Небывальщина (Якушкин)/ДО

Небывальщина
авторъ Павел Иванович Якушкин

Опубл.: 1866. Источникъ: az.lib.ru

СОЧИНЕНІЯ П. И. ЯКУШКИНА Изданіе Вл. Михневича. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. 1884. http://az.lib.ru

НЕБЫВАЛЬЩИНА.

I.

Никто столько не видывалъ видовъ, сколько нашъ братъ — странникъ: чего только не увидишь, чего не услышишь? И всѣ впечатлѣнія новы, встрѣчи неожиданны. Оттого-то на Руси такъ много путешественниковъ или, какъ ихъ народъ называетъ: странниковъ. Большинство, и огромное большинство, странниковъ-богомольцевъ, странствуетъ по монастырямъ и церквамъ, прикрываясь только душеспасительною цѣлію, а въ самомъ дѣлѣ ихъ прельщаетъ перемѣна впечатлѣній; а впослѣдствіи эта жажда новизны доходитъ до какой-то нравственной распущенности: хочется мѣсто перемѣнить и только; какъ ни хорошо жить дома, а все куда-то хочется; просто — на мѣстѣ не сидится. Простой человѣкъ объясняетъ свое желаніе шляться тѣмъ, что онъ «хочетъ Богу трудиться», хочетъ этими трудами пользу душѣ принести, а странники, заподозрѣнные въ большей развитости, бродяжничество свое прикрываютъ пользой наукѣ; они тоже объявляютъ, что хлопочутъ о наукѣ. Какъ странники-богомольцы, такъ и странники съ ученой цѣлью совершенно не приготовлены для своихъ трудовъ. И въ самомъ дѣлѣ, я знаю только одного путешественника по Россіи, приготовленнаго къ своимъ работамъ, — г. Тарачкова, учителя естественныхъ наукъ орловскаго кадетскаго корпуса, ѣздившаго по средней полосѣ Россіи, писавшаго въ орловскихъ губернскихъ вѣдомостяхъ и издавшаго въ послѣдствіи свои заметки въ Орлѣ, и можетъ быть по этому или по своей спеціальности не совсѣмъ извѣстнаго читающей публикѣ. Другіе же странники и не думали себя готовить къ чему бы то ни было. Возьмите вы хоть путешественниковъ — собирателей нашихъ народныхъ пѣсенъ (Кирѣевскій умеръ), сказокъ и тому подобнаго; думали ли они когда нибудь заниматься своимъ дѣломъ? Собирателю пѣсенъ, напримѣръ, кромѣ умѣнья читать и писать, должно знать музыку; пѣсня, записанная безъ голоса, теряетъ половину своего значенія, а изо всѣхъ собирателей нѣтъ ни одного, который бы могъ записать самый простой мотивъ. При изданіи пѣсенъ необходимо сравнить ихъ съ другими, по крайней мѣрѣ славянскими пѣснями, а изъ насъ никто не знаетъ ни одного славянскаго нарѣчія… Впрочемъ, я долженъ оговориться: никто кромѣ В. А. Безсонова… А впрочемъ, какой же онъ собиратель? Вѣдь онъ собиралъ пѣсни по чужимъ сборникамъ, да по сочиненіямъ Симеона Полоцкаго; а при своей жадности въ этому дѣлу, голоса для этихъ пѣсенъ подобралъ изъ мотивовъ разныхъ итальянскихъ оперъ; странствія же его было немного: онъ странствовалъ только по Москвѣ, да, кажется, разъ съѣздилъ къ кому-то въ гости верстъ за сто, да тамъ и записалъ отъ одной горничной стихъ духовный. Кто не вѣритъ мнѣ въ этомъ, того могу попросить посмотрѣть изданіе П. А. Безсонова — Каликъ перехожихъ; но вѣдь это удается одному г. Безсонову. Но о П. А. Безсоновѣ — въ другомъ мѣстѣ, а теперь, повторивши, что изъ всѣхъ странниковъ-наблюдателей одинъ только г. Тарачковъ знаетъ зачѣмъ пошелъ въ странствіе, я скажу, что если вы спросите каждаго изъ странствующей братіи, ученыхъ ли наблюдателей надъ русской народностью, или странниковъ-богомольцевъ, вамъ разскажутъ много и много такихъ встрѣчъ и приключеній, о которыхъ человѣку не странствовавшему никогда и въ голову не можетъ придти.

Едва вы вышли изъ дому въ путь, какъ васъ ожидаютъ встрѣчи съ простымъ людомъ и начальствомъ. Съ простымъ людомъ встрѣтиться не бѣда: отъ него отдѣлаться было въ прежнее, крѣпостное время легко, не смотря на его любопытство.

Идете вы путемъ-дорогой въ мѣстахъ, въ которыхъ васъ никто не знаетъ, да и ближайшій вашъ знакомый живетъ верстахъ въ двухстахъ, а то я больше. Попадается вамъ попутчикъ изъ ближайшей деревни,

— Здравствуй, почтеннѣйшій! заговариваете вы съ нимъ; — Куда Богъ несетъ?

— А мы вотъ въ ту деревню, — отвѣтятъ вамъ мужикъ: — Мы тутошніе…

— Тутошніе? спросите вы, чтобы какъ нибудь вызвать его на разговоры.

— Тутошніе, родимый! Мы изстари тутошніе… А ты отколь идешь? Ты вѣдь не здѣшній?

— Не здѣшній, почтенный, не здѣшній.

— Отколь же идешь?

— Да я изъ-за Москвы.

— Изъ-за Москвы?… Знаю… А по какимъ такимъ дѣламъ идешь? спроситъ онъ, не для того, чтобъ узнать съ полицейской цѣлью, кто вы, зачѣмъ идете, а единственно изъ любопытства, если не для того только, чтобъ не молчать дорогой, а поболтать отъ скуки.

— По какимъ такимъ дѣлахъ идешь?

— А по своимъ, добрый человѣкъ.

— А? По своимъ! скажетъ онъ, какъ будто совершенно понялъ откуда, куда и зачѣмъ вы идете, нимало не обидясь вашимъ, въ такой степени яснымъ отвѣтомъ.

Потомъ вы съ нимъ разговоритесь; онъ вамъ будетъ благодаренъ, если вы примете, или хоть покажете участіе въ его горѣ, о которомъ русскій человѣкъ любитъ потолковать со всякимъ; а если вы ему покажетесь и его изба будетъ по пути, — зазоветъ васъ въ себѣ обѣдать или ночевать. Впрочемъ, это было сперва, еще до 19 февраля, теперь не то. Въ былыя времена поймаешь бродягу, поведешь въ начальству, самаго затаскаютъ по судамъ, станутъ спрашивать: какъ поймалъ, гдѣ поймалъ, да и сдѣлаютъ причастнымъ въ дѣлу, не радъ будешь, что и поймалъ недобраго человѣка; а теперь начальство — мировой посредникъ, а мировой посредникъ свой человѣкъ: приведешь въ нему или хоть къ сельскому старостѣ — тебѣ ничего не будетъ: сдалъ на руки — тебя сейчасъ же и отпустятъ. А потому встрѣча съ простымъ мужикомъ, кому бы то ни было, какъ бы кто ни былъ извѣстенъ за нехорошаго человѣка, ни для кого не опасна, тогда какъ въ старые годы, встрѣтиться въ деревенской глуши съ начальствующимъ лицомъ иногда значило попасться въ бѣду, а чѣмъ ниже было начальство, тѣмъ было хуже. Напримѣръ, у меня была встрѣча съ сотскимъ… Но я долженъ сказать нѣсколько словъ о тогдашнемъ моемъ путешествіи.

Я тогда былъ еще студентомъ московскаго университета. Въ одинъ прекрасный день купилъ рублей на десять разнаго товара, уложилъ въ коробку и отправился въ путь; и съ этой коробкой, — коробейникомъ пришелъ въ одно большое село, одной изъ неблизкихъ отъ Москвы губерній. Въ этомъ селѣ я и положилъ имѣть свою главную квартиру. Познакомившись съ сыномъ моего хозяина, парнемъ лѣтъ 20-ти, мы съ нимъ не разставались недѣли двѣ. Пообѣдавши съ нимъ часу въ 9-мъ поутру, мы съ нимъ отправились торговать по сосѣднимъ деревнямъ, и, надо правду сказать, пѣсенъ собрали иного, денегъ же наторговали одинъ двугривенный, потому что мой товаръ былъ безцѣнный. Такъ напримѣръ, какъ вы опредѣлите цѣну этому товару: 3 пары серегъ стоили мнѣ двѣ копѣйки ассигнаціями, по тогдашнему — грошъ; сколько я долженъ былъ брать за одну пару? Поэтому я за свой товаръ разсчитывался пѣснями, и одной только неотвязчивой попадьѣ за двугривенный продалъ платовъ; и по сю пору не знаю, дорого или дешево отдалъ этотъ платокъ.

Поторговавши такимъ образомъ часовъ до четырехъ, мы возвращались домой, гдѣ уже собрался веселый народъ: парни, дѣвки, старики, старухи… всѣхъ возрастовъ людъ, кто только желалъ выпить, сколько кому хотѣлось; всѣ ждали, вѣроятно, съ большимъ нетерпѣніемъ моего возвращенія, чтобы веселить и веселиться…

Повадился ко мнѣ, на мою главную квартиру, какой-то сотскій; правда, сидѣлъ онъ у меня не долго: придетъ, выпьетъ и уйдетъ. Но при этомъ благоразуміи онъ оказывалъ мнѣ страшную непріятность: люди, желающіе выпить — народъ веселый, а этотъ народъ веселый податей платить, разумѣется, не совсѣмъ былъ охотникъ.

Придетъ бывало этотъ господинъ, всѣ веселы, всѣ радостны… а придетъ это начальство — всѣмъ неловко, всѣ видятъ себя не такъ, какъ они должны себя про себя понимать, и какъ они должны себя держать передъ начальствомъ.

— Не ходи ты, братъ, когда у меня поютъ и пляшутъ, говорилъ я не разъ, — а приходи одинъ на одинъ, я тебѣ сколько хочешь водки дамъ. Вѣдь ты видишь — ты мнѣ мѣшаешь…

— Хорошо, хорошо! обыкновенно говаривалъ онъ мнѣ; а между тѣмъ прилаживалъ во мнѣ всякій разъ на вечеръ, когда были у меня гости веселые, не забывая въ тоже время приходить ко мнѣ и поутру.

Сижу я разъ въ избѣ за столомъ. Избранный на ту пору мой пріятель сидѣлъ съ правой руки и распоряжался штофомъ, стоявшимъ на столѣ, а пѣсни пѣвшій — съ лѣвой, и, какъ теперь помню, лѣвый мой сосѣдъ пѣлъ:

А и я то, православный царь,

Не хочу мужиками ругатися,

А татарамъ потѣшатися!

Не добро татарамъ тѣшиться

Надъ русскими православными,

А тѣшиться ли не тѣшиться —

Мужику ли надъ татарами.

Едва успѣлъ кончить пѣсню мой сосѣдъ, вошелъ сотскій… Всѣ замолчали…

— Здравствуй! обратился ко мнѣ сотскій, взявшись за штофъ, стоявшій на столѣ. — Здравствуй, братъ!

— Здорово! отвѣчалъ я съ большимъ и очень съ большимъ не удовольствіемъ: на ту пору этотъ сотскій былъ до крайности лишнимъ.

Сотскій сталъ наливать изъ штофа въ стаканъ водку, потихоньку, не торопясь.

— Зачѣмъ пьешь водку? спросилъ я не совсѣмъ любезно сотскаго.

— А вотъ, Иванычъ, водочки хочу пить, отвѣчалъ тотъ, нѣсколько смѣшавшись.

— А водка-то твоя?

— Молчи, человѣкъ любезный! заговорилъ еще больше смѣшавшись сотскій.

— Молчать можно, а ты водки все таки не трогай; водка не твоя, да тебя никто и не подчивалъ.

Представьте себѣ положеніе этого господина; онъ — сотскій — все таки начальство, хоть малое, а какъ ни разсуждай, все начальство, и это начальство опозорено передъ подначальственними людьми, самыми гуляками, за которыми накопилось пропасть недоимокъ, и которыхъ это начальство каждое утро за эти недоимки драло за вихоръ.

Начальство обидѣлось.

— Такъ водки не даешь? спросилъ сотскій; — водки твоей и попробовать нельзя?

— И пробовать нельзя. Я тебѣ сколько разъ говорилъ: приходи по-утрамъ и пей сколько хочешь, а только по вечерамъ не мѣшай.

— Ну, ладно! заговорилъ пріосанясь сотскій. — А за какимъ такимъ дѣломъ, парень, ты здѣсь шатаешься?

— Да вѣдь ты знаешь, что я торгую?

— Какая чортъ торговля? Гроша мѣднаго ни отъ кого не бралъ.

— Ну, ужь это мое дѣло.

— А, пожалуй, и не совсѣмъ твое! Ты на-первыхъ скажи: отколь ты сюда забрался?

— Это дѣло ты заговорилъ, господинъ сотскій: на это можно отвѣчать.

— Да ты дѣло говори: отколева ты пріѣхалъ.

— Изъ Москвы, господинъ сотскій.

— А пашпортъ есть?

— И пашпортъ есть.

— А покажи!

Я досталъ свой видъ и передалъ сотскому, тотъ взялъ, разложилъ его на столѣ и сталъ внимательно въ него всматриваться; долго, очень долго глубокомысленно на него глядѣлъ, и только глядѣлъ, а не читалъ, потому что онъ былъ не грамотный, и потомъ заключилъ такъ:

— А пашпортъ-то твой, парень, фальшивый!

— Это какъ ты узналъ?

— Узналъ!

— Вѣдь ты грамотѣ не знаешь, какъ же ты могъ узнать, еслибы и въ самомъ дѣлѣ пашпортъ былъ фальшивый?

Сотскій этимъ замѣчаніемъ еще больше обидѣлся.

— Да что съ тобой иного толковать! рѣшилъ сотскій — дойдемъ къ становому, онъ тебя разберетъ.

Такого результата отъ моего отказа въ водкѣ, отъ сотскаго я никакъ не ожидалъ, но какъ дѣло уже было сдѣлано и пардону просить было нельзя, сотскій могъ подумать и богъ-знаетъ что, то я, собравши все свое имущество, отправился въ становому. Сотскій изъ моихъ же пріятелей выбралъ четверыхъ конвоировать меня; но это было лишнее: за нами пошли всѣ, кто только былъ въ избѣ: болѣе двадцати человѣкъ; а какъ вышли изъ избы, къ намъ стали приставать всѣ встрѣчное, такъ что мы вышли изъ деревни толпой человѣкъ во сто, и всѣ ввалились въ другую деревню, версты за четыре, въ которой жилъ становой приставъ. Въ этой деревнѣ тоже всякій встрѣчный приставалъ въ нашей толпѣ.

Деревня, въ которой жилъ становой, выстроена была въ одну линію, передъ рѣчкою, на полугорѣ. Почти середи деревня, въ избѣ съ крашеными окнами, квартировалъ становой, и передъ этой избой мы и остановились.

— Береги ловчѣй! приказывалъ сотскій мужикамъ, меня конвоировавшимъ. — Я знаю этого парня: плутъ; какъ разъ стречка дастъ! Поди послѣ, лови!

Отдавъ это приказаніе, сотскій пошелъ въ становому, а меня, какъ по чину недостойнаго войти въ комнату начальства, оставили со всей толпой у крыльца. Толпа хоть говорила и въ полголоса, но все таки шумѣла; но, когда черезъ четверть часа вышелъ становой, все замерло. Всѣ скинули шапки; одинъ только я, поклонившись становому, надѣлъ опять шапку. Становой вышелъ въ халатѣ, и замѣтно было, что онъ возсталъ отъ послѣобѣденнаго сна; и еще было замѣтнѣе, что онъ за обѣдомъ время проводилъ не праздно, другими словами сказать: за обѣдомъ господина становаго выпито было не мало.

— Что за человѣкъ? спросилъ меня становой, благоразумно избѣгая мѣстоименія: ты сказать — можетъ быть и неловко, а вы — можетъ быть и не стоитъ. — Что за человѣкъ?

— Императорскаго московскаго университета университантъ, отвѣчалъ я, желая придать себѣ болѣе значенія, а потому и не назвался студентомъ университета, думая, отчасти справедливо, что становой слыхалъ только о студентахъ семинарій, съ которыми церемониться нечего.

— Что же вы здѣсь дѣлаете? спросилъ меня становой, болѣе благосклоннымъ голосомъ.

— Собираю остатки нашей національной поэзіи, отвѣтилъ я.

— Какъ?

— Остатки нашей національной поэзіи, опять отвѣчалъ я недоумѣвающему становому.

— Какой поэзіи?

— Національной.

— Да вы говорите просто: что такое вы дѣлаете?

— Я вамъ сказалъ.

— Ну, какъ вы собираете эту поэзію?

— Записываю.

— Что записываете?

— Пѣсни, сказки…

— А ты откуда пришелъ? вопросилъ, пріосанившись, становой.

— Изъ Москвы.

— Изъ Москвы за пѣснями?

