Невеста fin de siècle (Салиас)/ДО

Невеста fin de siècle
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVIII.

Невѣста fin de siècle. — Мелкіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

НЕВѢСТА FIN DE SIÈCLE.

ПОВѢСТЬ ВЪ 2-ХЪ ЧАСТЯХЪ.

...Ne doutant de rien, et osant tout!
Dicton.

Hace mas el que quiere, que el que puede.

(Дѣлаетъ больше тотъ, кто хочетъ, нежели тотъ, кто можетъ).

Испанская поговорка.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ послѣднихъ числахъ декабря, по Арбату, часа въ три ночи, медленно, плохой рысцой бѣжала пара лошадей, таща карету.

Несмотря на праздничное время, улицы Москвы были уже пустынны и окрестную тишь нарушалъ только скрипъ колесъ по снѣгу. Впрочемъ, это былъ не скрипъ, а какой-то странный звукъ. Извѣстно, что онъ удивляетъ иностранцевъ, не знающихъ у себя такихъ зимъ, какія бываютъ въ Россіи.

Желѣзныя шины по снѣгу на морозѣ производятъ жалкій, безобразный, отчасти унылый звукъ. Желѣзо будто прилипаетъ къ снѣгу и, отрываясь, визжитъ, а визгъ этотъ царапаетъ по нервамъ человѣка, и ему становится скверно на душѣ: сдается, что этотъ звукъ — антиподъ тѣмъ, которые составляютъ октаву, и, прибавленный къ ней, разыгралъ бы дьявола среди семи святыхъ угодниковъ.

Кучеръ, не правившій, а только державшій вожжи въ рукахъ, сгорбился и покачивался, такъ какъ былъ слегка пьянъ; выѣздной лакей въ ливреѣ съ большимъ медвѣжьимъ и неуклюжимъ воротникомъ, который былъ для него слишкомъ великъ, внимательно поглядывалъ на сосѣда, ожидая, что онъ вотъ-вотъ выронитъ вожжи совсѣмъ и придется ихъ ловить. Кони не ретивые, заѣзженные, но все-таки упади вожжи на землю — бѣда будетъ.

Въ каретѣ сидѣлъ пожилой человѣкъ въ шубѣ, кутаясь отъ мороза и держа на колѣнахъ складную городскую шляпу-клякъ. Рядомъ съ нимъ сидѣла молодая дѣвушка въ бархатной ротондѣ съ бѣлымъ мѣхомъ и съ головой укутанной оренбургскимъ платкомъ. Они уже давно молчали и, казалось, какъ будто были не въ духѣ. Во всякомъ случаѣ, очевидно было, что имъ радоваться нечему. Ужасная вещь, — болѣе ужасная, чѣмъ люди думаютъ, когда радоваться нечему. Жизнь становится такою, какую именуютъ — сѣрою.

Карета, проѣхавъ нѣсколько кривыхъ переулковъ, остановилась у подъѣзда небольшого одноэтажнаго дома; лакей соскочилъ съ козелъ, позвонилъ и отворилъ дверцу. Пожилой господинъ вылѣзъ первый, за нимъ его спутница — дочь.

Когда горничная отворила дверь, она тотчасъ же вошла въ домъ, а господинъ, передавая мелочь кучеру, выговорилъ:

— Скажи ты хозяину, что если онъ мнѣ будетъ всегда посылать такихъ, какъ ты — пьяныхъ, то я буду лошадей нанимать въ другомъ мѣстѣ.

— Помилуйте, я что же… Морозно! Ѣздилъ чайку напиться, — отозвался кучеръ, утирая носъ дырявой перчаткой.

— Хорошъ чаекъ! Еле на козлахъ сидишь!

Войдя въ переднюю, гдѣ снимала съ себя платокъ и теплые сапожки молодая дѣвушка, онъ заворчалъ по-французски.

— Платить по восьми рублей въ вечеръ за пьяныхъ кучеровъ и одровъ, которые едва тащутъ…

Молодая дѣвушка ничего не отвѣтила.

— Да и кареты эти? Боюсь я ихъ! — продолжалъ онъ, снявъ шубу и стаскивая нога объ ногу высокіе боты. — Вѣдь эти кареты берутъ иногда, чтобы больныхъ съ квартиры въ больницы возить. Какъ разъ захватишь какой-нибудь тифъ или оспу — Oui, tout èa, ma foi… Tout èa! — вздохнулъ онъ и махнулъ рукой.

Между тѣмъ молодая дѣвушка глядѣла на лакея, который снималъ, нагнувшись, ея сапожки и вымолвила:

— Папа, вы все забываете насчетъ ливреи.

— Да, да, надо завтра послать…

— Вы все говорите «завтра». А вѣдь это ужасно… Смотрите, это какой-то балахонъ!

Лакей выпрямился и стоялъ, глупо ухмыляясь: онъ былъ безъ вины виноватъ. Барская ливрея, сшитая на лакея большого роста и довольно плотнаго, сидѣла на немъ, двадцатилѣтнемъ худощавомъ парнѣ, именно такъ, какъ выразилась барышня. Это была не ливрея, а балахонъ. Въ нее, постаравшись, можно было бы всунуть еще другого такого же лакея.

— Что же съ ними, чертями, подѣлаешь! — произнесъ баринъ, глядя въ глаза лакею. — Нельзя же каждый разъ, что разсчитываешь этихъ кочевниковъ, новую ливрею шить!

Пріѣхавшіе прошли къ себѣ въ свои спальни. Но въ столовой ихъ ожидалъ самоваръ и чай. Это было привычкой отца съ дочерью — пить чай, какъ бы поздно ни вернулись они домой, и при этомъ передавать другъ-другу впечатлѣнія, вынесенныя съ вечера или бала, концерта или раута.

Но интереснаго бывало мало.

— Les jours se suivent et же ressemblent! уныло говорила всегда молодая дѣвушка.

Черезъ четверть часа князь Александръ Ивановичъ Завадовскій и княжна Варвара Александровна сидѣли уже за самоваромъ: онъ — въ халатѣ, она — въ простомъ пенюарѣ изъ бумазея. При свѣтѣ ярко горѣвшей большой керосиновой лампы князь, получая свой стаканъ изъ рукъ дочери, пристально присмотрѣлся къ ней. Княжна насупилась, — она не любила этого обычнаго взгляда, потому что онъ ей надоѣдалъ.

Это внимательное приглядыванье отца каждый разъ, когда они возвращались изъ гостей, раздражало княжну. Вотъ уже третій годъ, что это происходитъ. Одинъ и тотъ же взглядъ, однѣ и тѣ же хорошо ей извѣстныя и понятныя мысли…

Князь былъ виноватъ въ этомъ невольно. Каждый разъ, смотря на дочь послѣ вечера или бала, онъ думалъ, а часто и говорилъ:

— Красавица моя Вава. И въ полномъ смыслѣ слова. И не по моему мнѣнію — отцовскому, а по мнѣнію всей Москвы… А между тѣмъ — ничего!

Да, дѣйствительно, княжна выѣзжала уже третій годъ, третья зима была уже на половинѣ, а между тѣмъ цѣль выѣздовъ не только не была достигнута, но какъ будто удалялась.

Въ началѣ первой зимы, въ числѣ многочисленныхъ поклонниковъ былъ одинъ женихъ. Кончилось все ничѣмъ, но, по крайней мѣрѣ, была надежда и въ городѣ говорили, что она уже выходитъ замужъ. Были тогда хоть сплетни и пересуды, а теперь и того нѣтъ. Теперь все та же кучка обожателей и ухаживателей изъ своихъ, московской молодежи, а равно и пріѣзжей изъ Петербурга и изъ провинціи. Они наперерывъ любезничаютъ съ княжной Вава, но сватаются тѣ изъ нихъ, за которыхъ нельзя выйти замужъ, и она уже два раза должна была отказать. Кромѣ того, уже разъ пять или шесть пришлось княжнѣ «облить холодной водой» собравшихся посвататься, чтобы не ставить себя въ непріятное положеніе формально отказывать на формальное предложеніе.

А изъ тѣхъ, за кого бы можно было выйти замужъ, ни одинъ ни разу не посватался. Такихъ было человѣка три, и теперь еще было двое на примѣтѣ.

И каждый разъ, когда князь съ дочерью отправлялся на танцовальный вечеръ или на балъ, онъ невольно спрашивалъ себя:

— Что же? Когда же? Неужто же такъ и будетъ…

Состоянія у Завадовскаго не было давно никакого, а за эти двѣ съ половиной зимы зачастую князь тревожно размышлялъ о томъ, что уже нажилъ долгъ, чего никогда прежде не бывало. Конечно, долгъ небольшой, тысячи въ четыре, но вѣдь у него всего ихъ шесть — казеннаго жалованья.

II.

Въ этотъ вечеръ, за чаемъ, когда князь снова сталъ приглядываться къ дочери, она, конечно, тотчасъ же догадалась, о чемъ онъ думаетъ.

Вава насупилась и отчасти нетерпѣливо заговорила:

— Ахъ, папа, вѣдь нельзя же такъ! Всякій разъ, что мы ѣдемъ на какой-нибудь вечеръ, гдѣ много народу, но собственно никого нѣтъ, вы, вернувшись домой, будто ждете, что я вамъ скажу, объявлю о предложеніи руки и сердца… ну, ну… хоть Баксакова или князя Колицына. Вѣдь они же только двое на всю Москву.

— А графъ Томскій?

— Ну, пожалуй, и Томскій. Но вѣдь онъ на одинъ годъ старше меня, онъ еще на третьемъ курсѣ. Et un galopin!

— Что же изъ этого, что студентъ…

— Мнѣ говорила тетушка, улыбнулась княжна, — что въ ея время, если бы кто сталъ студента считать женихомъ, то всѣ бы на смѣхъ подняли. Чтобы студентъ посватался — это было невидано и неслыхано…

— А теперь они уже женятся, добавилъ князь, — поэтому и Томскій женихъ; по крайней мѣрѣ, онъ еще не истрепался по разнымъ вертепамъ, да и не обзавелся никѣмъ.

— Кстати, папа, мнѣ сказала сегодня Nadine, что старшій ребенокъ Колицына опасно боленъ, почти безъ надежды. Посылали за Харьинымъ.

— Ну, что же? И другому бы туда же слѣдовало. Если умретъ, то и хорошее дѣло: Освободили бы его.

И послѣ минутной паузы князь прибавилъ:

— Да, времена, времена! Вотъ ты говоришь, что прежде неслыхано и невидано было, чтобы студенты дѣлали предложеніе. А я вотъ тебѣ скажу: слыхано и видано ли было въ прежнее время, чтобы отецъ подъ пятьдесятъ лѣтъ съ собственной дочерью двадцати лѣтъ разговаривали о томъ, что у перваго московскаго жениха есть подруга и отъ нея дѣти незаконнорожденныя…

Вава не отвѣтила, князь задумался и снова нахмурился.

— Да, глупое дѣло, заговорилъ онъ наконецъ. — Чувствую, что все это очень глупо, а между тѣмъ — въ порядкѣ вещей. Выростетъ молодая дѣвушка, начнетъ выѣзжать въ свѣтъ, веселиться — оно понятно. Но вѣдь веселье-то это — «все тѣ же и они же, и въ тѣхъ же костюмахъ». А главная цѣль какая? Замужество! А теперь выйти замужъ въ Москвѣ безъ сорока, пятидесяти тысячъ приданаго — это то же, что изъ пистолета канарейкой выстрѣлить. Оно не чудо, да умѣть надо.

— Я сумѣла бы, папа! разсмѣялась княжна. — Право, сумѣла бы! Но главная бѣда въ томъ, что нѣтъ у меня ни этого пистолета, ни этой канарейки. У меня хватило бы умѣнья на какой-нибудь фокусъ, но вѣдь, согласитесь, что съ пустыми руками мудрено. Назовите мнѣ хоть одного жениха…

— Ну, а Баксаковъ? Вѣдь онъ же за тобой прошлую зиму вторично сильно ухаживалъ? Опять вѣдь стали-было говорить, въ Москвѣ, что онъ влюбленъ въ тебя.

— Онъ ни на комъ никогда не женится, вымолвила княжна такимъ голосомъ, который не допускалъ никакихъ возраженій.

— Почему?

— Женитьба и онъ — какъ-то вмѣстѣ не ладятся. Да, по его убѣжденію, бракъ — устарѣвшій обычай! улыбнулась Вава.

— Онъ это самъ сострилъ такъ?

— Нѣтъ, прямо не сказалъ, а я это вывожу изъ его словъ. Онъ слишкомъ многое любитъ, чтобы ему влюбиться въ дѣвушку и жениться. Онъ и сказки любитъ, и цыганъ любитъ, и путешествовать; наконецъ, онъ рисуетъ недурно и теперь взялся за масляныя краски, собирается на цѣлый годъ въ Италію, въ Римъ, чтобы заняться серьезно живописью. Онъ увѣренъ, что вскорѣ сдѣлается настоящимъ пейзажистомъ. А пока онъ счастливъ тѣмъ, что его лошади берутъ призы на скачкахъ, доволенъ тѣмъ, что всѣ московскія цыганки, венгерки, француженки и американки, поющія повсюду на разные лады, всѣ его знаютъ, всѣ встрѣчаютъ à brasouverts.

— А онъ кидается къ нимъ avec la poche ouverte? прибавилъ князь ехидно.

— Конечно! Но что же изъ этого. Все то же… вѣдь. Однажды, когда мы съ нимъ бесѣдовали дружески, онъ мнѣ сказалъ одну вещь очень грубую, рѣзкую, но, надо признаться, совершенно вѣрную, сущую правду. Оно вышло по поводу этихъ барынь полусвѣта, къ которымъ я относилась насмѣшливо и презрительно. Онъ вдругъ улыбнулся еще презрительнѣе, чѣмъ я, и сказалъ: — «Послушайте, княжна, вы очень умная дѣвушка, серьезная, здраво судящая. Позвольте мнѣ спросить у васъ, велика ли разница между звѣздой полусвѣта или хоть звѣздочкой какого-нибудь кофе-шантана, и: молодой дѣвушкой большого свѣта?» И когда я удивилась,. онъ прибавилъ: — «Одна кидается съ распростертыми объятіями за деньги небольшія, которыя получитъ въ видѣ подарка, а выѣзжающая въ свѣтъ молодая дѣвушка кидается съ такими же распростертыми объятіями только на тѣхъ жениховъ, у которыхъ есть состояніе. Однѣхъ выпускаютъ родители на сцену для наживы, а другихъ вывозятъ родители въ свѣтъ для иного рода наживы. Все-таки и тутъ, и тамъ деньги и деньги!..» Когда я стала спорить, онъ нѣсколько грубо, хотя и извиняясь, спросилъ у меня: — «Отчего же вы не вышли замужъ за Ипатьева и за князя Угрюмова, которые сватались за васъ?» Я отвѣчала, что они мнѣ не нравились. Онъ улыбнулся и промолчалъ. Я ничего не прибавила, потому что отлично сознавала, что онъ правъ. Будь у нихъ обоихъ состояніе его — Баксакова, то, конечно, я бы и за того, и за другого пошла, а вы бы были очень счастливы.

— Да, конечно… Я ужъ теперь не мечтаю и не фантазирую, какъ было первый годъ. Помнишь, какъ я отъ князя Владиміра почти ночей не спалъ мѣсяца два. Все ждалъ…

— И напрасно… Я видѣла ясно, что Колицынъ можетъ сдѣлаться чьимъ-либо мужемъ только нечаянно…

— Вѣдь это же что-то безсмысленное! воскликнулъ князь. — Добро бы онъ кутилъ, веселился… Нѣтъ, сошелся съ какой-то перчаточницей и живетъ тихо, спокойно, maritalement! Стало быть, есть же въ немъ потребность въ семейной жизни… Зачѣмъ же онъ не выбралъ…

— Говорю вамъ, папа, люди, какъ Колицынъ, именно изъ того тѣста, изъ котораго приготовляютъ настоящихъ мужей-семьяниновъ. Они серьезно и идеально смотрятъ на бракъ и именно оттого и боятся, избѣгаютъ женитьбы… И дѣлаются мужьями примѣрными вдругъ, нечаянно и по неволѣ. Вотъ если бы существовалъ въ свѣтѣ обычай одинъ, то мы бы красивыя безприданницы отлично выходили бы замужъ по собственному выбору блестящимъ образомъ, или если не блестяще, но по любви…

— Молодымъ дѣвушкамъ самимъ свататься, — отгадалъ князь.

Но Вава звонко разсмѣялась.

— А мужчинамъ тогда запретить закономъ отказывать. Иначе же никакого толку не будетъ. Нѣтъ, папа, не отгадали. Надо бы было, чтобы обычай допускалъ намъ… принадлежать просто тому, кого выбрала, и не требовать брака… Оно само собой придетъ…

— Ты съ ума сошла, Вава! Одна на десять вышла бы замужъ, напавъ на добраго и честнаго человѣка, а девять десятыхъ себя бы загубили.

— А иначе — ничего… Оставайся старой дѣвкой или, вотъ, выходи за нищаго Угрюмова или за богача, но въ родѣ… Вяземцева, что ли?

Князь весело разсмѣялся и поднялся изъ-за чайнаго столика.

— Да, вотъ это женихъ. На семь лѣтъ старше меня. Да еще съ секретными доходами и секретнымъ времяпрепровожденіемъ… Ну, Христосъ съ тобой! Спать пора, договорились до чертиковъ.

Вава встала, поцѣловала отца и вымолвила, улыбаясь своей красивой и граціозной улыбкой:

— Вяземцевъ далеко не чертикъ, папа.

— Правда твоя… Цѣлый лѣшій.

Отецъ и дочь разошлись. Лакей, освободясь давно отъ своего балахона и отъ «шкуры», какъ звалъ онъ воротникъ, сталъ прибирать чайную посуду, а затѣмъ погасилъ лампы въ столовой и гостиной…

Глуповатый малый слышалъ весь разговоръ изъ передней, все вполнѣ понялъ и соображалъ:

— Вонъ, Трофимъ Михайловичъ все про своихъ господъ разсказываетъ, какъ они маятся… Безъ деньговъ… На лѣто шубы въ закладъ отдаютъ… Вотъ я ему тамъ поразскажу, какъ барышня въ полюбовницы собралась къ генералу Петру Иванычу.

Между тѣмъ Вава въ своей спальнѣ, раздѣваясь, тихо разговаривала съ своей горничной Глашей, которую очень любила.

Глаша, — маленькая, худощавая, съ чистымъ лицомъ, но съ веснушками вокругъ пуговицы носа, съ сѣренькими глазками, — несмотря на модные завитушки и хохолъ, на лбу, была образчикомъ великорусскаго типа женщинъ. Съ чертами лица, крайне неправильными, но не уродливыми, безъ малѣйшаго какого-либо выраженія въ лицѣ, она была и дурна, и недурна.

Рѣчь между барышнею-княжной и горничной шла о серьезномъ дѣлѣ. Вотъ уже съ недѣлю, какъ Глаша ходила грустная. Она была влюблена въ лакея, камердинера Баксакова, получавшаго огромное жалованье и дѣлавшаго блестящую карьеру. Ему было обѣщано уже мѣсто у великаго князя.

— Все то же, барышня, уныло повѣствовала Глаша, пока княжна разоблачалась при ея помощи. — Онъ все свое говоритъ: коли любишь, такъ вѣрь — не обману. Поживемъ такъ съ полгодика, съ годъ, а какъ мѣсто это мнѣ выйдетъ — повѣнчаемся не хуже господъ или купцовъ-богачей…

— Сожалѣю, что его совсѣмъ не знаю, рѣшила Вава, уже ложась въ постель. — Все зависитъ — что это за человѣкъ. Вотъ я сейчасъ папа то же почти говорила… Съ однимъ можно, Глаша, на это пойти, а съ другимъ — ни подъ какимъ видомъ.

— То-то, барышня… Сказываютъ, онъ озорникъ, всегда такъ-то… Ужъ дѣвушекъ семь въ Москвѣ онъ такъ-то обманулъ… Женюсь, молъ, опосля того… А тамъ — и нѣтъ ничего… Не кланяется даже.

— Да, Глаша, чтобы человѣкъ «опосля того» все-таки женился, нужно… не тебя… Ты — мокрая курица. Ты — добрая, тихая, правдивая… А надо быть ловкой, твердой и актрисой… Вотъ я бы на твоемъ мѣстѣ пошла на все… Стоитъ того… Другого такого жениха или влюбленнаго тебѣ не дождаться за всю жизнь… Да, я бы пошла.

— Страшно, барышня…

Вава звонко разсмѣялась и уткнулась лицомъ въ подушку, чтобы не быть услышанной отцомъ, который уже, вѣроятно, спалъ въ сосѣдней комнатѣ.

Квартира Завадовскихъ — небольшая, съ низкими потолками, и хотя въ старомъ деревянномъ домѣ, но съ тоненькими перегородками вмѣсто стѣнъ, была будто особенно приспособлена къ эху: не только малѣйшее слово, но зѣвокъ, даже вздохъ были слышны чрезъ стѣны…

Когда горничная потушила свѣчу и спальня замерцала въ лучахъ лампадки — простого блюдца съ масломъ и ватой — Вава, нѣжась въ постели предъ сномъ, вымолвила полусоннымъ голосомъ:

— Подожди, Глаша… Дай мнѣ прежде замужъ выйти, а тамъ я тебя устрою…

— Долго ждать, ваше сіятельство, — кротко и жалкимъ голосомъ отозвалась горничная.

— Да. Мѣсяца два — три…

— Что вы? Какъ такъ! — вскрикнула Глаша.

— Спать пора… Уходи…

III.

Среда Завадовскихъ, именуемая большимъ свѣтомъ, когда-то состоявшая изъ старинной и богатой аристократіи, послѣ эпохи шестидесятыхъ годовъ, роковой для дворянства, стала мельчать. Въ концѣ семидесятыхъ годовъ общество было уже очень немногочисленно, а между тѣмъ все-таки продолжало все уменьшаться и стало уже теперь почти горстью людей. Многочисленное московское сословіе дворянъ при Екатеринѣ и Александрѣ сдѣлалось многочисленнымъ обществомъ въ николаевскія времена и, постепенно умаляясь, дошло до того, что стало теперь просто кружкомъ. А права на принадлежность къ нему даются уже не грамотами, а случаемъ или ретивостью.

Характерная черта истыхъ членовъ этого кружка, аборигеновъ, а не пришлыхъ, состоитъ въ томъ, что они какъ бы не сами живутъ, а имъ живется. Они не устраиваютъ свою жизнь на свой ладъ, по собственному желанію, по личному выбору и по личной иниціативѣ. Жизнь ихъ слагается сама собой по какому-то давно придуманному трафарету, быть можетъ, еще «временъ очаковскихъ».

Вслѣдствіе этого жизнь князя Завадовскаго, его стремленія, потребности, его мнѣнія — все это не было его личнымъ достояніемъ. Съ десятокъ его знакомыхъ и друзей, ровесниковъ походили на него во всѣмъ. Всѣ они вмѣстѣ изображали собой дюжину фотографическихъ карточекъ, снятыхъ съ одного и того же лица, только въ разныхъ позахъ.

За двадцать пять лѣтъ существованія въ Москвѣ, князь по своему служебному поприщу перепробовалъ все возможное: онъ былъ и въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, потомъ въ министерствѣ финансовъ, потомъ внутреннихъ дѣлъ и, наконецъ, достигъ до вѣдомства Императрицы Маріи. Дѣло имъ выбиралось, конечно, не по склонности къ нему. Впрочемъ, выбиралось даже и не дѣло. Главную роль игралъ окладъ. Надо было кормиться, надо было имѣть собственный, постоянный и приличный кусокъ отъ большого казеннаго пирога.

Точно также и дочь его — своимъ воспитаніемъ, умосозерцаніемъ, своими мечтаніями, своими требованіями отъ жизни была тоже одна фотографическая карточка изъ дюжины. Всѣ ея сверстницы и подруги жили, чувствовали, думали и мечтали точь-въ-точь такъ же, какъ и она. У всѣхъ у нихъ былъ тоже свой стародавній трафаретъ.

Но отъ природы у княжны былъ характеръ и свой норовъ, воля и предпріимчивость… И вотъ, судьба вела ее, очевидно, къ тому, чтобы вдругъ забросить подальше отъ себя трафаретъ матери и прабабушки.

Итакъ, Александръ Ивановичъ Завадовскій былъ коренной москвичъ по рожденію, воспитанію и по мѣсту жительства. Его отецъ — генералъ николаевскихъ временъ и дѣдъ — краткосрочный любимецъ императора Павла владѣли большимъ состояніемъ, отчасти полученнымъ нежданно отъ бездѣтно-умершаго екатерининскаго фаворита.

Отецъ князя, живя на широкую ногу, по-боярски, хлѣбосоломъ на всю Москву, конечно, привелъ дѣла въ такой видъ, что когда онъ умеръ, а единственному сыну было лѣтъ шестнадцать, то вдова съ юношей очутились на маленькой квартирѣ послѣ боярскихъ палатъ. Чтобы распутать дѣло, пришлось продать и имѣнія въ двухъ губерніяхъ, и домъ въ Москвѣ.

Хотя въ эпоху освобожденія крестьянъ князю Александру Ивановичу было всего десять лѣтъ, однако онъ помнилъ еще, конечно, времена крѣпостного права. Онъ помнилъ и ясно видѣлъ себя въ большущихъ палатахъ, съ массой прислуги или дворни на старинный ладъ.

Въ это время отецъ его былъ уже почти разоренъ, но продолжалъ жить по-барски, понимая, что на его вѣкъ хватитъ. Что касалось до вѣка сына, то къ этому князь относился довольно равнодушно.

Эти воспоминанія князя Александра Ивановича о дѣтствѣ и прошлой жизни на широкую ногу отравляли и отравили всю его послѣдующую жизнь. Онъ относился если не злобно, то досадливо къ памяти отца, который сумѣлъ разориться, сидя въ Москвѣ почти безвыѣздно, за исключеніемъ поѣздокъ въ Петербургъ, не кутя, не играя въ карты и не имѣя никакихъ причудъ или пороковъ.

Однако самъ князь, упрекавшій отца въ извѣстной распущенности, въ свой чередъ сумѣлъ лишиться и того небольшого клочка состоянія, который ему достался. Послѣ ликвидаціи всѣхъ дѣлъ, у княгини, его матери, оставалось еще небольшое подмосковное имѣніе, ея собственное, полученное въ приданое, которое она и передала сыну. Но послѣ ея смерти эту подмосковную, извѣстную по красотѣ своего мѣстоположенія, князь, окончившій уже курсъ въ университетѣ съ грѣхомъ пополамъ и поступившій на службу, сумѣлъ еще искуснѣе отца тоже тотчасъ прожить.

Двадцати пяти-шести лѣтъ отъ роду, онъ, однако, женился на молодой дѣвушкѣ, тоже москвичкѣ и даже дальней роднѣ, и сумѣлъ взять за женой сорокъ тысячъ приданаго. Вскорѣ же послѣ свадьбы молодые стали пріискивать купить имѣніе. Отыскиваніе это было продолжительное, а пока капиталъ таялъ; черезъ десять лѣтъ послѣ женитьбы князь жилъ уже однимъ жалованьемъ.

Зато князю была полная удача по службѣ, — въ томъ смыслѣ, что, живя въ Москвѣ, онъ постоянно имѣлъ въ виду какую-нибудь должность съ высшимъ окладомъ, и въ то же время ему везло счастье, на которое ссылается Скалозубъ: «въ товарищахъ я счастливъ былъ».

Каждый разъ, какъ ему хотѣлось сдѣлать шагъ впередъ по службѣ, человѣкъ, занимавшій намѣченную имъ должность, вскорѣ выходилъ въ отставку волей или неволей, или просто умиралъ.

Такимъ образомъ, за двадцать слишкомъ лѣтъ службы въ Москвѣ, почти по всѣмъ вѣдомствамъ, перескакивая изъ одного въ другое, князь отъ жалованья въ тысячу съ чѣмъ-то рублей дошелъ до шеститысячнаго оклада. Но онъ не былъ честолюбецъ даже въ мелкомъ смыслѣ, даже чины, кресты и звѣзды его не соблазняли, а прельщали только наградныя. Когда заходила у его начальства рѣчь о представленіи его къ наградѣ, онъ всегда просилъ: «Нельзя ли натурою».

Вслѣдствіе этого Завадовскій зналъ теперь всѣ московскія должности на зубокъ: кто сколько получаетъ и имѣетъ ли при этомъ казенную квартиру, имѣетъ ли не только дрова, но и освѣщеніе, или солдата казеннаго, и даже обязанъ ли онъ на свой счетъ этого солдата одѣвать, или же казна строитъ одежду, и сама ли, или даетъ деньги на руки…

Петербургъ князь звалъ «болотомъ», а правительство «они тамъ».

Разумѣется, князь былъ членомъ англійскаго клуба, страстно любилъ прежде, во времена оны, вистъ и палки, а теперь былъ одинъ изъ первыхъ винтеровъ Москвы. Въ палки онъ играть пересталъ, такъ какъ играть по маленькой казалось ему обиднымъ, а по большой онъ былъ не въ состояніи.

Потерявъ жену послѣ десятилѣтняго сожительства, князь досталъ француженку-гувернантку mam’zelle Berthe и препоручилъ ей свою маленькую единственную дочь. Пока Вава была дѣвочкой, князю, на его въ то время трехтысячный окладъ, жилось порядочно, да и палки помогали, — но теперь обстоятельства совершенно измѣнились. Измѣняясь постепенно къ худшему и къ труднѣйшему, дѣла пришли къ такому положенію, что жилось трудно, безрадостно… А новой должности тысячъ въ десять, въ Москвѣ не было. Это непозволительный пробѣлъ въ московской администраціи. Князь былъ не одинъ въ первопрестольной, который считалъ это явленіе ненормальнымъ. Прежде еще можно было «совмѣстить» въ себѣ два оклада. А теперь и это «имъ тамъ» не нравится…

Разумѣется, если бы князь Александръ Ивановичъ былъ не князь, и не Завадовскій, и не москвичъ, и не сынъ и внукъ богачей бояръ, и не помнилъ бы въ дѣтствѣ боярскія палаты и ораву дворни, то, конечно, онъ могъ бы прожить теперь на свои шесть тысячъ очень порядочно — при условіи благоразумія и порядливости. Но этотъ доходъ былъ, конечно, ничѣмъ, когда приходилось за одну квартиру платить двѣ тысячи, тратить на свои привычки тысячу и столько же на туалеты дочери. Оставалось въ годъ собственно на жизнь — на все и про все — двѣ тысячи. Князь такъ и объяснялъ дочери:

— У насъ вѣдь собственно только двѣ тысячи. Вѣдь это всякій подъячій имѣетъ.

И вотъ, княжнѣ минуло восемнадцать лѣтъ и онъ повезъ ее, охая, на балъ. Но это появленіе ея было собственно фиктивное или условное. Вся Москва, т. е. московскій большой свѣтъ, знали князя и его дѣвочку чуть не съ ихъ рожденія, и если князь для многихъ старушекъ и пожилыхъ женщинъ своего круга было просто «Alexandre», то княжна и подавно была для всѣхъ и старухъ и стариковъ, и для молодыхъ дѣвушекъ-свертницъ — не княжной Завадовской, а просто Вавочкой и Вава.

Когда князь началъ вывозить дочь, то въ первое же время сталъ надѣяться, что она выйдетъ вскорѣ же замужъ блестящимъ образомъ. Но, увы! шла третья зима, а товаръ оставался на рукахъ…

IV.

Княжна Варвара Александровна была, однако, дѣйствительно въ полномъ смыслѣ слова красавица. Вдобавокъ, это была, какъ принято говорить, русская красота. Высокая, немного полная, но стройная и изящная, танцующая, несмотря на свой ростъ, легко и граціозно.

Сѣровато-бѣлокурые волосы, большіе темно-голубые глаза, правильныя черты и прелестный цвѣтъ лица, при маленькой сравнительно съ бюстомъ головкѣ, приближали Вава къ типу Тиціановскихъ женщинъ. Своей спокойной, степенной походкой, жестами и манерой говорить, она производила впечатлѣніе настоящей grande dame, — кротко и ласково горделивой, хотя горделивости или высокомѣрія въ ней не было и тѣни. Однажды случилось княжнѣ невзначай быть даже воистину величественной.

Съ годъ назадъ, участвуя въ живыхъ картинахъ и изображая Елизавету англійскую, принимающую Марію Стюартъ, явившуюся съ повинной (картина была взята у Шиллера), княжна въ костюмѣ королевы поразила всѣхъ. Черезъ три недѣли ей пришлось уже отказать въ рукѣ одному жениху и предупредить предложеніе другого. На обоихъ молодыхъ людей, очевидно, дѣйствовалъ успѣхъ. Цѣлую зиму затѣмъ только и было разговору, какъ величественно-красива была княжна въ своемъ костюмѣ. Истинная монархиня!

Этой живой картиной, этимъ костюмомъ и фигурой Вава не восторгался на всю Москву только одинъ человѣкъ и при воспоминаніи объ королевѣ не ахалъ восторженно, а какъ-то кисло, будто отъ уксуса, поджималъ губы. Это былъ самъ князь. Долгъ, сдѣланный для того, чтобы сшить этотъ костюмъ, до сихъ поръ еще не былъ уплаченъ.

Три раза съ тѣхъ поръ князь занималъ деньги и переводилъ долгъ съ одного лица на другое, и съ тѣхъ поръ, считая проценты, существовалъ теперь вексель въ тысячу рублей, который князь не ради шутки, а досадливо прозвалъ на особый ладъ: «англійскій вексель».

Несмотря на то, что княжна считалась первой красавицей въ своей средѣ и могла бы считаться первой красавицей и во всей Москвѣ, — это не вскружило ей голову. Она была слишкомъ недовольна окружающимъ, недовольна своей жизнью, подчасъ слишкомъ уныло и безнадежно озиралась кругомъ себя для того, чтобы быть гордой и самодовольно-рѣзкой въ сношеніяхъ съ людьми.

Напротивъ того, Вава бывала любезна и предупредительна со всякимъ, къ какому бы общественному слою человѣкъ ни принадлежалъ. Отсюда явилось само собой то, что у княжны не было совсѣмъ враговъ, а многіе ее любили, всѣ хвалили, а иные и обожали.

Княжна была настоящая московская барышня большого свѣта. Во всѣхъ московскихъ дѣвицахъ этой среды можно было бы болѣе или менѣе найти качества и недостатки княжны Вава. Наоборотъ, если бы собрать черты этихъ московскихъ барышень, характерныя, мѣстныя, то онѣ всѣ оказались бы и въ княжнѣ въ большей или меньшей степени, — существовали въ зародышѣ или развитыми, прирожденными или данными воспитаніемъ.

Первые годы жизни княжны, тяжелые, принесли ей, однако, пользу. Вава смутно помнила свою мать не потому, чтобы не помнила своего дѣтства, а потому, что матери почти никогда не было дома. Вава помнила вполнѣ ясно только одно: какъ она изъ дѣтской прислушивается вечеромъ къ отъѣзду матери изъ дому, какъ княгиня спускается по лѣстницѣ, садится въ карету, какъ хлопаетъ дверца. И затѣмъ среди ночи и темноты она слышала то же самое, какъ княгиня поднималась по лѣстницѣ, какъ карета, отъѣзжая отъ подъѣзда, въѣзжала во дворъ почти подъ ея окна и какъ кучеръ кричалъ на лошадей, откладывая ихъ.

Болѣе смутно помнила она другую княгиню-мать, сидящую въ маленькой комнатѣ, на кушеткѣ, расфранченную, утонувшую или спрятанную въ кружева и съ сильнымъ запахомъ духовъ, отъ которыхъ маленькую дѣвочку всегда тошнило. Такъ какъ при другой обстановкѣ дѣвочка никогда княгини не видѣла, то представленіе о матери, воспоминаніе о тысячахъ минутъ сливалось въ одну минуту. Тысячи разъ, когда дѣвочка видѣла мать, слились вмѣстѣ и ей казалось теперь, что за всю свою жизнь она видѣла ее только одинъ разъ.

Мать сидитъ въ креслѣ, отъ нея сильно пахнетъ, Вава подходитъ, цѣлуетъ у нея руку, мать беретъ ее за подбородокъ худощавой рукой, унизанной кольцами, тянетъ къ себѣ ея головку и цѣлуетъ въ лобъ или щеку. Но этотъ поцѣлуй особенный, не похожій на поцѣлуи другихъ. Мать только касается губами ея лица.

Каждый день повторялось это два раза, и разница была, только въ томъ, что днемъ княгиня бывала вся въ кружевахъ, т. е. въ своемъ пенюарѣ, и казалась дѣвочкѣ при дневномъ свѣтѣ старой, а вечеромъ княгиня бывала въ различныхъ туалетахъ и при свѣчахъ казалась молодой и красивой.

Такимъ образомъ, въ маленькой Вава было два представленія, были двѣ матери: утренняя и вечерняя. Но при этомъ была еще третья мать — невиданная. Та, которая представляется не въ видѣ женщины, а въ видѣ шуршанія юбокъ хлопанія дверцы кареты и ругни кучера въ сараѣ. Разумѣется, ни той, ни другой, ни третьей Вава не любила.

Вечерняя мама ей нравилась больше, чѣмъ утренняя. Вечерняя была веселая, иногда что-нибудь спрашивала, улыбалась, въ особенности если у нея были гости. Утренняя была всегда сурова, почти всегда находила въ костюмѣ дѣвочки что-нибудь не въ порядкѣ и дѣлала выговоръ нянюшкѣ. А няня, конечно, была другъ и союзникъ. Третью маму, которую дѣвочка помнила больше всего, она даже боялась. Почему — она сама не знала.

Просыпаясь всегда среди ночи отъ звука голосовъ въ домѣ, при возвращеніи княгини, и прислушиваясь поневолѣ къ столовой и гостиной, чрезъ отпертую дверь своей спальни, дѣвочка всегда чувствовала, что ей жутко, страшно — и она, окликала няню. И неизмѣнный отвѣтъ:

— Тута, тута я… Спи! — успокоивалъ ее.

Потому ли, что дѣтскій сонъ, сладкій и крѣпкій, былъ грубо нарушаемъ возвращеніемъ княгини изъ гостей, или потому, что Вава была — нервный ребенокъ, но почти каждый разъ, настороживъ ухо и услышавъ шуршаніе платья, она, окликнувъ няню, тотчасъ же съ головой закутывалась въ одѣяло, поджимала подъ себя ноги и, съежившись въ клубочекъ, старалась поскорѣй заснуть, не думать «объ этомъ»…

О чемъ?! О чемъ-то, не имѣющемъ названія, о чемъ-то, что чуждо, враждебно, но властно и, стало быть, страшно.

Разумѣется, какъ во многихъ столичныхъ великосвѣтскихъ семьяхъ, въ девяти на десять, истинная мать, необходимая ребенку, нашлась и у Вава. Это была няня, старушка Игнатьевна, конечно, бывшая крѣпостная, любящая господъ и обожающая, боготворящая свое дитятко.

Игнатьевна была истая русская няня. Душевный мірокъ, а равно и кругозоръ такой няни очень не велики и ихъ три незыблемые устоя: храмъ Божій, самоварчикъ и дитятки.

Первымъ дѣломъ ея — неукоснительно бывать у всѣхъ заутрень, у вечерень, не считая, конечно, ранней обѣдни — и усердно молиться за господъ и дите. Вторымъ дѣломъ — раза три и четыре въ день глотать по шести стакановъ желтенькой горячей водички въ прикуску или съ вареньемъ у столика съ чистой салфеткой, среди котораго шипитъ, бурчитъ, ворчитъ, чисто гнѣвается и выговариваетъ, яркозолотой самоварчикъ, почему-то съ виду всегда важный, руки въ боки, будто бояринъ.

Третьимъ дѣломъ — выхаживать свое дитятко… Каждое утро ласково будить розовенькаго, хорошенькаго ребенка въ его кроваткѣ, убѣждать, что пора вставать, дѣлать видъ, что сердишься, что онъ нѣжится, а втайнѣ добродушно медлить, чтобы дать бѣдному ребенку поспать лишній часочекъ. Затѣмъ, одѣвъ, умывъ и причесавъ свое сокровище, заставлять читать «Отче Нашъ» и «Богородицу» передъ кіотомъ, послѣ чего расцѣловать, а въ праздникъ угостить просвиркой, принесенной отъ обѣдни. Но уже затѣмъ весь день-деньской кропотаться, ворчать, журить, увѣрять дитятко, что оно — совсѣмъ ее, няню свою, не любитъ, да и сама она давно разлюбила дитятко за злость и непослушаніе. И десять разъ въ день поссорившись, десять разъ мириться и сладко цѣловаться.

Вечеромъ раздѣвать и укладывать въ постельку и, перекрестивъ раза три-четыре, посидѣть у кровати, пока ребенокъ не заснулъ. И когда онъ открываетъ полусонные глаза, успокоивать: — Я тута, тута! Спи…

Да, Игнатьевна была та русская нянюшка, которыя перевелись, которыхъ освобожденный русскій народъ уже не даетъ. Эта няня канула въ Лету, похоронена и не воскреснетъ. И никогда никакая мать эту няню не замѣнитъ и не можетъ замѣнить. Не можетъ уже потому, что всякая мать въ тоже время жена, хозяйка и членъ своей среды — общества. А у этой няни, помимо дитятки, были именно только храмъ божій да самоварчикъ! Конечно, тоже соперники для ребенка, но не опасные. Въ душѣ и сердцѣ няни дитятко властвовало надъ ними. Разумѣется, въ дѣтствѣ Вава нянюшка Игнатьевна сыграла роль краснаго солнышка, свѣтящаго и грѣющаго. Безъ нея дѣтство дѣвочки были бы темной суровой ночью.

Послѣ смерти княгини стало хуже… Князь разыскалъ mam’zelle Berthe Duclos, француженку изъ Бретани, и, поручивъ дѣвочку суровой бретонкѣ, самъ сталъ болѣе чѣмъ прежде заниматься ребенкомъ. При жизни жены онъ считалъ это неумѣстнымъ, теперь же наивно говорилъ, что онъ обязанъ замѣнить для дѣвочки ея покойную мать.

Черезъ годъ послѣ смерти княгини въ жизни Вава приключилось первое горе. Едва въ домѣ явилась француженка, какъ, разумѣется, тотчасъ же начались сраженія, началась вѣковѣчная въ дворянскихъ семьяхъ за все это столѣтіе франко-русская распря. Mam’zelle Berthe и Игнатьевна — обѣ женщины добрыя, всякая на свой ладъ, черезъ мѣсяцъ были уже злѣйшими врагами. Игнатьевна, мухи не тронувшая за всю свою жизнь, говорила, что зарѣзала бы «хранцузинку» за то, что она «уходитъ» на тотъ свѣтъ дитятко. Француженка, съ своей стороны, разводила руками, пожимала плечами и сначала не понимала, за что нянюшка ее ненавидитъ, но затѣмъ, начавъ съ самообороны, она перешла въ наступленіе и стала тоже воевать. Она стала говорить князю о вредномъ вліяніи старухи на ребенка и о необходимости, избавить ее отъ этого вліянія, или же отпустить ее самое…

Мѣсяца черезъ три ежедневныя битвы кончились тѣмъ, что князю настоятельно предстоялъ выборъ: или останется въ домѣ mam’zelle Berthe, или останется Игнатьевна. Такъ какъ француженка была женщина очень порядочная, умная и добрая, уже привязавшаяся къ дѣвочкѣ, а Игнатьевна была элементомъ добродушно-нелѣпымъ, то пришлось, конечно, пожертвовать старухой. Игнатьевна молча и безропотно ушла изъ дома князя, поселилась по близости на квартирѣ, нанимая одну комнату и получая маленькую пенсію отъ князя.

Но не прошло года, какъ старуха, не хворая, ушла на тотъ свѣтъ. Ея сосѣди говорили потомъ, что она очень тосковала и часто плакала, а потомъ стала говорить, что слѣдъ ей помирать.. А затѣмъ она стала увѣрять, что скоро помретъ. Наконецъ, она назначила себѣ срокъ, Мѣсяца полтора — два… И, дѣйствительно, нянюшка сдержала слово.

Смерть Игнатьевны, которая все-таки приходила раза два въ недѣлю на часокъ въ гости къ Вава, было ея первымъ горемъ.

V.

Князь предполагалъ, что mam’zelle Berthe, принявъ десятилѣтняго дичка отъ русской няни, должна его воспитать и обучить всему на свѣтѣ. Въ дѣйствительности этотъ дичекъ былъ уже воспитанъ няней. Дальнѣйшее же воспитаніе ей должна была, хотя незамѣтно, дать среда: княгиня такая-то, генералъ какой-то, Nadine, Мими или Кэтти, сверстницы ея, и, наконецъ, отчасти самъ отецъ. Стало быть, mam’zelle Berthe, которой было бы, конечно, не подъ силу побороть московско-дворянскую закваску въ дѣвочкѣ, — да и слава Богу, — оставалось только «обучать» ребенка, заняться «начинкой» ея головы.

Начинка, продолжавшаяся семь лѣтъ сподрядъ, привела къ блестящимъ результатамъ. Вава отлично говорила по-французски, даже знала наизусть школьныя французскія пѣсенки, не столько глупыя, сколько поразительно чуждыя не только Россіи вообще, но даже московскимъ улицамъ, домамъ и лицамъ. И неизломанная няней, правдивая, разумная Вава подмѣтила это. Такимъ образомъ, въ ея головѣ и даже въ душѣ Успенскій соборъ, Иванъ Великій, Cadet Rouselle и Мальбрукъ, который «s’en ma t’en guerre», подозрительно, враждебно глядѣли другъ на друга и не примирялись.

Однако, въ концѣ-концовъ, въ княжнѣ, какъ и во всякой истой московской барышнѣ, все-таки всѣ этй Мальбруки и Комп. не покорились Руси вполнѣ и сдѣлали свое дѣло. Эта французская складка, или, вѣрнѣе, французско-нижегородская, сквозила часто въ характерѣ Вава. Въ чемъ она выразилась — уловить было бы мудрено. Если бы поставить около красавицы и умницы княжны такую же двадцатилѣтнюю красавицу и умницу изъ купеческой замоскворѣцкой семьи, предположивъ, что обѣ онѣ ровны во всемъ, даже по наружному лоску и блеску, то иногда эта едва уловимая черта, внесенная въ характеръ княжны ея воспитательницей, сказалась бы ярко.

Что касается познаній княжны, то она съ трудомъ одолѣла четыре правила ариѳметики, знала главные города и рѣки Европы и видѣла Азію и Южную Америку въ маленькомъ туманѣ. Что касается Сѣверной Америки, Африки и Австраліи, то онѣ для Вава всегда были и оставались покрытыя мракомъ неизвѣстности. Ветхій Завѣтъ она знала хорошо, но подъ названіемъ: «L’Histoire Sainte».

Изъ всеобщей исторіи Вава знала тѣ крупнѣйшія событія, которыя становились эпохами. При этомъ, однако, зная наизусть всѣхъ королей изъ династіи Капетинговъ, она путала Генриха VIII англійскаго съ Генрихомъ IV французскимъ, Карла IX съ Карломъ X. И только позднѣе случайно узнала она, что ошибалась, считая Робеспьера устроителемъ Варѳоломеевской ночи. Зато она знала, что родоначальникъ нынѣшней Орлеанской фамиліи Людовикъ-Филиппъ — подмѣненный ребенокъ и сынъ итальянскаго трактирщика, а прозвище его «король-груша». Наконецъ, «Louis Quatorze» былъ для нея не исторической личностью, а близкимъ знакомымъ и пріятелемъ. И все до мелочей знала она про него. И многое, что не посмѣла mam’zelle Berthe ей объяснить, а умолчать совсѣмъ не могла, придавало ея хорошему пріятелю еще болѣе таинственный и симпатичный видъ. Гравюра-портретъ герцогини Лавальеръ и теперь еще висѣлъ въ ея комнатѣ, но рядомъ съ нимъ появился позднѣе портретъ Наполеона I, который сталъ ея настоящимъ любимцемъ.

Изъ русской исторіи княжна знала Рюрика, Владиміра Святого, Дмитрія Донского, Іоанна Грознаго, Михаила Ѳеодоровича Романова, Петра Великаго и Екатерину Великую. Все остальное по русской исторіи ей представлялось какимъ-то винегретомъ. Вава представлялось, что на Руси нѣсколько вѣковъ все еще дрались между собой, пока не явились московскіе цари. Эти цари всѣхъ подъ себя подобрали силкомъ и прекратили тѣмъ вѣчную драку, и тогда все уже пошло благополучно, тихо, степенно, до тѣхъ поръ, пока не народился Петръ Великій. Тутъ пошло что-то удивительное и непонятное… А когда стало проясняться, то понятнымъ стало одно: нѣмцы съ русскими начали тягаться, и продолжалось это долго, — до тѣхъ поръ, пока русскіе не одолѣли.

Объ исторіи русской собственнаго вѣка, объ Александрѣ съ отечественной войной, о Николаѣ съ крымской кампаніей, объ Александрѣ съ освобожденіемъ крестьянъ и всѣми реформами, — княжна имѣла въ сто разъ болѣе смутное представленіе, нежели о разныхъ Капетингахъ. Впрочемъ, mam’zelle Berthe, женщина хотя не глупая, не разъ говорила своей питомицѣ:

— L’histoire russe, ce n' est pas de l’histoire, mon enfant. Только два вѣка — XVIII и XIX — пожалуй, еще похожи на исторію.

— А Владиміръ Святой? спрашивала Вава, инстинктивно заступаясь:

— Онъ никогда не существовалъ, — отзывалась mamzelle Berthe.

— А Іоаннъ Грозный?

— Un chien enragé! Это не историческій персонажъ, а звѣрь.

— Петръ Великій?

— Un original. Умный, но совершенно неблаговоспитанный.

— А, наконецъ, la Grande Cathérine! воскликнула разъ Вава, привыкшая такъ именовать Екатерину.

— Oh, là-là! — встрепенулась mam’zelle Berthe, почти съ ужасомъ. — Объ этой лучше и не говорить.

Итакъ, въ головѣ Вава сложилось, что исторія это — жизнь цивилизованныхъ націй, и много въ этой жизни есть интереснаго, такъ-что она съ охотой готова была бы узнать многое поближе, но, съ другой стороны, все, что было на Руси за нѣсколько вѣковъ, это не исторія, а такъ что-то такое… Какой-то шумъ и гвалтъ изъ-за пустяковъ.

Если бы Вава осталась на всю жизнь лишь съ познаніями, пріобрѣтенными отъ бретонки, да еще при извѣстномъ освѣщеніи, то, конечно, она не была бы тѣмъ, чѣмъ по праву считалась теперь, т.-е. умной и развитой дѣвушкой.

Совершенно случайно, на ея счастіе, князь, почитывая газеты и журналы, однажды былъ пораженъ нѣкотораго рода открытіемъ. Ему внезапно пришла мысль.

"Какъ же такъ? Его Вава, обученная всему француженкой, не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о русской литературѣ. Даже о Пушкинѣ она ничего не слыхала, и знаетъ только монументъ на Тверскомъ бульварѣ. По нашему времени это невозможно. Надо знать немного русскую литературу для дѣвушки благовоспитанной. С' est reèu.

И князь рѣшилъ, что дочери, уже шестнадцатилѣтней, нуженъ сейчасъ кто-нибудь, кто посвятилъ бы ее во все то, что такъ чуждо было всегда ему самому и что по времени стало вдругъ необходимымъ запасомъ свѣдѣній.

На счастіе княжны, ея отцу рекомендовали студента, который уже кончилъ курсъ. И со слѣдующей зимы уже кандидатъ-филологъ Ушковъ, пылкій молодой человѣкъ и идеалистъ, никогда не приближавшійся къ такимъ изящнымъ созданіямъ, какъ Вава, со страстью взялся за свое дѣло.

Прежде всего онъ внесъ свою душу и разумъ, свой юный пылъ въ преподаваніе отечественной словесности. Затѣмъ, чрезъ годъ онъ почти обожалъ свою ученицу, но, будучи мало похожъ на теперешнихъ молодыхъ людей, онъ платонически восторгался ею. Онъ былъ счастливъ однимъ тѣмъ, что она увлеклась всѣмъ, чѣмъ увлекался онъ, и если она сама потомъ на долго стала въ его воспоминаніи его предметомъ, то Вава, если не имъ самимъ, то предметомъ его, тоже была увлечена на всю жизнь.

Двѣ зимы усердныхъ занятій сдѣлали свое дѣло, почти переворотъ. Умный, знающій и пылкій наставникъ достигъ цѣли. Вава не только знала исторію русской словесности, какъ, конечно, ни одна изъ ея подругъ и сверстницъ, но и все узнанное отъ француженки получило иное освѣщеніе. Она полюбила новую русскую исторію и разлюбила своего Louis Quatorze, обвинила Робеспьера не въ Варѳоломеевской ночи, а въ иномъ. Вообще наставникъ во многомъ разсѣялъ туманъ. Разумѣется, у ней явились тотчасъ и страстно любимые поэты и авторы. И это обожаніе не было институтское. Она вдумывалась въ этихъ близкихъ знакомыхъ и друзей своихъ, героевъ и героинь русскихъ произведеній. Наставникъ задавалъ ей темы… «Онѣгинъ и Печоринъ», или «Татьяна и Лиза» или «Обломовщина въ Рудинѣ». И онъ былъ въ восторгѣ отъ краткихъ, но характерныхъ сочиненій княжны.

— Вы и ошибаетесь-то… какъ-то на свой ладъ, — говорилъ онъ. — Я увѣренъ, что если вы споткнетесь и упадете — тоже посвоему.

Одна бесѣда между учителемъ и ученицей осталась въ памяти княжны.,

Однажды учитель, прочитавъ сочиненіе ея на заданную тему «Мѣдный Всадникъ», замѣтилъ ей:

— Знаете ли вы, княжна, что у васъ сильная воля, только, кажется, «безъ руля и безъ вѣтрилъ». А воля въ наше время, въ вашей средѣ и въ изящной женской оболочкѣ — это большая рѣдкость, даже курьезъ.

— Нѣтъ, не знаю… Ничѣмъ себѣ этого не доказала, — отвѣтила Вава, но не искренно.

— Докажете послѣ и себѣ, и другимъ. Я ее уже давно въ васъ провидѣлъ, судя по прежнимъ моимъ впечатлѣніями вообще и вотъ въ особенности послѣ махонькой этой тетрадки. «Мѣдный всадникъ», какъ произведеніе, тутъ ни при чемъ; Вы относитесь къ личности Петра по-женски… Но если бы вы были на мѣстѣ Петра Алексѣевича, то вы бы не понимали такъ матушку Россію, какъ онъ…

— Какъ? удивилась Вава. — Напротивъ… Я хочу сказать въ этомъ сочиненіи…

— Нѣтъ! Нѣтъ! Погодите. Дайте сказать. Вы бы не поломали старую Русь на новую Россію. Вы бы старую совсѣмъ сломали. И настолько именно, что изъ обломковъ ея: ничего бы уже сдѣлать было нельзя ни вамъ, ни другимъ.

Вава разсмѣялась, потомъ глубоко задумалась, а затѣмъ отвѣтила:

— Есть поговорка французская: tout ou rien. Я во всемъ такъ думаю и руководствуюсь. Или, все, или ничего. Это мой: девизъ.

— Позвольте вамъ напомнить тоже французскую поговорку. Я произношу хоть и скверно, но говорю, однако, вѣрно: le mieux est l’ennenu du bien… Вотъ поэтому вы и не правы относительно государя Петра Алексѣевича, что онъ, яко бы, скорохватъ и не кончалъ дѣла, что онъ обожалъ начинать… Кончать не всегда надо… княжна.

— Нѣтъ! — упорно и рѣзко отозвалась Вава. — Въ мірѣ, въ природѣ — все закончено… Начатое и не оконченное — аномалія… Въ жизни человѣческой надо или достигнуть разъ намѣченной цѣли, или умереть. А жить не достигнувъ — безсмысліе.

— Вѣрно-съ. Но вы бы желали, чтобы на деревьяхъ росли калачи и баранки, а чтобы у человѣка былъ третій глазъ въ затылкѣ. Я вамъ не говорю, что это было бы дурно, но нахожу, что довольно, если есть на деревьяхъ яблоки и апельсины, а человѣкъ и съ однимъ глазомъ во лбу былъ бы годенъ.

— Мы другъ друга не понимаемъ, — сказала Вава. — Я говорю…

— Понимаемъ отлично, — перебилъ ее Ушаковъ. — И я вамъ скажу… Когда вамъ въ жизни придется дѣйствовать, то не будьте анархисткой по отношенію къ себѣ самой, разрушительницей. Вы вѣдь и себя можете изувѣчить и сломать въ поискахъ за «tout» и за «mieux». Взлѣзть, княжна, на луну можно, говоритъ народъ, да обратно-то слѣзть нельзя.

