Немальцев (Гарин-Михайловский)/ДО
| Немальцевъ |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 163. |
I[править]
Глухая полночь. Спитъ въ сугробахъ снѣга барская усадьба. Точно бунты какого-нибудь сложеннаго товара подъ этими сугробами лежатъ, и караулитъ ихъ ночной сторожъ; старый лѣтъ восьмидесяти, высокій отставной солдатъ, Немальцевъ. Проснется въ своей каморкѣ въ барскомъ домѣ старая Анна, слушаетъ и смотритъ на дочку свою, красавицу, спящую Лизу: играетъ лампадка на молодомъ лицѣ; сны, какъ думы, пробѣгаютъ по немъ — спокойные, тихіе…
— Спи, Царица Небесная съ тобой, насыпай силушку, — думаетъ Анна, — спи, пока молода, пока старость не нагрянула: скучная, пустая съ длинными да безсонными ночами…
И опять бьетъ Немальцевъ въ чугунную доску, и замираютъ тоскливо удары въ усадьбѣ, въ полѣ, въ темномъ просвѣтѣ, откуда выглядываетъ зарѣчный лѣсъ. Черныя тучи спустились къ землѣ, еще бѣлѣе кажется снѣгъ и далеко видно отъ него въ насторожившейся тишинѣ.
У чугунной доски скамья, — присѣлъ на нее Немальцевъ и мурлычитъ что-то. Маленькій кудластый песикъ плетется къ нему, виляя хвостомъ. Положилъ мордочку на колѣни старику и смотритъ ему въ глаза: точно вспоминаетъ что-то или жалѣетъ, что уходятъ годы хозяина и его, кудластаго песика, годы… такъ и пройдутъ они всѣ — тѣни земли — и безслѣдно исчезнутъ гдѣ-то тамъ, въ темной ночи.
— Пса… пса… — тихо, ласково шепчетъ старикъ и внимательно смотритъ въ глаза песика, словно вотъ-вотъ заговоритъ съ нимъ песикъ.
II[править]
Вся жизнь назади, вся, какъ на ладони, и всю помнитъ ее старикъ.
Помнитъ, какъ росъ онъ вонъ въ той деревушкѣ, что пріютилась тамъ, у горы, и спитъ теперь въ ворохахъ соломы, занесенная снѣгомъ.
Тѣ же лачужки, то же житье, а можетъ и хуже… Такъ же, какъ и теперешніе, и онъ, парнишкой, околачивался, бывало, въ тятькиномъ картузѣ: пачкался въ лужахъ, сушился на привольномъ солнышкѣ, шарилъ по задамъ дворовъ и бѣгалъ въ зарѣчный лѣсъ по ягоды, да по грибы. Отецъ за вихры дралъ, мать подзатыльниками угощала, — ревѣлъ тогда онъ, а потомъ съ горя уплеталъ краюху чернаго хлѣба.
Мать умерла. Мачиха уже не матерью была, и плакалъ, бывало, Лукашка, забившись гдѣ нибудь на задахъ, мать родную вспоминая.
Подросъ — работа пошла: лѣтомъ отцу помогалъ въ пашнѣ да бороньбѣ, хлѣбъ жалъ, а зимой изъ зарѣчнаго лѣса дрова возилъ въ городъ. Теперь какой это лѣсъ? Пеньки одни. Помнитъ онъ тогдашній лѣсъ. Стояли зеленыя ели до неба, опушенныя снѣгомъ, а между ними березки нѣжныя дрогнули отъ лютаго холода. И казался не лѣсъ то, а какое-то царство заколдованное или городъ, слышался временами точно звонъ колокольный оттуда, изъ волшебной пустоты зеленаго бора.
Выросъ Лукьянъ. Откуда взялся ростъ высокій, ширина въ плечахъ, смотритъ голубыми глазами и точно самъ стыдится, что такой молодой и статный онъ.
Кто крѣпостнымъ родился, а онъ изъ вольной семьи.
Пришло время по ревизскимъ сказкамъ солдатчину отбывать Лукьяну, повезъ отецъ парня въ городъ. Представилъ зачетную квитанцію за сына и освободили его, было, отъ солдатчины.
