѣста,
Гдѣ я бродилъ, пока имѣлъ надежду
Любимымъ быть? Иль тѣ, почти не меньше
Любезныя, куда-ходилъ съ моимъ
Отчаяньемъ? Ужель все это будетъ?
Та гордая вершина, что блеститъ
Далекою звѣздою, — неужели
Бушующія волны закипятъ
Поверхъ ея? Ужели никогда
На ней восходъ румяный не зажжется,
Чтобъ разогнать клубящійся туманъ
Съ ея чела? Ужель закатъ волшебный
Въ обычный часъ надъ нею никогда
Горѣть вѣнцомъ не будетъ многоцвѣтнымъ?
И маякомъ земли быть перестанетъ,
Гдѣ ангелы спускались какъ на мѣсто
Ближайшее, по высотѣ, къ звѣздамъ?
И это никогда ужель должно
Быть для «нея» для всѣхъ созданій міра,
Ужаснымъ приговоромъ, кромѣ насъ
И избранныхъ отъ тварей, сохраненныхъ
Моимъ отцомъ по волѣ Еговы?
Возможно ли? Онъ сохраняетъ тварей;
Я жъ лучшаго творенья на землѣ,
Милѣйшую изъ дѣвъ земныхъ, не властенъ
Предохранить отъ участи, которой
Избѣгнетъ даже змѣй съ своей змѣей, —
Избѣгнетъ для того, чтобъ уязвлять
Тотъ новый міръ, пока еще не вставшій
Изъ праха настоящаго, — тотъ міръ,
Котораго дымящееся сѣмя,
Надъ гноищемъ вселенной подымаясь,
Единственнымъ столбомъ могильнымъ будетъ
Служить для миріадъ… для миріадъ,
Теперь еще живыхъ пока. Какъ много
Дыханій будетъ вдругъ прекращено!
Прекрасный міръ, отмѣченный такъ рано
Для гибели! Съ разбитою душой
Слѣжу я день за днемъ и ночь за ночью
Исчисленные дни твои и ночи.
Я не могу спасти тебя; я даже
Спасти не властенъ ту, къ кому любовь
Мнѣ тайны красоты твоей открыла.
Но какъ частица праха твоего,
Я не могу иначе помышлять
Объ участи, висящей надъ тобою,
Какъ прахъ, твой прахъ. — Но, Боже, неужели…
ІАФЕТЪ.
Во имя Неба, кто ты?
ДУХЪ.
Ха-ха-ха!
ІАФЕТЪ.
Всѣмъ тѣмъ, что есть святого на землѣ,
Я требую и заклинаю…
ДУХЪ.
Ха-ха!
ІАФЕТЪ.
Потопомъ, угрожающимъ землѣ,
Землею, обреченной океану!
Собраньемъ водъ неумолимой бездны,
Готовой отвориться! Этимъ Небомъ,
Грозящимъ облака свои въ моря
Преобразить! И тѣмъ, который создалъ
И рушитъ нашу землю! — Говори,
Ты грозное и мрачное видѣнье,
Безличное, но страшное: надъ чѣмъ
Такимъ ужаснымъ смѣхомъ ты смѣешься?
ДУХЪ.
А ты о чемъ рыдаешь?
ІАФЕТЪ.
О землѣ
И объ ея несчастныхъ дѣтяхъ.
ДУХЪ.
Ха-ха! (Исчезаетъ).
ІАФЕТЪ.
Какъ врагъ смѣется гибели вселенной,
Уничтоженью міра, гдѣ взойти
Не суждено, быть можетъ, завтра солнцу;
Межъ тѣмъ, земля и все, что есть на ней,
Спокойно спитъ! Спитъ наканунѣ смерти.
Ужель она проснется лишь затѣмъ,
Чтобъ умереть? Что я за тварей сижу? —
Онѣ глядятъ, какъ бы живая Смерть,
А говорятъ, какъ будто жили прежде,
Чѣмъ созданъ умирающій нашъ міръ.
Онѣ встаютъ, подобно облакамъ…
ДУХЪ.
Поемъ!
Тотъ родъ презрѣнный,
Что промѣнявъ Эдемъ блаженный
На знаніе съ его гнилымъ плодомъ,
На гибель обреченъ. Вотъ-вотъ —
Послѣдній часъ его идетъ.
Не отъ меча, сердечныхъ мукъ иль горя,
Не въ разноту — отъ времени и лѣтъ,
Погибнетъ онъ; нѣтъ! Чуть забрежжетъ свѣтъ —
Земля преобразится въ море,
Мгновенно смолкнетъ гамъ земной,
И только ураганъ выть будетъ на просторѣ
Надъ безпредѣльною волной.
Напрасно будутъ ангелы искать
Вершины, гдѣ бъ могли пристать.
Напрасно будетъ взоръ кругомъ кидать тоскливо
Отчаянный пловецъ, ища крутой скалы,
Гдѣ, прежде чѣмъ умретъ, онъ сталъ бы ждать отлива,
Межъ тѣмъ какъ грозные валы
Къ нему бъ все ближе подползали,
Пока бъ ему не доказали,
Что быть отливу не дано,
Что все на смерть обречено…
Изъ праха созданная тварь
Перестаетъ владѣть землею;
Надъ ней встаетъ стихійный царь,
Съ свирѣпою волною.
Утесы горъ сравняетъ онъ съ пескомъ,
Сосну и кедръ съ лежачимъ тростникомъ,
И все, что блещетъ пестротою,
Покроетъ синевою.
Холмы, утесы, люди, лѣсъ,
Въ одно съ долиною небесъ
Сольются властью всемогущей
Свирѣпыхъ волнъ. — Поемъ, поемъ!
На той волнѣ ревущей
Кто основать посмѣетъ домъ?
ІАФЕТЪ (выступая впередъ).
То будетъ мой отецъ!
Вѣдь сѣмя жизни сохранится;
Земля погибнетъ не въ конецъ,
Но лишь отъ зла освободится.
Прочь, демоны! Прочь это ликованье
О гибели того, что Вышній осудилъ;
Но что онъ истребить не попустилъ
Вамъ, злобныя, проклятыя созданья!
Сгинь, сгинь, кромѣшный родъ!
Въ свою пещеру, злое сѣмя!
Пока васъ грозная волна тамъ не найдетъ
И не изгонитъ ваше племя
Въ воздушный безграничный океанъ,
Чтобъ тамъ кружилъ васъ вѣчный ураганъ!
ДУХЪ.
Сынъ Ноя!
Когда земля и все земное
Добычей станетъ волнъ и будетъ спасена
Семья избранника одна,
Вы будете ль счастливѣй? Нѣтъ,
Отъ васъ родятся поколѣнья,
Наслѣдники грѣха и преступленья,
А потому наслѣдники и бѣдъ.
Они не будутъ жить по стольку лѣтъ,
Не будутъ такъ стройны и величавы,
Такъ красоты исполнены и славы,
Какъ исполины нынѣшней земли,
Какъ эти гордые, ходящіе межъ вами,
Сыны любви
Прекрасныхъ ангеловъ съ земными матерями.
Какихъ бы ни питалъ ты грезъ,
Но общаго съ прошедшимъ, кромѣ слезъ,
Не будетъ ничего у вашего рожденья.
И неужель ты можешь безъ зазрѣнья
Такъ, такъ все это пережить?
И будешь посягать и ѣсть потомъ, и пить?
Ужель такъ безсердеченъ ты и низокъ,
Чтобъ въ этотъ часъ, когда конецъ такъ близокъ
И роду твоему, и міру, гдѣ ты жилъ,
Не находить въ себѣ ни столько силъ,
Ни столько мужества и братственной печали,
Чтобъ броситься въ волну кипящую скорѣй,
Чѣмъ строить свой корабль, который бы качали
Тѣ волны, тѣ холмы могильные надъ всей
Вселенною твоей.