Этотъ разговоръ остался памятенъ княжнѣ, но вспоминая его, она улыбалась самоувѣренно.

VI.

Однажды Глаша, дня черезъ два послѣ разговора со своей барышней о своемъ «предметѣ», рѣшилась напомнить про слова княжны насчетъ собственнаго замужества.

— Шутили вы, барышня, что замужъ собираетесь, или вправду?

— Собиралась, Глаша, собиралась. Только не знаю еще за кого.

— Стало, въ шутку. А я было повѣрила да и обрадовалась… И отчего, въ самъ-дѣлѣ, вы эфтимъ не займетесь. Васъ, вѣдь, второй въ Москвѣ нѣту… Вы бы и въ заграницѣ первой красавицей были. Всякому супругу то-ись… Всякій супругъ можетъ похвастать такой супругой не только въ Петербургѣ, а и въ Парижѣ… Весь Парижъ отъ васъ съ ума бы сошелъ.

Вава пристально присмотрѣлась къ горничной и была, видимо, удивлена.

— Это что такое еще?.. Чьи это ты слова повторяешь?..

— Такъ это-съ… Ни чьи… Нешто это неправда?

— Не лги. Я, вѣдь, тебя, слава Богу, знаю. Кто это тебѣ пѣлъ про меня и про Парижъ?

Глаша стала жеманиться и ласкаться, а затѣмъ созналась, что такъ говорилъ ея Захаръ Иванычъ, но и онъ это говорилъ съ чужихъ словъ. Онъ слышалъ это отъ Митрія Митрича, камердинера князя Колицына…

— А Митрій Митричъ говоритъ, что это сущая правда, что самъ его князь, какъ разсердится на свою Настюху, такъ и начинаетъ ей всячески васъ расхваливать. А она злится.

Глаша, такъ же какъ и всѣ ея знакомые и друзья, лакеи и горничныя бо-монда, относилась къ сожительницѣ князя Колицына съ презрѣніемъ. Почему — никто изъ нихъ, конечно, себѣ не уяснялъ.

Княжна раза три переспросила Глашу все о томъ же, но новаго ничего не узнала. Горничная только объяснила, что камердинеръ князя не разъ говорилъ своему другу и ея претенденту Захару Иванычу, что его князь часто хвалитъ княжну и почитаетъ рѣдкой дѣвицей.

— Еслибъ не энта рукавишница Настюха да ея ребята, то онъ бы, право, барышня, женился на васъ, — прибавила горничная.

— Полно сочинять, Глаша, отозвалась Вава сердито, потому что слегка взволновалась.

— Не я это говорю, барышня. Самъ Митрій Митричъ такъ-то разсуждаетъ съ моимъ Захаромъ Иванычемъ. Намедни они опять сказывали: не будь эта Настюха, князь безпремѣнно бы женился… А на комъ же ему жениться въ Москвѣ, какъ не на княжнѣ, то-ись, на васъ.

Вава задумалась. Слова, переданныя Глашей насчетъ ея красоты, которая могла бы съ ума свести даже и весь Парижъ, были, все-таки не личнымъ мнѣніемъ московскихъ лакеевъ, а были эхомъ. Княжнѣ самой не разъ казалось, что есть что-то въ отношеніяхъ князя Колицына къ ней странное, чего объяснить она не могла. Онъ былъ, казалось, влюбленъ въ нее, но тщательно скрывалъ это. Не самомнѣніе подсказывало это княжнѣ, а разныя мелочи доказывали это. Когда она однажды въ манежѣ упала съ лошади и, послѣ легкаго обморока, очнулась, то увидѣла одно лицо, которое поразило ее. Оно было мертво-блѣдное… А вѣдь это былъ Колицынъ. И какъ объяснилъ онъ свой испугъ? Впечатлительностью и нервами. Даже не дружбой, не состраданіемъ. И вотъ теперь вдругъ Вава пришло на умъ рѣшиться разъяснить всѣ ея грезы за цѣлыхъ двѣ зимы и смѣло зондировать этого человѣка. Добиться хоть чего-нибудь, что повело бы къ «tout ou ruen». Неопредѣленность и загадочность его отношеній къ ней томили Вава. И изъ-за нихъ она — даже себѣ самой — не хотѣла сознаться въ своемъ давнишнемъ чувствѣ къ нему.

Чрезъ два дня Колицынъ явился съ визитомъ, что случалось часто. Онъ любилъ бывать у Вава и иногда въ бесѣдахъ или спорахъ засиживался по три часа, вплоть до обѣда. На этотъ разъ Завадовскій, по заранѣе заключенному условію съ дочерью, посидѣвъ нѣсколько минутъ, выѣхалъ якобы ради важнаго случая по службѣ.

Княжна, оставшись одна съ Колицынымъ и зная, что отецъ приказалъ лакею никого не принимать, тотчасъ же вызвала гостя на желанный ею вопросъ. Вава, сама почти не зная того, была довольно искусная актриса и приняла князя, состроивъ свое красивое лицо сумрачнымъ и даже тревожнымъ, насколько только умѣла и обладала искусствомъ мимики.

Едва князь-отецъ уѣхалъ, какъ Колицынъ уже спросилъ у своего друга, что съ ней.

— Пустяки для всѣхъ… Пустая случайность… Мелочь нашей жизни… Нѣчто такое, что должно было случиться. Я думаю даже, что подобное случается чуть не ежедневно на свѣтѣ, такъ же, какъ рожденіе и смерть.

— Съ вами что-нибудь случилось? спросилъ Колицынъ, напирая на слово «вами».

— Да, со мной…

— Что-нибудь непріятное?

— Нѣтъ, такъ назвать нельзя. Нѣчто простое для всѣхъ, но для меня роковое и ужасное. Для меня… какъ бы сказать? Полусмерть.

— Богъ съ вами! Вы меня пугаете! искренно и взволнованно отозвался Колицынъ. — Что же это можетъ быть? прибавилъ онъ, такъ какъ княжна молчала.

— Извольте. Вамъ, какъ другу, хорошему пріятелю, я скажу правду… Только это между нами… Вы — первый человѣкъ, который это узнаетъ. Понимаете? Послѣ меня, вы — первый. Даже папа не знаетъ ничего. Я выхожу замужъ…

Наступило молчаніе. И сердце Вава сильно забилось, потому что она увидѣла, насколько Колицынъ былъ пораженъ извѣстіемъ. Онъ, непосредственная натура, простой и правдивый человѣкъ, не умѣлъ играть. Онъ былъ такъ пораженъ, что и забылъ о возможности надѣть на себя если не актерскую, то хотя бы свѣтскую личину, полупрозрачную.

Молодой человѣкъ никогда, ни разу не спросилъ себя, какія у него отношенія и какія чувства къ этой красавицѣ-княжнѣ. Онъ видалъ ее очень часто, раза два-три въ недѣлю, танцовалъ съ ней, игралъ въ теннисъ. На всѣхъ вечерахъ и балахъ послѣ поклона хозяевамъ онъ всегда шелъ прямо къ ней, или, пріѣхавъ прежде нея, поджидалъ ея появленія въ дверяхъ залы или гостиной. Но дальше простыхъ, дружескихъ или товарищескихъ отношеній, не шелъ… Казалось, самъ ни о чемъ не думалъ, ни о чемъ себя не спрашивалъ.

Когда, однажды, княгиня проболѣла въ продолженіе цѣлаго мѣсяца и онъ долженъ былъ прекратить свои визиты къ ней и не видѣть ея на вечерахъ, ему было скучно. Но онъ какъ будто этого не замѣтилъ и все приписалъ наивно тому, что въ Москвѣ становится еще скучнѣе. И вдругъ теперь слова: «я выхожу замужъ» — были для него какъ бы выстрѣломъ или пулей, скользнувшей около головы.

Молчаніе длилось. Вава горѣла, какъ на угольяхъ. Самъ Колицынъ понималъ всю странность, даже весь рискъ своего молчанія и своего смущеннаго лица. Онъ сообразилъ тотчасъ, что выдаетъ себя, выдаетъ нѣчто, о существованіи чего и самъ не зналъ.

Да неужели же онъ въ самомъ дѣлѣ серьезно влюбленъ въ княжну? Онъ ни разу себя объ этомъ не спрашивалъ, и теперь… Теперь, взятый врасплохъ, онъ самъ не зналъ не только — что ей отвѣчать, но даже — что самому себѣ сказать

— Вы меня страшно поразили… Вѣдь я васъ очень люблю, — догадался онъ объяснить. — Какъ же такъ вдругъ?.. Я не замѣчалъ… Да за кого же, наконецъ?

— За человѣка, котораго не люблю, отозвалась Вава почти шепотомъ.

— Зачѣмъ же тогда?

— Такъ нужно…

— Почему же нужно?

— Другого исхода нѣтъ.

И послѣ новой паузы, вслѣдствіе упорнаго молчанія смутившагося князя, Вава заговорила:

— Но это еще бы ничего, такъ какъ… Есть пословица: «стерпится — слюбится». Но въ данномъ случаѣ и это не можетъ мнѣ служить утѣшеніемъ. Я выхожу замужъ за человѣка, котораго не люблю, только уважаю. Но въ то же время сама я…

И помолчавъ, будто въ борьбѣ съ собой, Вава выговорила едва слышно:

— Я выхожу за одного, когда люблю другого…

— И за этого другого вы не можете выйти? простодушно спросилъ Колицынъ.

Мысленно онъ уже перебиралъ всю московскую молодежь, чтобы догадаться, кто предметъ княжны.

— Нѣтъ… Мы съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, въ дружескихъ… Ну, вотъ какъ съ вами… рѣшилась произнести Вава, — но замужъ за него итти я не могу.

Колицынъ не спросилъ: почему?

Княжна, не глядя прямо, искусно наблюдала за нимъ и видѣла, какъ онъ волнуется. И она снова заговорила первая:

— Кто-то давно сказалъ, что мы, — молодыя дѣвушки, — просто товаръ. И товаръ такой, котораго много въ предложеніи, и на который спроса почти нѣтъ. Мнѣ кажется, что болѣе несчастныхъ, вѣрнѣе сказать, нелѣпо несчастныхъ существъ, какъ мы, молодыя дѣвушки большого свѣта, другихъ на свѣтѣ нѣтъ. Молодая дѣвушка другой среды можетъ поставить себѣ какую нибудь цѣль въ жизни. У насъ нѣтъ и не можетъ быть никакой. Замужество, или ничего. Я бы охотно пошла и въ учительницы, и въ какую-нибудь торговую контору, и если бы не была вполнѣ счастлива, то и не была бы несчастлива. Во всякомъ стучаѣ, жизнь моя была бы краше, нежели теперь — женою пожилого человѣка, некрасиваго, неумнаго, даже вульгарнаго и съ очень небольшими средствами.

— Вы меня окончательно… произнесъ Колицынъ и запнулся. — Да что же это? Да зачѣмъ же это? Какая необходимость заставляетъ васъ спѣшить.

— Вамъ я скажу наше положеніе. Продолжать эту жизнь мы не можемъ. Вы знаете, что у отца, кромѣ жалованья, ничего нѣтъ. У насъ уже есть долгъ, который увеличивается. Да, наконецъ, я скажу, какъ вы: скучно! Надо на что-нибудь рѣшиться, хотя и на глупость какую-нибудь. Эта глупость будетъ все-таки новость. Вѣдь вы сами такъ часто говорите.

— Правда, княжна, я говорю, но однако я вѣдь такъ не поступаю. Я не дѣлаю глупостей для того, чтобы были у меня новости.

— Я это шутя сказала… Въ дѣйствительности я дѣйствую по необходимости.

— Но неужели же вы не можете просто обождать.

— Конечно, могу, но я у васъ спрошу: зачѣмъ обождать? Въ виду чего? Ждать ли чего? Ждать нечего…

— Какъ нечего? Вамъ девятнадцать лѣтъ, насколько я знаю, вы первая красавица въ Москвѣ, вамъ это извѣстно; неужели, подождавъ годъ, два, три, вы не можете надѣяться выйти замужъ по любви, и такъ, какъ именуется, блестящимъ образомъ?

— Не думаю… Но во всякомъ случаѣ ждать нельзя, надо рѣшаться и я рѣшилась…

— Когда же ваша свадьба?

— Смотря по тому, какъ… начала Вава и смолкла. — Если нѣчто случится, то я оттяну до весны, если это нѣчто не случится, то черезъ мѣсяцъ, полтора передъ постомъ. Милости просимъ на свадьбу! улыбнулась Вава шутливо и тотчасъ перевела разговоръ на разныя мелочи и новости ихъ кружка.

Вернувшійся домой князь далъ поводъ Колицыну быстро подняться. Онъ чувствовалъ, что на лицѣ его написано нѣчто, что было послѣдствіемъ бесѣды съ княжной, и онъ уже давно бы уѣхалъ, если бы она не удержала его.

На вопросъ отца, зачѣмъ дочь просила его оставить ихъ наединѣ, Вава отвѣтила:

— Такъ… Мнѣ хотѣлось у него спросить одну вещь… собственно пустяки.

И княжна быстро вышла и прошла къ себѣ въ спальню. Здѣсь она сѣла около своего туалета и глубоко задумалась.

«Да, конечно, что-то есть… — думалось ей. — Онъ былъ пораженъ. Но далѣе… далѣе ничего не будетъ. Почему? Потому что онъ…»

И она не знала, какъ опредѣлить Колицына. Она ясно понимала, что онъ, опредѣляла его мысленно вѣрно, но слово, терминъ — это не давалось.

«Онъ не Обломовъ — думала она. — Развѣ обломокъ Обломова. Ему во всемъ и всегда, и теперь, и въ будущемъ, въ самыхъ важныхъ случаяхъ жизни будетъ невозможно поступить рѣшительно. И это не лѣнь, а непривычка. Его легко взять въ руки и легко имъ руководить, даже помыкать. Ужъ если эта Настасья Савельевна, или какъ тамъ… Если она, — какъ мнѣ ее описывали, оказалась на это способна, то что же другая сдѣлаетъ на ея мѣстѣ? Да, это мякоть!.. Взять его въ руки — и можно все сдѣлать. Все, что захочешь. Но какъ взять въ руки, когда онъ уже попалъ въ другія и въ которыхъ его даже не держатъ, въ которыхъ онъ самъ держится».

И Вава долго размышляла — и не въ первый разъ — стараясь разрѣшить, самой себѣ выяснить, искренно и правдиво, вопросъ: дѣйствительно Колицынъ ей сильно нравится и она способна была бы увлечься имъ серьезно, полюбить страстно, или же… Или вся суть въ его деньгахъ, въ состояніи и, конечно, при этомъ и общественное положеніе, имя. И этотъ простой вопросъ, какъ бывало не разъ уже, остался опять неразрѣшеннымъ и невыясненнымъ. Вава чувствовала и ясно сознавала, что князь ей очень нравится, какъ человѣкъ, независимо отъ всякихъ другихъ соображеній… Но еслибъ онъ былъ не князь Колицынь и не богачъ, то тогда она ни на мгновеніе не занялась бы имъ. Что же это значитъ?

— Значитъ, что свѣтская дѣвушка даже и себѣ лжетъ, рѣшила Вава.

VII.

Существованіе князя Владиміра Алексѣевича Колицына сложилось точно также по какому-то рецепту. Онъ провелъ дѣтство въ Москвѣ, въ домѣ родителей-москвичей, затѣмъ пятнадцати лѣтъ былъ отданъ въ Пажескій корпусъ, вышелъ въ кавалергарды, прослужилъ три года, сдѣлалъ шестьдесятъ тысячъ долгу и вышелъ въ отставку. Все какъ слѣдуетъ! И какъ по трафарету!

Почему онъ поступалъ въ гвардію — ни его отцу, ни ему самому было совершенно неизвѣстно. Какимъ образомъ сдѣлалъ онъ этотъ долгъ и, оставаясь еще года два, сдѣлалъ бы еще такой же долгъ, ему было тоже совершенно неизвѣстно. Всѣ другіе товарищи были въ томъ же положеніи. Были только немногіе, которые ни гроша долгу не дѣлали, но только потому, что у нихъ не было никакого состоянія и они, едва-едва перебиваясь, дѣлали другіе долги — безъ отдачи.

Впрочемъ долгъ князя Колицына былъ сдѣланъ на новый ладъ и по новому методу. Прежде гвардейцы должали военному портному, въ ресторанѣ, или разорялись на какую нибудь танцовщицу или француженку. Теперь почти каждый, выходя въ отставку, потому что надоѣло служить, или потому, что стѣсненныя обстоятельства того требуютъ, представляетъ родителямъ этотъ результатъ служебнаго поприща, т.-е. долгъ, подъ новымъ наименованіемъ. Онъ собственно не сдѣлалъ никакого долга и самъ не долженъ никому. Но изъ-за принципа товарищества — онъ попался. Онъ поручился за товарища X., который кутилъ, должалъ и обращался къ ростовщикамъ. И вотъ теперь приходится платить крупную сумму, взятую, истраченную и уплаченную товарищемъ, такъ какъ онъ разоренъ…

Но тотъ же X, въ томъ же положеніи, ссылается на товарища Z, за котораго онъ поручился, а Z, конечно, ссылается на нихъ обоихъ. И въ этой круговой порукѣ разобраться, кто долженъ и кому долженъ, кто кого подвелъ и кто виноватъ — было бы невозможно. И, смотришь, только тотъ одинъ не пострадалъ отъ поручительства за товарища, у котораго нѣтъ ни отца, ни матери, ни опекуновъ, и ему, какъ самостоятельному человѣку, нечего лукавить и не нужно никакихъ оправдательныхъ документовъ.

Князь Владиміръ Колицынъ не очень испугалъ отца своимъ долгомъ въ шестьдесятъ тысячъ. Для ихъ огромнаго состоянія это было сравнительно грошемъ. Князь Владиміръ вышелъ въ отставку, потому что всѣ такъ дѣлали. Только десятый, пятнадцатый человѣкъ оставался подолгу и, выходя изъ полка, продолжалъ служить. Это были военные по призванію. Всѣ же остальные надѣвали мундиръ точно такъ же, какъ костюмируются на балъ-маскарадъ. Костюмъ придумывается подходящій и надѣвается на нѣсколько часовъ ради забавы. И какъ всякій костюмированный на утро снова становится тѣмъ, чѣмъ онъ есть, а не дѣлается дѣйствительно на всю жизнь Мефистофелемъ, арлекиномъ или мушкатеромъ, точно также и большинству молодежи, наряженной кирасирами и гусарами, никогда и на умъ не приходитъ, что они воины, солдаты, защитники отечества.

Выйдя въ отставку, князь Колицынъ, конечно, тотчасъ же поселился въ той же Москвѣ. Отличительная черта и самая лучшая — у аборигеновъ, а не у пришлыхъ — членовъ великосвѣтскаго круга, именно ихъ привязанность къ Москвѣ. Имъ не живется въ Петербургѣ. Да и всякій коренной москвичъ, живущій въ Петербургѣ, живетъ поневолѣ. Если же ему живется на берегахъ Невы хорошо и лучше, тогда онъ — не москвичъ въ душѣ.

Эта характерная особенность еще ярче въ московскомъ купечествѣ. Шутники выдумали, что если настоящее московское купеческое семейство, хоть душъ въ пятнадцать, отъ восьмидесятилѣтнихъ до семнадцати и шестилѣтнихъ включительно, перевезти и поселить въ Петербургѣ, то вся семья въ теченіе года или двухъ лѣтъ вымретъ до единаго человѣка. Московское купечество, исконное и истинное, не можетъ аклиматизироваться въ Петербургѣ. Если же и предположить такую семью, перекочевавшую изъ Москвы въ Петербургъ, то черезъ десятокъ-два лѣтъ это не будетъ семья купцовъ, а семья аферистовъ или бюрократовъ.

Князь Колицынъ, служа въ гвардіи, скучалъ самымъ искреннимъ и даже старательнымъ образомъ. День его дѣлился на три равныя части: въ полку, съ товарищами въ ресторанѣ и и у солистки Императорскихъ театровъ. Безалаберная и неправильная жизнь шла самымъ правильнымъ образомъ.

Зато же вышедшій изъ пажей въ гвардію двадцатилѣтій князь былъ розовый, румяный, здоровый, веселый, а черезъ три года онъ былъ какой-то будто спросонья, если не хмурый, то вялый. Быть можетъ онъ остался бы еще въ полку года на два, но внезапная серьезная болѣзнь отца заставила, его выйти въ отставку и заняться дѣлами.

Вскорѣ же князь-отецъ умеръ и молодой князь волей-неволей занялся управленіемъ своихъ имѣній, которыхъ была три, — большихъ, родовыхъ. Во всѣхъ трехъ были управляющіе и полный порядокъ.

Отецъ князя — дѣльный хозяинъ такъ все наладилъ, что ничего мѣнять не приходилось и не слѣдовало.

Поселившись въ Москвѣ, князь сталъ, конечно, на виду у всѣхъ. Титулъ, старинное громкое имя, большое, а по времени всеобщаго обнищанія огромное состояніе, — дали ему видное мѣсто среди маленькаго кружка. Конечно, главная цѣнность князя заключалась въ томъ, что онъ не былъ женатъ, что онъ былъ, стало быть, завиднымъ женихомъ. Отсюда папеньки и маменьки, дяденьки и тетеньки всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, разумѣется, стали отчаянно за нимъ ухаживать.

Тѣ же, у которыхъ не было ни дочери, ни племянницы подражали невѣдомо зачѣмъ и почему.

Князь отлично видѣлъ и понималъ, въ чемъ заключается его прелесть для Москвы. Всеобщая любовь не удивляла его, но онъ за то и не цѣнилъ ея, а относился ко всѣмъ совершенно равнодушно. Онъ помнилъ, что когда онъ былъ юношей, жилъ въ Москвѣ такой же всеобщій идолъ, пока не женился на цыганкѣ. Черезъ недѣлю послѣ его свадьбы, его уже вся Москва гнала, чуть не ненавидѣла, чуть не презирала, и лгала, поносила и клеветала на него на всѣ лады. И не за женитьбу, — нѣтъ, а вообще, потому что онъ всегда былъ негодный человѣкъ…

VIII.

Года три-четыре жизни въ Москвѣ прошли для Колицына если не безобразно, то такъ же скучно и монотонно. Иногда онъ жалѣлъ, что ушелъ отъ кавалергардовъ и отъ солистки. За это время случилось только одно событіе въ его жизни: онъ изъ штабъ-ротмистровъ сдѣлался колежскимъ ассессоромъ и камеръ-юнкеромъ, съ какою цѣлью — онъ самъ не зналъ.

За то же время князь два раза ѣздилъ за-границу — во Францію, въ Виши и въ Біаррицъ, но водъ не пилъ и въ морѣ не купался.

Въ свѣтъ князь выѣзжалъ охотно и много, а при появленіи княжны зачислился тотчасъ въ число ея обожателей и, разумѣется, Вава обратила на него наибольшее вниманіе, благодаря его имени и состоянію. Впрочемъ, и помимо этого князь ей могъ нравиться, такъ какъ былъ очень красивъ, уменъ по салонному, но за то крайне добръ, мягокъ и вообще симпатиченъ. Онъ былъ скроменъ, равно привѣтливъ со всѣми и чрезвычайно, не по годамъ ровенъ характеромъ и степененъ. Впрочемъ, это спокойствіе или это степенство, вѣроятно, были въ немъ просто отраженіемъ скуки празднаго существованія.

Казалось, что князь Владиміръ, какъ преимущественно называли его въ Москвѣ, въ отличіе отъ его однофамильцевъ, терпѣливо выжидаетъ, что скажетъ жизнь, что принесетъ… Самъ онъ ничего не желалъ, однако, и ничего отъ жизни не требовалъ… Придетъ что-нибудь само — хорошо!..

Съ половины первой зимы выѣздовъ княжны въ Москвѣ стали уже говорить, что Колицынъ женится на ней. Слухи эти дошли до князя Завадовскаго съ дочерью, дошли и до самого Колицына. Онъ отозвался какъ-то загадочно, и его слова были даже переданы Завадовскимъ. Колицынъ сказалъ:

— Да, конечно! Отчего же на ней не жениться, кому можно…

Этотъ загадочный отвѣтъ вскорѣ, однако, объяснился простымъ образомъ. Всѣ папеньки и маменьки слишкомъ тщательно и близко наблюдали за Колицынымъ, чтобы не знать крупныхъ обстоятельствъ, не говоря уже о мелочахъ его существованія. Поэтому всѣмъ было извѣстно, что у Колицына есть связь, банальный романъ. И теперь только отвѣтъ его доказываетъ, что онъ иначе, чѣмъ всѣ, смотритъ на эту связь.

Черезъ годъ послѣ того, какъ Колицынъ поселился въ Москвѣ, онъ случайно познакомился и быстро сошелся съ продавщицей перчатокъ въ какомъ-то пассажѣ. Молодая дѣвушка, дочь мелкаго чиновника, круглая сирота, побывавшая въ пансіонѣ, но прошедшая только четыре класса, поневолѣ, ради куска хлѣба, очутилась приказчицей въ магазинѣ. Дѣло ея заключалось въ томъ, чтобы продавать перчатки, не перепутывать номера, распяливать и пудрить «пальцы», иногда и напяливать перчатки на руки покупателей.

Князь случайно заѣхалъ въ магазинъ за перчатками, молодая дѣвушка понравилась ему. Она была некрасива, но въ ней было что-то симпатичное, а главное — она была похожа вдурнѣ на ту солистку Императорскихъ театровъ, которую онъ любилъ серьезно, но которая измѣнила ему послѣ его выхода въ отставку и за краткую разлуку перешла на руки къ богачу Лейбъ-гусару.

Послѣ перваго знакомства съ перчаточницей, князь недѣли двѣ собирался заѣхать опять въ магазинъ и, можетъ быть, совсѣмъ не попалъ бы въ него. Но случайно онъ встрѣтилъ ту же молодую дѣвушку на улицѣ, вспомнилъ, и на другой же день, не зная какъ убить этотъ день, отправился за перчатками.

И съ этого дня онъ уже сталъ бывать всякій день и безъ церемоніи сидѣть въ магазинѣ у прилавка. Хозяинъ магазина, узнавъ, кто бываетъ и болтаетъ съ приказчицей, конечно, ничего не нашелъ противъ этого. Онъ только замѣтилъ женѣ, что должно быть имъ придется скоро искать другую приказчицу. И онъ не ошибся.

Если бы сирота Настасья Семеновна Карасева была дѣвицей новаго пошиба, легкая на подъемъ, то, быть можетъ, ея отношенія съ княземъ стали бы мелкой авантюрой. Но, Богъ вѣсть почему, быть можетъ по воспитанію, данному Настѣ ея покойной матерью, или по натурѣ она была дѣвушка серьезная, честная и религіозная, совѣстливая и правдивая, дѣлила весь міръ Божій на двѣ половины: на то, что хорошо и что нехорошо, не разсуждая, почему одно хорошо, а другое нехорошо.

Сама того не зная, сирота Настя была, какъ говорится, твердыхъ правилъ. Предложеніе богача-князя было ею сначала рѣшительно отвергнуто на основаніи простого умозаключенія — потому что это очень нехорошо.

И Колицынъ, котораго съ шестнадцати лѣтъ повсюду сопутствовалъ успѣхъ во всемъ, который привыкъ къ тому, чтобы все творилось по его манію, вдругъ встрѣтилъ въ жизни отпоръ, помѣху, неудачу. Въ первый разъ въ жизни ему пришлось бороться, достигать цѣли, брать съ бою, и это непривычное занятіе вдругъ понравилось ему, увлекло его. Казалось, что не столько нравилась ему эта Настя, сколько нравилась борьба съ ней среди скучнаго московскаго прозябанія.

Разумѣется, эта борьба продолжалась не болѣе двухъ мѣсяцевъ. Но все-таки Настя, взятая съ бою, стала Колицыну какъ бы дороже именно потому, что не даромъ досталась. Сначала князь смотрѣлъ на свою связь легко; она казалась ему все-таки пустой случайностью или авантюрой, — такой же, какъ и петербургскія. Однако, вскорѣ оказалась огромная разница между его отношеніями съ Настей и прежними петербургскими отношеніями съ двумя, тремя предметами, считая и солистку. Здѣсь было больше правды, больше чистоты. Тутъ дѣло было не въ деньгахъ.

И какъ князь ни старался легко смотрѣть на эту связь, сама она будто насильно представлялась серьезной. И, наконецъ, явилось вдругъ нѣчто, что сразу, нежданно, а вполнѣ естественно и просто закрѣпило эту связь. Появилось на свѣтъ существо, которое было записано по метрикѣ Карасевымъ, а въ дѣйствительности князь понималъ, да еще вдобавокъ чувствовалъ, что этотъ маленькій Коля Карасевъ — собственно князь Николай Колицынъ.

Черезъ годъ былъ на свѣтѣ уже другой ребенокъ. Такимъ образомъ, совершенно незамѣтно, нежданно, а просто создалась семья — отецъ, мать и двое дѣтей. Когда князь обдумывалъ свое положеніе, то заканчивалъ всѣ свои разсужденія словами:

— Да, какъ оно странно вышло? Что же? Тамъ видно будетъ!

Это значило, что со временемъ женитьба на Настѣ и усыновленіе прижитыхъ дѣтей, главнымъ образомъ сына, станетъ не невозможно.

Въ тѣ дни, когда Вава рѣшилась на объясненіе съ княземъ, на зондированіе почвы, у Колицына вдругъ произошло событіе… Старшій ребенокъ заболѣлъ скарлатиной и, не смотря ни на какія хлопоты и заботы первыхъ докторовъ Москвы, маленькій Коля Карасевъ, столько же, сколько и князь Коля Колицынъ, — умеръ.

Князь Владиміръ былъ искренно огорченъ этой потерей, но, однако, будто по-неволѣ, обернувшись назадъ на свое недавнее прошлое, онъ увидѣлъ, что судьба его, стало быть, не та, что онъ думалъ.

— Жаль бѣднаго Колю, но…

Это «но» говорило: «свобода вернулась!» Потому что относительно «Насти съ дѣвочкой» у него не можетъ быть никакихъ нравственныхъ обязательствъ. Да, свобода вернулась, но… на что она нужна?

— Княжна Вава?! — мысленно спрашивалъ себя и почти восклицалъ Колицынъ.

И, Богу вѣсть почему, онъ отвѣчалъ:

— Жениться? Нѣтъ! Никогда! По-неволѣ — другое дѣло. И умираютъ люди — по-неволѣ… Но жениться не нечаянно, а съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ имѣть супругу — это самоубійство.

IX.

Однажды, въ сумерки, княжна Вава стояла у окна спальни и тщательно разглядывала свое лицо въ маленькое зеркало. У подбородка грозилъ появиться едва видимый прыщикъ.

Въ то же время мимо окна промелькнулъ рысакъ, а въ санкахъ — военная фуражка. Сани остановились у подъѣзда Завадовскихъ.

— Большая Медвѣдица, выговорила Вава и подумала: "Да, вотъ, пожалуй… тоже… не женатъ. A prendre ou à laisser!.. "

За послѣднія три недѣли княжна, живя все той же трафаретной жизнью, — дѣлая визиты, танцуя подъ рояль на вечерахъ, — стала, однако, старательно избѣгать ѣздить на тѣ вечера, гдѣ не танцовали, а гдѣ, ради общей скуки, собирались ея подруги и сверстницы проводить вечеръ, болтая о всякихъ пустякахъ и пересуживая всякіе мелкіе факты своей среды.

Пріѣхавшій съ визитами былъ генералъ Вяземцевъ, явившійся по порученію старухи-фрейлины графини Дарьи Алексѣевны Артасовой узнать, почему княжна пропустила уже три ея пятницы и не осчастливила… Вава объяснила генералу, улыбаясь, прямо и искренно:

— Скучно… А ужъ если скучать, то лучше одной, дома. Вотъ я и заточила себя…

— Что же вы дѣлаете, — удивился генералъ, — одна? Князь вѣдь въ клубѣ всегда…

— Ничего… Сижу и держу книгу въ рукахъ.

— Читаете? Pardon, я забылъ, что вы — синій чулокъ…

— Нѣтъ, не читаю. Держу книгу большею частью на колѣняхъ и гляжу на лампу, пока глаза не заболятъ. Тогда начинаю смотрѣть въ потолокъ или на коверъ. И въ этомъ, мирно и незлобиво, проходитъ время. Разумѣется, думается, размышляется, мечтается…

— И о чемъ же, главнымъ образомъ? — широко улыбаясь и нѣсколько насмѣшливо спросилъ генералъ.

— Мало ли о чемъ… Но не о пустякахъ, повѣрьте…

— Но, однако… ну, къ примѣру… что нибудь…

— Ну, о тотъ, что ожидаетъ насъ послѣ смерти.

— Тотчасъ же?.. Гробовщикъ… А затѣмъ — промываніе косточекъ язычками друзей, а затѣмъ — въ запасъ до второго пришествія! Ну, а еще о чемъ вы размышляете?

— Ну, хотя бы и о томъ, что самые умные люди тѣ, которые кончаютъ жизнь самоубійствомъ.

— Караулъ! грабятъ! — закричалъ генералъ. — Да кому же и жить на свѣтѣ, если не вамъ?

— Въ самомъ дѣлѣ?! — почти злобно отозвалась Вава и отвернулась.

Разговоръ этотъ кончился тѣмъ, что Вяземцевъ, какъ близкій знакомый, предложилъ пріѣхать вечеромъ собственно къ княжнѣ, чтобы поскучать вмѣстѣ, если не побесѣдовать, то посидѣть.

— Вы не найдете вѣдь это неприличнымъ? сказалъ онъ. — Я васъ почти дѣвочкой зналъ.

— Что же? Что вы будете у меня въ гостяхъ въ отсутствіи папа? Нѣтъ, вы, въ качествѣ почтеннаго генерала, не можете меня компрометировать. Впрочемъ, вы сами виноваты, что васъ считаютъ «почтеннымъ», что вы не числитесь среди московскихъ жениховъ, прибавила Вава кокетливо.

На другой день вечеромъ Вяземцевъ сидѣлъ въ маленькой гостиной Завадовскихъ. Хотя онъ дѣйствительно очень давно зналъ Вава, но быть съ нею глазъ-на-глазъ у нея въ домѣ ему случилось въ первый разъ.

Генералъ ожидалъ, что княжна будетъ лѣниво-скучная, не въ духѣ — и ошибся. Вава была очень оживлена, очень любезна съ нимъ и мила.

Вдобавокъ, Вяземцевъ, едва успѣвъ пріѣхать, былъ крайне пріятно изумленъ: чай былъ поданъ на маленькомъ складномъ столикѣ и Вяземцевъ, глядя на посуду и маленькій самоварчикъ, вытаращилъ глаза; потомъ, переводя взглядъ на княжну, онъ, какъ будто, даже конфузливо улыбнулся.

— Это очень мило съ вашей стороны, выговорилъ онъ. — Я, право, даже и ожидать не могъ…

— Что? отозвалась Вава, притворяясь, что удивлена вопросомъ.

Но, однако, притворство ея было такого рода, настолько умышленно неискусно сыграно, что Вяземцевъ понялъ, что она, конечно, знаетъ, о чемъ онъ говоритъ.

Оказалось, что на столикѣ, на маленькомъ блюдцѣ, было два лимона, рядомъ — стеклянная вазочка съ мелкимъ сахаромъ и около нихъ бутылка, которая еще никогда до сихъ-поръ не появлялась въ домѣ Завадовскихъ, да и вообще не появлялась нигдѣ. Это былъ аракъ.

Княжна вспомнила, что какъ-то, очень давно, она была удивлена, узнавъ отъ своей Глаши, знавшей многое отъ своихъ друзей-лакеевъ и все передававшей княжнѣ, что генералъ, чай пьетъ. А въ Москвѣ хорошо было извѣстно, что Вяземцевъ не пьетъ чай. Никогда не видали его на вечерѣ съ чашкой.

— Пьетъ, барышня, пьетъ, таинственно настаивала Глаша.

И горничная объяснила, что вечеромъ и дома генералъ, всегда пьетъ чай, но на особый ладъ: «стряпаетъ». Онъ выжимаетъ въ стаканъ цѣлый лимонъ, кладетъ мелкаго сахару, наливаетъ полстакана «жидюли», т.-е. жидкаго чая, и полстакана «арапа»: такъ окрестила Глаша аракъ.

Княжна, конечно, не знала, что такое аракъ, но тотчасъ вспомнила, что существуетъ очень извѣстное стихотвореніе приписываемое Пушкину, въ которомъ есть двѣ строфы:

Ради рома и арака

Посѣти домишко мой…

Княжна, думая изрѣдка о Вяземцевѣ и кончая всегда эта размышленія словами: «quelle banalité», рѣшила тогда же, что даже этотъ вечерній чай генерала — какая-то нелѣпая, черта и дикая привычка.

«Казарменное пойло»! — подумала она.

Теперь, пригласивъ Вяземцева вечеромъ къ себѣ, Вава вспомнила объ аракѣ и, разумѣется, тотчасъ же распорядилась. Она обрадовалась, что можетъ тронуть гостя этой маленькой attention.

Когда удивленный Вяземцевъ объяснилъ ей, какъ это мило съ ея стороны, Вава вспомнила стихотвореніе и, усаживаясь за чайный столикъ, вымолвила, улыбаясь:

— Теперь понимаю, что удивило васъ! Ну, да, c’est une petite attention à votre intention.

— Но какъ вы узнали это… Я только дома, когда одинъ, позволяю себѣ эту глупую прихоть.

— Это мой секретъ. Я многое знаю про васъ…

Вяземцевъ видима смутился.

«Пожалуй, она знаетъ, что я по утрамъ дѣлаю, запершись въ кабинетѣ!» — подумалось ему.

— И я вамъ скажу зачѣмъ, продолжала Вава кокетливо: — «ради лимона и арака полюби домишко мой». Знаете эти стихи?

— Эти?!. Знаю!! — торжествующимъ голосомъ отозвался генералъ, незнавшій никакихъ стиховъ — по ненависти своей къ литературѣ во всѣхъ видахъ.

Княжна вымолвила свои стихи настолько мило, граціозно и вмѣстѣ душевно, что Вяземцевъ почему-то слегка зарумянился и отозвался тоже съ чувствомъ:

— Я давно люблю домъ вашъ; и вашего отца, и васъ я считаю какъ бы полуродными.

И этотъ вечеръ, часа три подъ рядъ, прошелъ какъ-то странно. О немъ, ложась спать, много думала Вава и еще больше думалъ, не ложась спать, а маршируя по комнатамъ своей большой квартиры, генералъ Вяземцевъ. Привычка пить чай съ лимономъ и аракомъ была давнишняя, двадцатилѣтняя, а между тѣмъ только первый разъ въ жизни случилось ему пить свое любимое питье не у себя дома, а въ гостяхъ, и видѣть, какъ не его двѣ лапы, а двѣ прелестныя ручки его стряпали. И для него!.. Фактъ этотъ казался ему крупнымъ фактомъ въ его монотонной жизни. Какъ онъ ни старался теперь убѣдить себя въ томъ, что это пустяки, онъ никакъ не могъ. Нѣчто такое говорило ему, что, напротивъ, это крайне, крайне… не важно, а странно… И съ этого же дня генералъ сталъ относиться къ княжнѣ какъ-то иначе. Ему казалось постоянно или мерещились двѣ бѣленькія, маленькія ручки съ простенькимъ бирюзовымъ колечкомъ, мнущія лимонъ тихо, аккуратно, осторожно, даже нѣжно…

И, наконецъ, генералъ, сваливъ съ больной головы на здоровую, рѣшилъ, что Богъ его обидѣлъ. Ему слѣдовало бы имѣть дочь такихъ же лѣтъ, что и Вава, и тогда жизнь его была бы раемъ. Онъ отдалъ бы теперь все на свѣтѣ, чтобы имѣть такую дочь, вывозить ее въ свѣтъ, веселить; но, однако, при одномъ условіи: чтобы не быть предъ этимъ женатымъ человѣкомъ, не пройти чрезъ супружескую жизнь и, избави Богъ, не имѣть жены — теперь… какой бы то ни было!.. хотя бы ангельской души и писаной красоты.

— Вѣдь вотъ бываютъ же случаи, — разсуждалъ Вяземцевъ, — что человѣкъ женится; родится у него ребенокъ — дочь, а жена сейчасъ же умретъ. Вотъ онъ — вдовецъ; а современемъ — у него такая же дочь, какъ княжна.

Замечтаться такимъ образомъ могъ только такой человѣкъ, какъ генералъ. Но что же это былъ за субъектъ? Самый обыкновенный и… исключительный.

IХ.

Въ прежнія времена бывала всегда, да и теперь еще существуетъ въ большихъ гостиныхъ богатыхъ домовъ особаго рода мебель «pâté». Этотъ круглый диванъ ставится обыкновенно въ центрѣ комнаты и ни для кого не служитъ, исключая случаевъ, когда гостиная переполнена народомъ. Обыкновенно патэ пустуетъ, не нуженъ и служитъ лишь для замѣщенія пространства и приданія уютности гостиной.

Въ обществѣ, почти во всякомъ кружкѣ, есть и такіе члены, такія личности. Существованіе же ихъ въ Москвѣ непреложный законъ.

Въ московскомъ великосвѣтскомъ кругу и во время нашествія дванадесяти языкъ, и во дни Фамусова съ Чацкимъ, и въ концѣ николаевскихъ временъ, и позднѣе и, наконецъ, теперь, были всегда и есть такія личности, не только мебель, но даже ненужная патэ.

Онъ, этотъ членъ кружка, никому не нуженъ, не полезенъ, но безъ него обойтись будто и нельзя, онъ орнаментъ, онъ ласкаетъ глазъ. Гдѣ бы ни было большое или маленькое собраніе, балъ, вечеръ, раутъ — его непремѣнно приглашаютъ и его отсутствіе случайное или умышленное замѣчается, остается въ памяти, какъ пустая рама на стѣнѣ картинной галлереи. Его присутствіе не вноситъ ничего, а отсутствіе вноситъ дисгармонію.

«Онъ» всегда человѣкъ старый или пожилой, лѣтъ отъ 50 до 70, если же иногда, рѣдко, ему лѣтъ подъ сорокъ, то онъ по своей фигурѣ, по хворой натурѣ или по складу характера смахиваетъ на старика.

Онъ всегда холостякъ или бездѣтный вдовецъ, непремѣнно одинокій, съ массой дальнихъ родственниковъ. Онъ другъ и пріятель всѣхъ, надъ нимъ подтруниваютъ заглазно, но въ глаза всѣ привѣтливы, благосклонны или почтительны, смотря по своему общественному положенію. Если онъ захвораетъ, объ немъ справляются съ участіемъ и ждутъ, когда же судьба приклеитъ орнаментъ на мѣсто. Когда онъ умираетъ, никто не огорченъ, но на его похоронахъ громадная вереница каретъ и всякій сочтетъ долгомъ проводить его прахъ хотя бы до самаго дальняго кладбища.

Онъ всегда со средствами, или съ доходомъ отъ трущобнаго, никому не вѣдомаго имѣнія, или съ окладомъ жалованья отъ должности, но какой? — извѣстно немногимъ лишь спеціалистамъ по части «бюрологіи». Часто же онъ только почетный членъ или смотритель, или попечитель въ какомъ-нибудь человѣколюбивомъ обществѣ и эта его любовь ко вдовамъ или сиротамъ приноситъ ему всѣ россійскіе ордена и чины вплоть до высшихъ… Лѣтъ подъ 70 его разукрашенная грудь заставитъ подумать иного иностранца, что его рука отечество спасла. Впрочемъ, и иноземная власть воздаетъ всегда за его заслуги… «Знаки же Льва и Солнца» или «Эрнестинскаго Дома» на немъ всегда — обязательно…

Иногда онъ земскій дѣятель или предводитель дворянства въ своемъ захолустьѣ, но, живя въ Москвѣ, заглядываетъ туда лишь среди лѣта. Въ недавнее время онъ бывалъ всегда почетнымъ мировымъ судьей, никогда, однако, не «разбиравшимъ», такъ какъ онъ и въ своихъ дѣлахъ разобраться можетъ съ трудомъ. Если же волею рока ему приходилось вдругъ судить, то рѣшеніе его почти всегда шло далеко и служило поводомъ для веселаго засѣданія кассаціоннаго департамента Сената.

Наконецъ, иногда онъ офицеръ гвардіи въ отставкѣ и ничѣмъ не отличенъ, но зато въ царскіе дни, у Свѣтлой заутрени и на новогоднемъ пріемѣ генералъ-губернатора онъ появляется въ красивомъ, для москвичей всегда рѣдкостномъ, мундирѣ гвардейской кавалеріи и грудь его украшена Станиславомъ третьей степени и севастопольской медалью, которую теперь при томъ же Станиславчикѣ сталъ замѣнять румынскій Желѣзный крестъ.

Наконецъ, иногда онъ генералъ въ общеармейской формѣ, но съ клочками погоновъ новѣйшаго образца, которые онъ ненавидитъ, такъ какъ это «обрѣзаніе» когда-то поразило его въ самое сердце и волнуетъ до днесь… При этомъ, если онъ генералъ, то всегда безъ звѣзды… Насколько этотъ червь подтачиваетъ и сокращаетъ его существованіе — наукой еще не изслѣдовано въ точности…

Итакъ онъ, водящійся повсюду, но въ Москвѣ непреложно, неискоренимо и обязательно, иногда въ количествѣ двухъ и трехъ экземпляровъ, вѣроятно, нуженъ въ обществѣ, какъ муха въ природѣ. Зачѣмъ? Невѣдомо. Однако, какъ только иной экземпляръ убылъ, исчезъ или «выѣхалъ въ Ростовъ», то по тайной логикѣ судьбы тотчасъ появляется новый, такой же, замѣстить вакансію и восполнить пробѣлъ.

Московскій большой свѣтъ безъ него и его разновидности потерялъ бы характерную черту своей физіономіи.

Въ тѣ дни, когда княжна Вава «выѣхала», въ Москвѣ былъ уже давно такой никому не нужный общій другъ, генералъ-маіоръ Вяземцевъ, именуемый всѣми на три лада: ваше превосходительство, mon general и Петръ Иванычъ.

Петру Ивановичу Вяземцеву было, по его словамъ, около сорока лѣтъ, но будетъ ли онъ или уже былъ ближе къ нимъ — онъ умалчивалъ. Но главное состояло въ томъ, что ему можно было по виду дать эти сорокъ лѣтъ, вмѣсто дѣйствительныхъ пятидесяти двухъ. Стало быть, онъ былъ «молодой генералъ», т. е. сдѣлалъ быструю карьеру, при чемъ никто не зналъ, но и самъ онъ не догадывался, что обязанъ тому обстоятельству, что отъ него пришлось его начальству какъ можно скорѣе избавиться, какъ отъ полковника.

Генералъ былъ даже «во цвѣтѣ», свѣжій, бодрый, вѣчно веселый, довольный, острящій, любитель метафоръ и гиперболъ, только гладкое пухлое лицо его съ одними усами, съ румянцемъ, было отчасти женоподобнымъ. Кромѣ того, оно было всегда такое, къ которому люди раздражительные могли по праву мысленно обращаться съ извѣстнымъ вопросомъ: «чему, дуракъ, радуешься!?»

Генералъ былъ послѣднимъ представителемъ стариннаго рода бояръ Вяземцевыхъ, которые играли извѣстную роль еще при царѣ Грозномъ. Но исторія о нихъ гласитъ только, что они было зело наказаны разгнѣваннымъ царемъ, замѣшавшись въ какую-то крамолу. Болѣе полдюжины бояръ пострадали за эту крамолу, и ихъ всѣхъ не наказали, а обезглавили, только два Вяземцевыхъ были наказаны. Должно быть, предки генерала были такіе же, какъ онъ, добродушно-бодрые люди, и Грозный царь, гладя на ихъ физіономіи, невѣдомо чѣмъ восхищенныя, порѣшилъ: «пускай живутъ, дураки, и радуются!»

Генералъ Вяземцевъ былъ человѣкъ съ большими средствами, по времени очень богатый, т. е. получая отъ пятнадцати до двадцати тысячъ въ годъ съ совершенно чистыхъ, незаложенныхъ имѣній, и съ капитала, гдѣ-то помѣщеннаго, который давалъ ему до сорока процентовъ. Генералъ хвастался этимъ и не лгалъ, но гдѣ былъ помѣщенъ этотъ капиталъ, сохранялъ въ тайнѣ.

«Вѣроятно, думалось москвичамъ, чтобъ не нажить конкурентовъ»

Вяземцевъ служилъ когда-то въ одномъ изъ кирасирскихъ полковъ и два раза уходилъ — одинъ разъ на Кавказъ, въ другой разъ — въ отставку на малое время и, затѣмъ, снова поступалъ въ тотъ же полкъ. При второмъ поступленіи онъ, сѣвъ многимъ на шею, зналъ навѣрное, что очень скоро очутится полковникомъ и полковымъ командиромъ, не ради своихъ талантовъ, и не по милости тетушекъ, а по милости лицъ, непріязненно къ нему относящихся.

Благодаря двумъ ротмистрамъ того же полка, титулованнымъ богачамъ, у которыхъ была масса родни въ Петербургѣ, едва произведенному полковнику Вяземцеву тотчасъ дали полкъ въ Малороссіи.

При проводахъ Вяземцева товарищами, одинъ изъ двухъ вліятельныхъ ротмистровъ, ставшій полковникомъ, провозгласилъ тостъ, покрытый громкимъ «ура».

— Мысленно обращаясь къ твоему полку, другъ Вяземцевъ, восклицаю: честь имѣю поздравить.

Недолго прокомандовалъ Вяземцевъ армейскимъ гусарскимъ полкомъ, и, однажды, на маневрахъ, онъ отличился, какъ и ожидали его товарищи. Очень высокопоставленное лицо, налюбовавшись до сыта этимъ гусарскимъ полкомъ и будучи кавалеристомъ въ душѣ выразилось такъ:

— Первый разъ вижу! Спасибо. Да это гусары отъ Чинизелли. Имъ бы въ циркѣ, на масляной только участвовать, въ похищеніи «Прекрасной Мавританки» и при бенгальскомъ огнѣ и полномъ сборѣ.

Разумѣется полкъ у Вяземцева вскорѣ же отобрали. Нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ этотъ полкъ шутники именовали: «Чинизеллійскій гусарскій полкъ».

Однако Вяземцевъ, обратившій гусаръ въ статистовъ, былъ, на основаніи особеннаго, хорошо извѣстнаго манифеста, произведенъ черезъ годъ въ генералъ-майоры съ мундиромъ, отчасти ради покоренія имъ Кавказа, а затѣмъ зачисленъ въ запасъ, что и требовалось доказать! По крайней мѣрѣ имъ самому себѣ.

XI.

Вяземцевъ поселился на остатокъ дней своихъ въ Первопрестольной. Личности, ему подобныя, не могутъ жить ни въ Петербургѣ, ни въ провинціи, а непремѣнно должны жить въ Москвѣ, какъ черный грибъ водится преимущественно въ березовой рощѣ. Почему? — Таковъ законъ природы.

При появленіи и зачисленіи своемъ въ бо-мондъ Поварской, Арбата и прилегающихъ переулковъ, Вяземцевъ нашелъ тотчасъ же, да и не могъ не найти, много родственниковъ. Разныя старушки оказались его тетушками, разные члены разныхъ человѣколюбивыхъ обществъ и англійскаго клуба оказались его кузинами и кузенами. Все это была седьмая вода на киселѣ — по бабушкѣ Вяземцева, рожденной княжнѣ Боленской, у которой было полдюжины сестеръ, тоже вышедшихъ замужъ. Понятно, какая масса воды на киселѣ могла оказаться у генерала въ двухъ столицахъ и даже во всѣхъ закоулкахъ матушки Россіи.

Генералъ Вяземцевъ былъ принятъ, какъ и всѣ всегда въ Москвѣ, — даже сомнительные выходцы, — въ распростертыя объятія. Впрочемъ на этотъ разъ такой новый москвичъ, молодой генералъ, cousin большинства со стариннымъ дворянскимъ именемъ и съ полутора тысячью рублей чистаго дохода въ мѣсяцъ, да еще вдобавокъ при сословномъ финансовомъ недомоганіи, былъ находкой.

Но генералъ Вяземцевъ сталъ играть, однако, роль въ московскомъ обществѣ, какую именно играетъ патэ въ большой и богатой гостиной. Все общество относилось къ нему радушно и безучастно. Онъ былъ никому ни на что не нуженъ. Старушкамъ и пожилымъ женщинамъ онъ былъ не нуженъ потому, что терпѣть не могъ пересуживать и сплетничать и не любилъ дѣлать пожертвованія въ разныя ихъ дешевыя квартиры, пріюты и богадѣльни. Мужчинамъ онъ былъ не нуженъ потому, что не имѣлъ настоящихъ связей въ Петербургѣ, не могъ услужить при случаѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ совсѣмъ не игралъ въ карты и упорно, по принципу, чтобы не наживать враговъ, не давалъ взаймы. Молодежи онъ былъ не нуженъ потому, что окончательно не могъ, какъ многіе его сверстники, посѣщать разные «Стрѣльны» и «Яры» и при пѣвичкахъ кутить и напиваться. Молодымъ дѣвушкамъ онъ былъ не нуженъ потому, что уже не могъ танцовать и только изрѣдка на большихъ балахъ, ради парада, или на очень маленькихъ вечеринкахъ, когда не хватало кавалеровъ, онъ рѣшался молодцовато походить въ кадрили съ дамой, обойденной молодежью…

Жизнерадостный Вяземцевъ, конечно, не скучалъ. У него было ежедневное дѣло. Вставая довольно рано, онъ до часу, до двухъ дня чѣмъ-то таинственно занимался въ своемъ кабинетѣ. А затѣмъ начиналось насущное занятіе или дѣло и продолжалось до пяти, шести часовъ, т.-е. то обѣда. Это настоящее занятіе — было дѣланіе визитовъ.

Дѣйствительно Вяземцевъ каждый Божій день объѣзжалъ человѣкъ десять-пятнадцать знакомыхъ. Такимъ образомъ, онъ вездѣ бывалъ, всюду, его можно было всякій день встрѣтить въ двухъ-трехъ домахъ и разъ семь встрѣтить на улицахъ московскихъ въ его маленькихъ черныхъ саночкахъ съ великолѣпнымъ рысакомъ — сѣрымъ въ яблокахъ. Разумѣется его превосходительство, или Петръ Ивановичъ или mon général, какъ его всѣ звали, былъ извѣстенъ на всю Москву. При этомъ Вяземцевъ не случайно, а умышленно, по извѣстнаго рода загадочному разсчету, былъ всегда первымъ другомъ всѣхъ смѣнявшихся въ Москвѣ оберъ-полиціймейстеровъ. Иногда сдѣлаться другомъ новаго начальника города бывало очень легко, иногда бывало очень трудно, но Вяземцевъ все-таки своего добивался. Зачѣмъ это ему было нужно — это было тайной, которую, повидимому, онъ намѣревается унести съ собой на тотъ свѣтъ и повѣдать только на страшномъ судѣ.

Замѣчательной чертой генерала Вяземцева было отсутствіе какого бы то ни было не только порока, но и простого недостатка. А качества были: ровность нрава, добродушіе, правдивость, честность въ свѣтскихъ отношеніяхъ, не допускавшая сплетень и клеветъ, и, наконецъ, безсознательный юморъ. Внѣшностью Вяземцевъ былъ для мужчинъ: «ничего такъ себѣ, какъ генералу и быть слѣдуетъ!» Женщины находили, что генералъ еще молодецъ, только немного толстоватъ, голова немножко вдавлена въ широкія плечи. Молодыя дѣвушки замѣчали, что на его затылкѣ видна — въ особенности при эдиссоновскихъ лампочкахъ — тоже какъ будто такая же лампочка, такого же ровнаго желтоватаго цвѣта.

Впрочемъ, былъ у генерала одинъ недостатокъ, но забавный. Онъ хорошо произносилъ, но прескверно говорилъ по-французски, вдобавокъ часто перевирая слова до неузнаваемости, а иногда казалось даже, что онъ самъ сочиняетъ французскія слова, и тайкомъ пользуется ими, пока не поймаютъ на мѣстѣ…

Разумѣется, въ манерахъ и ухваткахъ Вяземцева все-таки сказывался кавалерійскій офицеръ. Если онъ самъ не умѣлъ командовать, то былъ во всякомъ случаѣ хорошимъ наѣздникомъ. И прежняя его кавалерійская посадка сказывалась теперь иногда, въ особенности когда онъ шелъ среди кадрили во второй фигурѣ; идя навстрѣчу своей vis-à-vis, онъ будто ординарцемъ смаху выѣзжалъ къ начальству и круто осаживалъ…

Когда Вяземцевъ появился въ Москвѣ, то, разумѣется, тотчасъ же попалъ въ женихи. Конечно, не самъ онъ о себѣ заявилъ, а папеньки и маменьки произвели его въ это званіе. Однако, генералъ отпарировалъ искусно всѣ атаки и объяснилъ, что не затѣмъ до сорока лѣтъ не женился, чтобы вдругъ жениться теперь. Самъ Вяземцевъ, однако, положительно не зналъ, почему онъ не женатъ. Нѣсколько разъ въ жизни случалось ему серьезно увлекаться, но ни разу онъ не рѣшался сдѣлать предложенія, а намеки на это со стороны предмета заставляли его мгновенно обращаться въ бѣгство.