Этого только и ждали въ семьѣ: тутъ же, какъ вернулись домой, еще до заговѣнья, и свадьбу сыграли. Крестьянскую свадьбу не долго сыграть: съѣздилъ Лукьянъ въ сосѣднюю деревню, поглядѣлъ разъ на вольную солдатскую дочку, молодую Ирину, а во второй разъ увидѣлъ ее уже въ церкви, когда подъ вѣнцомъ обоихъ поставили.
Только пріѣхали изъ-подъ вѣнца домой, только сѣли, было, за гарной столъ, какъ входитъ въ избу старшина:
— Скорѣе одѣвайся: ошибка вышла… Тебя въ солдаты…
Такъ изъ-за гарнаго стола и ушелъ Лукьянъ на двадцатипятилѣтнюю службу, ушелъ отъ молодой жены, отъ родныхъ полей, отъ зарѣчнаго лѣса.
Сперва въ Саратовъ угнали. Выломали тамъ изъ него николаевскаго солдата и отправили въ Бутырскій полкъ на Кавказъ, вмѣстѣ съ другомъ его, Степаномъ Петровичемъ.
На Кавказѣ Степанъ Петровичъ въ фельдфебеля выскочилъ, а Лукьянъ Васильевичъ дослужился до нашивокъ.
Усядутся они, бывало, со Степаномъ Петровичемъ, оба тихіе, степенные, по службѣ исправные, гдѣ-нибудь на бережку синяго моря и разговариваютъ другъ съ другомъ.
Степанъ Петровичъ бобыль и разсказываетъ ему Лукьянъ Васильевичъ о своей сторонѣ, о братьяхъ, отцѣ, о молодой женѣ Иринѣ.
— Вотъ, Лукьянъ Васильевичъ, доживемъ свой срокъ, — жить къ тебѣ приду, — скажетъ Степанъ Петровичъ.
— Что жъ, милости просимъ, Степанъ Петровичъ, рады будемъ… во какъ примемъ.
III[править]
Крымская война началась.
Бутырскій полкъ отправился въ Севастополь. По камнямъ верстъ по восьмидесяти уходили въ день.
Въ Севастополь пришли поздно вечеромъ и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укрѣплять городъ.
Ведетъ ихъ провожатый казакъ: идутъ за нимъ солдаты и смотрятъ, все мѣшки да мѣшки.
— Это, видно, овесъ для конницы, что ли, припасенъ, — толкуютъ между собой солдаты.
Кончились мѣшки, а казакъ провожатый скачетъ, догоняетъ батальоннаго и кричитъ ему:
— Ваше высокородіе, за крѣпость ушли.
Смотрятъ солдатики: какая же такая крѣпость, гдѣ она.
— Да вотъ эти самые мѣшки и крѣпость, — говоритъ казакъ.
Смѣшно всѣмъ: ну, и крѣпость!
Тутъ и на ночевку устроились: такъ безъ хлѣба и легли.
Утромъ проснулись: нѣтъ хлѣба. Солнце ужъ высоко поднялось, — нѣтъ хлѣба. Скучно безъ хлѣба.
Заглянулъ, наконецъ, каптенармусъ въ палатку, — важный, форменный.
— Хлѣбъ получать!
Повеселѣли сразу солдатики.
Повелъ Немальцевъ своихъ съ мѣшками за каптенармусомъ.
Вдругъ съ моря, — жи-и, — черное что-то въ крышу влетѣло.
— Это что? галки, что-ль? — спрашиваетъ Немальцевъ.
А каптенармусъ идетъ впереди, — жирный животъ впередъ, въ одной рукѣ карандашъ, въ другой бумага, и говоритъ:
— Будетъ тебѣ галка, какъ хватитъ… бомба это.
«Вотъ она какая бомба», — думаетъ Немальцевъ.
Еще одна пролетѣла, другая, третья.
Вдругъ какъ щелкнетъ гдѣ-то близко, близко…
Смотритъ Немальцевъ: лежитъ уже каптенармусъ на землѣ, — такъ и лежитъ такой же важный, какъ и телъ, лицомъ къ землѣ: въ одной рукѣ карандашъ, въ другой — бумажка… прямо въ голову щелкнуло и лопнула голова, какъ спѣлый арбузъ, и залѣпила мозгами солдатиковъ, что шли за нимъ съ мѣшками для хлѣба.