Кто пережить своихъ такъ можетъ братій,
Кромѣ раба, достойнаго проклятій?
Мой родъ
Съ твоимъ вражду ведетъ,
Какъ племенемъ намъ ненавистной сферы,
Но онъ стоитъ за свой.
Изъ насъ нѣтъ никого, кто бъ трона за собой
Не бросилъ въ небесахъ, чтобъ населить пещеры,
Подобныя вонъ той,
И слыть межъ васъ проклятымъ
Скорѣй, чѣмъ измѣнить поверженнымъ собратамъ.
Иди же, тварь, не опоздай
На свой ковчегь и родъ свой распложай.
Когда же океанъ великій зареветъ
Надъ всѣмъ, что онъ въ своихъ похоронилъ пучинахъ,
То помяни объ исполинахъ,
О томъ, какъ погибалъ ихъ родъ, —
И прокляни отца, что могъ спастись одинъ,
И самого себя, отца такого сынъ!
ХОРЪ ДУХОВЪ (выходящихъ изъ пещеры).
Поемъ!
Отнынѣ нашего круженья
Въ пространствѣ голубомъ
Не возмутитъ ни дымъ куренья,
Ни вздохъ внезапный умиленья:
Порода рабская людей
Не будетъ строить алтарей.
А мы, что никогда не падали челомъ
Предъ вымогателемъ молитвъ и поклоненья,
Предъ Тѣмъ, Кто нерадѣнье
О закаланьи жертвъ назвалъ грѣхомъ,
Мы будемъ зрители того, какъ хляби водъ,
Открывшись, заревутъ и какъ одна стихія
Хаосомъ сдѣлаетъ другія;
Того, какъ погибать начнетъ несчастный родъ
И какъ по всѣмъ норамъ, ущельямъ,
Стремнинамъ горъ и подземельямъ
Его останки разнесетъ;
Того, какъ дикій звѣрь забудетъ воевать
Съ подобными себѣ и слабаго терзать;
Того, какъ оробѣвъ, какъ бы ягненокъ бѣдный,
Тигръ будетъ умирать вблизи овцы, безвредной;
Того, какъ этотъ міръ вновь будетъ обращенъ
Въ хаосъ, носившійся надъ бездной,
Предъ тѣмъ, какъ былъ онъ сотворенъ.
И пусть настанетъ примиренье,
Пусть смерть захочетъ пощадить
Останки прошлаго творенья,
Чтобъ для себя ихъ снова расплодить*
Пусть солнце теплотой своею кипятящей
Переваритъ тѣ сѣмена,
И новый міръ создастъ, обиліемъ кишащій
Создастъ иныя племена…
Поемъ!
Мы въ мірѣ томъ опять найдемъ
Тѣхъ самыхъ дѣлъ такое же теченье:
Труды, печали, потъ,
Болѣзни, преступленья,
Лишенья, слезы, гнетъ,
Пока все это…
ІАФЕТЪ (прерывая).
Пока отвѣта
Намъ даровать Господь не удостоитъ
О таинствѣ добра и зла,
Пока не соберетъ и вновь Онъ не устроить
Подъ сѣнью всемогущаго крыла
Своихъ раскаявшихся чадъ
И уничтожитъ самый адъ!
И на землѣ возстановленной,
Съ первосозданной красотой,
Вновь явится Эдемъ, гдѣ родъ нашъ обновленный,
Безгрѣшный, чистый и святой,
Не будетъ болѣе ни падать, ни грѣшить,
Гдѣ даже демоны не будутъ зла творить.
ДУХИ.
Когда жъ такое чудо наступить
Могло бы не во снѣ, а въ явѣ?
ІАФЕТЪ.
Когда Обѣщанный придетъ насъ искупить
Сперва въ скорбяхъ, потомъ во славѣ.
ДУХИ.
Такъ жди, подавленный цѣпями,
Пока твой міръ, столь молодой,
Покрытъ не будетъ сѣдинами;
Веди напрасную борьбу съ самимъ собой,
Съ геенною и небесами.
Борись — не знай отдохновенья
И, не считая лѣтъ, вѣковъ,
Любуйся заревомъ кровавыхъ облаковъ
Отъ тысячей полей сраженья.
Другія времена наступятъ, поколѣнья,
Другіе люди будутъ жить,
Но слезы, зло и преступленья,
Мѣняя видъ, должны все тѣ же быть
И тѣхъ же бурь грозою дикой
Грядущій міръ вашъ будетъ истребленъ,
Какъ исполиновъ родъ великій,
Готовый стать добычей волнъ.
ХОРЪ ДУХОВЪ.
Поемъ, собратья!
Прощай, несчастный смертный родъ!
Чу-чу! намъ слышенъ гулъ поднятья
Свирѣпыхъ океанскихъ водъ.
Ужъ вѣтры, встрепенувшись, сторожатъ,
Ужъ тучи, переполнившись, кипятъ,
Великой бездны воды
Во всѣ ея отверстія стучатъ,
И небо распахнуть свои готово своды.
Пусть смертный, несмотря на знаменье временъ,
Ихъ страшнымъ языкомъ досель не вразумленъ,
Уже мы слышимъ гулъ собравшихся громовъ,
Лишь ожидающихъ послѣдняго велѣнья;
Мы видимъ на хребтахъ грозовыхъ облаковъ
Хоругви страшныя, для нашего лишь зрѣнья
Доступныя пока.
Рыдай, Земля, рыдай! Ты прожила мгновенье,
И уже къ смерти такъ близка.
Вы, горы, содрогнитесь! Океанъ
Надменныхъ вашихъ скалъ послѣднія верхушки
Дномъ сдѣлаетъ своимъ. Кавказскій великанъ
Подводнымъ будетъ камнемъ, и ракушки —
Послѣдній соръ морей — ракушки будутъ тамъ,
Гдѣ вьетъ орелъ гнѣздо своимъ птенцамъ.
Какъ надъ безжалостнымъ кричать онъ будетъ моремъ,
Какимъ отчаяньемъ и безполезнымъ горемъ
Онъ надъ орлятами своими будетъ выть,
Межъ тѣмъ какъ человѣкъ, подавленный безсильемъ,
Завидовать начнетъ его широкимъ крыльямъ,
Которыя ему не могутъ пособить!
Гдѣ сядетъ онъ, чтобъ отдохнуть имъ дать,
Когда надъ бездною не станетъ силъ летать?
Поемъ, собратья!
Напомнимъ вѣтровъ свистъ и вой!
Всѣ, всѣ умрутъ сыны проклятья;
Спасется лишь съ своей семьей
Одинъ потомокъ Сиѳа — Ной,
И то затѣмъ, чтобъ горе
Не все погибло въ морѣ.
Но вы, вы Каина сыны,
На гибель всѣ обречены!
Всѣ ваши дочери, съ ихъ славной красотой,
Осуждены найти могилы подъ водой,
Или надъ ней, между волнами,
Носясь съ размытыми косами,
Заставятъ даже насъ то небо укорить,
Что красоты такой могло не пощадить!
Но рѣшено!
Должны погибнуть всѣ созданья,
И шумъ всемірнаго рыданья
Смѣнить всемірное безмолвіе должно.
Въ послѣдній разъ — шумнѣй, шумнѣй!
И въ нашъ воздушный путь скорѣй!
Насъ громы ужъ сразили,
Людей должны сразить;
Мы Неба не молили,
А имъ не умолить.
Погибни-жъ родъ, вдвойнѣ презрѣнный,
Что былъ врагомъ небесъ и не былъ другъ геенны.
ІАФЕТЪ.
