Спокойны жители востока. Они удивляются живой, порывчатой дѣятельности суетливыхъ европейцевъ. Важный благовидный обитатель береговъ Гангеса и Эвфрата, безмолвно сидящій на узорчатомъ коврѣ своемъ, сложа руки выше пояса, съ улыбкою сожалѣнія смотритъ на странную дѣятельность европейца, бѣгающаго туда и сюда, иногда съ необдуманною рѣзвостію ребенка, но по большей части, съ нѣкоторымъ тоскливымъ, много заботнымъ и не рѣдко судорожнымъ движеніемъ человѣка, какъ будто осужденнаго къ какой-то страшной участи. «Зачѣмъ же хвалятся они своими науками, своею философіею?» говорятъ восточные о европейцахъ; «когда ихъ науки, когда ихъ философія не даетъ имъ спокойствія, стоитъ ли жить, чтобъ тревожиться! Человѣкъ созданъ для и покой высокаго, для созерцанія усладительнаго….»
Испытатели природы приписываютъ дѣйствію солнца различіе темпераментовъ. Полагаютъ между прочимъ, что сухость воздуха на востокѣ унимаетъ рѣзвость крови. Не извѣстно, достовѣрна ли сія причина, но достовѣрно то, что жители востока, богатые и бѣдные, занятыя и праздные, любятъ молчать, задумываться и предаваться нѣкоторой роскошной мечтательности, придающей и самой ихъ наружности какой-то видъ спокойнаго самодовольствія. Дикіе, огненные, стремительные на воины, они мирны среди мира, медленно глаголивы въ бесѣдахъ, кротки, сладконравны[1] въ домахъ и кажутся тающими въ роскоши садовъ своихъ. Ихъ созерцательное бытіе на землѣ проходить, какъ долгая усладительная дремота.
Недалеко отъ развалинъ древняго Персеполиса, священно-знаменитой столицы царей и маговъ Персіи, обиталъ нѣкогда Зунбаръ, смиренный послѣдователь великаго Зороастра. Слово жизни (Зендъ-авеста) было правиломъ его собственной жизни, и тотъ, кто улыбался тотчасъ по рожденіи, былъ мудрецомъ ему любезнѣйшимъ. Зунбаръ вѣрилъ, что вѣковѣчное время само было, безусловно-почивающее въ своей безпредѣльности нѣкогда восхотѣло и породило Ормуса и Аримана. Оба были блистательны и благи. Но Ариманъ возкипѣлъ завистію и потемнѣлъ. Онъ очреватѣлъ самостію и, отторнувшись отъ общаго устроенія, отяжелѣлъ и низвратился долу, гдѣ въ неисчетныхь видахъ зла свирѣпствуетъ, воюя противу вѣрнаго Ормуса и любимыхъ имъ человѣковъ. Глубокая тма, любимая стихія Аримана, окружаетъ его и клевретовъ его. Сіи-то тма густо застилаетъ землю, на которую молитвы вѣрныхъ низводятъ лучи горняго свѣта изъ лона вѣчно сіяющаго Ормуса. Зунбаръ умѣлъ читать въ великой книгѣ природы. Онъ вѣдалъ и священный языкъ (санскрить), на которомъ написаны книги Зендъ и тайныя Вѣды. Каждая буква сего языка, начертанная въ опредѣленное время, низводила горній свѣтъ и врачевала въ извѣстномъ кругѣ общій недугъ дольняго мрака. Сады и нивы кроткаго Зунбара были плодоносные, его деревья рослѣе и цвѣты махровѣе обыкновенныхъ: вездѣ кругомъ него видна была какъ бы сгущенная жизнь и свѣжесть; ибо на немъ почивало благословеніе повсюду и все любящаго Ормуса.
Послѣдніе лучи солнца отражались на богатой позолотѣ обрушенныхъ лазоревыхъ столповъ, украшавшихъ никогда дворцы и гробницы царей. Прохладный вечеръ низходилъ, какъ тайный даръ неба, на раскаленныя поля. Зунбаръ сидѣлъ въ саду своемъ противъ высокаго водомета, подъ живымъ навѣсомъ, на которомъ благоухали красивые ясмины и тысячи бѣлыхъ и алыхъ розъ.