— Вотъ тебѣ и жизнь! — говоритъ одинъ.
— Вотъ тебѣ и хлѣбъ! — говоритъ другой.
Прибѣжали съ носилками, подобрали и унесли убитаго.
И пошло день за днемъ то же: днемъ въ траншеяхъ, ночью на окопахъ.
И растутъ вмѣсто мѣшковъ одинъ за другимъ грозные валы севастопольскихъ бастіоновъ.
А непріятель все палитъ, да палитъ: двадцать девять дней безъ перерыву… Городъ весь въ развалины обратился. Въ улицу попадетъ бомба: такъ и выроетъ яму.
Видѣлъ Немальцевъ какъ флотъ потопили.
Только и остался пароходъ «Владиміръ», грузы въ гавани съ одного берега на другой перевозилъ.
Привязались солдаты къ фельдфебелю: по службѣ не то, что строгъ, а прямо не допуститъ до оплошности, — все во-время въ каждомъ и усмотритъ, и убережетъ. А внѣ службы не было лучшаго совѣтника: вникнетъ, растолкуетъ, а бѣда придетъ и — выручитъ. Съ виду молодой, красивый, бравый. Въ обращеніи простъ, только устанетъ когда, или если озабоченъ, тогда становится неразговорчивъ, отвѣчаетъ коротко, нехотя, а самъ смотритъ и точно не видитъ того, съ кѣмъ говоритъ, или думаетъ о чемъ-нибудь далекомъ, далекомъ.
Приходитъ какъ-то фельдфебель и говоритъ:
— Походъ: на три дня одежу, провизію бери…
— Степанъ Петровичъ, куда же это? — спросилъ Немальцевъ.
— Лукьянъ Васильевичъ, куда же это, — отвѣтилъ ему Степанъ Петровичъ, — откуда я знаю?
4-го августа, передъ сраженіемъ на Черной рѣчкѣ, говоритъ фельдфебель Немальцеву:
— Сонъ мнѣ нынче приснился, Лукьянъ Васильевичъ. Будто стоимъ мы въ Саратовѣ и успенская просвирня — помнишь? — меня блинами угощаетъ… И такъ изъ-подъ нихъ и фырчитъ масло… горячіе, вкусные, такъ и фырчитъ, а я ѣмъ… И что значитъ этотъ сонъ, и не знаю.
— Къ письму это, Степанъ Петровичъ, — говоритъ Немальцевъ.
Заглянулъ Степанъ Петровичъ ему въ глаза и говоритъ раздумчиво:
— Въ томъ-то и дѣло, что письма я никакого не получалъ.
Плохо пришлось въ тотъ день Бутырцамъ. Непріятельскія ружья не чета были нашимъ, изъ кремневыхъ передѣланнымъ ружьямъ: на сто саженей улетали изъ нашего пули, а у непріятелей были такія ружья, что и не видно еще ихъ, а ужъ наши отъ ихъ выстрѣловъ валятся.
Повели Бутырскій полкъ въ атаку. Валится народъ.
Полковникъ кричитъ:
— Братцы, добѣжимъ скорѣе, да въ рукопашную!
Добѣжали… Взяли первую линію… на вторую пошли… Но такой огонь открылъ непріятель, точно весь адъ на встрѣчу полетѣлъ.
Батальонный повернулся было, поднялъ руку, — сказать, вѣроятно, что-то хотѣлъ, — и свалился, какъ подкошенный… Ротный свалился… Полковника уже пронесли на носилкахъ. Кричитъ товарищу, полковнику другого полка:
— Прими полкъ мой…
Два оберъ-офицера изъ всего состава офицеровъ полка осталось.
А оттуда еще сильнѣе огонь: духу не переведешь, какъ градомъ сыпятъ пули и картечь: солдаты кучами валятся и нѣтъ ходу впередъ.
Слышатъ играетъ горнистъ отступленіе, и бросились всѣ, кто какъ зналъ, назадъ.
Изъ всего полка тысяча триста только человѣкъ возвратилось. Не возвратился фельдфебель.
Выстроили полкъ, смотритъ рота: нѣтъ фельдфебеля, Степана Петровича.
Не радъ и жизни Немальцевъ: что съ нимъ? Убитъ, раненъ, въ плѣнъ попалъ?