Въ разговорѣ съ пріятелями Вяземцевъ, любившій пошутить и поострить, прохаживался насчетъ женитьбы, брака и супружеской жизни и даже заставлялъ смѣяться. Съ чѣмъ только на свѣтѣ не сравнивалъ онъ женатаго человѣка! Объ себѣ же онъ объяснялъ:

— Я всю жизнь прожилъ холостякомъ и никогда объ этомъ не пожалѣлъ. И представить себѣ не могу, какъ бы я это вдругъ изобразилъ супруга, съ какой стороны подошелъ бы къ своей благовѣрной… Я въ жизни зналъ только одинъ бракъ — не съ женщинами, а съ полковыми ремонтерами. А вашъ бракъ? Что это? Возьмутъ породистаго Орловскаго завода рысака и изъ маленькихъ бѣговыхъ саночекъ запрягутъ въ дышло тяжелой четверомѣстной кареты, а рядомъ съ нимъ вятку. Бѣжитъ она шибко, да должна сдѣлать двадцать маховъ ножками, пока рысакъ сдѣлаетъ одинъ размахъ. Ну, вотъ вы представьте себѣ жизненную проѣздку такого рысака, да съ эдакой вяткой, да въ дышлѣ какого нибудь рыдвана! Женись я на какой нибудь дѣвицѣ, было бы то же самое. Нѣтъ, былъ я одиночкой, одиночкой и останусь! Да и зачѣмъ, помилуйте, жениться, когда и такъ жить можно….

Правдивый генералъ все-таки, увы, оправдывалъ пословицу, что чужая душа — потемки. Въ жизни его были три тайны. Чѣмъ занимался Вяземцевъ съ утра до часу и двухъ дня, всегда запершись въ своемъ кабинетѣ? Гдѣ и какъ былъ помѣщенъ его капиталъ, приносившій страшные, баснословные проценты? Почему онъ былъ другомъ всѣхъ московскихъ оберъ-полицеймейстеровъ? Этого всего никто не постигъ и не отгадалъ. И лишь на томъ свѣтѣ, уже на страшномъ судѣ, генералъ Вяземцевъ отвѣтитъ Господу Богу:

— Всякое утро я вышивалъ по канвѣ въ пяльцахъ и никому этимъ не приносилъ зла, но тѣмъ не менѣе сознаться не могъ и тщательно скрывалъ. Я далъ мой капиталъ одному московскому еврею, у котораго была ссудная касса. Но я далъ взаймы и не требовалъ уплаты. Наконецъ, грѣшенъ, я другомъ былъ «ихъ» всѣхъ потому, что на землѣ вообще, а въ Москвѣ въ особенности, нѣтъ иного способа быть какъ у Христа за пазухой!

Каждый годъ, въ октябрѣ-ноябрѣ, когда на московскихъ вечерахъ появлялись новыя звѣздочки — вновь выѣхавшія молодыя дѣвушки, Вяземцевъ бралъ ихъ подъ свое покровительство. Разумѣется, онъ всѣхъ ихъ зналъ еще дѣвочками, возилъ имъ конфекты, гладилъ по головкѣ, а теперь, на первомъ же балу, просилъ себѣ первую кадриль и называлъ это крестинами. И вошло какъ бы въ обычай, что всякая вновь «выѣхавшая» на первомъ же балу танцовала кадриль avec le general. И никто не спрашивалъ: съ какимъ генераломъ.

То же случилось и съ княжной Вава. Разница была только въ томъ, что Вяземцевъ, не только большой пріятель, но cousin съ княземъ Завадовскимъ, былъ тоже пріятелемъ Вава. Но въ ихъ отношеніяхъ было что-то особенное. Вяземцевъ, насколько могъ и какъ умѣлъ, былъ влюбленъ въ Вава.

Случилось это единственно потому, что княжна была слишкомъ красива, чтобъ какой бы то ни было человѣкъ — двадцати ли лѣтъ или за сорокъ, могъ видѣть ее часто, не увлекшись ея внѣшностью, элегантностью всей ея фигуры, живостью ея ума и игривостью ея нрава.

Когда Вава выѣхала въ свѣтъ, то, разумѣется, въ числѣ поклонниковъ былъ и генералъ, съ той только разницей, что онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы считаться серьезно въ числѣ ея жениховъ, и слишкомъ молодъ, чтобы сдѣлаться такимъ другомъ, къ которому идутъ съ исповѣдью.

Вяземцевъ прозвалъ Вава «наша дива» и произносилъ это такъ, что выходило равно «наше диво». Но Вава окрестила генерала удачнымъ, очень шедшимъ къ нему прозвищемъ: «Большая медвѣдица».

Часто, послѣ бесѣдъ съ генераломъ, она, привыкшая думать по-французски, мысленно восклицала, невольно и какъ бы нервно:

— Quelle banalité!

Пошлость сильнѣе дѣйствовала на молодую дѣвушку, чѣмъ самое рѣзкое уродство: ее коробило…

XII.

Между тѣмъ, великосвѣтскій кружокъ собирался на большой балъ, и этотъ балъ у новыхъ членовъ бо-монда — господъ Бреховыхъ — ожидался уже съ мѣсяцъ. О немъ толковали. Баловъ настоящихъ, съ оркестромъ и ужиномъ, бывало такъ мало, какихъ-нибудь четыре-пять за цѣлую зиму, что объ этомъ стоило поговорить, стоило готовиться.

— Для котильона все выписано изъ Парижа!

Бреховы появились въ Москвѣ съ годъ назадъ, но о нихъ сначала было какъ-то мало слышно. Они были переселенцы. Нанявъ большую квартиру, мать съ двумя дочерьми знакомились, приглядывались, озирались, соображая какъ пробраться, пролѣзть и очутиться въ московскомъ большомъ свѣтѣ. На это семья Бреховыхъ имѣла полное право. Они, хотя изъ трущобы, но все-таки были старинные дворяне и люди съ большими средствами. Самъ Бреховъ былъ когда-то не долго предводителемъ въ своей губерніи, а отецъ Бреховой — князь Чинчинадзе — былъ героемъ Севастопольской войны и былъ убитъ при отбитомъ штурмѣ Малахова кургана.

Госпожа Брехова со своими двумя дочерьми, не очень красивыми, но съ оригинальнымъ кавказскимъ типомъ, обѣ въ мать и въ дѣда по матери, исподволь вполнѣ проникли въ то общество, въ которомъ, по несчастію, у нихъ не было связей. Дѣло не ладилось до тѣхъ поръ, пока Брехова не представила обѣихъ дочерей фрейлинѣ графинѣ.

Дарья Алексѣевна любезно приняла Брехову, обласкала обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ, и съ ея легкой руки Бреховы сразу перезнакомились со всѣми. Но только за это, мимоходомъ, фрейлина заставила m-me Брехову пожертвовать тысячу рублей въ какое-то благотворительное общество и затѣмъ пристроила къ ней на уроки для старшей дочери старика-музыканта, учителя на цитрѣ.

Цитра вышла изъ моды и старикъ чуть не умиралъ съ голоду со всей семьей. Брехова пожелала перезнакомиться съ Москвой, а благодаря этому старикъ-цитристъ нашелъ хлѣбъ для семьи. И на этотъ разъ, быть можетъ, въ тысячный, маленькое дѣльце графини устроилось ко всеобщему удовольствію. Брехова была рада, музыкантъ былъ счастливъ и сама графиня довольна.

Пока мать съ дочерьми дѣлала визиты и принимала у себя, самъ Павелъ Павловичъ отыскивалъ домъ для покупки, затѣмъ нашелъ его и былъ занятъ тѣмъ, что весь домъ переламывалъ и передѣлывалъ. Цѣлое лѣто, пока Брехова съ дочерьми ѣздила въ Германію на воды, лѣчить старшую дочь отъ малокровія, Бреховъ оставался въ Москвѣ и устраивался на зиму.

Въ октябрѣ мѣсяцѣ семья очутилась въ собственномъ домѣ, вполнѣ устроенномъ. Все было отлично, все стоило большихъ денегъ. Но отъ всего вѣяло чѣмъ-то состряпаннымъ на спѣхъ и переселенцами.

Двухъ-этажный домъ обыкновенныхъ размѣровъ, въ одномъ изъ переулковъ близъ Поварской, былъ раздѣленъ прежде на четыре квартиры. Бреховъ переломалъ все, стараясь сдѣлать барскій домъ — съ апартаментами наверху для пріемовъ и съ жилыми комнатами внизу. Домъ былъ деревянный, вновь теперь оштукатуренный, выглядывалъ не чистоплотно, стоялъ какой-то подмазанный, подштопанный, съ пятнами по стѣнамъ, а кое-гдѣ различныя новомодныя лѣпныя, но нелѣпыя украшенія начинали уже трескаться и отваливаться.

Большая широкая лѣстница, которая вела изъ черезчуръ маленькой передней, почему-то походила на лѣстницы модныхъ магазиновъ или ресторановъ третьяго разряда. Залъ, предназначенный для танцевъ, устроенный изъ цѣлой квартиры, былъ довольно великъ, но съ черезчуръ низкимъ потолкомъ; три гостиныя трехъ разныхъ цвѣтовъ были малы. Отъ меблировки всего дома, которая обошлась Брехову крайне дорого, несло Гостинымъ дворомъ и аукціонными залами. Да и вся квартира почему-то смахивала на большой номеръ или апартаментъ въ гостиницѣ рублей въ тридцать-сорокъ за сутки. Отличительной чертой было отсутствіе разной мелочи, разнаго скарба, который придаетъ не только жилой видъ, но и свидѣтельствуетъ, что тутъ живетъ семья издавна. А ихъ отцы, дѣдушки и бабушки тоже тутъ жили и оставили по себѣ слѣдъ, хотя бы въ видѣ какихъ-нибудь вышитыхъ подушекъ или ширмъ, часовъ, фарфора, шкафчика, causeuse и т. д., не говоря уже о фамильныхъ портретахъ.

Въ домѣ Бреховыхъ казалось, что семья только что сейчасъ пріѣхала и разложила свои чемоданы — въ спальняхъ по комодамъ, а въ гостиныхъ, конечно, нечего было разложить. Въ кабинетѣ самого Брехова на большомъ орѣховомъ столѣ былъ письменный приборъ, очень оригинальный, никелевый, новѣйшаго рисунка, да и все было въ дохѣ самое наиновѣйшее. Даже стулья какого-то яузско-готическаго стиля въ танцовальномъ залѣ были настолько съ иголочки, что салютовали гостямъ и подъ гостями какъ изъ пушекъ. Въ особенности тѣ, которые стояли поближе къ печкѣ.

Въ маленькой гостиной или кабинетѣ самой хозяйки было, однако, три великолѣпныхъ портрета: мужа и двухъ дочерей. Но всѣ три только за полгода назадъ явились отъ лучшаго московскаго фотографа. Это были agrandissements съ карточекъ, которые нынѣ замѣняютъ живописные фамильные портреты. Съ десятокъ картинъ въ трехъ гостиныхъ довершалъ впечатлѣніе гостиницы. Бреховъ, ничего не понимая въ живописи, истратилъ на нихъ тысячъ пять, а между тѣмъ всѣ эти пейзажи и genre, нахально глядѣвшіе изъ великолѣпныхъ рамъ, заставили бы иного художника въ душѣ горько заплакать или начать неистовствовать.

И только въ кабинетѣ Брехова висѣлъ одинъ портретъ масляными красками замѣчательной работы, хотя неизвѣстнаго художника. Это былъ портретъ его бабушки и крестной матери, отъ которой и получилъ онъ все свое большое состояніе въ Курской губерніи.

И эта старушка съ умными черными глазами, съ иронически сжатыми губами, пріѣхавшая сюда, въ Москву, ради того, что правнучкамъ надо было пріискать себѣ мужа, насмѣшливо глядѣла съ полотна. Тамъ, въ родной вотчинѣ, въ усадьбѣ, гдѣ она прожила всю свою жизнь и которую оставила внуку и крестнику, все было широко и богато, все было по-барски.

Въ окрестностяхъ, за версту, за двѣ и болѣе, были лѣса съ столѣтними дубами, а въ комнатахъ усадьбы были тоже столѣтніе диваны и столы.

Двадцать лѣтъ не трогалъ Бреховъ дома ни молоткомъ, ни мазкомъ, а все стояло крѣпкое, будто новое, и глядѣло такъ, что обѣщалось простоять еще сто лѣтъ.

— А здѣсь что? говорила бабушка изъ-за рамы. — Да и вы-то сами… зачѣмъ вы здѣсь?

Бреховы выжили въ деревнѣ двадцать лѣтъ, и за это время Павелъ Павловичъ прикупилъ къ имѣнію, доставшемуся отъ бабушки, еще сосѣднее имѣніе съ тысячью десятинъ, но безъ усадьбы, которую помѣщикъ оставилъ для себя. Этотъ сосѣдь продалъ лишь одну землю, потому что «округлялъ» свое имѣніе на подобіе многихъ дворянъ-помѣщиковъ. Это округленіе совершалось обратно: продажа округляла земли Бреховыхъ.

Теперь, черезъ двадцать лѣтъ, у Бреховыхъ было около тридцати тысячъ годового дохода, часто больше, но никогда меньше. И послѣ скромнаго, но упорнаго труда въ тиши лѣсовъ и полей пришлось теперь везти прижитой товаръ въ Москву и продавать его. Вѣрнѣе сказать, пришлось ѣхать покупать товаръ. И товаръ, вдобавокъ, про который — противно пословицѣ — можно было смѣло сказать: «и дорогъ, и гнилъ»!

Надо было купить по оказіи, на рынкѣ бо-монда, двухъ мужей двумъ дочерямъ. Надо было постараться, чтобы товаръ этотъ, хотя завѣдомо сомнительной доброты, имѣлъ бы хоть глянецъ. Не то, чтобы въ немъ износу не было или чтобы въ немъ изъяну не было, а чтобы можно было этимъ товаромъ пыль въ глаза пустить. Кому? Да такъ вообще. Это требуется. Кѣмъ? Да Богъ его знаетъ…

Однимъ словомъ, Бреховы пріѣхали въ Москву перезнакомиться, начать давать балы и выдавать дочерей замужъ, т. е. пріѣхали дѣлать и сдѣлать то, что въ Москвѣ дѣлается уже болѣе ста лѣтъ. Въ той же Курской губерніи были у нихъ сосѣди, помѣщики-дворяне, были и славные молодые люди. Чѣмъ не женихи? Но судьба, или традиція, или рутина, или трафаретъ приказали Бреховымъ ѣхать въ Москву, кланяться и говорить: будьте милостивы, возьмите наши денежки трудовыя себѣ… Ихъ много! Будьте добросерды. Не откажите.

Впрочемъ, насчетъ выдачи замужъ дочерей супруги Бреховы еще не вполнѣ были согласны. Павлу Павловичу, обожавшему обѣихъ дочерей, хотѣлось найти имъ мужей сердечныхъ, добрыхъ малыхъ, не мотовъ, чтобы все, что сумѣла сохранить и передать ему его бабушка, и все, что онъ сумѣлъ удвоить, если не утроить, осталось бы цѣло и перешло внучатамъ.

— Лишь бы были дворяне! говорилъ Бреховъ.

Но Марья Дмитріевна мечтала, чтобы непремѣнно обѣ ея дочери стали «ваше сіятельство».

Балъ, которымъ Бреховы собирались отпраздновать свое новоселье, былъ событіемъ. Такихъ за всю зиму бываетъ не болѣе пяти. И «вся Москва», т. е. очень не многочисленный кружокъ, на половину съ ограниченными средствами къ существованію, собирался къ «своимъ», но не аборигенамъ и переселенцамъ.

Какой-то невѣдомый шутникъ пустилъ въ ходъ злую шутку, что балъ будетъ въ «меблированныхъ, комнатахъ» господъ Бреховыхъ.

Дѣйствительно, не смотря на то, что Бреховъ развернулся во всю ширь — все-таки вышло что-то «мѣщанское» по виду.

Ни большой оркестръ музыки изъ театра, ни великолѣпный, красивый и обильный буфетъ съ бронзовымъ цѣннымъ Surtout de table, только что добытымъ изъ таможни съ уплатой однѣхъ пошлинъ на тысячу рублей, ни котильонъ, выписанный изъ Парижа, ни ужинъ изъ Англійскаго клуба, ни обиліе шампанскаго для мужчинъ, ни туалетъ двухъ дочерей невѣстъ-приданницъ отъ Ворта… ничто не спасло балъ отъ банальности и отъ давнишней владычицы — московской тоски.

Казалось, всѣ обѣщали себѣ на этотъ разъ непремѣнно быть въ веселомъ настроеніи, а все-таки балъ прошелъ только аккуратно.

— Au fond tout est très bien! сказала милостиво графиня Дарья Алексѣевна, суперъ-арбитръ всѣхъ во всемъ, къ которой всегда все восходило, даже всякая сплетня или клевета, на касацію или утвержденіе.

Но это «au fond» именно и доказывало, что Бреховы все-таки переселенцы.

На балѣ этомъ были конечно «всѣ», т. е. именно не всѣ, а только свои. Отъ этого, разумѣется, явилась и владычица тоска. Это были, по любимому выраженію княжны Вава: «Все тѣ же, и онѣ же, и въ тѣхъ же костюмахъ».

Тѣ же старички сановники, московскіе столпы, нѣкоторые вновь явленные, сплавленные изъ Петербурга за негодностью, нѣкоторые свои, давнишніе и безсмертные… Если ихъ Петербургъ никогда не хотѣлъ себѣ брать, то и смерть тоже не беретъ.

Тѣ же старыя и пожилыя барыни, простыя и въ придворномъ званіи, а въ числѣ ихъ архи-сплетница генеральша Хаматова.

Тѣ же молодыя дѣвушки… чающія движенія воды, на поверхности которой авось всплыветъ… женихъ. Но въ числѣ ихъ есть и такія, которыя отбиваются отъ жениховъ, какъ отъ мухъ, то и дѣло обмахивая отъ нихъ свое приданое… Теперь главныя приданницы были двѣ дочери хозяевъ, — старшая, болѣзненная, анемичная, какая-то зябкая, тихая, — будто забитая, и младшая, наоборотъ, живая, шустрая, маленькая и кругленькая, съ короткими, какъ у мальчика, вьющимися волосами и съ яркими добрыми глазами, черными какъ у цыганки. Обѣ были красивы и симпатичны. Въ Москвѣ ихъ уже прозвали «Левретка» и «Шарикъ».

Другая приданница была рыженькая Машенька Мартьянова, племянница оберъ-сплетницы Хаматовой, извѣстная тѣмъ лишь, что была самаго высокаго мнѣнія о себѣ самой. Она была замѣчательно красива, умна и образована, т. е., по ея собственному мнѣнію, усвоенному отъ отца, человѣка рѣдкаго и почти замѣчательнаго тупоумія, но за его огромнымъ состояніемъ оно какъ-то скрадывалось… Онъ чуть не ежедневно просилъ дочь помнить, «что» она… триста пятьдесятъ тысячъ, и притомъ двѣсти сейчасъ послѣ церкви! Съ этимъ шутить не приходится…

И Машенька не шутила, она была подчасъ дерзка даже со старухами въ придворномъ званіи, но какъ-то наивно или по глупости, такъ какъ, подобно яблоку, недалеко упала отъ яблони… или дерева-отца. Машеньку звали «съ дуба рвущая», но такъ какъ она была красна лицомъ и бѣла тѣломъ, какъ и всѣ рыжія, то Вава прозвала ее гораздо удачнѣе, однимъ прозвищемъ опредѣливъ двухъ лицъ — «Подосиновикъ»!

Тутъ же была, въ числѣ очень юныхъ дѣвушекъ, рослая и здоровенная Бэби Валевская, дѣвица тридцати трехъ лѣтъ и уже пятнадцать лѣтъ ожидающая собственнаго сбыта на предложеніе. Она все еще танцовала, грузно, опасно для мимоидущихъ… Прежде она была добрая и веселая, теперь, же стада хронически тосковать и озлобилась.

Другія молодыя дѣвушки были всѣ какъ бы на одно лицо — не красивы, не дурны, не умны, не глупы, но всѣ либо съ просонья, либо подточенныя анеміей и тоской. Здѣсь же, конечно, явилась и вся наличная молодежь, женихи, — аборигены и пришлые. Во главѣ ихъ былъ, какъ всегда, еще очень юный графъ Томскій, студентъ, единственный сынъ страшно богатой графини изъ купчихъ и внукъ съ одной стороны отечественнаго героя 12-го года, а съ другой — сибирскаго кулака золотопромышленника. Графъ былъ первымъ спортсменомъ Москвы и, конечно, мундира не носилъ, а въ университетѣ бывалъ только въ свободное отъ занятій время. Добрый малый, почтительный со старшими и очень дерзкій съ молодыми дѣвушками, которыя за нимъ увивались, онъ былъ пока только un galopin, какъ называла его Вава, но стать un chenapan, конечно, обѣщалъ уже…

Антиподомъ Томскаго былъ молодой князь Агаринъ, тихій, скромный, ласковый, походившій, однако, на тѣхъ бродячихъ собакъ, которыя пристаютъ и ласкаются ко всѣмъ прохожимъ. Агаринъ явился въ Москву съ годъ назадъ, родители же его были невѣдомо гдѣ въ трущобѣ и аккуратно высылали сыну пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Какъ ухитрялся князь не ударить лицомъ въ грязь въ бомондѣ — было своего рода искусствомъ. Его звали за глаза «князюленька». Теперь, изведенный въ конецъ за прошлую зиму и понапрасну Машенькой «съ дуба рвущей», князь началъ усиленно ухаживать за «Шарикомъ». Письма его на родину читались теперь родителями со слезами умиленія или ожиданія… Два раза родители отвѣчали князю, говоря: «Главное, не забудь быть у св. Трифона и двѣ свѣчки поставить, нарицая имена».

Конечно, на этомъ балу явилась поскучать и Вава, затмевавшая, какъ всегда, все и всѣхъ своей царской красотой, но вмѣстѣ съ тѣмъ и умомъ, не подстать съ окружающимъ. Къ княжнѣ, въ качествѣ асистентовъ-вздыхателей, тотчасъ явились генералъ Вяземцевъ, князь Колицынъ, а съ ними, ради самолюбія, и юный Томскій.

XIII.

За послѣднее время Вава была особенно задумчива дома и раздражительна въ обществѣ. Казалось, что у ней появилась какая-то забота, что ее преслѣдуетъ какая-то мысль, которая волнуетъ ее отъ зари до зари. Она будто боролась сама съ собой съ нетерпѣніемъ и досадой, при чемъ нетерпѣніе пересиливаетъ досаду.

— Какъ бы это ни кончилось, лишь бы поскорѣй! было написано во взглядѣ ея красивыхъ голубыхъ глазъ.

Пріѣхавъ на балъ позднѣе другихъ, княжна отказалась танцовать подъ предлогомъ нездоровья и осталась сидѣть въ углу маленькой гостиной, окруженная своими вздыхателями. Отъ нечего дѣлать, а отчасти вслѣдствіе натянутыхъ нервовъ, княжна тотчасъ принялась высмѣивать юнаго графа, отказавшагося танцовать ради нездоровья.

За недѣлю назадъ, ѣздя въ манежѣ, онъ перелетѣлъ черезъ барьеръ не на лошади, а самъ по себѣ, и щелкнулся головой объ стѣну. Голова Томскаго была не изъ такихъ, которыя могутъ легко пострадать или, вѣрнѣе, изъ такихъ, въ которыхъ добавочный изъянъ не примѣтенъ. Зато онъ вывихнулъ себѣ руку, хотя гораздо меньше и легче, чѣмъ говорилъ это теперь, всюду, всѣмъ, какъ про самое послѣднее міровое событіе.

Вава была на этотъ разъ раздражительнѣе, чѣмъ когда-либо. Она нервно играла вѣеромъ, щипала его и за часъ времени совершенно изорвала и изломала. У нея была на сегодня простая цѣль, а достигнуть ея было невозможно изъ-за этихъ ухаживаній. Кончилось тѣмъ, что княжна вдругъ прямо и громко сказала Колицыну:

— J’ai un mot à vous dire!

И когда тотъ нагнулся, она полушутя закрыла его и свою голову полуистрепаннымъ вѣеромъ и выговорила:

— Мы танцуемъ мазурку!

Колицынъ нагнулъ голову въ знакъ согласія, но вмѣстѣ съ тѣмъ но лицу его пробѣжала легкая тѣнь. Казалось, что это простое предложеніе ея — танцовать мазурку — какъ бы отчасти встревожило его. Онъ ожидалъ продолженія той бесѣды, которая была между ними недавно.

Черезъ два часа князь и Вава уже сидѣли въ залѣ въ числѣ прочихъ паръ мазурки. Разумѣется, и кавалера, и даму выбирали всѣ и постоянно. Ни единой фигуры не могло обойтись безъ нихъ. Первый женихъ въ Москвѣ по своему состоянію и первая невѣста по своей красотѣ не могли «сидѣть мазурку».

Вава это знала, конечно, напередъ. Не прошло получаса, какъ пара эта поднялась и подъ руку отправилась въ другую комнату, гдѣ былъ устроенъ буфетъ. Здѣсь не было въ эту минуту никого, кромѣ вольнаго офиціанта, нанятаго изъ клуба руководить буфетомъ, да двухъ лакеевъ, шнырявшихъ изъ дверей въ двери съ разной посудой.

Князь не обманулся. У княжны былъ умыселъ. И теперь она прямо, не лавируя, приступила къ дѣлу.

— Vous êtes le seul ami, на котораго я могу разсчитывать, — начала она свою бесѣду.

И, объяснивъ свое дѣло, она попросила у Колицына совѣта, какъ у искренняго друга. Колицынъ протестовалъ взволнованно. Дѣло шло о томъ же — о замужествѣ, и немедленномъ. Князь совѣтовалъ подождать, Вава отвѣчала, что ждать нельзя. Она объяснила, что для нея этотъ шагъ тоже что самоубійство, а въ такихъ случаяхъ выжидать, откладывать, колебаться нельзя. Тогда, очевидно, совсѣмъ не застрѣлишься, только намучаешься даромъ.

Недавно князь былъ пораженъ этимъ извѣстіемъ, но тогда срокъ еще не былъ назначенъ. Все представлялось въ далекомъ будущемъ. Теперь же Вава объяснила, что ея свадьба будетъ очень скоро. Что касается до помолвки и объявленія, то черезъ нѣсколько дней.

— Но за кого же, за кого? воскликнулъ Колицынъ, волнуясь.

— Какъ бы вамъ оно ни казалось страннымъ, но я не могу сказать. Подождите недѣлю и я вамъ первому скажу.

— Московскій ли онъ?

— И этого не скажу.

— Почему?

Княжна отлично знала, почему она не можетъ сказать, но объяснить это было невозможно. Она потому не могла нажать своего будущаго жениха и мужа, что онъ самъ не зналъ еще, что будетъ женихомъ и мужемъ княжны Вава.

— Впрочемъ, не все ли равно вамъ — кто, — сказала она, говоря тономъ голоса: «тебѣ, постороннему».

— Нѣтъ, не все равно… Я бы зналъ тогда, можете ли вы быть счастливы.

— А если вы его совсѣмъ не знаете, если онъ изъ Петербурга или провинціалъ…

— Тогда я навелъ бы справки.

— И по его паспорту и мѣсту службы узнали бы, сдѣлаетъ ли онъ меня счастливой на всю жижъ? Такъ я вамъ скажу: Я знаю, что буду malheureuse comme les pierres.

Кодицынъ перемѣнился въ лицѣ.

Княжна озиралась и боялась, что каждую минуту можетъ изъ залы явиться кто-нибудь и, приставъ къ нимъ, помѣшаетъ. И она двинулась въ полу-кабинетъ, полу-будуаръ хозяйки, который былъ за послѣдней гостиной. Князь двинулся за ней. Усѣвшись здѣсь, Вава дала генеральное сраженіе, которое стало въ ея жизни если не настоящимъ финальнымъ Ватерлоо, то Лейпцигомъ. Она поняла, что проиграла сраженіе. Но можно еще собрать новыя силы и дать другое. А если это второе будетъ разгромомъ, то тогда пускай будетъ и ея личное Фонтенебло, послѣ котораго будетъ бѣгство съ острова Эльбы и новая борьба и ея собственные «сто дней», послѣ которыхъ… что!?.. Ватерлоо?!

Разговоръ или роковое объясненіе, происшедшее между Вава и княземъ, было такое, какіе не часто повторяются, вообще не часто бываютъ между молодой дѣвушкой и неженатымъ молодымъ человѣкомъ.

— Maintenant un derniér mot, — сказала Вава, страшно взволнованная, и на этотъ разъ это, конечно, была не игра. —Я вамъ сказала, что выхожу замужъ за человѣка, котораго не люблю, котораго даже не могу уважать — не потому, чтобы онъ былъ дурной человѣкъ, а потому, что онъ слишкомъ ограниченъ, мелокъ, пошлъ, terre-à-terre. Но я вамъ сказала и повторяю, что я люблю другого, за котораго выйти замужъ не могу, уже потому, что… онъ… молчитъ. Увы! Женщины предложеній не дѣлаютъ. Если бы это было принято, то, конечно, я рѣшилась бы. Я увѣрена, что въ будущемъ столѣтіи молодыя дѣвушки будутъ сами дѣлать предложеніе, и это не будетъ считаться безобразнымъ, неестественнымъ. Когда же имъ будутъ отказывать, это не будетъ считаться срамомъ, точно такъ же, какъ это теперь происходитъ съ молодыми людьми. Немножко неловко послѣ отказа, а затѣмъ — все позабыто. Часто онъ опять ухаживаетъ за той, которой неудачно предлагалъ руку и сердце. И они даже становятся иногда какъ бы ближе между собой. Да оно и понятно… Итакъ, рѣшилась бы опередить наше время — поступить такъ, какъ дѣвушки невѣсты будутъ поступать въ двадцатомъ вѣкѣ. Но я не могу и не хочу дѣлать предложеніе, такъ какъ я вѣрно знаю, что этотъ человѣкъ мнѣ откажетъ. Не потому, чтобы онъ не могъ бы меня любить… или не могъ бы быть счастливымъ со мной… Нѣтъ! Онъ откажетъ, потому что… почти женатъ… Поняли ли вы меня, князь? черезъ силу, шепотомъ добавила Вава.

Колицынъ сидѣлъ съ темнымъ лицомъ. Онъ понялъ, а между тѣмъ сказать, что онъ понялъ, было невозможно. Быть можетъ, онъ не такъ понялъ?

— Говорить ли мнѣ яснѣе, князь? вдругъ вымолвила она рѣзко. Неопредѣленное, недосказанное было ненавистно ея натурѣ. «Tout ou rien!» звучало въ ней.

— Право… началъ Колицынъ. — Право, я…

И онъ опять смолкъ растеряно.

— Право, я не знаю, что вамъ сказать…

— Отвѣчайте на вопросъ, поняли ли вы меня?

— Я боюсь понять, княжна, потому что мнѣ бы не хотѣлось попасть хотя на одно мгновеніе въ положеніе, именуемое ridicule.

— Да, ну, въ такомъ случаѣ стало быть вы поняли! тверди выговорила Вава, — и я надѣюсь, что вы мнѣ рѣшитесь сказать еще только одно, что я не ошибаюсь… Что, если бы не извѣстная причина… извѣстное положеніе человѣка полуженатаго… Если бы не это, то тогда онъ согласился бы назвать… меня… своей… женой?..

Послѣднія слова, произнесенныя страстно, княжна чрезъ силу могла договорить.

— Да! отозвался глухо Колицынъ, мѣняясь въ лицѣ. — Да, если бы не это, то конечно… онъ…

И онъ замолчалъ, не зная — лжетъ онъ или нѣтъ.

— Отвѣчайте болѣе ясно, болѣе твердо. Скажите такъ: «если бы не одна женщина, то онъ смѣло тотчасъ же пошелъ бы подъ вѣнецъ со мной».

— Да! тверже выговорилъ Колицынъ. — Положа руку на сердце! Если бы не извѣстное обстоятельство, то онъ, конечно, не могъ бы и мечтать о какой либо иной подругѣ жизни.

— Благодарю васъ! выговорила Вава.

И сразу, не выдержавъ, она разрыдалась. Колицынъ бросился въ буфетъ и вернулся со стаканомъ воды.

Съ Вава сдѣлалась истерика, чего никогда еще не бывало. И не мудрено: вѣдь все было проиграно… И теперь должна начаться отчаянная борьба. Хватитъ ли на нее силъ? Хватитъ ли умѣнья? А если всю душу свою вложить въ эту борьбу… неужели, все-таки… Нѣтъ! Кто умѣетъ хотѣть, тотъ достигаетъ всегда!

XIV.

Между тѣмъ генералъ Вяземцевъ, доброволецъ-инспекторъ всѣхъ баловъ, уже съ четверть часа недоумѣвалъ, гдѣ княжна и почему не танцуетъ. И онъ явился… но вовремя. Вава уже могла надѣть на себя личину, и генералъ ничего не замѣтилъ.

Какъ настоящая свѣтская дѣвушка, черезъ нѣсколько минутъ Вава вполнѣ овладѣла собой и снова появилась въ залѣ подъ руку со своимъ кавалеромъ. И особенно элегантна и граціозно танцовала она, участвуя еще въ двухъ длинныхъ фигурахъ мазурки. Но затѣмъ она быстро покинула залу и ушла въ уборную, попросивъ князя объяснить отцу, игравшему въ карты, что она хочетъ ѣхать домой. Черезъ полчаса Завадовскіе уже сидѣли въ каретѣ, въ той же самой, съ двумя клячами, съ другимъ кучеромъ, который тоже былъ пьянъ, но держалъ возжи крѣпко, съ тѣмъ же лакеемъ, на которомъ ливрея съ чужого плеча сидѣла балахономъ.

И на вѣчный вопросъ отца:

— Ну, какъ сегодня?

Вава отвѣчала:

— Да какъ всегда… Все то же… Не скучно и не весело…

— Но вѣдь ты, кажется, довольно долго отсутствовала изъ залы, сидѣла съ Колицынымъ?

— Да, у меня голова заболѣла, потомъ прошла, я опять танцовала. А теперь опять заболѣла…

— А когда онъ уѣзжаетъ?

— Кто онъ? встрепенулась Вава.

— Колицынъ же!

— Куда?

И княжна, выпрямившись въ каретѣ, распахнула невольно свою ротонду.

— Да развѣ ты не знаешь?

— Нѣтъ… то-есть да… Онъ что-то говорилъ, но я не помню… схитрила она.

— Онъ уѣзжаетъ за границу!

— Во Францію?

— То-то, нѣтъ. А чертъ знаетъ куда… Въ Каиръ! Да развѣ ты не знала? удивился князь, не видя среди ночи, но какъ бы чувствуя замѣшательство и смущеніе дочери.

— Да, теперь вспомнила! выговорила Вава. — Именно въ Каиръ…

Но затѣмъ, не смотря на нѣсколько вопросовъ князя, Вава молчала. Она не слыхала голоса отца, она повторяла мысленно безъ конца и какъ бы безъ смысла: "Въ Каиръ! "

И это названіе звучало особенно, изображало будто нѣчто для нея особенное.

Дома, быстро раздѣвшись и улегшись въ постель, Вава думала:

«Каиръ! Это значитъ — онъ любитъ меня хотя немного… Каиръ! Это значитъ, что онъ былъ бы способенъ… но не рѣшается и хочетъ скрыться, какъ можно дальше, бѣжать… Каиръ — значитъ тоже, что онъ „ее“ не любитъ, она ему надоѣла, что онъ можетъ съ ней разстаться легкой надолго… Каиръ — значитъ, что даже ребенокъ не удерживаетъ его»…

И цѣлый вечеръ слово «Каиръ» стояло въ мозгу княжны и было уже не городомъ, не портомъ, а цѣлымъ калейдоскопомъ, и для Вава — калейдоскопомъ-пыткой! Нравственной и даже почти физической пыткой!

Она спала плохо, скорѣе дремала, то думала, то бредила.

Дѣйствительность перепутывалась съ грезами, съ сновидѣніями, а сны — съ планами и рѣшеніями.

— Ну, что же? — рѣшила она уже на зарѣ, но не въ темнотѣ, а со свѣчкой, горѣвшей на ночномъ столикѣ.

Вава зажгла свѣчку, не имѣя возможности снова заснуть, и, полулежа, опершившись локтемъ на подушку, она бормотала:

— Тогда все будетъ такъ, какъ я задумала. Когда Наполеонъ воевалъ въ Италіи и въ Испаніи, быть-можетъ, онъ уже рѣшилъ побывать въ Москвѣ, но говорить объ этомъ кому-либо съ его стороны, было бы нелѣпостью. Такъ и я… Скажи я хотя одно слово кому бы то ни было — меня назовутъ сумасшедшей, вполнѣ душевно-больной. И будутъ ли правы всѣ или не правы — я теперь сама рѣшить не могу. Я, просто, первая, а современемъ насъ будетъ много… Я люблю человѣка, люблю нѣжно и глубоко. Только съ нимъ жизнь моя могла бы назваться жизнью. Безъ него — прозябаніе. Нѣтъ, хуже — скотское существованіе. Ну, я и начну борьбу за свое существованіе, не скотское, а человѣческое… да еще цолное всего, что эта земля даетъ.. можетъ дать. Борьба неслыханная… Но я знаю, что я только первая… первая… За мной — будетъ много насъ… Я въ это вѣрю… Не хорошо… конечно… но не ставьте человѣка въ положеніе отчаянное и опасное, — въ необходимость самообороны, самозащиты… Да… Я не нападаю — я защищаюсь… Я пришла сюда жить. Вы не даете… тѣмъ хуже для васъ. Защищаясь, я завоюю себѣ эту жизнь… Бѣдный папа! Ему будетъ горе… И, пожалуй, долго… и онъ не можетъ утѣшать себя и ждать. Онъ не будетъ знать, что я знаю!

Колицынъ въ эту же ночь, тоже взволнованный, тоже спалъ плохо, но, однако, все-таки спалъ. Объясненіе съ княжной смутило его на особый ладъ. Она ему «больше», чѣмъ онъ думалъ. Но вѣдь это не любовь, истинная, страстная… Да и потомъ… Настя, ребенокъ… Но главное: потерять свободу… Сказать вдругъ себѣ: С' est fini! Нѣтъ, на это надо огромную храбрость.

Князь внезапно сказалъ отцу Вава, что онъ уѣзжаетъ изъ Москвы. Какъ это вышло — Колицынъ самъ не зналъ. Тотчасъ, предупредивъ Завадовскаго о желаніи его дочери уѣзжать, онъ невѣдомо какъ очутился у буфета съ чашкой жидкаго и холоднаго чая, которую спросилъ у офиціанта совершенно машинально, и сталъ пить тоже машинально и безсознательно, размышляя о странномъ объясненіи съ княжной.

Завадовскій, разсчитавшись и выйдя изъ-за карточнаго стола, въ свой чередъ подошелъ выпить холоднаго оршаду и, чтобы сказать-что нибудь, произнесъ:

— А кажется веселятся? Вечеръ удался…

— Да, такъ себѣ… Какъ всегда! — отозвался Колицынъ. — Секретъ потерянъ, какъ надо веселиться.

И онъ прибавилъ какъ бы самъ себѣ:

— Тоска!

— То-есть вообще? — усмѣхнулся Завадовскій.

— Да, вообще тоска смертная… Я хочу спастись бѣгствомъ.

— Куда?

— Да. За-границу… Куда-нибудь… Вѣдь не на Уралъ же ѣхать или въ Самаркандъ.

— Да. Это теперь въ модѣ… замѣтилъ Завадовскій.

— Tonte mode n’est pas commode!

— Никогда не слыхалъ, этой пословицы, усмѣхнулся князь.

— Не мудрено, князь. Я ее сейчасъ самъ сочинилъ.

— Въ Парижъ, конечно, собрались.

— Какой Парижъ! Подальше куда-нибудь…

И хлебнувъ изъ чаписи, Колицынъ мысленно искалъ какое-нибудь мѣсто за предѣлами Европы. Но ни одно таковое сразу въ голову не шло, по малому знакомству съ географіей. «Мадера!» — пришло было ему на умъ, благодаря бутылкамъ вина, стоявшимъ на буфетѣ.

И вспомнивъ, что по-утру онъ прочелъ въ газетѣ что-то касающееся окупаціи Египта англичанами, князь выговорилъ вдругъ, обращаясь къ Завадовскому какъ-то угрожающе:

— Въ Каиръ!

— Батюшки мои. Зачѣмъ же это? Туда, кажется, обыкновенно чахоточныхъ посылаютъ?

— Зато много интереснѣе. Можно по Нилу проѣхаться!

— Серьезно? — спросилъ Завадовскій. Какъ же это такъ вдругъ? Или давно собирались?

— Нѣтъ, я уже давно объ этомъ думаю… Уже съ годъ все хочу сдѣлать большое путешествіе на Востокъ или куда-нибудь… Европа надоѣла…

Все это была, конечно, ложь. Когда Колицынъ бралъ свою чашку чаю въ руки, онъ столько же думалъ о путешествіи или поѣздкѣ въ Каиръ, сколько и Завадовскій. Теперь ему казалось, однако, что это вовсе не глупо. Это будетъ отвѣтомъ.

Дѣло въ томъ, что въ скучной и праздной жизни Колицына объясненіе съ княжной стало нѣкотораго рода драматическимъ событіемъ. Вава плѣняла его больше, чѣмъ онъ сознавалъ это… Онъ находилъ, что она самая красивая и изящная женщина изъ всѣхъ тѣхъ, которыхъ онъ когда-либо встрѣчалъ, за исключеніемъ одной американки, съ которой однажды познакомился на какихъ-то морскихъ купаньяхъ. Но та была вполнѣ чужда всему, что составляло его существованіе, и относилась къ Россіи съ презрѣніемъ. А Вава была русская не по одному имени, даже вдвойнѣ русская — москвичка.

Дѣло въ томъ, что какъ у большинства молодыхъ людей съ состояніемъ, у него было пренебрежительное отношеніе къ браку и семейной жизни. Эта черта нравовъ нашего времени равно распространена и въ Россіи, и въ Европѣ, среди молодыхъ людей лѣтъ отъ двадцати пяти до тридцати пяти, которые имѣютъ все, что можетъ сдѣлать ихъ жизнь счастливой, т.-е. легкой и нескучной. Стремясь избавить себя отъ окружающей скуки, они кидаются на все. Все на свѣтѣ представляется имъ желательнымъ и разумнымъ, чтобы разнообразить жизнь, сдѣлать ее болѣе пестрой и гулкой, менѣе сѣрой и тихой. И только одно въ данномъ случаѣ имъ представляется или обузой, или мѣщанскимъ раемъ — это бракъ, семья.

Въ данномъ вопросѣ Колицынъ и Вяземцевъ сходились во мнѣніяхъ съ той только разницей, что для Вяземцева всякая женщина была бы помѣхой или же извѣстнаго рода служебной обязанностью. Не даромъ онъ сравнивалъ себя съ рысакомъ, котораго изъ бѣговыхъ дрожекъ перепрягли бы въ дышло рыдвана рядомъ съ вяткой. Вяземцевъ по натурѣ своей могъ только любоваться на самыхъ красивыхъ женщинъ, какъ любуются на картины. Колицыну была нужна женщина и онъ готовъ былъ всѣмъ пожертвовать при увлеченіи, кромѣ своей якобы свободы.

Но онъ будто изъ подражанія отстаивалъ эту свою ненужную ему свободу. Особенно легко и быстро привязался онъ къ простенькой Настѣ и къ дѣтямъ, но ему все-таки казалось, что потому только онъ и любитъ этотъ «уголокъ» Насти, что всегда можетъ s’endébarrasser en gentilhomme, пристроивъ ее «на покой», обезпечивъ, какъ заслуженнаго камердинера, хворую старуху экономку или даже, наконецъ, какъ устарѣвшую заводскую матку, давшую обильный приплодъ и заслужившую отдѣльный большой денникъ и уменьшенную дачу овса.

XV.

«Долгій ящикъ» былъ ненавистенъ княжнѣ. Откладыванье было бы для нея мучительствомъ.

На другой же день, дѣлая визиты по городу съ отцомъ и встрѣтивъ Вяземцева, она таинственно, тихо сказала ему:

— Сегодня, въ девять вечера, тамъ же! Но, ради Бога, никому ни слова! А то вдругъ произойдетъ драма! Какое-нибудь убійство.

Разумѣется, трагическій голосъ Вава, ея мимика были очень забавны и очень милы. Вяземцевъ приложилъ руку къ сердцу и произнесъ, гробовымъ голосомъ:

— Умру, но буду! Черезъ десять труповъ доберусь до чайнаго столика. А тайна эта умретъ со мной.

Когда они поднялись и всѣ трое вышли въ переднюю, Вава, надѣвая шубку, обернулась къ отцу и, показывая на Вяземцева, произнесла:

— Ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ это не секретъ? Если бы ты зналъ, то ты бы ужаснулся. Генералъ обѣщалъ мнѣ сегодня вечеромъ десять человѣкъ убить и черезъ ихъ трупы шагать ко мнѣ.

— Батюшки свѣты! — отозвался Завадовскій. — Еще бы не секретъ! Въ эдакихъ вещахъ не признаются ни на слѣдствіи, ни въ окружномъ судѣ, ни даже на каторгѣ.

— Et ce n’est pas tout! — не удержалась Вава подсмѣяться. — Генералъ поклялся, что, убивъ десять человѣкъ, онъ сохранитъ это втайнѣ, спрячетъ, какъ булавку.

— Позвольте, воскликнулъ Вяземцевъ. — «Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю!» — ость сохраненіе тайны.

— Храненіе, а не сохраненіе, отшутилась Вава.

И въ этотъ вечеръ опять генералъ сидѣлъ у княжны, но на этотъ разъ горячо, съ чувствомъ объяснялъ ей, какъ Богъ обидѣлъ его, какъ онъ желалъ бы имѣть такую дочь, какъ Вава, и какъ бы онъ былъ счастливъ.

— Nous ferrions bon ménage! отозвалась она и краснорѣчиво тотчасъ же показала генералу, какъ бы они дружно жили, если бы онъ былъ ея отцомъ. — Уже, вопервыхъ, главное, сказала она, — вы бы не пропадали и не покидали меня, какъ папа, чтобы проводить весь вечеръ за картами. Вы бы сидѣли дома.

Съ этого дня было рѣшено, что генералъ будетъ являться вечеромъ всякій разъ, какъ ему вздумается, и всякій разъ, какъ Вава будетъ дома, хотя бы черезъ день.

— Вѣдь согласитесь, что намъ все-таки веселѣе, чѣмъ на этихъ вечеринкахъ, гдѣ мои милыя подруги пріучаются съ юныхъ лѣтъ терзать на части и старыхъ и молодыхъ, и портятъ себѣ кровь сплетничая, а иногда и клевеща. Мы съ вами никого не обижаемъ. А если терзаемъ, то только одни лимоны. У насъ съ вами много общаго въ симпатіяхъ и антипатіяхъ. Карты, сплетни… Quoi encore?.. Ахъ, одно забыла… Наше яблоко раздора и — давнишнее. Вы ненавидите и презираете литературу… Ну, это я вамъ уступаю… И Вава прибавила мысленно: — «Какъ апельсинъ мамашѣ поросенка!»

Княжна была видимо искренно довольна своими tête-à-tête съ генераломъ. Онъ же на седьмомъ небѣ…

Такимъ образомъ прошло еще недѣли двѣ, а Вяземцевъ собирался однажды уже въ десятый разъ на «тайное» свиданіе, какъ говорилъ онъ со словъ княжны.

Зная, что сегодня вечеромъ будетъ генералъ, Вава предъ обѣдомъ написала кому-то записку, послала ее съ человѣкомъ и, получивъ отвѣтъ, весело ожидала девяти часовъ. Чрезвычайно довольная, въ духѣ, немножко презрительно улыбающаяся, но даже со страннымъ лицомъ, будто торжествуя, Вава была еще красивѣе.

— Увидимъ! Это будетъ забавно. Вмѣстѣ съ тѣмъ оно и необходимо нужно. Иначе ничего не узнаешь. А это будетъ доказательствомъ! думала и шептала она.

Около девяти часовъ раздался звонокъ.

— Какая обида, если это уже Большая Медвѣдица! Десятью минутами позже и было бы все великолѣпно. Настоящій coup de théâtre. А это будетъ на половину фіаско.

Прислушавшись къ шагамъ, которые раздались въ столовой, Вава радостно улыбнулась. Шаги были не тяжелые, а легкіе и неувѣренные, какъ будто идущій не зналъ, остановиться ли ему въ столовой или итти далѣе въ гостиную. Человѣкъ сказалъ ему, что докладывать не приказали, а приказали просить.

Замѣтя эту нерѣшительность шага, княжна выговорила звонко:

— Пожалуйте сюда!

И на порогѣ гостиной появился низенькій господинъ съ характернымъ некрасивымъ лицомъ, съ сильно развитыми скулами, узенькими глазами, съ густыми черными бровями и гладко остриженный подъ гребенку. Это былъ хорошій общій знакомый Баксаковъ, тотъ, про котораго Вава говорила, что онъ слишкомъ много любитъ, чтобы полюбить порядочную женщину и жениться.

— Являюсь по вашему приказанію, княжна, любезно сказалъ онъ. — Предполагаю, что дѣло крайне спѣшное.

— Да, я васъ просила пріѣхать, потому что дѣло крайне важное, неотложное. А я уже достаточно une vieille fille, чтобы принимать въ отсутствіе моего отца. Въ особенности такого ненавистника женщинъ, какимъ вы слывете.

— Однако, это мнѣ не мѣшаетъ поклоняться божеству, когда таковое встрѣчается на землѣ. И я давно имѣю честь быть въ числѣ вашихъ поклонниковъ.

— И даровыхъ… Поэтому сегодня вы заплатите мнѣ дань…

Усадивъ князя, княжна объяснила, что Баксаковъ долженъ непремѣнно взять на себя раздачу пятидесяти билетовъ на лотерею ради какого-то человѣколюбиваго общества.

— Это доброе дѣло, сказала княжна, — и вы мнѣ не откажете. Я первый разъ обращаюсь къ вамъ съ такого рода просьбой.

— Я не согласенъ, княжна! угрюмо отозвался Баксаковъ. — Вы говорите пятьдесятъ билетовъ. Это невозможно. Я прямо и рѣзко, рискуя быть нелюбезнымъ, отказываю вамъ наотрѣзъ.

Княжна, нѣсколько опѣшившая и удивленная, хотѣла что-то сказать, но запнулась и сконфузилась.

— Или пятьсотъ билетовъ, или ни одного — вотъ мой ультиматумъ! произнесъ гость твердо.

Вава разсмѣялась, протянула ему руку и, когда онъ слегка пожалъ ее, то вымолвила кокетливо:

— О, нѣтъ, не такъ! Payez vous!

И она сдѣлала едва замѣтное движеніе рукой, по которому Баксаковъ понялъ, что ему позволяютъ поцѣловать ее. Онъ не замедлилъ приложиться губами къ хорошенькой ручкѣ княжны и прибавилъ:

— Я не ожидалъ такой награды за пустяки.

— А я нахожу, что въ секунду помѣстить пятьсотъ билетовъ изъ тысячи — не пустяки. Если бы я была англичанкой, то я бы ради человѣколюбія подставила щеку. Вѣдь англичанки продаютъ поцѣлуи за деньги для бѣдныхъ.

— Это было бы не человѣколюбивое дѣло, потому что иногда, послѣ иного поцѣлуя, пришлось бы мечтать и ждать другого или застрѣлиться.

— Застрѣлиться — нѣтъ… А разориться…

И разговоръ продолжался въ этомъ родѣ уже въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, когда въ передней раздался второй звонокъ. Княжна невольно перемѣнилась въ лицѣ. Изъ веселаго и оживленнаго оно стало радостно-торжествующимъ. Вспомнивъ свое приказаніе лакею, она думала теперь: «хорошо ли исполнилъ онъ это приказаніе. Вѣдь онъ дуракъ! Авось сумѣетъ?»

Приказаніе заключалось въ томъ, чтобы лакей такъ хитро повѣсилъ пальто и поставилъ калоши Баксакова, чтобы ожидаемый генералъ не замѣтилъ ни того, ни другого. И лакей, какъ ни былъ глупъ, закрылъ пальто Баксакова на вѣшалкѣ старой шубой князя, а калоши запряталъ такъ, что и самъ теперь не помнилъ, гдѣ онѣ.

Вяземцевъ, какъ всегда, довольный, улыбающійся, двигался по маленькимъ комнатамъ, ожидая въ десятый разъ (а онъ хорошо помнилъ, что это десятый) увидѣть княжну на диванчикѣ съ книгой на колѣняхъ, а передъ нею чайный столикъ, théière anglaise, лимоны, аракъ… А тутъ же кресло, вышитое по канвѣ покойной княгиней. Кресло, — «его» кресло, которое готовилось, ставилось тутъ только для него, и въ которомъ онъ уже привыкъ просиживать вечера, платонически любуясь дѣвушкой.

Пока Вяземцевъ двигался, въ гостиной царила мертвая тишина, какъ и всегда. Очевидно Вава, рѣшилъ генералъ, прислушивается къ его шагамъ и ждетъ его… быть-можетъ, нетерпѣливо…

Вяземцевъ переступилъ порогъ гостиной и — остолбенѣлъ!.. Рука, въ которой была фуражка съ краснымъ околышемъ, опустилась и онъ изобразилъ истукана. На его креслѣ былъ какой-то господинъ, а когда онъ тотчасъ же обернулся, то Вяземцевъ увидѣлъ Баксакова, — самаго ненавистнаго ему человѣка съ перваго же дня ихъ знакомства. И Вяземцевъ, какъ избалованный ребенокъ, капризный и вспыльчивый, взбѣсился, вдругъ, самъ почти не зная чему и почему. Постороннему? Изъ ревности?..

— Здравствуйте! молвила Вава и подумала: «èa prend!» — Поднявшись, она шутя выговорила:

— Позвольте васъ познакомить: господинъ, ненавидящій женщинъ! показала она на Баксакова. — И господинъ, презирающій женщинъ, перевела она руку въ сторону Вяземцева.

Баксаковъ отвѣчалъ какой-то шуткой, но Вяземцевъ не проронилъ ни слова. Видъ его былъ не только угрюмъ, но даже грозенъ. Княжна стала не радостная, а торжествующая. Глаза ея такъ блестѣли, какъ если бы совершилось какое-нибудь чрезвычайное, счастливое событіе въ ея жизни.

Черезъ четверть часа Баксаковъ сталъ было откланиваться, но княжна удержала его, говоря, что генералъ чуть не всякій день скучаетъ съ ней глазъ на глазъ. Поэтому хоть на этотъ разъ Баксаковъ, случайно заѣхавшій, избавитъ генерала отъ убійственной тоски.

Гость остался еще на полчаса. Княжна шутила, острила, разсказывала, смѣялась и была болѣе въ духѣ, чѣмъ когда-либо за все послѣднее время.

Она не могла не быть довольной, такъ какъ все ею подстроенное удалось и все то, что она ожидала, сбылось буквально.

Когда Баксаковъ снова поднялся съ намѣреніемъ уѣзжать то генералъ поднялся тоже, но быстрѣе и рѣшительнѣе. Откланялся онъ молча и вышелъ будто спѣша. Княжна съ трудомъ сдерживала смѣхъ.

XVI.

На утро, едва проснувшись, Вава улыбнулась, а затѣмъ черезъ минуту, разсмѣялась. Это было продолженіе… Вчера до полуночи просмѣялась она чуть не до слезъ, вспоминая разъяренную фигуру Вяземцева и его комически-гнѣвное, негодующее лицо. Въ этомъ полномъ, даже пухломъ и румяномъ лицѣ было что-то бычачье: губы и подбородокъ вытянулись, голова выпятилась изъ плечъ; глаза стали больше и круглѣе, и, казалось, вотъ-вотъ сейчасъ не заговоритъ, а замычитъ онъ на весь кварталъ. И весь день Вава была въ духѣ. Къ тому же все, очевидно, разыгрывалось какъ по нотамъ, ею, конечно, написаннымъ. Припадокъ ревности и ссора приближали нѣчто иное… Будетъ заключенъ миръ, который поведетъ къ союзу…

Глаша, явившаяся на звонокъ одѣвать барышню, была тоже въ радостномъ настроеніи и тотчасъ же объяснила княжнѣ.