Господь изрекъ Землѣ свой приговоръ;
Ковчегъ отца давно его пророчилъ;
О немъ вопили демоны изъ темныхъ
Пещеръ своихъ; Еноховъ древній свитокъ
Задолго намъ предсказывалъ его
Въ безмолвіи страницъ своихъ, звучавшихъ
Сильнѣй громовъ для тѣхъ, кто слышать могъ.
Но люди не внимали и не внемлютъ,
И въ слѣпотѣ идутъ къ своей судьбѣ.
Она близка; но даже эта близость
Смущаетъ ихъ не больше, не сильнѣй,
Чѣмъ вопли ихъ послѣдніе смутятъ
Всевышняго, или Его велѣньямъ
Безжалостно-послушный океанъ. —
Но воздухъ чистъ, и я пока не вижу
Въ немъ знаменья: видъ этихъ облаковъ
Разсѣянныхъ — почти обыкновенный;
И солнце надъ послѣднимъ днемъ земли
Взойдетъ, какъ въ тотъ четвертый день творенья,
Когда Господь сказалъ ему: «Зажгись!» —
И первая заря взошла надъ міромъ —
Заря, не освѣтившая людей,
Тогда не сотворенныхъ, но заря —
Предшественница дня, когда впервые
Надъ юною землей раздался голосъ
Плѣнительный, сладчайшій голосъ птицъ,
Назначенныхъ летать по тверди неба,
Какъ ангелы, и съ каждою зарей,
Подобно имъ, предупреждать привѣты
Адамовыхъ сыновъ Іеговѣ.
Ихъ утро приближается; востокъ
Уже горитъ и близокъ день. Увы!
И ихъ удѣлъ ужасный такъ же близокъ —
И ихъ, и дня возлюбленнаго ихъ!
Онѣ должны погибнуть въ безднѣ моря,
Когда измѣнятъ силы имъ; а день,
Недолго такъ сіявшій надъ землею…
Онъ вновь взойдетъ. Но что онъ озаритъ?
Хаосъ, что былъ до сотворенья дня,
Вновь вызванный, чтобъ уничтожить время…
Вѣдь что безъ жизни могутъ значить дни,
Или часы? Не болѣе, чѣмъ вѣчность
Безъ Еговы. Но какъ же безъ Него
Она могла бы быть вообразима?
Такъ время, сотворенное для смертныхъ,
Со смертными должно и умереть
И такъ же утонуть въ своей пучинѣ,
Какъ этотъ міръ младенческій въ своей!..
Что вижу я?.. Земныхъ созданій вмѣстѣ
Съ небесными?.. Нѣтъ, это лишь одни
Небесныя. Мнѣ лицъ ихъ не видать,
Но какъ они легко скользятъ по ребрамъ
Сѣдой скалы, клубя ея туманъ!
Такихъ гостей увидѣть, послѣ стаи
Злыхъ демоновъ и ихъ злорадныхъ гимновъ,
Моей душѣ пріятно, какъ Эдемъ.
Они идутъ, быть можетъ, мнѣ сказать,
Что новая дана еще отсрочка
Моей землѣ несчастной — я о ней
Такъ часто вѣдь молился. Вотъ они!..
Я подойду къ нимъ ближе… ана! Боже!
И въ обществѣ..
АНА.
Іафетъ!
АЗАЗІИЛЪ.
А! Адамитъ!
САМІАЗЪ.
Что сынъ земли здѣсь дѣлаетъ теперь,
Когда ему подобные всѣ спятъ?
ІАФЕТЪ.
Что, ангелъ, ты здѣсь дѣлаешь теперь,
Когда ты въ небѣ долженъ пребывать?
АЗАЗІИЛЪ.
Ужели ты не знаешь иль забылъ,
Что это — часть великой нашей службы
Твоей земли быть стражей?
ІАФЕТЪ.
Но земля
Осуждена. Всѣ ангелы благіе
Ее уже оставили; съ нея
Бѣжали даже демоны, предвидя
Хаосъ, грозящій ей. О Ана, Ана!
Такъ долго, такъ напрасно, но досель
Такъ много мной любимая! Зачѣмъ
Ты съ этимъ духомъ водишься, въ то время,
Когда благимъ духамъ повелѣно
Оставить насъ?
AНА.
Іафетъ! я не могу…
Не нахожу, что отвѣчать; но… но
Прости меня.
ІАФЕТЪ.
Ахъ, если бы тебя
Могло простить и Небо, что такъ скоро
Прощать не будетъ болѣе. А ты
Въ опасности большого искушенья,
АГОЛИБАМА.
Иди къ своимъ шатрамъ, отродье Ноя!
А мы тебя не знаемъ.
ІАФЕТЪ.
Часъ придетъ,
Когда меня узнать ты можешь лучше.
Сестра твоя вотъ знаетъ обо мнѣ,
Что я все тотъ, какъ былъ.
САМІАЗЪ.
Сынъ патріарха,
Ходящаго предъ Богомъ въ правотѣ!
Какія бы ты ни имѣлъ печали
(А мнѣ слышна въ словахъ твоихъ печаль
И вмѣстѣ гнѣвъ), — какую нанесли
Азазіилъ иль я тебѣ обиду?
ІАФЕТЪ.
Обиду? О, тягчайшую! Но ты,
Безсмертный, правъ. Хотя она изъ праха
Сотворена, я не былъ и не могъ
Ея достоинъ быть. Прощай же, Ана!
Какъ часто говорилъ я это слово!
Теперь же говорю, чтобъ никогда
Не повторять отнынѣ. Ангелъ, или
Кто бъ ни былъ ты, иль скоро долженъ быть,
Имѣешь ли ты власть спасти мнѣ эту
Прекрасную… иль нѣтъ… прекрасныхъ этихъ
Созданій, дщерей Каина?
АЗАЗІИЛЪ.
Спасти?
Но отъ чего?
ІАФЕТЪ.
Возможно ли, чтобъ вы
И этого не знали? Ангелъ, ангелъ!
Вы раздѣляли съ человѣкомъ грѣхъ,
И, кажется, вамъ предстоитъ и кару
Съ нимъ раздѣлить, или, по крайней мѣрѣ,
Мою печаль.
АЗАЗІИЛЪ.
Печаль? До сей поры
Я никогда не думалъ, чтобы мнѣ
Могъ адамитъ загадки говорить.
ІАФЕТЪ.
Ужель вамъ ихъ не объяснилъ Всевышній?
Такъ, значитъ, вы уже осуждены,
Осуждены, какъ эти…
АГОЛИБАМА.
Что жъ, пускай!
Когда они такъ любятъ, какъ любимы,
Они должны не больше трепетать
Стать смертными, чѣмъ я страшусь безсмертныхъ
Мученій съ Саміазомъ.
AНА.
О, сестра!
Затѣмъ такъ говорить?
АЗАЗІИЛЪ.
Ужели Ана
Боится близъ меня?
АНА.
Да, за тебя
Я отдала бъ остатокъ краткій жизни,
Чтобъ хоть на часъ одинъ тебя избавить
Отъ муки злой.
ІАФЕТЪ.
Такъ это для него!
Такъ это ты меня для серафима
Оставила!.. Но это ничего,
Когда бъ ты не оставила и Бога
Изъ-за него. Подобные союзы
Межъ ангеломъ и смертною не могутъ
Ни святы быть, ни счастливы. Вѣдь мы
На нашу землю посланы трудиться
И умирать; они жъ сотворены,
Чтобъ предстоять Всевышнему. Но если
Онъ властенъ лишь спасти тебя, то часъ
Къ его небесной помощи прибѣгнуть
Почти уже приблизился.
АНА.
Ахъ, онъ
О смерти говоритъ!
САМІАЗЪ.
О смерти — намъ!
И тѣмъ, кто къ намъ такъ близки! Если бъ онъ
Такъ не былъ омраченъ своей печалью,
Я могъ бы улыбнуться.