Ночь пришла. Стали вызывать охотниковъ — раненыхъ собирать. Вызвался и Немальцевъ, думаетъ: «не дастъ ли Господь разыскать фельдфебеля?»
Ползутъ… ночь темная…
— Братцы, вы?
Бросились: фельдфебель.
Лежитъ, бокъ распоротый… Въ памяти еще…
Разсказалъ, какъ французы къ нему подходили: «что, руссъ, раненъ?» — «Раненъ». — «Не хорошо». Виноградной водки ему оставили, сухарей.
Слушаютъ охотники фельдфебеля, а время идетъ…
Говоритъ Степану Петровичу офицеръ:
— Что же теперь дѣлать? Не жилецъ вѣдь ты, голубчикъ… Взять тебя — другого, который жилъ бы еще, не унесемъ.
Слушаютъ солдаты, потупились. Слушаетъ Степанъ Петровичъ, вздохнулъ, на минуту закрылъ глаза и говоритъ:
— Идите съ Богомъ… вѣрно не жилецъ я больше, ваше благородіе… идите, другихъ спасайте, а мнѣ ужъ не долго…
Попрощались съ нимъ солдаты и поползли отъ него.
Прощается Лукьянъ Васильевичъ.
— Сонъ-то вотъ что значитъ, Лукьянъ Васильевичъ…
— Ахъ, голубчикъ, Степанъ Петровичъ, какъ же оставить тебя? Не могу я…
— Иди, иди… — строго говоритъ фельдфебель, — что ты?
И глядитъ Степанъ Петровичъ вслѣдъ товарищамъ: не слыхать ужъ ихъ… Только темная ночь, послѣдняя страшная ночь его на землѣ, смотритъ на него отовсюду.
Кончилась севастопольская кампанія. Еще семь лѣтъ послужилъ Немальцевъ и по красному билету черезъ 15 лѣтъ домой собрался.
Передъ самымъ уже уходомъ ѣдетъ какъ-то разъ съ ротнымъ Немальцевъ и говоритъ ему ротный:
— Немальцевъ, женись на моей горничной… Ты молодецъ, она, видишь самъ — какая.
Повернулся къ нему съ козелъ Немальцевъ и говоритъ:
— Я вѣдь, ваше высокоблагородіе, женатъ.
— Что ты врешь?
— Такъ точно.
— Да вѣдь въ спискахъ ты холостъ?
— Не могу знать, а только, что я женатъ: Ириной и прозывается жена моя.
И разсказалъ ему все Немальцевъ.
Говоритъ ему ротный:
— Да ты что жъ? только часъ и видѣлъ свою жену?
— Такъ точно.
— Такъ вѣдь старуха она теперь?
— Какую Господь далъ.
IV[править]
Привелъ, наконецъ, Господь «удостовѣрить» свою Ирину. Честно прожила, честно встрѣтила послѣ пятнадцатилѣтней разлуки своего мужа Ирина.
Только годъ съ небольшимъ и отдохнулъ отъ трудовъ и походовъ Немальцевъ. А тамъ опять угнали его на польскую войну. Родила ему двухъ сыновей Ирина.
Тяжело было подыматься въ новый походъ.
Тяжело ли, легко — знаетъ Богъ, да Немальцевъ — николаевскій солдатъ.
Пошелъ и еще пять лѣтъ тянулъ лямку: спасибо, севастопольская кампанія помогла — мѣсяцъ за годъ пошелъ, — пять лѣтъ меньше.
По второму призыву только по вольной волѣ на театръ военныхъ дѣйствій шли.
На войну не пожелалъ идти Немальцевъ, и назначили его въ резервный батальонъ въ Псковѣ обучать новобранцевъ.
Сталъ и Немальцевъ старшимъ. Дѣло онъ свое хорошо зналъ, былъ исправенъ по службѣ, новобранцевъ не обижалъ, объяснялъ толково и такъ и думалъ, что, Богъ дастъ, шутя его служба пройдетъ.
Однако не вышло такъ.
Сталъ каптенармусъ не додавать новобранцамъ муки. Сказали Немальцеву о томъ новобранцы. Онъ къ каптенармусу. Тотъ туда, сюда:
— Курковъ, дескать, поломали они на пятнадцать рублей, ну и приказано изъ довольства удерживать.
