Нѣсколько дней…
I.
Господинъ въ свѣтломъ пальто остановился у темнаго и довольно стараго дома и смотрѣлъ на нумеръ съ видомъ человѣка, который что-то разыскиваетъ. Консьержъ въ одной жилеткѣ и черной ермолкѣ на головѣ стоялъ, прислонясь спиной къ чугунной рѣшеткѣ, отдѣлявшей нѣчто въ родѣ палисадника отъ тротуара, и отлично видѣлъ затрудненіе господина, но смотрѣлъ на него съ полнымъ равнодушіемъ и невозмутимо курилъ скверную сигару.
Наконецъ, господинъ обратился прямо къ нему съ преувеличенной вѣжливостью, сразу выдававшей въ немъ иностранца:
— Pardon, monsieur, veuillez me dire si c’est ici que demeure m-lle Irtenieff?
Консьержъ выпустилъ сигару изо рта, помолчалъ и медленно промолвилъ:
— М-lle Daîgnouff? connais pas èa.
«Poireau! Poireau!» раздался въ это время изъ дома пронзительный и властный голосъ, и изъ окна выставилась черноволосая, румяная голова madame Poireau, всегда все видѣвшей и слышавшей.
— Mais c’est m-lle Lydie, qu’on demande! — пренебрежительно крикнула она мужу. — Tu ne peux pas répondre, voyons? Потомъ она съ чрезвычайно любезной улыбкой, показавши отличные бѣлые зубы, обратилась къ незнакомому господину.
— C’est au sixième à gauche, monsieur, № 12!
Домохозяинъ поставилъ madame Poireau непремѣннымъ условіемъ ея службы любезность съ жильцами, и поэтому m-me Poireau улыбалась всегда, то есть улыбался ея ротъ, глаза же никогда не измѣняли своего проницательнаго взора, заглядывавшаго всякому прямо въ душу и сразу оцѣнивавшаго человѣка.
Господинъ въ свѣтломъ пальто, очевидно, удовлетворилъ ея строгій вкусъ, потому что, когда онъ, приподнявъ шляпу, казалъ ей: «Merci, madame», она совсѣмъ любезно закивала черной наколкой и повторила:
— Oh, pas seulement la peine, monsieur! Pas la peine! — распѣвая на слогахъ съ удареніемъ.
Она скрылась въ окнѣ; консьержъ опять взялся за сигару, провожая посѣтителя взглядомъ потревоженнаго стараго пса, а господинъ сталъ подниматься по узкой деревянной лѣстницѣ. Подъемной машины не было, но онъ быстро взбѣжалъ всѣ шесть этажей и только на послѣдней площадкѣ пріостановился передохнуть, облокотясь на полированныя перила.
На площадку выходили три двери безъ всякихъ звонковъ. Онѣ вели въ комнаты, принадлежащія квартирамъ нижнихъ этажей и предназначающіяся для прислугъ, но иногда сдающіяся въ наемъ расчетливыми хозяйками, которыя предпочитаютъ держать приходящую прислугу или пользоваться услугами консьержки.
Надъ одной изъ дверей стоялъ № 12. Въ эту дверь онъ постучалъ властнымъ, быстрымъ стукомъ, точно зная напередъ, что его приходъ будетъ кстати.
— Entrez! — отозвался изъ-за двери молодой женскій голосъ, даже въ этихъ двухъ слогахъ выказавшій чистоту и музыкальность.
Онъ медлилъ войти, забавно заинтересованный вдругъ идеей по звуку голоса вообразить себѣ лицо женщины, которую онъ еще не зналъ. Голосъ былъ не высокій и не слишкомъ звонкій, но очень нѣжный и своеобразно мелодичный. «Блондинка, навѣрно, съ лицомъ Гретхенъ… Небольшого роста… Невинные глаза»… Не столько подумалъ онъ, сколько представилъ себѣ какой-то неясный женскій образъ, но въ это время голосъ повторилъ съ легкимъ оттѣнкомъ удивленія:
— Entrez!
Послышался шумъ отодвинутаго стула. И ему отворила дверь молодая дѣвушка. Нѣтъ, не блондинка; у нея были темные волосы, высокая тоненькая фигура и очень большіе, почти слишкомъ большіе для маленькой головы глаза.
И на Гретхенъ она вовсе не была похожа. Съ перваго взгляда она показалась ему слишкомъ строгой: болѣе чѣмъ простой костюмъ той полу-мужской, полу-англійской складки, которую теперь начали признавать женщины: темная суконная юбка, крахмальная рубашечка суроваго батиста съ бѣлымъ воротникомъ, кожаный поясокъ и красный галстукъ; прическа по-мальчишески косой проборъ, и никакой робости въ лицѣ, только слегка удивленное выраженіе глазъ, прищуренныхъ чуточку — вѣрно близорука — и суховатый тонъ.