— Изъ Москвы за пѣснями.

— Какъ, такой-сякой! Пословица говоритъ: въ Москву за пѣснями ѣздятъ, а ты изъ Москвы сюда за пѣснями пріѣхалъ!

И пошелъ, и пошелъ мой становой. Обижаться мнѣ было нечѣмъ: становой ругалъ собственно говоря не меня; я былъ въ то время въ качествѣ декораціи; толпа вся безъ шапокъ, одинъ только человѣкъ стоятъ въ шапкѣ, и этого-то шапочнаго ругаютъ нецензурными словами.

Бабы, мужики, мнѣ сочувствовали и гораздо болѣе меня принимали въ сердцу то оскорбленіе, которое мнѣ дѣлалъ своею бранью становой.

— Да за что же онъ надъ тобою такъ изругается, голубчикъ ты мой? говорила одна баба, приложа правую руку въ щекѣ, а лѣвой поддерживая локоть правой.

— Ты, родненькій, не горюй, говорила другая — онъ у насъ добрый, только сердце свое сорветъ, а то ничего… Отойдетъ сердце, самъ послѣ жалѣть тебя будетъ…

Такъ продолжалось около получаса. Вижу я — ѣдетъ на бѣговыхъ дрожкахъ одинъ столичный помѣщикъ (столичнаго помѣщика отъ деревенскаго — легко отличить), лѣтъ 25.

— Кто это ѣдетъ? спросилъ я у одного мужика, конвоировавшаго меня.

— Да это князь Н--ій, отвѣчалъ тотъ.

Князь Н--скій ѣхалъ крупной рысью, но, увидѣвъ большую толпу, поѣхалъ шагомъ.

— Князь! крикнулъ я — князь, пожалуйте сюда.

Князь подъѣхалъ.

— Увѣрьте, пожалуйста, князь, господина столоваго пристава, что студенту московскаго университета можно ходить собирать мужицкія пѣсни.

Становой замолчалъ въ ту же минуту какъ подъѣхалъ князь Н--ій.

— А вы студентъ московскаго университета? спросилъ князь, вѣжливо мнѣ поклонясь.

— Да, студентъ.

— Ваша фамилія?

— Якушкинъ.

— Не угодно ли вамъ будетъ отдохнуть у женя нѣсколько времени?

— Сдѣлайте одолженіе!

— Такъ садитесь! сказалъ онъ, подвигаясь ближе къ передку дрожекъ.

Я, не торопясь, поставилъ на дрожки свою коробку съ товаровъ, потокъ самъ сѣлъ на дрожки; князь тронулъ лошадь, поклонился становому, я, въ свою очередь, также поклонился, и мы поѣхали… Становой только улыбался.

Это было давно; по крайней мѣрѣ лѣтъ двадцать тому назадъ. Съ тѣхъ поръ становые перемѣнились; а чтобы не сказать голословно, я вамъ разскажу слѣдующій казусъ.

У одного, очень хорошаго и образованнаго помѣщика, сосѣдніе мужики хлѣбъ лошадьми побивали, и онъ спустилъ разъ, спустилъ другой… Наконецъ, ему не въ терпежъ стало: послалъ за становымъ.

Пріѣхалъ становой, разобралъ дѣло и рѣшилъ, что мужики точно виноваты.

— Прикажете наказать мужиковъ розгами? спросилъ становой помѣщика.

— Нѣтъ; избави Господи! отвѣчалъ тотъ. А вы возьмите себѣ съ нихъ по полтиннику… или, тамъ, сколько…

— Вамъ или себѣ?

— Да… разумѣется… себѣ! Мнѣ ихъ денегъ совсѣмъ не надо! Возьмите для себя.

— Взялъ бы по полтиннику, отвѣчалъ становой — да полтинниковъ-то у нихъ у самихъ мало!.. Нѣтъ, ужъ въ другой разъ мнѣ этого, батюшка, не говорите!..

— Чтожь, братецъ ты мой, говорилъ мнѣ этотъ помѣщикъ: — со стыда сгорѣлъ!.. Вотъ, ни съ тобой и учились, а вѣдь не умѣемъ понять, что хорошо и что дурно…

Наученный опытомъ, я съ начальствомъ никогда не ссорился.

Разъ приходитъ ко мнѣ сотскій, съ которымъ я уже завелъ большую дружбу.

— Павелъ Иванычъ, таинственно заговорилъ онъ: — Павелъ Иванычъ!

— Что тебѣ?

— Тебя велѣно поймать!

— Это за что?

— А чортъ ихъ знаетъ, Павелъ Иванычъ! Исправникъ говоритъ: поймать!

— Да за что же?

— Онъ, говоритъ исправникъ, не торгуетъ, а товары такъ раздаетъ; вѣрно, недобрый человѣкъ!

— А ежели бы я и даромъ раздавалъ?

— Онъ, говоритъ исправникъ, или лавку обокралъ, или отъ солдатчины бѣгаетъ!

— Съ чего же это онъ взялъ? спросилъ я не совсѣмъ покойнымъ голосомъ.

— Онъ, говоритъ исправникъ, по всѣмъ деревнямъ дебоширства дѣлаетъ.

— Какія же?

— А чортъ его знаетъ.

— Что же теперь дѣлать?

— И ума не приложу.

— Да вѣдь ты меня не будешь ловить? спросилъ я, очень сомнѣваясь, что получу для себя выгодный отвѣтъ. — Не будешь меня ловить?

— Избави Господи!

— Что же дѣлать?

— Найми лошадь; я тебѣ въ этомъ дѣлѣ помогу, — ступай въ губернію!

Сотскій мнѣ нанялъ лошадь, и я по его совѣту отправился въ губернскій городъ. Въ губернскомъ городѣ жилъ мой пріятель, у котораго я и остановился.

Послѣ разспросовъ о моихъ успѣхахъ мы сѣли обѣдать. Едва начался обѣдъ, какъ къ крыльцу нашей квартиры летомъ-подлетѣла тройка.

— Это мой дядя пріѣхалъ, сказалъ мнѣ мой хозяинъ: исправникъ, отъ котораго ты только что такъ успѣшно убѣжалъ… но онъ добрый человѣкъ.

— А! Ко щамъ! Ко щамъ! закричалъ дядя-исправникъ еще изъ передней.

— Милости просимъ, дядя, милости просимъ! проговорилъ хозяинъ.

— Да какъ не просить милости? отвѣчалъ на это приглашеніе дядя-исправникъ; — право, братъ, голоденъ, какъ самая голодная собака!

Дядя-исправникъ сѣлъ за столъ.

— Ну, чтожь водки? спросилъ дядя.

— Кушай, дядя, кушай! привѣтливо отвѣчалъ хозяинъ: — водка на столѣ.

Онъ выпилъ рюмку водки и, не успѣвъ съѣсть нѣсколькихъ ложекъ щей, остановился.

— Знаешь что? обратился дядя въ своему племяннику-хозяину. Знаешь что?

— А что?

— Появился въ нашемъ уѣздѣ мошенникъ, да вѣдь какой, когдабъ ты зналъ!

— Какой же?

— Просто, братецъ ты мой, поймать не могъ: ускользаетъ, да ускользаетъ!

— Да что же онъ такое сдѣлалъ?

— Пока еще ничего!.. А ты подумай: цѣлый мѣсяцъ ходитъ по нашему уѣзду разносчикомъ, товаровъ хоть бы на грошъ тебѣ продалъ, а такъ, товаръ разбрасываетъ дѣвкамъ, да молодымъ бабамъ. Пить, говорятъ, пьетъ, а этимъ дѣломъ не занимается.

— А хочешь, дядя, я тебѣ покажу этого человѣка? спросилъ, смѣясь, хозяинъ, которому я уже успѣлъ разсказать про собиравшуюся надо мной грозу.

— Да какъ же?!!

— Да вотъ онъ самый! смѣясь отвѣчалъ хозяинъ своему дядѣ-исправнику.

Дядя-исправникъ даже вздрогнулъ.

— Ну, батюшка Павелъ Ивановичъ! сказалъ дядя-исправникъ, когда ему разсказали въ чемъ дѣло: — ежели бы васъ поймали, не знаю — заковалъ бы я васъ или не заковалъ?.. Право, не знаю, но ужъ вѣрно пріѣхали бы вы сюда на казенный счетъ, а не нанимать бы вамъ лошадей: непремѣнно прислалъ бы васъ прямо къ губернатору. Кто васъ, теперешній народъ, кто васъ, знаетъ — зачѣмъ вы ходите?

II.

Но не всегда бываютъ встрѣчи, нашему брату опасныя только для себя: бываютъ эти встрѣчи иногда кажущіяся опасными и для встрѣтившихъ васъ. Разскажу вамъ слѣдующій со мною случай.

Пошелъ я изъ Москвы торговать въ одну не изъ самыхъ близкихъ губерній, отъ этой старой нашей столицы. По методѣ, мной тогда принятой, я остановился въ одной деревенской избѣ, и оттуда дѣлалъ свои экскурсіи. Въ одинъ прекрасный день, часовъ въ восемь поутру, я обѣдалъ — мужики обѣдаютъ лѣтомъ всегда около этого времени. — И я никакъ не могъ думать, что мой обѣдъ будетъ прекращенъ совершенно неожиданнымъ для меня случаемъ.

— Здѣсь разносчикъ? вопросилъ, входя въ избу, лакей въ ливреѣ, на которой было хоть не полное количество пуговицъ, но этотъ недостатокъ выкупался большимъ, сколько нужно, числомъ гербовъ на его изодранной ливреѣ. — Здѣсь разносчикъ?

— Здѣсь! отвѣчалъ я нехотя; да и не отвѣчать-то мнѣ нельзя было, по пословицѣ: назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ; такъ и мнѣ, назвавшемуся торгашомъ, нельзя было отказаться отъ своего принятаго званія.

— А! Здѣсь? — приказывалъ лакей. — Пойдемъ къ господамъ: господа требуютъ.

Дѣлать было нечего; волей-неволей, а я отправился къ господамъ.

Прихожу къ господамъ и, какъ по чину мнѣ не полагалось идти дальше передней, дальше меня и не пустили.

Остановился я въ передней; вдругъ выбѣгаютъ ко мнѣ барышень девять или десять, хоть и не совсѣмъ въ приличномъ нарядѣ, но за то всѣхъ хоть сейчасъ подъ вѣнецъ.

Въ одну минуту, вся моя коробка была на воздухѣ или, точнѣе сказать — въ рукахъ барышень.

— Какой у тебя товаръ дурной! говорила одна сестрица.

— Какой есть, барышни! отвѣчалъ я имъ смиренно.

— Какой есть!! ворчали тѣ брюзгливо и крайне ко мнѣ не въ расположительнонъ тонѣ.

— Какой есть, барышни, какой есть! Не взыщите пожалуйста! опять отвѣчалъ я этимъ барышнямъ, не желая показаться имъ тѣмъ, кѣмъ я въ самомъ дѣлѣ былъ.

— Это что у тебя? вдругъ радостно вскрикнула одна изъ барышень, отыскавши въ моей коробкѣ двѣ банки, каждая немного поболѣе стакана одна съ бѣлымъ порошкомъ, другая съ краснымъ. — Это что такое?

— Это, отвѣчалъ я, — въ одной банкѣ румяна, а въ другой бѣлила.

— И хорошія эти бѣлила и румяна?.. Хорошія или дурныя? хорошія, хорошія? — забормотали одна за другой мои барышни.

— Какъ кому покажутся.

— А можно посмотрѣть?

— Отчего же: можно.

Мои барышни развязали эти двѣ банки, взяли по щепоткѣ этихъ порошковъ и, какъ люди въ этомъ дѣдѣ опытные, начали пробовать на рукѣ: намочатъ руку, насыплютъ бѣлилами, румянами, разотрутъ, подойдутъ въ окну, посмотрятъ и уже потомъ вскрикнутъ:

— Ah! que c’est beau! Ah! que c’est beau!

— А что стоютъ двѣ эти банки? спросила одна изъ барышень плохо скрывая свой восторгъ при такомъ важномъ открытіи.

— Дешевле двадцати пяти цѣлковыхъ взять нельзя, проговорилъ я довольно серьезно.

— Какъ дорого! какъ дорого! закричали мои барышни.

Да и въ самомъ дѣлѣ, цѣна была неподходящая: обѣ эти банки никакъ не дороже двадцати пяти копѣекъ, а я запросилъ двадцать пять рублей; на это была слѣдующая причина: этотъ товаръ былъ для меня необходимъ. Въ каждой деревнѣ за пѣсни — бѣлилами да румянами я только почти и разсчитывался; продай эти двѣ банки, я долженъ бы былъ отправиться въ городъ затѣмъ только, чтобы купятъ опять эти дорогія двѣ банки съ бѣлилами и румянами.

— Ah! que c’est beau! Ah! que c’est beau! услышавши такую баснословную цѣну, еще усиленнѣе кричали мои барышни, пачкая свои бѣлыя ручки бѣлилами и румянами безъ всякаго сожалѣнія ни къ своимъ рукамъ, ни къ моему товару.

— Très joli!.. Да ты говори настоящую цѣну, наконецъ обратились ко мнѣ барышни.

— Меньше двадцати пяти рублей за эти двѣ банки мнѣ взять никакъ нельзя.

Барышни торговаться, я не уступаю ни копѣйки; барышни еще усиленнѣе мажутъ свои руки и торгуются. Я все стою на своемъ.

— Меньше двадцати пяти цѣлковыхъ мнѣ взять никакъ нельзя, твердилъ я.

— Хочешь — цѣлковый? спросила меня одна изъ барышень.

— Какъ можно цѣлковый! Я никогда не торгуюсь, объявляю настоящую цѣну. — Барышни еще больше торговаться.

— Donnons lui deux roubles! стали барышни совѣтоваться между собой.

— Возьми два рубля, опять стали приставать во мнѣ барышни.

— Я вамъ уже сказалъ, что меньше двадцати пяти рублей взять никакъ не могу.

Барышни опять стали совѣтоваться.

— Trois roubles on peut donner.

— Да я меньше двадцати пяти рублей не возьму; какъ можно отдать за какіе нибудь три рубля! отвѣчалъ я, наскучивъ торгомъ, который продолжался болѣе часа.

— Какіе три рубля? быстро спросила меня барышня.

— Вы вотъ совѣтуетесь съ вашими сестрицами дать мнѣ за банки три рубля; а за три рубля я отдать ихъ никакъ не могу.

— А ты развѣ говоришь по французски?

— Немного понимаю.

— Да ты гдѣ учился?

— Я и теперь учусь.

— Гдѣ?

— Въ московскомъ университетѣ. Я тогда былъ еще студентомъ московскаго университета.

— Гдѣ?!!

— Въ московскомъ университетѣ.

— Какъ?!

— Обыкновенно какъ.

— Въ университетѣ!! взвизгнули барышни и всѣ посыпали вонъ изъ комнаты а я сталъ помаленьку убирать свой товаръ.

Дѣло приняло чрезвычайно курьезный видъ.

— А — а!! а — а… что это — мистификація? спросилъ меня, входя, почтенный старецъ, отецъ семейства. Старецъ этотъ былъ толстый, лысый, усатый и въ халатѣ, и по всему видно было, что этотъ почтенный господинъ, прослуживъ сколько ему было надо, ни о чемъ не думалъ.

— Это мистификація? А — а?

— Только невольная, смиренно отвѣчалъ я, укладывая свой товаръ въ коробку и ожидая сильной грозы, и отъ этой грозы для себя сильной бѣды.

— Какъ невольная?

— Невольная.

— Это почему?

— Я хожу но деревнямъ не продавать, а совершенно съ другой цѣлью.

— Съ какой цѣлью?

— Собираю остатки народной поэзіи.

Мой господинъ совсѣмъ посоловѣлъ; онъ объ этихъ диковинкахъ никогда и не слыхивалъ. Замѣтьте, что этому казусу прошло больше двадцати лѣтъ.

— Какіе же остатки народной поэзіи? спросилъ меня баринъ болѣе тихимъ голосомъ.

— Пѣсни, сказки, повѣрья, обычаи, отвѣчалъ я, закрывая свою коробку крышкой.

— И только? уже совсѣмъ робкимъ голосомъ спросилъ меня помѣщикъ.

— И только.

— Да вы гдѣ учились?

— Я и теперь учусь.

— Гдѣ?

— Въ московскомъ университетѣ.

Это совершенно озадачило помѣщика.

— Въ университетѣ?! не то онъ еще спрашивалъ меня, не то воскликнулъ это отъ удивленія. Этого простому смертному понять было совершенно нельзя.

— Да, въ университетѣ.

— И ходите за пѣснями, за сказками, и все только за одними мужицкими?.. Да?..

— Только за мужицкими.

О, любезные читатели! Вы не можете понять, какую бурю произвели эти мои совершенно невинныя слова въ душѣ этого высокопочтеннаго господина! Посудите сами: повѣрить моимъ словамъ — чортъ знаетъ это такое: дѣло совершенно имъ неслыханное; за такое дѣло, пожалуй, и подъ судъ попадешь, коли не отправишь къ становому собирателя… Да и не повѣрить-то тоже нельзя — дуракомъ назовутъ! Что тутъ дѣлать? Однако, славянское гостепріимство одержало побѣду въ мою пользу.