— Первое, — говоритъ Немальцевъ, — 300 человѣкъ по фунту въ день, такъ тутъ что жъ такое — пятнадцать рублей за курки? Два дня и квитъ. Второе — и курки-то старые, вѣдь, резервисты поломали.
Молчитъ каптенармусъ, а Немальцевъ и говоритъ ему:
— Какъ хотите, а грѣхъ все-таки на вашей душѣ съ ротнымъ будетъ.
Каптенармусъ ротному разсказалъ и сталъ тотъ на Немальцева коситься.
А тутъ и со старыми резервистами вышла исторія. Пристали они къ артельщикамъ, почему пища плоха? Артельщики туда, сюда: надо оправдаться, — и сказали, что ротному отпускается масло, крупа, мясо. Вышелъ бунтъ. «Какъ такъ? ротному не полагается довольствоваться изъ котла, — ему пищевые особо отпускаютъ, — не давать». Дежурный какъ разъ Немальцевъ. Приходитъ деньщикъ отъ ротнаго: несетъ бутылку для масла, мѣшечки для крупы, мяса. Немальцевъ объясняетъ ему: такъ и такъ, рота не желаетъ больше отпускать.
Такъ ни съ чѣмъ и ушелъ деньщикъ. Ротный только спросилъ его: «кто дежурный?» Вечеромъ приходитъ Немальцевъ съ рапортомъ: столько-то здоровыхъ, столько-то больныхъ, столько на довольствіи было.
Только вошелъ и началъ было, а ротный: «пошелъ вонъ!»
Повернулъ направо кругомъ Немальцевъ и маршъ за дверь. Еще больше сталъ коситься ротный на него. Еще больше старается по службѣ Немальцевъ. По службѣ привязаться нельзя, другимъ донялъ.
Потребовали въ Варшаву 700 новобранцевъ, а съ ними четырехъ старыхъ унтеръ-офицеровъ.
— Немальцевъ! Къ майору.
Пошелъ Немальцевъ. Встрѣчаетъ своего ротнаго: такъ и такъ, требовали? Покраснѣлъ ротный, отвернулся: «иди, — говоритъ, — къ новому майору». Приходитъ Немальцевъ къ майору, который принимать отрядъ назначенъ.
— Ну, что жъ, Немальцевъ, — говоритъ ему майоръ, — ротный тебя назначилъ въ Варшаву.
— Воля ваша, — говоритъ Немальцевъ.
— Да, какъ же тутъ быть? вѣдь ты призывной, — тебя противъ воли нельзя посылать?
— Не могу знать.
— Сердитъ, что ли, на тебя ротный?
— Не могу знать.
— Если сердитъ, дойметъ вѣдь онъ тебя, если не пойдешь.
— Такъ точно.
— Пойдешь ужъ развѣ?
— Что жъ, — говоритъ Немальцевъ, — за царемъ служба, а за Богомъ правда не пропадетъ: пойду.
— Такъ вотъ что, Немальцевъ, ты ужъ распишись, что по доброй волѣ идешь.
Расписался.
Такъ нежданно-негаданно попалъ опять на войну Немальцевъ.
Принялъ новый майоръ солдатъ, выстроилъ ихъ во фронтъ и спрашиваетъ ротнаго:
— Хочу я къ роднымъ заѣхать, — кому команду довѣрить?
Ротный исподлобья смотритъ и говоритъ:
— Сдайте Немальцеву.
— Можно на него положиться?
— Можно вполнѣ.
Повелъ въ Варшаву команду Немальцевъ. На ночевку разбросается отрядъ: гдѣ за семь верстъ, гдѣ за пять, всѣхъ въ одно мѣсто не уложишь вѣдь. А тутъ унтеръ докладываетъ ему: такъ и такъ, солдатики вещи продаютъ казенныя.
Какъ разъ и майоръ пріѣхалъ уже тогда отъ родныхъ. Докладываетъ ему Немальцевъ:
— Не иначе, — говоритъ, — что надо у нихъ все лишнее отобрать, да въ тюки и на подводы, а въ Варшавѣ раздать.
— У меня, — говоритъ, — денегъ не припасено для этого.
Такъ и осталось это дѣло.