— Monsieur?..
— Лидія Павловна Иртеньева? — вопросомъ отвѣтилъ онъ ей.
При звукахъ родного языка глаза ея широко открылись отъ неожиданности; она быстро отвѣтила:
— Это я…
— Позвольте представиться: Заблоцкій, сослуживецъ и пріятель вашего батюшки.
— Ахъ, Боже мой, отца! Какъ же, я о васъ слышала, т.-е. знаю отъ него! — совсѣмъ другимъ тономъ заговорила она. — Садитесь, пожалуйста! Отъ папы! Господи! Простите… имя ваше?
— Андрей Петровичъ…
— Я такъ рада увидѣть человѣка изъ нашихъ краевъ!.. То-есть даже собственно не изъ моихъ краевъ… а отъ папы… Ну что же онъ? Здоровъ? Какъ они тамъ всѣ?..
Она закидала его вопросами, вся взволнованная. Дорогое лицо старика вдругъ такъ ясно встало передъ ней; ей казалось, что этотъ до сихъ поръ чужой ей человѣкъ долженъ былъ принести ей съ собой больше «ея папы», чѣмъ равнодушная почта, и она торопливо его спрашивала:
— Ну что же, что… Какъ они тамъ всѣ?..
— Папа вашъ совершенно здоровъ, прекрасно себя чувствуетъ, — началъ Заблоцкій, сразу захваченный сочувствіемъ къ ея волненію, — вся семья — тоже. Они узнали, что я буду въ Парижѣ, и просили меня побывать у васъ… чтобы я могъ имъ подробно разсказать о вашемъ житьѣ-бытьѣ… А кромѣ того передать вамъ вотъ эту посылку и письмо.
Онъ передалъ ей объемистый пакетъ и письмо. Она схватилась за письмо, шепча: «Милые мои, милые!..»
Надорвала конвертъ и только тогда опомнилась:
— Простите?
— Ради Бога! Не обращайте на меня никакого вниманія! Я подожду, если позволите…
— Пожалуйста!..
Она отошла къ окну и углубилась въ чтеніе, а онъ украдкой разсматривалъ ее. Нѣтъ, сейчасъ она совсѣмъ не казалась такимъ мальчуганомъ: вся розовая, съ влажными глазами и растроганной улыбкой на лицѣ, она была какъ-то мягче и женственнѣе, худенькая оигурка дышала своеобразной граціей" Ей можно было дать лѣтъ 18, но самъ старикъ Иртеньевъ говорилъ ему, что ей 23 года. Отъ нея онъ перешелъ къ комнатѣ, вспоминая, что обѣщалъ ея сестренкѣ «запомнить все, все, какъ у Лидуси»:
Комната была небольшая, но чистенькая. Кровать пряталась въ альковѣ за занавѣской изъ пестрой «persienne». Taкой же матеріей была обита доска камина, надъ которой во всю ширину его вдѣлано было низкое зеркало. Маленькое піанино, круглый столъ, большое кресло, пара стульевъ, полка съ книгами да сундукъ, обитый черной кожей, — вотъ все, что находилось въ комнатѣ. Шкапъ прятался въ стѣнѣ и не занималъ мѣста; складныя внутреннія ставнну оконъ дополнялись пестрыми гардинами. Въ окна виднѣлось цѣлое море крышъ. Заблоцкій осматривалъ комнатку и мысленно по ней рисовалъ себѣ жизнь дѣвушки. «За комнату платитъ… франковъ 35—40, не больше. А! Спиртовая „бульотка“ и сковородка, притаившіяся на полочкѣ, въ углу; рядомъ какіе-то пакетики… съ надписью: „Epicier et fruitier А. Lambret“. Значитъ, сама себѣ устраиваетъ завтракъ, а, быть можетъ, и обѣдъ… Ноты раскрыты на піанино: вокализы Віардо… учится усердно. Рабочая корзинка и куски батиста… случается себѣ кое-что самой мастерить? Не мудрено: старикъ врядъ-ли ей можетъ больше рублей 50—60 высылать!..»
Сочувствіе опять шевельнулось у него къ этой хорошенькой дѣвушкѣ; онъ самъ когда-то студентомъ жилъ на 15 рублей въ мѣсяцъ; хоть это было давно, но онъ помнилъ это… А теперь его жена въ 50 рублей шляпки носитъ, «совсѣмъ простенькая… но modèle — даромъ: 50 руб.!» Портреты на каминѣ… Съ нѣкоторымъ любопытствомъ подошелъ: отецъ… сестры… братья… два-три любимыхъ всей Россіей лица, и больше никого… Пучокъ розовой гвоздики: а, значитъ, любитъ цвѣты, позволяетъ себѣ эту роскошь на 50 сантимовъ! Книги на столѣ… Тургеневъ, это, вѣрно, съ собой взяла изъ Россіи. А вотъ — изъ библіотеки. Онъ взялъ въ руки потрепанный томикъ, ожидая найти модный романъ, но увидалъ Герцена. На наудачу раскрытой страницѣ бросилась въ глаза подчеркнутая фраза: Трудь — наша молитва.