— Барышня, дорогая… спасибо вамъ… быстро заговорила она съ сіяющимъ лицомъ.

Оказалось, что горничная, простенькая и добродушная дѣвушка, уже двѣ-три недѣли дѣйствовавшая по совѣтамъ княжны достигла, казалось, недостижимой цѣли — ея ухаживатель, важный камердинеръ-ловеласъ, сдѣлалъ ей формальное предложеніе.

Глаша показала письмо, гладко написанное, велерѣчивое, выкроенное или изъ «письмовника», или сочиненное спеціалистомъ по заказу лакея.

— Вотъ видишь!.. вотъ видишь!.. обрадовалась княжна успѣху, какъ дѣлу своихъ рукъ и слѣдствію ея хитрой комбинаціи.

Зная «романъ» своей горничной, княжна посовѣтовала ей обѣщать своему «предмету» все, но оттягивать изо дня въ день. А затѣмъ объявить ему, что ей сдѣлали предложеніе и она рѣшилась отвѣтить согласіемъ, предпочитая законный бракъ съ постылымъ сожительству съ любимымъ человѣкомъ. И ловеласъ-лакей попался на эту удочку. Обманутыя надежды и разочарованіе раздули вспышку въ серьезное чувство. Вава торжествовала.

— Стало-быть я умѣю! — говорила она сама себѣ. — Сталобыть и свое дѣло я доведу до полнаго успѣха, до «tout». Да, le tout пожалуйте мнѣ, а не золотую середину или половину. Пусть она будетъ золотомъ для другихъ.

Между тѣмъ Вяземцевъ былъ, очевидно, разозленъ. Прошло уже три дня, а онъ не являлся къ Завадовскимъ ни днемъ, ни вечеромъ. И Вава написала, наконецъ, записку генералу:

"Ваше превосходительство и mon cher général!

"Привычка — вторая натура… Свыкнется — слюбится… Мнѣ безъ васъ скучно!

"Вава".

Разумѣется, генералъ былъ въ восторгѣ, «побѣдивъ» и заставивъ «невѣрную» просить прощенія: онъ наивно повѣрилъ, что княжнѣ скучно безъ него…

Онъ явился въ тотъ же вечеръ, но, войдя, состроилъ себѣ суровое лицо человѣка простившаго, но все-таки недовольнаго и будирующаго.

— Не стыдно было забыть меня! — встрѣтила его Вава жалобно. — Всѣ вы, мужчины, на одинъ покрой… флюгера.

Генералъ сдѣлалъ видъ, будто не понимаетъ, что хочетъ сказать княжна, но что дѣло совсѣмъ въ иномъ.

— Флюгера — женщины, — отвѣтилъ онъ. — Съ начала міра… Вы меня разсердили этимъ…

— Чѣмъ? — удивленно воскликнула Вава. — Я васъ разсердила?.. когда? Grand Dieu… Чѣмъ?!

Вяземцемъ сконфузился отъ ея восклицанія. Онъ увидѣлъ что она совсѣмъ далека отъ мысли, что онъ можетъ ревновать…

«Ужъ не смѣшонъ-ли я? Не глупо-ли это? — думалось ему. — Вдругъ она, догадавшись, изумится, а потомъ расхохочется?»

Однако, генералъ, проволновавшійся трое сутокъ отъ разныхъ соображеній, заговорилъ сурово и гнѣвно, вовсе не притворяясь.

— Зачѣмъ этотъ остолопъ, этотъ татаринъ явился тогда, къ вамъ?.. Надо было предупредить меня. Вы знаете, я его не терплю… c’est mon animal noir…

— Pardon, général… Вы хотите сказать: bête noire… и жукъ, и тараканъ могутъ этимъ быть…

— Ну, да… все равно… Вы мнѣ сдѣлали этотъ сюрпризъ… и, вдобавокъ, когда онъ хотѣлъ тотчасъ же уѣхать, вы изъ церемоніи удержали его… Зачѣмъ?.. Я бы его ръ окошко выкинулъ, съ лѣстницы спустилъ, а не только удерживать… Настоящій породистый казанскій татаринъ!.. Штара платья штара шапогъ!.. одна фамилія говоритъ это… Баксаковъ!.. Вѣдь это — «баскакъ». Его пращуръ навѣрно былъ… истопникомъ у хана. Зачѣмъ онъ къ вамъ попалъ вечеромъ?.. Вы не хотите отвѣтить… объяснить?..

— Мудрено, ваше превосходительство…

— Отчего? вскипятился Вяземцевъ.

— Оттого, что вы говорите не умолкая. Замолчите на. мгновеніе и я все объясню вамъ. М-r Баксаковъ очень милый человѣкъ и я очень…

— Онъ — злюка, ехидна, клеветникъ, сплетникъ…

— Кто же теперь не сплетничаетъ и не…

— Если бы я былъ вашимъ отцомъ — я не позволилъ бы вамъ, въ ваши годы, принимать у себя, одной, такихъ клеветниковъ. Ну-съ… Такъ вы не можете объяснить мнѣ, зачѣмъ онъ къ вамъ явился?

— Повторяю вамъ, ваше сердитое превосходительство, что я объяснюсь, когда вы замолчите. Но прежде всего я объясню вамъ, что если бы вы были моимъ отцомъ и запретили бы мнѣ принимать вечеромъ пожилыхъ и почтенныхъ людей въ родѣ Баксакова и въ родѣ генерала Вяземцева, — и Вава хитро улыбнулась, — то мнѣ бы осталось только одно: или итти въ. монастырь, или сбѣжать изъ дому. А я, по моему характеру, конечно, совершила бы второе… Ну-съ, а теперь объясню вамъ, что Баксаковъ заѣзжалъ ко мнѣ по дѣлу крайне важному. Онъ сдѣлалъ мнѣ такое одолженіе, какого я ни разу ни отъ кого еще не видала.

И княжна объяснила все насчетъ лотереи и пятисотъ билетовъ.

— Вы понимаете, что я была такъ обрадована, что даже дала ему позволеніе поцѣловать мою руку, и нахожу, что это совсѣмъ за грошъ, даромъ.

— Въ такомъ случаѣ, — выговорилъ Вяземцевъ, какъ-то отдуваясь, какъ будто волнуясь или даже, быть можетъ, конфузясь и стараясь скрыть этотъ безпричинный конфузъ, — въ такомъ случаѣ, княжна, запишите мнѣ тысячу билетовъ и протяните мнѣ обѣ ваши ручки.

— Merèi. Я не скажу, что я не ожидала отъ васъ… Я могла ожидать подобное… Вы мнѣ не чужой, — выговорила княжна съ чувствомъ. — Но вы опоздали. Я врядъ ли могу вамъ предложить даже сто билетовъ, такъ какъ ихъ всего тысяча, а остальные уже розданы по рукамъ и сбываются третій день.

— Вы напишите къ этимъ устроительницамъ, якобы человѣколюбивымъ вертушкамъ и сплетницамъ, что генералъ Вяземцевъ, никогда отъ роду, къ его чести и благодаря Бога, ни гроша не давшій на ихъ акробатолюбивыя дѣла и за всю жизнь никогда не имѣвшій дѣла съ акробатами благотворительности, какъ г. Гончаровъ очень мѣтко прозвалъ ихъ…

— Григоровичъ, а не Гончаровъ, генералъ.

— Ну, Григоровичъ. Это все равно. Романисты, сирѣчь сочинители… Ну-съ, напишите вашимъ фокусникамъ, пускай они еще тысячу билетовъ прибавятъ, или устроятъ новую лотерею, такъ какъ Вяземцевъ сошелъ съ ума и требуетъ ихъ на сумму въ двѣ-три тысячи рублей.

— Поздно, mon général. Невозможно, — отозвалась Вава.

Вяземцевъ подступилъ грозно къ княжнѣ.

— Я требую тысячу билетовъ и ваши обѣ ручки сію минуту. И если не билеты, то ручки!

Княжна разсмѣялась искренно при видѣ грознаго вида генерала. Конечно, онъ былъ грозенъ такъ, какъ бываетъ страшенъ и грозенъ зычно лающій громадный и въ то-же время добрѣйшій водолазъ. Вава наглядно убѣдилась теперь въ томъ, что всегда предполагала, — что этотъ человѣкъ, мягкій и добродушнѣйшій, даже сердиться не можетъ, ибо не умѣетъ. Самые страшные пылъ и гнѣвъ какъ-то у него не ладятся, ему не къ лицу.

— Извольте, я вамъ обѣщаю тысячу билетовъ на новую лотерею, которую сама устрою, сказала Вава. — И когда получу эти билеты, мы сдѣлаемъ обмѣнъ: вы мнѣ передадите деньги, а я протяну вамъ руки.

— Нѣтъ, княжна, я не согласенъ, я требую сейчасъ.

И генералъ, приблизясь, протянулъ обѣ свои руки, ожидая, что княжна положитъ свои въ его открытыя ладони.

— Нѣтъ, тряхнула головой Вава, — я то же упряма: когда будетъ эта лотерея, то я…

— Ну, прошу васъ. Умоляю! Хотите, на колѣни стану.

— О, воскликнула Вава, — это заманчиво! Это искушеніе! Видѣть васъ на колѣняхъ настолько любопытно, что, пожалуй, можно и искуситься.

Вяземцевъ тяжело бухнулся на колѣни и выговорилъ:

— Ну, вотъ!

Княжна звонко разсмѣялась и положила руки въ его огромныя раскрытыя ладони. Генералъ неспѣшно приложился къ одной рукѣ, потомъ къ другой и уже двинулъ головой, чтобы снова, второй разъ поцѣловать правую руку, но княжна откачнулась и выдернула обѣ руки.

— Это нечестно! — воскликнула она. — Это воровство! Ну-съ, теперь извольте садиться, а я займусь для васъ стряпаньемъ. Я хотѣла вамъ тогда приготовить ваше питье, но, знаете, Баксаковъ все время подтрунивалъ надъ вашимъ аракомъ, говоря, что его любятъ только тараканы. Онъ увѣряетъ, что стоитъ налить его на тарелку и поставить на полу, какъ сейчасъ же, ни вѣсть откуда, появится масса таракановъ.

— Онъ дуракъ! Онъ самъ тараканъ! — уже добродушнѣе отозвался Вяземцевъ.

Княжна сѣла за столикъ и начала свою стряпню — рѣзаніе и выжиманіе лимоновъ. И за всю довольно долгую процедуру она присматривалась къ генералу, насмѣшливо улыбаясь, а затѣмъ произнесла:

— Я не знала, что вы въ нѣкоторомъ родѣ Отелло. А знаете что? Я нахожу, что ревность идетъ къ мужчинѣ. Тотъ, кто не ревнивъ, долженъ быть непремѣнно глупъ, пустъ или самодоволенъ до-нельзя. Если бы вы были женаты, вы были бы страшнымъ ревнивцемъ.

— Да, если бы я былъ женатъ и если бы моя жена позволила себѣ… — грозно заговорилъ генералъ, снова преображаясь въ лающаго водолаза.

Вава не слушала и думала:

«Если кто такъ грозенъ на словахъ, грозенъ бровями и губами, тотъ въ дѣйствительности совершенно безопасенъ…»

И черезъ мгновеніе Вава вдругъ спросила:

— Скажите мнѣ… Только по правдѣ… Дѣйствительно серьезно, искренно отвѣчайте мнѣ… Отчего вы никогда не женились?

— Потому что жена — ноша, женатый человѣкъ себѣ не принадлежитъ. Мужъ — это бурлакъ, а жена — баржа…

— Я по-татарски не говорю, — отозвалась княжна. — Но скажите, неужели вы никогда не были влюблены, увлечены?

— Былъ… О-охъ, былъ-съ… Даже бывалъ-съ…

— Ну, и что же?

— Да каждый разъ, убоясь таинства, «возвращался вспять», творилъ молитву: «Избави насъ отъ искушенія».

— Такой молитвы нѣтъ! — строго произнесла Вава. — Неужели вамъ, генералъ, даже «Отче нашъ» извѣстно столько же, сколько произведенія русской литературы.

— Помилуйте, я «Вѣрую» и ту наизусть знаю, — съ достоинствомъ отозвался Вяземцевъ.

— Слава Богу… Ну, отвѣчайте… А если бы иная искусительница погналась за вами? Что бы тогда было? разсмѣялась Вава.

— Я бы припустился бѣжать еще пуще! улыбнулся Вяземцевъ.

— И она бы пустилась еще пуще, уже громко смѣялась княжна. — Что бы тогда было?

— Ну, и бѣгалъ бы я отъ нея… Вотъ какъ заяцъ по полю отъ борзой,

— Но вѣдь кончается-то это всегда тѣмъ, что собака нагоняетъ зайца.

— Н-да… — протянулъ Вяземцевъ.

— Стало-быть, вы сознаетесь, что въ данномъ случаѣ вы бы уступили… И были бы теперь съ супругой лѣтъ сорока пяти и съ десятью человѣками дѣтей, съ сыномъ-корнетомъ, конечно, гусаромъ, и съ дочерьми, которыя точно такъ же, какъ и я, выѣзжали бы съ цѣлью найти дурака, который на нихъ женится. Представьте вы себя съ цѣлой такой семьей.

— Брр, — шутливо отозвался генералъ, какъ люди, которыхъ морозъ по кожѣ подралъ.

— Ну, а теперь никогда вамъ не приходитъ на умъ, что ваша жизнь стараго холостяка безсмысленна? Мысль жениться не приходитъ вамъ на умъ?

— Что вы, Господь съ вами, княжна! — ахнулъ Вяземцевъ. — Я, слава Богу, въ здравомъ умѣ и полной памяти.

— Отвѣчайте серьезно.

— Я полагаю, что если бы мнѣ пришла вдругъ на умъ мысль сдѣлать предложеніе и сочетаться бракомъ, то меня къ этому не должны друзья допускать, а поскорѣй освидѣтельствовать, позвавъ психіатровъ. Больше скажу… И васъ даже буду, какъ друга, убѣдительно просить, княжна… Если вы вдругъ услышите, что я собираюсь посвататься, то сейчасъ же, Бога ради, скажите князю и сами похлопочите, чтобы меня въ ту же минуту отправили въ Парижъ къ самому Пастеру, потому что казусъ мой будетъ весьма серьезный. На девятый день, коли запоздаютъ, я уже перекусаю всю Москву.

— Странно! — отозвалась княжна совершенно серьезно.

И Вяземцевъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что красивое личико княжны стало какъ будто задумчиво и даже съ оттѣнкомъ грусти. Она перестала смѣяться и кокетливо болтать, какъ-то съежилась, будто улитка, уходящая въ свою раковину. Даже интонація голоса была другая.

«Что такое?» задалъ себѣ генералъ вопросъ.

И княжна уже болѣе не оживлялась за весь вечеръ. Генералъ вернулся къ себѣ съ тѣмъ же вопросомъ и, даже засыпая, бормоталъ: «Что жъ бы это такое?»

XVII.

Прошло нѣсколько дней, въ продолженіе которыхъ княжна Завадовская много выѣзжала, дѣлая визиты, была на двухъ картинныхъ выставкахъ, которыя всегда любила посѣщать, даже по нѣсколько разъ, была разъ въ театрѣ, а каждый вечеръ отправлялась куда-нибудь на soirée causante или, какъ давно прозвали эти вечера безъ танцевъ — soirée bâillante.

Вава давно будто умышленно избѣгала оставаться дома и тѣмъ дать возможность Вяземцеву явиться «ради лимоновъ и арака». Генералъ зато являлся почти всюду, гдѣ бывала княжна, и странно поглядывалъ на нее, будто попрекалъ… Иногда онъ просто не спускалъ съ нея по получасу недоумѣвающаго взгляда.

Впрочемъ, Вава всѣхъ удивляла за это время неровностью своего настроенія. Она бывала страшно оживлена, много говорила и смѣялась, казалась человѣкомъ, у котораго случилось что-то втайнѣ очень хорошее… И вдругъ, послѣ особеннаго оживленія, на княжну мгновенно нападала какая-то разсѣянность, озабоченность, почти физическая слабость. Даже лицо ея темнѣло и глаза, прекрасные и свѣтлые, цвѣта южныхъ, небесъ, будто вдругъ тускнѣли или мерцали въ дымкѣ безпомощной печали…

И это была не игра, не комедія… Вава была довольна, счастлива… Но по временамъ новое счастье, которымъ она была довольна, вдругъ ее будто пугало… За эти дни она узнала, что Колицынъ дѣйствительно уѣхалъ изъ Москвы за границу и куда — неизвѣстно, но одинъ… «Она» съ ребенкомъ осталась… Князь Владиміръ не заѣхалъ къ Вава проститься… И она была довольна этой манифестаціей.

Однако, за эти дни, однажды ночью, въ постели, среди одолѣвшей безсонницы, Вава тихо плакала среди темноты и плакала долго…

— Еслибъ онъ зналъ, какая это жертва и какая смѣлость. И, конечно, страшно, шептала она. — Но надо, надо… Qui ne risque rien — ne gagne rien!

И она утѣшала себя примѣрами… Развѣ пріятно, не страшно молодому малому, офицеру, итти въ атаку, на приступъ бастіона, гдѣ — или Георгій, или смерть… Если опасная, но несмертельная рана и онъ только обезображенъ — то это еще слава Богу… А пріятно больному ложиться на операціонный столъ, подъ ножъ хирурга… Но онъ страдаетъ и надо избавиться отъ болѣзни…

— Да, говорила Вава: — я буду обезображена… Въ этомъ сомнѣнія нѣтъ… Я буду ранена, изрѣзана… Я буду страдать… Но зато потомъ… А если все даромъ?! А если даромъ?!

И именно этотъ вопросъ: «Если все даромъ?» постоянно будто преслѣдовалъ дѣвушку. Онъ-то именно и приводилъ ее среди оживленія вечера и гостей въ внезапное оцѣпенѣніе, удивлявшее всѣхъ.

Князь Завадовскій тоже замѣчалъ нѣчто странное въ дочери и иногда спрашивалъ дома, что съ ней. Но Вава якобы не поникала вопроса и удивлялась ему. Сама же про себя она думала: "Скоро узнаешь и будешь еще болѣе меня напуганъ. Бѣдный папа! «

Наступилъ день, въ который бывало всегда сборище у графини Дарьи Алексѣевны, тоже soirée bâillante. Вава, пропустившая уже три-четыре пятницы, поневолѣ отправилась къ графинѣ, чтобы совсѣмъ не разсердить и не вооружить ее противъ себя. Добрая собственно старуха-фрейлина бывала ядовита, когда обижалась и дулась на кого-нибудь.

Пріѣхавъ на вечеръ къ графинѣ одна, безъ отца, что дѣлали всѣ молодыя дѣвушки, — такъ было рѣшено давно, что родителей будетъ замѣнять сама хозяйка, — Вава нашла все тѣхъ же своихъ подругъ и нѣсколько молодыхъ людей, въ числѣ которыхъ двухъ изъ ищущихъ пристроиться… Графъ Томскій, конечно, отсутствовалъ.

„Съ дуба рвущая“ была здѣсь, равно была и младшая Брехова или „Шарикъ“. Онѣ-то двѣ, приданницы, и привлекли этихъ искателей бракосочетаній.

Вяземцевъ тоже явился и былъ совсѣмъ какъ въ воду опущенный.

Это замѣтила первая и сказала вслухъ старая дѣва Бэби Валевская, сидѣвшая возлѣ Вава. Послѣдняя присмотрѣлась къ лицу сидѣвшаго возлѣ хозяйки генерала и улыбнулась…

— Правда, въ воду опущенный, — сказала она.

— И не мудрено! подхватила Мартьянова ехидно и глядя исподлобья на княжну. — Puisqu' on lui tient le bec dans l’eau.

Княжна невольно смутилась и слегка покраснѣла, но сразу оправилась съ собой и оживилась…

„Стало быть, начинаютъ поговаривать, — подумала она. — Да и правда, пора…“

Начались разныя, но все тѣ же развлеченія. Невинныя игры, загадки, шарады и, конечно, гипнотическіе сеансы, въ которыхъ особенно всегда отличалась Машенька Мартьянова, муштруя своихъ и чужихъ искателей чистогановъ.

На этотъ разъ она завладѣла княземъ Агаринымъ и совсѣмъ замыкала его… „Князюленька“ всячески, изъ всѣхъ силъ, старался доказать гипнотическую силу, находящуюся въ молодой дѣвушкѣ и дѣйствующую на него, но, увы! всегда не впопадъ. Судьба зло смѣялась надъ нимъ.

— Потому что вы умничаете! сердилась Мартьянова.

— Ça lui serait un peu difficile, — шепнула Вава своей сосѣдкѣ Бреховой. Можно пользоваться только тѣмъ, что имѣешь.

— А развѣ вы находите, что князь… не уменъ? спросила „Шарикъ“ и, вся вдругъ вспыхнувъ, сконфузилась.

— Нѣтъ, я шучу… Онъ очень милый и умный, отозвалась быстро Вава и подумала: неужели князюленька ей нравится… Можетъ кому-либо нравиться… Да. А тебѣ — Вяземцевъ!.. „Въ своемъ глазу не видимъ и бревна!“ Можетъ быть, она влюблена въ княжескую корону.

И вспомнивъ, что генералъ только раза три заговаривалъ съ ней издали, чрезъ гостиную, но ни разу не подошелъ, не подсѣлъ къ ней, княжна дождалась, чтобы онъ взглянулъ на нее, и показала ему вѣеромъ на кресло возлѣ себя. Вяземцевъ не только двинулся къ ней, а какъ бы шарахнулся съ своего мѣста.

— Вы на меня сердитесь? крайне серьезно спросила Вава, когда онъ сѣлъ возлѣ нея.

— Нѣтъ, помилуйте… За что же?..

— За то, что я ужъ давно не стряпала тараканье питье… Это было умышленно… Я сознаюсь… Я хотѣла обождать, имѣть время обдумать то, что я хочу у васъ спросить, узнать отъ васъ… Завтра я дома и „ради лимоновъ и арака“ посѣтите бѣдную, жалкую, поистинѣ жалкую княжну Вава.

Вава произнесла эти слова съ такой неподдѣльной грустью въ голосѣ, что Вяземцевъ весь встрепенулся. Но онъ ничего не понималъ.

— Что же съ вами? изумился онъ. — Что-нибудь произошло. Вѣсти дурныя…

— Откуда? Отъ кого? У меня, кромѣ папа, никого близкихъ на свѣтѣ нѣтъ. Пріѣзжайте завтра и привезите съ собой непремѣнно всю вашу…

Вава запнулась и, обведя тоскливо глазами гостиную, всѣхъ звонко болтавшихъ и сновавшихъ, вымолвила:

— Вѣдь вотъ… Веселятся же люди. Мнѣ даже завидно, глядя на нихъ…

— Что привезти, княжна? Вы сказали: непремѣнно привозить всю мою…

— Храбрость. Tout votre courage, mon général…

— Зачѣмъ? взволнованно выговорилъ Вяземцевъ.

— Нужно…

И они замолчали, не глядя другъ на друга. Вава опустила глаза на полъ, а генералъ безсознательно глядѣлъ на стѣнную лампу.

— Я васъ боюсь, княжна, выговорилъ онъ, наконецъ, отчасти-грустно.

— Я васъ люблю. А тѣхъ, кто насъ любитъ, бояться не слѣдъ

— Княжна, вамъ слѣдовало мнѣ сказать: „я васъ очень люблю и уважаю“! Это было бы ближе къ истинѣ.

— Нѣтъ, дальше! рѣзко сказала Вава и, вставъ съ мѣста, отошла отъ генерала.

XVIII.

— Нѣтъ, дальше! Нѣтъ, дальше! — какъ попугай повторялъ Вяземцемъ цѣлые сутки слова, поразившія его вчера.

Генералъ былъ совершенно самъ не свой. Онъ прежде, казалось ему, все будто путался въ сѣтяхъ, теперь же онъ совсѣмъ завязъ въ нихъ и — струсилъ.

Да, нравственное состояніе Вяземцева нельзя было бы опредѣлить иначе, какъ позорнѣйшей трусостью, даже паникой.

— Не выѣхать ли мнѣ завтра въ Петербургъ? спрашивалъ онъ себя. — Нѣтъ, какой Петербургъ, — въ Берлинъ, въ Парижъ… Ну, въ… въ… Сицилію, что ли! Въ Португалію!.. Или ужъ, въ самомъ дѣлѣ, въ лѣчебницу Пастера… Нѣтъ, дальше, нѣтъ дальше… Что? Мнѣ дальше?.. Ѣхать? Ахъ, нѣтъ. Это она сказала…

И вечеромъ, около девяти часовъ, генералъ выѣхалъ изъ дому къ княжнѣ. Еслибъ онъ ѣхалъ на дуэль, на которой онъ навѣрное долженъ-быть убитъ бреттеромъ, противникомъ, то нравственное состояніе его было бы такое же, въ какомъ онъ чувствовалъ себя теперь… Онъ идетъ на вѣрную смерть!.. А не итти, не драться, — нельзя. Тамъ честь заставляетъ. А тутъ что? Тутъ нѣчто иное, чего онъ никогда еще не ощущалъ.

— Никогда! Никогда!.. Ну, вотъ къ Пастеру бы можетъ быть и слѣдовало! почти грустно говорилъ Вяземцевъ.

При видѣ княжны за тѣмъ же столикомъ, съ тѣмъ же убранствомъ для его питья, генералъ нѣсколько ободрился и оживился. Ему почему-то показалось, что все, что его смущало, все бредни. Развѣ можетъ такая чудная и пышная красавица, въ двадцать лѣтъ, такая умница, ученая и такая кокетка, — можетъ ли она быть опасна ему? Да прикажи ей „это“ отецъ, такъ она лучше утопится въ Москвѣ-рѣкѣ.

Однако, едва успѣлъ Вяземцевъ, послѣ разговора о всякихъ пустякахъ, получить стаканъ своего чая съ аракомъ, какъ бесѣда вдругъ незамѣтно приняла иной оборотъ — и онъ опять струсилъ. Онъ замѣтилъ по поводу чего-то, что онъ уже старикъ.

— Сорокъ пять лѣтъ — хорошій старикъ, сказала Вава какъ бы себѣ самой.

— Да-съ, но дѣло не въ годахъ. Мнѣ собственно семьдесятъ лѣтъ, потому что я усталъ жить.

— Какой отчаянный вздоръ! перебила Вава. — Усталъ? Человѣкъ, который даже не начиналъ жить.

— Какъ не начиналъ?!

— Конечно. Развѣ это значить жить: скакать верхомъ, командовать другими скачущими, а затѣмъ успокоиться и начать дѣлать визиты по Москвѣ. Въ вашей жизни не было ни одного дня сердечной пытки и ни одного дня душевнаго просвѣтленія. Развѣ это жизнь? Такъ и насѣкомыя могутъ жить… Впрочемъ, почемъ мы знаемъ, можетъ быть и насѣкомыя любятъ… А вы… Вы уйдете съ этой земли, не испытавъ того, что на ней всего дороже, для чего именно люди и являются сюда…

Наступило молчаніе.

— Да, пожалуй, что это и правда, — прошепталъ, наконецъ, Вяземцевъ робко и боязливо.

Вава не отвѣтила и казалась глубоко задумавшеюся.

Послѣ новаго минутнаго молчанія генералъ снова заговорилъ нѣсколько бодрѣе.

— Что дѣлать! Теперь поздно начинать жить, полстолѣтія… Волга-матушка вспять побѣжать не можетъ…

— Нѣтъ, можетъ! отозвалась рѣзко Вава, не глядя на него, а опустивъ глаза на чайникъ. — Все на свѣтѣ можетъ быть. Гора сдвинуться можетъ съ мѣста.

— Какимъ же это образомъ, княжна? Въ сказкѣ?

— Такъ вы Евангелія не знаете?!

— Ахъ, да правда… Силою вѣры. Но тогда вѣдь эта вѣра нужна.

— Конечно! Но если бы вы вдругъ почувствовали въ себѣ вѣру, что женщина васъ любитъ, то развѣ вы — гора-не двинулись бы съ мѣста?

Вяземцевъ какъ-то засуетился на креслѣ, схватился зря за сахарницу, потомъ поставилъ ее опять, запыхтѣлъ, взглянулъ украдкой на княжну, сидѣвшую попрежнему съ опущенными глазами и съ серьезнымъ лицомъ, и затѣмъ залпомъ выпилъ свое питье.

— Вы меня, княжна, взволновали этимъ разговоромъ, — смущенно заговорилъ онъ. — Вы мнѣ нѣсколькими словами показали мое существованіе въ такомъ видѣ, что даже страшно стало, — нѣтъ, хуже… даже грустно стало. Конечно, еслибы теперь, уставши жить все одинъ-одинехонекъ, я встрѣтилъ женщину или дѣвушку лѣтъ тридцати, — тридцати-пяти…

— Пятидесяти-пяти, семидесяти-пяти, — продолжала княжна тѣмъ же голосомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! Зачѣмъ… семидесяти-пяти, а такъ… тридцати-пяти… Конечно. А если бы я рѣшился вдругъ жениться на такой, которая годится мнѣ въ дочери, то, повторяю, не священника пригласить надо, а прямо г. Пастера пригласить.

Послѣ новаго молчанія Вава вдругъ вымолвила медленно и глухо:

— Скажите мнѣ, неужели въ самомъ дѣлѣ, если бы я вамъ сказала: я хочу быть вашей женой, то вы бы отвѣтили: „а я не хочу“?

— Какіе пустяки, княжна! — едва слышно, отъ трусости, произнесъ генералъ.

— Что — пустяки?

— Да вообще все это… нашъ разговоръ.

— Нѣтъ… Представьте себѣ слѣдующее: я — княжна Варвара Александровна Завадовская — люблю васъ. Почему, какъ — это совершенно иной вопросъ, сложный вопросъ. Среди окружающихъ меня лицъ я нашла и выбрала одного человѣка, который нравственно нравится мнѣ, внушаетъ мнѣ уваженіе, много симпатіи, я, — какъ я есть, — его любить могу… И чувствую, что люблю. Если я не влюблена въ него, какъ въ молодого человѣка влюбляется молодая дѣвушка, то во мнѣ все-таки мое къ нему чувство — не сестры, не дочери, не матери. И вотъ, я являюсь и говорю вамъ: я васъ люблю и готова итти за васъ замужъ. Нѣтъ, болѣе того! Я хочу, я требую, чтобы вы на мнѣ женились! Ну-съ, отвѣчайте, что бы вы отвѣтили!..

— И я отвѣчу тогда, — тихо произнесъ генералъ, — отвѣчу: какъ прикажете.

— Скажите, по крайней мѣрѣ, когда прикажете? — улыбнулась Вава, но странной улыбкой.

— Ну-съ, когда прикажете! — шепнулъ Вяземцевъ, будто цѣпенѣя.

— Я отвѣчу: какъ можно скорѣе. Чрезъ мѣсяцъ-полтора…

Вава разсмѣялась неискреннимъ смѣхомъ и прибавила:

— Ну, assez… Trêve de betises! Серьезно говоря, вы бы никогда не рѣшились на мнѣ жениться изъ-за вашей дикой боязни брака.

— Вы мнѣ въ дочери годитесь.

— Я знаю, что я была бы счастлива съ вами. И какъ странно… когда подумаешь, что вся жизнь отъ одного слова зависитъ… Вотъ, еслибъ вы теперь не молчали, сказали одно слово, то вся моя жизнь и ваша жизнь…

— Вы шутите…

— Нѣтъ. Теперь я не шучу, — шепнула Вава грустно.

— Княжна! — закричалъ Вяземцевъ, — княжна… Ради Бога… Одно слово, княжна, скажите одно слово… Неужели вы согласились бы стать моей женой?…

— Я не одно, а много словъ сказала, — отозвалась Вава.

Генералъ поднялся, приблизился и протянулъ къ княжнѣ дрожавшую отъ волненій руку.

Она тихо двинулась и милымъ, граціознымъ и стыдливымъ жестомъ вскинула со столика и положила въ его руку обѣ свои.

XIX.

Прошло уже два дня, а у Вава не хватало духу сообщить эту новость-событіе ея жизни. Она знала, какъ приметъ это отецъ, и, вдобавокъ, положительно боялась, что онъ одинъ на всю Москву прочтетъ въ ея глазахъ — вѣдь на ворѣ шапка горитъ — ея тайные мотивы, узнаетъ и найдетъ ключъ къ разгадкѣ ея тайны.

Наконецъ, на третій день, на замѣчаніе отца, что она и какъ будто рада чему-то, и какъ будто по временамъ озабочена и тревожна, княжна, не имѣя возможности обмануть отца и не зная, что сказать, рѣшилась признаться. Въ этотъ вечеръ, такъ какъ князю слегка нездоровилось, — онъ безпрерывно кашлялъ и чихалъ, — онъ остался дома и, надѣвъ халатъ, явился въ комнату дочери.

„Сама судьба“ — подумала Вава и сказала:

— Я очень рада, папа, что ты захворалъ немножко и остался. Намъ надо съ тобой серьезно объясниться.

И княжна начала задавать отцу вопросы самые обыкновенные, прося отвѣчать на нихъ. Князь удивлялся и отвѣчалъ.

Вопросы эти были, между прочимъ, и о томъ, находитъ ли князь жизнь ихъ нормальной? Думаетъ ли онъ, что можно еще хоть десять лѣтъ прожить такъ, слоняясь въ наемной извозчичьей каретѣ по разнымъ знакомымъ то съ визитомъ, то на вечера, гдѣ одинаково скучно? Можетъ ли она, Вава, надѣяться черезъ годъ-два выйти замужъ, какъ принято выражаться, „блестящимъ образомъ“? Откуда явится этотъ блескъ, когда его нѣтъ и въ примѣтѣ? Вполнѣ ли увѣренъ князь, что, продолжая подобное существованіе, онъ года въ три-четыре не запутается совершенно, удвоитъ или утроитъ свой долгъ?

На всѣ эти вопросы князь отвѣчалъ то, что говорилъ дочери сотни, если не тысячи разъ, и что Вава знала, конечно, напередъ; но это было необходимое вступленіе.

— Да что же это все значитъ? — спросилъ, наконецъ, князь.

— А это, папа, то, улыбнулась Вава, что прежде бывало часто въ романахъ. Очень хорошій обычай, теперь заброшенный. Un avant-propos или предисловіе. Предисловіе — чрезвычайно умная вещь и напрасно авторы покинули его. Читателю, конечно, не дураку, авторъ даетъ возможность стать на извѣстную точку зрѣнія и съ нея озираться кругомъ себя, читая романъ. Я не говорю о тѣхъ предисловіяхъ, гдѣ пишутъ „милому другу“ или „обожаемой женщинѣ“, что посвящаютъ свой трудъ вотъ съ того-то или потому-то, — я говорю о томъ предисловіи, гдѣ авторъ какъ бы даетъ себѣ тему, ставитъ тезисы, высказываетъ извѣстныя положенія, которыя будетъ доказывать. Теперь, отвѣтивъ мнѣ на всѣ мои вопросы, скажи мнѣ: будешь ли ты радъ, если я объясню, что выхожу замужъ?

Князь, ходившій по комнатѣ, остановился и, улыбаясь, взглянулъ на Вава, какъ если бы она шутила.

— Нисколько! — серьезно отозвалась она на этотъ взглядъ. — Я нисколько не шучу — совершенная правда. Я уже дала слово и только изъ уваженія и любви къ тебѣ прибавила, что нужно твое согласіе. Но я, разумѣется, увѣрена, что ты его дашь.

— За кого же? — выговорилъ князь совершенно упавшимъ голосомъ, и по всему его тѣлу прошло такое ощущеніе, что, казалось, сразу простуда его прошла.

Дѣйствительно, у князя сердце задрожало при мысли: „за кого?“

— За генерала… за Вяземцева, — храбро выговорила Вава.

Князь поглядѣлъ на дочь и вымолвилъ съ укоризной, но съ чувствомъ:

— Стыдно тебѣ, Вавочка… Такъ не шутятъ. У меня въ ожиданіи все нутро горѣло, а ты балуешься…

Этотъ отвѣтъ смутилъ княжну: онъ былъ краснорѣчивъ. И теперь, въ первый разъ, молодая дѣвушка вдругъ взволновалась… Вскочивъ съ мѣста, она вдругъ бросилась къ отцу, обняла его и прижалась къ нему, какъ прижимается къ нянѣ малый ребенокъ, испугавшійся чего-то въ полутемной комнатѣ, и вымолвила тихимъ, трусливымъ голосомъ:

— Папа, это серьезно… Я рѣшилась… Я не шучу… Да, за Вяземцева.

Князь отшатнулся и опустился въ ближайшее кресло, такъ какъ дѣйствительно у него подкосились ноги. Но не прошло нѣсколькихъ мгновеній, какъ онъ снова поднялся и воскликнулъ отчаянно:

— Никогда! Никогда этого не будетъ! Ты сошла съ ума! Да и онъ-то, старый скотъ, съ ума оршелъ! Пока я живъ — никогда! Да что ты?! Что ты!? Ахъ, старый скотъ!

— Я рѣшилась! — твердо выговорила Вава, но опуская глаза, какъ виноватая. — Я дала слово…

— Никогда! Ты не рѣшилась. Какое слово?! Что это? Жертвоприношеніе! Да лучше все на свѣтѣ; лучше жить другой, простой жизнью, безъ тратъ нелѣпыхъ, или уѣхать въ какой провинціальный городъ, гдѣ я найду себѣ должность… Лучше тебѣ въ гувернатки, въ телеграфистки, въ магазинщицы… Лучше я въ дворники пойду, лавочку открою…

Вава дала отцу высказаться и постепенно успокоиться, и когда князь снова усѣлся, глубоко вздохнувъ, она заговорила въ свой чередъ и стала защищаться, оправдываться…

— Я знаю, что я дѣлаю! — постоянно прибавляла она, какъ бы прибаутку или припѣвъ къ пѣснѣ…

XX.

И черезъ нѣсколько дней Москва ахнула…

Была объявлена помолвка генерала Вяземцева съ княжной Завадовской.

Давно не бывало столько толковъ, столько споровъ и пересудовъ… У всякаго общества есть чутье… Свадьба же эта, по многимъ причинамъ, казалась несообразной и странной. И, вдобавокъ, всѣ догадались, что это дѣло рукъ молодой дѣвушки, а не пожилого человѣка. И почему-то всѣмъ казалось, что не её, а его надо жалѣть… Какой-то шутникъ рѣшилъ и повторялъ:

— Она изъ него и дровъ и лучины нащеплетъ!

— Съ ея точки зрѣнія, насколько всѣ ее знаютъ, c’est louche! — говорила, таинственно щуря глаза, оберъ-сплетница генеральша Хаматова.

— Rien de louche! Совершенно просто и ясно! — противорѣчила тетушкѣ „съ дуба рвущая“. — Будетъ его за носъ водить и обманывать…

И многіе, съ легкой руки, стали повторять то же…

— Обманывать? Никогда! — рѣшила графиня Дарья Алексѣевна. — Я Вава знаю съ рожденія. Она не изъ такихъ….

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

„И какой дорогой цѣною, никто никогда не узнаетъ или не пойметъ. Что такое застѣнокъ и пытки на Руси, инквизиціонныя ухищренія надъ жертвами въ Испаніи, звѣрства дикарей надъ миссіонерами?.. Все это ничто въ сравненіи… Тамъ физическія страданія, и чѣмъ они сильнѣе, тѣмъ лучше, потому что ведутъ къ потерѣ сознанія и, стало быть, къ прекращенію лукъ. А здѣсь муки иныя… Каковы онѣ — знаютъ только тѣ несчастныя женщины, которыя волей или неволей прошли чрезъ нихъ… Да, дорогой цѣной завоюю я свое счастье, если еще завоюю! А если нѣтъ!..“

Такъ думала и разсуждала молодая женщина, сидя у своего туалета въ спальнѣ, поздно вечеромъ, пока въ сосѣдней комнатѣ раздавались по паркету мѣрные шаги и звукъ шпоръ.

Кругомъ, въ домѣ и на дворѣ, было тихо, мертво тихо…

Большой деревенскій домъ со стариннымъ убранствомъ уже погрузился во тьму. Люди ушли спать, а окрестность давно спала. Только въ залѣ, гдѣ мѣрно шагалъ, заложа руки за спину, генералъ Вяземцевъ, да въ спальнѣ, куда пришла раздѣваться его жена, — былъ свѣтъ.

Ужъ три недѣли прошло съ тѣхъ поръ, какъ молодые послѣ свадьбы въ Москвѣ, пріѣхали въ усадьбу, гдѣ лѣтъ сорокъ никто не жилъ. Шелъ медовый мѣсяцъ… Странный! Вѣроятно, они не такіе бываютъ обыкновенно. Генералъ былъ счастливъ и доволенъ, обожалъ молодую жену, но часто задумывался и смущался. Его удивляла холодность жены. Не къ нему, а вообще… Съ нимъ она ласкова, предупредительна, мила… Но многаго она не понимаетъ… Такъ и говоритъ, что не понимаетъ! Говоритъ, что, должно быть, ея натура такая и чтоей, быть можетъ, не слѣдовало бы вовсе выходить замужъ.

Но она покоряется… А этого онъ не хочетъ… Онъ видитъ и чувствуетъ, что его особа въ минуту порыва любви ей смѣшна, потому что Вава не раздѣляетъ его, а только наблюдаетъ, а по ея красивому лицу скользитъ или досада» или еще хуже… ироническая усмѣшка…

И Вяземцевы доживали здѣсь медовый мѣсяцъ почти поневолѣ, ради Москвы и ради того, «что станетъ говорить княгиня Марья Алексѣевна!» если они вдругъ черезъ десять дней появились бы снова въ первопрестольной.

Теперь было уже рѣшено, что черезъ недѣлю или десять дней они — собиравшіеся прожить все лѣто въ деревнѣ — покинутъ усадьбу и выѣдутъ прямо за границу, въ Вѣну, а затѣмъ послѣ консультаціи съ вѣнскими медиками отправятся куда-нибудь на воды.

Вава рѣшила это, а она дѣлала, что хотѣла, и мужъ во всемъ повиновался безпрекословно.

Вава, вскорѣ послѣ пріѣзда въ усадьбу и глушь Рязанской губерніи, открыла въ мужѣ, а затѣмъ и въ себѣ самой зачатки болѣзней, которыя запускать не слѣдовало. У генерала оказался катарръ желудка, а у нея — постоянныя невралгическія боли, особенно по вечерамъ и ночью… Только спокойствіе и сонъ утишали эти боли. Напрасно Вяземцевь краснорѣчиво и горячо убѣждалъ жену, что въ наше время только у людей совершенно непорядочныхъ и даже неблаговоспитанныхъ — не бываетъ катарра желудка. Вава упорно стояла, на своемъ, что ему надо лѣчиться. Да и ей надо…

И вотъ теперь уже шли приготовленія къ отъѣзду. Генералъ былъ доволенъ уже и тѣмъ, что Вава повеселѣла, казалась счастливой. Даже холодность ея натуры, казалось, вотъ-вотъ смягчится…

Укладка одного сундука генерала и пяти большихъ сундуковъ генеральши взяла всего три дня. Надо было спѣшить, ибо нужно было еще поневолѣ задержаться нѣсколько дней въ Петербургѣ ради шитья статскаго платья для Вяземцева. Впервые приходилось генералу надѣвать на себя цвѣтные брюки, пиджаки и фраки. И онъ заранѣе какъ-то совѣстился… Что-то изъ этого выйдетъ? Онъ сознавался въ тайнѣ, что — дрянь дѣло выйдетъ. На «человѣка» будетъ онъ смахивать, того, котораго зовутъ — «эй».

II.

Въ Москвѣ Вяземцевы переѣхали только черезъ площадь съ вокзала на вокзалъ и на утро были въ Петербургѣ. Здѣсь черезъ пять дней появился гардеробъ простого смертнаго и въ числѣ черныхъ паръ, по настоянію Вава, былъ и дорожный complet синевато-желтовато-лиловато-сѣрый, не то клѣтчатый, не то полосатый, самый модный.

Облачившись ради пробы и надѣвъ на голову котелокъ, Вяземцевъ подошелъ къ трюмо полюбоваться на себя.

— Хорошъ, голубчикъ, нечего сказать, произнесъ онъ кисло. — Даже образъ россійскій потерялъ… На армянина изъ кавказскаго магазина смахиваешь.

Дѣйствительно, брюнетъ генералъ, загорѣвшій въ деревнѣ и съ большими черными усами, конечно, подкрашенными, казался не чистымъ россіяниномъ.

Еще черезъ недѣлю Вяземцевъ былъ уже облеченъ въ статское не ради одной пробы. Онъ былъ съ женой въ купэ спальнаго вагона, который мчался между Прагой и Вѣной.

«Господи! думалъ онъ. — Только еле мѣсяцъ прошелъ, какъ женился, а уже…»

И онъ не кончилъ разсужденія ни словомъ, ни мысленно. Это «уже» значило, однако, много.

Вава всю дорогу отъ Варшавы только и говорила объ одномъ — о докторахъ, консультаціяхъ и консиліумахъ.

— Что ты, матушка! Подумаешь, мы въ безнадежномъ состояніи! отзывался Вяземцевъ.

— Не надо ничего запускать! объясняла она.

— Вотъ ради твоихъ мигреней или невралгій я готовъ хоть въ Африку ѣхать, разсуждалъ генералъ, — но для меня собственно — ничего не надо… Моя боль подъ ложечкой у женя даже не благопріобрѣтенная, а родовая, старинная… Отецъ жаловался всегда, и про дѣда сказывалъ, что тотъ тоже жаловался… А прожили по семидесяти лѣтъ. И изъ всѣхъ водъ они только ключевую потребляли. Отъ нея еще, спасибо, никто никогда не окочурился, а отъ вашихъ Вишей, Эмсовъ и разныхъ Бадовъ — что народу переколѣло. Вотъ камергеръ Бистумъ, прошлый годъ, какъ пріѣхалъ изъ Карлсбада — и издохъ.

— Пьеръ, ради Бога! протестовала, какъ и всегда, Вана. — Этотъ тонъ…

— Мове тонъ-то мой? Ну, не буду… Вотъ прежде, невѣстой, мою рѣчь не браковали.

— Pardon. Ты женихомъ такъ никогда не изъяснялся.

— Не говори… Будучи невѣстой, ты мнѣ многое спускала. Сочинителей ругать позволяла, а теперь изъ-за пустяковъ цѣлая ссора. Вотъ хоть недавно изъ-за посмертныхъ записокъ…

— Ахъ, Пьеръ… Не могу я согласиться, что живой человѣкъ сидитъ и пишетъ свои посмертныя записки.

— Такъ говорится всегда, Вава.

— Нѣтъ! Говорится, когда онѣ уже печатаются, а онъ умеръ.

— Все-таки же онѣ посмертныя, — упирался Вяземцевъ, и Вава молчаніемъ прекращала споръ, Она дала себѣ слово уступать мужу во всемъ, что… пустяки.

По пріѣздѣ въ Вѣну, Вяземцева тотчасъ занялась розыскомъ докторовъ. Генералъ не вступался.

— Чтобы сдѣлать тебѣ удовольствіе, говорилъ онъ покорно, — я хоть французскій скипидаръ пить буду, но чтобы вѣрить въ этихъ лѣшихъ, клистирниковъ — не могу, матушка.

Въ первый же день Вава выѣхала одна, якобы ради доктора-знаменитости, но приказала кучеру ѣхать на телеграфъ. Таковой былъ въ гостиницѣ, но она не захотѣла имъ воспользоваться. Начавъ писать депешу, она остановилась въ недоумѣніи, не зная, какъ по-французски — Аграфена. Подумавъ, она усмѣхнулась и написала: «Agraphéna Ivanoff», а въ депешѣ къ своей горничной Глашѣ, уже вышедшей замужъ, она просила ее снова еще разъ аккуратно справиться черезъ мужа о томъ же дѣлѣ и отвѣчать немедленно.

На слѣдующій день вечеромъ генералъ получилъ, къ крайнему удивленію, депешу на свое имя и, распечатавъ, прочелъ два слова: «Toujours Kissingen», — и безъ подписи.

— Что это такое? принесъ онъ депешу къ женѣ.

Вава, взглянувъ, сначала разсмѣялась, но затѣмъ объяснила серьезно:

— Я такъ и думала. Это нашъ докторъ московскій. Онъ мнѣ отвѣчаетъ, какія воды самыя для тебя подходящія. Я ему безусловно вѣрю. Но все-таки мы здѣсь посовѣтуемся и рѣшимъ окончательно.

— Ну, Вавочка… Ужъ если слушаться, то я лучше послушаюсь своего клистирника, чѣмъ чужого.

Въ продолженіе четырехъ дней въ большомъ номерѣ-апартаментѣ русскаго генерала перебывали четыре доктора, изъ коихъ двое — звѣзды медицинскаго міра. Генералъ лишился своего всегдашняго хорошаго аппетита, отчасти сна и на третій день уже захворалъ… Да и можно было захворать. Ежедневно уводили его въ спальню, раздѣвали чуть не до-гола и стучали, щупали, нюхали, заставляли вздыхать, не дышать, молчать, говорить «что-нибудь», кашлять… Только пѣть и танцовать ни разу не заставили. Эти операціи подѣйствовали на Вяземцева и онъ раздражился.

— Наконецъ, проступятъ вѣдь, черти! восклицалъ онъ.

Когда четвертый докторъ, поговоривъ, пожелалъ тоже увести генерала въ спальню, онъ закинулся какъ лошадь и отказался наотрѣзъ.

— Какъ! Опять сѣчь поведутъ?.. Не хочу!.. Вавочка, ради Создателя! Вѣдь это теперь даже въ школахъ запрещено.

Вава настаивала, говоря, что этотъ докторъ внушаетъ ей наиболѣе довѣрія.

— Ну, ладно, съ условіемъ: пускай тоже раздѣнется… Вдвоемъ нагишемъ веселѣе будетъ.

— Ахъ, Пьеръ… Если бы онъ понималъ! разсердилась Вава.

Разумѣется, Вяземцева все-таки «повели сѣчь». Когда этотъ докторъ послѣ экзекуціи объяснилъ, что генералу нуженъ Киссингенъ, а генеральшѣ въ томъ же Киссингенѣ — Оберзальцбруннъ, то Вяземцевъ обрадовался.

— Слава Богу! Большинствомъ голосовъ! Киссингенъ и шабашъ! Да хоть бы даже Шпицбергенъ или мысъ Доброй Надежды — только бы раздѣвать перестали.

Генералъ не говорилъ и почти не понималъ ни слова по-нѣмецки. Вава говорила порядочно и во время консультацій служила переводчикомъ. Когда мужа «уводили», она садилась у пріотворенной двери, слушала и на вопросы доктора мужу переводила его отвѣты, говоря черезъ дверь.

Четвертый докторъ, показавшійся Вяземцеву чистокровнѣйшимъ жидомъ и даже какъ-то сомнительно любезнымъ и ласковымъ, пожелалъ вдругъ послѣ консультаціи объясниться съ генераломъ по важному вопросу, но не черезъ генеральшу, а черезъ посторонняго человѣка-толмача.

— Это обо мнѣ, — объяснила мужу Вава, слегка смущаясь.

И на другой же день докторъ явился съ какимъ-то лысымъ и гладко выбритымъ старикомъ въ синихъ очкахъ… Докторъ заговорилъ по-нѣмецки, а его спутникъ объяснялся съ генераломъ, переводя по-французски. Объясненіе пространное и подробное, нѣмецки добросовѣстное, состояло въ томъ, что генералъ долженъ елико возможно «беречь супругу».

Сводъ бесѣды былъ таковъ:

— Пока у генеральши нѣтъ ничего особенно важнаго, но можетъ разыграться… И тогда будетъ осложненіе. Простыя невралгіи, перемѣстясь, могутъ вызвать острыя страданія. Необходимо генеральшу беречь… и беречь!..

И докторъ, конечно, объяснилъ, какъ беречь… Вяземцевъ угрюмо объяснилъ, что онъ и такъ это дѣлаетъ. Ужъ больше кажется и нельзя… Развѣ только не здороваться и не прощаться съ женой. Или на сажень не подходить къ ней.

— Ну, вотъ и отлично! сказалъ доктору. — Ganz gut.

«Тебѣ, дьяволу, развѣ», — злобно подумалъ Вяземцевъ.

И было тотчасъ рѣшено поступить по совѣту этого доктора и по депешѣ Глаши.

Но если генералъ вѣрилъ совѣту въ депешѣ, якобы отъ московскаго «клистирника», насчетъ Киссингена, то этотъ вѣнскій жидъ, вмѣшавшійся даже «въ семейныя дѣла» его, казался ему очень «шельмоватымъ». Казалось, что онъ за гульденъ отца съ матерью продастъ.

III.

Черезъ недѣлю Вяземцевы были уже на мѣстѣ.

Обстановка была особенная, окружающее носило на себѣ характерный отпечатокъ. Это было не мѣстечко и не городъ, а именно — «воды» и вдобавокъ нѣмецкія. Всѣ эти Маріенбады, Киссингены, Крейцнахи и Эмсы такъ похожи другъ на друга, что если, перебывавъ на нѣсколькихъ, знаешь ихъ, то иной разъ, въ минуту разсѣянности, оглянувшись кругомъ себя, право, сразу не скажешь, въ которомъ изъ нихъ находишься въ данную минуту.

Небольшіе домики съ садиками, небольшія улицы, большой садъ въ центрѣ города, зданіе курзала водъ и ваннъ, интернаціональный характеръ пріѣзжей публики, даже туземцы, всегда бѣлобрысые или рыжіе, всегда какіе-то тоскующіе, всегда мягкіе въ обращеніи, услужливые и вмѣстѣ съ тѣмъ всегда глядящіе зорко въ карманъ пріѣзжаго… Вотъ общій характеръ нѣмецкихъ водъ.

Всѣ эти гости — и англичане, и русскіе, и хотя бы даже испанцы, — все это для аборигена не люди, не такіе же человѣки, какъ вотъ они сами. Это пролетная дичь, которую надо стеречь во-время и стрѣлять; это тяга, вотъ какъ вальдшнеповая; это доходная статья.

Городокъ во время сезона оживаетъ и притихаетъ — правильно, такъ, какъ ходятъ и бьютъ часы: то весь городокъ на ногахъ, снуетъ, идетъ, ѣдетъ, то весь вдругъ среди дня какъ бы заснулъ, точно будто испанская сіеста. Въ сумерки снова все оживаетъ, но затѣмъ очень рано, часа за три, за два до полуночи, уже все снова стихло. И всѣ равно, и пріѣзжіе изъ Эдинбурга, или изъ Бордо, или изъ Нью-Гевена, въ Коннектикутѣ, или Пензы, Епифани, Васильсурска — всѣ живутъ на одинъ ладъ.

Но отличительная черта нѣмецкихъ водъ — главная и общая — дремота или тоскливость во всемъ и на всѣхъ. Кажется, что не только сами туземцы, но и садики ихъ тоскливы. Даже чистота и опрятность на улицахъ и въ домахъ — и та тоскливая. Каждая горница съ лоснящимся поломъ, съ банальной, чистенькой мебелью, будто говоритъ:

— Ахъ, не повѣрите, ужъ какъ это мнѣ скучно!

Однако, тоскливость эта такая добропорядочная и невозмутимо-благодушная, что ужъ, конечно, не здѣсь кто-либо когда-либо покончитъ жизнь самоубійствомъ. Англичанинъ отъ сплина покусится на свою жизнь, скучая у себя, но зная, что можно и не скучать на свѣтѣ. Туземецъ нѣмецкихъ водъ, уныло тоскуя, убѣжденъ, что всюду на свѣтѣ такая же тоска, какъ у него и въ немъ. Это — жизнь. Судить по-себѣ — законъ природы. Мухи навѣрное убѣждены, что люди тоже летаютъ и тоже къ кому-нибудь на носъ садятся.

Киссингенъ равно такъ же опрятенъ и скученъ, какъ всѣ курорты Германіи. Отличіе его отъ разныхъ Крейцнаховъ и Наугеймовъ только въ томъ, что онъ кажетъ какъ будто построеннымъ вчера. Всѣ домики не старые нѣмецкіе, а на новый ладъ. По этимъ улицамъ уже, конечно, никогда бы не прошли Германъ и Доротея, а тѣмъ менѣе какое-либо зданіе напомнитъ времена Лютера.

По пріѣздѣ сюда, Вяземцевы остались довольны своимъ избраннымъ на лѣто мѣстопребываніемъ. Киссингенъ понравился и мужу, и женѣ. Генералъ нашелъ, что всякія воды, всякое любезное мѣсто именно должно быть такимъ: спокойнымъ, нарядливымъ, опрятнымъ.

— Вотъ ужъ тутъ, Вава, навѣрное нигдѣ нѣтъ клоповъ! — объявилъ генералъ торжествуя.