Пришли въ Варшаву. Майоръ сѣлъ на извозчика и въ городъ. Крикнулъ только:
— Я артиллерійскихъ сдавать ѣду.
Тутъ подъѣзжаетъ адъютантъ.
— Гдѣ вашъ майоръ?
— Уѣхалъ артиллерійскихъ, — говоритъ Немальцевъ, — сдавать.
— Сегодня подъ вечеръ, — говоритъ адъютантъ, — приходи за приказаніемъ ко мнѣ.
— Ваше высокоблагородіе, а вы гдѣ изволите проживать?
— Найдешь! Языкъ до кабака доводитъ.
Сѣлъ на извозчика и укатилъ.
Туда, сюда бросился Немальцевъ. Посовѣтовали ему въ штабъ бѣжать. Кое-какъ разыскалъ штабъ. Попросилъ тамъ писарька одного:
— Какой, дескать, адъютантъ назначенъ насъ принимать?
Говоритъ писарь:
— Стоитъ онъ во дворцѣ Замойскаго.
— А гдѣ это?
— Ну, ужъ это на улицахъ ищи.
Вышелъ Немальцевъ на улицу: темнѣетъ, а онъ безъ тесака, какъ разъ ночной обходъ схватитъ.
Спросилъ куда и айда бѣжать. Разыскалъ адъютанта, говоритъ тотъ ему:
— Завтра въ 9 часовъ утра генералъ будетъ смотрѣть отрядъ. Увѣдомь своего майора.
Поворотился Немальцевъ направо кругомъ, вышелъ на улицу и думаетъ: «гдѣ я своего майора искать теперь буду?»
Побѣжалъ по гостиницамъ. А ночь, военный обходъ, что ни шагъ: «стой». Объяснитъ Немальцевъ имъ и дальше.
Разыскалъ. Уже утро. Опять бѣда: нѣтъ дома.
Сѣлъ и ждетъ Немальцевъ.
Солнце ужъ взошло, когда пріѣхалъ майоръ.
— Что тебѣ?
— Въ 9 часовъ смотръ назначенъ.
— Хорошо, — ступай…
Отправился къ отряду Немальцевъ. Только поспѣлъ построить людей, уже девять часовъ; катитъ генералъ съ тѣмъ самымъ адъютантомъ. А майора нѣтъ. Подъѣхалъ, поздоровался;
Выступилъ Немальцевъ, отрапортовалъ.
— Гдѣ твой майоръ?
— Артиллерійскихъ сдаетъ.
А адъютантъ говоритъ:
— Со вчерашняго дня все сдаетъ.
Помолчалъ генералъ и пошелъ по фронту. Плохо: у кого только торба пустая вмѣсто вещей… Другіе и шинели, и мундиры вымѣняли. Одинъ перевязалъ сапогъ мочалой, чтобъ подошва не отвалилась, — только на паперть его.
— Это что жъ такое?
— Такъ и такъ, — докладываетъ Немальцевъ.
— А ты чего смотрѣлъ?
Ушла душа Немальцева въ пятки: молчитъ. Адъютантъ говоритъ:
— Обоихъ ихъ съ майоромъ подъ судъ надо отдать.
Екнуло сердце у Немальцева: прощай нашивки, прощай отставка.
А тамъ Ирина съ двумя дѣтьми колотится.
Смотритъ генералъ на Немальцева внимательно, строго.
— Ну, говоритъ, а если бъ ты велъ отрядъ, ты чтобы сдѣлалъ, чтобы воспретить имъ продажу казенныхъ вещей?
Чтобы онъ сдѣлалъ? Онъ отобралъ бы вещи, да въ тюки ихъ, а въ Варшавѣ получай. Такъ и доложилъ Немальцевъ.
— А они бы тебя, говоритъ, не послушались.
— Никакъ нельзя, — говоритъ Немальцевъ. — потому что съ этапныхъ пунктовъ я бы потребовалъ сейчасъ помощь, и потому должны повиноваться.
Посмотрѣлъ на него генералъ и ничего не сказалъ. Потомъ подходитъ къ солдатику, у котораго сапогъ мочалкой перевязанъ, и говоритъ ему:
— Ну, а ты, голубчикъ, на что надѣялся, продавая казенныя вещи?