Тишина и благоуханіе возвышали душу его. Онъ видѣлъ радужныя дороги, воздушныя, лазоревыя палаты, храмы, слитые изъ злата живаго какъ жизнь и тонкаго какъ огонь, сады съ древами неземными, цвѣты изъ алмазовъ и камней самоцвѣтныхъ и рои младыхъ пери, купающихся въ разливѣ алой зари. Иногда духъ его парилъ еще выше. Онъ видѣлъ хрустальныя врата, сквозь которыя, какъ во снѣ, открываются радости рая… И нѣкогда созерцалъ онъ и слышалъ какъ одна половина неба спорила съ другою о томъ, чего болѣе заключается въ существѣ Господа: всепремудрости, или всеблагости? И вдругъ, среди таковой созерцательной задумчивости, видитъ онъ однажды предъ собою странную чету. Двѣ женщины явились ему : одна старая, наморщенная, изувѣченная, подпершая клюкою, дряхлая, какъ немощь и непріятная для глазъ, какъ безобразіе; другая свѣжая, молодая, стройная, съ легкимъ станомъ, съ голубыми ясными очами, съ миловидною головою и круглой, прямой, бѣлой шеѣ, которая вмѣсто ожерелья обнизывалась мѣлкими свѣтлорусыми кудрями. Она была вся прекрасна, какъ улыбка невинности и чиста, какъ слеза сердечная. Кто вы: спросилъ ихъ Зунбаръ такимъ языкомъ, котораго слова понятны, но неслышны, какъ слова человѣка, разговаривающаго умственно съ самимъ собою. Кто вы?.. "Мы родныя сестры: " отвѣчала младшая. «Мы пущены въ міръ человѣковъ, чтобъ ходить по землѣ одной за другою; она (указывая на старшую) для того, чтобъ мучить, а я, чтобъ утѣшать. Она всего лишаеть; я все замѣняю. Видишь, какія у нея жесткія руки и на нихъ цѣпкіе желѣзные когти! Мои ладони ласковы, какъ шелковистость атласа, и мягки, какъ ланита невѣсты, лобзаемая женихомъ ея. Ими лаская, и ублажаю, цѣлю, успокоиваю сердце, разтерзанное ею. Она мучитъ, какъ нечистая совѣсть; я успокоиваю, какъ голосъ ангела къ кающемуся грѣшнику. Она горька, какъ полынь; я сладостна, какъ прохладительное питіе востока. Она стоны и жалобы, я извлекаю изъ сердецъ человѣческихъ тѣ сладкія, тѣ возвышенныя чувства и тѣ чистѣйшія слезы, которыя духи жизни собираютъ въ златые сосуды и приносятъ, какъ дань, какъ лучшую жертву, предъ густопламенный престолъ Наднебеснаго.» Но для чего жь вы всегда вмѣстѣ? Зачѣмъ ты, прекрасная, не бросишь своей безобразной?… Тогда старшая отвѣчала: «Зунбаръ, ты стяжалъ мудрость, но не получилъ еще ключа разумѣнія. Вѣдай: такъ постановлено свыше… Безъ меня сестра моя была бы только существомъ умственнымъ; при мнѣ она дѣйствительна. Не знали бы цѣлебной сладости врачества, когда бы не было огорчительной скорби и болѣзни. Истинную цѣнность придаю сестрѣ моей я. Безъ меня люди многое бы забыли и лишились бы счастія облагороживать существо свое тѣмъ высокимъ ощущеніемъ, которое даруетъ она. Однимъ словомъ, кто рѣшится не гнушаться моимъ безобразіемъ, къ тому близка будетъ и ея красота; ибо гдѣ я, тамъ и она.» Онѣ говорили еще многое и наконецъ сказали свои имена на нѣкоемъ восточномъ нарѣчіи. Звуки сего нарѣчія покажутся, можетъ быть, странными для европейскаго слуха, а потому я и означаю имена обѣихъ въ переводѣ: первая по нашему значитъ Нищета, вторая Жалость.
- ↑ Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на востокѣ существуетъ обычай, сидя съ гостемъ молчать, думать, курить трубку и только отъ времени до времени, спрашивать другъ у друга: «каково теперь расположеніе вашего нрава?» на что отвѣчаютъ; « оно усладительно, какъ сахаръ!»