— Да вѣдь это трудно, заговорилъ помѣщикъ, какъ-то смѣшавшись: — вѣдь это трудно… человѣку… воспитанному… нѣсколько… такъ сказать… образованному… съ мужиками?..

— Этого я вамъ не скажу, отвѣтилъ я, съ величайшимъ удовольствіемъ замѣтивши, что мнѣ отъ этой встрѣчи большой бѣды ждать нечего.

— Да вѣдь все съ мужиками?

— Нѣтъ; я иногда захожу отдохнуть и къ помѣщикамъ, — знакомымъ, ежели по пути.

Баринъ совсѣмъ растерялся.

— Да-а-съ?!!

— Да-съ.

Баринъ взглянулъ на меня болѣе довѣрчивымъ, болѣе ласковымъ взглядомъ.

— А… а… не угодно ли вамъ, милостивый государь, будетъ и у меня сколько нибудь отдохнуть, хоть недѣлю, хоть двѣ — для меня все равно: мы по деревенски.

— Нѣтъ, благодарю васъ, не могу.

— Это почему?

— Не могу столько времени отдыхать; мнѣ теперь время дорого, отвѣчалъ я, не желая столько времени убить въ этомъ семействѣ, положимъ, хоть и очень почтенномъ, но все таки мнѣ этого не хотѣлось.

— Да мы васъ не станемъ удерживать; пробудете нѣсколько дней и съ Богомъ!.. Христосъ съ вами! ужъ молилъ помѣщикъ. — И Христосъ съ вами!

— И на нѣсколько дней не могу!..

— На одинъ день…

— Право, мнѣ время дорого.

— Хоть пообѣдайте съ нами!..

— Очень вамъ благодаренъ, но только…

— А ежели только, — то вы обѣдаете у меня! радостно заговорилъ помѣщикъ, какъ будто и Богъ знаетъ какую штуку сдѣлалъ.

Я уже сталъ забрасывать свою коробку за плечи, но, услыша такого рода просьбу, снялъ съ себя коробку, поставилъ ее на каминъ и снялъ съ себя верхнее платье.

— И отлично!.. И отлично! твердилъ помѣщикъ.

— Я не знаю, чѣмъ заслужилъ такое ваше ко мнѣ расположеніе? отвѣчалъ ему на это я.

— Какъ чѣмъ?.. Очень радъ!..

— Очень вамъ благодаренъ…

— Очень радъ!.. Очень радъ!..

Кто не живалъ въ русскихъ деревняхъ, тотъ не пойметъ, чему такъ обрадовался этотъ господинъ; кто же хоть немного наблюдалъ за деревенскою жизнью помѣщиковъ (въ давно прошедшее время, до 19 февраля), тотъ съ разу вамъ скажетъ, что помѣщикъ этотъ искренно былъ радъ видѣть у себя новаго человѣка; до того пуста была ихъ обыденная жизнь, что они были рады всякому гостю, кто бы онъ ни былъ, будь этотъ гость хоть приходскій попъ или знакомый заѣзжій разносчикъ-володимірецъ, а еще лучше ежели сосѣдъ-помѣщикъ; съ тѣмъ можно и въ преферансикъ по копѣйкѣ передвинуть^[1]. Помѣщикамъ между собою не о чемъ было говорить.

— Очень радъ!.. Очень радъ!..

— Покорно васъ благодарю…

Мы вошли въ залъ.

Вы вѣрно знаете, какъ трафаретно расположены помѣщичьи дома и въ деревняхъ, и въ городахъ: передняя, залъ, гостинная, спальня, корридоръ, нѣсколько комнатъ заднихъ и дѣвичья.

И такъ мы вышли изъ передней въ такъ называемый помѣщиками залъ.

— Очень радъ! твердилъ помѣщикъ.

— Очень благодаренъ! въ свою очередь повторилъ и я.

— А какъ васъ зовутъ? спросилъ онъ меня, отъ радости забывши спросить объ этомъ прежде. — Позвольте спросить: какъ васъ зовутъ?..

Я назвался.

— Ну, такъ, Павелъ Ивановичъ, погостите у насъ хоть немножко, хоть нѣсколько деньковъ.

— Этого, къ моему крайнему сожалѣнію, рѣшительно не могу.

— Это почему?

— Дѣла!

— Ну, хоть одинъ день!

Я сталъ раздумывать: одинъ день куда ни шолъ, да къ тому же и ночь, можетъ, не даромъ пройдетъ, свѣчку вѣрно дадутъ, стало быть, можно замѣтки свои нѣсколько въ порядокъ привести.

— Одинъ денечекъ!

— Мнѣ, право, совѣстно!..

— Э!.. Ну, полно!

— Извольте!..

— Вотъ и славно! крикнулъ, обрадовавшись, мой новый хозяинъ: а вотъ сейчасъ и мои барышни придутъ, чтобъ вамъ не скучно было!..

— Очень вамъ благодаренъ.

— Да! Вы пьете водку?

— Д--да!.. Немного.

— Эй!.. Человѣкъ! крикнулъ еще болѣе обрадовавшійся баринъ, — человѣкъ!

Вышелъ лакей.

— Водки!

Человѣкъ пошелъ за водкой.

— Какъ радъ!.. Какъ радъ!.. Какъ радъ! въ сотый разъ твердилъ мой неожиданный хозяинъ.

— Очень благодаренъ, я въ свою очередь тоже въ сотый разъ повторялъ этому барину.

Принесли водку, въ двухъ, по обыкновенію, графинахъ: въ одномъ сладкая, въ другомъ горькая. При этомъ, разумѣется, на подносѣ были и грибы, и селедка, и копченая ветчина и т. д., что обыкновенно бываетъ для закуски при выпиваніи водки: такъ называемыя спохмѣльныя кушанья.

— Какую вы, Павелъ Ивановичъ, изволите водку кушать? ласково спросилъ меня хозяинъ.

— Горькую, Петръ Семеновичъ.

Мы выпили.

— Очень радъ! опять заговорилъ хозяинъ.

— Очень благодаренъ! опять затвердилъ я.

— А можно по другой? какъ-то заискивая, ласково смотря, спросилъ меня хозяинъ.

— И по другой можно!

Мы опять выпили.

— Да вы закусите хорошенько!..

Мы и закусили.

Когда было выпито и закушено довольно, стали влетать къ намъ въ залъ барышни — дочери… Да всѣ причесанныя, да всѣ приглаженныя, да всѣ опрятныя: — хоть сейчасъ въ столицу!… И куда дѣвалось это прежнее неряшество?! Я думаю, что онѣ не имѣли никакого желанія передъ разносчикомъ очень чиниться, а для самихъ ихъ чистота и опрятность были дѣломъ совершенно лишнимъ; но передъ человѣкомъ ихъ круга, за каковаго онѣ, повидимому, меня приняли, имъ неловко было явиться неглиже, а потому, воротнички на нихъ были безукоризненно чисты, а платья такъ и шурстѣли отъ крахмала.

— Пойдемте въ гостинную, сказана одна барышня, послѣ обычныхъ привѣтствій.

Мы съ барышнями пошли въ гостинную, а баринъ куда то скрылся.

— Ахъ, какъ вы насъ удивили, Павелъ Ивановичъ! залепетали одна за другой барышни.

— Позвольте узнать: чѣмъ?

— Да какъ же, Павелъ Ивановичъ!..

И какъ эти барышни узнали, что меня зовутъ Павломъ Ивановичемъ?.. Можетъ быть, догадливый человѣкъ и скажетъ какъ это онѣ узнали, но для меня это осталось тайною или, какъ говорилъ блаженныя памяти Кайдановъ: покрыто мракомъ неизвѣстности.

— Удивили! Удивили!

— Чѣмъ же?

— Пришли разносчикомъ! лепетала одна сестрица.

— Разносчикомъ! визжала другая.

— Разносчикомъ! подвизгивала третья.

— На это были причины, о которыхъ я уже имѣлъ честь объявить вашему батюшкѣ.

— Какія?.. Какія?.. Какія? сыпалось на меня со всѣхъ сторонъ.

Я сказалъ.

— Что, Павелъ Ивановичъ, въ сухомятку съ барышнями разговаривать?! закричалъ баринъ, входя въ комнату, — пойдемте-ка, выпьемте по одной: скоро обѣдать!

Я глянулъ на барина, баринъ также преобразился: изъ сальнаго халата онъ вылѣзъ и нарядился въ сюртукъ, и былъ — баринъ какъ баринъ, какъ быть должно.

— Пойдемъ-ка, выпьемъ!

— Пойдемте!

Мы въ залѣ выпили, закусили и опять вернулись въ гостиную къ барышнямъ, которыя хотѣли мнѣ что-то сказать, что ясно видно было, да не рѣшались.

— А у васъ, Павелъ Ивановичъ, мои барышни бѣлила да румяна, какъ слышно, покупали? заговорилъ баринъ, садясь на диванъ и пережевывая закуску.

— Да, торговали….

— Ахъ, какой вы, папа!

И это «ахъ какой вы, папа!», изъ десяти прекрасныхъ устъ, повторялось по крайней мѣрѣ разъ тридцать, а можетъ быть и гораздо, гораздо больше…

— Ха-ха ха! ревѣлъ баринъ.

— Папа! папа! пищали барышни.

— Бѣлиться вздумали!… Румяниться вздумали! задыхаясь отъ смѣха, кричалъ баринъ.

— Не вѣрьте, не вѣрьте папѣ, Павелъ Ивановичъ, не вѣрьте! визжали несчастныя барышни.

— Я и не вѣрю!

— Нѣтъ?.. Ха-ха-ха! Не хотѣли бѣлиться, не хотѣли румяниться; такъ вы скажите Павлу Ивановичу: за какимъ дѣломъ вамъ понадобились и бѣлила и румяна! Ха-ха-ха, за какимъ дѣломъ? На что?

— Вѣдь вы знаете, папа!

— Ничего не знаю, рѣшительно отвѣчалъ папа, чтобы подзадорить дочекъ.

— Я вамъ скажу, Павелъ Ивановичъ, для чего, заговорила, потупившись, одна барышня.

— Ха-ха-ха! А ну, говори!

— У насъ есть кормилица…

— Кормилица!.. Ха-ха-ха!

— Которую мы всѣ любимъ, лепетала барышня.

— Ври, ври! бормоталъ баринъ.

— Видите, Павелъ Ивановичъ, у насъ есть кормилица, которую мы очень, очень любимъ, заговорила другая барышня, — а теперь…

— Что теперь? забормоталъ опять баринъ, захохотавъ во всю мочь.

— Теперь…

— Что теперь?

— Увидѣли у васъ бѣлила и румяна…

— Ну?

— Вотъ и хотѣли ихъ купить для своей кормилицы, которую мы очень любимъ, проговорила, зардѣвшись, барышня. — Это совершенная правда.

Я, какъ вѣжливый кавалеръ, совершенно съ этимъ согласился; не согласиться было съ этимъ совершенно невозможно: такъ убѣдительно она говорила.

— Повѣрьте, это для кормилицы, для кормилицы, Павелъ Ивановичъ!

— Да тутъ нѣтъ ничего необыкновеннаго, отвѣчалъ я..

— Ничего необыкновеннаго, подтвердили почти въ одинъ голосъ всѣ барышни.

— Врите! крикнулъ папа.

— Какой вы, папа, право

— Толкуй!..

— Право, папа…

— Пойдемте, Павелъ Ивановичъ, выпьемъ водочки, да вмѣстѣ пообѣдаемъ, провозгласилъ баринъ, а то что съ дѣвками даромъ толковать!

— Пойдемте, пойдемте! отвѣчалъ я, чтобы какъ нибудь прекратить эту довольно оригинальную и тяжелую для всѣхъ сцену. — Пойдемте!

Мы пошли обѣдать. Пообѣдали. Послѣ обѣда меня не пустили, оставили ночевать, на другой день обѣдать и только послѣ обѣда я могъ пуститься опять въ дорогу.

На прощаньи я предложилъ барышнямъ для ихъ «кормилицы, которую онѣ такъ любятъ», по банкѣ бѣлилъ и румянъ.

— Сколько мы вамъ должны, Павелъ Ивановичъ? спросили меня барышни.

— Ничего вы мнѣ не должны, отвѣчалъ я, передавая свой товаръ.

— Какъ?!

— Да такъ, — ничего.

— Вѣдь эти банки вамъ что нибудь да стоютъ? опять заговорили барышни. — Что они вамъ стоютъ?

— Двадцать копѣекъ.

— Такъ, стало быть, мы вамъ должны все таки десять копѣекъ? конфузясь, отвѣчали барышни.

— Нѣтъ, ужъ позвольте мнѣ ихъ не получать.

Барышни еще больше сконфузились.

Я простился и ушелъ.

ІІІ.

Мнѣ право жаль, что я не умѣю составить картину, имѣя подъ руками все: и содержаніе, и краски; и что у меня одного только недостаетъ, какъ сгруппировать въ одну картину все, что было у меня подъ рукой. Поэтому я буду продолжать свою небывальщину такъ, какъ началъ.

Дѣло было на святой недѣлѣ во Владимірской губерніи; а въ этой губерніи, въ это время, часто бываетъ середина или, лучше сказать, начало весны: вездѣ въ поляхъ снѣгъ таетъ, прогалинки показываются, а въ вершинахъ (по-орловски) или въ оврагахъ зажоры^[2] становятся.

Я уже говорилъ, что я въ то время съ коробкомъ торговалъ; остановишься, бывало, въ какой нибудь деревнѣ, а уже изъ этой деревни свои походы дѣлаешь.

Вотъ пошолъ я въ походъ со своей стоянки, обходилъ нѣсколько деревень и поздно вечеромъ пошолъ на главную свою квартиру, только тутъ бѣда со иной случилась: надо было свернуть изъ деревни направо, а я пошелъ все прямо; шолъ, шолъ, — все деревни нѣтъ, а въ полѣ зги божіей не видать!.. Прошолъ я верстъ 5, 6… должно быть, и около десятка верстъ набралось, я все иду впередъ… Вышелъ я на торную дорогу и обрадовался: должно быть, жилье близко… Только радость моя была не долгая: не успѣлъ я спуститься подъ горочку, ступить шагу, какъ очутился выше пояса въ зажорѣ!.. Это меня озадачило!.. Вернуться назадъ, выскочить изъ зажора: опять придется идти столько же, да еще хорошо ежели столько же, а то пожалуй и въ ту деревню, изъ которой вышелъ, не попадешь… И немного думавши, я пошолъ впередъ… Зажоръ все глубже, все глубже… прошолъ я зажоромъ саженъ пять, выбрался на твердую дорогу. День-то былъ теплый, а къ ночи заморозило. Выскочилъ я изъ зажора, на мнѣ все платье заледенѣло… Выбравшись на твердую дорогу, сталъ я подниматься на гору… Вдругъ слышу лай собакъ… Э! думаю, деревня близко! Прохожу еще нѣсколько шаговъ — кабакъ! Я къ кабаку.

— Эй, хозяинъ, отопри! крикнулъ я, постучавши кулакомъ въ окно кабака.

— Кто тамъ? спросилъ меня цѣловальникъ изъ кабака, впрочемъ, не показывая на дѣлѣ, что онъ желаетъ всякому отворить кабакъ и отпустить водки. Закономъ запрещено водкой ночью торговать: въ бѣду попадешь.

— Отопри пожалуста!

— Да ты кто такой?

— Прохожій.

— Что-жь тебѣ надо?

— Бѣда случилась.

— Какая бѣда?

— Въ зажорѣ чуть не утонулъ.

— Въ зажорѣ?

— Ну да, въ зажорѣ.

— Это подъ горой?

— Ну да, подъ горой, отвѣчалъ я, едва переводя духъ отъ холода.

— Экой ты, братецъ!..

Съ послѣднимъ словомъ цѣловальникъ, не обуваясь, вскочилъ и проворно отворилъ мнѣ двери въ кабакъ.

— Иди сюда!.. Здѣсь темно, такъ ты по голосу иди!.. Иди за мной, — говорилъ цѣловальникъ. — Сюда за мной! Я сейчасъ огонь выкрещу… вздую огонь…

Должно замѣтить, что это было около двадцати лѣтъ назадъ, а тогда фосфорныя спички еще не входили во всеобщее употребленіе.

— Иди сюда!

Мы вошли въ кабакъ.

— Сейчасъ огня достанемъ! заговорилъ ободрительно цѣловальникъ, и началъ добывать огня.

Въ минуту мой, Богомъ посланный на ту пору, хозяинъ и свѣчку зажегъ.

— Однако дѣло дрянь! сказалъ мой хозяинъ. — Право, парень, дѣло, какъ есть дрянь!..

— Да какъ видишь, отвѣчалъ я: просто весь смерзъ; боюсь, не простудиться…

— Какъ же тебя угораздило такъ?

— Дорогой ошибся.

— А ты откуда шолъ?

Я сказалъ.

— А, знаю!..