ІАФЕТЪ.
Да! Но я
Не за себя боюсь или печалюсь;
Я буду сохраненъ; не потому,
Чтобъ самъ достоинъ былъ, но по заслугамъ
Родителя, который былъ всегда
Настолько правъ и праведенъ предъ Богомъ,
Чтобъ искупить дѣтей своихъ. Зачѣмъ
Онъ силой искупленья обладаетъ
Столь малою! Иль отчего я самъ
Не властенъ обмѣняться жизнью съ тою,
Съ кѣмъ жизнь моя съ одною лишь могла
Счастливой быть! Родъ Каина тогда
Хотя бы въ ней — послѣдней и безцѣнной
Красѣ его — могъ раздѣлить ковчегъ
Съ послѣднею семьей потомковъ Сиѳа,
АГОЛИБАМА.
Ужель ты можешь думать, чтобы мы,
Рожденные отъ первенца Адама,
Отъ Каина, зачатаго въ раю,
Могучаго, съ его горячей кровью,
Текущей въ нашихъ жилахъ, — чтобы мы
Могли сойтись съ сынами Сиѳа? Сиѳа,
Что завѣщалъ потомству своему
Печальный грузъ дней старческихъ Адама?
Нѣтъ, никогда! Ни за спасенье міра! —
(Будь міръ въ такой опасности). Нашъ родъ,
Отъ твоего всегда вдали держался:
Такъ было изначала, такъ же будетъ
И до конца.
ІАФЕТЪ.
Я говорилъ въ отвѣтъ
Не на твои слова, Аголибама;
Ты слишкомъ унаслѣдовала кровь
Того, кѣмъ ты гордишься, кто былъ первый
Пролившій кровь, кровь брата своего.
Но, Ана, ты!.. Дозволь мнѣ не считать,
Тебя такой же чуждой для меня;
Я не могу сродниться съ этой мыслью,
Хотя не ты виной тому. Какъ часто
Твой видъ внушалъ мнѣ странныя мечты,
Что Авель, можетъ быть, оставилъ дочь
И что его кротчайшее потомство
Живетъ въ тебѣ. Такъ не похожа ты
На остальныхъ суровыхъ каинитокъ
Во всемъ, во всемъ кромѣ ихъ красоты.
АГОЛИБАМА (прерывая его).
Какъ смѣешь ты присвоивать ей чувства
Иль рабскій духъ врага ея отца?
Когда бы я ее такъ понимала,
Иль что-нибудь могла въ ней допустить
Отъ Авеля!… Прочь, прочь отъ насъ, сынъ Ноя!
Не поселяй раздора между нами.
ІАФЕТЪ.
Дочь Каина! такъ поступилъ отецъ твой.
АГОЛИБАМА.
Онъ Сиѳа твоего не убивалъ;
А что тебѣ до дѣлъ его другихъ?
Они должны остаться между нимъ
И Господомъ.
ІАФЕТЪ.
Ты хорошо сказала:
Его Господь давно ужъ осудилъ,
И я тебѣ дѣла его напомнилъ
Лишь потому, что ты гордишься имъ,
Не трепеща, какъ кажется, предъ нимъ.
АГОЛИБАMA.
Онъ былъ отцомъ отцовъ моихъ; старѣйшимъ
Изъ всѣхъ людей, рожденныхъ отъ жены;
Сильнѣйшимъ всѣхъ, грознѣйшимъ и изъ всѣхъ
Несчастнѣйшимъ; какъ я могу краснѣть,
Что бытіемъ моимъ отцу такому
Одолжена? Взгляни на наше племя,
На красоту сыновъ его, ихъ силу,
Отвагу, станъ, на долготу ихъ дней…
ІАФЕТЪ.
Ихъ дни уже исчислены.
АГОЛИБАМА.
Пускай!
Но такъ какъ имъ часы еще остались,
Я похвалюсь моимъ отцомъ и родомъ.
ІАФЕТЪ.
А мой отецъ и родъ мой о своемъ
Лишь Богѣ похваляются. Ты, Ана,
Что думаешь?
AНА.
Что ни судилъ нашъ Богъ —
Богъ Каина и Сиѳа — я должна
Покорной быть, и покорюсь съ терпѣньемъ.
Но если бъ я молиться смѣла въ этотъ
Ужасный часъ всемірной мести, я
Просила бъ не о томъ, чтобы остаться
Мнѣ жить одной изъ дома моего.
Сестра! Любимая сестра моя!
Что этотъ міръ, что всѣ міры, вся вѣчность,
Могли бъ мнѣ дать, съ утратою всего
Минувшаго: тебя — твоей любви —
Любви отца — тѣхъ лицъ и тѣхъ вещей,
Что на моемъ пути зажглись, какъ звѣзды,
И радостнымъ сіяніемъ своимъ
Надъ темнымъ бытіемъ моимъ свѣтили?
Ахъ, если къ намъ еще возможна милость,
Проси о ней, молись, Аголибама!
Я смерти ужасаюсь — потому,
Что ты умрешь.
АГОЛИБАМА.
Какъ, мою сестру
Могъ устрашить сновидецъ этотъ бѣдный,
Или смѣшной ковчегъ его отца,
Назначенный быть пугаломъ для міра!
Но развѣ насъ не любятъ серафимы?
Да если бъ не любили, развѣ мы
Могли бъ желать спасенья нашей жизни
Отъ Ноевыхъ сыновъ? О, нѣтъ! скорѣй…
Но это все безумныя мечтанья,
Безсвязный бредъ — плодъ безнадежной страсти
И долгаго скитанья по ночамъ.
Кто пошатнуть способенъ эти горы,
Иль землю потрясти, или водамъ
И этимъ облакамъ дать видъ иной,
Чѣмъ тотъ, какой въ своемъ теченьи вѣчномъ
Они въ глазахъ отцовъ моихъ имѣли?
Кто сдѣлаетъ все это?
ІАФЕТЪ.
Тотъ, Кто это
Своимъ единымъ словомъ сотворилъ
Изъ ничего.
АГОЛИБАМА.
Кто слышалъ это слово?
ІАФЕТЪ.
Вселенная, что закипѣла жизнью
Въ отвѣтъ ему. Ахъ, неужель твой смѣхъ
Не есть хула? Спроси у серафимовъ;
Когда они не скажутъ, что я правъ —
Они не ангелы.
САМІАЗЪ.
Аголибама,
Чти Бога твоего!
АГОЛИБАМA.
Я, Саміазъ,
Всегда творю обычныя хвалы
Предъ Господомъ, создавшимъ насъ обоихъ.
Но Онъ, вѣдь, Богъ любви, а не печали.
ІАФЕТЪ.
Увы! Любовь! Но что она иное,
Какъ не печаль? Самъ сотворившій землю,
Въ своей любви, былъ скоро огорченъ
И возскорбилъ надъ нею.
АГОЛИБАМА.
Да, объ этомъ
Такъ сказано.
ІАФЕТЪ.
Оно такъ есть.
НОЙ.
Іафетъ!
Что дѣлаешь ты здѣсь съ дѣтьми проклятья?
Ужель ты не страшишься раздѣлить
Грозящую имъ участь?
ІАФЕТЪ.
Я, отецъ,
Не нахожу грѣха — искать спасенья
Созданьямъ земнороднымъ; и онѣ
Не могутъ быть изъ грѣшныхъ, если ихъ
Сопровождаютъ ангелы. Взгляни!
НОЙ.
Тѣ ангелы, что покидаютъ тронъ
Всевышняго и въ жены каинитокъ
Берутъ себѣ? Сыны небесъ, что ищутъ
И любятъ дѣвъ земныхъ, за красоту ихъ?
АЗАЗІИЛЪ.
Да, патріархъ.
НОЙ.