«Вотъ какъ у насъ!», съ легкой, но сочувственной усмѣшкой подумалъ онъ. Ему было немного странно, что онъ такъ внезапно попалъ въ комнату молодой дѣвушки, до этого дня совершенно чужой ему, — и попалъ въ ея интимную обстановку, такъ сказать, застигъ ее врасплохъ. Было и немного какъ будто неловко за тотъ мысленный обыскъ, который онъ дѣлалъ у нея, — можетъ быть, именно потому, что нашелъ не вполнѣ то, чего ожидалъ у самостоятельной дѣвушки, готовящейся къ артистической карьерѣ и живущей въ Парижѣ. И скромная комнатка трогала его. Онъ вдругъ живо представилъ себѣ свою прелестную Надюшу вотъ въ такой же обстановкѣ, одну, вдалекѣ отъ всего родного, и ему стало пріятно, что онъ такъ можетъ описать старику Иртеньеву обстановку его дочки.
Въ это время она кончила письмо. Слезы катились по ея щекамъ, но она не замѣчала этого, и, улыбаясь, протянула Заблоцкому руку.
— Отецъ пишетъ, что вы такъ облегчили ему первые годы въ чужомъ университетѣ, въ чужомъ городѣ, что онъ васъ считаетъ своимъ настоящимъ другомъ… Бѣдный мой, дорогой папочка! Если бы вы знали, какъ я цѣню всѣхъ, кто его любитъ… Спасибо вамъ!
— Полноте, что вы! — удерживая ея руку, сказалъ онъ. — Павелъ Егоровичъ такой рѣдкой души человѣкъ, его весь Кіевъ за эти два года полюбить успѣлъ!..
— О, папа! Это — удивительный человѣкъ! — воскликнула она. Глаза ея заблестѣли. — Если бы онъ не долженъ былъ такъ много работать… на всѣхъ насъ… — Ея тонкія брови болѣзненно наморщились. — Его имя было бы извѣстно всей Россіи!…
Потомъ она сама сконфузилась своего порыва и перевела разговоръ:
— Папа пишетъ мнѣ, чтобы я васъ считала своимъ другомъ… И я это сдѣлаю отъ всей души!..
— Постараюсь оправдать ваше довѣpie! И принимаю его. Вы увидите, что это — не фраза.
— Но, разсказывайте мнѣ. Какъ они тамъ. Вѣдь я ихъ больше двухъ лѣтъ не видала! Я уѣхала изъ Харькова какъ разъ передъ тѣмъ, какъ папа перевелся къ вамъ.
— Всѣ ваши живы, здоровы… отлично себя чувствуютъ, но постоянно вспоминаютъ объ отсутствующей. Мы часто бываемъ другъ у друга: жена моя очень сошлась съ вашей… матушкой…
— Мачехой? — тихо не то переспросила, не то поправила Лидія.
— Да… а моя дочка въ одномъ классѣ съ вашей сестрой Олей…
— Какъ? У васъ уже такая большая дочь? — удивилась она, взглянувъ на него и словно только-что его разглядѣвъ, такъ она была занята до сихъ поръ своими мыслями.
— Моей Надюшѣ семнадцатый годъ! — улыбнулся Заблоцкій. Онъ привыкъ къ этимъ удивленіямъ.
Ему шелъ 43-й годъ, но больше 32-хъ — 34-хъ не далъ бы ему и самый внимательный наблюдатель. Правда, въ волосахъ у него была сильная просѣдь, но скорѣе хотѣлось удивиться, почему онъ такъ рано посѣдѣлъ. Смуглое лицо казалось совсѣмъ молодымъ, благодаря блестящимъ глазамъ; и ротъ былъ яркій, не потерявшій кармина молодости, съ великолѣпными, бѣлыми зубами. Все въ немъ выдавало счастливую и здоровую организацію и непренебреженіе мускульной работой.
Дѣйствительно, невзирая на свое профессорство, онъ былъ членомъ Яхтъ-клуба, а въ университетъ пріѣзжалъ на велосипедѣ. Онъ былъ строенъ и элегантно одѣтъ, а темная бородка его была подстрижена не преувеличенно модно, но въ мѣру. Научныя занятія не мѣшали ему заботиться о себѣ, и онъ любилъ повторять, что «не считаетъ неопрятности необходимой вывѣской россійскаго либерала».