— Дай, пожалуйста, копѣекъ на пять водки! попросилъ я хозяина, который уже вертѣлся около половъ, установленныхъ шкаливаии, косушками, штофами, полуштофами…

— Какъ не дать?.. теперь водка первое дѣло!.. Выпьешь — согрѣешься: не выпьешь — согрѣнья ни отъ чего не подучишь, потому не отъ чего…

— Потому-то и хочу выпить…

— На, пей! сказалъ цѣловальникъ, откупоривъ косушку и наливая въ стаканъ водку.

Я, зная кабацкіе обычаи: надо сперва заплатить деньги за водку, а ужь послѣ пить, сталъ доставать деньги.

— Да пей, парень! послѣ заплатишь!

— Все равно: сейчасъ отдамъ.

— Пей, тебѣ говорятъ! грозно уже крикнулъ на меня цѣловальникъ.

Я выпилъ, вынулъ пять копѣекъ серебромъ, разумѣется, мѣдными деньгами, и отдалъ цѣловальнику; только водка на меня не произвела рѣшительно никакого дѣйствія: такъ я перезябъ.

— Выпей еще стаканчикъ! обратился во мнѣ цѣловальникъ, видя, что первый стаканъ не оказывалъ должнаго дѣйствія.

— Больше пить не могу!

— Денегъ, что ли, нѣтъ? таинственно, вполголоса спросилъ меня цѣловальникъ.

— Нѣтъ, не то…

— Я тебѣ, парень, отъ себя поднесу, еще таинственнѣй проговорилъ цѣловальникъ.

— Деньги у меня есть…

— Это все едино, а ты выпей еще стаканчикъ.

— Да, ей Богу, не могу!..

— Эхъ ты, озорная голова! крикнулъ на женя цѣловальникъ: говорятъ тебѣ: пей! такъ, стало быть, надо пить!.. Не стану я сдуру всякаго поить водкой!.. А тебѣ подношу: надо христіанскую душу отъ смерти спасти!.. Пойми ты…

— Ну, давай!..

Цѣловальникъ налилъ еще стаканъ, я выпилъ, и вынулъ изъ кармана еще пять копѣекъ и подалъ хозяину.

— Не надо, парень! объявилъ тотъ, не принимая отъ меня денегъ. — Право, не надо!..

— У меня же есть деньги…

— Ну, и слава Богу! держи про себя, настаивалъ цѣловальникъ: — держи, парень, про себя… Деньги всегда, парень, нужны…

— Спасибо тебѣ, хозяинъ, на добромъ словѣ, сказалъ я, а деньги ты все таки, какъ хочешь, а возьми.

— Да тебѣ жь говорятъ…

— Какъ хочешь, а, пожалуйста, возьми! и съ этими словами положилъ деньги — пять копѣекъ — на стойку.

Хозяинъ съ видимымъ неудовольствіемъ взялъ со стойки деньги и положилъ въ ящикъ.

— А ты вотъ что, хозяинъ, началъ говорить я: ежели хочешь для меня добро сдѣлать, пусти меня переночевать у тебя. Дорогъ я не знаю, я не здѣшній…

— Ну, нѣтъ, паренекъ, этого сдѣлать нельзя!..

— Отчего же?

— Заѣдетъ какой повѣренный!..

— Что жь за бѣда?

— Какъ, что за бѣда?.. Да тутъ такая бѣда — совсѣмъ пропадешь…

— Отъ чего жь пропадешь-то?

— Какъ отъ чего? У насъ строго наказано: въ кабакъ ни подъ какимъ тебѣ образомъ не пускать ночевать; а коли ты пустилъ кого ночевать къ себѣ въ кабакъ, то за это съ тебя большой штрафъ и изъ кабака вонъ… Вотъ что!.. А то для чего не пустить?!..

— Ну, стало быть, дѣлать нечего, прощай!.. спасибо за угощенье! сказалъ я, собираясь уходить.

— Да куда ты? постой!

Я остановился.

— Вотъ что я тебѣ скажу, паренекъ — заговорилъ цѣловальникъ: — тутъ сейчасъ деревня; такъ ты ступай въ деревню… до деревни какихъ нибудь саженъ двадцать будетъ.

— Да въ эту пору въ деревнѣ-то, пожалуй, ночевать и не пустятъ, отвѣчалъ я.

— Оно точно: пожалуй и не пустятъ, медленно проговорилъ цѣловальникъ.

— Вотъ видишь ты…

— Однако, мы это дѣло поправимъ.

— Какъ же?

— Иванъ! крикнулъ цѣловальникъ.

За перегородкой что-то зашумѣло.

— Иванъ, мой батракъ, прибавилъ цѣловальникъ, обращаясь ко мнѣ: — онъ тебя проводитъ; ему отопрутъ.

Вошелъ изъ-за перегородки Иванъ.

— Вотъ, братъ Иванъ, проводи паренька, хоть къ Семену во дворъ, приказывалъ Ивану хозяинъ: — видишь, какъ убрался!..

— Гдѣ ты такъ отдѣлался? спросилъ меня Иванъ, позѣвывая и почесывая себѣ спину.

Я и Ивану разсказалъ.

— Ишь ты, грѣхъ какой! отвѣтилъ Иванъ.

Въ минуту Иванъ одѣлся.

— Прощай хозяинъ! сказалъ я, когда Иванъ былъ уже совсѣмъ готовъ провожать меня. — Спасибо за ласку; вѣкъ твоего добра ко мнѣ, хозяинъ, не забуду!

— Постой, погоди! сказалъ цѣловальникъ.

— Продрогъ ужь я очень…

— То-то! выпей еще.

— Нѣтъ, не могу.

— Такъ вотъ что: возьми съ собой шкаликъ — придешь въ избу, можетъ, и захочется выпить, въ избѣ и выпьешь.

— Ну, спасибо, хозяинъ, и съ этими словами я полѣзъ въ карманъ за деньгами — заплатить за шкаликъ.

— Говорятъ тебѣ: твоихъ денегъ мнѣ не надобно, крикнулъ на меня цѣловальникъ. — Береги деньги!..

— Да у меня есть…

— Ну, и славу Богу! Ступай!..

По рекомендаціи Ивана меня пустили въ Семенову избу. Я, весь мокрый, не переодѣваясь, залѣзъ на теплую печку, заснулъ и по-утру проснулся и сухой, и совершенно здоровый.

Этотъ случай не исключительный; стой этотъ фактъ отдѣльно — онъ бы не имѣлъ никакого значенія, и я выбралъ именно этотъ со мной случай, единственно потому, что здѣсь замѣшанъ цѣловальникъ; а цѣловальникъ по мнѣнію и народному, и всѣхъ людей жившихъ на Руси или хоть часто ее проѣзжающихъ — человѣкъ отпѣтый, которому не дорога христіанская душа, который только и бьется изъ-за того, какъ бы побольше денегъ набрать, какъ бы съ міру христіанскаго послѣднюю рубаху снять, а такъ хоть всѣ пропадай…

Не буду указывать на множество подобныхъ фактовъ, а укажу только еще на одинъ, по моему мнѣнію, тоже очень замѣчательный.

Ходилъ я въ Переяславскомъ (Залѣсскомъ) уѣздѣ; подвигался отъ Троицы и въ Ростову, и потомъ опять назадъ, вправо и влѣво, а въ Переяславлѣ мнѣ все какъ то не удавалось побывать. Я былъ почти у самаго Ростова, и хоть путь мой лежалъ въ Ярославль, но все таки вернулся въ Переяславль: въ переяславской почтовой конторѣ я ждалъ получки, т. е. полученія писемъ, посылокъ, денегъ, которыя просилъ своихъ знакомыхъ посылать ко мнѣ въ Переяславль. Кончивши свои дѣла на почтѣ, я отправился въ трактиръ обѣдать. Кто странствовалъ по Россіи, не только по проселочнымъ дорогамъ, а хоть и по самому битому тракту, тотъ знаетъ, какъ трудно человѣку въ обильной Россіи быть сыту. Кто же не странствовалъ, въ качествѣ странника, по великой м обильной Россіи, тотъ рѣшительно не можетъ себѣ представить, чѣмъ насыщается православный людъ. Вѣроятно изъ моихъ читателей на половину не знаютъ, что такое — пустыя щи, поэтому я я берусь объяснить, какъ приготовляется это немудрое кушанье. Должно взять горшокъ, положить въ него сѣрой капусты (т. е. самаго дурнаго качества, не очищенной отъ верхнихъ, жесткихъ и песочныхъ листьевъ), налить воды; этотъ горшокъ съ капустой и водой поставить на огонь или на вольный духъ и кипятить до тѣхъ поръ, пока вамъ не надоѣстъ. Когда вамъ наскучитъ смотрѣть, какъ кипятъ ваши щи — эти щи готовы; вы должны вылить эти щи въ большую чашку, поставить на столъ, положить ложки и пригласить общество обѣдать; ежели вы достаточно богаты, когда всѣ усядутся за столъ, торжественно солите эти пустыя щи, ежели же вамъ достатокъ не позволяетъ такой роскоши, то вы каждому члену общества даете по маленькой щепоти соли, которую онъ можетъ кушать съ чѣмъ ему угодно; но ежели у васъ есть корова, да къ тому же случится мясоѣдъ, то на всю семью вливаютъ въ эти пустыя щи нѣсколько ложекъ снятаго молока, а иногда и цѣльнаго; въ этому прибавляютъ по куску хлѣба, который зачастую имѣетъ способность горѣть пламенемъ и который, разумѣется, раздается непремѣнно каждому. Хоть около Ростова и лучше крестьянскій столъ, но все таки я обрадовался, войдя, послѣ долгаго поста, въ европейскій трактиръ…

— Что прикажете? спросилъ меня засуетившійся половой, изъ вѣжливости сильно подергивая плечами, а отчасти и ногами, и всѣмъ тѣломъ.

— А что у васъ есть? спросилъ я, садясь за столикъ, который въ туже минуту былъ покрытъ половымъ бѣлой, но не совсѣмъ чистой салфеткой.

— Все что прикажете…

— Что у васъ готово?

— Все что прикажете.

— Какой у васъ супъ?

— Сейчасъ узнаю.

— Узнай, пожалуйста!

Половой побѣжалъ и чрезъ минуту вернулся.

— Супу сегодня не готовили никакова, объявилъ онъ мнѣ.

— Не готовили?

— Не готовили.

— Отчего же не готовили?

— А такъ — но требуется.

— Какъ же ты говорилъ, что все у васъ есть? Я спросилъ супу — какова нибудь, супу-то никакова и не оказалось у васъ.

— Супу точно не оказалось! почти съ удивленіемъ подтвердилъ мой половой.

— Нѣтъ ли котлетъ?

— Сейчасъ узнаю!..

Убѣжалъ опять половой.

— Нѣтъ, такова кушанья у насъ не готовятъ, объявилъ опять мнѣ, возвращаясь, половой.

— Что же у васъ есть?

— Все что прикажете, опять забормоталъ половой. — Все что прикажете: чай есть, водка есть…

— Чѣмъ же закусить?

— Закуска есть всякая…

— Да какая же? спросилъ я, начиная уже терять всякое терпѣніе.

— Какую прикажете… сельди есть… прикажете приготовить? Въ одну минуту…

— У васъ сельди!.. Сжарь пожалуйста селедку, сказалъ я, вспомнивъ, что Переяславль славится своими сельдями.

— Какъ сжарить? спросилъ меня, розиня ротъ отъ удивленія, половой.

— Прикажи пожалуйста сжарить въ сметанѣ.

— Да вѣдь этого нельзя! — замялся половой. — Этого нельзя… это выйдетъ не скусно…

— Въ Москвѣ я ѣдалъ переяславскихъ сельдей, выходило скусно, сказалъ я, не понимая хорошенько причины упорнаго отказа половаго мнѣ въ сельди.

— Вы кушали переяславскія, обрадовавшись, заговорилъ половой, а у насъ вѣдь не переяславскія: у насъ, изволите видѣть, сельди московскія… мы прямо изъ Москвы голландскія селедки получаемъ!

— Какъ изъ Москвы?

— Самыя, что ни на есть лучшія!.. настоящія голландскія, прямо изъ самой Москвы!

— Ты не готовь, а принеси сюда показать твои сельди, сказалъ я половому.

— Для чего не показать!

Подовой пошелъ въ буфетъ, возвратился черезъ нѣсколько секундъ, неся на тарелкѣ ржавую селедку.

— Эта селедка не здѣшняя?

— Никакъ нѣтъ!.. Самая московская!

— Да мнѣ хочется здѣшней, переяславской селедки, все таки настаивалъ я.

— Мы селедки получаемъ изъ самой Москвы, твердилъ мнѣ половой: — изъ самой Москвы…

— А мнѣ нужно свѣжей переяславской!..

— Такой мы не держимъ.

И тогда я понялъ, что въ Москвѣ надо искать Переяславля, а въ Переяславлѣ Москвы.

— Можно селянку сдѣлать, таинственно мнѣ проговорилъ половой полушопотомъ.

— Давай хоть селянку!

— Постную?

— Нѣтъ, давай скоромную!

— Извольте.

Принесъ мнѣ этотъ половой селянку, вычурно вертя руками, поставилъ сковороду на столъ. Хлѣбнулъ разъ, другой — плохо… а какъ голодъ не тетка, то я всю ее съѣлъ.

Въ переяславскомъ уѣздѣ мнѣ дѣлать было нечего, я нанялъ вольныхъ лошадей до Ростова; тогда еще дорога отъ Москвы до Ярославля не была передана въ однѣ руки — содержателя вольныхъ почтъ. По дорогамъ, гдѣ существуютъ вольныя почты, вы не имѣете права, да почти и никакой возможности ѣхать иначе, какъ не на почтовыхъ; а потому вы поневолѣ должны брать вольную почту, и передвигаться съ мѣста на мѣсто съ скоростію 12 верстъ въ 18 часовъ; тогда какъ эти 12 верстъ на вольныхъ лошадяхъ можно было проѣхать минутъ въ 40 и за гораздо меньшіе прогоны.

И такъ, я взялъ вольныхъ лошадей и отправился въ Ростовъ. Не успѣли мы отъѣхать нѣсколькихъ верстъ, какъ я почувствовалъ, что мнѣ мое лакомство въ переяславскомъ трактирѣ не проходитъ даромъ: сильныя спазмы въ желудкѣ заставили меня вспомнить, что я ѣлъ трактирную, да еще въ трактирѣ уѣзднаго города, селянку.

— Остановись на минуту! сказалъ я своему ямщику, который ѣхалъ такъ-себѣ, и не хорошо и не дурно.

— Что тебѣ? спросилъ ямщикъ.

— Да остановись!

Ямщикъ остановился. Я, охая и кряхтя, вылѣзъ изъ своей телѣги.

— Что съ тобой?

— Ничего, отвѣчалъ я.

— Какъ ничего? какъ-то не совсѣмъ привѣтливо отнесся ко мнѣ ямщикъ: — на тебѣ лица человѣческаго нѣтъ!

— Такъ, что-то понездоровилось…

— Понездоровилось?!…

— Ну, да!…

— Ахъ, дуй-те горой! съ большимъ уже озлобленіемъ крикнулъ на меня мой ямщикъ.

— За что-же ты сердишься?

— Чего не сказалъ, что болѣнъ?…

— Я былъ здоровъ.

— То-то здоровъ!.. теперь мнѣ что дѣлать прикажешь?

— Везти на станцію, а тамъ сдашь другому…

— Кто же тебя со станціи повезетъ?

— Отчего-же?

— А какъ издохнешь! Кому охота за тебя передъ судомъ въ отвѣтъ идти? кто захочетъ отвѣчать?

— За что же отвѣчать?

— Какъ не отвѣчать?.. затягаютъ по судамъ!

— Ну, пріѣдешь на станцію, я останусь на той станціи, сказалъ я, чувствуя всю справедливость доводовъ ямщика.

— На какой станціи?

— На которую пріѣдемъ.

— Да развѣ мы ѣдемъ на казенную станцію? Самъ знаешь: мы ѣдемъ не на казенную, ѣдемъ на свою, гнѣвно пояснялъ мнѣ ямщикъ. — А онъ говоритъ — на станцію!..

— Это все равно: какая бы ни была станція, на какую станцію пріѣдемъ, я тамъ и остановлюсь.

— Такъ тебя и пустятъ!..

— Отчего же?

— А издохнешь! крикнулъ на меня ямщикъ. — Мнѣ не охота за тебя отвѣчать, а другой пойдетъ подъ судъ! уже не такъ грозно, какъ насмѣшливо наставлялъ меня ямщикъ.

— Что-же дѣлать? спросилъ я ямщика.

— Что дѣлать! сказалъ ямщикъ и замолчалъ, сердито посматривая на меня.

— Вотъ что я придумалъ, сказалъ я ямщику, немного помолчавъ: — я вотъ что вздумалъ…

— Что вздумалъ?

— Тебѣ отвѣчать за меня не слѣдъ, продолжалъ я, — другому то же; такъ оставь меня здѣсь, а самъ ступай домой: я какъ нибудь перебьюсь до завтра, а завтра, ежели не полегчаетъ, какъ нибудь доплетусь назадъ до Переяславля…

— Долго думалъ, хорошо и выдумалъ!! съ пренебреженіемъ сказалъ ямщикъ.