О горе, горе, горе
Общенію такому! Развѣ Богъ
Межъ нашею землей и вашимъ небомъ
Не положилъ границъ? Не отдѣлилъ
Отъ рода родъ?
САМІАЗЪ.
А развѣ человѣкъ
Не по подобью Бога сотворенъ?
И развѣ Богъ не любитъ своего
Подобья въ васъ? Мы соревнуемъ только
Его любви, любя его творенья.
НОЙ.
Я только человѣкъ, и я не созданъ
Судить людей; а Божіихъ сыновъ —
Тѣмъ болѣе. Но такъ какъ нашъ Господь
Меня своимъ общеньемъ удостоилъ
И мнѣ открылъ суды свои, то я
Скажу въ отвѣтъ: схожденье серафимовъ
Съ ихъ вѣчно-пребывающихъ небесъ
Въ погибельный и гибнущій, и больше,
Чѣмъ гибнущій, — почти погибшій міръ
Не есть добро.
АЗАЗІИЛЪ.
Хотя бъ они сошли
Спасти его?
НОЙ.
Нѣтъ, вамъ не искупить
И не спасти, со всею вашей славой,
Того, что осудилъ создавшій васъ
Столь славными. И если вы, навѣки —
Посланники спасенья, то для всѣхъ,
А не для двухъ прекрасныхъ этихъ дѣвъ…
Да, да, онѣ прекрасны, но онѣ
Осуждены.
ІАФЕТЪ.
Отецъ! не говори такъ.
НОЙ.
О сынъ мой, сынъ! страшися ихъ судьбы
И позабудь объ ихъ существованьи.
Ихъ часъ насталъ, а ты иного міра,
И лучшаго, назначенъ быть отцомъ.
ІАФЕТЪ.
Дозволь мнѣ съ этимъ умереть и съ ними.
НОЙ.
За эту мысль ты долженъ бы… Но Тотъ,
Кто можетъ все, тебѣ судилъ спасенье.
САМІАЗЪ.
Зачѣмъ скорѣй ему или тебѣ,
Чѣмъ той, кого твой сынъ бы спасъ цѣною
Обоихъ васъ?
НОЙ.
Спроси Того, Кто создалъ
Васъ болѣе великими, чѣмъ насъ,
Но столько же подвластными Его
Могуществу. Но вотъ Его кротчайшій
И высшій всѣхъ посланникъ передъ нами.
РАФАИЛЪ.
Азазіилъ и Саміазъ!
Зачѣмъ не въ небѣ вижу васъ?
Съ какою службою высокой
Вы на землѣ, когда она
Быть одинокой
Теперь должна?
Скорѣй, скорѣй на небеса,
И слейте ваши голоса
Съ «семью», собратьями своими;
Вашъ долгъ быть съ ними.
САМІАЗЪ.
Но Рафаилъ!
Славнѣйшій всѣхъ межъ Божьими сынами,
Кто жъ ангеламъ законъ тотъ положилъ,
Чтобъ по землѣ имъ не ходить стопами,
По той землѣ, гдѣ есть еще тропы
Съ слѣдами Божіей стопы?
Не это ль міръ, любимый Еговой,
Куда, съ его сладчайшими судьбами,
Мы ревновали быть послами?
И не за этой ли звѣздой,
Юнѣйшею между звѣздами,
Мы всѣ съ заботою одной
Слѣдить любили, чтобъ она
Достойною была соблюдена
Ея Создателя и Бога?…
Но отчего чело твое такъ строго,
И рѣчь твоя угрозами полна?
РАФАИЛЪ.
Когда бъ Азазіилъ и Саміазъ
Своихъ небесъ не покидали,
Они бы въ этотъ грозный часъ
Не вопрошали
Меня о томъ,
Что въ небѣ писано огнемъ.
Но гдѣ паденіе и грѣхъ,
Тамъ померкаетъ лучъ познанья,
Таковъ законъ — одинъ для всѣхъ,
И херувимскія созданья
Его не могутъ избѣжать:
Умъ гордыхъ долженъ померкать,
Одни изъ ангеловъ благихъ,
Вы въ этомъ мірѣ развращенья
Вкушать остались упоенье
Любовью чуждой — дѣвъ земныхъ!
Но вамъ даровано прощенье…
Скорѣй къ Нему — скорѣй!
Въ ряды своихъ друзей!
Иль будьте вашимъ дѣвамъ
Вѣрны —
И вѣчнымъ гнѣвомъ
Поражены.
АЗАЗІИЛЪ.
А ты, архангелъ?.. Если намъ
Досель невѣдомымъ закономъ
Земля запрещена, ты самъ,
Являясь въ мірѣ запрещенномъ,
Не такъ же ли грѣшишь,
Какъ тѣ, которымъ ты грозишь?
РАФАИЛЪ.
Я присланъ къ вамъ, во имя Бога,
Къ Нему друзей моихъ призвать!
Друзья, друзья! съ которыми такъ много
Страшусь я въ небѣ потерять!
Не вмѣстѣ ль дружными крылами
Мы обтекали звѣзды съ вами?
О, будемъ вновь ихъ вмѣстѣ обтекать!
Да, этотъ міръ созрѣлъ для истребленья;
Земля умретъ и всѣ ея творенья
Погибнутъ съ ней. Но неужель она
Не можетъ быть ни создана,
Ни вновь въ хаосъ обращена,
Чтобы въ рядахъ небесныхъ ополченій
Не дѣлалось опустошеній?
Нашъ братъ надменный, Сатана,
Въ своемъ великомъ ослѣпленьи,
Дерзнулъ отвергнуть поклоненье;
Но и его глава опалена.
Вы менѣе могучи, серафимы,
Чтобъ подвергать чело свое громамъ.
И тѣ, кѣмъ вы любимы, —
Ужель онѣ замѣнятъ небо вамъ?
Я долго поборалъ
И я не прекращу боренья
Съ великимъ, гордымъ, что избралъ
Скорѣй геенну и мученья,
Чѣмъ признавать Того,
Кто далъ ему, какъ солнцу надъ лунами,
Сіять надъ серафимскими духами
И одесную отъ него
Велѣлъ своимъ архангеламъ стоять,
Чтобы въ его сіяньи исчезать.
Онъ былъ прекрасенъ — этотъ павшій,
Онъ былъ мнѣ другомъ и главой.
О небо! Если бъ не Создавшій,
Кто славою, величьемъ, красотой,
Иль властью могъ равняться съ Сатаной!
Когда бы часъ его паденья
Постигло вѣчное забвенье!
Желанье это грѣшное… Но вы,
Пока съ неопаленной головою, —
Предъ вами вѣчность: съ Сатаною
Или съ сынами Еговы.
Вамъ выбирать дано. Увы!
Онъ васъ не соблазнялъ и отъ его сѣтей
Природа ангеловъ давно ужъ безопасна.
Вашъ врагъ, о ангелы! сильнѣй;
Вѣдь женщина… Она прекрасна
И поцѣлуй ея опаснѣй жала змѣй.
Что змій? Онъ искусилъ лишь прахъ;
Она жъ грозитъ разстроить остальные
У Господа полки на небесахъ!
Но, нѣтъ! пока есть время,
Летимъ, летимъ!
Вѣдь все ихъ племя
Пройдетъ, какъ дымъ,
Межъ тѣмъ, какъ вы останетесь страдать
И небо воплями о прахѣ оглашать,
О немъ воспоминать, томиться,
Пока то солнце не затмится,
Что нѣкогда свѣтило на него,
И долѣе того…
Онѣ и вы! вѣдь вы созданья
Различныя отъ нихъ — во всемъ, кромѣ страданья:
Завидно ли наслѣдство раздѣлять
Тѣхъ, что должны во времени рождаться,
Съ теченіемъ мгновеній увядать,
Съ заботами къ могилѣ приближаться
И съ смертію, какъ призракъ, исчезать?