— Что это, Пьеръ! — отозвалась Вяземпева. — Какъ тебѣ на умъ подобное приходитъ… Путевыя впечатлѣнія и мысли русскаго генерала? Хоть записывать за тобой.

Однако, Вава была тоже довольна. Она сразу замѣтила ту удручающую тоску, которая здѣсь пеленой легла на все. Здѣсь всякій человѣкъ съ сердцемъ и съ разумомъ, если только онъ здоровъ, долженъ умереть отъ тоски. И не умретъ только совершенно умирающій, тотъ, который лѣчится съ чувствомъ утопающаго, хватающагося за соломенку.

«Да, именно въ такое мѣсто и надо было пріѣхать. Это судьба» — радовалась Вава.

Вяземцевы наняли одинъ изъ самыхъ красивыхъ и просторныхъ домиковъ, съ садомъ, совсѣмъ на нѣмецкій ладъ. Онъ былъ не вычищенъ, а, казалось, вылизанъ языкомъ и поражалъ глазъ нелѣпо разсаженными цвѣтами. Вяземцевы тотчасъ же переѣхали изъ гостиницы, а на слѣдующій день генералъ уже поднялся въ семь часовъ утра и отправился пить свою первую кружку къ источнику «Ракоцци».

«Вотъ такъ молодые или, вѣрнѣе сказать, вотъ такъ молодой! — иронизировалъ генералъ надъ самимъ собой. — Въ апрѣлѣ вѣнчался, а въ іюлѣ воды пьешь».

Между тѣмъ Вава занялась своимъ дѣломъ. Потребовавъ мѣстный «Листокъ», гдѣ печатались фамиліи всѣхъ пріѣзжихъ, сна взяла карандашъ въ руки и выписала всѣ имена, которыя что-либо говорили ей. Тутъ были представители изъ французской аристократіи, были и англичане, и было, конечно, больше всего русскихъ, фамиліи которыхъ были, разумѣется, всѣ перевраны.

Вдобавокъ, было много русскихъ съ удивительными опредѣленіями, громко звучащими. Было два статсъ-рата и была, одна госпожа фонъ-Ергровъ, гофъ-ретинъ, т. е. надворная совѣтница Егорова, былъ и одинъ гехеймратъ, вообще русскихъ «ратевъ» оказалось много. Одинъ «гофратъ фонъ-Сидоровъ» жилъ даже рядомъ съ домомъ, нанятымъ Вяземцевыми.

Однако, просмотрѣвъ нѣсколько листковъ, Вава стала сумрачна и озабочена, но затѣмъ черезъ полчаса, проведенныхъ задумчиво, она послала дѣвушку справиться, когда открываются воды и начинается съѣздъ, и нѣтъ ли еще листковъ болѣе раннихъ.

Конечно, оказалось, что въ колекціи не хватало трехъ первыхъ. Когда они были розысканы и поданы, и когда Вава пробѣжала ихъ глазами, то снова ей попались разные русскіе раты. Но, наконецъ, вдругъ она улыбнулась и глаза ея блеснули. Она отбросила листокъ въ сторону, встала и вышла, на балконъ съ сіяющимъ выраженіемъ лица: «онъ» былъ уже тутъ!

Въ листкѣ не стояло, что «онъ» съ нею или съ женой, стояло — съ семействомъ. Но Вава, конечно, знала, что это «она» съ своей дѣвочкой, такъ какъ у Колицына не было ни матери, ни сестеръ, ни какихъ-либо близкихъ. Вава еще въ маѣ, до свадьбы своей, справлялась и узнала, что «она» долго упрямилась и не хотѣла ѣхать за-границу лѣчиться, предпочитая русскія воды, но, затѣмъ, уступила настояніямъ Колицына, и они выѣхали въ іюнѣ въ Германію.

— Теперь главный вопросъ, — думала Вава, — какъ? Встрѣтиться нечаянно, удивиться и ахнуть, или просто послать по его адресу и попросить къ себѣ? Играть или нѣтъ? Конечно, играть съ перваго шага.

И Вава, все всегда обдумывавшая въ малѣйшихъ подробностяхъ, никогда не дѣйствовавшая на обумъ, даже и въ пустякахъ, положила себѣ день и даже сутки на то, чтобы обсудить со всѣхъ сторонъ, какъ встрѣтиться съ Колицынымъ.

— Вѣдь это какъ въ романѣ, — думалось ей: — первая глава очень много значитъ. Она или оставляетъ читателя попрежнему въ той комнатѣ и на томъ стулѣ, на которомъ онъ сидитъ, или же сразу переноситъ въ иной міръ, уноситъ, Богъ, вѣсть куда, и не только горница, а и городъ, въ которомъ онъ сидитъ съ книгой, проваливается и исчезаетъ гдѣ-то въ преисподней. Да, надо обдумать первую главу нашего романа! Увы! Я не вѣрно выражаюсь. Не «нашего», а пока еще только «моего» романа. Онъ еще не герой этого романа. Да и будетъ ли?

И въ разсѣянности отъ мыслей, Вава глядѣла съ балкона внизъ, гдѣ шла по тротуару пожилая пара подъ-ручку: благодушный туземецъ съ своей, какъ бы полусонной, супругой. И Вава удивила ихъ своимъ взглядомъ, гордымъ и высоковѣрнымъ, и тѣмъ, что сказала вслухъ какое-то странное слово, будто брошенное имъ.

Разумѣется, она была мысленно за тысячу верстъ не только отъ этихъ нѣмцевъ, но даже отъ Киссингена, а произнесенное слово было русское:

— Будетъ!

Вава вспомнила свое объясненіе съ княземъ Владиміромъ въ Москвѣ, на балѣ Бреховыхъ, его смущеніе, волненіе… Затѣмъ, его отъѣздъ, если не въ Каиръ, какъ «погрозился» онъ, то куда-то далеко, въ Сицилію или Турцію.

Съ того дня, что Вава имѣла свое роковое объясненіе съ Колицынымъ, они не видались. Князь уѣхалъ изъ Москвы, не простясь съ ней, и Вава объяснила эту манифестацію въ свою пользу. Затѣмъ, послѣ отъѣзда князя, она усиленно занялась своимъ планомъ замужества. Вскорѣ генералъ былъ уже въ сѣтяхъ и помолвка была объявлена Великимъ постомъ.

Генералъ, разъ рѣшившись на такой отчаянный шагъ, какъ женитьба, хотѣлъ спѣшить и вѣнчаться на красной горкѣ. Князь Завадовскій тоже, разъ рѣшившись, былъ того же мнѣнія, но Вава оттягивала свадьбу, будто выжидала…

Колицынъ вернулся въ Москву за три недѣли до свадьбы, но нигдѣ не показывался. Въ обществѣ даже не знали навѣрное, вернулся ли онъ. Вава же знала это черезъ Глашу, знавшую все объ Колицынѣ черезъ его камердинера, друга ея жениха.

Когда молодые Вяземцевы тотчасъ послѣ вѣнца выѣхали въ деревню провести медовый мѣсяцъ, князь уже былъ съ своей подругой въ Германіи, выѣхавъ за три дня до свадьбы Вава. Наканунѣ его отъѣзда была свадьба Глаши. Вава была посаженой матерью и очутилась въ приходской церкви среди полузнакомаго многочисленнаго общества лакеевъ и горничныхъ большого свѣта. И здѣсь въ церкви узнала она отъ камердинера князя, что онъ хвораетъ, похудѣлъ и завтра выѣзжаетъ на нѣмецкія воды, а куда — неизвѣстно…

И вотъ теперь, спустя мѣсяца полтора, они очутились вмѣстѣ въ Кисснигенѣ… случайно, потому лишь, что у генерала оказался, по счастью, катарръ желудка.

— Все ладится пока, — думала теперь Вяземцева и прибавляла: — а если онъ вдругъ уѣдетъ?! Бѣжитъ! Или отъ страха, или на-смѣхъ. Тогда отложется?! Ce qui est retardé… Нѣтъ, пословица не права…. Est souvent perdu. Теперь или… Богъ вѣсть когда.

IV.

На другой день утромъ вся интернаціональная публика, окружавшая колодцы съ минеральной водой и бродившая взадъ и впередъ по большой аллеѣ не ради удовольствія, а ради усвоенія выпитаго стакана, была заинтригована. И вся эта разнородная, на одинъ ладъ скучающая, хотя и интернаціональная, публика какъ будто немножко оживилась. Гуляющіе останавливались, внутренно ахали или добродушно улыбались, если это были старики и старушки. Нѣкоторые, не окончивъ аллею, возвращались назадъ, догнать, опередить и опять взглянуть…

И здоровые и больные были пріятно удивлены появленіемъ женской фигуры. Это была вновь прибывшая. Какой національности — было еще неизвѣстно. Но что она сдѣлала бы честь всякой націи — въ этомъ не было ни малѣйшаго сомнѣнія.

Высокая, стройная, элегантная, полная отъ прически головы до башмаковъ и внѣшностью, и въ движеніяхъ того, что выражается словомъ — «distinction». Очевидно не звѣзда полусвѣта, не сомнительная аристократка и не поддѣльная баронесса изъ Парижа или Берлина. И всѣ рѣшили тотчасъ, что эта красавица, конечно, судя по волосамъ и голубымъ глазамъ — нѣмка, шведка, но не англичанка.

Бѣлокурая красавица была въ утреннемъ, простомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ затѣйливомъ туалетѣ: бѣлое съ голубымъ, какъ и подобало бѣлокурой. Все было бѣлое съ голубымъ, даже шляпка и зонтикъ. Даже маленькая болонка бѣжала около нея съ голубой ленточкой на шеѣ. Въ густой аллеѣ были просвѣты, и иногда прорвавшіеся сквозь вѣтви солнечные лучи ярко, какъ электрическій свѣтъ на сценѣ, падали на нее. И освѣщенная такъ, на мгновеніе, она была эфектна и: красива, какъ сказочная фея.

Не прошло четверти часа, какъ многіе уже старались узнать, кто вновь прибывшая, и вскорѣ черезъ правительственнаго комиссара, начальника водъ, было узнано, что красавица — русская «generalin» и «gräfin von»… Но фамилія, увы! была, такъ передана, а при переходѣ изъ устъ въ уста еще подверглась такой метаморфозѣ, что ее и выговорить была трудно. Передаваемая черезъ полчаса около павильона Ракоцци, фамилія эта достигла и до слуха генерала Вяземцева. Молодой человѣкъ, русскій, знакомый генералу по Петербургу, передалъ Вяземцеву, что всѣ толкуютъ о томъ, что появилась въ Киссингенѣ вновь пріѣзжая красавица, ихъ соотечественница. Только имя очень странное, какъ будто даже не русское — графиня Зельцвенцова.

— Красавица? угрюмо переспросилъ генералъ.

— Всѣ говорятъ… Я еще не видѣлъ.

— Ужъ коли изъ Россіи, такъ, стало быть, полька. Зальцвенцова? По-русски ничего не выходитъ. По-польски, можетъ-быть, что-нибудь и выйдетъ. Вѣдь у нихъ не въ столовой, а самую столовую ѣсть можно. Сказывается: сала или зала ядальня!

Генералъ, конечно, совершенно не подозрѣвалъ, что дѣла идетъ объ его женѣ. Но это вскорѣ же объяснилось.

Молодой человѣкъ — кавалергардъ, пріѣхавшій въ Киссингенъ по милости Дононовъ, Контановъ и Кюба, тотчасъ же разспросилъ многихъ и бросился бѣжать вдоль аллеи по указанію. Онъ тотчасъ нашелъ голубое съ бѣлымъ, забѣжалъ впередъ, ахнулъ, потому что дѣйствительно нѣмцы оказались правы, а затѣмъ вернулся и объявилъ генералу, что видѣлъ красавицу-польку.

— Дѣйствительно прелестна! прибавилъ онъ.

И, описывая наружность, онъ прибавилъ, что даже собачка прелестна.

— Бѣлое съ голубымъ? пробурчалъ Вяземцевъ. — И собачка тоже бѣлая съ голубой ленточкой?

— Съ голубой ленточкой, генералъ. Полная гармонія, усмѣхнулся офицеръ.

— И графиня… Какъ вы сказали?.. Какъ?..

Молодой человѣкъ развелъ руками. Перевранная фамилія выскочила у него изъ головы.

— Ветзетнецова… Я ужъ не помню. Зетвен…

— Зетвенцова! Зетвенцова! два раза повторилъ генералъ. — Теперь понимаю… Это меня, стало быть, наизнанку нѣмцы вывернули.

Взявъ подъ руку молодого человѣка, генералъ, самодовольно улыбаясь, двинулся по аллеѣ.

— Вотъ она! воскликнулъ молодой человѣкъ.

— Такъ. Вижу. Кажись, дурна? Ей-ей!

— Что вы, генералъ? Красавица!

— Я вамъ говорю! Отсюда вижу! Это такъ кажется! Рожа! серьезно говорилъ Вяземцевъ.

— Вы шутите! Погодите! Увидите, будете поражены, радоваться будете. Эдакая женщина поддержитъ честь всѣхъ русскихъ женщинъ. Польки, все-таки, русскія подданныя, славянки! восторженно говорилъ молодой человѣкъ.

Вяземцевъ, самоводольно улыбаясь, почти торжествуя, шелъ прямо на подвигавшуюся имъ навстрѣчу молодую женщину. За нѣсколько шаговъ она улыбалась, и кавалергардъ изумленно взглянулъ на генерала, который опирался на его руку. Онъ не успѣлъ еще ничего сообразить, какъ они встрѣтились съ красавицей и генералъ заступилъ ей дорогу.

— Ваше сіятельство, г-жа графиня Зветзенцова, польская аристократка, честь имѣю вамъ пожелать добраго утра.

Вава, удивляясь, поглядѣла на мужа.

— И честь имѣю вамъ представить ротмистра кавалергардскаго полка Самойлова, сына моего большого друга! Прошу любить да жаловать! А онъ тебя, Вавочка, уже жалуетъ: бѣгалъ за тобой и справлялся, что за вновь прибывшая красавица. И теперь въ неописуемомъ восторгѣ…

При словахъ «сынъ моего друга» Вава, сначала слегка кивнувшая головой, протянула руку офицеру.

Самойловъ, пріятно сконфуженный тѣмъ, что супругъ красавицы уже заявилъ о томъ, что онъ бѣгалъ за ней и восторгался ею, понемножку оправился. Они двинулись втроемъ, разговаривая о томъ, какъ въ Европѣ на водахъ всегда даютъ русскимъ всякіе титулы и неизмѣнно настолько перевираютъ фамиліи, что, прочитавши, свою собственную не узнаешь.

Генералъ, пройдя еще нѣсколько шаговъ, остановился и вымолвилъ:

— Честь имѣю вамъ кланяться! Иванъ, графиня Звен… ужъ не знаю какъ, и вамъ, ротмистръ! Можете прогуливаться, а мнѣ еще полстакана надо полакать.

Вяземцевъ направился обратно къ источнику, а Вава и Самойловъ двинулись далѣе.

Едва остались они наединѣ, какъ молодой человѣкъ какъ-то поневолѣ оживился, на лицѣ перемѣнилось выраженіе. Черезъ нѣсколько же мгновеній онъ уже слегка волновался.

Произошло это по очень простой причинѣ. Два-три раза успѣлъ онъ глянуть прямо въ глаза красавицѣ Вяземцевой. Въ первый разъ онъ поглядѣлъ почтительно, подобострастно восторженнымъ взглядомъ, какъ бы говоря:

«Я восхищаюсь тобой!»

Второй разъ онъ взглянулъ уже нѣсколько смѣлѣе и глядѣлъ въ ея красивые глаза, по выраженію: «dans les blancs des yeux», нѣсколько дерзко, на секунду дольше, чѣмъ позволяло приличіе. Въ третій разъ онъ уже почти вызывающе — нѣсколько секундъ не спускалъ глазъ съ ея глазъ.

Случилось это не потому, чтобы кавалергардъ Самойловъ былъ дурно воспитанъ или нахалъ отъ природы, случилось оно потому, что онъ увидѣлъ и понялъ нѣчто, что его теперь и взволновало. Эта красавица, въ глаза которой онъ безцеремонно взглянулъ извѣстнымъ образомъ три раза, отвѣтила ему глазами, что за ней ухаживать можно, что она — молоденькая жена пожилого генерала, только-что за него вышла замужъ, но, конечно, не съ тѣмъ, чтобы свято чтить супружескія обязанности.

Самойлову пришло на умъ двустишіе изъ пародіи на «Евгенія Онѣгина», ходившей въ рукописи у нихъ въ полку:

Хоть я другому отдана,

Ему вѣкъ буду невѣрна.

Всякій молодой человѣкъ, которому случалось не разъ ухаживать за замужними женщинами большого свѣта, конечно, пріобрѣтаетъ чутье, помогающее при первомъ же знакомствѣ тотчасъ выяснить вопросъ: способна ли женщина обмануть своего мужа или нѣтъ?

Самойловъ, вполнѣ свѣтскій молодой человѣкъ, имѣвшій большой успѣхъ въ петербургскомъ обществѣ, уже произведшій двухъ-трехъ мужей въ Менелаи, теперь тотчасъ же понялъ, что г-жа Вяземцева смотритъ такъ, что недогадливый догадается. Или она хочетъ завладѣть имъ во что бы то ни стало, боясь, что ей будетъ скучно въ Киссингенѣ, пока мужъ будетъ тянуть Ракоцци, или она вообще изъ отважныхъ?

«Она — московская барышня, разсуждалъ Самойловъ: — а онѣ, говорятъ, двухъ сортовъ: или такія, что только бы имъ въ сестры милосердія или въ монахини итти, или же прямо бой-барышни. Говорятъ, что Москва полна особыхъ, самодѣльныхъ Ингушей. Вотъ и эта, кажется, такая же тихоня или Ингушъ. Даже кажется, что въ ней такіе черти водятся, какихъ я еще не видалъ. Ну, что же, и слава тебѣ Господи! Здѣсь тоска смертельная… Я съ этими всѣми чертенятами постараюсь поскорѣй подружиться».

Прогулявшись по аллеѣ съ полчаса, сама Вава, конечно, при молчаливомъ участіи Самойлова, такъ распорядилась, что Вяземцевъ, выпивъ свой послѣдній стаканъ, не могъ, несмотря ни на какія старанія, найти жену съ сыномъ своего друга.

Пройдя два раза взадъ и впередъ, Вяземцевъ встрѣтилъ всѣхъ тѣхъ, кого уже встрѣчалъ, а жены и кавалергарда не было. Онъ двинулся домой, убѣжденный, что жена уже ждетъ его съ завтракомъ. Но Вяземцевъ ошибся. Нѣмка-горничная юбъяснила, что Frau Gräfin Bezventzoff не возвращалась еще.

— Да какого черта — Gräfin? Was für Teufel! — выговорилъ Вяземцевъ, знавшій только нѣсколько словъ по-нѣмецки. — Я вамъ говорю: zum Teufel!

Горничная изумилась.

— Нихтъ грефинъ! Съ какого это черта! Понимаешь ли ты, саврасая баварка! — заговорилъ Вяземцевъ ей въ лицо и такъ внушительно и убѣдительно, что нѣмка была убѣждена, что слова нѣмецкія, только странно произносимыя.

— Generalin! Поняла ты, савраска! Генералинъ Вяземщева. Ну, повтори, кувшинное рыло!

Нѣмка ничего не понимала.

— Ah, mein Gott! Verstehen Sie, nicht Gräfin — Generalin!

Горничная догадалась, наконецъ.

— Понимаю! Не говорить, что ваша супруга графиня, а генеральша?

— Ну, да! Да и потомъ Вя-зем-це-за! А не Безвѣнцова. Тьфу, батюшки! — прибавилъ генералъ самъ себѣ. — Вышло ужъ, наконецъ, Безвѣнцовъ. А это послѣ недавняго вѣнчанія даже какъ-то звучитъ скверно.

Однако, когда Вяземцевъ уже рѣшился садиться за завтракъ, Вава появилась веселая, довольная и со страннымъ выраженіемъ въ лицѣ: «себѣ на умѣ»!

Возвращаясь домой съ прогулки, гдѣ она цѣлый часъ кокетничала съ офицеромъ, Вава думала и даже повторяла, вслухъ.

— Какое счастье! Какое сумасшедшее счастье. Не будь такого Самойлова — il faudrait l’inventer! Теперь все… Все есть… И все на мѣстѣ. И какой этотъ Самойловъ подходящій… Это курьезъ. По рецепту моему мнѣ доставлены. Allons courage, madame la générale.

V.

Разумѣется, Вава объяснила мужу за завтракомъ, что она крайне рада новому знакомому. Будетъ съ кѣмъ поболтать, будетъ кому ее провожать въ прогулкахъ, а иначе можно въ Киссингенѣ отъ тоски съ ума сойти.

— А главное не то… — сказала она. — Главное… понимаешь?..

Вава собиралась въ Киссингенѣ ежедневно рано вставать и дѣлать прогулки верхомъ. Генералъ еще до пріѣзда предложилъ женѣ ежедневно сопровождать ее, такъ какъ самъ все еще любилъ верховую ѣзду. Вава, конечно, согласилась. Теперь же она объявила, что раза три въ недѣлю она готова, ради мужа кататься верхомъ при заходѣ солнца, но раза три будетъ дѣлать большія прогулки раннимъ утромъ, въ сопровожденіи Самойлова: такъ будетъ полезнѣе. Тогда какъ въ вечернихъ прогулкахъ кромѣ утомленія — ничего.

Тотчасъ было рѣшено мужемъ и женой, что завтра объявятъ Самойлову его новую должность: быть кавалеромъ г-жи Вяземцевой въ ея экскурсіяхъ, утреннихъ и далекихъ.

— А вдругъ скажетъ, что не можетъ. Лѣчится, какъ и я? — сказалъ Вяземцевъ.

— Вздоръ какой, Пьеръ! Я ужъ знаю, что говорю. Неужели ты думаешь, я даромъ по этому солнцу гуляла съ нимъ сейчасъ битый часъ и любезничала. Если бы ты видѣлъ, какъ я кокетничала! Ты ахнулъ бы! Битый часъ и armée jusqu’au dents. Все въ ходъ пустила! И завтра, когда я предложу ему быть моимъ берейторомъ, онъ будетъ въ восторгѣ.

Наступило молчаніе. Вава, глядѣвшая въ свою чашку чая: пристально, точь-въ-точь какъ смотрятъ въ кофейную гущу гадалки, стараясь разглядѣть тамъ будущность и судьбу человѣка, наконецъ, подняла глаза на мужа. Ей показалось, что генералъ сталъ суровѣе.

— Ба! выговорила она и разсмѣялась. — Ужъ ты не ревнуешь ли? Скоро!

— Пустяки какіе! отозвался Вяземцевъ, но лицо его осталось суровымъ.

— Скажи, Бога ради, заговорила Вава: — неужели, въ самомъ дѣлѣ, ты ревнивъ отъ природы? Неужели ты способенъ начать тотчасъ же послѣ свадьбы ревновать меня ко всѣмъ молодымъ людямъ, которые будутъ за мной ухаживать? Тогда наша жизнь будетъ каторгой. Тогда мнѣ надо будетъ или изображать какую-нибудь игуменью, или даромъ мучить себя. Это будетъ ужасно! Неужели у тебя есть этотъ порокъ людей, лишенныхъ здраваго смысла? Вѣдь кто ревнивъ, тотъ… немного toqué.

— Нѣ-ѣтъ — протянулъ Вяземцевъ.

— Пойми, Pierre, что ревность прежде всего — придурь, затѣмъ есть оскорбленіе жены. Скажи мнѣ, какъ бы ты отнесся къ человѣку, который будетъ обожать женщину и въ то же время безъ повода подозрѣвать ее въ клептоманіи? Тебѣ покажется это дикимъ, а между тѣмъ ревнующій мужъ подозрѣваетъ жену въ худшемъ, нежели воровство. Ревнуя, унижаешь жену, ставишь наравнѣ съ тварями. Такъ, стало быть, отнынѣ ты будешь мысленно почитать меня тварью? d’est très agréable!

Лицо Вяземцева просвѣтлѣло сразу. Онъ всталъ со своего мѣста, обогнулъ столикъ, взялъ обѣ руки жены и началъ цѣловать ихъ.

— Прости меня, Вава! Это такъ въ первый разъ. Глупость какая-то… Это, должно быть, отъ Ракоцци, что ли? Обѣщаюсь тебѣ отнынѣ никогда тебя не ревновать ни къ кому. Собственными глазами увижу, патетически и театрально выговорилъ Вяземцевъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь: — собственными глазами… что ты цѣлуешься съ кѣмъ-нибудь, и скажу себѣ, несмотря на іюль или ноябрь, что, должно быть, Пасха и что ты христосуешься. Поняла ты?

Вава провела своей маленькой ручкой по гладкому и пухлому лицу мужа и прибавила тихо:

— Embrasse moi!

Генералъ исполнилъ это тотчасъ же съ умиленіемъ на. лицѣ.

— Впрочемъ, что касается Самойлова, то я тебя предупреждаю. Онъ тотчасъ же, скоропостижно и безъ памяти, влюбится въ меня. Будетъ безумно влюбленъ. Такъ что ты готовься увидать всякіе курьезы. Я даже думаю, что въ этомъ буду я лишь наполовину виновата. Здѣсь Киссингенъ! Нѣмцы! Воды! Тоска, разлитая во всѣхъ и повсюду. И не тоска, а, какъ говорилъ въ Москвѣ мой преподаватель литературы, «тощища», да къ тому же еще «зеленая». Поэтому ты поймешь, что въ этой обстановкѣ молодые люди, охваченные кругомъ этой зеленой тощищей, поневолѣ должны влюбляться. Въ кого бы то ни было! До смерти! Хоть до самоубійства или, по крайней мѣрѣ, до малюсенькаго покушеньица на свою жизнь.

Вяземцевъ ничего не отвѣтилъ и они продолжали завтракать молча. Наливъ себѣ вторую чашку чая, Вава размѣшивала сахаръ ложечкой и, снова опустивъ глаза, также пристально, не сморгнувъ, глядѣла въ чашку, будто читая въ ней свою судьбу, по крайней мѣрѣ… киссингенскую. Она не замѣтила, что Вяземцевъ взялъ со стола мѣстную газетку съ. именами пріѣзжихъ иностранцевъ. Ее привелъ въ себя голосъ мужа.

— Батюшки! Колицынъ здѣсь! Князь Владиміръ.

— Что ты? — удивилась Вава.

— Да, вотъ, вотъ! Напечатано: князь Колицынъ.

— Помилуй, Пьеръ, подумаешь — Колицынъ одинъ на свѣтѣ? Ихъ такая пропасть.

— Изъ Москвы, Вавочка.

— Да вѣдь и въ Москвѣ мы знаемъ четырехъ.

— Ахъ, Боже мой! — разсердился почти Вяземцевъ. — Ну, читай! Князь Владиміръ Колицынъ изъ Москвы. Вотъ только загвоздка: съ семействомъ!

— Ну, что же такое! — отозвалась Вава. — Ему не хотѣлось ставить здѣсь среди нѣмцевъ ее и ребенка въ фальшивое положеніе.

— Такъ-то такъ, но, все-таки, тутъ русскихъ много, не хорошо! Стало быть, она фюрстинъ на часъ! Не годно это! Какъ же они будутъ встрѣчаться со своими соотечественниками? Что жъ онъ и русскихъ, даже насъ москвичей, будетъ, представлять княгинѣ Колицыной-Карасевой?

— По всей вѣроятности, она не будетъ никуда показываться и вообще они вмѣстѣ выходить не будутъ. Сегодня мы же ихъ не видали.

— Те-те-те! — выговорилъ вдругъ Вяземцевъ. — Вотъ что! Онъ это и есть! Видѣлъ я… Стою, тяну мой стаканъ и уперся глазами въ аллейку, и вижу идутъ господинъ, барыня и дѣвочка маленькая… Тяну да и говорю себѣ: что такое? — Знакомое лицо! — Ну, вотъ такъ и есть! Это былъ онъ! Только надо сказать, какъ онъ меня завидѣлъ, такъ и юркнулъ куда-то и пропалъ. Вся фамилія, вся эта mit Familien въ кусты исчезла. А, кстати, вотъ что, Вавочка: объясни ты этому кувшинному рылу, нашей этой Гретхенъ, или какъ тамъ ее зовутъ… Картошкенъ.

— Каролинхенъ…

— Ну, Каролинхенъ или Картошкенъ, — это все равно. Объясни ты этой дурафьѣ, чтобы она не звала тебя графиней, а меня графомъ. Есть дураки соотечественники, которые вообразятъ, что мы сами себя здѣсь такъ пожаловали. Я этому кувшинному рылу сегодня же на лѣстницѣ объяснялъ сто разъ, что не говори, молъ, ты, чучело, «грефинъ», а говори «генералинъ», но, такъ какъ я объяснялся на нѣмецко-живодеркинскомъ языкѣ, то она нѣмецкую-то рѣчь поняла, а живодеркинскую не сообразила. Такъ ты, пожалуйста, ей объясни.

— Хорошо! — сухо отозвалась Вава.

И черезъ мгновеніе прибавила.

— Pierre!

И Вава вопросительно посмотрѣла мужу въ глаза нѣсколько какъ бы сердито.

— Pierre! — повторила она.

— Слышу, слышу, матушка!

— А твое обѣщаніе?

— Какое?

— Ты ужъ и забылъ! Ты мнѣ далъ слово и даже не разъ: разъ десять его давалъ. Вотъ это и плохо, что десять разъ давалъ, стало быть, десять разъ не сдержалъ.

— Ахъ! — вспомнилъ Вяземцевъ. — Да вѣдь мы же вдвоемъ.

— Все равно, это привычка. Если ты со мной глазъ на глазъ будешь продолжать изъясняться такимъ языкомъ, то непремѣнно и при другихъ будешь продолжать. Отчего же прежде я никогда не замѣчала этого? — И только, когда ты сталъ моимъ мужемъ, появилась эта рѣчь.

Генералъ поднялся съ мѣста и, цѣлуя руку жены, поклялся ей, что впредь будетъ наблюдать за собой.

Но, такъ какъ это дѣлалось даже не въ десятый разъ, и, въ сотый, то Вава знала, что клятва ни къ чему не подведетъ.

VI.

«А если онъ, прочтя листокъ и найдя насъ, уѣдетъ? — думала Вава все чаще. — Да, надо спѣшить. Надо сжечь корабли, что-есть его корабли… А свои я сожгла давно, еще идя вѣнчаться»

На слѣдующій день утромъ Вава собралась къ колодцамъ и на бульваръ вмѣстѣ съ мужемъ, но когда генералъ сталъ не спѣша тянуть свой первый полустаканъ, Вава не стала дожидаться и пошла бродить.

Двинувшись отъ колодцевъ черезъ минутъ десять, генералъ бродилъ съ полчаса, приглядываясь повсюду, но жены и слѣда не было. Встрѣтивъ Самойлова, генералъ былъ увѣренъ, что молодой человѣкъ видѣлъ его жену, но оказалось, что и Самойловъ ее не встрѣчалъ.

Между тѣмъ Вава, обойдя весь бульваръ и прилегающіе къ нему скверы, остановилась, стала что-то соображать, а затѣмъ разспросила прохожаго крестьянина о названіяхъ выходящихъ къ бульвару улицъ.

Кончилось тѣмъ, что она сѣла на скамейкѣ среди чащи при входѣ на бульваръ и, развернувъ, французскій романъ, углубилась въ чтеніе, — по крайней мѣрѣ повидимому. Въ дѣйствительности она не читала, а думала и соображала. Часто и даже очень часто она озиралась кругомъ, какъ бы приглядываясь ко всѣмъ прохожимъ, въ особенности къ тѣмъ, которые были получше одѣты или походили на пріѣзжихъ больныхъ.

Мѣсто, выбранное Вяземцевой, было удобно для наблюденія еще и въ томъ отношеніи, что она видѣла въ просвѣтъ главную аллею, а на ней и мужа, и Самойлова, тогда какъ имъ было невозможно догадаться, гдѣ сидѣла она.

Вава пробыла часа два на этой скамьѣ и, угрюмая, не въ духѣ, вышла на аллею и къ колодцамъ, а затѣмъ вернулась домой вмѣстѣ съ мужемъ.

На другой день было то же самое. Вава была опять на своемъ наблюдательномъ посту. На этотъ разъ, послѣ часа молчаливаго и спокойнаго пребыванія съ развернутой книгой на колѣняхъ, молодая женщина была застигнута врасплохъ искавшимъ ее повсюду офицеромъ. Завидя его, она взяла книгу и яко бы углубилась въ чтеніе.

«Надѣюсь, догадается»! подумала она.

Самойловъ, найдя Вяземцеву, быстро и смѣло приблизился къ ней. На лицѣ его была написана искренняя радость. Онъ вообразилъ себѣ, что это уединенное мѣсто было выбрано сю именно ради якобы случайнаго tête-à-tête съ нимъ.

Но офицеръ жестоко ошибся. Когда онъ приблизился и раскланялся, Вава протянула ему руку, глянула разсѣянно и тотчасъ же снова опустила глаза въ книгу. Ея лицо, жестъ и взглядъ ясно сказали: «Я желаю быть одна и читать!»

— Я вижу вы поглощены… — началъ онъ.

— О, да! — отозвалась Вава, пристальнѣе приглядываясь къ страницѣ, какъ бы боясь отъ его вопроса потерять смыслъ читаемаго.

— Въ такомъ случаѣ я не хочу вамъ мѣшать! — снова раскланялся офицеръ.

— A ce soir, — отвѣтила Вава, кивнувъ головой и улыбаясь будто благодарной улыбкой.

«Чертъ знаетъ, что такое! Совершенно нельзя понять! — думалъ Самойловъ удаляясь. — Какая муха ее укусила?»

И затѣмъ, въ качествѣ молодого человѣка и въ качествѣ гвардейца-офицера, онъ тотчасъ же разрѣшилъ себѣ задачу:

«Неужели она пришла на свиданіе съ кѣмъ-нибудь и я ей помѣшалъ?»

Но, какъ порядочный человѣкъ, онъ поспѣшилъ прибавить къ этому:

«Какой вздоръ! Просто любитъ читать по утрамъ. И выбрала себѣ одинокое мѣстечко въ чащѣ».

Однако, офицеръ все-таки рѣшилъ сѣсть такимъ образомъ, чтобы наблюдать. Онъ тотчасъ же нашелъ лавочку среди кустовъ, откуда, не будучи виденъ Вяземцевой, онъ, вставая ежеминутно, могъ сквозь чащу наблюдать за ней.

Разъ десять или двѣнадцать всталъ и сѣлъ Самойловъ, играя роль шпіона. Но онъ видѣлъ только одно, что тоже показалось ему загадочнымъ. Вяземцева, едва только онъ удалился, бросила книгу къ себѣ на колѣни и сидѣла, не читая, задумавшись и озираясь. Стало быть, не чтенію ея онъ могъ помѣшать. А чему же?

«Думанію? Странно!» подумалъ онъ.

На другой день произошло буквально то же. Вава точно такъ же явилась съ мужемъ, такъ же покинула его, такъ же усѣлась на той же скамейкѣ съ той же книжкой, которую не читала. И точно такъ же рѣшился смѣлый Самойловъ снова подойти къ ней.

Онъ якобы удивился, найдя ее на томъ же мѣстѣ, и довольно искусно изобразилъ удивленіе. И на этотъ разъ воспослѣдовало то же самое, но голосъ и лицо Вяземцевой сказали.

«Не мѣшайте мнѣ читать! Это скучно».

И опять-таки Самойловъ сѣлъ на своемъ пунктѣ наблюденія и въ продолженіе цѣлаго часа ничего не видѣлъ особеннаго. Точно такъ же сидѣла Вяземцева, не читая, и, очевидно, размышляла о чемъ-то, потому что сидѣла серьезная и не двигаясь. И затѣмъ такъ же вышла она въ аллею, чтобы вмѣстѣ съ мужемъ вернуться домой. Но на этотъ разъ она запоздала: генералъ уже отправился домой одинъ.

И то же самое буквально повторилось и на слѣдующій день.

«Странная женщина! думалъ Самойловъ. — Ходитъ въ садъ и паркъ, чтобы сидѣть и ничего не дѣлать. У дома ихъ садъ довольно большой и она бы могла и дома отлично заниматься тѣмъ же ничегонедѣланіемъ. А все-таки, прибавилъ онъ, — такъ и сдается, что она сидитъ на этой скамейкѣ, будто солдатъ на часахъ».

На четвертый день Вяземцева не пошла къ курзалу и не сидѣла на своей скамейкѣ среди чащи. Зато въ этотъ день утромъ она призвала нѣмку-горничную и долго съ ней разговаривала о всякихъ пустякахъ.

Каролинхенъ — добродушно-глуповатая и очень некрасивая нѣмка, съ большимъ мясистымъ носомъ, за который генералъ именно и прозвалъ ее Картошкенъ, была очень довольна фамильярностью генеральши, которую она все-таки продолжала величать Frau Gräfin.

Въ бесѣдѣ, продолжавшейся очень долго, Вяземцева нечаянно вспомнила и объяснила Каролинхенъ, что проситъ справить ей маленькую коммиссію. Такъ, пустяки… Надо было пойти по адресу, который Вяземцева дала ей, и узнать отъ прислуги или отъ хозяйки дома, или отъ привратника, — выходитъ ли гулять русское семейство, живущее въ домѣ? Ходитъ ли оно пить воды? И въ которомъ часу? Но, однако, все это надо сохранить въ секретѣ.

И долго Вава объясняла глуповатой Каролинхенъ это послѣднее обстоятельство — соблюденіе секрета. И она убѣдилась, наконецъ, что, несмотря на свою несообразительность, горничная такъ хорошо поняла, что, пожалуй, способна исполнить порученіе еще тоньше и хитрѣе, чѣмъ иная умная.

Такъ, дѣйствительно, и оказалось. Въ сумерки Каролинхенъ, обождавъ выхода изъ комнаты генерала, тихонько приблизилась къ своей «фрау грефинъ» и объяснила ей все кратко, сжато и толково.

Ея отвѣтъ былъ, что русское семейство — мужъ, жена и ребенокъ — всякій день пьютъ воды, но выходятъ не позднѣе семи часовъ утра, а когда набирается вся публика въ садъ и къ источникамъ, они уже давно дома. Затѣмъ въ сумерки, послѣ обѣда, они снова гуляютъ, но на старомъ дальнемъ бульварѣ, или же отправляются въ экипажѣ за городъ.

Вава наградила горничную, и хотя Каролинхенъ была на седьмомъ небѣ отъ двухъ гульденовъ, сама дама-иностранка показалась нѣмкѣ еще счастливѣе ея самой.

Въ тотъ же день, по настоянію Вава, генералъ обратился къ Самойлову съ просьбой сопутствовать женѣ верхомъ. Самойловъ оказался въ восторгѣ отъ предложенія и обѣщалъ тотчасъ же заняться, — узнать, гдѣ и какъ нанять хорошихъ лошадей.

VII.

На слѣдующій же день, къ великому удивленію генерала, оказалось, что его супруга поднялась за два часа до него самого, одѣлась и исчезла. Когда генералъ проснулся и, накинувъ халатъ, вышелъ изъ своей спальни, чтобы итти будить жену, то ее нигдѣ не оказалось. Безпорядокъ въ ея спальнѣ, свидѣтельствовалъ о сложномъ, сейчасъ завершенномъ туалетѣ.

— Господи! подумалъ генералъ, оглядывая спальню жены. — Иной подумаетъ, тутъ отъ пожара спасались. Анъ нѣтъ!.. Тутъ дама одѣвалась. Однако, молодецъ Вава, совсѣмъ ужъ не по-московскому стала жить. Вѣдь семь часовъ только…

Однако, черезъ полчаса, придя къ колодцу и затѣмъ пройдя аллею вдоль и поперекъ, генералъ нигдѣ не нашелъ своей супруги.

«Опять пропала! подумалъ онъ. — Опять въ какомъ-нибудь закоулкѣ романъ свой читаетъ».

И Вяземцевъ началъ свое обычное занятіе, т. е. тянулъ Ракоцци по полустакану черезъ каждые полчаса и затѣмъ тихо двигался, стараясь выбрать мѣсто, гдѣ было больше тѣни. Онъ шагалъ бережно, правильно для пущаго и легчайшаго усвоенія проглатываемыхъ минеральныхъ атомовъ.

Между тѣмъ въ тѣ минуты, когда Вяземцевъ еще спалъ и ему снилось, что онъ сидитъ верхомъ и выговариваетъ эскадронному командиру за то, что въ эскадронѣ равненіе отвратительно, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствуетъ, что пыль въ глаза пускаетъ, что этотъ эскадронный командиръ въ тысячу разъ больше смыслитъ въ обученіи солдатъ, чѣмъ онъ самъ.

Пока генералъ былъ занятъ этимъ сновидѣніемъ, его жена уже не хуже любого кавалериста сдѣлала съемку мѣстности между курзаломъ и одними изъ входныхъ воротъ. Она стала медленно здѣсь гулять, не теряя изъ глазъ эти ворота, хотя и держала книгу передъ собой.

Не прошло и десяти минутъ, какъ въ воротахъ появились: мужчина въ лѣтнемъ синеватомъ complet, дама невысокаго роста, одѣтая очень просто, а передъ ними ребенокъ. Когда они были въ ста шагахъ отъ Вава, она уже знала, кто это, и знала, что планъ ея вполнѣ удался.

Опустивъ глаза въ книгу, которую она держала передъ своимъ лицомъ, Вава двинулась по дорожкѣ прямо навстрѣчу къ вошедшимъ, и не только опустила голову настолько, что лица ея не было видно, но еще закрыла себя зонтикомъ отъ идущихъ навстрѣчу къ ней.

Когда они были уже отъ нея шагахъ въ пяти, она приподняла зонтикъ и опустила книзу, какъ бы для того, чтобы разойтись съ тѣми, кто попался навстрѣчу. И тотчасъ же она громко вскрикнула, какъ только можетъ вскрикнуть свѣтская женщина въ случаѣ крайняго, неожиданнаго изумленія.

Встрѣча эта была такъ неожиданна, такъ внезапна, что мадамъ Вяземцева, не закрывая зонтика, опустила его на землю, опустила и книгу. Собственно, и то и другое оказалось какъ бы въ безпомощно опущенныхъ рукахъ. Къ ней вполнѣ относилось теперь выраженіе: «даже руки опустились».

Мужчина, т. е. князь Владиміръ Алексѣевичъ Колицынъ, сильно смущенный, хотѣлъ поклониться, двинулъ-было рукой, но затѣмъ, не тронувъ шляпы, опустилъ руку. Потомъ снова быстрѣе схватился онъ за шляпу, раскланялся и собирался быстро пройти мимо. Но Вава уже заступила дорогу и ему, и дамѣ.

— Какими судьбами! Вы? Въ Киссингенѣ? вскликнула она.

— Je vous demande bien pardon… — началъ князь, краснѣя до висковъ, и смолкъ совершенно, не зная, что говорить, что дѣлать.

— Я была увѣрена, что вы въ Россіи… Какъ я рада… Вѣдь мы сто лѣтъ не видались… Вѣдь я уже, вы знаете, благовѣрная генерала Петра Ивановича… Вы, конечно, знаете?

И, не давъ времени князю отвѣтить, Вава взглянула на молодую женщину, улыбнулась милой улыбкой, какая только была у нея всегда въ запасѣ, и какъ-то наклонила голову. Она и кланялась, и не кланялась въ то же время.

— Если все это… такъ случилось, — вымолвила она смущенно и обращаясь къ князю, — то я васъ прошу… Мы здѣсь на чужбинѣ и, наконецъ, мы — друзья давнишніе, я васъ прошу познакомить меня съ…

И Вава окончательно не нашлась, какъ выразиться. Она отлично знала имя, отчество и фамилію этой дамы, но знала тоже, что не должна была бы этого знать. А какъ назвать ее? Вава слишкомъ глубоко чувствовала все, что было маломальски пошло; чтобы сказать теперь: «съ вашей подругой, съ вашей спутницей, съ вашей дамой». Даже послѣднее выраженіе казалось ей невозможнымъ. Но когда она запнулась и ждала — наступило молчаніе. Князь не двигался, волновался и стоялъ совершенно растерявшись.

— Ну, такъ мы сами…

И Вава обернулась къ совершенно переконфуженной молодой женщинѣ, румяной и будто готовой расплакаться отъ смущенія.

— Вы меня знаете, навѣрное… Догадались. И я васъ знаю, конечно.

И, протянувъ руку, Вава сильно, дружески-просто пожала ея руку и прибавила:

— Познакомимтесь безъ церемоній и порусски… Поцѣлуемтесь!

И обѣ женщины поцѣловались, при чемъ высокая Вава, должна была нагнуться къ маленькой Настасьѣ Семеновнѣ. Когда она обернулась къ князю и поглядѣла въ его лицо, та увидѣла, что онъ сіяетъ, что онъ торжествуетъ, что все случившееся тронуло его до глубины души. Онъ благодарнымъ взоромъ взглянулъ въ лицо Вавы.

— Пойдемте, сядемъ здѣсь! Поговоримъ. Вы еще успѣете нагуляться. Какъ я рада! — заговорила Вава.

Черезъ мгновеніе они уже сидѣли на скамьѣ рядомъ и Вава разговаривала съ княземъ, разспрашивая его и о Москвѣ, и о его путешествіи, и о жизни въ Киссингенѣ. Князь отвѣчалъ сначала сдержанно, но тотчасъ оживился. Вава объявила, что скучаетъ здѣсь страшно, но знакомиться ни съ кѣмъ не хочетъ. Но онъ и… «моя новая знакомая» для Вава — находка. Этотъ случай, совершенно неожиданный, она объясняетъ по-своему: «Это, право, судьба!» И для нея это отрадный случай.

— Мы здѣсь не въ Москвѣ! Да, наконецъ, я теперь замужняя женщина! сказала Вава, но быстро спохватилась и прибавила. — Я свободна дѣлать многое, что запрещено молодымъ дѣвушкамъ. Поэтому мы съ вами подружимся. Я давно знаю и люблю князя, и кто дорогъ ему, конечно, долженъ нравиться и мнѣ. Мы будемъ съ вами пріятельницами. Такъ вѣдь? нагнулась она къ молодой женщинѣ.

Разумѣется, Карасева съ перваго момента встрѣчи, а въ особенности послѣ нежданнаго знакомства, была настолько смущена и сконфужена, что, не будучи глупой, все еще не могла вполнѣ прійти въ себя. Князь взглядывалъ на нее, какъ бы ободряя, но — тщетно: Настя только моргала усиленно…

Но Вава яко бы не замѣчала ея смущенія, начала разспрашивать ее и тотчасъ отвѣчала за нее, такъ что выходило, будто онѣ разговариваютъ. Однако, Настя все-таки шевелила губами или кивала головой и даже раза три разсмѣялась… и закрыла ротъ рукой.

Смѣхъ этотъ не нравился князю. Ему показалось, что Настя никогда такъ не смѣялась прежде. Вообще, она казалась ему почему-то глупѣе обыкновеннаго… Отъ смущенія, вѣроятно… Или же около этой блестящей женщины всякая покажется — ничѣмъ?

Зато къ своей дѣвочкѣ Настя храбро раза три отнеслась вслухъ и выговорила довольно громко, твердо и… грубовато:

— Манечка, не шали!

Между тѣмъ Манечка — невѣдомо, какъ это случилось — уже сидѣла на колѣняхъ Вава и, обласканная, уже храбро, гораздо храбрѣе матери, глядѣла въ красивое лицо незнакомки. Трехлѣтній ребенокъ понималъ, что передъ нимъ чрезвычайно красивое лицо, и ему было пріятно смотрѣть на него.

На этотъ разъ Колицынъ и его спутница не достигли до колодцевъ и, просидѣвъ здѣсь часа полтора, отправились прямо домой.

Во все время этой долгой бесѣды о всякихъ пустякахъ Вава была проста, мила, искренна, естественна. Такъ просто, безхитростно, съ милой фамильярностью болтала она, какъ было бы только подстать такой же другой Настѣ. Вслѣдствіе этого, наконецъ, и Настя разомкнула уста и стала разсуждать и, несмотря на ожиданіе Вава, не сказала ни одной глупости, ни одной пошлости.

Не только слова, звука тривіальнаго Вава не дождалась отъ этой Насти. Когда она овладѣла собой вполнѣ, то оказалась кроткая, вполнѣ приличная и далеко не глупая дѣвушка — не приказчица изъ магазина, а дочь мелкаго чиновника, воспитанная дома и не вкусившая отъ древа познаній, пріобрѣтаемыхъ въ пансіонахъ или институтахъ. И прежде всего она не только не вкусила, но, очевидно, никогда не видала, что такое умѣнье «не ударить лицомъ въ грязь», т.-е. кривляться и жеманиться, чтобы изобразить благовоспитанную дѣвицу, — такую, которая хочетъ сказать: «Вы, пожалуйста, объ себѣ не воображайте. Я ничѣмъ не хуже васъ, хотя и не свѣтская». Но вмѣсто этого, она, конечно, всегда заставляла мысленно восклицать. «Господи, что за горничная!»

Вава надѣялась крѣпко, что именно такое убѣжденіе вынесетъ она изъ знакомства и — ошиблась.

Разставшись, Колицынъ и Вава весело обѣщали другъ другу увидаться завтра же и на томъ же мѣстѣ, во что бы то ни стало, даже въ дождь. И за весь этотъ день Вава была рада и въ духѣ, но — въ то же время изрѣдка глубокая задумчивость нападала на нее и она мысленно разсуждала:

«Да, на всякаго мудреца, говоритъ пословица, довольно простоты! Вотъ объ этомъ-то я и не подумала! А это-то и тлавное. А сбили меня съ толку перчатки… Или я только въ большихъ магазинахъ бывала и видѣла только настоящихъ вульгарныхъ кривлякъ, или же она случайно попала въ приказчицы? Да, этого я не ожидала… Простая, кроткая, его обожаетъ, боготворитъ… А отъ страстнаго боготворенія и каменный идолъ встрепенется и оживетъ… И она тихая… Ему съ нею тихо, и эту тишь онъ принимаетъ за счастье».

VIII.

На утро Вава была на условленномъ мѣстѣ ровно въ семь часовъ и нашла на скамейкѣ одного князя съ дѣвочкой.

— А гдѣ же? удивилась Вава. — Я не знаю, pardon, какъ имя и отчество?

— Настасья Семеновна, отвѣтилъ Колицынъ. — Ей немного нездоровится…

— А-а… — странно отозвалась Вава. — Такъ, такъ… Она не хочетъ со мной быть знакома.

— Quelle idée! воскликнулъ князь, но по голосу его было слышно, что Вава на половину права.

— Жаль. Она мнѣ крайне нравится. Милая, простая… Непосредственная натура. Она не знаетъ, что такое paraître, знаетъ только être… А это огромное достоинство въ женщинѣ. Скажите, почему я ей не понравилась?

— Божусь вамъ, княжна, что это не такъ… Ей нездоровится.

— Княжна? улыбнулась Вава, но отчасти грустно.

— Pardon! спохватился князь, почему-то смутясь. — Это давнишняя и большая привычка.

— Увы! Я уже не княжна, — шепнула она какъ бы себѣ самой.

— Вы говорите: увы.

— Да. Почему же такъ не выразиться. Да и не вамъ этотъ вопросъ дѣлать. Впрочемъ я счастлива. Мужъ со мной добръ. Я его уважаю… Онъ… Онъ прямой и честный человѣкъ. Но оставимъ этотъ пошлый разговоръ. Скажите мнѣ, дайте слово, что Настасья Семеновна ничего не имѣетъ противъ меня.

— Божусь вамъ… Наконецъ… — началъ князь и — запнулся. Взглянувъ на дѣвочку, онъ перевелъ разговоръ на французскій языкъ. Ежели хотите знать правду, то она просто васъ дичится, сказалъ онъ.

— О, тогда не бѣда. Это обойдется… Она не въ постели?

— Нѣтъ.

— Въ такомъ случаѣ идемте.

— Куда? удивился князь.

— Къ вамъ. Къ ней въ гости! улыбнулась Вава.

Колицынъ оторопѣлъ и не зналъ, что сказать.

— Tranchons! серьезно заговорила Вава. — Я замужняя женщина и меня не можетъ компрометировать многое, что невозможно, считается невозможнымъ для молодой дѣвушки. Затѣмъ, я вижу ясно… Я предвижу… Съ тѣхъ поръ, что я знаю ее, видѣла, могу имѣть объ ней свое мнѣніе, я вижу или предвижу, что вы… что вскорѣ… Однимъ словомъ, я понимаю, что я познакомилась вчера съ будущей княгиней Колицыной. Вѣдь такъ?

Князь опустилъ голову и молчалъ.

— Скажите. Вѣдь, все-таки, мы друзья… Я васъ считаю моимъ лучшимъ другомъ. Лучшимъ свѣтскимъ другомъ! Вы можете и даже должны быть со мной искренни. Должны. Да!

Вава смолкла на мгновеніе и заговорила вновь нѣсколько взволнованнымъ голосомъ.

— Должны. Да… Потому, что вы у меня въ долгу. Я когда-то необдуманно исповѣдалась передъ вами, какъ Татьяна передъ Онѣгинымъ. Но вы были настолько мягкосерды, что не прочли мнѣ морали. Теперь же все кончено. «Я другому отдана». Мы съ вами друзья… И я желала бы теперь участвовать въ устроеніи вашего счастья… Скажите же искренно: вѣдь я отгадала, что вскорѣ Настасья Семеновна будетъ вашей женой…

— Да… Это можетъ быть, глухо отозвался Колицынъ. — Но когда?.. Богъ вѣсть когда.

— Нѣтъ. Скоро. Теперь противъ васъ будетъ двѣ женщины: и она, и я.

— Вы ошибаетесь, она этого не хочетъ.

— Не добивается, но хочетъ, конечно. Не можетъ не хотѣть, хотя бы ради вотъ…

И Вава показала глазами на дѣвочку, которая снова сидѣла у нея на колѣняхъ и, ласкаясь, снова приглядывалась внимательно къ красивому лицу дамы.

Черезъ четверть часа, по настоянію Вавы, Колицынъ уже велъ ее къ себѣ и улыбаясь шутилъ:

— Она такъ и ахнетъ. Она такъ сконфузится, что, пожалуй, убѣжитъ заднимъ ходомъ или въ окно, какъ Подколесинъ.

— Не безпокойтесь. Черезъ два-три дня мы будемъ съ ней настоящіе друзья и обѣ въ-союзѣ противъ васъ и вашей распущенности, вашей обломовщины даже въ самыхъ серьезныхъ вопросахъ жизни. Но я за это берусь и скажу вамъ тоже изъ «Женитьбы» словами Кочкарева: «Я васъ такъ женю, что даже не услышите».

Разумѣется, найдя Настасью Семеновну дома, Вава съумѣла взяться за дѣло такъ, что черезъ полчаса добрая Настя уже говорила не конфузясь. Вяземцева убѣдила князя итти въ курзалъ и оставить ихъ однѣхъ.

— Вы насъ стѣсняете, — сказала она. — Безъ васъ мы скорѣе столкуемся и сойдемся. Уходите.

И это была правда, потому что Колицынъ стѣснялъ Вава, не давая ей вполнѣ разыгрывать ту роль, которую она вела съ искусствомъ и знаніемъ талантливой актрисы.

Когда Колицынъ ушелъ, Вава развернулась.

Болтая о всякой всячинѣ, Вава разспросила Настю, часто ли ѣздятъ они кататься за городъ и куда. Оказалось, что любимой прогулкой князя была мельница въ окрестностяхъ Киссингена, извѣстная своимъ мѣстоположеніемъ. Вава удивилась и объяснила, что тоже была тамъ не разъ.

Черезъ часъ Настя, провожая за калитку свою гостью, уже болтала безъ принужденія и на обѣщаніе Вава побывать завтра опять отвѣчала:

— Спасибо вамъ. Только, право, смотрите… Узнаетъ генералъ… Что тогда?

— О! бѣда! бѣда! — смѣялась Вава въ отвѣтъ. — Я его боюсь, какъ огня… отъ спички.

— Да вѣдь и спичка тоже… — начала Настя и не съумѣла кончить и выразить свою мысль.

— Правда. Опасно. — отвѣтила Вава за нее. — Даже отъ искры бываетъ пожаръ… Но только — горючаго, — размѣялась она и скрылась за изгородью и зеленью.

Настя не поняла словъ. Она вернулась въ домъ и думала, соображая и вспоминая все:

«А все-таки она мнѣ не по-душѣ!»