— Почему же не дѣло?

— Дѣло!.. какъ есть дѣло!

— Да вѣдь ты получилъ за станцію прогоны; мнѣ они не нужны, я ихъ не возьму назадъ: оставлю у тебя.

— Дѣло!.. Садись!…

— Все равно, я здѣсь останусь! сказалъ я, не влѣзая въ свою телѣгу.

— Что ты толкуешь!.. Гдѣ видано, чтобы христіанскую душу, при смерти, да еще глядя на ночь, покинуть въ чистомъ полѣ?!..

При помощи ямщика я влѣзъ въ телѣгу, мой ямщикъ тронулъ лошадей и мы буквально понеслись: вѣроятно не всякому курьеру удавалось такъ быстро ѣздить!

— Эхъ, вы, миленькія!.. крикнетъ ямщикъ и махнетъ на лошадей кнутомъ, — и лошади еще быстрѣй помчатся.

— Издохнешь!.. Какъ есть, издохнешь, скажетъ онъ, глядя на меня, и опять: — Эхъ, вы миленькія!

Мы мчались, не разбирая ни рвовъ, ни овраговъ, толчки были страшные, и эта ѣзда была въ то время для меня не совсѣмъ пріятна. При каждомъ толчкѣ я чувствовалъ страшныя боли; но остановить ямщика я не хотѣлъ: ему, видно, хотѣлось меня сбыть съ рукъ — боялся суда, а оставить на дорогѣ — тоже нельзя: христіанская душа въ чистомъ полѣ ночью погибнетъ.

— Издохнешь! Какъ есть издохнешь! скажетъ онъ, оглядываясь на меня, когда уже я сильно начну стонать.

— Да мнѣ теперь лучше…

— Видно!!…

— Мнѣ же лучше знать…

— Лучше!.. А посмотри-ко на себя!..

И опять: — «эхъ вы, миленькія!» Опять мы мчались, что было силы у лошадей…

— Что я тебѣ скажу, хозяинъ! ласково заговорилъ ямщикъ, немного пріостанавливая свою тройку. — Послушай меня, пожалуйста, хозяинъ.

— Изволь говорить; буду слушать.

— Можешь ты на самое малое времячко, хозяинъ, можешь ты помолчать, да не охать?

— Я не понимаю, о чемъ ты говоришь? отвѣчалъ я ямщику я въ тоже время охнулъ.

— Здѣсь охай, хозяинъ, здѣсь ничего…

— Гдѣ же не охать?

— А такъ на селѣ… на самой той станціи-то, хозяинъ, не охать… вотъ что, хозяинъ…

— Почему же тамъ не охать?

— Не охай, пожалуйста, хозяинъ, на станціи то!.. Вѣдь всякъ, хоша и имѣетъ въ себѣ христіанскую душу, а и то сказать, всякъ суда боится, всякъ самъ себя бережетъ! Будешь охать, — кто тебя повезетъ? Повезти не повезутъ, ночевать тоже хвораго человѣка не пустятъ; что мнѣ тогда съ тобой будетъ дѣлать?!..

— Постараюсь, братецъ, не охать…

— Чѣмъ стараться, ты просто не охай!..

— Ежели смогу…

— Смоги немножко! упрашивалъ меня совсѣмъ жалобнымъ голосомъ ямщикъ: — сдамъ тебя единою минутою!

— Ну, хорошо!

— Смотри жь: не охать!.. Теперь охай сколько хочешь, а пріѣдешь на станцію ни-ни!..

— Хорошо, хорошо.

— Теперь, хозяинъ, сиди! Ямщикъ подобралъ возжи, махнулъ кнутомъ, крикнулъ: «эхъ, вы, миленькія!» — и мы, промчавшись версты двѣ во весь духъ, остановились у постоялаго двора, гдѣ мой ямщикъ хотѣлъ сдать меня другому.

Кто ѣздилъ на вольныхъ, тогъ знаетъ, какъ идетъ перепряжка лошадей: пока выпрягутъ старыхъ лошадей, пока сторгуется старый ямщикъ съ новымъ, пока запрягутъ новыхъ лошадей, проходитъ иногда болѣе часу. На этотъ же разъ не успѣли выпрячь лошадей изъ моей телѣги, какъ изъ воротъ постоялаго двора выѣхала свѣжая тройка. Мой ямщикъ торопилъ всѣхъ; только и было слышно, какъ онъ увѣрялъ дворника и ямщика:

— Да я же тебѣ говорю: хозяинъ хорошій, не обидитъ!.. Я же тебѣ говорю…

— Гдѣ вещи, хозяинъ? спросилъ меня, подъѣхавшій ко мнѣ, новый ямщикъ.

— Какія тебѣ вещи?! вступился за меня старый ямщикъ: — говорятъ тебѣ: вещей никакихъ нѣтъ — одинъ вотъ тебѣ мѣшочекъ — вотъ тебѣ и все…

— Семь рублей? спросилъ новый ямщикъ стараго, укладывая мои вещи — мѣшочекъ, я оправляя въ телегѣ, чтобы мнѣ было лучше сидѣть.

— Семь, отвѣтилъ старый ямщикъ, подсаживая меня въ телѣгу. — Семь рублей въ Ростовѣ получишь съ хозяина; хозяинъ добрый, не обидитъ!.. Я жь тебѣ говорю.

— Какъ семь рублей? спросилъ я, садясь въ телѣгу: — развѣ ты не знаешь сколько?..

— Да какъ же, хозяинъ?! заговорилъ, оторопѣвъ, старый ямщикъ: вѣдь такъ договоръ былъ…

— Я по договору тебѣ всѣ деньги отдалъ, отвѣчалъ я: — за мной теперь всего осталось только два рубля.

— Какъ два?

— Только два рубля и осталось, настаивалъ я, думая, что мой ямщикъ хочетъ меня обмануть.

— Когда жъ ты мнѣ отдавалъ деньги? спросилъ меня, озлобившись, ямщикъ; да и нельзя было не озлобиться: будь я здоровый человѣкъ, онъ бы нашелъ на меня расправу, а больнаго, да и еще при смерти больнаго, на какой ему судъ вести?

— Когда ты мнѣ деньги платилъ?

— Въ Переяславлѣ, тебѣ при выѣздѣ, а прежде когда нанималъ тебя ѣхать въ Ростовъ, отвѣчалъ я.

— Сколько же ты далъ въ Переяславлѣ?

— Всего далъ три цѣлковыхъ.

— А за тобой теперь сколько?

— Два.

— Чего два?

— Два цѣлковыхъ.

— Такъ объ чемъ же ты толкуешь? обрадовавшись, спросилъ ямщикъ. — Я то что же говорю семь рублей, — два цѣлковыхъ развѣ не все едино?.. Экой голова!..

Тогда я только понялъ, что я считалъ на серебро, по новому, а мой ямщикъ на ассигнаціи, по старому.

— Старому ямщику на водочку, скинувши шапку и склоняя голову не то впередъ, не то на бокъ, сталъ просить старый ямщикъ.

Я сталъ доставать изъ кармана деньги, какъ то неловко повернулся, колики опять начались, я сильно охнулъ.

— Не надо, хозяинъ! Не надо! заговорилъ ямщикъ, испугавшись, что своими стонами дамъ знать, что я болѣнъ, а когда узнаютъ объ этой проклятой болѣзни, — никто и не повезетъ меня, и я останусь у него на рукахъ.

— Трогай, братъ! крикнулъ онъ новому ямщику: — я хозяиномъ и такъ много доволенъ!.. Останешься, братъ, доволенъ и ты: будешь, братъ, и меня, и хозяина послѣ благодарить!.. Съ Богомъ!..

Мы тронулись и тронулись во весь духъ… Предоставляю читателю размыслить: что со мной тогда было?..

— Нельзя ли, братъ, потише, сказалъ я ямщику, когда мы отъѣхали отъ станціи уже верстъ около пяти.

— А что? спросилъ, оборачиваясь ко мнѣ, ямщикъ. — Развѣ съ телѣги ты, хозяинъ, слѣзть хочешь?

— Нѣтъ, слѣзать не слѣзу, а ты все таки пожалуйста поѣзжай брать, потише!

Съ версту мы проѣхали шагомъ, и я сталъ было хоть немного отдыхать, и почти уже сталъ забываться….

— Эхъ, вы, миленькія! гаркнулъ на тройку ямщикъ, и мы опять понеслись; я очнулся и застоналъ…

— Тише!… пожалуйста тише!…

— Да что съ тобой?

— Животъ, братъ, болитъ….

— И больно болитъ?

— Просто мочи моей нѣту!

— Ахъ ты, голова ли, моя горькая! крикнулъ ямщикъ. — Ну, что я съ тобой, хозяинъ, буду дѣлать?..

— Вези въ Ростовъ.

— А какъ живой не доѣдешь?

— Доѣду, ничего!

И мой ямщикъ погналъ лошадей во весь духъ и, не слушая моихъ просьбъ, скакалъ всю дорогу.

— А куда, хозяинъ, везть? спросилъ меня ямщикъ, когда ни были уже близко Ростова.

— Вези на постоялый дворъ!

— Знакомыхъ развѣ у тебя нѣтъ въ Ростовѣ?

— Нѣту.

— Ахъ, ты голова моя горькая!..

Ямщикъ задумался и поѣхалъ шагомъ.

— Слушай, хозяинъ, что я тебѣ скажу, сталъ упрашивать меня ямщикъ заискивающимъ голосомъ: — Не ѣзди на постоялый дворъ.

— Гдѣ же я остановлюсь?

— Гдѣ хочешь!..

— Я и хочу на постояломъ дворѣ.

— На постояломъ не пустятъ!

— Отчего?

— Кому мило, другъ любезный, въ себѣ въ домъ мертвое тѣло принять?!..

— Я еще пока не мертвый…

— А издохнешь? съ сердцемъ закричалъ на меня ямщикъ, — издохнешь, тогда мертвое тѣло?

— Ну, тогда…

— То-то тогда!

— Что жъ мнѣ дѣлать?

Ямщикъ задумался.

— А вотъ что, хозяинъ любезный, ласково уже сказалъ ямщикъ. — Я съ тебя, хозяинъ, и денегъ твоихъ за прогоны не возьму, только ты у заставы слѣзь, да попросись у будочника въ будку отдохнуть…

— Нѣтъ, слѣзть-то я слѣзу, а деньги, которыя тебѣ за дорогу слѣдуетъ, я все таки тебѣ отдамъ.

Мы подъѣхали въ шлагбауму, неизвѣстно для чего тогда стоявшему. Я вылѣзъ изъ телѣги у разсчитался съ ямщикомъ.

— Правду сказалъ, хозяинъ, твой старый ямщикъ; буду доволенъ и твоей милостью, и этимъ мошенникомъ — твоимъ то старымъ ямщикомъ!…

— Какую же правду?

— Я было за дорогу-то эту чуть самъ не издохъ!.. Вотъ какую сказалъ онъ правду!.. Самъ чуть не издохъ!..

— Это отчего?

— Отъ страху!.. Ну, думаю, какъ до дому живаго сѣдока не довезу: — пропала тогда моя бѣдная головушка!..

— Ну, извини, пожалуйста…

— Ничего!.. Прощай, хозяинъ!.. Выздоравливай!.. Охъ вы! крикнулъ онъ на лошадей и въ минуту скрылся изъ глазъ.

Я вошелъ въ будку. Было часа четыре утра, а потому часовой еще спалъ. Стражи сего города Ростова, да и всякаго града стражи, хорошо знали, что шлагбаума украсть не было никакой возможности; почему же этимъ стражамъ въ ночное время, снявши съ себя воинскіе доспѣхи, не отдаться Морфею? Ростовскій стражъ былъ въ объятіяхъ Морфея, когда я вошелъ въ будку.

— Кавалеръ, а кавалеръ! сталъ я будить стража, слегка толкая его подъ бока: — кавалеръ!..

Кавалеръ промычалъ.

— Да проснись же, кавалеръ!..

Кавалеръ наконецъ открылъ глаза.

— Пусти, пожалуйста, меня, кавалеръ, въ будку немного отдохнуть.

— Что тебѣ надобно? спросилъ меня кавалеръ, позѣвывая и лѣниво почесывая спину.

— Животъ разболѣлся — позволь немножко у тебя, кавалеръ, хоть немножко въ твоей будкѣ полежать…

— Вотъ больницу нашелъ!..

— Пожалуйста…

— Пошолъ вонъ!.. Развѣ здѣсь больница?

— Ну, если не хочешь пустить полежать, отведи меня куда знаешь…

— Нашелъ няньку!..

— У меня билета нѣтъ, я безпаспортный, съ отчаянія рѣшился я сказать стражу: — а безбилетныхъ ты долженъ ловить…

— Ночью?! насмѣшливо спросилъ меня стражъ. — Ночью тебя прикажешь ловитъ — что-ли?

— И ночью надо ловить.

— Дождешься! Ободняетъ хорошенько, тогда тебя, ежели ужь тебѣ такъ хочется, тогда и поймаютъ.

Это рѣшеніе меня озадачило: какъ, въ самомъ дѣлѣ, дожидаться, пока хорошенько ободняетъ, и тогда меня арестуютъ, и то только ежели я самъ этого захочу? Я тогда въ этомъ ничего не понималъ, теперь ничего не понижаю, да, думаю, и читатель ничего не пойметъ; даже могу прибавить, для большаго вразумленія, что это происшествіе истинное, не вымышленное.

— Что же мнѣ дѣлать? спросилъ я съ отчаяніемъ стража, такъ хитро понимавшаго свои обязанности.

— А что хочешь!

— Пусти хоть за деньги!

— А сколько дашь?

— Сколько тебѣ надо?

— Давай четвертакъ — пущу!

— Изволь, только, пожалуйста, положи меня куда нибудь, сказалъ я, обрадовавшись: — Пожалуйста поскорѣй.

— Давай деньги!

Я отдалъ ему четвертакъ.

— Постой же, братъ, я тебѣ соломки постелю, сказалъ часовой, засовывая куда-то четвертакъ.

Онъ постлалъ мнѣ соломки и я завалился на эту, не очень хитрую постель, а мой хозяинъ, уложивши меня, опять легъ и заснулъ.

Въ этой хороминѣ я пролежалъ почти цѣлый день; хозяинъ стражъ цѣлый день провозился съ шиломъ надъ какимъ-то сапогомъ; только времененъ добродушно подчивалъ меня то водкой съ перцомъ, то квасомъ съ солью, то обѣдомъ; и въ этомъ мирномъ гражданинѣ не замѣтно было никакихъ воинскихъ, приличествующихъ стражу, качествъ.

— Послушай-ка братъ, заговорилъ часа въ четыре будочникъ: — ты, я вижу, малый — простота! Теперь скоро придетъ квартальный; увидитъ тебя здѣсь, и тебѣ и мнѣ — морду раскваситъ… Возьми назадъ свой четвертакъ и ступай себѣ съ богомъ куда знаешь!.. Коли не будетъ мѣста, гдѣ переночевать, — приходи въ сумеркахъ опять сюда.

Сознавая всю силу его доводовъ, а къ тому же чувствуя себя гораздо лучше, я согласился съ его мнѣніемъ.

— Прощай, кавалеръ! сказалъ я, выходя изъ будки.

— Прощай, братъ, не поминай лихомъ! отвѣчалъ кавалеръ. — Не пріютишься нигдѣ, милости просимъ опять къ намъ.

Колики мои унялись, и я, походя по Ростову около часа, направилъ свой путь къ Угличу.

Не успѣлъ я отойти отъ города и полуверсты, какъ опять схватили меня колики, и до того сильныя, что я упалъ на землю… Кое-какъ я добрался уже въ сумерки до какой-то деревня, верстахъ въ двухъ-трехъ отъ Ростова… У крайней избы лежала колода, и я повалился на эту колоду. Около избы играли дѣти, чуть ли не со всей деревни туда собравшіяся.

— Э! э! четвероглазый!.. четвероглазый! со всѣхъ сторонъ обступивши меня, закричали мальчишки.

Должно замѣтить, что я, собравшись осматривать Ростовъ, надѣлъ очки, да и забылъ ихъ снять при входѣ въ деревню.

— Четвероглазый! четвероглазый! сыпалось на меня.

— Скажите, братцы, кому постарше, обратился я въ дѣтямъ съ просьбой. — Скажите, что больной пришелъ: не пуститъ ли кто переночевать меня?

— Четвероглазый!… четвероглазый!…

— Эхъ, вы, ребятки! сказала одна дѣвочка лѣтъ 11—12: — эхъ, вы, ребятки! Грѣхъ, большой грѣхъ смѣяться надъ больнымъ человѣкомъ!…

Съ этими словами дѣвочка скрылась, и ребятки присмирѣли: перестали кричать и довольно дружелюбно на меня посматривали.

Черезъ нѣсколько минутъ эта дѣвочка привела ко мнѣ свою мать — женщину лѣтъ за тридцать.

— Что, другъ, болѣнъ? спросила меня женщина, дотронувшись слегка до моего плеча.

— Болѣнъ, матушка.