Да, ангелы, какихъ бы долгихъ дней
Вы имъ ни пожелали,
Онѣ бы все добычей праха стали,
Бывъ жертвою безчисленныхъ скорбей!
АГОЛИБАМА.
Спѣшите, ангелы, летѣть!
Мы всѣ должны, я слышу, умереть
Не такъ, какъ патріархи умирали,
Съ многостолѣтней сѣдиной.
Намъ говорятъ, что небеса собрали
Свои всѣ воды надъ землей;
Земной же безднѣ приказали
До нихъ подняться высотой.
Спастись, какъ кажется, немногимъ суждено
И каинитамъ не дано
Ждать отъ небесъ пощады иль прощенья.
Сестра! какъ скоро такъ и мщенье, —
Хотя оно продлится только часъ —
Должно, должно постигнуть насъ,
Достойны будемъ тѣхъ, кого мы обожали,
И встрѣтимся съ свирѣпою волной
Мы безъ волненья и печали,
Но съ безбоязненной душой.
Скорѣе жалки тѣ, что остаются жить
Безсмертными иль смертными рабами,
Чтобы оплакивать мирьяды тѣхъ, что сами
Не будутъ никогда ужъ больше слезы лить.
Направьте жъ, ангелы, полетъ
Скорѣй туда, въ вашъ вѣчный край родимый,
Гдѣ не грозитъ волна и вѣтеръ не реветъ;
Прощайте, серафимы!
Нашъ жребій — умирать, вашъ — вѣчно жить;
Что лучше? Можетъ разрѣшить
Лишь Тотъ Одинъ, Кто нашего желанья
Не спрашивалъ для нашего созданья.
Подобно намъ, смиритесь передъ Нимъ;
А я и одного мгновенья
Продолжить прахомъ быть такимъ
Не пожелала бы, противъ Его велѣнья,
Какъ не желала бъ я, чтобъ васъ
Постигнулъ гнѣвъ Его чрезъ насъ
За все Его благоволенье
Къ избраннику отъ Сиѳова рожденья.
Летите — близокъ часъ.
Но, воспаривъ надъ блѣдною землею,
О, помни, что моя любовь вслѣдъ за тобою
Восходитъ къ небу, Саміазъ.
И если я безъ слезъ туда воздѣну руки,
То знай, что ангела подруга эти муки
Безъ слабости перенесла.
Прощай!.. Теперь сгущайся, мгла!
Ты, бездна, хлынь изъ твоего жерла.
АНА.
Ужель спастись нѣтъ больше силъ?
Ужели самый часъ прощанья
Для насъ насталъ, Азазіилъ?
О сердце, сердце! предвѣщанья
Твои сбылись, хотя безмѣрность зла
Мои всѣ опасенья превзошла!
Но улетай!
Увы! помедли…
Нѣтъ, нѣтъ, — не- внемли
Моимъ словамъ. Прощай!
Моя, вѣдь, мука будетъ скоротечна,
Твоя жъ была бы вѣчна, вѣчна,
Съ утратой неба твоего.
Ты слишкомъ забывалъ о немъ и безъ того
Для земнороднаго созданья!
Вѣдь нашъ удѣлъ — одни страданья,
Намъ суждено ихъ приносить
Самимъ духамъ, дерзнувшимъ насъ любить.
Тотъ первый, что посмѣлъ намъ знаніе открыть,
Утративъ тронъ почти Господній,
Былъ сверженъ въ міръ какой-то преисподній.
Но ты, Азазіилъ! Нѣтъ, нѣтъ,
Изъ-за меня ни мукъ, ни бѣдъ
Ты не узнаешь. Въ путь! Скорѣй!
И чтобъ тебѣ само воспоминанье
Когда нибудь мгновеннаго страданья
Не принесло средь вѣчности Твоей —
Забудь меня. Спѣши, спѣши летѣть;
Съ тобою врознь — мнѣ легче умереть.
ІАФЕТЪ.
Увы! не прогнѣвляй такъ Бога!
Отецъ! и ты, архангелъ, ты!.
Какъ свѣтлое чело твое ни строго,
На немъ видна печать небесной доброты, —
Дозвольте имъ ковчегъ нашъ раздѣлить…
Или не дайте мнѣ ихъ пережить.
НОЙ.
Молчи, дитя грѣха и страсти!
Ты сердцемъ чистъ, но самымъ языкомъ
Не выходи изъ Божьей, власти.
Живи, пока указано Творцомъ,
И умирай, когда Онъ повелитъ,
Но смертью праведныхъ, — не такъ, какъ каинитъ.
Твоя печаль должна быть молчаливой,
Остерегись слухъ Неба утомлять
Мольбой себялюбивой.
Возможно ль Богу согрѣшать?
А это бъ самое и было,
Когда бъ Его рѣшенья измѣнила
Печаль твоя… Будь мужъ и не слабѣй.
Неси удѣлъ Адамовыхъ дѣтей.
ІАФЕТЪ.
Да, да, отецъ! Но вотъ, когда они
Умрутъ, и мы одни
Останемся надъ синею пустыней,
И будемъ знать, что этою пучиной
Поглощены родимыя поля,
И что въ ея безмѣрной пасти
Погребены мои собратья и друзья —
Чьей, чьей тогда достанетъ власти
Рыданья намъ и вопли запретить?
Кто о терпѣньи намъ посмѣетъ говорить?
О Богъ! Будь Богъ!
И пощади, пока есть время,
Тобою созданное племя!
Ты былъ къ Адаму строгъ;
Но родъ нашъ былъ тогда одной четою.
Теперь же такъ умноженъ онъ,
Что капли всѣхъ ему грозящихъ волнъ
И всѣхъ дождей, висящихъ надъ землею,
Не превзошли бъ числа его могилъ,
Когда бъ могилъ онъ удостоенъ былъ!
НОЙ.
Безумный сынъ! Твои слова ужасны.
Но, ангелъ, онъ не разумѣетъ самъ,
Что говоритъ въ своей тоскѣ напрасной.
РАФАИЛЪ.
Онъ говоритъ такъ по своимъ страстямъ,
Но, серафимы, вы безстрастны;
Летимъ же къ нашимъ небесамъ!
САМІАЗЪ.
Я не могу быть больше тамъ,
Гдѣ эти осужденныя творенья
Не могутъ быть. Лети одинъ.
РАФАИЛЪ.
Азазіилъ! Твое рѣшенье?
АЗАЗІИЛЪ.
Онъ отвѣчалъ, а я скажу: аминь!
РАФАИЛЪ.
И ты? Тогда узнайте:
Вы съ часа этого осуждены;
Вы всей небесной власти лишены;
Вы чужды Господу. Прощайте!
ІАФЕТЪ.
Увы! гдѣ обитать имъ остается?
Чу-чу! гудитъ… подземный, тяжкій гулъ
Въ груди у Арарата раздается!..
Нигдѣ малѣйшій вѣтеръ не пахнулъ,
Но каждый листъ на деревѣ трясется;
Цвѣтъ, осыпаяся, летитъ;
Земля заколебалась и дрожитъ.
НОЙ.
Чу-чу! морскія птицы голосятъ!
Ихъ стаи осаждаютъ Араратъ
И вьются тамъ, гдѣ никогда доселѣ, —
Какъ ни была бъ родная имъ волна
Свирѣпости и ярости полна, —
Они искать прибѣжища не смѣли.
Но это ихъ теперь одинъ пріютъ,
Пока не будетъ мѣста имъ и тутъ.
ІАФЕТЪ.
Ахъ солнце, солнце!.. Но оно
Своихъ лучей ужъ лишено,
Какъ и всего, что въ немъ прекрасно.