Дома Вава нашла генерала уже за завтракомъ и объяснила, что сдѣлала огромную прогулку вокругъ всего Киссингена. Вяземцевъ замѣтилъ, что гулять одной, даже и въ такомъ благодушномъ мѣстѣ, все-таки опасно… Затѣмъ генералъ объяснилъ, что Самойловъ все устроилъ и что сегодня же вечеромъ, въ семь часовъ, онъ будетъ у подъѣзда съ лошадьми. Для Вава найдена лошадь вполнѣ надежная.

— Браво! Это очень мило! — воскликнула Вава.

Дѣйствительно, въ семь часовъ Вава уже въ амазонкѣ, которая, однако, къ ней не шла, садилась верхомъ, а затѣмъ въ сопровожденіи Самойлова и берейтора двинулась. Вяземцевъ стоялъ на балконѣ и повторялъ:

— Все-таки, пожалуйста, осторожнѣе.

— Отвѣчаю вамъ за Варвару Александровну головой! — крикнулъ Самойловъ, веселый и довольный.

— Что мнѣ въ ней! — проворчалъ генералъ и, когда верховые завернули за уголъ, вошелъ въ комнаты и прибавилъ: — А все-таки ей съ нимъ веселѣе, чѣмъ со мной… ѣздить?.. Да. Да и вообще… объяснила мнѣ, что будетъ ѣздить съ нимъ по утрамъ, когда мнѣ нельзя. А теперь рѣшила ѣздить послѣ обѣда, когда и я свободенъ. Да. Стало быть, мужъ не кавалеръ.

Между тѣмъ, Вава при выѣздѣ изъ города заявила, что хочетъ ѣхать на мельницу, которая верстахъ въ пяти отъ города и, говорятъ, славится своимъ красивымъ мѣстоположеніемъ. Самойловъ предложилъ ѣхать въ какое-то мѣстечко, первое по живописности, но Вава упорно стояла на своемъ.

«Ну, однако, упряма же ты!», подумалъ офицеръ.

Берейторъ, котораго онъ разспросилъ, объяснилъ, что надо ѣхать гораздо правѣе, по другой дорогѣ. Когда всадники, обогнувъ городокъ, выѣхали на большое шоссе, Вава заявила, что терпѣть не можетъ имѣть за собой глухонѣмого товарища по прогулкѣ и никогда въ Россіи этого не дѣлала.

— Знать, что этотъ человѣкъ катается по обязанности и посылаетъ васъ à tous les diables — скучно, на нервы дѣйствуетъ. Нельзя ли отъ него отдѣлаться.

Самойловъ, видимо довольный предложеніемъ, тотчасъ же распорядился. Нѣмецъ былъ сначала удивленъ, потомъ видимо оскорбленъ и на формальный приказъ возвращаться въ городъ холодно раскланялся и только глаза его были презрительно насмѣшливы и сказали Самойлову:

«Отлично понимаю, зачѣмъ вамъ нужна прогулка верхомъ. Это не мое дѣло, а дѣло ея мужа».

Вава ѣздила верхомъ хорошо, взявъ много уроковъ въ одномъ московскомъ манежѣ, и любила ѣздить быстро. Черезъ полчаса всадники были уже въ хорошенькомъ мѣстечкѣ, гдѣ протекала запруженная рѣчка и шумѣло маленькое колесо.

«Эта ли? — думала Вава. — А ежели это другая мельница. Ихъ тутъ вѣрно много».

Но, оглянувшись, она улыбнулась и подумала:

«Эта самая. Вонъ и дубъ со скворешницей, про который она говорила».

Вава пожелала, отдавъ лошадей какому-нибудь крестьянину прогуляться пѣшкомъ и посидѣть на травѣ.

— Немножко отдохнуть, — сказала она. — Ну, вонъ хоть, тамъ, на лужайкѣ, за этимъ дубомъ. In’s grüne!

И когда молодой малый въ блузѣ, разысканный Самойловымъ, принялъ его лошадь, онъ помогъ Вава тоже спрыгнуть со своей. Молодой человѣкъ, казалось, становился все довольнѣе. Хотя при быстрой ѣздѣ и мудрено ему было любезничать, а ей милостиво отвѣчать и кокетничать, но между обоими какъ будто уже начинали устанавливаться отношенія… особыя, тонкія, неуловимыя для опредѣленія. Будто поединокъ, въ которомъ одинъ играетъ роль нападающаго, а другой или другая слабо обороняется и даетъ понять, что на долго силъ, не хватитъ.

Усѣвшись на лужайкѣ около кустовъ черемухи, Вава сняла свою шляпу, поправила волосы и, немножко лохматая, румяная отъ ѣзды и освѣщенная лучами уже заходящаго солнца, была чрезвычайно красива. Самойловъ поневолѣ залюбовался ею.

Разговоръ случайно перешелъ на то, что въ большомъ свѣтѣ не бываетъ тѣхъ драмъ любви, какія сплошь и рядомъ встрѣчаются въ среднемъ классѣ и даже въ простомъ быту. Эта говорилъ Самойловъ. Вава противорѣчила и объясняла, что «форма» въ свѣтѣ иная, но «сущность» та же. По внѣшности эти драмы тише, но сами по себѣ онѣ бываютъ еща бурнѣе.

— Помните княгиню Запольскую, которая нечаянно упала изъ лодки и утонула! — сказала Вава. — Ну-съ, она была мой близкій другъ. И я знаю… Даю вамъ честное слово, что это было самоубійство. Я знала объ немъ заранѣе, за недѣлю, умоляла ее…

— Неужели? — изумился Самойловъ. — Несчастная любовь…

Но Вава, давно оглядывавшая окрестность, почти не переставая, несмотря на оживленный разговоръ, вдругъ запнулась на полусловѣ.

На шоссе, изъ-за группъ деревьевъ, показалась коляска, а въ ней мужчина, женщина и ребенокъ между ними. Вава не спускала глазъ съ пріѣзжихъ. Самойловъ что-то говорилъ но она почти не слушала… Коляска остановилась у мельницы, пріѣзжіе вышли и двинулись пѣшкомъ къ той же лужайкѣ, гдѣ сидѣли они.

Офицеръ хотѣлъ тоже пристальнѣе разглядѣть прибывшихъ, но въ секунду забылъ объ нихъ… Его спутница сразу такъ измѣнилась, такъ заговорила о суетѣ и безсмысліи жизни, такъ мило печально глядѣла на него, что онъ сразу забылъ весь міръ, а видѣлъ только ея прелестное лицо, ея красивые задумчивые глаза… Она говорила едва слышно, и онъ, самъ того не замѣтивъ, началъ, отвѣчая ей, тоже почти шептать.

Прибывшіе, конечно, вышли прямо на сидящихъ, но Вава еще ранѣе искусно передвинулась и сѣла къ нимъ спиной. И она заговорила теперь такъ, какъ если бы повѣряла что-либо своему кавалеру и была поглощена тѣмъ, что высказывала, и тѣмъ, что слышала отъ него…

Пріѣхавшіе князь Колицынъ и Настя почти наткнулись на сидящихъ.

Князь первый увидѣлъ и узналъ Вава. Онъ остановился сразу и простоялъ мгновеніе, какъ истуканъ, видимо, пораженный тѣмъ, что представилось его глазамъ. Затѣмъ, онъ заговорилъ съ Настей громко… Вава должна была слышать его и узнать по голосу, но она не слыхала, она была, очевидно, слишкомъ поглощена тѣмъ, что говорила сама… Что шептала? Да, она страстно шептала… Молодой человѣкъ, сидя къ князю лицомъ, глянулъ на него вскользь… Но и онъ положительно глядѣлъ не видя… Онъ жадно прислушивался къ шепоту своей дамы.

Князь вдругъ быстро повернулся и направился назадъ къ мельницѣ и къ экипажу. Онъ не зналъ, конечно, что какъ бы игралъ роль дирижера музыкантовъ.

Едва онъ удалился, какъ Вава перестала шептать и говорила съ внезапной радостью въ глазахъ.

— Ну, довольно плакаться о судьбѣ обиженныхъ на землѣ. Вы счастливы. Я еще счастливѣе васъ потому, что у меня жизнь опредѣлилась и такъ еще, какъ я того пожелала сама. Allons! А cheval, mon capitaine!

Самойловъ ахнулъ мысленно и подумалъ: «чертъ знаетъ, что такое!» Вава занялась надѣваніемъ шляпки и они двинулись лишь тогда, когда коляска снова исчезла за деревьями.

Будучи уже верхомъ, при помощи принесеннаго стула, Вава собрала поводья и разсмѣялась звонко.

— Что вы? — удивился Самойловъ.

— С-est un tic!.. Или идіосинкразія! Вы не знаете, г. ротмистръ, что это слово значитъ? Я вамъ объясню… Я люблю чувствовать поводья въ рукахъ… Это удивительно пріятное ощущеніе… Знать, что руководишь, ведешь… Направо! Налѣво! Шибче! Тише! Стой!

И Вава, глядя на опушку лѣса, гдѣ скрылась коляска, снова разсмѣялась веселымъ, даже счастливымъ смѣхомъ.

Когда жена вернулась домой и генералъ спросилъ у нея, довольна ли она своей прогулкой, то Вава отвѣчала самодовольно:

— Еще бы! Однимъ камушкомъ двухъ воробьевъ убила… то-есть подшибла пока…

— Какъ такъ? — удивился Вяземцевъ.

— Весело поболтала съ умнымъ малымъ и сдѣлала моціонъ. Полезное съ пріятнымъ…

— Да-а… — протянулъ генералъ. — А я думалъ… Иное что…

— Иное?! Ты всегда разыщешь… midi à quatorze heures!..

IX.

Два дня Вава не выходила изъ дому подъ предлогомъ головной боли… Но она была не спокойна. Казалось, она нетерпѣливо ждетъ чего-то и волнуется.

«Это она его не пускаетъ сюда. Изъ ревности. А если онъ самъ? И если вдругъ уѣдетъ, — думалось ей. И она тотчасъ же отвѣчала себѣ, самодовольно улыбаясь. — Нѣтъ, теперь не уѣдетъ! Ахъ, мужчины! Вы, право, ларчики дѣдушки Крылова. Повидимому, васъ никакъ никакимъ ключемъ не откроешь, если не знаешь секрета… А въ сущности нѣтъ никакого секрета и ларчикъ просто… даже глупо открывается. Да, мужъ тебѣ ни по чемъ… Это уже прошло… Да это же законъ, законный супругъ… А вотъ другой, не законный, такой, какимъ бы и ты могъ быть, еслибъ захотѣлъ… Ему ты не уступишь, взбѣсишься…»

На третій день Вяземцеву доложила таинственно та же Каролинхенъ, что явился «Ein Fürst», фамилію котораго она, забыла. Нѣмка сознавала какой это гость, — не то, что вотъ капитанъ или генералъ.

Вяземцевъ подумалъ и послалъ горничную доложить о князѣ генеральшѣ, а про него сказать, что онъ вышелъ. Зная, что Вава и Колицынъ были всегда друзьями, онъ рѣшилъ, что они рады будутъ, давно не видавшись, побесѣдовать наединѣ безъ него. Каролинхень доложила барынѣ также таинственно и торжественно.

Вава обрадовалась, приказала просить и сказала вслухъ по-русски:

— Наконецъ-то…

Но когда она, поправивъ прическу передъ туалетомъ, вышла въ гостиную, то остановилась въ недоумѣніи и крайнемъ изумленіи. Предъ ней стоялъ московскій «князюлинька», то-есть юный искатель невѣстъ съ чистоганомъ — князь Агаринъ.

Вава, быстро оправившись отъ сюрприза, усадила гостя и узнала нѣчто, снова поразившее ее еще болѣе. «Князюленька» былъ въ Киссингенѣ съ женой, belle-soenr и тестемъ.

Оказалось, что вскорѣ послѣ свадьбы и отъѣзда Вава; была объявлена его свадьба и тотчасъ же сыграна… Онъ женился на младшей Бреховой, «Шарикѣ», и такъ какъ старшая, «Левретка», продолжала хворать, то всѣ они, новая семья, двинулись на воды и попали въ Киссингенъ, изъ котораго поѣдутъ въ Крейцнахъ.

Князь попросилъ позволенія явиться на другой же день съ молодой женой.

Вава слушала, глядѣла и изумлялась. Она готова была усомниться, что передъ ней «князюленька». Лицо было то же, съ сѣрыми глазами, курносое, съ пушкомъ канареечнаго цвѣта вмѣсто усовъ. Но только лицо было то же; все остальное было не прежній князь, а другой… Онъ сидѣлъ выпрямись и говорилъ медленно, мѣрно и какъ-то непреложно, будто не говорилъ, а изрекалъ или читалъ приговоры по «Указу Его Императорскаго Величества». Если онъ говорилъ, что завтра будетъ хорошая погода, то сдавалось, что онъ уже послалъ предписаніе въ Небесную канцелярію, чтобы тамъ этимъ занялись и распорядились… Во всей фигурѣ князя отъ «князюленьки» не оставалось ничего. Онъ даже ростомъ казался выше и въ плечахъ шире, и если въ послѣднемъ случаѣ могла ввести въ обманъ вата хорошо сшитаго и дорогого платья, то ростъ явился уже не отъ каблуковъ. Очевидно, что какая-то нравственная сила вытянула его. Прежняя любезность его, похожая на ласковость бродячихъ и пристающихъ собакъ, теперь замѣнилась вѣжливостью «malgré» — по неволѣ… Однимъ словомъ, князь Агаринъ былъ настолько полонъ чувствомъ собственнаго достоинства, что Вава, разговаривая съ нимъ, кусала себѣ губы, чтобы не расхохотаться. Она объявила князю, что позоветъ мужа, и быстро прошла въ его комнату.

При видѣ жены и выраженія ея лица, Вяземцевъ оторопѣлъ, сообразивъ, что случился какой-то скандалъ.

— Иди, иди, Пьеръ, — заговорила Вава, закрываясь платкомъ отъ неудержимаго смѣха, который могъ быть услышанъ и въ гостиной.

— Что такое?

— Иди, ступай… Онъ хочетъ тебя видѣть…

— Князь Владиміръ…

— Да, да, князь, князь. Иди!

Вяземцевъ, недоумѣвая, вышелъ и, разумѣется, тоже остановился въ недоумѣніи, не найдя Колицына, а увидя что-то полузнакомое.

«Ахъ, князюленька!» — чуть было не сорвалось у Вяземцева, но онъ сдержался и воскликнулъ:

— Князь, какими судьбами!

«И что такое съ нимъ? — думалъ генералъ, приглядываясь. — Точно будто обиженъ или остервенился и пришелъ на дуэль вызывать».

Когда Агаринъ вторично объяснилъ Вяземцеву, что онъ въ Киссингенѣ съ молодой женой и кто она, генералъ, не стѣсняясь, расхохотался.

— Вотъ отлично! Вотъ люблю. Молодцемъ! Въ одинъ мѣсяцъ и посватались, и женились, — сказалъ онъ, чтобы какъ-нибудь объяснить свой невольный смѣхъ.

Агаринъ, посидѣвъ съ четверть часа, собрался уходить, такъ какъ въ гостиную явился Самойловъ. Едва оба они были названы, какъ князь, не подавшій офицеру руки, а лишь холодно-вѣжливо поклонившійся, медленно и мѣрно вышелъ изъ комнаты, точно проглотивъ аршинъ.

— Какой это князь Агаринъ? — спросилъ тотчасъ Самойловъ, нѣсколько недоумѣвая, такъ какъ высокомѣріе этого очень юнаго князя ему, старинному дворянину, гвардейцу и родственнику петербургской аристократіи, конечно, не понравилось.

Вяземцевъ улыбнулся и хотѣлъ отвѣчать, но Вава предупредила мужа и выговорила совершенно серьезно:

— Это извѣстный князь Агаринъ, который въ… Берлинѣ… Ахъ, pardon, въ Мадридѣ всѣмъ посольствомъ вертитъ, хотя еще только первымъ секретаремъ.

— А-а… — протянулъ Самойловъ. — Но все-таки…

— На-дняхъ онъ будетъ назначенъ совѣтникомъ посольства въ Вѣну! прервала его Вава.

— Ба! въ его годы? воскликнулъ офицеръ.

— Да. Что же? Замѣчательно умный человѣкъ и талантливый дипломатъ… Да, наконецъ, подумайте, получивъ въ шестнадцать лѣтъ отъ отца полуразоренное состояніе тысячъ въ двѣсти, онъ теперь чрезъ шесть лѣтъ сдѣлалъ изъ него — милліонъ.

— Ба-тю-шки! вскрикнулъ Самойловъ. — Да. Это другое дѣло…

— Онъ сейчасъ пріѣхалъ сюда прямо отъ Бисмарка. Его секретно посылало къ старику желѣзному канцлеру наше правительство, чтобы узнать…

— Матушка! воскликнулъ Вяземцевъ. — Да что же ты до второго пришествія будешь эдакъ врать…

Вава, наконецъ, разсмѣялась. Самойловъ таращилъ глаза на мужа и на жену.

— Она балуется, морочитъ васъ…

И генералъ объяснилъ петербургскому офицеру, что въ Москвѣ не переводится извѣстнаго рода товаръ, поставляемый и самой Москвой и провинціей…

— Это, сударь мой, искатели ни мѣста, должности, дѣла какого, занятій… А искатели дарового куска хлѣба. Или искатели прогонныхъ денегъ на весь свой земной путь…

Когда генералъ объяснилъ подробно Самойлову, какая метаморфоза произошла съ ласковымъ и глуповатымъ «князюленькой», вслѣдствіе его брака съ богачкой Бреховой, то и офицеръ началъ невольно хохотать.

— Да это еще что! — говорилъ генералъ. — Его обязанности извѣстно какія, немудреныя!.. Зачѣмъ, то-ись, его Бреховъ купилъ для дочки… Такъ и въ этомъ, голубчикъ мой, въ наши времена, сплошь и рядомъ обманъ. Такая молодежь теперь развелась, что, какъ бы вамъ сказать… unmöglich!..

Самойловъ фыркнулъ, вскользь глянувъ на Вава.

— Пьеръ… сухо выговорила она.

— Что жъ, я правду говорю… Это называютъ нынче доктора… ни вы растяни, ни я. Такая болѣзнь… Скороговоркой — неврастенія.

— Плохой каламбуръ, Пьеръ.

— Супругъ-то съ этой болѣзнью — по названію видно, что… онъ стало выходитъ — собака на сѣнѣ.

Самойловъ расхохотался, но Вава разсердилась и вымолвила серьезно:

— Такъ я уйду. Пьеръ…

— Ну, не сердись, Вавочка. Не буду… Такъ вотъ видите, какой этотъ субъектъ-князекъ… Да и понятно. Я его оправдываю. Былъ онъ съ рожденія безъ штановъ, сшилъ ихъ вчера на женинъ счетъ, вздѣлъ на себя и пошелъ гоголемъ. Тепло ему въ нихъ съ непривычки, вальяжно, ну, вотъ онъ и ожилъ и охорашивается. И Богъ съ нимъ, если онъ при этомъ Брехова и дѣвочку не надулъ. Если онъ möglich!..

Вава съ серьезнымъ и холоднымъ лицомъ поднялась съ мѣста и двинулась изъ комнаты.

— Вавочка! Не буду… Ей-Богу! — закричалъ Вяземцевъ ей вслѣдъ, но она, не обращая никакого вниманія, вышла вонъ.

Генералъ «разошелся», что съ нимъ иногда бывало, и уже какъ бы не въ состояніи былъ удержаться. Вава, уйдя въ свою спальню, долго слышала громкій басистый голосъ мужа и искренній хохотъ Самойлова. Когда Вяземцеву случалось «разойтись», то онъ отличался дѣйствительнымъ комизмомъ, хотя грубоватымъ.

X.

На этотъ разъ юмористическое настроеніе генерала необошлось ему даромъ. Едва Самойловъ ушелъ, какъ Вава явилась въ гостиную раздраженная и стала выговаривать мужу, что онъ не только ставитъ ее въ глупое положеніе, но даже унижаетъ, позволяя себѣ въ ея присутствіи и при чужихъ людяхъ казарменныя остроты.

Вяземцевъ обидѣлся на послѣднее опредѣленіе.

— Казарма, матушка, не кабакъ, отозвался онъ насупясь.

— Еслибъ ты прежде, какъ еще не былъ моимъ женихомъ, позволилъ бы себѣ при мнѣ подобную манеру шутить…

— Христосъ съ тобой! Развѣ я могъ при княжнѣ Завадовской, дѣвицѣ, разсказывать, или…

— Если бы ты позволилъ себѣ такія шутки, раздражительно перебила Вава, — даже приличныя, но такія грубыя и вульгарныя, то, конечно, я никогда бы не рѣшилась итти за тебя замужъ.

— Вотъ какъ?! — окрысился Вяземцевъ, видимо обиженный.

— Да, такъ! Если бы я знала напередъ…

— Ахъ, матушка! — раздражился вдругъ генералъ. — Если бы да кабы… Была бы кобыла, кабы была не меринъ.

— Très joli! — язвительно улыбнулась Вава.

— Да… Еслибъ ты знала?.. Ну, а я? Можетъ и я, еслибъ зналъ кой-что…Еслибъ предвидѣлъ, къ примѣру, что тебя мнѣ укажутъ всячески беречь, то предпочелъ бы, можетъ, остаться холостымъ… Шубы, я слыхалъ, на сбереженіе отдаютъ, а чтобы дѣвицъ давали или выдавали на сбереженіе мужьямъ… Да это… это… На это никакой песъ не согласится и ослушается.

— Encore mieux! Продолжайте, отвѣтила Вава и сама думала: — «да, видно самой придется итти. Это она его не пускаетъ. Боится».

Послѣ наступившаго молчанія Вяэемцевъ вздохнулъ и заговорилъ спокойнѣе и добродушнѣе.

— Э-эх-ма, давно ли мы вѣнчались, давно ли меня, раба Божьяго, на цукундеръ взяли, давно ли изъяли изъ-подъ Всемилостивѣйшаго манифеста 19-го февраля и закрѣпостили опять, а вотъ, несмотря на мое всяческое раболѣпіе, мой Борисъ Годуновъ все не доволенъ. Закрѣпостилъ, а все гнѣвается на все и про все.

— Это я-то — Борисъ Годуновъ? — очнулась Вава отъ размышленій.

— Ты-то… И узурпаторъ къ тому же.

— Это еще почему?

— А потому, что я не просилъ тебя на престолъ садиться. Ты сама пожелала сѣсть на супружескій престолъ, но разсѣлась, не оставя мнѣ мѣстечка рядышкомъ, а подсунула меня подъ ноги себѣ, въ видѣ скамеечки… И все-таки я ничего, доволенъ, счастливъ, несмотря на то, что ты нѣтъ-нѣтъ, да и шаркнешь ножкой по скамеечкѣ… А теперь ужъ ты скоро захочешь, чтобъ я и пошутить не смѣлъ, посмѣяться. Изъ-за пустяковъ — попрекаешь замужествомъ, тѣмъ, что осчастливила по недоглядкѣ… Ну, что жъ? Спасибо! Рады стараться. Не стоитъ благодарности.

Вава поднялась и вышла на балконъ. Голосъ генерала, сдѣлавшійся плаксивымъ, раздражалъ ее. Опершись на рѣтетку балкона, Вава стала озираться кругомъ и кусала себѣ губы.

— А знаешь что, Вава? крикнулъ черезъ мгновенье изъ комнаты Вяземцевъ своимъ уже густымъ, зычнымъ голосомъ, которымъ когда-то эфектно командовалъ полкомъ. — Вѣдь это все-таки, какъ тамъ ни толкуй, а махонькая семейная сценка, супружеская. Раненько начались онѣ. Да, ранній цвѣтъ или плодъ бракосочетанія.

И генералъ кричалъ такъ, что было слышно даже на улицѣ. Тамъ туземная пара — мужъ съ женой, жившіе, очевидно, около Вяземцевыхъ и часто проходившіе мимо ихъ дома, шли по тротуару и подняли головы на крикъ, звучавшій черезъ балконъ.

Вава, глядѣвшая внизъ на улицу, отвѣтила нѣсколько мягче и ласковѣе, но не оборачиваясь.

— Ранній цвѣтъ или плодъ убиваетъ морозъ!

Нѣмцы, къ которымъ молодая женщина, повидимому, обращалась уже второй разъ, на этотъ разъ остановились и дама произнесла, подымая голову къ балкону:

— Was wünschen Sie, Fräulein?

Она была вполнѣ убѣждена, что слова обращены къ ней.

Вава улыбнулась, объяснила, что она говоритъ не съ ними, и вернулась въ комнату.

— Давай Богъ, давай Богъ! — повторилъ Вяземцевъ.

— Что — давай Богъ?

— А вотъ, чтобы морозецъ-то этотъ приключился.

— Въ нашихъ отношеніяхъ!? — удивилась Вава, уже забывая, о чемъ сейчасъ шла рѣчь.

— Фу!.. Типунъ тебѣ на языкъ! — воскликнулъ генералъ.

И Вяземцевъ объяснился. Вава ничего не отвѣтила. Она взяла мѣстную газетку въ руки и, какъ бы машинально, стала вертѣть ее въ рукахъ.

— Ахъ, да, — какъ бы вспомнила она. — Если ты встрѣтишь Колицына, пожалуйста, затащи его къ намъ. Я его очень люблю.

— Онъ меня избѣгаетъ. Впрочемъ, постараюсь. Тогда, стало быть, у тебя будетъ два обожателя: старый и новый?

— Извините меня, ваше превосходительство: никогда Колицынъ моимъ обожателемъ не былъ, мы всегда были съ нимъ простые… ну, товарищи. Если бы онъ меня обожалъ, то ничто не мѣшало бы ему сдѣлать мнѣ предложеніе.

— Да онъ, говорятъ, былъ близокъ отъ этого…

Вава мысленно иронически усмѣхнулась. Но вдругъ мысль, блеснула въ ея головѣ:

— Да, теперь моему мужу я могу сказать то, въ чемъ не сознавалась въ Москвѣ. Колицынъ два раза за меня не то, что сватался формально, но два раза зондировалъ почву очень тонко, и оба раза я ему иносказательно отказала.

— Что ты!? — изумился Вяземцевъ и поднялся съ своего мѣста.

— Да что же тутъ удивительнаго?

— Ты за него не пошла? Могла и — не…

— Какъ видишь. Иначе я не могла бы быть теперь г-жей Вяземцевой.

— Почему же ты за него не рѣшилась…

— Очень просто почему. Потому что онъ мнѣ нравился, какъ товарищъ; потому что я видѣла, что не могу его любить.

— Странно!.. Что же тебѣ въ немъ могло не нравиться? Онъ и красавецъ, и умница, и честнѣйшій человѣкъ, и симпатичнѣйшая натура, и все, что прикажете. И страшное состояніе! Главное позабылъ.

— Да, но онъ пустой человѣкъ.

— То-есть, какъ пустой?

— Ахъ, Господи, ты точно ребенокъ или судебный слѣдователь! Ну, пустой онъ, пустой! Да и это не главное, — главное, что онъ пошлякъ.

— Пошлякъ?! — изумился Вяземцевъ.

— La banalité même! — выговорила Вава и, невольно усмѣхнувшись, черезъ секунду уже разсмѣялась.

La banalité même — было нѣчто, что она часто думала въ Москвѣ и произносила мысленно и вслухъ, относя это не къ Колицыну, а къ Большой Медвѣдицѣ.

— Вотъ не ожидалъ! — воскликнулъ Вяземцевъ, крайне изумленный и даже пораженный.

— Да, быть женою Колицына — избави Богъ! — выговорила Вава. — Мнѣ даже его ухаживаніе за другими было приторно. Но все искупается, когда онъ другъ, потому что онъ истинно золотое сердце.

— Да что ты, матушка! Первый разъ слышу такое мнѣніе о князѣ Владимірѣ…

— Опять «матушка»!

— Ну, не буду.

— Впрочемъ, это было давно, а за всю прошлую зиму мы были съ нимъ только добрые товарищи. Онъ примирился съ моимъ двукратнымъ отказомъ и даже согласился, что мы — двѣ натуры, которыя никогда бы не могли быть счастливы вмѣстѣ. Признаюсь, мнѣ бы хотѣлось его теперь видѣть. Около меня будутъ трое мужчинъ: мой благовѣрный для любви и уваженія, мой обожатель для сердца и мой близкій другъ для ума.

— По-русски — на тройкѣ! Я въ корню, а они двое пристяжками завиваться будутъ, а ты съ кнутомъ, по всѣмъ по тремъ, заломивъ шапку на затылокъ по-ямщицки, — и гай-да! Ну, что же, пущай, тройка такъ тройка. Лишь бы мнѣ въ корню быть. Помни это. Коли ты меня перепряжешь изъ оглоблей да на пристяжку, то — смотри! Я вотъ тогда леворверчикъ, какъ говорилъ мой деньщикъ, изъ моего столика ночного достану и пальну въ тебя. Смотри, Вава, не перепрягай!

Вава почему-то, отъ тона ли голоса генерала или отъ того, что онъ погрозился толстымъ пальцемъ, вдругъ вспыхнула, разсердившись не на шутку, и вымолвила рѣзко:

— Я не изъ тѣхъ женщинъ, Петръ Иванычъ, которыхъ можно чѣмъ-либо испугать. Даже болѣе… Помните всегда, что тотъ, кто начнетъ меня стращать, самъ испугается!..

— Помилуй, что съ тобой? Я пошутилъ! оторопѣлъ генералъ, но Вава отвернулась и быстро вышла изъ комнаты.

Вяземцевъ около часу просидѣлъ, глубоко задумавшись.

«Да, вотъ, шепнулъ, наконецъ, генералъ, — давно ли вѣнчались, а вотъ уже… И такъ-то ужъ сказать — зачѣмъ я женился?.. Чтобы „беречь“, по приказанію вѣнскихъ клистирниковъ? Да, что-то уже дребезжитъ въ новомъ рыдванѣ супружества»

И Вяземцевъ, угрюмый, вышелъ изъ дому, чтобы пройтись, чего никогда не дѣлалъ среди дня.

XI.

Прошло двѣ недѣли. Русскому кружку, постепенно образовавшемуся въ Киссингенѣ, жилось весело, но немного странно. Кружокъ этотъ уже состоялъ изъ десяти лицъ, и въ немъ что-то творилось.

Князь и княгиня Агарины явились къ генеральшѣ Вяземцевой съ визитомъ, за ними самъ Бреховъ съ младшей дочерью. И всѣ они стали бывать постоянно, иногда даже надоѣдали Вава, и она передавала ихъ мужу. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Самойловъ познакомилъ съ генераломъ, а затѣмъ представилъ и Вава своего хорошаго пріятеля по Петербургу, господина Повалихина, а этотъ, въ свой чередъ, представилъ сосѣда по его имѣнію въ Кіевѣ, помѣщика Бондаренка. Разумѣется, первымъ лицомъ въ этомъ кружкѣ былъ князь Владиміръ Алексѣевичъ Колицынъ.

Князь, послѣ встрѣчи съ Вава на мельницѣ, гдѣ случайно застигъ ее въ нѣжномъ и сомнительномъ tête-à-tête съ неизвѣстнымъ ему молодымъ человѣкомъ, ждалъ три дня, чтобы увидѣть Вава утромъ около источниковъ. Вава не выходила изъ дому по нездоровью, хотя въ сумерки продолжала кататься верхомъ съ Самойловымъ. Князь ждалъ и не являлся съ визитомъ, хотя это было невѣжливо. Вава не шла къ курзалу и тоже ждала.

Наконецъ, чрезъ три дня князь рѣшилъ, что не подходить къ генералу и не итти съ визитомъ къ Вяземцевой — значитъ прятаться отъ него и дѣлать демонстрацію по отношенію въ ней. Онъ явился, былъ холодно любезенъ съ мужемъ и женой и, повидимому, собирался ограничиться этимъ однимъ обязательнымъ визитомъ. Однако вышло иначе.

Вава позвала князя на другой же день вечеромъ, ради дня рожденія своего отца, которое она непремѣнно хотѣла праздновать ужиномъ съ бокаломъ шампанскаго и съ коллективной депешей отъ всѣхъ въ Москву.

Отказаться было нельзя. Колицынъ явился и нашелъ цѣлое общество старыхъ знакомыхъ москвичей и новыхъ. Онъ познакомился съ Самойловымъ и съ Повалихинымъ, который явился къ Вяземцевымъ впервые.

Вава распорядилась заранѣе. Она поручила мужу занимать Агариныхъ и Брехова, князя попросила заняться немного съ m-elle Бреховой, а господина Повалихина, котораго знала еще очень мало, но который ей нравился чѣмъ-то оригинально рѣзкимъ въ характерѣ, она убѣдила поближе познакомиться съ симпатичнымъ княземъ Колицынымъ, занятъ самого себя имъ.

И на этомъ-то вечерѣ, гдѣ роли были втайнѣ распредѣлены, случился, какъ Вава казалось, чудилось, какъ она рѣшилась себѣ самой сознаться или себя убѣдить, — переломъ, переломъ въ томъ, что невидимо и незамѣтно совершалось въ Киссингенѣ, но не само собой, а подъ импульсомъ, отъ искусныхъ ударовъ и толчковъ невидимой руки. Разумѣется, руки самой Вава.

Въ этотъ вечеръ г-жа Вяземцева, вѣроятно, сама того не замѣчая, обращала вниманіе хозяйки только на одного гостя — одного Самойлова. Остальные для нея какъ бы не существовали. Разумѣется, всѣ, кромѣ самого генерала, замѣтили это и кое-что заподозрѣли, то есть, что молодая женщина слегка увлечена офицеромъ, который, съ своей стороны, влюбленъ въ нее, какъ кошка. Это бросалось, впрочемъ, въ глаза.

Князь Владиміръ, однако, не здѣсь впервые могъ замѣтить что-либо, по той простой причинѣ, что еще на мельницѣ убѣдился въ томъ, съ чѣмъ никакъ не могъ примириться. Три дня ждалъ онъ Вава у колодцевъ, чтобы отнестись насмѣшливо и почти свысока къ роману Вава на водахъ. Странное нетерпѣніе брало князя выразить ей скорѣе это свое презрѣніе, какъ будто оно должно было облегчить въ немъ самомъ какое-то необъяснимое чувство. Вѣдь не ревность же?.. Такъ какъ Вава не явилась, а продолжала ѣздить верхомъ съ Самойловымъ, при чемъ два раза проѣхала мимо дома, нанимаемаго княземъ, то онъ не выдержалъ. Досада и нелѣпое озлобленіе толкали его къ Вяземцевымъ. И онъ явился… При генералѣ говорить было мудрено и князь узналъ только что кавалеръ Вава петербуржецъ, гвардеецъ, кавалергардъ. Это раздосадовало князя. Онъ утѣшался три дня, что кавалеръ Вава — нѣмецъ или вообще иностранецъ, знакомый на курзалу, съ которымъ знакомство и кокетничанье, даже романъ, могутъ длиться, пока длится курсъ лѣченія. Оказалось, что молодой человѣкъ гораздо ближе Вава, какъ соотечественникъ и членъ ихъ среды, и вдобавокъ еще и потому, что сынъ товарища по службѣ ея мужа… Если такъ и при такихъ обстоятельствахъ начинается романъ, то онъ могъ быть уже теперь или со временемъ болѣе серьезнымъ…

Въ этотъ вечеръ князь, наблюдавшій за Вава и за молодымъ кавалергардомъ, убѣдился, что дѣйствительно въ отношеніяхъ ихъ есть нѣчто такое, чѣмъ шутить нельзя. Вава не кокетничала, а относилась искренно и, казалось, была увлечена наивно, по дѣтски, сама того не подозрѣвая и поэтому не укрывая ничего отъ другихъ. Ея увлеченіе бросалось въ глаза, а она его будто не сознавала… Тутъ-то и была опасность, какъ соображалъ и волновался Колицынъ. И онъ повторялъ мысленно:

— Что же эта дура, Большая Медвѣдица, ослѣпла, что ли? Ахъ, остолопъ! Самъ просится въ Менелаи.

А Большая Медвѣдица была не виновата, потому что, глядя на «парадировку» жены, генералъ думалъ:

«Ишь вѣдь надсѣдается, любезничаетъ. И съ чего? Что ей понадобилось. Парадируетъ! Для насъ вѣдь…»

Точно такъ же, но лишь отчасти, недоумѣвалъ и самъ Самойловъ, но самолюбіе ослѣпляло его и онъ поддавался. Князь не могъ равнодушно видѣть происходящее и тотчасъ послѣ ужина простился первый. Какъ ни старался онъ сдержаться, а все-таки, не хуже любого юноши, холодно простился съ Вава и на ея приглашеніе, простое, дружеское — бывать почаще, отвѣчалъ, что лѣчиться и бывать въ гостяхъ — не совмѣстимо, и что на водахъ надо жить отшельнически.

Но тонъ голоса князя сказалъ еще болѣе:

«Я просто не желаю съ тобой видѣться, удивляюсь, какъ ты еще имѣешь духу приглашать, когда у тебя только и на умѣ, что этотъ Самойловъ».

Когда князь исчезъ, Вава усѣлась въ углу съ г. Повалихинымъ и отдыхала… на лаврахъ. Самойловъ тотчасъ же сѣлъ тоже возлѣ нея, но уже какъ бы не существовалъ для нея. Она, повидимому, интересовалась теперь однимъ Повалихинымъ, разумѣется, почти не слушая, что онъ говоритъ.

Красивое лицо ея было задумчиво, но оживленное, даже радостное.

И въ эти минуты она мысленно и спорила сама жъ съ собой, съ своими сомнѣніями, и убѣждала себя, что сомнѣваться нельзя… Переломъ! Еще недѣлю, двѣ — и что-нибудь да окажется… Что-нибудь новое, и для всѣхъ, кромѣ нея, непредвидѣнное. А пока не надо унывать, надо радоваться и надо продолжать…

«Путать и путать!» — закончила Вава свои размышленія…

Съ этого вечера, въ. честь дня рожденія отца Вава, и началось что-то загадочное, началась какая-то путаница, былъ данъ какой-то ребусъ для разгадки всѣмъ членамъ кружка. Никто изъ нихъ ничего не понималъ и всякій готовъ былъ спросить у другого: въ чемъ собственно дѣло?

Одна Вава была не озадачена.

Ложась послѣ вечера спать, она вдругъ разсмѣялась уже въ постели. Ей пришло на умъ, что члены кружка, — даже новая княгиня Агарина-«Шарикъ», — всѣ въ положеніи дона-Базиліо изъ «Севильскаго цирюльника», когда ему всѣ подмигиваютъ хитро и всѣ единодушно просятъ его уходить: «Qui trompe-t-on ièi?!» — восклицаетъ онъ въ крайнемъ недоумѣніи…

И Вава смѣялась тому, что всѣ, въ особенности два главныхъ дѣйствующихъ лица, мужъ и обожатель, спрашиваютъ себя на манеръ дона-Базиліо: «въ чемъ же дѣло?!»

И только предположивъ, что она безъ ума влюблена въ Самойлова, — какъ это думалъ Колицынъ, — все становилось просто и ясно. Но это именно всѣмъ, не только мужу, но даже самому Самойлову, казалось болѣе чѣмъ сомнительнымъ.

На слѣдующее утро Вава занялась серьезнымъ дѣломъ. Она хотѣла добиться отъ мужа разрѣшенія бывать у Колицына или у Настасьи Семеновны Карасевой. Вава, конечно, предвидѣла ясно, что не легко будетъ уломать генерала и что одинъ только аргументъ можетъ подѣйствовать.

Она объяснила мужу, что подруга Колнцына, съ которой она познакомилась у курзала случайно, въ отсутствіи князя, какъ съ русской, не зная кто она, ей чрезвычайно нравится. Она съ ней, простой и милой женщиной, душу отводитъ и очень бы желала запросто бывать у нея. На изумленіе и отпоръ Вяэемцева, что это неприлично, Вава сообщила мужу тайну. Княгиня Колицына, пока лишь для кисеингенцевъ княгиня, будетъ вскорѣ таковой же и для москвичей, такъ какъ князь женится на ней не позднѣе осени. Будущей зимой она уже будетъ членомъ московскаго большого свѣта и будетъ принимать всю Москву. Генералъ, узнавъ это, конечно, согласился на все, но былъ пораженъ.

«Вотъ судьба-то? — размышлялъ онъ. — А все Вава моя виновата. Не откажи она Колицыну, выйди за него замужъ, не женился бы онъ теперь… такъ… Жаль бѣднаго. Шутка-ли? Перчаточница. Спасибо, не сапожница. Да что же это за времена пошли? Прежде женились богачи-дворяне на актрисахъ и танцовщицахъ-красавицахъ, а нынче женятся на дурахъ и уродахъ изъ мастерскихъ или… того хуже, на уличныхъ».

Когда, на третій день утромъ, Вава встрѣтилась у курзала съ Колицынымъ, нарочно поднявшись и выйдя въ семь часовъ, князь былъ холоденъ съ ней и затѣмъ опросилъ, усмѣхаясь:

— Скажите, однако, Варвара Александровна, что это такое — этотъ monsieur Самойловъ?

— Извините, — отозвалась Вава очень серьезно и едва замѣтно обиженная, — но прежде я попрошу васъ объяюшть мнѣ смыслъ двухъ словъ: «однако» и «monsieur».

— Я васъ не понимаю… Я такъ выразился безъ умысла.

— Такъ я отвѣчу за васъ. «Однако» значитъ, что вы хотите все-таки провѣрить ваше предвзятое мнѣніе. «Однако» значитъ, что вы нѣчто думаете, рѣшили и хотите лишь окончательно выяснить то, что рѣшали… А это «monsieur», приложимое, напримѣръ, къ Повалихину, не приложимо къ кавалегарду — разъ, Самойлову — два, сыну друга моего мужа — три, кузену чуть не всей петербургской знати — четыре, пять, десять… сто резоновъ!

— Позвольте! — вступился князь, — въ томъ смыслѣ, какъ я сказалъ, monsieur…

— Можетъ итти къ «господину» Повалихину, — перебила Вава, — который дѣйствительно для насъ не что иное, какъ «господинъ». Онъ нигдѣ не служилъ и не служитъ, изъ какой онъ трущобы Россіи — мы не знаемъ. Самойлову, его представившему, только извѣстно, что онъ былъ мировымъ. Родни и связей онъ никакихъ не имѣетъ… Онъ уменъ или, вѣрнѣе, золъ; образованъ или, вѣрнѣе, грамотенъ; приличенъ или, вѣрнѣе, вѣжливъ. Онъ ни слова не знаетъ по-французски, кромѣ одного «мерси-съ». Онъ вставляетъ постоянно со мной въ разговорѣ «ваше превосходительство», не понимая, что я слишкомъ молода и… хорошенькая женщина, чтобы носить такую кличку. Въ моихъ ушахъ это величаніе звучитъ дико. Я бы, кажется, скорѣе привыкла, если бы меня величали: «ваше абракадабро» или «ваше чи-чун-чо!»

— Pardon!.. Но я рѣшительно не понимаю, — сказалъ князь, — что васъ разсердило.

— Я нисколько не сержусь, — сухо разсмѣялась Вава. — Я объясняю только, что Самойловъ не «monsieur»… для меня…

Вава замолчала и казалась раздраженной. Князь только черезъ мгновенье заговорилъ съ ней вновь, такъ какъ глубоко задумался. Онъ произнесъ почти печально:

— Простите меня… Я не хотѣлъ вамъ быть непріятнымъ… Да, наконецъ, я даже не имѣю права предупреждать васъ, или заявлять, что я иного, чѣмъ вы, мнѣнія объ этомъ кавалергардѣ… Къ тому же, я его не знаю. Когда я былъ въ полку, его въ гвардіи вообще не было, и я не знаю, откуда, онъ взялся… Обѣщаюсь вамъ болѣе не говорить о немъ, такъ какъ это, очевидно… уже поздно…

Вава ничего не отвѣтила, хотя это слово — «поздно» имѣло большой смыслъ и было вызовомъ со стороны князя.

Однако, часа въ четыре, она, не предупредивъ князя, явилась немедленно къ нему въ гости и просидѣла, яко бы у Насти, цѣлые два часа, разговаривала больше, конечно, съ нимъ, а не съ ней. Когда Колицынъ, проводивъ ее до дому, прощался, то былъ уже снова въ другомъ настроеніи духа, — хотя и задумчивымъ, даже тоскливымъ, но любезнымъ и добрымъ…

«Добрый! Avant tout et après tout — добрый… и мягкій. Вотъ ужъ именно: bon comme du pain blanc», — думалось Вава. И она вошла къ себѣ тоже тоскливая. Ей бы хотѣлось заплакать и поплакать. Тогда стало бы легче на сердцѣ.

— Переломъ есть, — говорила она вслухъ себѣ самой. — Но далѣе? Когда? Что? Ничего! Не можетъ быть. Я не уступлю… Но, милый мой, какой ты ребенокъ, чтобы повѣрить, что я могу быть влюблена въ этого донъ-Жуана съ баловъ петербургскихъ тайныхъ совѣтниковъ.

XII.

Однако, вскорѣ уже не одинъ князь Колицынъ былъ убѣжденъ, что юная генеральша серьезно увлечена кавалергардомъ. Весь кружокъ сталъ это думать, но изрѣдка бывалъ опять сбитъ съ толку и изображалъ донъ-Базиліо. Въ этомъ и заключалась путаница или ребусъ, которымъ занимался кружокъ совершенно безуспѣшно.

Генералъ сталъ донъ-Базиліо — номеръ первый. Онъ началъ недоумѣвать, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, начиналъ выражать полное недовольство своимъ пребываніемъ въ Киссингенѣ. Иногда онъ задумывался даже и о томъ, что его супружеская жизнь положительно налаживается не такъ, какъ бы слѣдовало. Положимъ, что между нимъ и женой болѣе тридцати лѣтъ разницы и что у него, женись онъ ранѣе, могла бы быть теперь такая дочка. Но это не резонъ…

Генералу, во-первыхъ, не нравилось уже и то, что Вава стала каждый день, съ трехъ часовъ и до обѣда, проводить время съ барыней, которая была въ фальшивомъ положеніи содержанки.

«Ну, а вдругъ Колицынъ не женится на ней? — думалось ему: — прособирается? А въ Москвѣ узнаютъ, что его Вава подружилась съ этой заграничной спутницей».

Уже раза три Вяземцевъ предлагалъ женѣ тоже познакомиться съ будущей княгиней Колицыной, чтобы бывать вмѣстѣ. Вава находила, что это будетъ неловко, что Кодицыну это можетъ показаться непріятнымъ, а Настасьѣ Семеновнѣ еще непріятнѣе.

— Почему же? — удивился Вяземцевъ.

— Я этого не могу сказать, но такъ кажется, — объясняла Вава: — ко мнѣ она привыкла. Князь — мой давнишій другъ. Одна я бываю — ничего. А вмѣстѣ мы будемъ являться къ нимъ — ты всѣхъ стѣснишь. Да и, право, она тебѣ покажется неинтересной. Вы, мужчины, судите женщинъ нелѣпо.

Затѣмъ Вава, чтобы отдѣлаться, обѣщала мужу, что подготовитъ его знакомство съ Настасьей Семеновной. Но прошло около недѣли, а она все говорила:

— Погоди!

Разумѣется, полусознаваемая ревность заставила Вяземцева немножко пошпіонить за женой, и оцъ убѣдился, что Вава дѣйствительно отправлялась къ Настасьѣ Семеновнѣ, одна или съ княземъ, и убѣдился даже, что они втроемъ мирно сидятъ всегда въ тѣни сада, который окружалъ нанимаемый Колицынымъ домъ.

Послѣ обѣда, почти каждый день, Вава продолжала дѣлать дальнія поѣздки верхомъ, попрежнему въ сопровожденіи Самойлова. Поутру Вава не являлась на прогулку къ колодцамъ и стала подниматься очень поздно, иногда подчасъ послѣ завтрака. Такимъ образомъ генералъ, недавно женившійся, находился въ такомъ же положеніи, какъ въ Москвѣ, т.-е. по цѣлымъ днямъ — одинъ-одинехонекъ.

Генералъ, наконецъ, рѣшилъ, что Вава немного увлеклась Самойловымъ, хотя это было непонятно… Однако, ревновать жену къ кавалергарду онъ считалъ глупымъ. Къ тому же этотъ офицеръ, красавецъ, правда, и симпатичный, все-жъ таки сынъ его друга и товарища по полку. Онъ настолько порядочный и честный человѣкъ, что, несмотря на свою страсть, врядъ ли рѣшился бы сдѣлаться любовникомъ женщины при такихъ данныхъ, если бы даже и Вава была къэтому склонна. Ни Вяземцевъ былъ глубоко увѣренъ въ женѣ и, конечно, не могъ сомнѣваться ни на мгновеніе, чтобы Вава была способна на подобное…

— Да, наконецъ, и ея мнѣніе, убѣжденіе: «une corvée!» — думалъ генералъ. — Холодныя женщины — самыя вѣрныя жены. Нѣтъ худа безъ добра!

Затѣмъ Вяземцеву иногда казалось вдругъ, что Колицынъ все еще попрежнему немного влюбленъ въ Вава. Вмѣстѣ съ тѣмъ, князь конечно, не подозрѣваетъ даже, несмотря на очевидность, съ какимъ, если не презрѣніемъ, то пренебреженіемъ относится она къ нему. На лицѣ ея постоянно ясно читаешь, когда князь говоритъ съ ней, что онъ для нея — добрякъ, но пошлякъ, — милый, но пустѣйшій малый. La banalité même!

И почему Вава такого мнѣнія объ немъ, почему онъ ей такимъ кажется — Богъ вѣсть! Ужъ если Колицынъ пошлякъ, такъ тогда и онъ, Вяземцевъ, такой же пошлякъ. Онъ только старше, опытнѣе, серьезнѣе, быть можетъ, добродушнѣе. Вѣдь Колицынъ все-таки немножко «себѣ на умѣ».

Какимъ образомъ Вава могла влюбиться по уши въ подругу князя — генералу было уже совсѣмъ непостижимо,

— Это можетъ случаться только съ капризными женщинами-прихотницами, — разсуждалъ онъ. — Эта Карасева — курьезъ, и что въ ней нашелъ самъ Колицынъ — одному Богу извѣстно. Быть можетъ, ничего не нашелъ. Такъ, приключеніе, которое разрослось въ событіе жизни. Дѣти? Теперь, спасибо, одинъ ребенокъ. Находить, какъ дѣлаетъ Вава, эту Настю, или, вѣрнѣе сказать, простую Наетюху, и милой, и умной, и симпатичной, и даже изящной и граціозной — совершенная и полная безсмыслица.

— Странный народъ женщины! — восклицалъ иногда вслухъ Вяземцевъ. — Красавица сама, какихъ мало, женщина замѣчательно умная и замѣчательно образованная — и вдругъ находитъ какую-то Настюху идеаломъ совершенства!

Такъ судилъ о положеніи дѣлъ, или рѣшилъ ребусъ благовѣрный донъ-Базиліо. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ попробовалъ, улучшить нѣсколько обстоятельства. Эта «исторія» жены и Самойлова, конечно, ставила его, пожилого мужа, да еще только-что женившагося, въ совершенно нелѣпое положеніе. И Вяземцевъ сталъ просить жену, хоть изрѣдка замѣнять Самойлова въ прогулкахъ и брать его самого, или, наконецъ, попросить Колицына сопровождать ее, такъ какъ онъ будетъ даже радъ… Но Вава отказала наотрѣзъ, объясняя, что она ѣздитъ на наемной лошади. Въ случаѣ чего, Самойловъ, какъ настоящій кавалеристъ, можетъ быть полезенъ, а мужъ и Колицынъ — мокрыя курицы!

— Ну, здравствуйте! Теперь и въ курицы, наконецъ, попалъ! — обидѣлся генералъ. Но, подумавъ, Вяземцевъ сообщилъ женѣ, какъ бы открытіе: — Знаешь что, Вавочка? Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ я курица, можетъ быть, не мокрая, но курица — положительно…

Вяземцевъ произнесъ это задумчиво и грустно, и Вава, пораженная его добродушно-грустнымъ голосомъ, задумалась тоже. Но затѣмъ она сказала себѣ:

«Что же дѣлать? Не хорошо… Но что же дѣлать?» «Образуется», въ концѣ-концевъ, какъ говоритъ Облонскій въ «Аннѣ Карениной», — «образуется рыхлая почва, на которой все можно строить легко, и только построить, а поддерживать будутъ тѣ же, кто былъ противъ постройки»… Я удивляюсь, какъ жена Облонскаго, Долли, не пришла просить прощенія у мужа, что ей не понравилась его связь съ гувернанткой…

XIII.

Прошла еще недѣля. Снова у Вяземцевыхъ былъ вечеръ, и весь кружокъ русскихъ былъ приглашенъ. Князь и княгиня Агарины, Бреховъ съ дочерью, Колицынъ, Самойловъ, Повалихинъ и даже, на этотъ разъ, и сосѣдъ его по имѣнію, глуповатый хохолъ Бондаренко. Вава была за послѣдніе два дня въ странномъ настроеніи духа. Она видѣла, что комедія затянулась, становилась банально длинной и скучной для всѣхъ. Ребусъ, не разгаданный, былъ какъ будто брошенъ всѣми, какъ не стоящій разгадки.

Самойловъ сказалъ уже Вава прямо, что любитъ ее, но понималъ отлично, что она «шалитъ» и даже хуже — дѣлаетъ изъ него «ширмы», но для чего и для кого, онъ, — увы! догадаться не можетъ…

И на этомъ вечерѣ Вава стала такъ странно себя вести съ Самойловымъ, была настолько искренно и наивно влюблена въ него; что молодой человѣкъ опять потерялъ голову, не зная, что думать.

Вся колонія, на лицо, въ гостяхъ у Вяземцевыхъ ожидала съ минуты на минуту скандала, потому что хозяйка вела себя невозможно, а хозяинъ, генералъ, видимо сильно озадаченный, вдругъ окрысился и будто собирался… вступить въ свои супружескія права и дать окрикъ. Кромѣ того, князь Колицынъ, невѣдомо почему, былъ тоже будто внѣ себя: молчалъ или рѣзко отзывался.

Въ дѣйствительности князь едва сдерживалъ себя, стараясь быть хотя бы только приличнымъ. Каждое мгновеніе онъ готовъ былъ на дерзость не только по отношенію къ Самойлову, но и къ самой хозяйкѣ.

«Это безстыдство!» — повторялъ онъ мысленно и затѣмъ противорѣчилъ себѣ, прибавляя: «Она дѣйствуетъ, какъ влюбленный ребенокъ!»

Колицынъ волей-неволей теперь окончательно убѣдился, что Вава не только серьезно, но «опасно» увлечена кавалергардомъ. И въ глубинѣ души его поднялась страшная буря; сказалось нѣчто, съ чѣмъ справиться онъ не имѣлъ силъ.

Узнать когда-то, что Вава выходитъ замужъ; затѣмъ, чуть не видѣть самое вѣнчаніе въ одной изъ московскихъ домовыхъ церквей; встрѣтить ее потомъ съ пожилымъ мужемъ, съ этимъ женоподобнымъ и веселымъ генераломъ, котораго они еще недавно вмѣстѣ съ ней величали «Большой Медвѣдицей»; знать, что она навсегда принадлежитъ этой «Медвѣдицѣ», — все это поочередно заставляло князя только уныло задумываться, а затѣмъ благоразумно принимать, какъ faits accomplis…

Но то, что онъ увидѣлъ и понялъ здѣсь, въ Киссингенѣ, ударило его будто обухомъ по головѣ — ударило гораздо сильнѣе, чѣмъ когда-то первое признаніе Вава, что она выходитъ замужъ. Послѣ встрѣчи на мельницѣ Колицынъ былъ долго и сильно разстроенъ. Даже Настя замѣтила тогда, что ему не по себѣ. Теперь же, на этомъ вечерѣ у Вяземцевыхъ, князь уже окончательно былъ сломленъ внутренней бурей.

«Да! Или связь уже… или будетъ не нынче — завтра» — думалъ онъ. И онъ волновался, негодовалъ, мгновеніями былъ внѣ себя и едва-едва не выдалъ себя раза три.

Князь даже не могъ глядѣть теперь на Вава и Самойлова безъ внутренней дрожи, безъ судорожнаго сжатія пальцевъ… Если бы она была его жена, если бы онъ былъ на мѣстѣ этого «остолопа» Вяземцева, то онъ, кажется, бросился бы на нихъ съ кулаками. Онъ видѣлъ по лицу Вава, что она безумно и страстно влюблена въ этого молодого малаго, — въ сто разъ больше, чѣмъ онъ въ нее. Онъ просто ухаживаетъ. Онъ — спеціалистъ-охотникъ до того, что плохо лежитъ. И вдругъ Колицынъ спросилъ себя: допуститъ ли онъ «это»? И онъ отвѣчалъ себѣ, что никогда, ни за что! Но по какому же праву? Безъ всякаго права! Вызвать его на дуэль, придравшись, и убить, или быть самому убитымъ… Ну, такъ что же?!