— Пойдемъ къ намъ въ избу, у насъ въ избѣ ты и переночуешь…

— Спасибо, матушка!

— Не за что, пойдемъ!

Мать съ дочерью помогли мнѣ привстать, отвели въ себѣ въ избу, положили на постель и цѣлую ночь — то ставили мнѣ горшки на животъ, то прикладывали къ животу горячую золу.

— Слушай, другъ, сказала мнѣ хозяйка, когда уже взошло солнце: — ступай отъ насъ куда знаешь!

— Это же отчего? спросилъ я, никакъ не ожидая отъ этой радушной женщины такого предложенія.

— Да такъ, ступай!…

— Отъ чего же?

— Избави Господи — умрешь у насъ, придетъ мой хозяинъ домой, какъ собаку меня изобьетъ!..

Дѣлать было нечего, — я отправился въ путь, и на этотъ разъ не останавливаясь; горшки, зола ли помогли, только я выздоровѣлъ.

IV.

Шелъ я путемъ дорогою, стороною незнакомою; попался я на свадьбу — на дѣвичникъ. Свадьба была не ахти мнѣ: мужикъ — хозяинъ былъ не богатый, а я, относительно, былъ богачъ. Самъ собою, безо всякой просьбы, купилъ я полведра водки и за каждую пѣсню, которою величали меня дѣвки, платилъ по пятаку (тогда деньги ходили на ассигнаціи). А потому меня считали за большаго гостя. Помню, какъ теперь, дѣвки величали меня такъ:

А и кто у насъ

Большой набольшій?

Большой набольшій

Воеводою?

Воеводою

Да и Павлушка,

Большой набольшій

Да Ивановичъ.

Пріѣзжаетъ онъ

Въ свою вотчину;

Онъ и въ вотчину

И во дѣдину.

Онъ и судъ даетъ

Все по правдѣ-то:

Онъ и съ правова

Беретъ сто рублей,

Съ виноватова

Беретъ тысячу;

А съ доносчика, —

Что и смѣты нѣтъ!

Когда дѣвушки нашли у меня такіе, то послѣ меня спросили на голосъ: —

Слышалъ ли, Павелъ сударь?

Слышалъ ли, Ивановичъ?

Про тебя мы пѣсню пѣли,

Про твое ли про досужество!…

Этотъ спросъ, разумѣется, сопровождался поднесеніемъ тарелки, на которую я положилъ опять таки пятакъ.

— А ужъ мы тебя, Павелъ Иванычъ, теперь величать не станемъ, шепнула мнѣ одна дѣвушка.

— Отчего такъ?

— Нельзя, другіе гости обидятся; тебя и такъ больше всѣхъ величали:

— Да Христосъ съ вами! величайте кого хотите; лишь бы весело всѣмъ было.

— Нѣтъ, ни гостей не станемъ величать теперь: надо жениха съ невѣстою.

И запѣли, какъ матушка родная уговаривала свою доченьку посадить мила дружка на кроватушку,

Разговоры разговаривать,

Про его родню разспрашивать.

Добрый молодецъ (по пѣснѣ), тряхнувъ кудрями, такъ отвѣчалъ:

У меня семья веселая!

У меня родня богатая:

По губерньямъ — губернаторы,

По уѣздамъ — все исправнички,

По селамъ — славны головы!

Пропѣли, тогда стали отецъ-мать благословлять жениха-невѣету поной.

Пало перо

Перо легкое!

То не перо

То не легкое:

Палъ Иванъ,

Палъ Ивановичъ,

Передъ образомъ,

Богородицей,

Всепречистою;

Передъ батюшкой

Да родименькимъ,

Передъ матушкой

Да родимой-то!

А и всѣмъ имъ —

Слава — по ровну!…

Стало быть конецъ и дѣвичнику…

Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается. Долго-ли, коротко-ли, а дѣвичникъ справили и надо искать ночлега. Мои собесѣдники, кто вполпьяна, а кто и совсѣмъ пьянъ; какъ такъ ни разговаривай, а оставаться нельзя: надо было или цѣловаться, или драться; я хе въ то время ни имѣлъ охоты ни къ тому, ни къ другому, а потому счелъ за лучшее — уйти.

Опятъ пошелъ я стороною незнакомою… А ночь — хоть деньги считай!… Вышелъ я изъ избы и пошелъ въ городъ. Только что я вышелъ на дорогу — мнѣ большой обозъ порожнякомъ по пути.

— Путь во Богѣ! крикнули изъ обоза мнѣ.

— Путь во Христѣ! отвѣтилъ я, снявши шапку и поклонившись міру.

— Куда Богъ несетъ?

— Въ городъ.

— Въ городъ?

— Да, въ городъ.

— Садись! Мало подвеземъ, заговорили мужики: — садись… садись, мало подвеземъ.

Я сѣлъ.

— Отколь, человѣкъ? спросилъ меня мужикъ, съ которымъ я сѣлъ, на сани.

— Изъ-подъ Москвы.

— А! Изъ-подъ Москвы?

— Изъ-подъ Москвы?…

— Ну, да, изъ-подъ Москвы.

— Гм… гмъ…

— А вы откуда?

— А мы изъ Жигаловки! отвѣтилъ тотъ съ достоинствомъ.

— Гдѣ эта Жигаловка?

Мужикъ посмотрѣлъ на меня не то съ презрѣніемъ, не то съ недоумѣніемъ.

— Гдѣ Жигаловка?

— Да, гдѣ Жигаловка?!

— Жигаловка?

— Да, Жигаловка.

— Да развѣ въ Москвѣ не знаютъ про Сергѣя Жигаловскаго?

— Можетъ и знаютъ; только я не слыхалъ.

— А вотъ какой у насъ Серега: дай ему цѣлковый: «поди за водкой!» — «Я водки не хочу!…» А водку любитъ: — во! Душа!.. «Да пожалусто… душа!..» Слѣзетъ съ печки:. «Ну, дай пошлю…» — Выйдетъ на крылечко, посмотритъ: есть кто, пошлетъ, а нѣтъ — самъ ни за какія тысячи не пойдетъ.

— Ужь будто и совсѣмъ не пойдетъ? спросилъ я, будто не довѣряя его словамъ.

— Да ты знаешь, какъ онъ живетъ?

— Нѣтъ, не знаю.

— А вотъ какъ: живетъ онъ въ лѣсу… Дрова, значитъ, рукой подать… Палкой швырнуть — докинешь… Холодно ужъ избѣ, дѣться не куда. Онъ пойдетъ, дровъ нарубитъ, печку стопитъ. Станетъ въ избѣ холодно, онъ на печку взлѣзетъ; на печкѣ холодно, онъ въ самую печку проползетъ! Вотъ какой! Станетъ холодно въ печкѣ, онъ опять дровъ охапку нарубитъ. Вотъ какой!.. А въ Москвѣ будто не знаютъ Жигаловскаго Серегу?

— Должно быть знаютъ, недовѣрчиво отвѣчалъ я: — только я не знаю.

— Вѣрное слово говорю: знаютъ.

Ми немножко помолчали.

— А вы куда ѣдете? спросилъ я моего спутника по дорогѣ.

— А мы въ лѣсъ ѣдемъ, любящій^[3] человѣкъ; въ казенный лѣсъ…

— Зачѣмъ?…

— А дровецъ нарубить.

— Лѣсъ-то казенный?!

— Казенный, другъ любящій!

— Братцы, дѣло плохо!

— А чѣмъ плохо?

— Лѣсъ-то казенный, а не твой!? По закону будетъ это кража.

— Вона, куда заѣхалъ!..

— Да какъ же?

— Ворами насъ не обзывай! Мы не воры! спроси по околодку: былъ у насъ воръ?

— Да это хоть и такъ…

— А какъ же?

— Вѣдь лѣсъ-то казенный?

— А садилъ лѣсъ-то это нибудь? Твой лѣсъ-то садилъ это?

— Да… ты…

— То-то и есть. Божья благодать — для всѣхъ, какъ есть для всѣхъ!

— Ты должонъ возчувствовать! заговорилъ убѣдительно старикъ, одинъ изъ обоза. — Ты это возчувствуй: кто работаетъ, тому за работу, за его потъ значитъ, и плата идетъ. Вотъ къ примѣру пахотьбу взять: ты вспахалъ, взборонилъ, засѣялъ; опять запахалъ; ждешь цѣлый годъ, что Господь зародитъ. Зародитъ Господь — не вотъ возьмешь!… А ты ее въ самое горячее времячко сожни, свяжи, да въ копны положи… Вотъ ежели тѣ копны взять — кража!.. За эту кражу передъ Богомъ отвѣтъ должонъ будешь держать!… Для того должонъ будешь отвѣтъ держать, что здѣсь, на той копнѣ, потъ, кровь человѣчья лежитъ… Я работалъ, трудился, ночей не досыпалъ, а ты взялъ ее матушку да м поднялъ! Моя слезы на тебѣ взыщутся!.. А лѣсъ, ты говоришь: кто его садилъ? — Богъ! — Кто его берегъ-ростилъ? — Все таки Богъ!.. Такъ ты не моги говорить, что твой лѣсъ: лѣсъ Божій!.. Спроси у стариковъ: «Чей лѣсъ?» — Лѣсъ въѣзжій! скажутъ тебѣ тѣ старики.

— Какъ въѣзжій?

— А такъ въѣзжій: кто значитъ въѣхалъ въ лѣсъ, тотъ и руби.

— А поймаютъ? спросилъ я, удивляясь такого рода доводамъ.

— А поймаютъ: знамо дѣло! Поймаютъ, хоть въ казенномъ лѣсу, хоть въ барскомъ, подъ отвѣтъ попадешь, для того, что не всѣмъ это понятно… Попадешься — судить станутъ.

— А когда попадешься?! возразилъ одинъ изъ моихъ спутниковъ, повидимому надѣявшійся на себя.

— Все въ руцѣ Божіей, отвѣчалъ разказчикъ: — все въ руцѣ Божіей!

— Я тебѣ, парнюга, разскажу дѣло, заговорилъ одинъ торопливый мужиченко: — разскажу дѣло, такъ дѣло! Тридцать лѣтъ воровали всѣмъ міромъ: всему міру хорошо было; одинъ изъ міру воровать не хотѣлъ — сколько муки отъ господъ перетерпѣлъ — чуть въ Сибирь не угодилъ!

— А какъ такъ?

— А вотъ какъ: былъ баринъ, а у того барина лѣсу — что и Господи мой!.. Тотъ баринъ и объявляетъ: «кто возьметъ изъ лѣсу хворостинку, тому закачу сто хворостинокъ куда слѣдуетъ; а кто вырубитъ бревно, — тому выну изъ бока ребро!» — Ну, хорошо!.. Вотъ пріѣзжаетъ къ тому барину одинъ благопріятель. «Такъ и такъ, говоритъ барину тому благопріятель: — ты за твоимъ лѣсомъ ночей не спишь; а лѣсъ твой твои же мужики, какъ косой, косятъ!» — А тотъ благопріятель былъ тоже баринъ, сосѣдъ тому барину, и хотѣлъ онъ тайкомъ попользоваться изъ сосѣдскаго лѣсу, да мужики свои не допустили: — «Нашъ, говорятъ, лѣсъ!» — А сосѣдъ-то говоритъ: — «Не вашъ лѣсъ, а барскій»!.. Сколько тамъ ни говорилъ, а мужики сосѣду лѣсу не дали! Вотъ сосѣдній помѣщикъ озлился да и донесъ тому барину. Баринъ сейчасъ за старосту! — «У тебя лѣсъ воруютъ!» крикнулъ баринъ… Что ужь было старостѣ: одинъ Богъ вѣдаетъ!.. — «У тебя лѣсъ мой воруютъ!» кричитъ баринъ. А староста одно твердитъ: — «Никакъ нѣтъ-съ! Ни одного прутика вывезти никто не смѣетъ!» — "Поѣдемъ къ лѣсу! " кричитъ баринъ. А староста ужь знаетъ свое: — «Поѣдемте, говоритъ, сударь!» — «Вели сѣдлать мнѣ лошадь!..» Осѣдлали барину лошадь, поѣхалъ; староста за нимъ. Поѣхали въ лѣсу. Только не доѣзжая до лѣсу съ версту, а то можетъ и меньше, баринъ остановился, смотритъ: лѣсъ стѣной стоитъ! Повернулъ лошадь, назадъ. — «Ступай за мной»! крикнулъ онъ старостѣ, да во всѣ лопатки домой, а староста за нимъ!.. Пріѣзжаютъ они домой. — «Я тебя, староста, говоритъ баринъ, истязалъ — вотъ тебѣ награжденіе» — и даетъ старостѣ цѣлковый. Пріѣзжаетъ къ барину другой сосѣдъ, начнетъ говорить про лѣсъ — тотъ же исходъ. Подумали сосѣди, подумали: изъ доносовъ толку нѣтъ, одна только съ бариномъ остуда — и бросили!.. Выбудетъ одинъ староста, назначитъ баринъ другаго, и тому наказъ: — «за лѣсомъ смотри, за хворостину — сто хворостинъ; за бревно — ребро; а не будешь ты, староста, смотрѣть: тебя на поселеніе, всѣхъ твоихъ дѣтей въ солдаты, а дворъ твой весь разворочу!» Смѣнился одинъ староста, смѣнился другой, нашло время быть старостой мужику степенному, Василіемъ Петровичемъ звать. А Василій Петровичъ былъ мужикъ степенный: передъ Богомъ не совретъ. Баринъ ему опять свои рѣчи; «Береги лѣсъ; не то домъ твой раззорю, тебя въ Сибирь пошлю, дѣтей твоихъ въ солдаты отдамъ!» — Василій сперва на перво барину въ ноги: — «Освободи ваша милость отъ начальства!..» — Только баринъ и слышать не хотѣлъ. — «Ты, говоритъ, мнѣ рабъ, а я тебѣ баринъ; что захочу, то изъ тебя и сдѣлаю: захочу старостой — старостой и будешь! Захочу свинопасомъ — будешь и свиней пасти!..» Что подѣлаешь?! А баринъ былъ нравный!.. «Коли такъ, говоритъ новый староста, такъ извольте, говоритъ, лѣсъ осмотрѣть, да и сдать мнѣ». — «Я, говоритъ баринъ, лѣсъ осмотрѣлъ не такъ давно». — «А что въ томъ лѣсу дѣлается, спрашиваетъ староста, что въ томъ лѣсу вы видѣли?» «Тамъ въ лѣсу благополучно», говоритъ баринъ. — «Будь благополучно, говоритъ староста, всею душею взялъ бы беречь ваше барское добро, а слушая вашъ грозный наказъ, долженъ сказать, что лѣсу, почитай, что и нѣту!» — «Какъ!» — крикнулъ баринъ. Полетѣлъ къ лѣсу, опять не доѣзжая версты — видитъ, лѣсъ стоить. Вернулся домой — за новаго старосту! — «Цѣлъ лѣсъ?» спросилъ баринъ старосту, расправившись съ нимъ. — «Почесть весь вырубленъ»… Опять за расправу!.. Староста все свое: «вырубленъ, да вырубленъ!» — Сколько баринъ ни бился, староста все свое: «вырубленъ лѣсъ; почесть ничего не осталось!» — Барина зло взяло… — «Снарядить, говоритъ, подводчиковъ!..» Снарядили подводчиковъ, посадили старосту, баринъ далъ такую бумагу, чтобъ старосту въ Сибирь послать, и поѣхали въ городъ. Только привозятъ Василія Петровича въ городъ, старосту-то этого, къ исправнику, а на счастье Василія исправникъ-то его зналъ: дѣла съ нимъ по своему имѣнію дѣлывалъ, чаями Василія Петровича паивалъ. Какъ увидать исправникъ Василья-старосту въ кандалахъ, такъ ажно ахнулъ!.. — «Ты, говоритъ, какъ во мнѣ такимъ манеромъ попался? — За какую такую вину?» — Василій стоитъ, молчитъ. — «За какую такую вину? допытывается исправникъ: можетъ, кто на тебя облыжно донесъ?» — «Нѣтъ, говоритъ Василій Петровичъ: — я отъ міра не отказчикъ, на міръ не доносчикъ, такъ и міръ про меня дурнаго ничего не скажетъ». — «Такъ за что же?» — «Баринъ приказываетъ лѣсъ хранить — соблюдать»… — «Да вѣдь лѣсу нѣтъ»! говоритъ исправникъ; и ужь всѣмъ было въ округѣ извѣстно, что лѣсъ изведенъ. — «Я такъ и докладывалъ его милости». — «А онъ?» — «А онъ»… «Ну того не вернешь! сказалъ исправникъ, а теперь поѣденъ къ твоему барину». Посадилъ исправникъ старосту съ собой въ сани, а все въ кандалахъ, привезъ къ помѣщику. — «За какую такую вину, спрашиваетъ барина исправникъ, чѣмъ провинился передъ вами Василій Петровъ, что вы его посылаете въ Сибирь?» — «А такъ и такъ, говоритъ баринъ, я самъ вижу, лѣсъ, а онъ говоритъ, что лѣсъ почесть весь вырубленъ!» — «Не напрасно ли наказываете?» — «Какое напрасно!..» — "А поѣдемте, посмотримте, говоритъ исправникъ. — "Поѣдемте, говоритъ баринъ, да возьмемте и «Ваську». Поѣхали, взяли и Ваську, то есть того Василія Петровича. — «Видите лѣсъ?» спрашиваетъ баринъ исправника, подъѣзжая къ лѣсу. — «Ничего не вижу!» говоритъ исправникъ. — «Какъ?» — «А такъ: въѣдемъ въ лѣсъ, тамъ посмотримъ.» — Въѣхали въ лѣсъ, а лѣсу то и нѣтъ!.. только дли виду одна опушка оставлена, чтобъ барину лѣсъ былъ видѣнъ, а въ лѣсу не то, чтобъ порубка воровски воровалась, а порубка на хозяйскую ногу пошла; срубы рубили, доски пилили!.. — «Кто жъ это?» спросилъ баринъ исправника. — «Да все ваши мужички», говоритъ исправникъ. — «Кто именно»? опять спросилъ баринъ ужь у Василія Петровича. — «Да всѣ!» — Поѣхали, по деревнѣ: у всякаго мужичка въ каждомъ дворѣ на продажу и доски напилены и срубы порублены…

Тутъ только баринъ опомнился: простилъ Василія Петровича, поцѣловалъ въ голову и рубль серебрянный далъ, а все-таки старостой оставилъ.