Багровый шаръ его кругомъ
Весь чернымъ обведенъ кольцомъ;
И если что онъ озаряетъ ясно,
Такъ лишь одно, что для земли
Дни лучшіе ея прошли!
Вотъ, тучи почернѣли прежней тьмою…
Лишь мѣднокрасной полосою
Багровѣетъ то мѣсто въ облакахъ,
Откуда день къ намъ приходилъ въ лучахъ.
НОЙ.
Вотъ — вотъ! вдали блеститъ;
Предтеча грома, молнія горитъ.
Идемъ, мой сынъ. Пусть грозная стихія
Возьметъ свои всѣ жертвы злыя.
Скорѣй, скорѣе въ нашъ ковчегъ святой
Съ его несокрушимою кормой!
ІАФЕТЪ.
Отецъ! постой!
Не попусти, чтобъ жертвою волны
Была любимая мной Ана.
НОЙ.
Не всѣ ли грѣшники должны
Быть жертвой океана?
Идемъ, мой сынъ!
ІАФЕТЪ.
Иди одинъ.
НОЙ.
Такъ оставайся жъ съ ними умирать,
Какъ смѣешь ты взирать
На этотъ сводъ съ пророческой грозою
И помышлять, чтобы твоей мольбою
Смягчиться міръ стихійный могъ,
Иль въ правосудномъ гнѣвѣ Богъ?
ІАФЕТЪ.
Какъ ярость съ правосудьемъ сочетать?
НОЙ.
Какъ смѣешь ты, отступникъ, такъ роптать?
РАФАИЛЪ.
Смягчи свой гнѣвъ; будь, патріархъ, отцомъ;
Твой неразумный сынъ своимъ грѣхомъ
Не измѣнитъ того опредѣленья,
Чтобъ онъ былъ мужемъ правоты,
И благъ, и праведенъ, какъ ты.
А потому, онъ за свое паденье
Не будетъ жертвой горькихъ водъ,
Какъ опаленъ не будетъ Божьимъ гнѣвомъ
Подобно этимъ ангеламъ и дѣвамъ.
АГОЛИБАМА.
Гроза идетъ!
Земля, въ союзѣ съ небесами,
На жизнь своихъ дѣтей ополчена!..
Борьба не можетъ быть равна
Межъ всемогуществомъ и нами.
САМІАЗЪ.
А наша власть и наша сила?
Кто запретитъ намъ васъ умчать
Въ страну тѣхъ звѣздъ, на новое свѣтило
Нашъ новый жребій раздѣлять?
И только бъ о землѣ не плакала ты тамъ, —
Забыть о небесахъ я постараюсь самъ,
АГОЛИБАМА.
Родимый лугъ съ отцовскими шатрами,
Холмы, лѣса, ручьи!
Когда не будетъ васъ, иль я разстанусь съ вами,
Кто слезы осушитъ мои?
АЗАЗІИЛЪ.
То будетъ ангелъ, твой супругъ.
Повѣрь, владѣній нашихъ кругъ
Еще великъ. Мы властвуемъ мірами,
Откуда насъ не могутъ низвергать.
РАФАИЛЪ.
Мятежный духъ! ты можешь обольщать
Себя и ихъ безбожными словами!
Но этотъ мечъ васъ всюду будетъ гнать,
Какъ нѣкогда, въ моей рукѣ пылая,
Онъ первенца земли изгналъ изъ рая.
АЗАЗІИЛЪ.
Мечами можешь ты грозить
И объ изгнаньяхъ говорить
Созданьямъ уязвимымъ.
Но что мечи безсмертнымъ серафимамъ?
РАФАИЛЪ.
Ты скоро долженъ испытать
Тебѣ оставленныя силы
И наконецъ узнать,
Какъ безполезно возставать
Противъ того, что небеса судили,
Вы только вѣрой сильны были.
ХОРЪ СМЕРТНЫХЪ.
Земля смѣшалась съ твердью… Боже! предъ Тобою!
Въ чемъ грѣшны мы? Но пощади… Вотъ звѣри
Къ Тебѣ ревутъ съ отчаянной мольбою.
Драконъ не улежалъ въ пещерѣ
И въ ужасѣ мятется межъ людей,
Какъ будто онъ ягненокъ, а не змѣй.
Вотъ бѣдныхъ птицъ оторопѣлый гамъ,
Ихъ плачъ и крикъ, съ вопящею мольбою;
Іегова! о, сжалься надъ землею!
Внемли не намъ, —
Вселенной, созданной Тобою!
РАФАИЛЪ.
Прощай, земля! Вы, дѣти праха, вы!
Не отъ моей зависитъ воли
Избавить васъ отъ вашей доли, —
Таковъ законъ Іеговы. (Улетаетъ).
ІАФЕТЪ.
Однѣ изъ тучъ, какъ коршуны парятъ,
Другія неподвижны, будто скалы.
Чтобъ гнѣвные свои пролить фіалы,
Онѣ лишь знакъ послѣдній сторожатъ.
Лазурь небесъ! тебѣ ужъ не сіять!
Вамъ, звѣзды ночи! больше не вставать;
И ты, изъ всѣхъ славнѣйшее свѣтило!
Вотъ Смерть взошла — и будетъ окружать
Тотъ міръ, что ты доселѣ обходило.
АЗАЗІИЛЪ.
Все близостью хаоса обуяно;
Послѣднее мгновеніе пришло…
Простись съ своей земной отчизной, Ана,
И подъ мое приди надежное крыло.
Ты будешь здѣсь сохраннѣе зѣницы,
Какъ подъ крыломъ у матери орлицы
Ея птенецъ. Надъ грудой этихъ тучъ,
Что смертные считаютъ небесами,
Другихъ небесъ горитъ привѣтный лучъ
Надъ лучшими, блаженными мірами.
Тамъ бури не нарушатъ твой покой
И ты, какъ мы, тамъ будешь неземной.
IАФЕТЪ.
Вотъ, и онѣ исчезли средь тумана;
И жить иль умереть имъ суждено, —
Мнѣ никогда не будетъ ужъ дано,
Ахъ, никогда, тебя увидѣть, Ана!
ХОРЪ СМЕРТНЫХЪ.
О, Ноевъ сынъ! Вѣдь мы — одно рожденье;
Ужель ты насъ оставишь всѣхъ — всѣхъ — всѣхъ,
Межъ тѣмъ какъ самъ средь этого крушенья
Взойдешь ты въ свой спасительный ковчегъ?
МАТЬ (подавая своего ребенка Іафету).
О, дай спастись съ тобой, сынъ Ноя,
Младенцу этому. Гляди,
Какъ онъ — дитя мое родное —
Прильнулъ къ моей груди.
Что сдѣлалъ онъ, въ чемъ согрѣшилъ, —
Птенецъ, питаемый сосцами?
Какими страшными дѣлами
Іегову онъ раздражилъ?
Зачѣмъ ему родиться было?
Когда я на гору всходила,
Я оглянулась на горѣ,
Съ нея нашъ лугъ благословила.
Ничто не предвѣщало бѣдъ.
И вотъ — ихъ нѣтъ, ихъ нѣтъ!
Зачѣмъ я рождена на свѣтъ?
ІАФЕТЪ.
Чтобъ умереть! и умереть такъ рано,
И все таки счастливѣй быть, чѣмъ тотъ,
Кто это все переживетъ,
Чтобъ созерцать пустыню океана,
И надъ погибшимъ міромъ слезы лить!
Зачѣмъ его я долженъ пережить?