И, наконецъ, въ порывѣ гнѣва, онъ поднялся съ мѣста, вышелъ въ столовую и взялся за свою шляпу и трость. Всѣ были въ гостиной, но Вава вдругъ, какъ бы случайно, вышла на балконъ, когда увидала его со шляпой. Разумѣется, князь вышелъ за ней и, протягивая ей руку, вымолвилъ взволнованно:

— До свиданія!

Онъ хотѣлъ повернуться и двинуться, но будто приросъ къ мѣсту.

— Имѣетъ ли давнишній другъ право сказать прямо, — заговорилъ онъ, будто противъ воли: — или просто подать совѣтъ, котораго у него не просятъ?

— Конечно, — мило отозвалась Вава, но какъ будто конфузясь и не глядя ему въ лицо.

Въ ту же минуту, увидя Самойлова въ дверяхъ балкона, сна остановила его, прибавивъ шутливо:

— Pardon. Un moment… у насъ секретъ.

— Вы уже понимаете, о чемъ я хочу говорить, — сказалъ князь.

— Нѣтъ, — тихо отвѣтила она такимъ голосомъ, который былъ явной ложью, вызванной смущеніемъ.

— Вы понимаете… Не можете не понимать… Варвара Александровна… Княжна, да, княжна!.. Мнѣ хочется васъ такъ называть… Остановитесь, пока возможно… Это скользкій путь… Это ужасно! Я не могу допустить мысли, чтобы вы могли… Нѣтъ! Я не хочу, не хочу думать… А если это такъ, то послушайтесь близкаго друга, преданнаго глубоко, остановитесь…

— Говорите прямо, — произнесла Вава глухо.

— Вы увлечены этимъ человѣкомъ… Это понятно… Но онъ? Это для него забава… Десятый, двадцатый свѣтскій романъ… Одумайтесь… Онъ не стоитъ васъ, вашей первой любви…

— Второй, — едва слышно отвѣтила Вава.

— Первая была вспышка, невинная, легкая, салонная… Я такъ на нее смотрѣлъ…

Вава отодвинулась отъ перилъ балкона, прислонилась въ углу къ стѣнѣ дома и, медленно поднявъ руки, закрыла себѣ лицо.

— Вы погибнете…

— Да, я погибаю… — рѣзко, хотя тихо, заговорила Вала. — Я хочу любить… Я хочу быть любима. Такъ жить нельзя… Мое замужество — роковой шагъ… Я несчастлива… Я люблю одного человѣка, и люблю глубоко… И теперь еще во мнѣ остались грустные слѣды этой первой, хорошей любви. Милый! Дорогой на всю жизнь!.. О, если бы онъ былъ свободенъ!.. Но у него серьезное чувство, давнишнее, къ другой женщинѣ… И я добилась, забыла объ немъ… Вырвала это… Вырвала изъ сердца съ болью. И теперь я стала пошлая, пустая свѣтская женщина. Я хочу… Не знаю сама чего… Я хочу любить человѣка свободнаго и быть любимой имъ.

— И погубить себя… Да?

Вава молчала.

— Разбить всю свою жизнь… Вы этого хотите?..

Она продолжала молчать, закрывъ лицо руками.

— Говорите, скажите одно слово…

— Помогите мнѣ! — шепнула Вава безпомощно.

— Какъ?

— Помогите… Дайте руку… Ведите… Не позволяйте мнѣ… Я васъ послушаюсь… Васъ одного на свѣтѣ. Потому что… Ахъ, вы понимаете, почему! Я не имѣю права говорить яснѣе. Это было бы нечестно по отношенію… Ну, да… къ ней, къ Настасьѣ… Спиридоновнѣ… pardon… Семеновнѣ…

Наступило молчаніе. Князь стоялъ истуканомъ, ошеломленный. Всѣ слова, имъ слышанныя, были ударъ за ударомъ. И, наконецъ, при словѣ «Спиридоновнѣ» онъ вдругъ опустилъ голову.

Тутъ что-то поднималось, росло, выросло, сіяло… А тамъ — все умалялось, мельчало, сѣрѣло и, наконецъ, будто разсыпалюсь… И какъ глупо, нелѣпо, смѣшно стало оно тамъ отъ одного слова: — «Спиридоновнѣ».

— Хотите помочь мнѣ… защитить меня отъ меня самой? — рѣшительно и какъ-то отчаянно выговорила вдругъ Вава.

— Да! — твердо отозвался Колицынъ, какъ будто рѣшившись на нѣчто трудное, опасное, роковое. — Да! — повторилъ онъ и протянулъ руку.

Когда Вава положила въ нее свою руку, князь нагнулся и два раза поцѣловалъ ее, чего прежде никогда не случалось. Вава чуть не вздрогнула отъ нечаянности, за то сердце шибко забилось. Эти два поцѣлуя сказали слишкомъ много…

Князь незамѣтно исчезъ. Онъ побоялся прощаться, чтобы не выдать себя и своего возбужденнаго состоянія. Вава явилась въ гостиную съ ярко и странно сіяющими глазами Черезъ часъ всѣ гости разошлись. Когда Вава собиралась пройти въ свою спальню, Вяземцевъ, суровый, остановилъ жену словами:

— Вава, мнѣ хочется тебѣ кое-что сказать.

— Говори — отозвалась она съ порога.

— Нѣтъ. Такъ нельзя. Это очень серьезное дѣло. Ужъ лучше завтра.

— А-а… Я не догадалась сначала…

Вава насмѣшливо улыбнулась, отошла отъ двери, сѣла на диванъ и произнесла съ театральнымъ паѳосомъ:

— Ну-съ, объясняйте «очень серьезное дѣло!» Впрочемъ, если позволите, я за васъ скажу слово-въ-слово все, что вы собираетесь сказать.

— Это не трудно, такъ какъ ты сама, конечно, догадываешься, въ чемъ дѣло.

— Надо быть очень наивной и тебя не знать, чтобы не догадаться. Тебѣ непріятно, что я… влюблена въ Самойлова…

— Развѣ это дѣйствительно такъ? — быстро и тревожно произнесъ генералъ, взглядывая на жену.

— Я бы желала, чтобы ты самъ это рѣшилъ, не дожидаясь моего отвѣта или объясненія…

— Я, Вавечка, ей-Богу… Я, право, не могу допустить этого. Но мало ли что бываетъ на свѣтѣ! Во всякомъ случаѣ, онъ безъ ума влюбленъ въ тебя.

— Онъ — онъ, а я — я… Ça fait deux, je suppose… Если онъ влюбленъ, то въ этомъ я не виновата…

— Болѣе или менѣе… Если бы ты съ нимъ не кокетничала такъ, какъ вотъ даже весь сегодняшній вечеръ, то ничего бы и не произошло.

— А что, позвольте узнать, прои-зо-шло? — протянула Вава.

— Да, вотъ, — онъ влюбленъ, какъ кошка.

— Ну, и Христосъ съ нимъ.

— И ты, можетъ-быть, тоже… Всѣ это думаютъ… Даже я началъ думать. И мое положеніе, согласись… глупое…

— Вотъ что, ваше превосходительство… Хотите вы мнѣ сдѣлать одолженіе, оказать большую услугу…

Генералъ грустно поглядѣлъ на Вава. Онъ ожидалъ словъ: «оставить меня въ покоѣ, не надоѣдать ревностью».

— Говоря серьезно, я тебя прошу… Какимъ образомъ — это твое дѣло… Прошу тебя устроить такъ, чтобы Самойловъ уѣхалъ тотчасъ изъ Киссингена. Во всякомъ случаѣ, съ завтрашняго дня онъ болѣе не кавалеръ мнѣ… Я ѣздить верхомъ не буду… Можешь ты удалить Самойлова, или нѣтъ? Если не берешься, то я сама за это возьмусь…

— Конечно, могу! — радостно улыбаясь, воскликнулъ генералъ. — Но, скажи мнѣ… ты его боишься… ты увлеклась имъ и хочешь… жертвуешь собой…

— Не знала я, Пьеръ, что ты считаешь меня пошлой дурой и безумной женщиной… Я увлеклась Самойловымъ? Жертвую собой?.. Скажу, какъ Повалихинъ: мерси-съ, ваше превосходительство. Но — trêve de sottises! Можешь ты его заставить уѣхать отсюда?

— Полагаю, Вавочка, постараюсь, — весело сказалъ генералъ.

— Сейчасъ же… А какъ ты это сдѣлаешь?

— Не одно, такъ другое. Что-нибудь выдумаю.

— Однако, если все это будетъ безуспѣшно, то, помни, Пьеръ, останется только одно средство: мнѣ самой объяснить Самойлову, что я въ него безъ памяти влюблена и прошу спасти не себя самого, а меня — и удалиться. Это старый и избитый способъ или фокусъ, но онъ всегда удается. Развѣ только нападетъ женщина на такого болвана или нахала, который скажетъ: «мерси-съ за вашу любовь, не хочу спасать, давайте вмѣстѣ погибать!» Ну, тогда, конечно, придется ему сказать: «виновата, я ошиблась и приняла васъ за другого… котораго люблю». Впрочемъ, съ Самойловымъ фокусъ удастся. Но это будетъ мнѣ крайне непріятно… на себя такой поклепъ взводить.

— Нѣтъ, какъ можно! — воскликнулъ Вяземцевъ. — Что ты?! Помилуй, какой ни будь честный человѣкъ, онъ если не сейчасъ, такъ позже будетъ признаваться товарищамъ, что его такая-то просила удалиться, чтобы спасти ее отъ самой себя. Это невозможно! Нѣтъ, я его возьму иначе, я его за сердце возьму. Но, скажи мнѣ, убѣжденъ ли онъ самъ, что ты имъ увлечена серьезно?…

— Развѣ я это могу знать! — отозвалась Вава. — Можетъ быть, и убѣжденъ. Это зависитъ не отъ степени кокетничанья женщины, какъ вы говорите, а отъ степени самообольщенія мужчины.

Послѣ паузы, длившейся довольно долго, Вяземцевъ объяснилъ:

— Онъ — малый хорошій, добрый, честный; я съ нимъ ломаться не стану, а прямо объяснюсь. Скажу, что всѣ — Богъ вѣсть, что вообразили, и что тебѣ это непріятно… Развезутъ потомъ сплетню или клевету, одни въ Москву, другіе въ Петербургъ, да и во всѣ стороны. И всѣ, въ виду разницы лѣтъ между мной и тобой, легко клеветѣ повѣрятъ. Если я съ нимъ объяснюсь напрямки, то все будетъ отлично. Только знай, Вава, одно: когда мужъ говоритъ молодому человѣку, ухаживающему или влюбленному въ его жену, что она — его супруга, — его — вздыхателя, не любитъ, то онъ, сей вздыхатель, ему, благовѣрному супругу, никогда не повѣритъ, да и не долженъ вѣрить. Ну, если онъ не повѣритъ мнѣ, что тогда?

— Тогда онъ будетъ жестоко наказанъ… Я ему при тебѣ и при князѣ сккжу, что мое положеніе — ridicule въ качествѣ яко бы влюбленной въ него… и попрошу сказать при васъ обоихъ, неужели онъ самъ тоже это думаетъ? Это, знаешь, такой терапевтическій способъ, отъ котораго не поздоровится…

— Холодный душъ! — разсмѣялся генералъ.

XIV.

Черезъ два дня Самойловъ, получивъ какую-то важную депешу, призывавшую его въ Петербургъ, простился со всей русской колоніей и тотчасъ уѣхалъ.

Генералъ ходилъ въ духѣ, полный чувства величія совершеннаго имъ дѣла. По его настоянію князь Колицынъ замѣнилъ уѣхавшаго кавалера въ прогулкахъ съ Вавой и былъ даже, какъ показалось Вяземцеву, доволенъ своей новой должностью. Весь кружокъ сталъ вдругъ какъ бы веселѣе, точно будто исчезъ какой-то общій кошмаръ. Вѣроятно, генералъ своимъ довольствомъ заразилъ всѣхъ остальныхъ.

Однако, всѣ невольно дивились генеральшѣ. Она положительно казалась влюбленной въ кавалергарда… А теперь вспоминаетъ объ немъ только подсмѣиваясь. Кромѣ того, она стала еще оживленнѣе, даже какъ будто красивѣе. Дѣйствительно, Вава была радостна, на душѣ ея было ясно. Все — ясно. Въ глубинѣ ея души явилось даже какое-то новое, отрадное чувство, будто предвкушеніе будущаго, близкаго, полнаго счастья.

Тотчасъ же послѣ отъѣзда Самойлова, она объяснила князю, что между нею и молодымъ человѣкомъ было объясненіе… Онъ признался ей въ любви. Случись это нѣсколько ранѣе, она бы не отвѣтила такъ рѣзко, какъ сдѣлала это теперь — шуткой, насмѣшкой. Ранѣе, Богъ знаетъ, что произошло бы… Она была какъ помѣшанная, не сознавала того, что дѣлаетъ. Но, благодаря Колицыну, она прозрѣла во-время и увидѣла, что безумствуетъ. Разумѣется, у нея къ этому молодому человѣку, пустому свѣтскому франту, ничего ее было и не могло быть. Это было увлеченіе, но какое?.. Это была не любовь, а жажда мести… Отомстить судьбѣ за горькую долю, отомстить себѣ самой за недавній роковой шагъ въ жизни, наконецъ, отомстить тому, кто пренебрегъ ея чувствомъ, когда она была свободна.

— Благодаря вашему дружескому вмѣшательству, — объяснила Вава: — я опомнилась во время или, вѣрнѣе сказать, я прозрѣла и вдругъ увидѣла, что Самойловъ тутъ ни при чемъ… То, что я переживала — дѣло не его рукъ… Не онъ виноватъ въ этомъ…

Во время первой прогулки верхомъ, Вава попросила князя никогда болѣе не поднимать вопроса о томъ, «какое чувство» заставило ее бузумствовать по отношенію къ Самойлову.

— Забудемте прошлое, и далекое и недавнее, — сказала Вава: — и московское прошлое, и киссингенское. Будемте друзьями, настоящими, какими мы, конечно, никогда еще не бывали… Въ Москвѣ вы ухаживали за мной, а я безсмысленно подалась юному, хорошему, но глупому чувству… Стало быть, наши добрыя отношенія тогда были все-таки не дружбой. Для васъ это было даже не flirt, а собственно — un passe-temps… Вы, по вульгарному выраженію, выдуманному въ какомъ-нибудь институтѣ, «интересовались» мною… Я же… Увы!.. Я сознаюсь теперь… Вы были mon premier amour. И я, конечно, увѣрена, что въ борьбѣ съ извѣстной пословицей, говорящей: «on revient toujours», выйду побѣдительницей. Конечно, при вашей помощи. Но вы дали мнѣ слово протянуть мнѣ руку и вести меня, помогать мнѣ… не ради одного этого, monsieur… Да, «monsieur» Самойлова. Помогать вообще въ качествѣ близкаго, истиннаго и единственнаго друга. Итакъ, кто прошлое помянетъ — тому глазъ вонъ, къ тому довѣріе вонъ…

Послѣ этого объясненія и этой первой прогулки, при чемъ говорила больше одна Вава, а князь молчалъ и отмалчивался, отношенія ихъ какъ будто перемѣнились. Колицынъ былъ спокойнѣе и будто счастливъ, что спасъ Вава… Ему теперь не къ кому было ревновать ее, нечего было бояться. Она вся отдавалась ему, одному ему или своему чувству къ нему, — чувству искренней, глубокой дружбы.

То, что было въ ней недавно, на-дняхъ, что заставляло ее мстить себѣ и ему, улеглось, стихло и все стихаетъ и стихаетъ съ каждымъ днемъ. Вава говорила о своей прежней любви къ нему, о новой вспышкѣ этой любви здѣсь, въ Кисенигенѣ, какъ о чемъ-то миломъ, но канувшемъ навсегда въ Лету.

И Колицынъ спрашивалъ себя: почему же онъ, если это дѣйствительно такъ, будто не радъ и недоволенъ такой развязкой.

Однако, несмотря на все, что говорила ему эта, по его мнѣнію, прямая и искренняя женщина, не смотря на ея радость, что буря миновала, что теперь у нея хорошій другъ, милый братъ, вѣрный спутникъ по житейскому морю, — Колицынъ подчасъ и все чаще видѣлъ и чувствовалъ что-то иное. Ему казалось, что Вава обманываетъ себя, что ихъ дружба — опасная дружба… Они, какъ дѣти, шалятъ и смѣются, играютъ весело на самомъ краю бездонной пропасти. Одно необдуманное движеніе, малѣйшая неосторожность — и они стремглавъ полетятъ въ бездну… Но она не видитъ этого, будто не подозрѣваетъ даже. Поэтому, онъ долженъ будетъ сдерживать ее, руководить ею, предостерегать… И еще какъ? Соблюдая тайну, не говоря, что подъ ихъ ногами зіяетъ эта пропасть. Сказать ей этого нельзя. Она удивится и не повѣритъ.

«Неужели она ничего не видитъ? — думалось теперь Колицыну постоянно: — она увѣрена во мнѣ. Но, — увы! я-то самъ въ себѣ увѣренъ ли?»

Но затѣмъ, черезъ день, иногда черезъ нѣсколько часовъ, подъ впечатлѣніемъ какого-нибудь разговора, Колицынъ вѣрилъ и говорилъ:

— Ничего нѣтъ и быть не можетъ!

Въ то же время Колицынъ не замѣчалъ, что русскій кружокъ сталъ какъ бы присматриваться къ нему, будто замѣтивъ что-то новое. Князь выдавалъ себя тѣмъ взглядомъ, какимъ иногда слѣдилъ за Вяземцевой. Но никому, однако, и въ умъ не приходило, чтобы князь, живущій въ Киссингенѣ съ подругой, полуженой — а это всѣ знали — былъ способенъ увлечься, ухаживать.

Всѣмъ было извѣстно, вдобавокъ, — да и генералъ часто говорилъ, — что князь и Вава давнишніе друзья. Къ тому же, насколько генеральша странно вела себя съ кавалергардомъ, кокетничая съ нимъ, настолько теперь она была проста съ княземъ. Видно было, что это ея московскій «пріятель». Самому же генералу было видно, что это такой пріятель, котораго жена считала и считаетъ пустѣйшимъ малымъ, и который давно излѣчился отъ своей любви къ ней, благодаря ея равнодушію и, главное, отказу отъ его «руки и сердца».

Однако, вскорѣ, недѣли черезъ двѣ послѣ отъѣзда Самойлова и вступленія князя въ его должность ежедневнаго спутника и кавалера въ прогулкахъ верхомъ, генералъ случайно узналъ нѣчто и — удивился.

Раза два въ недѣлю всѣ собирались по вечерамъ у князя и княгини Агариныхъ на чашку чая вокругъ самовара, прибывшаго, конечно, изъ Москвы.

За неимѣніемъ какихъ-либо развлеченій, эти вечера разнообразили скучную жизнь. Конечно, общество было то же, что и у Вяземцевыхъ. Но стѣны были другія. Кромѣ того, Вава любила бывать у княгини «Шарика» и забавляться «князюленькой».

Дѣйствительно, это было забавное зрѣлище для тѣхъ, конечно, кто зналъ Бреховыхъ и юнаго Агарина по Москвѣ, еще до его женитьбы. Генералъ и Колицынъ не менѣе Вава забавлялись. «Князюленька» не только потѣшалъ ихъ, но и заставлялъ задумываться Колицына и заставлялъ философствовать генерала. Оба они спрашивали себя и другъ друга: «Да какъ же это объяснить?»

«Князюленька» — скромный, тихій и ласковый, точно бродячій и пристающій песъ, не ѣвшій дня два, повѣсившій хвостъ, обнюхивающій прохожаго въ надеждѣ получить и ласку и подачку — этотъ «князюленька» испарился, — его не было и въ поминѣ. А былъ серьезный, степенно важный князь Агаринъ, но притомъ крайне взыскательный и строгій ко всѣмъ своимъ. Не только его жена, кругленькая, простенькая, веселенькая, не глупая, но кажущаяся такой, но и ея сестра, лѣнивая и зябкая, даже ихъ отецъ, далеко не глупый и дѣльный человѣкъ, — всѣ были подъ командой князя, глядѣли ему въ глаза, и если, собственно, не боялись его, то боялись перечить и ослушаться.

Оказалось, что, еще будучи женихомъ, князюленька уже поработилъ всю семью, покупавшую его для дочери. Когда было рѣшено, что послѣ свадьбы молодые поѣдутъ за-границу, то Агаринъ самъ пожелалъ, чтобы belle-soeur и beau-père пріѣхали и присоединились къ нимъ черезъ недѣлю въ Дрезденѣ, для того, чтобы вмѣстѣ провести лѣто за-границей. Но belle-maman князь убѣдилъ остаться, ѣхать въ деревню и заняться покосомъ и жатвой въ отсутствіе мужа. Бреховъ хотѣлъ взять жену, затѣмъ хотѣлъ уступить ей честь ѣхать съ молодыми, но зять настоялъ на своемъ, говоря, что удобнѣе путешествовать вчетверомъ: двое мужчинъ и двѣ женщины. А ему одному быть съ тремя женщинами и хлопотливо, и какъ-то странно: точно «курьеръ» какой.

За-границей Бреховъ пересталъ существовать и обратился изъ индивидуума въ нѣчто коллективное. Въ гостиницахъ и повсюду путешественники записывались или давали свой адресъ: князь Агаринъ съ семействомъ. И теперь этотъ князь былъ и забавенъ, и любопытенъ, какъ общественное явленіе, какъ продуктъ среды.

— Какимъ образомъ онъ могъ понравиться и дѣвушкѣ, и всей семьѣ? — спрашивала Вава.

— Какимъ образомъ онъ могъ забрать такую волю не только надъ женой, но и надъ далеко не глупымъ отцомъ? — спрашивалъ Колицынъ.

— Какимъ образомъ сдѣлался онъ вдругъ такъ важенъ, степененъ, гордъ? Даже лицомъ измѣнился онъ, не только ростомъ и жестами. Сталъ выше, плотнѣе «въ тѣлѣ». Неужели это все отъ ощущенія портмонэ въ карманѣ, гдѣ доселѣ прыгала лишь блоха на арканѣ? Неужели такова сила денегъ? — спрашивалъ и философствовалъ генералъ.

На этотъ разъ у князя Агарина, а не у Брехова, гостей оказалось больше. Была не одна русская колонія, такъ какъ князь успѣлъ перезнакомиться у источниковъ съ разными видными личностями, которыхъ вычитывалъ изъ «Листка пріѣзжихъ» и улавливалъ на утренней прогулкѣ.

На чашку чая съ русскимъ «samovare» были приглашены какой-то итальянецъ съ женой, состоящій при посольствѣ въ Мюнхенѣ, съ фамиліей похожей на Макарони; какой-то венгерскій графъ, сизый, рослый и несловоохотливый, настоящій черный тараканъ, изъ тѣхъ, что приносятъ счастье, и, наконецъ, какая-то длиннозубая англичанка — собственно ирландка, первый другъ Гладстона, по ея словамъ.

Вава, очутившись нежданно въ этомъ обществѣ, среди лицъ, чуждыхъ совершенно другъ другу, а равно и ихъ кружку, почуяла тотчасъ, что будетъ «зеленая тоска». Посидѣвъ съ часъ со всѣми и узнавъ отъ ирландки, что она — первый другъ «великаго старца»; узнавъ отъ «таракана», что Венгрія теперь относится къ Россіи добродушнѣе и снисходительнѣе, потому что 48-му году скоро минетъ полстолѣтія; узнавъ отъ дипломата Макарони, что тройственный союзъ — якорь спасенія для Германіи и обуза для Италіи; узнавъ, наконецъ, отъ князюленьки, что за-границей надо быть страшно осторожнымъ, такъ какъ теперь путешествуетъ «всякая русская — pardonnez moi — сволочь», — узнавъ все это, Вава поднялась и тихо прошла по большой квартирѣ, въ крайнюю маленькую комнату, нѣчто въ родѣ кабинета хозяйки. Уходя, она сдѣлала знакъ Колицыну_у и онъ, спустя немного, также покинулъ столовую съ самоваромъ и разношерстными гостями.

Черезъ пять минутъ Вава и князь уже весело смѣялись вмѣстѣ въ маленькой комнатѣ и надъ «тараканомъ», и надъ Макарони, и надъ другомъ Гладстона.

Однако, понемногу разговоръ перешелъ на иное, на то, что было постоянно у обоихъ и на душѣ, и наумѣ, и сдерживалось, чтобы не быть постоянно на языкѣ…

Вяземцевъ черезъ полчаса послѣ исчезновенія жены и Колицына, что онъ отлично замѣтилъ и объяснилъ себѣ естественнымъ бѣгствомъ отъ тоски, демонстративно обратился къ хозяну — не къ князю, а къ Брехову — прося позволенія гдѣ-нибудь покурить. Бреховъ провелъ генерала коридоромъ, впустилъ въ свою комнату и, указавъ на столѣ папиросы и сигары, вернулся по неволѣ занимать друга Гладстона.

Генералъ усѣлся въ кресло и сталъ курить и философствовать насчетъ судьбы князюленьки въ частности и рока на землѣ вообще.

Но тотчасъ же черезъ маленькую дверь до него донеслись два голоса. Онъ прислушался. Говорили по-русски, судя по двумъ-тремъ словамъ, но — кто говорилъ, генералъ узнать не могъ.

И вдругъ, сразу, до него долетѣлъ голосъ Колицына и слова сказанныя раздражительно:

— Конечно, она не видитъ, не знаетъ, но чуетъ. Ей сердце говоритъ, подсказываетъ. И она — права. Это шестое чувство, о которомъ физіологія молчитъ.

Генералъ сталъ соображать. Да, этотъ коридоръ и эта послѣдняя маленькая комната княгини — въ одной сторонѣ дома. Стало быть, онъ очутился нежданно около жены и князя. Вяземцевъ хотѣлъ подняться и войти къ нимъ сюрпризомъ въ эту дверь или, вѣрнѣе, дверцу, узенькую, темную, орѣховую, точь-въ-точь какъ въ купэ вагона.

— Я самъ не знаю! — воскликнулъ Колицынъ. — Когда-то, да. Это была, конечно, не любовь, а лишь увлеченіе. Однако ваше замужество было все-таки страшнымъ ударомъ.

И генералъ остался въ креслѣ и насторожился.

Вава отвѣчала, но такъ тихо, что ничего нельзя было разслышать.

— Да, еслибъ иной человѣкъ. И вообще, человѣкъ, а не «Большая Медвѣдица», — желчно разсмѣялся Колицынъ.

— Что за чепуха! — прошепталъ генералъ. — И физіологія, и астрономія…

— Повторяю… Минутами точно на краю… На аршинъ отъ края какой-нибудь Dent du Midi или Юнгфрау.

— Здравствуйте! Теперь географія… Еще что будетъ? Исторія?

Но нѣсколько мгновеній говорила, отвѣчая, Вава, и генералъ снова не слыхалъ ни слова.

— Никогда, милая моя княжна! Поймите это, — возразилъ князь.

— Княжна!? — изумился Вяземцевъ и какъ будто обидѣлся. — Это что такое? Ахъ, ты шутъ гороховый! Непремѣнно спрошу у Вава. Однако, онъ, должно быть, продолжаетъ напѣвать про свою любовь. Я думалъ въ архивъ сдано…

И генералъ бросилъ папиросу, вышелъ и направился къ гостямъ.

Въ полночь, уже дома, онъ вмѣсто всякихъ объясненій узналъ отъ жены.

— Ахъ, ради Бога! Это ужъ будетъ не одинъ, а два дурня съ писанными торбами. Съ меня и одного достаточно. Чужому человѣку я не могу запретить говорить глупости и надоѣдать. Но мужа я попрошу быть умницей.

XV.

Но былъ въ русскомъ кружкѣ — хотя и внѣ кружка — одинъ человѣкъ, который былъ теперь несчастливъ: это была Настя Карасева.

Когда-то, послѣ того, какъ великосвѣтская красавица-генеральша Вяземцева случайно и нечаянно познакомилась съ ней и была у нихъ разъ или два, она понравилась Настѣ, даже очаровала ее тѣмъ, что была ласкова съ ея дѣвочкой. Но не прошло недѣли, какъ Настя стала смущаться. Чѣмъ — она не знала… Ей что-то казалось, мерещилось…

Разумѣется, иногда она сознавалась себѣ, что просто ревнуетъ князя къ этой красавицѣ. Но не потому ли, что это была первая женщина, вмѣстѣ съ которой она видѣла его? Нѣтъ, ей часто казалось, что генеральша странно ведетъ себя съ княземъ.

— Можетъ быть, это они называютъ свѣтскимъ кокетничаньемъ? — разсуждала она. — Можетъ быть, эта красавица со всѣми мужчинами такъ обращается.

Разумѣется, несмотря на свою кротость и робость, Настя раза три заговаривала съ княземъ. Сначала она намекала, а; потомъ однажды прямо объявила, что онъ какъ бы немножко заинтересованъ красавицей Варварой Александровной, да и она… Зачѣмъ она сидитъ у нихъ цѣлые часы каждый день?

Первое время князь слушалъ и только ухмылялся, иногда нехотя задумывался, но ничего не объяснялъ. Теперь, послѣ первой же прогулки верхомъ, онъ отозвался нетерпѣливо на намеки Насти.

— Какія глупости! — объяснилъ онъ. — Она со мной вовсѣ не кокетничаетъ, и я за ней вовсе не ухаживаю. Я ее слишкомъ давно знаю. Что же изъ того, что она красива и чрезвычайно умна?.. Теперь она стала даже какъ-то еще умнѣе, чѣмъ еще недавно — дѣвушкой. Но что же изъ этого? Я не изъ тѣхъ людей и не въ томъ положеніи, чтобы влюбиться въ какую бы то ни было женщину. Если бы я былъ способенъ серьезно увлечься ею, то кто же мѣшалъ бы мнѣ ухаживать за ней прежде и даже жениться? И, наконецъ, она настолько порядочная женщина, что никогда… Я не говорю про себя, а вообще, — она никогда не рѣшится глупо вести себя, тѣмъ менѣе обманывать мужа. Я знаю, что теперь она сама попросила мужа удалить Самойлова только ради того, что онъ влюбился въ нее и глупо ухаживалъ за ней.

Послѣ двухъ новыхъ прогулокъ князя съ генеральшей и ея визита днемъ къ нимъ, Настя начала уже твердо и искренно вѣрить, что если бы князь пожелалъ, то Варвара Александровна для него была бы способна обмануть мужа.

И какъ обомлѣла бы бѣдная Настя, если бы знала, что теперь самъ князь преслѣдуемъ одной мыслью… Самъ боится убѣдиться въ томъ, что ему въ глаза бросается.. Да, теперь ихъ бесѣды среди дальнихъ прогулокъ принимали такой оборотъ, что мысль сдѣлаться любовникомъ этой женщины, недавней княжны Завадовской, казалась Колицыну бездной подъ самыми ногами. Одно малѣйшее движеніе и — всему конецъ…

Впрочемъ, это впечатлѣніе смѣнялось иногда другимъ. Однажды Вава, негодуя, объяснила, что нѣтъ на свѣтѣ женщинъ хуже, какъ тѣ, которыя, выйдя замужъ, обманываютъ своихъ мужей, каковы бы они ни были.

— Прекрасныя Елены, — сказала она въ другой разъ, — много хуже и ниже тѣхъ, что называются падшими женщинами. Эти — свободны, и это ихъ ремесло. Женщина, обманывающая человѣка, которая клялась въ вѣрности въ церкви, — не женщина, а тварь.

Послѣ подобныхъ разговоровъ Колицынъ становился еще болѣе задумчивъ, но что съ нимъ происходило — онъ какъ будто самъ не сознавалъ.

Прошло еще съ недѣлю и князь Владиміръ, исключительно думая о своемъ положеніи, кончилъ тѣмъ, что признался себѣ…

Онъ взглянулъ какъ бы другими глазами на все кругомъ и на себя, и увидѣлъ, что недавно, прошлой зимой, совершилось нѣчто невѣроятное, безсмысленное и роковое. Тому назадъ мѣсяца три только, онъ, свободный человѣкъ, могъ жениться на этой самой женщинѣ, которая почему-то теперь сразу… Что?

— Страшно подумать, — говорилъ онъ самъ себѣ.

Да, положительно некого и нечего обманывать. Онъ, когда-то неравнодушно относившійся къ красивой княжнѣ Завадовской, теперь страстно влюбленъ въ Вяземцеву. И! какой ужасъ, какое безуміе! Когда она была свободна и намекала ему на свое чувство къ нему, онъ, какъ глупецъ, вообразилъ себѣ, что она тоже, какъ многія свѣтскія дѣвушки, кидается на его состояніе. И онъ отвѣчалъ ей, если не равнодушіемъ, то измышленіемъ, что яко бы онъ не свободный человѣкъ яко бы обязанъ если не жениться, то вѣчно жить съ женщиной, отъ которой имѣетъ ребенка.

И онъ лгалъ тогда… Онъ ни разу, никогда не думалъ серьезно жениться на Настѣ. Онъ допускалъ это мысленно, когда-нибудь… Когда-нибудь? Хоть чрезъ тридцать лѣтъ. Это все равно, что никогда.

А теперь — поздно… Да, теперь только онъ вполнѣ узналъ эту женщину, вполнѣ оцѣнилъ ея красоту, умъ, сердце. Но — поздно! Она его серьезно любила дѣвушкой и теперь еще у нея, попрежнему, осталось глубокое чувство къ нему. Она потому не скрываетъ этого, что не можетъ, но — она чужая жена теперь. И не онъ, конечно, рѣшится разрубить или развязать этотъ Гордіевъ узелъ.

— Ужасно! ужасно! — думалъ князь и часто восклицалъ мысленно. — «И это еще не все… Есть нѣчто худшее».

Эта блестящая женщина во всѣхъ отношеніяхъ, и внѣшностью, и умомъ, заглушила теперь въ немъ и то маленькое чувство, которое недавно еще было у него къ Настѣ. Пока она не явилась и не стала рядомъ, Настя казалась ему иной. Онъ находилъ въ ней множество маленькихъ, но милыхъ качествъ. Въ ней не было для него только одного — свѣтскаго лоску. Но за то была чудная душа. Теперь же эта Настя преобразилась. Что съ нею сталось — Богъ вѣсть! Быть можетъ — ничего! Съ нимъ самимъ свершилось что-то роковое.

Однажды, просидѣвъ въ волненіи цѣлую ночь до разсвѣта, Колицынъ случайно и наглядно увидѣлъ, чему стало подобно его положеніе.

Поднимающееся надъ небосклономъ солнце уже давно золотило и озаряло все и, наконецъ, вдругъ озарило и его комнату. И онъ увидѣлъ, что большая лампа на его письменномъ столѣ все еще горитъ… Какъ жалокъ, даже забавенъ, показался ему этотъ свѣтъ. Еще недавно ночью ярко освѣщавшій всю комнату, теперь онъ въ ослѣпительныхъ, пурпуровыхъ лучахъ восходящаго свѣтила былъ мутнымъ, желтымъ пятномъ. Да. Солнце, освѣщающее міры, и керосиновая лампа, освѣщающая комнату. — А вѣдь и то, и другая свѣтятъ, освѣщаютъ…

И невольно Колицынъ, не будучи ни поэтомъ, ни фантазеромъ, глядя на солнце, глядя на лампу, думалъ о Вава и думалъ о Настѣ. И на душѣ что-то свершалось!..

XVI.

За одну недѣлю еще много воды утекло.

Однажды Вава явилась въ гости къ своимъ друзьямъ. Настя, посидѣвъ немножко въ саду, вошла въ домъ. За послѣдніе два дня она была задумчивѣе обыкновеннаго, хотя ни слова не говорила князю, объясняя свое нравственное состояніе тѣмъ, что все болитъ голова.

Войдя въ свою спальню, она черезъ затворенную ставню стала смотрѣть на сидящихъ внизу князя и Вяземцеву. Генеральша сидѣла на скамейкѣ, откачнувшись, и, среди вьющейся зелени и цвѣтовъ, въ своемъ лѣтнемъ щегольскомъ туалетѣ, казалась красивѣе, чѣмъ когда-либо.

Она смотрѣла прямо передъ собой на вѣтви деревъ. Лицо ея приняло совершенно иное выраженіе, чѣмъ какое было сейчасъ, когда Настя была внизу. Выраженіе лица Варвары Александровны показалось Настѣ крайне грустнымъ. Князь сидѣлъ рядомъ съ ней, не такъ, какъ сейчасъ, выпрямившись, а, напротивъ, согнулся, оперся локтями себѣ на колѣни и, закинувъ поневолѣ голову, глядѣлъ ей въ лицо.

И они молчали. Какъ будто они думали объ одномъ и томъ же и знали, о чемъ думаютъ. И о чемъ-то нерадостномъ, о чемъ-то, что положительно оба скрываютъ отъ нея.

Князь двинулся, молча взялъ ея руку въ обѣ своп… Она перевела глаза на лицо его. И они молча глядѣли другъ другу въ глаза. И Настя вдругъ будто увидѣла, будто почувствовала что-то и поневолѣ догадалась. Она поняла теперь сразу то, что слѣдовало понять давно. Она опустилась, почти упала на кресло, а черезъ минуту уже горько плакала. Люди, которые смотрятъ другъ другу въ глаза такъ, какъ сейчасъ случилось между ними, — эти люди очень-очень близки между собой. Настѣ вдругъ почудилось, что онъ ближе этой чужой женщинѣ, чѣмъ ей самой. Если бы она увидѣла, что князь обнимаетъ Вяземцеву и цѣлуетъ, то это было бы для нея не болѣе яркимъ доказательствомъ.

Разумѣется, сойти снова въ садъ съ такимъ опухшимъ лицомъ, какое было у нея, Настя не могла, и она тотчасъ же легла на постель. Вскорѣ князь вошелъ въ домъ и сталъ ее звать, но она обернулась лицомъ къ стѣнѣ и притворилась спящей.

Онъ вошелъ въ спальню, поглядѣлъ, приблизился и тронулъ ее за плечо:

— Мнѣ нездоровится! — отозвалась Настя, не поворачиваясь.

— Послать за докторомъ? — выговорилъ онъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ? Полежу немного — и пройдетъ. Голова все болитъ.

Между тѣмъ, это объясненіе — «голова болитъ», продолжавшееся нѣсколько дней, смущало князя. Онъ объяснялъ все иначе и говорилъ себѣ:

— «Неужели опять»?

И это предположеніе пугало его. Онъ жалѣлъ искренно мальчика, котораго потерялъ, но при мысли, что у него можетъ быть снова ребенокъ и снова сынъ, — смущало его невыразимо. Онъ считалъ себя теперь менѣе скованнымъ обстоятельствами. Разумѣется, и прежде онъ былъ свободенъ, и лишь самъ себя сковывалъ, а не люди, не законъ. Но теперь онъ самъ началъ уже считать себя свободнымъ и боялся новой кабалы.

Вава ушла домой, а князь вернулся снова въ спальню и снова сталъ допрашивать Настю, что она чувствуетъ, посовѣтовалъ ей лучше встать, пройтись. Настя, не привыкшая за всю жизнь лгать и притворяться, не умѣвшая также владѣть собой, вдругъ разрыдалась. Князь сразу понялъ Все и ему стало гораздо легче. Это не хворость, а ревность.

Настя поднялась съ постели и на всѣ увѣщанія князя, что она ведетъ себя, какъ ребенокъ, и неизвѣстно, чѣмъ и почему мучается, Настя молчала какъ убитая и, наконецъ, вдругъ вымолвила:

— Отпустите меня!

— Куда? — удивился Колицынъ.

— Въ Россію… Оставайтесь тутъ, а меня съ Маничкой отпустите.

— Ты съ ума сошла?

— Нѣтъ. Эдакъ жить, лучше ничего не надо. Лучше не видѣться. Я давно это думала и хотѣла сказать. А теперь… Сегодня… Совсѣмъ рѣшилась. Я не могу оставаться, я пѣшкомъ уйду… Я даже Маничку брошу съ вами и одна уйду. А этого я видѣть не могу. Я все не вѣрила, а теперь вижу, что это такъ…

— Что — это и что — такъ?! — вскрикнулъ князь нетерпѣливо.

Настя объяснилась прямо и кратко. Она видитъ все ясно, знаетъ и убѣдилась, что князь — любовникъ Варвары Александровны.

— Да ты съ ума сошла! — воскликнулъ Колицынъ.

— Нѣтъ, это такъ! — снова зарыдала Настя.

— Я же даю тебѣ честное слово. Честное слово, что ты все это во снѣ видѣла. Не только ничего нѣтъ, но и быть не можетъ. Пойми! Ты — сумасшедшая!

И видя, что Настя не вѣритъ, князь сталъ божиться, клясться на всѣ лады.

— Вѣришь ли ты, наконецъ, что я даромъ честнаго слова никогда не даю и не давалъ, отвѣчай мнѣ?

— Да-а… — нерѣшительно протянула Настя.

— Ну, вотъ я тебѣ и даю честное слово, что ничего между нами нѣтъ. Нѣтъ и не будетъ, потому что быть не можетъ. Я не стану обманывать тебя, я немножко ею увлеченъ теперь, но это пройдетъ. Наконецъ, скажу больше: дѣйствительно ты догадалась, она любитъ меня попрежнему… Какъ любила меня еще до замужества. Она призналась, что теперь чувство это въ ней стало даже немножко сильнѣе. Но изъ этого ничего не слѣдуетъ. Пойми. Ничего и ничего! Она честная женщина, да и я, наконецъ, никогда не рѣшусь ни на что… Все это хорошо въ романахъ. Если женщина поступаетъ въ такомъ случаѣ нечестно, то я всегда считалъ, что и мужчина тоже поступаетъ нечестно. Вѣдь онъ воруетъ чужое добро. Иногда онъ воруетъ его у негодяя, но, все равно, все-таки самъ онъ — воръ. Такой человѣкъ, какъ генералъ, котораго ты не знаешь, именно, кажется, и созданъ для того, чтобы его обманывали. Но все-таки ни она это сдѣлаетъ, и ни я это сдѣлаю. Она уже потому будетъ ему всегда вѣрна, что сама заставила его на себѣ жениться. Генералъ никогда бы ни на комъ не женился. Я же не могу, потому что… Куда же это меня заведетъ. Когда съ такими женщинами, какъ она, сходятся, то уже… не расходятся…

Настя сидѣла понурившись и показалась князю болѣе спокойной.

Онъ спросилъ у нея, почему именно сегодня она ушла изъ сада и затѣмъ расплакалась. Настя объяснила то, что видѣла сквозь щели ставни.

— Правда твоя, она была грустна и я, пожалуй, тоже. Я же говорю прямо, что я немножко ею увлеченъ… И я тебѣ скажу, почему мы такъ сидѣли и молчали? Она объяснила мнѣ, какъ ты только ушла, что на-дняхъ хочетъ отсюда уѣзжать. Она сказала — «пора»! И когда я спросилъ, что значитъ оттѣнокъ ея голоса въ этомъ словѣ «пора», она отвѣтила: «пора, потому что, пожалуй, вдругъ будетъ поздно». На мой вопросъ, что значитъ «поздно», она отвѣтила: «будетъ трудно жить, не видаясь съ вами постоянно, какъ здѣсь». Затѣмъ она стала снова настаивать, — какъ часто бывало, — настаивать на томъ, о чемъ я тебѣ никогда не говорилъ, а теперь скажу: чтобы я скорѣй женился на тебѣ. Но, разумѣется, это… Надо, разумѣется, объ этомъ еще подумать. Она берется ввести тебя въ общество, стоять за тебя горою и въ годъ всѣ къ тебѣ привыкнутъ. Ты, видишь, что она, стало быть, наоборотъ…

— Господи! Да что же это! — воскликнула вдругъ Настя и снова начала рыдать еще отчаяннѣе.

— Да что съ тобой?! — вскрикнулъ князь.

— Вы сами не замѣчаете, не видите ничего. Младенецъ — вы… Да еще честныя слова даете. Или вы меня морочите, или сами себя. Вѣдь она васъ давно захватила и ведетъ… А вы не видите. Вы расписываете, чтобы меня ублажать. А выходитъ что? Что выходитъ изъ вашего разъясненія-то?..

Колицынъ хотѣлъ что-то отвѣчать, но Настя, все утиравшая слезы платкомъ, свернутымъ уже въ комочекъ, вдругъ сильно и громко высморкалась. Протеревъ носъ, она снова начала утирать льющіяся слезы тѣмъ же комкомъ.

Глядя въ ея худое, но опухшее теперь лицо съ красненькими глазами и совершенно покраснѣвшимъ носомъ, князь вдругъ сравнилъ это лицо съ лицомъ Вава.

Если бы та стала также убиваться и плакать, то у нея вышло бы иначе. Какое бы горе у той женщины ни приключилось, никогда не соединитъ она его съ трубнымъ звукомъ. А Настя, хотя добрая и милая, но когда плакала, то всегда нелѣпо, и всегда не сморкалась, а трубила.

— «Какъ это глупо, — думалось Колицыну, — говорить о серьезномъ дѣлѣ и замѣчать такіе пустяки… Сравнивать».

И вдругъ онъ вспомнилъ, что за послѣднее время онъ только это и дѣлалъ; невольно и будто безсознательно онъ постоянно сравнивалъ и сравнивалъ…

И выходило что-то фатальное… Выходило, будто Настя сама, какъ она есть, помогала и всячески содѣйствовала ему увлекаться женщиной.

— Голова кругомъ идетъ! — вдругъ воскликнулъ князь и началъ ходить взадъ и впередъ по спальнѣ.

Дѣйствительно, у него въ головѣ все путалось. Сейчасъ онъ доказывалъ Настѣ и давалъ честное слово, что ничего нѣтъ и быть не можетъ между нимъ и Вава… А Настя поняла противное и говоритъ: «Она васъ захватила и ведетъ. Вы — младенецъ. Ничего не видите»! — И, дѣйствительно, онъ ничего не видитъ и не понимаетъ, или, вѣрнѣе, онъ видитъ, понимаетъ, думаетъ и чувствуетъ то одно, то другое… онъ запутался… Онъ видитъ ясно только одно:

«Все зависитъ отъ нея»!

— Да, вотъ это одно онъ знаетъ навѣрное!.. И теперь повторяетъ это, утѣшается этимъ, какъ единственнымъ средствомъ выбраться хоть на какую-нибудь дорогу изъ той трущобы, въ которой очутился.

— Отпустите меня! — уже въ третій разъ выкрикивала Настя хрипливо и какимъ-то глупымъ голосомъ. Она прибавляла еще что-то, какія-то восклицанія и обращенія къ себѣ самой, точно будто причитала.

Колицынъ вдругъ остановился среди комнаты и, не глядя на нее, мысленно спросилъ себя:

— «Да любилъ ли я ее когда-нибудь»?

И онъ удивился этому вопросу.

Постоявъ мгновеніе и услыхавъ снова два раза то же однозвучное, глупое, хрипливое: «Отпустите меня»! — онъ круто повернулся, вышелъ изъ комнаты, изъ дому и сталъ бродить по саду.

XVII.

Если съ этого дня началась разладица между княземъ и Настей, благодаря ея «нытью» и его внутренней борьбѣ съ самимъ собой, то одновременно и у Вяземцевыхъ, между мужемъ и женой, появилось нѣчто новое въ отношеніяхъ. Новое для мужа, конечно, а не для жены.

Вяземцевъ недоумѣвалъ… Жена была постоянно не въ духѣ, нервно настроена, крайне раздражительна, придирчива и начинала говорить даже по собственному внутреннему сознанію des choses très fortes.

Однажды, когда они, окончивъ завтракъ, сидѣли за столомъ, Вава вдругъ, безъ всякаго мотива, заявила, что ихъ бракъ былъ шагомъ, мало обдуманнымъ съ обѣихъ сторонъ.

Генералъ въ первый разъ рѣзко согласился съ этимъ внезапно выраженнымъ мнѣніемъ, но прибавилъ:

— Теперь поздно объ этомъ…

— Смотря по тому, съ какой точки зрѣнія, — пробурчала Вава сурово и едва слышно, какъ бы не мужу, а себѣ самой.

— Со всѣхъ, матушка… Женились, ну, и шабашъ. Тутъ одна точка зрѣнія. Бракъ — великое таинство.

— Да. Вотъ и храмъ Спасителя — великое сооруженіе, когда стоишь передъ нимъ, а верстъ за пятнадцать — игрушка… даже брелокъ.

— Не пойму, матушка… Точка зрѣнія на землѣ или… или точка зрѣнія въ жизни человѣческой — это… То-есть стоять и ходить на землѣ — одно, а жить на землѣ — совсѣмъ другое… Это…

Но генералъ запнулся и смолкъ окончательно, не зная, какъ выразить свою мысль, что сравненіе брака съ храмомъ Спасителя не имѣетъ смысла.

— Вотъ видишь, Пьеръ, какъ легко тебѣ дается передача твоихъ мыслей и соображеній, — насмѣшливо замѣтила Вава. — А еще собираешься писать романы…

Генерала вдругъ будто передернуло. Казалось, это былъ уколъ въ больное мѣсто.

— Никогда не собирался! — рѣзко выговорилъ онъ.

— Развѣ ты мнѣ не говорилъ разъ десять, что романистомъ можетъ быть всякій?! — запальчиво вскрикнула Вава.

Вяземцевъ молчалъ и сердито сопѣлъ.

— Развѣ ты не говорилъ, что могъ бы написать тоже «Дворянское гнѣздо» или «Обломова»? Теперь отпираешься. А?

Генералъ молчалъ, но Вава, особенно раздраженная въ это утро, настаивала.

— Ты говорилъ, что стоитъ только взять нѣсколько лицъ, дать имъ имена и фамиліи, заставить ихъ разговаривать о чемъ попало, а подъ конецъ сказать, что одинъ умеръ, а другой или другая — слава Богу… И вотъ романъ!… Что же? Я солгала? Никогда ты не говорилъ этого?..

— Ты придираешься, — отозвался, наконецъ, Вяземцевъ: — не романы, такъ верховая ѣзда… А то мои щеки, краснота лица. А то казарменные разговоры и шутки… Не знаю, что съ тобой приключилось…

— Я привожу твои слова… Ты увѣряешь, что еслибъ захотѣлъ, то написалъ романъ не хуже Тургенева, но не хочешь…

— Я повторяю, матушка, — заговорилъ генералъ мѣрно и холодно, — что всякому дѣлу и ремеслу можно обучиться, и что еслибъ я съ юности началъ сочинять, а не въ военной службѣ служить, то и сочинялъ бы не хуже многихъ другихъ, и на скрипкѣ игралъ бы, и по канату ходить бы умѣлъ. Обученье, привычка и сноровка.

— Такъ, такъ! Можно написать «Гамлета», «Фауста» или сочинить «Гугенотовъ», «Аиду»… привычкой, а главное — сноровкой… Изловчился молодецъ и — хлопъ, поэма, трагедія или опера готовы…

Вава раздражительно и рѣзко разсмѣялась дѣланымъ смѣхомъ. Генералъ быстро отодвинулъ свой стулъ и, поднявшись, началъ шагать по комнатѣ, заложивъ руки за спину.

— Я не знаю, Пьеръ, почему ты сердишься. И faut avoir le courage de ses opinions.

— Ну, да… Я и стою на своемъ, — разсердился вдругъ генералъ и подошелъ къ столу. — И хоть тебѣ это и не нравится, а все-таки я стою на своемъ… И не то, что ты говоришь нарочно, а что я говорилъ и говорю… У всякаго своя спеціальность… И всякій, кто начнетъ что дѣлать съ юности, а то и съ дѣтства, то у него и ладится… Вонъ одинъ каменьщикъ на верхушку Адмиралтейскаго шпица лазилъ что-то поправить… Одного такого на всю Россію лазуна нашли… Ну, вотъ ты своихъ геніевъ, Шекспировъ, или тамъ кого хочешь… Верди или Тургенева… Ну, пошли-ка ихъ, матушка, безъ ничего, безъ лѣсовъ и балокъ…

— На Адмиралтейскій шпицъ? — ехидно добавила Вава.

— Да-съ, да-съ!

— Свалятся, ваше превосходительство. Безпремѣнно свалятся! — выговорила Вава черезчуръ насмѣшливо я презрительно.

— У всякаго своя спеціальность, почти прокричалъ Вяземцевъ. — Есть онѣ большія и маленькія, интересныя и не интересныя… А говорить: даръ свыше, Божій даръ, небесный… Вздоръ… Даже грѣхъ. Да-съ! Просто… Спещальность! Своя! У одного сочинять, у другого сапоги шить, у третьяго по канату ходить, у четвертаго…

— Глупости говорить…

— Очень вамъ благодаренъ-съ… Теперь я уже и въ дураки произведенъ. Въ какой еще слѣдующій чинъ пожалуете. Въ мерзавцы — только остается…

— Нѣтъ… но… но тебѣ, однако, все-таки случалось… — начала было Вава, пренебрежительно улыбаясь, но вдругъ смолкла, будто колеблясь и не рѣшаясь на вызовъ.

— Что случалось? Нечестно поступать? Говори! Это даже любопытно… Ей-Богу. Ужъ не ограбилъ ли я кого-нибудь, да позабылъ. Напомни.

— Я напомню, что у тебя былъ до нашей свадьбы большой годовой доходъ отъ того, что…

— Что? что?… Отъ чего?!

— Отъ того, что какая-нибудь старуха или вдова, чтобы прокормиться, принесетъ вѣнчальное кольцо, а иной бѣднякъ — шубу среди зимы, даже сапоги…

— Послушайте, Варвара Александровна… — вскрикнулъ Вяземцевъ внѣ себя и наступая на жену. — Я васъ уже просилъ… Я по вашему одному слову взялъ свои деньги обратно у этого человѣка. А вы все-таки попрекаете… Ну-съ, такъ я… Я… Ну-съ, такъ вотъ что-съ! Если бы у меня не было большихъ средствъ и доходовъ, такъ вы бы за меня замужъ не пошли… Стало-быть, денежки яко бы за шубы, да за вѣнчальныя колечки — вамъ тоже приглянулись… Вамъ, съ вашимъ батюшкой!

Вава быстро поднялась съ своего мѣста и выпрямилась, даже слегка закинула назадъ свою хорошенькую головку.

— Я за васъ пошла замужъ, потому что не знала… вашихъ спеціальностей… Что касается до моего отца, то, вспомните, что на свадьбѣ нашей всѣ замѣтили его опухшіе красные глаза… Если бы я выходила иначе замужъ, то этого бы не было… Мое замужество — его горе.

— Зачѣмъ же вы шли тогда…

— Нужно было… необходимо. А другихъ подходящихъ жениховъ не было… Но я никогда бы не пошла за васъ, если бы не существовало развода…

— Что-о!? — ахнулъ Вяземцевъ. — Ты съ ума сходишь. Или ты такъ обозлилась, что не помнишь, что говоришь?

Вава медленно двинулась изъ комнаты въ свою спальню.

— Вавочка… Опомнись… — бросился за ней генералъ. — Скажи, что… Развѣ такъ говорятъ… Вавочка?

И, забѣжавъ, онъ хотѣлъ остановить жену за руку.

— Я знаю и помню, что я говорю, — глухо произнесла Вава. — Повторяю съ чего начала: нашъ бракъ былъ необдуманнымъ шагомъ, безсмысленной и роковой ошибкой, которую… кажется… Да. Кажется… придется исправить.

И Вава быстро вышла и заперла за собой дверь.

Генералъ остался на мѣстѣ, пораженный и какъ въ столбнякѣ.

Наконецъ, онъ пришелъ въ себя, махнулъ рукой и заворчалъ вслухъ:

— Вотъ вѣдь… Обучаютъ языкамъ, танцамъ, всѣмъ литературамъ съ персидской включительно, а сдерживать свои нервы не обучаютъ. Развинтится нервная система и женщина поретъ дичь, всякую ахинею. И я тоже глупъ… Эдакое да за чистую монету принялъ… — Ахнулъ даже отъ перепуга. Вяземцевъ взялъ свою шляпу-котелокъ и палку и рѣшилъ итти прогуляться на бульваръ.

Онъ былъ спокоенъ и убѣжденъ, что жена, просто раздраженная физически, болѣзненно, говоритъ, какъ нервная женщина, болтаетъ всякій вздоръ.

— Причины?.. Да мало ли что? — думалось ему. — Воздухъ этотъ киссингенскій, тоска… Или что въ пищѣ нѣмецкой… гдѣ варенье чуть не въ супъ кладутъ… А то князь Владиміръ ее раздражаетъ… Сама говорила вчера, что иногда тошно его рацеи слушать. Такъ сидѣла бы съ этой Настей одной, а его бы выгоняла гулять…

Едва Вяземцевъ прошелся одинъ разъ по бульвару, какъ вдругъ изъ-за кустовъ, съ маленькой дорожки, на него чуть не наткнулся именно Колицынъ и остановился отъ нечаянности.