— Вотъ видишь, правда свое взяла! сказалъ я, когда разсказчикъ кончилъ.

— Взяла! пробормоталъ одинъ.

— А не болталъ бы — лучше бы было, проговорилъ другой.

— Нечего говорить, подтвердилъ третій: — для обоихъ было бы лучше.

— Какъ для обоихъ?

— А такъ для обоихъ: и для барина было бы хорошо, и для Василія; а я еще скажу, что и для третьяго — для барщины.

— Я что-то не пойму…

— А вотъ понимай: у барщины былъ бы лѣсъ; Василія того бы не мучили; а барину тотъ лѣсъ былъ не надобенъ, коли онъ потребенъ былъ ему на поглядку: смотри сколько душѣ угодно! Всѣмъ было добро!

— Барину-то какое же добро: вѣдь его же лѣсъ вырубленъ?

— Лѣсъ Божій!

— Ну, а ежели я его купилъ? спросилъ я, желая во что бы то ни стало переспорить такое удивительное рѣшеніе.

— А… купилъ, дѣло другое; тамъ твоя кровь, ты свои кровныя деньги заплатилъ; ты тамъ караулъ поставишь!.. Тамъ прутика не возьмешь!

Пока мы калякали, то поднимаясь пѣшкомъ на гору, то садясь опять на одни изъ саней, прошло болѣе часу; мои попутчики стали сворачивать съ большой дороги на проселокъ.

— Дай Богъ вамъ часъ! сказалъ я, раскланиваясь съ ними.

— Тебѣ — путь дорога! изъ всей толпы робко отозвался одинъ голосъ.

— Прощайте.

— Богъ по пути! промолвилось какъ будто по обычаю.

— А ты куда идешь? рѣшительно спросилъ меня одинъ.

— Да я уже говорилъ, что иду въ городъ, отвѣчалъ я.

— А по скорому дѣлу?

— Нѣтъ, спѣшить мнѣ некуда, опять отвѣчалъ я на тотъ спросъ.

— А некуда, поѣдемъ съ нами.

— Время, братцы, позднее; теперь пока до города дойду — спать можно.

— Какъ не можно.

— Время ночное, гомонили мужики одинъ за другимъ.

— А хоть и позднее время, рѣшительно объявилъ мнѣ все тотъ же мужикъ, который сталъ первымъ меня допытывать: — время хоть и позднее, а ты пойдемъ съ нами.

— Это зачѣмъ?

— А чортъ тебя знаетъ, что у тебя на умѣ! Пойдешь въ городъ, да объявишь… что тогда подѣлаешь!

— А ты, другъ любезный, пойдемъ съ нами; мы тебѣ вреды никакой не сдѣлаемъ, а мы будемъ, другъ любезный, безъ опаски.

Дѣлать было нечего, я поѣхалъ съ ними.

— Тебѣ здѣсь дѣлать нечего, сказалъ мнѣ одинъ изъ добродушнѣйшихъ воровъ: — такъ ты садись на пёнышекъ, да трубочку покури.

Я такъ и сдѣлалъ: сѣлъ на пень, закурилъ трубку и посматривалъ, какъ воры возьмутся за свои промыслы.

— А, ну съ Богомъ! сказалъ одинъ.

— Съ Богомъ! проговорили другіе.

Мужики помолились на востокъ и принялись рубить лѣсъ.

— Какое древо ты валишь? крикнулъ одинъ изъ воровъ на другаго.

— А развѣ не видишь!

— Да что видѣть-то?

— Древо…

— Древо. А какое древо?

— Вотъ ты съ нимъ и разговаривай! заговорилъ со мной мужикъ: — дерево — дрянь! Какъ есть дрянь! Гниль, одна гниль! А онъ его съ корня снижаетъ!..

— Да ну, ладно! По мнѣ все равно, оправдывался виновный; — я думалъ, древо не годное…

— А тебѣ годно?

— Ну, да все равно.

И съ этими словами онъ сталъ валить мачтовый дубъ.

— Опомнился!

— Ну, полно, не пили ты меня: самъ вижу, что оплошалъ.

— Оплошалъ, А тутъ дѣло спѣшное!..

Только мой резонеръ стукнулъ разъ топоромъ, стукнулъ другой, и подошелъ во мнѣ:

— Вѣдь вотъ человѣкъ! Ему всякое древо подъ топоръ идетъ, а онъ выбираетъ, что ни есть самое лядащее!..

— Да на дрова вѣдь и то дерево, кажись, годилось бы:..

— Какъ не годиться!

— Ну, такъ что жь?

— Да время дорого!

— Въ этомъ дѣлѣ, пожалуй, я тебѣ и не повѣрю: было бы время дорого, ты бы рубилъ дрова, а то вотъ ты со мной калякаешь.

— А для чего не калякать?

— Время дорого.

— За нами не гонятъ!

Какъ бы то ни было, а дровъ не спѣша нарубили сколько надобно.

Нарубили дровъ, поклали на воза, увязали, стали собираться въ. городъ.

— А ты пойдешь съ нами? спросили меня, тронувши лошадей.

— Разумѣется съ вами, отвѣчалъ я.

— А куда-жь идти, какъ не съ нами? заговорили мужики.

— Да вѣдь теперь вамъ бояться нечего, сказалъ я имъ: — вѣдь теперь хоть доноси начальству, хоть нѣтъ, что вы рубили дрова, вамъ все равно…

— Намъ все едино, все едино!

— Такъ для чего-жь съ вами-то?

— Да для тебя не такъ боязно…

— Тебя съ нами ни кто не обидитъ!

Стали выѣзжать изъ лѣсу на большую дорогу, я пошелъ рядомъ съ однимъ мужикомъ. Разговорились мы съ нимъ, какъ кому живется, какъ у кого жизнь бываетъ.

— Моя, братъ, жизнь — изъ жизни жизнь! Со мной дѣлывались такія тоски-печали, что какъ станешь вспоминать — все нутро воротитъ!

— Коли такъ горько тебѣ вспоминать про бывалое, сказалъ я: — такъ нечего объ томъ и говорить; что старыя раны разбереживать?

— А я вотъ какое тебѣ слово скажу, другъ ты мой любезный… Добро ужъ ты мнѣ какъ-то по душѣ пришелся: какое тебѣ слово скажешь, слово душевное, то слово у тебя въ душѣ, въ твоей душѣ то слово отзывается).. Вотъ что я тебѣ скажу: вспомнишь про свою жизнь, и тебѣ сказалъ — нутро воротитъ, а все, кажется, только про то бы и толковалъ. А знаешь, отчего все это бываетъ?

— Да, братъ…

— Нѣтъ, вотъ я тебя, братъ, еще спрошу: любилъ-ли ты свою прежнюю полюбовницу, какъ сестру свою родную? Сестру родную отъ одного съ тобой отца-матери?

— Что-то ты загадочно говоришь…

— То-то загадочно!.. Для тебя загадочно, а для меня быль… да такая быль, что вспомнишь и самъ не знаешь, что на сердцѣ дѣлается: я жутко становится, и радостно-то!…

Мы помолчали нѣсколько минутъ, а можетъ быть и четверть часа.

— Ты знаешь, какъ я женился? спросилъ онъ меня.

— Нѣтъ, не знаю.

— Не знаешь. Вотъ я тебѣ разскажу. Въ нашей деревнѣ нашъ первый дворъ: и хлѣба всегда вволю, и лошади, и скотина всегда противъ людей водилась, да и теперь, пока Богъ грѣхамъ терпитъ, отъ людей не отстаемъ. А я и теперь, какъ видишь, все-таки впередъ людей гляжу; а былъ молодъ: первое разъ — изъ богатаго дома, другое — изъ себя парень красовитый былъ; ну, и тоже надо сказать, работа изъ рукъ не валилась: косить, что ли тамъ, — всегда передомъ иду. Вотъ по этому то самому случаю первымъ женихомъ по деревнѣ, почитай, считался я: всякой дѣвкѣ хочется и въ дворъ хорошій пойти, хоть за какого ни на есть лядащаго; а тебѣ я про себя уже разсказывалъ, стало, и болтать объ томъ дѣлѣ больше нечего. Вотъ было мнѣ объ ту пору лѣтъ восемнадцать… Нѣтъ, больше: двадцатый годъ пошелъ. Отецъ мнѣ и говоритъ: «пора, молъ, тебѣ жениться».. Разъ онъ сказалъ то слово, и другой сказалъ, а я все думаю: какъ, милый, мнѣ жениться? А потому я такъ думалъ, что была у меня полюбовница, дѣвка изъ нашей же деревни, Анютой звали. Анна Петровна, то есть та-то Анюта, была дѣвка изъ двора не такъ чтобы задорнаго: коли хлѣбушко есть — хорошо, а нѣтъ — не прогнѣвайся!.. А только Анюта, Анна Петровна, была дѣвка одно слово работница, а изъ себя, вотъ все равно, какъ въ пѣснѣ поется:

Словно кралечка написанная,

Да изъ картонки вырѣзанная.

И спознался я съ этой Анной Петровной, а и спознался съ Анной почитай обманомъ. «Я тебя, говоритъ, всѣмъ сердцемъ, всей душой своей люблю; сколько силы-мочушки у меня есть, всю за тебя отдамъ! Бери меня, какъ есть я теперь дѣвка… ни въ чемъ тебѣ запрету нѣтъ; только не губи ты меня понапрасну, объяви: возьмешь замужъ за себя?» Да такъ стала жалостно, да любовно говорить… А сама-то все дрожитъ, что меня ажъ проняло… А я былъ на дѣвокъ ходокъ… Какъ взглянула на меня — все бы такъ ей и отдалъ, такъ бы на ней и женился… Куда тутъ думать о другой дѣвкѣ… Я сталъ тутъ божиться, что во всю свою жизнь буду ее любить, что коли батюшка-родитель не соизволитъ на ней жениться, ее за себя замужъ взять, во-вѣкъ ни на комъ не женюсь; а будетъ неволить — въ солдаты наймусь! А она опять свое: «Ты, говоритъ, не бойся мнѣ правду сказать; мнѣ все едино, кромѣ тебя за мужъ ни за кого не пойду: кого любить, любить буду, я людей не постыжусь… Хоть на день, а ты меня полюбишь…» Я ей опять клясться, божиться… Такъ мы съ ней и спознались… И жили мы съ ней передъ людьми хоть и зазорно, а межъ собой хорошо: ни я противъ нее слова, ни она супротивъ, — ни — Господи Боже мой!.. Вотъ и жили мы такъ-то до того самаго слова батюшкинаго, до того слова батюшкинаго, что пора пришла время жениться. А батюшка спровѣдалъ про Анну: всѣ на деревнѣ ужь знали, что я съ этой Анной живу… Такъ батюшка такъ думалъ: Анна хоть и не изъ хорошаго дома, да дѣвка работящая, въ дому будетъ помощница, а всѣ ужь знали, что она только и свѣту видѣла, что во мнѣ; и батюшка про то зналъ. Такъ онъ отъ этой свадьбы и не прочь былъ, а еще для моей же души хлопоталъ, чтобъ я съ Анной не въ грѣхѣ жилъ: закономъ бы весь грѣхъ порѣшилъ. Хорошо. Только сказалъ мнѣ отецъ: женись, — я сталъ думать: я изъ дому хорошаго, за меня пойдетъ замужъ не то что любая дѣвка по нашей деревнѣ, а и по всему околодку — стоитъ только кличъ кликнуть!.. А про ту Анну сталъ я такъ думать: до суда Божія, до вѣнца, еще она со иной спозналась, а женись на ней — всѣ люди на смѣхъ поднимутъ: на распутной дѣвкѣ, скажутъ, женился!.. Только я такъ думалъ, думалъ, и надумалъ, что Анна мнѣ не жена. Отецъ больше приставать — женись! а я больше думать: Анютка мнѣ не жена! Сталъ я присматриваться къ другимъ дѣвкамъ… И приглянулась мнѣ дѣвка, Марьей звать, теперь жена мнѣ… Первое изъ семьи богатой, родня тоже, дѣвка работящая, изъ себя видоватая… Отецъ говоритъ: «женись! на комъ хочешь, говоритъ, женись!» — Онъ все думалъ, что я на Анну укажу. А я послѣ своихъ думъ и говорю: «если поизволишь, посылай сватовъ за Марью!» Отецъ посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ, да такъ не хорошо посмотрѣлъ. — «Не будетъ ли, дитятко, грѣха на твоей душенькѣ?» говоритъ отецъ, а я молчу. — «Что-жь, посылать сватовъ за Марью?» — «Посылай», говорю отцу… Послали сватовъ, тамъ рады. Дѣло сразу подѣлали: порѣшили свадьбѣ быть на Михайловъ день — у насъ престолъ. Съ той поры я къ Аннѣ ни ногой, а до свадьбы еще таки оставалось: Марью ту пропили за меня еще до Покрова. И все-то времячко я и самъ не свой; жду не дождусь, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану: Марья была дѣвка смирная, тоже умная, да только какъ взглянетъ, бывало, на меня, такъ, бывало, вся и зардѣетъ. Малый-то я ужь очень изъ себя ловокъ былъ, — вотъ оттого-то я и любилъ больше Марью. Аннѣ, бывало, что скажешь про свое, она скажетъ, что дѣло, а что не дѣло, то какъ топоромъ отрубитъ: ты, говоритъ, не дѣло говоришь. Вотъ такъ и такъ это дѣло повести надо… А ты и стоишь дуракъ дуракомъ, и при всемъ людѣ хоть пѣсню пой:

Красна дѣвица колодца

Поборола, поборола!

При всемъ честномъ людѣ

Осрамила, осрамила!.

А ты стоишь! А послѣ по ее сдѣлаешь — и выйдетъ такъ!.. И не то, чтобы она говорила какъ нибудь это, хотя меня на разумъ навести, али съ насмѣшкой какой. Нѣтъ. А такъ просто: добра мнѣ ищучи!.. А мнѣ передъ ней какъ-то совѣстно… Марья не то: что скажешь ей — все хорошо; сама видитъ — плохо, а говоритъ — хорошо! Вотъ и теперь: что бы ты ни задумалъ сдѣлать — все хорошо; пьянъ напьешься — и то хорошо: «Послѣ трудовъ повеселить себя надо!..» А вѣрное слово тебѣ скажу — до пьяна я безъ дѣла не пью: — престолъ когда у насъ, али на свадьбѣ у кого, на крестинахъ; а такъ чтобы — ни-ни!.. Въ одномъ только и поперечитъ: съ дѣтьми не мутить! Что хочешь дѣлать дѣлай, а дѣтей своихъ не обижай!.. Такъ окрысится, хоть на кого, что по неволѣ отъ нея отойдешь!.. Вотъ какая!.. А не тронешь дѣтей — что хочешь, то и дѣлай, слова поперечнаго не услышишь! Вотъ за самое за это и полюбилась мнѣ Марья. Какъ теперь помню: жду не дождусь того времячка, какъ съ Марьей подъ вѣнецъ стану судъ Божій принять. Только пришло и то времячко… во вѣкъ мнѣ его не забыть!.. Стали свадьбу играть — я былъ радостенъ. Все справили, какъ законъ велитъ; поѣхали въ вѣнцу въ Божью церковь… А надо ѣхать мимо двора Петрова, того двора, гдѣ Анна та Петровна жила. Какъ поѣхали мы мимо Аннина двора, а Анна-то стоитъ на крылечкѣ, схватилась за столбы точеные, — такъ бы ей и на ногахъ не устоять: вся дрожма дрожитъ!.. Какъ увидала меня радостнаго, да веселаго, мимо ея двора съ другой въ вѣнцу ѣдучи, да какъ вздрогнетъ, да какъ крикнетъ: «Прощай, другъ! На тебя, душа, мой прежній полюбовничекъ, не сержуся!» — Такъ меня отъ этихъ рѣчей словно варомъ окатило!.. И сказала тѣ самыя рѣчи при всемъ при народѣ: самъ знаешь, со свадьбой сколько народу ѣдетъ, а она никого не постыдилась, сама покаялась-была полюбовницей!.. «Была полюбовницей!» такъ и стоитъ въ ушахъ у меня… А какъ глянулъ на Машку, на невѣсту на свою — духъ замеръ. Допрежь этихъ словъ въ Машкѣ своей души не слышалъ, а теперь рыло свое поворотить къ ней — просто мочи нѣтъ!.. Какъ пришли въ церковь Божію, какъ насъ попъ-батюшка перевѣнчалъ, какъ заставилъ цѣловаться, — хоть убей! по сю пору не помню. Повезли насъ домой, поѣхали мы мимо Аннина двора — хоть бы тебѣ собака тявкнула: ничего не слышно, ничего не видно!.. Привезли насъ домой, посадили за столъ, пошелъ тотъ столъ, а я на жену свою на новобрачную и смотрѣть не могу!.. Гости по обычаю, какъ законъ велитъ, приговариваютъ: «горько!» Цѣловаться съ женой надо, а у меня съ души претъ! Не помню, какъ насъ изъ-за стола выведи, какъ спать положили; ничего не помню!.. Тамъ, по закону сколько время спустя, пришелъ дружко, сваха поднимать насъ, молодыхъ… Дружко-то, и затрясся, а сваха совсѣмъ таки присѣла!.. Смотрятъ они, а я на свою новобрачную звѣремъ гляжу!.. Сваха взвизгнула, а дружно: «Дѣло плохо, говоритъ, свадьба испорчена!..»