Стр. 4. Отправляя свое новое произведеніе издателю своему Муррею, Байронъ писалъ (изъ Пизы, 14 ноября 1821 г.). «При семъ посылается лирическая драма (названная, по ея содержанію, мистеріей), которая, можетъ быть, еще придетъ къ вамъ во-время для включенія ея въ одинъ томъ съ Сарданапаломъ и Каиномъ. Если же это не удастся сдѣлать (такъ какъ мнѣ нужно еще прочесть корректуру, потому что рукопись не очень разборчива), то можете ее соединить въ одинъ томъ съ Пульчи и Данте. А можетъ быть, вы напечатаете ее отдѣльнымъ прибавленіемъ, въ томъ же форматѣ и тѣмъ же шрифтомъ, для покупателей Каина, такъ, чтобы они могли переплести ее вмѣстѣ съ этой книгой; а впослѣдствіи можно будетъ ихъ соедниить во второмъ изданіи, предполагая, что таковое потребуется. Надѣюсь, что вы найдете ее достаточно благочестивою… Такъ какъ она вышла длиннѣе и болѣе въ греческомъ стилѣ, чѣмъ я первоначально предполагалъ, то я не раздѣлилъ ея на дѣйствія, а назвалъ то, что теперь вамъ посылаю, первою частью: здѣсь дѣйствіе прерывается, и пьеса можетъ быть безъ неудобства или совсѣмъ закончена, или еще продолжена, какъ я это имѣю въ виду. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы первая часть была издана раньше второй, такъ какъ если она не будетъ имѣть успѣха, то лучше остановиться на этомъ, чѣмъ продолжать безплодную попытку».
«Небо и Земля» появилась только въ 1822 г., въ журналѣ «Либералъ». Вторая часть вовсе не была написана. Дугласъ Киннэрдъ сообщилъ Байрону, что никакъ не можетъ найти издателя для этой пьесы. Муррей отказался ее печатать, испугавшись заглавія: «ему не понравилось это четырехсложное словечко — мистерія, и онъ рѣшилъ, неизвѣстно, почему, что это — второй Каинъ.
Стр. 9. Байронъ былъ прилежнымъ читателемъ Библіи. Въ одномъ изъ писемъ къ Муррею, онъ проситъ его выслать хорошій экземпляръ Библія для повседневнаго употребленія, прибавляя: „Не забывайте, что я усердный читатель и почитатель этой книги я прочелъ ее отъ доски до доски, когда мнѣ не было еще 8 лѣтъ. т.-е. Ветхій Завѣтъ, такъ какъ Новый былъ для меня урокомъ, а Ветхій — удовольствіемъ“.
Стр. 9. Аголибама, въ славянской Библіи Оливема, дочь Ана, сына Севегонова, жена Исава (Кн. Бытія, гл. XXXVI, ст. 14, 24). Ирадъ въ славянской Библіи Гаидадъ, сынъ Еноха, внукъ Каина (тамъ же, IV, 18).
Стр. 10. Въ числѣ „Семи“ предъ Богомъ силъ.. „Т. е. въ числѣ архангеловъ, о которыхъ говорится, что ихъ семь, и которые занимаютъ восьмое мѣсто въ небесной іерархіи“. (Прим. Байрона).
Ср. Книгу Товита, XII, 15: „Азъ есмь Рафаилъ, единъ отъ седми святыхъ ангеловъ, яже приносятъ молитвы святыхъ и входятъ предъ славу Святаго“.
Стр. 14. Тотъ желтый прахъ, что Каиновы дѣти
Пытаются намъ предлагать въ обмѣнъ.
Потомокъ Каина въ седьмомъ колѣнѣ Дубалъ, (въ славянской Библіи — Ѳовелъ), былъ млатобіецъ, ковачъ мѣди и желѣза» (Быт. IV, 22).
Стр. 22. Какъ исполиновь родъ великій,
Готовый стать добычей волнъ.
«Исполини же бяху на земли во дни оны; и потомъ, егда вхождаху сынове Божіи къ дщеремъ человѣческимъ, и раждаху себѣ; тіи бяху исполины, иже отъ вѣка, человѣцы именитіи» (Быт., VI, 4).
И небо распахнуть свои готово своды.
«Въ день той разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесныя отверзошася» (Быт. VII, 11).
Еноховъ древній свитокъ
Задолго намъ предсказывалъ его.
«Такъ наз. „Книга Еноха“, апокрифъ, сохраняемый у эѳіоповъ, которые говорятъ, что онъ написанъ еще до потопа». (Прим. Байрона).
Стр. 37. Медвинъ (Conversations of Lord Byron) сообщаетъ слѣдующій очеркъ второй части мистеріи:
"Азазіилъ и Саміазъ улетаютъ съ двумя сестрами. Земля постепенно поглощается океаномъ. Діалогъ между двумя сестрами, въ которомъ выражается нѣжная привазанность Аны къ навсегда покинутымъ ею роднымъ и торжество Аголибамы, которая надѣется на лучпгую и болѣе высокую долю. Онѣ продолжають свой воздушный путь, но доступъ на всѣ планеты преграждается имъ небесною стражею, и путники вынуждены, наконецъ, пріютиться на единственной земной вершинѣ, еще не покрытой водою. Здѣсь любовники должны разстаться. Падшіе ангелы призываются на судъ и осуждаются. Ихъ дальнѣйшая судьба и постигшая ихъ кара остаются неизвѣстными. Сестры карабкаются на утесъ, между тѣмъ какъ вода все прибываетъ. На водахъ появляется ковчегъ. Іафетъ пытается уговорить Ноя, во имя любви и состраданія, принять къ себѣ погибающихъ, или, по крайней мѣрѣ, хоть одну изъ нихъ, --Ану, которая присоединяется къ его мольбамъ и пытается вскарабкаться на бортъ ковчега. Гордая и высокомѣрная Аголибама не желаетъ унижаться до мольбы ни къ людямъ, ни къ Богу, и, предупреждая неизбѣжную гибель, сама бросается въ волны. Между тѣмъ, Ной неумолимъ. Ана съ минуты на минуту можетъ погибнуть на глазахъ у спасающихся въ ковчегѣ. Іафетъ въ отчаяніи. Наконецъ, волна смываетъ Ану съ утеса, и ея безжизненное тѣло плыветъ мимо ковчега, а надъ нимъ носится морская птица, --духъ ея возлюбленнаго ангела…
- ↑ Анатомія и психологія чорта изслѣдованы гораздо лучше. Ср. Graf. Geschichte d. Teufels. Въ сочиненіи Amoris effigies sive quid si amor нѣкоего Роберта Варинга (Londini 1671) o любви ангеловъ ничего не говорится, а въ сочиненіи Mario Equirola d’Alveto di Natura d’amore. Vinezia 1563 хоть и имѣется особая глава deiramor angelico, но любовь имѣется въ виду не плотская, а совершенно иная.
- ↑ «Какъ ярость съ правосудіемъ сочетать».
- ↑ Ср. Rothschild «Le mistère du Viel Testament» Paris, 1878. Въ этой книгѣ указаны и нѣмецкія и итальянскія обработки этой ветхозавѣтной темы. Изъ русскихъ сочиненій можно указать на А. Медвѣдкова «Всемірный потопъ съ научной точки зрѣнія» СПБ., 1904.
- ↑ Mayn, Georg. Ueber Byron’s «Heaven and Earth», Breslau, 1887.
- ↑ Ср. Rabbe Félix. Les maîtresses authentiques de Lord Byron. Paris. 1890.
- ↑ Байронъ подробно разсказалъ исторію своего знакомства съ Маргаритою и очертилъ ее въ письмахъ къ Муррею отъ 1-го августа 1819 г. изъ Равенны. Въ этомъ письмѣ встрѣчается слѣдующее любопытное мѣсто: «Она была чрезвычайно эгоистична и нетерпима къ другимъ женщинамъ, за исключеніемъ Сегати, которую она считала моей законной подругой; а такъ какъ я въ это время велъ довольно безпорядочную жизнь, то у насъ нерѣдко происходили потасовки (great confusion and demolition of head dresses and handkerchiefs).»