— На смерть надѣюсь, ваше превосходительство, — говоритъ солдатъ, — такъ что порѣшилъ я за царя и отечество голову свою сложить, и потому въ одѣяніи больше не нуждаюсь.
Усмѣхнулся генералъ и говоритъ:
— Сколько тутъ такихъ въ отрядѣ?
Говоритъ Немальцевъ:
— Семьдесятъ три.
— Ну, такъ вотъ что… Этихъ, такъ какъ они порѣшили головы свои сложить, въ передовой отрядъ въ Ломжу, а ты тоже съ ними. Не умѣлъ досмотрѣть за вещами, можетъ, досмотришь, чтобы слово свое исполнили. А вины вашей я все-таки не снимаю: тамъ ужъ какъ полковникъ, который васъ будетъ принимать въ томъ отрядѣ, — хочетъ — есть запасныя вещи — выведетъ въ расходъ, а нѣтъ — его дѣло.
Пришелъ, наконецъ, и на войну Немальцевъ.
Только ужъ это не Севастопольская была. За все время такъ и не видѣлъ Немальцевъ непріятельскихъ войскъ.
Кочевали изъ деревни въ деревню, дѣлали облавы въ лѣсахъ, въ деревняхъ, въ клѣтяхъ.
Разъ спитъ Немальцевъ въ избѣ съ восемью солдатами, девятый, часовой, за дверями. Подкрались повстанцы и прирѣзали часового.
Окна выбили и палятъ въ избу, гдѣ солдаты. Поджались солдаты ближе къ окну, держатъ ружья наготовѣ: и имъ встать нельзя, и тѣ въ нихъ попасть не могутъ. Смотрятъ: лѣзетъ въ окно коса, другая: наровятъ косами поймать кого-нибудь.
А тѣмъ временемъ подоспѣли другіе солдаты, изъ другихъ избъ, всѣхъ повстанцевъ переловили.
Кончилась война. Доживаетъ службу Немальцевъ. Чѣмъ ближе къ концу, тѣмъ сильнѣе тоска по дому.
Вышелъ приказъ восемнадцатилѣтнихъ сроковъ отпускать домой.
А Немальцевъ двадцатипятилѣтній доживаетъ. Обидно стало ему.
Пошелъ онъ къ ротному, проситъ отпустить его.
— Поговорю я съ полковникомъ, только врядъ ли.
— А сколько ему осталось? — спрашиваетъ полковникъ.
— Шесть мѣсяцевъ.
— О чемъ тамъ толковать!
Пришелъ, наконецъ, и Немальцева службѣ конецъ. Вызвали всѣхъ ихъ, отслужившихъ, въ полковую канцелярію.
Вонъ они лежатъ у писаря тѣ бѣлыя бумажечки, на которыхъ отставка ихъ прописана. Вызываетъ писарь по очереди и раздаетъ ихъ.
А Немальцева отставку припряталъ для шутки.
Кончили. Стоитъ Немальцевъ ни живъ, ни мертвъ.
— Тебѣ что? — спрашиваетъ писарь.
— Какъ что? Отставку.
— Нѣтъ твоей отставки…
Все выдержалъ громадный до потолка Немальцевъ, а какъ увидѣлъ, что нѣтъ его отставки, зашатался.
— Есть, есть… Я пошутилъ…
Пули не свалили, а шуткой чуть не убили человѣка.
Смѣются писаря.
Отошелъ Немальцевъ, взялъ отставку, — Богъ съ вами, — и пошелъ на далекую родину.
Думалъ опять, было, удостовѣрить свою Ирину, да не то судилъ ему Богъ: умерла Ирина… ждала, все ждала мужа, двухъ мѣсяцевъ только и не дожила до прихода.
Годъ прошелъ: сгорѣлъ ветхій домикъ Немальцева.
Выросли дѣти. Одного въ солдаты угнали, другой въ холеру умеръ. Ничего не осталось у старика. Только вотъ служба дозорная осталась, да кудластый песикъ, что человѣческими глазами глядитъ, да слушаетъ, точно понимаетъ…
Скоро разсвѣтъ. Устало бредетъ старикъ. Снова бьетъ онъ въ чугунную доску, и дрожатъ протяжные звуки, и уносятся въ темную даль.