— А-а! Вотъ кстати, — воскликнулъ Вяземцевъ весело. — А я именно объ васъ сейчасъ думалъ.

Князь молча поздоровался, и генералъ тотчасъ замѣтилъ въ немъ что-то странное.

— Нездоровится? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ…

— Забота какая? Изъ Россіи вѣсти?..

— Нѣтъ, ничего… Вѣроятно… Впрочемъ, голова болитъ, — отвѣтилъ Колицынъ сухо и сдержанно.

Они двинулись рядомъ и Вяземцевъ тотчасъ же заговорилъ полушутя.

— У меня до васъ просьба… Не знаете ли вы, отчего моя благовѣрная вотъ уже четыре-пять дней совсѣмъ… того… Развинтилась… Сердится зря, угрюмая. На меня швыряется. Ничѣмъ не угодишь…

И, взглянувъ на князя, генералъ увидѣлъ его смущеннымъ, съ легкимъ румянцемъ, выступившимъ на лицѣ.

Правдивый, честный и самолюбивый Колицынъ устыдился своего юношескаго смущенія и тотчасъ взбѣсился и самъ на себя, и на генерала.

— Вамъ извѣстно, конечно, что Варвара Александровна бываетъ у насъ каждый день, — произнесъ онъ вспыльчиво.

— Еще бы… Конечно, я знаю… Я даже хотѣлъ тоже…

— Теперь, перебилъ князь, — происходитъ между мной, моей… моей подругой и Варварой Александровной нѣчто такое, что я не считаю возможнымъ вамъ сказать… И вотъ это, очевидно, всему причиной.

— Сердить жену… Ваше упрямство?

Колицынъ промолчалъ, а генералъ заговорилъ про себя:

«Она уговариваеть тебя жениться на твоей Настѣ, а ты не хочешь. А она — куръ во щахъ, — бывала, стало-быть, въ гостяхъ не у княгини будущей. Славно!»

Пройдя молча нѣсколько шаговъ, оба заговорили почти въ разъ. Князь протянулъ руку со словами:

— Виноватъ, я спѣшу по дѣлу.

Но генералъ уже выговорилъ:

— У меня до васъ серьезное дѣло!

Я оба остановились.

— Да, дѣло. И серьезное… Ваша подруга будетъ осенью вашей законной женой?

— Это, генералъ… Это — мое личное дѣло.

— Извините… Это до меня касается теперь. Моя жена съ ней знакома и даже подружилась.

Наступило молчаніе.

— Совершенно вѣрно! — глухо произнесъ, наконецъ, Колицынъ, но лицо его стало суровымъ, почти грознымъ, глаза вспыхнули и губы сжались. — Она, эта женщина, никогда моей женой не будетъ… Это рѣшилось на-дняхъ.

— Но вы тогда поставили насъ, князь, въ крайне неловкое положеніе. Бреховы и Агарины знаютъ, что жена часто бываетъ у будущей…

— Я виноватъ. И я вполнѣ къ вашимъ услугамъ — тихо, но особенно отчетливо вымолвилъ Колицынъ.

— Какъ?! — изумился Вяземцевъ и даже открылъ ротъ.

— Вы меня понимаете. Другого исхода: нѣтъ. Или меня извинить… или потребовать у меня удовлетворенія…

— Да вы, князь… Да что вы это?.. Христосъ съ вами. При чемъ тутъ удовлетвореніе?..

Колицынъ молчалъ и глядѣлъ черезъ плечо генерала.

— Я не трусъ… Я, слава Богу, на Кавказѣ даже доказалъ… Но это здѣсь… Христосъ съ вами!..

— Въ такомъ случаѣ вы поневолѣ должны меня только извинить.

— Ну, да, конечно… Что-жъ? Только непріятно, что все это такъ вышло. Согласитесь…

Колицынъ снова молча смотрѣлъ черезъ его плечо и будто ждалъ, спрашивая: «Что же дальше?»

— Ну, вотъ я и понимаю… Жена отъ этого и не въ духѣ. Теперь понимаю. Такъ, вѣдь?

— Не знаю, генералъ. Я этого де говорилъ.

— Навѣрное. Что же другое… Ну, да что же объ этомъ. Дѣлать нечего… Стало-быть, ужъ такъ.

Колицынъ не отвѣтилъ и оба стояли другъ противъ друга молча. Колицынъ суровый, а Вяземцевъ, какъ будто смущенный нелѣпымъ объясненіемъ.

— До свиданія! — вымолвилъ князь сухо.

— До свиданія! — отозвался генералъ какъ-то растерянно.

И оба разошлись, не подозрѣвая, — по слѣпотѣ человѣческой натуры, — что они разговаривали послѣдній разъ въ жизни.

XVIII.

Страшно думать о смерти, еще страшнѣе умирать, но умереть не страшно. Страшно итти и вступать въ сраженіе, въ бой, но въ пылу боя не до страха. Леденитъ кровь — иное представленіе мозга, того случая или происшествія, которое предвидишь, которое избѣжать нельзя и которому суждено непремѣнно случиться… У изголовья дорогого умирающаго ожиданіе его смерти стократъ ужаснѣе, нежели видъ его трупа, почему зачастую и является наивное и обманное чувство «попреканія» самого себя, что яко бы мало жалѣешь того, кого потерялъ.

Изумительно подлаживается человѣческая натура къ дѣйствительности и за всю жизнь человѣка оправдывается на немъ поговорка: «Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ».

Да, мозгъ человѣческій «малюетъ» всякое будущее ярче или грознѣе, и когда оно станетъ настоящимъ, то станетъ проще, обыденнѣе и блѣднѣе…

Страшная грозовая туча надвигалась съ горизонта въ Киссингенѣ и обѣщала ужасную бурю въ существованіи четырехъ лицъ — Вава, генерала, князя и Насти.

И эта черная туча, посверкавъ вдалекѣ, поворчавъ глухо и едва слышно — прошла стороной мимо.

Казалось, что между четырьмя лицами завязался, связавъ ихъ, мудреный Гордіевъ узелъ… который никто не развяжетъ и новый Александръ не разрубитъ. И вдругъ этотъ узелъ, который никто не сталъ ни развязывать, ни рубить, развязался самъ. Какъ? Кѣмъ и чѣмъ? Вѣроятно норовомъ и обычаемъ нашего времени и нынѣшнихъ людей…

Настя болѣе недѣли плакала, ныла и просила «отпустить меня». Что было драматично въ первыя мгновенія, стало наконецъ простой и глупой канителью. Да, это была истинная «пила» для Колицына и онъ отпустилъ Настю съ дѣвочкой, чтобы «отпустить душу свою на покаяніе».

Отсутствіе подруги и лишняго свидѣтеля сразу измѣнило отношенія Вава и князя… Они стали бояться другъ друга или бояться Дамоклова меча… Вмѣстѣ съ тѣмъ они не уходили изъ-подъ него, не спасались и будто искали сами случая бывать подъ нимъ чаще и дольше, будто ожидая съ тайнымъ трепетомъ: «Авось онъ упадетъ»! А виноватъ будетъ конечно онъ, а не они. Они скажутъ: судьба. А если совѣсть подскажетъ: что на сдѣдъ клеветать.на судьбу, а слѣдъ сознаться въ собственныхъ дѣйствіяхъ, то они отвѣтятъ: «тогда — фатумъ!»

Отъѣздъ Бреховыхъ, Агариныхъ и даже другихъ знакомыхъ и иностранцевъ облегчалъ ихъ свиданія и прогулки въ городѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, хотя въ домѣ князя Колицина уже не было хозяйки, Вяземцева все-таки уже два раза была у князя въ гостяхъ, но была сдержаннѣе, холоднѣе съ нимъ, голосомъ и лицемъ. Но глаза ея, чудные, бирюзовые, которые онъ такъ любилъ, бывали порою глазами испуганнаго ребенка. За то во всемъ ея существѣ видны были и будто сквозили чрезъ лицо тревожные взглядъ и головъ, чрезъ всѣ движенья ея — внутренняя отчаянная борьба съ самой собой. И оно-то именно опьяняло князя Владиміра… Онъ теперь не могъ даже коснуться руки ея безъ того, чтобы ея трепетъ не отозвался полымемъ въ немъ самомъ.

Просидѣвъ, во второй свой визитъ, часа два наединѣ съ княземъ и говоря исключительно объ Настѣ, которая должна была находиться уже за Варшавой, Варвара Александровна поднялась съ диванчика, на которомъ они оба сидѣли, и двинулась со словами:

— Прощайте.

— Вы не любите это слово, замѣтилъ нѣжно князь. — Вы всегда говорите «до свиданія». Зачѣмъ-же теперь — это слово.

— Потому что я болѣе сюда не вернусь, не приду.

— Почему же?

— Это пытка… Мы поступаемъ нечестно, мы обманываемъ тѣхъ, кто…

Она не договорила. Онъ прибавилъ:

— И себя самихъ тоже.

— Нѣтъ. Я себя не обманываю. Я васъ люблю и давно. А вы теперь немного увлеклись мной.

— Княжна моя. Побойтесь Бога, такъ шутить или такъ клеветать, лгать… Я безумно люблю васъ. Моя жизнь отнынѣ — разбита…

— Прощайте…

— Нѣтъ… Это невозможно! воскликнулъ онъ, — Ну, обѣщайте мнѣ прійти сюда, ко мнѣ, еще хоть одинъ разъ… Одинъ, послѣдній…

Вава подумала и вымолвила взволнованно:

— Когда?

— Разумѣется, завтра же… А вечеромъ я буду у васъ…

— Нѣтъ не приходите! живо отозвалась она. — При немъ — это истинная каторга. Я не могу васъ обоихъ видѣть вмѣстѣ, рядомъ… Это мученіе. До завтра, здѣсь… И въ послѣдній разъ.

Князь взялъ ея руку, поднесъ къ губамъ и долгимъ поцѣлуемъ приникъ къ ней.

Вава вдругъ какъ-то пошатнулась, очутилась ближе и вдругъ онъ почувствовалъ ея голову у себя на плечѣ.

Онъ вскрикнулъ и точно не намѣренно, а невольно обнялъ ее. Она что-то зашептала, но губы его и поцѣлуй не дали ей договорить…

Все случилось внезапно, нежданно, само собой…

Чрезъ минуту, когда они сидѣли на томъ же диванчикѣ, Вава, будто очнувшись отъ сна или оправившись отъ какого-то чада, прошептала испуганно:

— Что же это… Что же теперь?

— Одно только! Одно, Вава… Вы должны быть моею, должны немедленно его оставить.

— А Настя?

— Не называйте ее… Развѣ это возможно теперь… Вы для меня теперь на свѣтѣ — все… Только — вы!

И князь сталъ пылко убѣждать Ваву, что она должна какъ можно скорѣе разойтись съ генераломъ, хлопотать о разводѣ а затѣмъ чрезъ годъ… Они будутъ счастливы!

— А если мужъ что-нибудь сдѣлаетъ?

— Что же? Застрѣлится? Онъ не изъ такихъ. Да если и такъ… Христосъ съ нимъ.

— Нѣтъ. На несчастьи другихъ своего счастья никогда не построишь. Я вѣрю въ это… Но онъ можетъ вызвать васъ на дуэль. Избави Богъ, если…

— Никогда, Вава. Дерутся за свою законную жену и съ любовникомъ ея.. Но драться за разведенную жену съ ея женихомъ — этого еще никогда, кажется, на свѣтѣ не бывало.

Вава оставалась еще около часу, сидя на томъ же диванчикѣ, но Колицынъ давно сталъ около нея на колѣни, затѣмъ опустился полусидя на коверъ, молча цѣловалъ ея руки или прижавъ ихъ къ своему лицу, клалъ голову къ ней на колѣни. Наконецъ пришлось разстаться, такъ какъ уже близился часъ обѣда.

— Вы придете завтра!.. Ты придешь? — прошепталъ Колицынъ, заглядывая въ лицо Вавы съ такимъ выраженіемъ, какого она никогда еще у него не видѣла.

— Да, — вымолвила она и прибавила мысленно: — если свѣтопреставленіе будетъ, то все-таки приду… Завтра будетъ Рубиконъ предъ нами, мы будемъ на его берегу ииконечно не я остановлюсь и остановлю…

Дома, просидѣвъ обѣдъ съ мужемъ молча, ссылаясь на головную боль и лишь наблюдая за поразительнымъ аппетитомъ генерала, Вава тотчасъ ушла къ себѣ, якобы писать письма отцу, и заперлась на ключъ. Генералъ пошелъ бродить по городку и бульвару.

— Не нервы, — думалъ онъ: — совсѣмъ что-то негодное лѣзетъ!..

Вава, видимо, сильно взволнованная, сѣла писать письмо не къ отцу, а къ мужу, въ которомъ она объясняла, что ихъ бракъ роковая ошибка, которую надо скорѣе исправить, что она покидаетъ его, и когда онъ будетъ читать эти строки, то она будетъ ужъ въ вагонѣ по дорогѣ въ Парижъ, гдѣ останется мѣсяцъ или долѣе… Рѣшеніе ея непоколебимо и безповоротно… Ссоры между ними не было, стало быть и примиренія быть не можетъ. Она его уважаетъ, но выносить не можетъ. Въ ожиданіи развода она поселится у отца по старому и уговоритъ его на эту зиму не появляться въ Москвѣ. Если онъ откажетъ въ разводѣ, она пойдетъ на все — на огласку, всякій скандалъ и хотя бы позоръ.

Вечеромъ, когда Вяземцевъ вернулся съ прогулки, Вава, окончивъ уже свое длинное письмо, отказалась отъ чаю и отвѣтила мужу черезъ дверь, что уже легла въ постель, сама же сѣла къ растворенному окну и задумалась.

XIX.

— Драма? Никогда!.. Развѣ драмы въ этомъ кончикѣ нашего калейдоскопическаго вѣка возможны, бываютъ? — разсуждала Вава сама съ собой. — Если и бываютъ, то въ видѣ исключенія. Семейная драма вышла изъ моды и если существуетъ кое-гдѣ, то не въ порядочномъ обществѣ, а въ не порядочномъ. Если она и попадается на глаза по сосѣдству или въ газетахъ, то сразу видишь que c’est très mal porté! Семейная драма — это та шляпка или жакетка, которыя элегантная женщина перестаетъ носить только потому, что всякая швея или горничная ихъ уже на себя нацѣпила. Энергія нашего времени стала миніатюрна и гомеопатична. Всѣ пять чувствъ уже притупились давно, анимализировались, если можно такъ выразиться. И зародилось, развилось и правитъ человѣкомъ новое шестое чувство, заглушающее и зрѣніе, и слухъ, и даже обоняніе, это — чувство самосохраненія… quand même! Это какое-то нравственное осязаніе, обратно пропорціональное… Чѣмъ оно сильнѣе, тѣмъ человѣкъ мизернѣе, слабѣе и презрѣннѣе… Но если мое положеніе или наше положеніе не драма и не станетъ драмой, то надо употребить всѣ силы души и разума, чтобы оно не стало водевилемъ. Или же пускай оно имъ будетъ, но не для меня и не для Владиміра, а лишь для его превосходительства, который или «которое», собираясь написать поэму или романъ не хуже Пушкина или Тургенева, пока отдаетъ свой капиталъ на содержаніе ссудной кассы. Но Богъ съ нимъ, не въ немъ дѣло. Дѣло въ моей побѣдѣ или моемъ пораженіи. Что будетъ? Я желала бы имѣть вскорѣ возможность сказать себѣ, парафразируя выраженіе Франциска I на свой ладъ: «Tout est gagné sauf l’honneur!» А этотъ потерянный «онеръ» я верну послѣ. Время все излѣчиваетъ и въ особенности все затушевываетъ. Я видала знаменитыхъ негодяевъ, всѣми уважаемыхъ, такъ какъ негодяйству ихъ уже минулъ юбилей. Почва наша мягкая, рыхлая. Я знаю людей, падавшихъ нравственно съ шестого этажа и остававшихся невредимыми. Папа мнѣ говорилъ, что за весь девятнадцатый вѣкъ въ Россіи оказалось шесть взяточниковъ, таковыми оставшихся во мнѣніи всѣхъ и каждаго. Три при Николаѣ, два при Александрѣ II и одинъ въ наши дни. Какая, подумаешь, въ этомъ отношеніи идеальная страна — Россія. Еслибъ общество, какъ и правительство проявляло такое же тартюфство, то за весь XIX вѣкъ нашлось бы не болѣе дюжины невѣрныхъ женъ и Менелаевъ. Но по счастію въ русскомъ обществѣ все болѣе развивается хорошая черта не бояться видѣть правду нагою, а не одѣтою, не только костюмированною, какою любятъ ее англичане, изобрѣтатели внѣшняго пуризма. Учитель мой, преподаватель литературы, которому я столькимъ обязана, говорилъ про нашу матушку-Русь: «Пространная и престранная страна! Тысячу лѣтъ подаетъ прекрасныя надежды. Ничего своего нѣтъ… Говорятъ теперь, недавно гдѣ-то кто-то нашелъ и видѣлъ ростокъ самобытности и сказываетъ, что скоро разростется изъ него гигантское дерево… Но вѣдь то же говорили и ждали въ свои дни Ломоносовы и Фонвизины. Зато есть несомнѣнно одно, „свое“ — это незлобивое долготерпѣніе и много, много душевной теплоты, какой нѣтъ на Западѣ. Въ Россіи больше любви!»

— Однако, я «колоброжу», перебивала себя Вава вслухъ. — Je divague, стараясь себѣ доказать, что я не рискую. Récapitulons.

"И такъ шестое чувство, руководящее моими современниками, а равно и старомодность семейной драмы — за меня… Рыхлость общественной почвы, разрыхленной быть можетъ именно этой чудной, самобытной теплотой россійской, позволяетъ многое. Позволяетъ мнѣ теперь бросаться изъ шестого этажа въ полной увѣренности, что я не расшибусь вдребезги, потому что ближніе примутъ меня на руки. Отчасти потому, что есть у насъ любимая молитва, говорящая: «Даруй мнѣ не осуждати брата моего!» Отчасти потому, что мы положительно любимъ болѣе правду, когда она приходитъ голая, а не ряженая. Отчасти и потому, что за меня замолвитъ словечко это православное душевное тепло, именующее каторжниковъ «несчастенькими» и приравнявшее злодѣевъ и убійцъ съ нищимъ и убогимъ.

Вава заснула въ полночь. На утро, когда Вяземцевъ былъ на своей прогулкѣ у источника, она вышла изъ дому съ небольшимъ сакъ-вояжемъ и оставила горничной письмо на имя генерала.

Она отправилась прямо въ домъ Колицына и объявила ему, что пришла, но домой не вернется. А чрезъ сутки они должны выѣзжать куда-либо изъ Киссингена, на мѣсяцъ или болѣе.

Чрезъ три дня дѣйствительно князь и Вава были уже въ горахъ Швейцаріи… и за Рубикономъ.

XX.

Былъ сентябрь. Опустѣлая лѣтомъ Москва снова начинала наполняться. На улицахъ постоянно виднѣлись фуры съ мебелью и ломовые, нагруженные верхомъ кучами всякаго скарба. Это были переселенцы съ дачъ или съ квартиры на квартиру. Билетики на окнахъ домовъ, пестрящіе улицу, начинали пропадать. Все чаще виднѣлись извозчичьи пролетки и наемныя кареты съ сѣдоками, обложенными багажемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ большіе дома, гдѣ все лѣто окна были затянуты полотномъ, оживились и освѣщались по вечерамъ. Хотя московское общество собирается изъ имѣній или изъ за границы только въ ноябрѣ, но всѣ семьи, гдѣ есть дѣти, уже учащіеся, къ сентябрю всегда уже на лицо.

Изъ всѣхъ московскихъ обывателей, мѣнявшихъ мѣстожительство въ эту осень, въ самомъ странномъ положеніи былъ князь Завадовскій. На маленькой квартирѣ въ переулкѣ около Никитской происходило нѣчто негаданное и нелѣпое, удивительное для прислуги и для ближайшихъ сосѣдей.

Князь Завадовскій послѣ замужества дочери цѣлое лѣто прожилъ въ Москвѣ безвыѣздно и цѣлое лѣто, не спѣша, пріискивалъ себѣ подходящую холостую квартиру, такъ какъ онъ не пожелалъ поселиться въ большомъ домѣ своего зятя генерала.

Только въ началѣ августа князь нашелъ квартиру, перебрался изъ своей прежней и началъ устраиваться. Къ первому сентября все было устроено и были наконецъ повѣшены послѣднія двѣ картины въ кабинетѣ князя. Онъ оглянулся, когда все было на мѣстѣ, и невольно подумалъ:

«Начинается новая жизнь… одинокая»…

Какъ бы онъ былъ счастливъ, если бы отсутствіе дочери было иное, если бы она была замужемъ иначе.

Князь до сихъ поръ не могъ еще примириться съ тѣмъ, что его красавица Вава вышла замужъ за человѣка на тридцать лѣтъ слишкомъ старше нея и вдобавокъ за такого человѣка, противъ котораго почти ничего нельзя было сказать, но за котораго тоже окончательно нельзя было ничего сказать. Можно было по справедливости сказать только, что онъ — «Большая Медвѣдица». Вдобавокъ письма дочери, не болѣе одного въ недѣлю, были загадочны тѣмъ, что Вава описывала отцу всякую мелочь своей жизни и ни словомъ не обмолвилась ни разу о своихъ отношеніяхъ къ мужу. И всѣ вопросы князя на этотъ счетъ оставались безъ отвѣта.

Наконецъ, именно въ этотъ день, когда князь поставилъ у себя въ квартирѣ послѣднюю мелочь на мѣсто, онъ получилъ отъ дочери пространное посланіе, именно посланіе, а не письмо. На первыхъ двухъ страницахъ Вава просила отца не тревожиться, не пугаться, хладнокровно отнестись къ тому важному событію, о которомъ онъ узнаетъ.

И на остальныхъ десяти страницахъ Вава объясняла отцу, что, сдѣлавъ роковой шагъ и рѣшившись на замужество, равное самоубійству, она рѣшается на другой, тоже роковой шагъ: разойтись съ мужемъ.

Вава кончала письмо, объясняя, что это вопросъ рѣшенный безповоротно, и что никто, ни даже онъ — отецъ ея — не заставитъ ее перемѣнить свое намѣреніе. Вава просила отца немедленно переѣхать опять на старую квартиру или на другую такую же, такъ какъ она рѣшила снова поселиться съ нимъ, какъ если бы никогда и не выходила замужъ.

Письмо было изъ Швейцаріи. Кончалось оно заявленіемъ, что она уже разсталась съ генераломъ и одна.

Князь былъ настолько пораженъ извѣстіемъ, что почти свалился въ постель. По крайней мѣрѣ первый день, бродя по маленькой квартирѣ въ халатѣ, князь два-три раза прилегъ на кровать. Но однако было нѣчто странное въ его смущеніи. Было гдѣ-то далеко, на самой глубинѣ души крошечное чувство довольства и радости, что дочь опять будетъ съ нимъ и не будетъ женой «Большой Медвѣдицы».

И это крошечное чувство росло, все крѣпчало. А смущеніе, сначала огромное, все таяло въ душѣ князя.

Черезъ три дня князь уже не бродилъ по комнатамъ, а бодро шагалъ. За эти три дня онъ перебралъ мысленно всю хронику большого свѣта за послѣднія десять лѣтъ, вспомнилъ многое и многое, о чемъ шумѣла Москва въ гостиныхъ, и къ своему собственному удивленію увидѣлъ, что все случившееся съ его дочерью нѣчто какъ будто простое и не новое, если не заурядное, то и не выдающееся.

— Не сошлись характерами и разстались. А что такъ скоро, такъ это еще лучше! — думалось ему. — А что же такое случай съ Вава, когда княгиня Ковальская, сорока пяти лѣтъ, покинула мужа и одиннадцать человѣкъ дѣтей, изъ коихъ старшая дочь уже замужемъ и сдѣлала ее давно бабушкой… покинула и вышла замужъ за студента-медика третьяго курса? Поставь случай генеральши Вяземцевой около случая княгини Ковальской — и даже засмѣешься! А красавецъ полковникъ Старковъ, который состоялъ двѣнадцать лѣтъ первымъ другомъ пожилой вдовы-богачки графини Гердъ и который два года тому назадъ собрался на ней жениться, что было совершенно понятно, естественно и чего давно всѣ ждали. И вся Москва поэдравляла графиню и красавца полковника. Но вдругъ свадьба эта не состоялась. Кто перемѣнилъ мнѣніе: пожилая вдова или молодецъ полковникъ — было неизвѣстно. Увѣряли, что будто бы двѣ дочери графини двадцати и восемнадцати лѣтъ отговорили мать отъ этого брака. И вотъ чрезъ два года снова зашла рѣчь о бракѣ, а затѣмъ и отпраздновалась блестящимъ образомъ въ домѣ графини великосвѣтская свадьба, а красавецъ Старковъ поселился въ великолѣпномъ домѣ графини въ качествѣ мужа. Но не ея, а ея младшей дочери!.. Если поставить случай красавицы Вава, бросившей мужа черезъ полгода послѣ замужества, рядомъ со случаемъ двухъ графинь Гердъ, изъ которыхъ одна другой уступила мужа, то… что же?

Князь разводилъ руками, улыбался бодро и прибавлялъ вслухъ:

— Что же тогда моя Вавочка? Что же тутъ? Ошиблась и имѣетъ достаточно характера, чтобы исправить свою ошибку. А если прибавить еще десятокъ болѣе мелкихъ случаевъ изъ хроники Москвы? Прибавить хоть бы генеральшу Черкизову, которая мирно проживаетъ зиму съ октября до апрѣля въ Москвѣ, много принимаетъ и выѣзжаетъ въ свѣтъ, неизмѣнно сопутствуемая своимъ благовѣрнымъ, добрѣйшимъ генераломъ, а въ апрѣлѣ уѣзжаетъ во Францію и Италію и до ноября путешествуетъ въ неизмѣнномъ сопровожденіи вѣрнаго, давнишняго друга и обожателя, парижскаго банкира-еврея, который поклялся быть ей вѣрнымъ до гроба и, вмѣстѣ съ тѣмъ, никогда не заглядывать въ Россію, гдѣ живетъ его соперникъ генералъ. И вся Москва знаетъ и давно уже привыкла, что у баронессы пара благовѣрныхъ: зимній и лѣтній.

А Зарубинъ, который, проживъ три года съ женой, развелся и женился на венгеркѣ, — конечно, родомъ съ Самотеки, — затѣмъ, черезъ годъ, бросилъ ее и вернулся къ женѣ. И теперь снова душа въ душу живутъ супруги. Но вѣнчались ли они снова, послѣ двухъ разводовъ, и въ какомъ положеніи находится ихъ недавно родившійся сынъ — никому неизвѣстно. Извѣстно только, что въ такихъ случахъ не то, что Сенатъ, но и самъ чертъ затруднится «мнѣніемъ положить».

И, перебравъ тщательно хронику Москвы, прибавивъ къ ней нѣсколько случаевъ петербургскихъ, изъ коихъ одинъ вслухъ при дамахъ и разсказывать нельзя, — случай, разбиравшійся въ окружномъ судѣ при закрытыхъ дверяхъ, — князь Завадовскій окончательно ободрился. Чуя нападеніе, онъ вооружился этой хроникой, чтобы постоять за свою Вава.

Тотчасъ же на маленькой квартирѣ князя началось удивительное для всѣхъ приключеніе. Только что устроенная квартира спѣшно разстраивалась. Князь уже снова нанялъ свою прежнюю квартиру, которая была еще свободна, и опять переѣзжалъ обратно.

Въ четыре дня все было кончено, и Завадовскій былъ въ тѣхъ же комнатахъ, гдѣ былъ недавно озабоченъ, но счастливъ, а теперь былъ еще счастливѣе. Такъ какъ всѣ вещи Вава послѣ свадьбы не были перевезены въ домъ генерала, а ожидали ихъ возвращенія изъ-за границы, то князь могъ теперь устроить комнату дочери по прежнему.

Пославъ депешу въ Люцернъ, что онъ уже находится на прежней квартирѣ, князь получилъ на слѣдующій день отвѣтъ, что дочь немедленно выѣзжаетъ въ Россію. Черезъ недѣлю князь получилъ депешу съ границы, а черезъ три дня собрался поутру на Брестскій вокзалъ, такъ какъ имѣлъ депешу еще изъ Смоленска.

XXI.

Плохо проспавъ ночь отъ всякихъ размышленій и волненій, князь Завадовскій въ опредѣленный часъ былъ на Брестскомъ вокзалѣ. Человѣкъ пятнадцать разновидной публики, служащіе, жандармы и носильщики разсыпались по платформѣ въ ожиданіи прихода курьерскаго поѣзда.

Лица публики были всѣ радостныя, оживленныя. Все это явилось встрѣчать родныхъ и друзей, иные, быть-можетъ, послѣ долгой разлуки.

Только одинъ человѣкъ изъ публики, заложивъ руки въ карманы пальто, нахлобучивъ шляпу на самые глаза и опустивъ голову, мѣрно и угрюмо шагалъ взадъ и впередъ по платформѣ. Ни разу не поднялъ онъ головы и не поглядѣлъ ни на кого.

Это былъ князь Завадовскій. Утѣшивъ себя за послѣднее время, что съ дочерью не приключилось собственно ничего ужаснаго, онъ теперь снова впалъ въ сомнѣніе и уныніе. Не особенно отрадно было ему лѣтомъ знать, что его Вава — генеральша Вяземцева, законная супруга человѣка, который былъ старше его самого, но все-таки то положеніе было правильное. Теперь же дочь внѣ колеи и всѣ находящіеся въ колеѣ или около нея, но шито и крыто, имѣютъ право коситься на нее и на него — отца.

— "Вдобавокъ положеніе Вава, — думалъ князь, — положеніе богача. Къ ней теперь приложится пословица: «On prête au riche!» И что же они могутъ, однако, сказать.

Недѣлю назадъ былъ въ Москвѣ Бреховъ проѣздомъ въ имѣніе и, встрѣтившись съ княземъ въ англійскомъ клубѣ, сказалъ ему вскользь или, вѣрнѣе, уронилъ нѣсколько словъ о Киссингенѣ. Онъ, улыбаясь, разсказывалъ, какъ какой-то кавалергардъ Самойловъ былъ отчаянно влюбленъ въ Варвару Александровну.

Бреховъ уронилъ эту вѣсть шутя, какъ мелочь, но князь былъ слишкомъ свѣтскій человѣкъ, чтобы не понять и не предугадать будущаго значенія этой шутки. Все, что случилось, Москва припишетъ этому кавалергарду. Съ этого начнутъ свѣтскіе заимодавцы по отношенію къ богачу.

Въ раздумьѣ князь не замѣтилъ, какъ вдалекѣ показался дымокъ, а затѣмъ на рельсахъ сталъ рости и увеличиваться локомотивъ, будто не двигаясь, а разростаясь на одномъ мѣстѣ. Черезъ полминуты платформа переполнилась народомъ.

Князь подошелъ къ спальному вагону, хотѣлъ войти въ него, но вагонъ, взятый приступомъ носильщиками, былъ недоступенъ. Князь остановился и ждалъ. Онъ ждалъ свою красавицу Вава, конечно, измѣнившуюся: озабоченную, унылую, смущенную, однимъ словомъ, несчастную.

И вдругъ князь громко ахнулъ, бросился къ дверцѣ и началъ цѣловать обнявшую его женщину. Князь ахнулъ, почти вскрикнулъ, не потому, что увидалъ дочь, которую навѣрно предполагалъ въ этомъ вагонѣ, а потому, что онъ увидалъ радостную, счастливую, почти восторженно-счастливую женщину, которая какъ цвѣтокъ расцвѣла пышно и казалась еще много красивѣе, чѣмъ была прежде. Подобной Вава князь никогда еще не видалъ.

И быстро подавъ руку дочери, князь съ страннымъ чувствомъ — будто онъ въ это мгновенье бралъ ее навсегда подъ свою защиту отъ всѣхъ ея враговъ, — двинулся по платформѣ и, заглядывая ей въ лицо, вымолвилъ взволнованно:

— Вава, что же это?

— Что? — отозвалась Вяземцева, сіяя лицомъ.

И въ ея красивыхъ глазахъ, лучистомъ, будто рѣющемъ взглядѣ, въ ея радостно-звучномъ голосѣ, князь прочелъ ясно что-то хорошее и новое, потому что сразу и его лицо перемѣнилось: онъ тоже оживился.

— Про что ты, папа, спрашиваешь? Какъ это все случилось?..

— Нѣтъ, нѣтъ! А я не понимаю… Я думалъ тебя встрѣтить совсѣмъ не такой…

— Какой же?

— Ну, думалъ, ты грустна, убита…

Вава разсмѣялась, круто остановилась и, освободи руку изъ-подъ руки отца, снова обняла его и снова расцѣловала.

— Вотъ!.. Это мой отвѣтъ! Когда все разскажу, увидишь! А теперь скажи мнѣ, какъ ты. Здоровъ?

— Здоровъ, но все это… tout èa… меня разстроило.

— Понятно, но это «tout èa» пройдетъ, — пошутила она.

Очутившись дома, въ тѣхъ же горницахъ, гдѣ долго жила дѣвушкой, и въ своей спальнѣ среди своихъ бездѣлушекъ, Вава оживилась еще болѣе. Переодѣвшись, она вышла пить чай въ столовую и князь, при взглядѣ на дочь, тотчасъ вторично убѣдился и окончательно увѣровалъ, что ничего худого не приключилось. У дочери будто два собьпія, а не одно. Одно изъ нихъ онъ знаетъ, а другое — она хранитъ въ тайнѣ. Иначе какимъ же образомъ можетъ женщина, бросившая мужа, имѣть такой торжествующій видъ?

И въ тотъ же день Вава разсказала все отцу, хотя разсказывать собственно было нечего. Между нею и генераломъ не было того разрыва, какіе бываютъ въ романахъ и на театральныхъ сценахъ, не было монологовъ, и діалоговъ съ пафосомъ. Ничего не было… Ола ему написала и уѣхала въ Швейцарію, затѣмъ написала опять и дала адресъ poste restante въ Парижѣ, куда генералъ отвѣтилъ изъ Киссингена, а затѣмъ опять написала изъ Италіи, Рима. Зачѣмъ ему понадобилась Гекуба, а не Москва и деревня — неизвѣстно.

— Ну, и что же онъ? Судя по письмамъ, какъ все это принялъ? — спросилъ князь.

— Онъ? Ничего! Россійскій прелестный терминъ, который даже, говорятъ, обожаетъ самъ Бисмаркъ. Именно, къ моему «его превосходительству» особенно подходитъ теперь это слово: «ничего»!..

— Но какъ же, однако! — восклицалъ князь.

— Да такъ! Онъ, вѣроятно, по своей привычкѣ разводитъ руками, разводитъ губами, даже немножко разводитъ глазами. Вотъ какъ грезовская дѣвочка въ Луврѣ, именуемая «La cruche cassée». Она удивляется тому, что съ ней приключилось, но недоумѣваетъ и не знаетъ, хорошо ли оно, дурно ли, а ужъ куда… чудно! Иногда мнѣ думается, что онъ способенъ вскорѣ быть очень доволенъ тѣмъ, что снова можетъ спокойно вышивать въ пяльцахъ, ѣздить по городу съ визитами, изображать ординарца оберъ-полицеймейстера и снова быть добровольцемъ-инспекторомъ баловъ и раутовъ.

— Но какъ же вы будете, Вава, встрѣчаться? Вѣдь это… это… это… — И князь не зналъ, что сказать. — Это, все-таки, какъ-то непокладисто… Какъ тутъ быть? Вѣдь нельзя же вѣчно лавировать, не ѣхать туда, гдѣ онъ долженъ быть, а, напротивъ, бояться, что онъ вдругъ явится.,

— Правда! Но я его обогнала, по его глупости… Я первая явлюсь въ Москву, первая поѣду повсюду, задарю тѣхъ, кого можно, объявлю отчаянную войну тѣмъ, кто будетъ нападающимъ. И когда генералъ явится сюда, то наше положеніе будетъ уже неравное… Знаешь, въ политикѣ часто выражаются — beati possidentes.

И однако князь, послѣ бесѣды съ дочерью, остался нѣсколько недоволенъ. Ему почему-то чудилось, что дочь откроетъ ему еще что-нибудь. Но Вава ничего не разсказала.

Вечеромъ, снова толкуя съ дочерью все о томъ же, но уже весело и бодро смѣясь тому, что генералъ разводитъ руками и губами, что у него разбѣжались глаза, какъ у Луврской дѣвочки Греза, отъ приключившагося казуса, — князь наконецъ спросилъ у дочери:

— Однако все-таки, Вава… скажи, почему же ты такая довольная, счастливая? Вѣдь ты просто солнышкомъ сіяешь.

— Рада, что избавилась отъ кошмара, не вижу теперь его превосходительства!

— Нѣтъ, Вава! — потрясъ головой князь. — Не вѣрю я…

— И правъ! — шепнула она, — но перемѣнилась въ лицѣ, задумчиво глянула на отца, будто собираясь еще что-то вымолвить, но колеблясь и, наконецъ, произнесла твердо, съ глубокимъ убѣжденіемъ въ голосѣ:

— Папа, все славу Богу. Все хорошо, отлично. Я совершенно счастлива, потому что…

Она протянула руку, положила ее на руку отца, которая была на столѣ, и прибавила:

— Я счастлива, потому что чувствую, предвижу, даже знаю навѣрное, что мое истинное счастье впереди, предо мной. Въ недалекомъ будущемъ…

— Какое? Что? Какъ?

— Этого я тебѣ сказать не могу, но вѣрь мнѣ, я никогда тебѣ невольно не лгала, потому что сама никогда не обманывалась. Помнишь ты моего учителя русской литературы? Помнить, онъ все говорилъ мнѣ: «Легко, княжна, влѣзть на луну, но слѣзть съ нея мудрено».

— Помню, помню!

— Ну, вотъ, онъ ошибся… Я на луну влѣзла, а теперь, если еще не слѣзла, то слѣзаю. И такъ искусно слѣзаю, что знаю навѣрное, — совсѣмъ слѣзу на землю, не ушибившись.

И Вава разсмѣялась.

— Да что же, Вавочка. Я вѣрю, чувствую, вижу по твоему лицу, но все-таки ума приложить не могу.

— И не прикладывай! Само собой все разъяснится и будетъ отлично. И ты будешь счастливъ. — Вѣдь ты будешь счастливъ, если я буду безмѣрно счастлива?

— Конечно!

— Ну, вотъ и будь такой же радостный и довольный, какъ и я.

— Отчего же ты не хочешь мнѣ сказать все прямо, мнѣ — родному отцу?

— Именно тебѣ, именно родному отцу я не могу сказать. Онъ не долженъ быть моимъ… моимъ… не знаю, какъ порусски: complice?

— Участникомъ!

— Нѣтъ, папа! Не участникомъ, а соучастникомъ?.. Complice не говорится про участника въ пикникѣ или про товарища въ какомъ-нибудь акціонерномъ обществѣ, иначе ты всѣхъ членовъ твоего коллегіальнаго управленія моръ бы назвать mes complices.

— Стало быть, Вавочка, это… то, чего надо ожидать, — не хорошее, а худое дѣло?

— Оно худое, папа, пока не устроилось, а когда сладится и устроится, оно становится хорошимъ, а иногда и отличнымъ. Такъ бываетъ часто на свѣтѣ.

— Вавочка, я догадался! Ты потребуешь развода, чтобы итти замужъ опять.

Вава пристально посмотрѣла въ лицо отца и не отвѣтила.

— А если онъ, Вава, развода не дастъ? Откажетъ наотрѣзъ? Ты вѣдь законовъ не знаешь. Онъ можетъ просто…

— Если не дастъ, то тогда его у него возьмутъ.

— Какимъ образомъ?

— Силою…

— Стало быть, это будетъ скандалъ, это будетъ драма?

— Нѣтъ, папа, это будетъ комедія, почти водевиль. У него возьмутъ согласіе на разводъ самымъ забавнымъ и смѣшнымъ образомъ. Я погрожусь, что стану доказывать мое законное право на разводъ, потому что я никогда его женой не была.

— Развѣ это правда, Вава! — воскликнулъ князь.

— Не правда… Или почти правда… Но кто же будетъ рыться и дорываться… Да дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что онъ страшно испугается такого заявленья съ моей стороны, потому что, благодаря его шестому десятку лѣтъ, мнѣ, а не ему всѣ повѣрятъ. И какъ Большая Медвѣдица не оправдывайся отъ этого моего заявленія, все-таки il en restera quelque chose.

XXII.

Черезъ нѣсколько дней генеральша Вяземцева снова вошла въ обычную колею жизни прежней княжны Завадовской.

Начинающаяся зима обѣщала, однако, для большого свѣта быть оживленною, интересною и богатою въ смыслѣ большого количества грязнаго бѣлья для перестирки. Нельзя удачнѣе назвать денно и нощно пересуживаемое чужое приключеніе или событіе, до котораго нѣтъ никакого прямого дѣла, но которое отъ злорадства озабочиваетъ отъ зари до зари.

Во времена оны, при иныхъ условіяхъ общежитія, грязное бѣлье мылось дома. Говорилось: «il faut laver son linge en famille». На Руси же говорилось: «Сору изъ избы не выноси».

Въ наши дни соръ изъ всякаго дома тоже не выбрасываютъ, а сами гости, друзья и пріятели усердно растаскиваютъ этотъ соръ изъ каждаго дома по горсточкѣ, по дорогѣ прибавляютъ къ нему еще нѣсколько долей чуждаго, уличнаго или самодѣльнаго сору, и все это везутъ въ другой домъ и тамъ выбрасываютъ. Но, уѣзжая, захватываютъ горсточку тоже и изъ этого дома, производя то же самое со всѣми, повсюду.

При отсутствіи настоящихъ интересовъ въ жизни, серьезныхъ занятій или необходимости зарабатывать насущный хлѣбъ, — имѣется подъ рукой лишь это одно средство, чтобы не повѣситься отъ тоски на первомъ гвоздѣ. А если бы не эта возможность и любовь перестирывать грязное бѣлье своего кружка, то что же тогда осталось бы отъ жизни?

Замужество княжны Завадовской и неожиданно быстрый разрывъ, не только слухи, но положительный фактъ, что она будетъ требовать отъ мужа развода, оживили общество, собиравшееся понемногу на зиму въ Москву. Если бы еще два такихъ приключенія среди осени, то зима, конечно, обѣщала бы быть блестящею…

Всякая свадьба интересна, оживляетъ и радуетъ среду, но разводъ стократъ интереснѣе и вдесятеро болѣе радуетъ среду. Въ первомъ случаѣ многимъ часто мѣшаетъ зависть, во второмъ случаѣ въ ложкѣ меда для общества нѣтъ ни капли дегтя.

Въ двѣ недѣли времени Вава объѣхала всѣхъ знакомыхъ, прибывшихъ въ Москву, и, узнавая о вновь прибывавшихъ, тотчасъ отправлялась съ визитомъ. Случалось, однако, не разъ, что генеральша Вяземцева послѣ визита, садясь въ свою карету, была не сумрачна, но съ досадой на красивомъ лицѣ. И она ворчала, улыбаясь:

— Не на ту напали! Я не изъ «страшливыхъ», какъ говорила няня моя.

Со всѣми, кто принималъ ее любезно и ласково, Вава удваивала свою ласковость. Со всѣми, кто непріязненно относился къ ней или, лукаво злорадствуя, выражалъ свое сочувствіе къ ея «ужасному» положенію, Вава относилась холодно, рѣзко и во всякомъ случаѣ вызывающе.

Однако, нашелся одинъ домъ въ Москвѣ, въ коггоромъ генеральша Вяземцева была совсѣмъ озадачена. Ее приняли сурово, демонстративно-холодно, и хозяинъ дома почти началъ читать ей правоученіе. Вава была поражена и на мгновеніе онѣмѣла отъ неожиданности.

Холодно встрѣтившій ее и свысока своего величія начавшій морализировать насчётъ неправильности и неудобства ея положенія, былъ князь Агаринъ, недавній бродячій и ко всѣмъ ласковый песъ. Этотъ «князюленька», вдругъ выступившій въ роли ея верховнаго судьи, настолько возмутилъ Вава, что она, почти позабывъ приличіе, вымолвила тихо:

— Vous perdez la tête, mon prince! Но я до сихъ поръ не знала даже, что можно потерять то, чего не имѣешь?

— Я васъ не понимаю, удивился князь, уже струсивъ.

— Очень вѣрю. Какъ всегда. Такое свойство!

Разумѣется, слова эти были сказаны уже стоя. Вава поднялась съ кресла послѣ первой же своей фразы, а послѣ второй, кивнувъ головой, двинулась въ переднюю.

И, разумѣется, изъ трехъ человѣкъ наиболѣе смущеннымъ и сконфуженнымъ оказался самъ князюленька, а затѣмъ тоже не менѣе смущенной — княгиня Шарикъ.

Провожая гостью и уже въ передней, Агаринъ сталъ говорить, что Варвара Александровна его не такъ поняла. Что онъ собственно изъ сочувствія… Что это не его дѣло. Что онъ такъ уважаетъ и князя, и генерала, что, конечно… Но, впрочемъ… И во всякомъ случаѣ…

Окончаній въ фразахъ князюленьки не было. Онъ колобродилъ, кисло ухмылялся и усиленно жестикулировалъ. Вава не отвѣтила ни слова и, запахнувъ ротонду, поданную лакеемъ, добродушно разсмѣялась и вышла на подъѣздъ.

И послѣ этого у князя Агарина съ княгиней приключилась первая домашняя сцена. Они впервые поссорились и побранились, потому что княгиня первый разъ со дня замужества стала доказывать мужу, что онъ поступилъ безтактно и глупо, вмѣшавшись не въ свое дѣло.

— Вѣдь она тебя безголовымъ назвала, дуракомъ. Тебѣ надо сегодня же поѣхать къ ней съ визитомъ.

Между тѣмъ прямо отъ Агариныхъ Вяземцева поѣхала въ гости къ касаціонному департаменту, т.-е. къ графинѣ Дарьѣ Алексѣевнѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ Вава пріѣхала, она уже разъ шесть была у графини, даже просидѣла съ ней цѣлыхъ два вечера глазъ на глазъ, исповѣдуясь и выкладывая смущенную душу на ладонь.

Касаціонный департаментъ, встрѣтившій Вяземцеву въ первый разъ сухо и черезчуръ холодно-вѣжливо, теперь относился къ ней уже иначе. Вава искусно передала свою участь, свою судьбу съ рукъ на руки вліятельной старухѣ, будучи, конечно, у нея совсѣмъ не такой, что въ гостиной Агариныхъ. Здѣсь она была казанской сиротой и всю надежду яко бы возлагала на замѣчательный умъ и золотое сердце графини. И все повернулось какъ-то такъ странно, что старуха-графиня ничего и сама сообразить не могла. Незамѣтно и постепенно вышло такъ, что событіе въ жизни генеральши Вяземцевой попало ей обузой на плечи и было въ ея полномъ распоряженіи. «Какъ она разсудитъ»! Графіня обѣщалась, а потомъ и обязалась все устроить, все принять на себя и все какъ-нибудь уладить, а главное взять бѣдную Вава подъ свою защиту отъ всего и это всѣхъ.

Какъ это потрафилось — касаціонный департаментъ московскаго бо-монда самъ не зналъ: или черезчуръ добра была графиня Дарья Алексѣевна, или черезчуръ искусна была генеральша Вяземцева.

Одинъ изъ первыхъ и важныхъ актовъ или рѣшеній, подлежащихъ исполненію, былъ уже на лицо. Графиня написала длинное письмо генералу Вяземцеву, совѣтуя ему на зиму не являться въ Москву, дать всему улечься и не давать обществу смѣшного зрѣлища, не ставить многихъ въ неловкое положеніе, въ необходимость выбора между мужемъ и женой.

Когда однажды князь спросилъ у Вава, зачѣмъ она уже въ третій разъ собирается на цѣлый вечеръ къ графинѣ, гдѣ никого гостей не будетъ, и какъ ей не скучно сидѣть за полночь со старухой вдвоемъ, Вава начала весело смѣяться и цѣловать отца.

— Вѣдь ты самъ, папа, на службѣ. Самъ долженъ прэтому лучше меня знать. Вѣроятно, ты всего любезнѣе съ начальствомъ, а не съ сослуживцами и не съ подчиненными. Если начальство довольно, то на нихъ и вниманія обращать нечего. Въ случаѣ чего начальство скажетъ имъ всѣмъ одно россійское краткое слово, хорошее, выразительное: «цыцъ!..»

XXIII.

Однажды на одной театральной сценѣ, во время представленія, вдругъ отчаянно сцѣпились между собой всѣ актрисы и актеры. Произошла страшная свалка. Нѣкоторые изъ публики въ ужасѣ ожидали кровопролитія. Но опасенія были напрасны и наивны. Дѣйствующія лица были маріонетки. Кровь пролиться не могла, могла только разсыпаться пакля.

Весной слѣдующаго года генеральша Вяземцева получила разводъ отъ генерала, жившаго въ Петербургѣ всю зиму. Онъ былъ «ничего», только немного разводилъ глазами.

Настасья Семеновна лѣтомъ вышла замужъ за чиновника, казенной палаты, принеся ему въ приданое домъ на Арбатѣ. Манечка была отдана въ отличный пансіонъ интернатъ, а въ банкѣ было положено пятьдесятъ тысячъ на ея имя до ея совершеннолѣтія.

Князь Владиміръ Колицынь прожилъ всю зиму за границей въ Парижѣ, но его ни разу никто тамъ не видалъ. Напротивъ, нашлись какіе-то всезнайки, клявшіеся, что видѣли князя въ Москвѣ на улицѣ нѣсколько разъ… Одинъ очень добродушный москвичъ утверждалъ, что князь Колицынъ, не показываясь въ общестнь, проживаетъ въ маленькой квартирѣ одного изъ переулковъ около Поварской… Но Москва сама, такъ сочиняетъ, что сама же и правдѣ не вѣритъ.

Чрезъ годъ послѣ разрыва генерала Вяземцева съ супругой, въ самое глухое время Первопрестольной, когда «всѣ» были въ деревнѣ или за границей — произошло въ Москвѣ нѣчто невѣроятное, не только неожиданное, но даже умъ помрачающее, втупикъ ставящее.

Тихо и скромно отпраздновалась великосвѣтская свадьба. Вѣнчались князь Колицынъ и Вава. Визитная карточка новобрачной, оставленная въ двухъ-трехъ домахъ послѣ ея бракосочетанія, была какъ бы отраженіемъ въ миніатюрѣ всего того крупнаго, что приключилось въ ея жизни. Карточка гласила: «Княгиня Варвара Александровна Колицына, рожденная княжна Завадовская»… А куда дѣвалась генеральша Вяземцева? Трудно сказать! Была и сплыла! Да и была ли еще? спросятъ лѣтъ черезъ десять.

Когда Вава глядѣла на эту визитную карточку, то улыбалась…

— И слѣда нѣтъ!

Новобрачные уѣхали прямо въ Киссингенъ, не лѣчиться, а «быть» тамъ, гдѣ протекли самые дорогіе имъ дни ихъ жизни. Осенью они были уже тамъ, гдѣ «всякій порядочный человѣкъ» въ наше время долженъ быть, если только можетъ. Впрочемъ, это мѣстечко на краю свѣта., единственное въ мірѣ въ томъ отношеніи, что всѣ его любятъ, и особенно подходяще всякому, кто счастливъ и жизнерадостенъ, имѣя или завоевавъ себѣ все, что хотѣлъ. А княгиня Кодицына была именно въ этомъ положеніи и ей была прямая дорога въ Біаррицъ.

Ей, поклонницѣ простора въ существованіи, долженствовалъ быть вполнѣ по душѣ просторъ Біаррица. Впереди водяной колоссъ, охватившій треть нашего міра, а надъ нимъ твердь безконечная, гдѣ міры міровъ. А позади какой-то муравейникъ, атомы и бациллы. Это то и тѣ, которыхъ Вава не побоялась, завоевывая себѣ счастье всей жизни, одинъ разъ ей данной и не повторяющейся вновь.

Въ Біаррицкомъ русскомъ кружкѣ, въ который вступили и Колицыны, возникалъ не разъ вопросъ, что за личность эта красавица и умница, «московская рѣшительная барышня»? Что за странная была у нея исторія: замужество, разводъ и замужество — въ одинъ годъ? Не широкая ли она натура, отъ которой плохо придется князю Колицыну въ свой чередъ? Говорятъ же, что замужняя женщина, вышедшая замужъ за своего любовника, инстинктивно желаетъ увидѣть скорѣе ваканцію замѣщенной?

Всѣ эти соображеніи дошли до слуха княгини Колицыной и Вава искренно смѣялась до слезъ.

Однажды поздно вечеромъ мужъ и жена сидѣли одни у подножія скалы, гдѣ стоитъ Біаррицкая Мадонна среди небесъ и волнъ..

— Пойми, Владиміръ, на что похожи идъ толки, разсужденія и догадки. Они малыя дѣти! — говорила Вава мужу. — Это похоже на то, какъ если-бъ я изъ язычества перешла въ христіанство и они стали бы ожидать отъ меня, что такъ какъ я однажды уже перемѣнила вѣру, то, разумѣется, способна вторично изъ христіанства перейти въ іудейство. Они всѣ ищутъ не тамъ и не то, гдѣ и что — нужно искать… Въ моей «исторіи» ты виноватъ. Что же намъ, молодымъ дѣвушкамъ нашей среды, дѣлать и какъ быть, когда вы, молодежь боитесь брака какъ огня или черта и, изъ боязни женитьбы, женитесь на танцовщицахъ, цыганкахъ и горничныхъ. Чтоже дѣлать, если приходится намъ васъ брать, отвоевывать у мастерицъ, пѣвичекъ и швей, а иногда и отъ падшихъ женщинъ, которыхъ вы ведете въ церковь подъ вѣнецъ, потому что всегда боялись… вѣнца. Кто же виноватъ, если теперь каждая изъ насъ, по вашей милости, въ положеніи d’un poltron révolté. Агнецъ, дѣлающійся тигромъ ради самозащиты. Выйти замужъ, значитъ сочетать свое существованіе съ существованіемъ мужчины, котораго можешь любить, даже боготворить и можешь предаться ему тѣломъ и душей… А понашему времени и въ нашей средѣ, чтобы именно «такъ» выйти замужъ — надо прежде кого-нибудь на себѣ женить!.. Бракъ такой будетъ ступенью къ разводу, который — ступенью къ браку, таинству… И виноватъ конецъ вѣка, что только соломенная вдова — властная невѣста, могущая выбирать себѣ мужа по сердцу. И такъ будетъ въ двадцатомъ вѣкѣ правиломъ, а не исключеніемъ. А чтобы этого не было, средство лишь одно: отнять у васъ право «знать женщину» до брака съ той, которую вы выбираете въ подруги жизни, не принося и не давая ей того, что она берегла и приноситъ вамъ… Или же другой исходъ — уравнять наши права съ вашими теперешними… Но по этому пути будущій двадцатый вѣкъ заведетъ міръ далеко. И хотя въ этомъ будущемъ вѣкѣ будетъ, конечно, въ изобиліи все, «что не снилось мудрецамъ» однако, надо желать, чтобы уравненіе насъ съ вами въ «этомъ» правѣ не приключилось, такъ какъ оно превратитъ чудный міръ Божій въ ужасный, душный звѣринецъ. Но, увы! сказать, что будетъ, сказать навѣрное — нельзя… Вѣрно одно, что уже жившіе въ девятнадцатомъ вѣкѣ будутъ его жалѣть, а чада двадцатаго будутъ надъ нимъ, съ высоты своего величія, подсмѣиваться. Законно ли это? Кто знаетъ? Этотъ вопросъ можетъ рѣшить только тотъ, кто теперь можетъ рѣшить, хорошо ли я поступила, выйдя замужъ за генерала Вяземцева только ради того, чтобы быть твоей законной женой. Кто меня осудитъ — будетъ человѣкомъ суровымъ, жесткимъ. Кто меня оправдаетъ — будетъ человѣкомъ слишкомъ мягкимъ, и будетъ увлеченъ по логикѣ въ цѣлый лабиринтъ оправдываній. Мнѣ кажется иногда, что родъ человѣческій сбился съ прямого пути, истиннаго, при первыхъ шагахъ, что человѣчество должно теперь обречь все «на смарку», на уничтоженіе, на упраздненіе и начать все сызнова. Можетъ-быть, это сдѣлаетъ двадцатый вѣкъ. Оно страшно, но зато времени впереди много, ибо вѣковъ будетъ еще, конечно, больше, чѣмъ было.

Вава смолкла, задумалась, а затѣмъ вымолвила:

— А все-таки я знаю, что папа горевалъ на моей свадьбѣ съ генераломъ и стыдился — на нашей… И я его больше жалѣла — на нашей… Стало-быть…