Какъ кинулся я — не въ избу, гдѣ родители, родственники радости дожидались, а кинулся я куда глаза глядятъ!.. Не день прошелъ такъ, не два, а сколько недѣль, — силъ моихъ не стало!.. Пришелъ я опять къ Аннѣ Петровнѣ. — «Силъ моихъ нѣтъ, Анна Петровна, безъ тебя прожить; давай еще съ тобой въ любви поживемъ!» — «Нѣтъ, говоритъ, другъ, ты теперь законъ принялъ, въ законѣ и живи, а я твоему закону не нарушница!!» — Сколько къ ней ни приставалъ, одно слово: «я твоему закону не нарушница!..» Да такъ мнѣ тошно пришлось, что хоть на себя руки поднимай!.. Семья видитъ, дѣло плохо. Собралась вся родня, стали думать, какъ дѣлу помочь, и порѣшили: позвать Аннину тетку… А Аннина тетка: родитъ-ли кто, ее зовутъ, горшокъ на брюхо накинуть — ее зовутъ: знахаркой слыла… Позвали ту тетку, стали всей родней ее чествовать. Почествовали ее сколько надобно, и стали говорить: что такъ и такъ — свадьба испорчена; помоги горю, приворожи мужа опять къ своей женѣ! — «Нѣтъ, говоритъ тетка: — я ворожить не умѣю: николи не ворожила… (она не хотѣла только признаться, а была всѣмъ завѣдомо знахарка), николи не ворожила, а по мѣрѣ силъ на пользу ближняго, какъ Христосъ велитъ, тружусь. Вотъ и теперь такое слово скажу: пусть молодожены оба вмѣстѣ пойдутъ къ Анютѣ, да и спросятъ у ней христіанскаго прощенія; у Анюты душа ангельская; проститъ, дастъ Господь, Богъ и помилуетъ!» — Чтожь ты думаешь?!.. Вѣдь отворожила всю эту порчу свадебную! — Ступай, говорю женѣ, снаряжайся, пойдемъ, говорю, ты со мной!.. а мнѣ жену-то свою Богомъ данную, и по имени-то назвать было противно!.. Подходимъ мы съ женой къ Аннину двору — боязно; входимъ въ избу, смотринъ, а она, моя голубушка! сидитъ за столомъ, не въ переднемъ углу, а такъ поодаль, за оконичкомъ, правой рученькой головушку подперла, а сама-то вся такая болѣзная да сиротливая… Какъ взглянулъ я на нее, такъ духъ во мнѣ замеръ! А Анюта сидитъ и не слышитъ, какъ мы въ избу вошли. Мы стоимъ передъ нею, — а она не видитъ… Марья, жена моя, какъ взвизгнетъ, да прямо въ ноги ей кинулась!.. Я за женою — тоже Аннѣ въ ноги!.. Анна какъ взглянула на насъ, что снѣгъ вся побѣлѣла, да какъ бросится на шею въ Марьѣ, да какъ стала ее цѣловать!.. "Любила, говоритъ, я друга: всю бы душу за него отдала бы. Теперь ты его люби… А я вашему закону не нарушивши!.. А я стою, какъ ни причемъ… Только смотрю: Анна Петровна такая стала веселая… «Садитесь, говоритъ, за столъ: вы у меня гости дорогіе!» — Сѣли ни за столъ, стали насъ подчивать. Сама налила себѣ стаканчикъ водки, да и говоритъ: «горько!» — Какъ я посмотрѣлъ на свою жену: въ первой мнѣ жена за жену показалась!.. И такъ мнѣ на душѣ показалось радостно!.. Анна говоритъ: «горько!» Я Марью цѣлую, и не то чтобы по нуждѣ, а такъ какъ надо жену мужу цѣловать! Смотрю на Анну, на Марью — радуюсь!.. Марья мнѣ жена, а Анна ровно сестра мнѣ родная!.. Пошелъ я съ Марьей домой. — «Пойдемъ, Маша, говорю, задворками». Такъ Маша ажъ вся замлѣла: въ первые отъ меня послѣ вѣнца ласковое слово услыхала!.. Послѣ того Анна Петровна въ Машѣ понавѣдываться стала; стала Маша родить, а родины были трудныя, трое сутокъ бѣдная мучилась!.. Такъ Анна три ночи глазъ съ глазомъ не смыкала! А какъ родился мальчишка, такъ ей радости было, почитай, больше чѣмъ родному отцу съ матерью!.. Вотъ она какая!.. Теперь у насъ живетъ она въ деревнѣ бобылкою, и только у ней радости и есть, какъ бы моихъ съ Марьею дѣтей чѣмъ ни на есть утѣшить: одному рубашку сошьетъ, другому шапочку какую приладитъ… Живетъ она бобылкою, про бобылокъ ты знаешь довольно; а спроси ты кого хочешь про Анну Петровну бобылку, никто дурнаго слова не скажетъ; а за прежнюю ея гульбу со мной, не то чтобы въ укоръ что сказать или дурнымъ словомъ обозвать, а и такъ никто не промолвится.

Этотъ разсказъ сократилъ мнѣ дорогу: мы подъѣхали въ самому городу.

— Вы гдѣ будете ночевать, братцы! спросилъ я у городской заставы.

— А гдѣ ночевать?!.. Скоро базаръ начнется; такъ мы прямо на площадь; тамотко и обождемъ.

— Ну, такъ прощайте, братцы! Я пойду гдѣ нибудь въ теплѣ отдохну.

— Прощай, братъ! — сказалъ одинъ.

— Послушай, брать, прибавилъ другой: — послѣ ранней обѣдни выходи на базаръ; продадимъ дрова, станемъ могарычи запивать, тебѣ поднесемъ.

Много спустя, послѣ ранней обѣдни я вышелъ на базаръ.

— Эй! парень!.. ступай сюда! ступай!..

Я вошелъ въ кабакъ.

— Забылъ что-ли, заговорили мужики, мои ночные товарищи, что мы обѣщались тебѣ поднести?

— Лѣтъ, не забылъ, да мнѣ не надо: я и самъ могу васъ поподчивать.

— А ты этого говорить не моги: мы обѣщались, мы и поднесемъ, а твоего не хотимъ!

Я съ ними выпилъ и распрощался, кажется, навсегда.

V.

Я пріѣхалъ въ Орелъ, остановился въ гостинницѣ; на другой день ко мнѣ входитъ коридорный.

— Васъ спрашиваетъ какой-то господинъ.

— Кто такой?

— Не знаю-съ.

— Зачѣмъ? Проси.

Входитъ ко мнѣ въ нумеръ баринъ не высокаго росту, прилизанный, въ пальто съ мѣховымъ воротникомъ, въ калошахъ; шапку, правда, при входѣ снялъ.

— Здравствуйте, сказалъ онъ, входя въ комнату и подавая мнѣ руку.

— Что вамъ угодно? спросилъ я.

— Мнѣ до васъ есть дѣло.

— Прошу садиться.

Онъ сѣлъ.

— Чѣмъ могу вамъ служить? спросилъ я пришедшаго господина.

— Я къ вамъ съ просьбою, отвѣчалъ баринъ.

— Позвольте узнать?

— Я думаю, что и вамъ будетъ пріятно исполнять мою просьбу; просьба моя такого рода объяснилъ мнѣ, улыбаясь, баринъ.

— Позвольте узнать?

— Вотъ извольте видѣть: у меня мельница; я отдалъ эту мельницу въ арендное содержаніе, на моей попрудкѣ; сперва мнѣ попрудка ничего не стоила: вышлю лишь мужиковъ, они и запрудятъ; а теперь не пошлешь мужика — шалишь… Я и говорю мельнику: твоя попрудка — бери мельницу; а не хочешь — другому отдамъ. Тотъ не захотѣлъ взять на себя попрудку, я сдалъ другому; а старый мельникъ въ губернатору. Губернаторъ посмотрѣлъ на контрактъ и велѣлъ согнать новаго мельника, а держать по прежнему старому мельнику.

— А и контрактъ былъ у васъ заключенъ съ прежнимъ мельникомъ?

— Былъ! быть-то былъ! отвѣчалъ баринъ, лукаво, очень лукаво улыбаясь.

— Такъ какъ же?

— Да какой контрактъ?

— Какъ какой?

— Да я тамъ закорючку ввернулъ.

— Закорючку?

— А губернаторъ не обратилъ вовсе вниманія на этотъ пунктъ; это, говоритъ, мошенницкая штука, да и водворилъ стараго мельника.

— Скажите!..

— А у меня дѣти, я для нихъ долженъ хлопотать! Я хлопочу не для себя: мнѣ, собственно мнѣ — ровнешенько ничего ненужно!..

— Чѣмъ же я вамъ могу быть полезнымъ? спросилъ я, никакъ не понимая, для чего мнѣ было знать объ этихъ мельникахъ, объ мельницѣ, губернаторѣ и даже о существованіи самаго помѣщика.

— Развѣ не понимаете?

— Рѣшительно не понимаю.

— Рѣшительно? допытывался, улыбаясь, мой собесѣдникъ.

— Рѣшительно.

— Да вы напишите на этотъ сюжетецъ какую нибудь хорошенькую повѣсть.

— Изъ этого сюжетца никакой повѣсти не выйдетъ, отвѣчалъ я.

— Неужто?

— Никакой повѣсти не выйдетъ.

— Ну, такъ напечатайте.

— Какая же изъ этого будетъ польза для васъ? спросилъ я.

— Будетъ! отвѣчалъ баринъ, съ твердымъ убѣжденіемъ въ пользѣ для него гласности въ этомъ дѣлѣ.

— Пожалуй! отвѣчалъ я.

Черезъ недѣлю я былъ въ Малоархангельскѣ; ко мнѣ пришелъ знакомый священникъ, разговорились мы съ нимъ; входитъ дворникъ и говорить, что меня кто-то спрашиваетъ.

— Проси.

Человѣкъ вышелъ и черезъ минуту вернулся.

— Просить баринъ васъ вызвать на крыльцо, объявилъ мнѣ дворникъ.

— Что ему нужно?

— Не объявляетъ.

— Скажи ему, что выйдти въ нему не могу, сказалъ я, а ежели ежу угодно меня видѣть, проси его придти сюда во мнѣ.

Черезъ минуту входитъ ко мнѣ баринъ лѣтъ за 50, съ усами, съ перваго разу видно было, что этотъ господинъ — военная косточка.

— Я къ вамъ по дѣлу! закричалъ онъ, входя во мнѣ и подавая развязно мнѣ руку.

— Что прикажете?

— По секрету, таинственно проговорилъ вошедшій, по секрету, милостивый государь!

— Позвольте, батюшка, васъ просить выйдти на минуту въ другую комнату, попросилъ я священника.

Священникъ вышелъ.

— Видите въ чемъ дѣло: напишите мнѣ статью…

— Какую?

— Я послалъ къ становому людей наказать…

— Батюшка! пожалуйте сюда, позвалъ я священника, — секретъ, кажется, небольшой!…

— Да, небольшой, подтвердилъ господинъ, можно и при батюшкѣ.

— Что же вамъ угодно? спросилъ я.

— Такъ изводите видѣть: послалъ я людей къ становому наказать хорошенько.

— За что?

— А такъ, фантазія пришла!

— Фантазія?

— Ну да, фантазія! Я управляю имѣніемъ съ полною отъ помѣщика довѣренностію…

— Что же становой?

— А что становой?!… Не сталъ наказывать, а мнѣ велѣлъ сказать, что наказалъ!… Каково?

— Вы почему же узнали?

— Какъ не узнать!… Я привелъ ихъ въ комнату, двери на замовъ… Раздѣвайся!… Смотрю: ни одного рубчика на тѣлѣ!.. Ну, скажите, поролъ становой этихъ людей?

— Что же вамъ отъ меня нужно?

— Напечатайте этотъ казусъ!..

Никакъ не понимая пользы гласности для этихъ господъ въ этихъ дѣлахъ, я обратился за толкованіемъ къ нѣкоторымъ помѣщикамъ.

— Да что ваша гласность?! запальчиво заговорилъ одинъ помѣщикъ: — ваша гласность выѣденнаго яйца не стоитъ!… Пишутъ, пишутъ; а какая польза!… да что пользы!… хоть волоскомъ кто тряхнулъ ли отъ этой вашей гласности?!.. Голоси сколько хочешь!…

Другой господинъ еще энергичнѣй выразился.

— По мнѣ, пожалуй, голоси обо мнѣ что хочешь!… Обо мнѣ голосили, голосили, — а я все свое дѣлаю!… Ужъ обо мнѣ писали во всѣхъ журналахъ и газетахъ!… всѣмъ полнымъ именемъ, отечествомъ и фамиліей величали, а я все-таки буду свою линію тянуть!…

Третій господинъ, болѣе понимающій россіянъ, совершенно отвергалъ пользу гласности; но совершенно по другимъ причинамъ.

— Какою гласностію, какимъ краснорѣчіемъ проберешь нашего брата!! говорилъ онъ: — насъ я нѣмымъ краснорѣчіемъ — дубиной — не вдругъ ошибешь, а вы суетесь съ вашею гласностію!…

Да и о чемъ голосить въ самомъ дѣлѣ? Посмотрите вы губернскія вѣдомости; тамъ вы найдете во многихъ отдѣлы подъ названіемъ: «Наша, общественная жизнь», «N--скія замѣтки» и проч. Чтожъ вы тамъ найдете? «Г-ну Б. за его добрыя дѣла поднесли жители картину и кубокъ». Ну, слава Богу, думаете вы, г. Б. на картину посмотритъ, читаете, что выпьетъ, послѣ и закусить можетъ. Берете другую газету и изъ кубка «благодѣтельная барыня для бѣдныхъ благотворительный спектакль устроила и, что бѣдные никогда не забудутъ»… Думаете вы, да намъ-то какое до этого дѣло?

Въ нѣкоторыхъ газетахъ, въ «мѣстномъ отдѣлѣ», извѣщаютъ, что съ 1865 г. будутъ издаваться «въ Петербургѣ и Москвѣ равныя изданія», а своихъ происшествій — неимѣется; но нѣкоторыя редакціи объявляютъ, «что Иванъ Петровъ, крестьянинъ, скоропостижно умеръ, Петръ Ивановъ — скоропостижно умеръ». Царство небесное, думаете вы. Къ чему тутъ гласность?… Да что говорить, если ужъ послѣ 19 февраля, во 2 No Псковскихъ вѣдомостей, за 1865 г.

«Псковское Губернское Правленіе объявляетъ, не окажется-ли кому принадлежащими арестантъ, бродяга Иванъ Андреевъ, примѣтами онъ: 35 лѣтъ, вѣроисповѣданія православнаго (примѣта!) росту… и проч… особыхъ примѣтъ нѣтъ»…

Можетъ быть, найдется и теперь баринъ у этого арестанта, которому онъ принадлежитъ.

Какая у насъ гласность!

---

1. Интересно бы было знать: на сколько уменьшилась цифра сбыта колодъ картъ съ многознаменательнаго 19-го февраля? Авт.
2. Зажорами называется жидкій снѣгъ; вешняя вода въ оврагахъ разжижаетъ снѣгъ. Авт.
3. Эта форма глагола любящій мнѣ встрѣчалась нѣсколько разъ въ Орловской, Рязанской, Тульской, Воронежской губ., частію въ Калужской., вообще въ черноземной полосѣ. И мнѣ кажется, что не можетъ быть болѣе комплимента, какъ сказать, что ты такой человѣкъ, который можетъ любить. Авт.