Онъ спокойно выдерживалъ ея осмотръ и не безъ тѣни кокетства прибавилъ: — Я — старикъ, Лидія Павловна!
Тутъ уже она засмѣялась, даже не противорѣча ему.
— Ну вотъ что… разсказывайте!..
Она сѣла противъ него у стола, облокотившись и подперевъ подбородокъ обѣими ладонями, и, не отрывая отъ него глазъ, слушала. Ей чудилось, что онъ принесъ съ собою частичку той любви, той нѣжности, которой ей часто такъ не хватало въ ея одинокой комнаткѣ, а онъ, поддаваясь все больше чувству симпатіи, разсказывалъ ей «все, все», — какъ живетъ ея отецъ, кто его окружаетъ, какая у нихъ квартира, и т. д. Витя останется ассистентомъ при клиникѣ, стоитъ на очень хорошей дорогѣ. Борисъ чудесно играетъ на скрипкѣ; выступаетъ на всѣхъ концертахъ; устраиваютъ и дома концерты, — собираются по субботамъ, — у насъ Надюша съ нимъ дуэты разыгрываетъ… Толкуютъ о Толстомъ, о марксизмѣ, о томъ, о семъ, а глядишь — фанты устроятъ или жмурки затѣютъ, весь домъ вверхъ дномъ поставятъ. Оля похожа на нее, на Лидію, только меньше ростомъ и полнѣе; даетъ уроки, а сама учится въ гимназіи отлично. Володя и младшія три дѣвочки — отъ мачехи — тоже учатся, Катя перешла во второй классъ… Тетушка по-прежнему бродитъ съ завязанными зубами и упивается романами… А няня, о, няня заставляетъ Володю или Катю каждый день себѣ читать телеграммы въ газетахъ изъ Парижа, когда телеграфируютъ о какихъ-нибудь émeutes; она мѣста себѣ не находитъ и все твердитъ: «Только бы нашу Лидусю тамъ какъ-нибудь не зашибли, ну да, небось, написали бы въ телеграммахъ-то?» Ее, конечно, успокаиваютъ, что обязательно написали бы, и для нея теперь парижскія телеграммы дороги, какъ извѣстія съ поля битвы во время севастопольской кампаніи! Когда она узнала, что онъ ѣдетъ въ Парижъ, то пришла къ нему при гостяхъ и просила Христомъ-Богомъ отвезти отъ нея Лидусѣ самоварчикъ, «а то, какъ написала она, что самоваровъ у нихъ нѣтъ, такъ мнѣ и чай въ глотку не идетъ». Насилу убѣдили ее, что тамъ ставить самовары прислуга не умѣетъ. Ну, она, конечно, прослезилась и приказала Лидусѣ кланяться и цѣловать, «а пуще всего, чтобы калоши носила, а то она этого не любитъ!» Лидія слушала его, смѣясь и плача въ одно и то же время.
— Простите, что я такая глупая… не могу удержаться отъ слезъ… Они мнѣ часто пишутъ, но какъ-то живая рѣчь ближе; мнѣ кажется, что я ихъ вижу и слышу…
— Полноте, развѣ я не понимаю? Вамъ здѣсь, должно быть, иногда очень скучно… Вы привыкли къ большой семьѣ, къ шуму. Ну, да теперь вы мнѣ позволите исполнить порученіе Павла Егоровича и васъ хорошенько здѣсь развлечь, показать вамъ Парижъ… Я пари держу, — засмѣялся онъ, — что вы Парижъ меньше моего знаете, хоть и живете здѣсь третій годъ…
— Что правда, то правда; да какой же здѣсь Парижъ? У насъ тутъ провинція… А на бульварахъ я рѣдко бываю…
— Вы должны мнѣ разсказать подробно, какъ вы живете, вѣдь я обѣщалъ все отцу передать.
О! Ея жизнь такъ однообразна…
Утромъ ее будитъ m-me Poireau, принося ей воду, разсказываетъ свѣжія новости квартала: кто съ кѣмъ поссорился, кто кого зарѣзалъ, почемъ вишни; а также и событія текущей политики, за которой m-me Poireau яро слѣдитъ. Она сама себѣ готовитъ кофе и бѣжитъ къ учителю пѣнія. Онъ живетъ далеко, переѣхалъ близъ Madeleine, и въ скверную погоду она позволяетъ себѣ роскошь — омнибусъ. Вернувшись пѣшкомъ, она или по дорогѣ заходитъ пообѣдать въ скромный пансіонъ m-me Marie, гдѣ обѣдаютъ нѣкоторыя изъ ея соученицъ, а чаще покупаетъ себѣ въ boucherie готовую телячью котлетку, или кусокъ курицы, или приправленный бифштексъ, какъ это принято въ Парижѣ, и поджариваетъ ихъ на своей машинкѣ; потомъ кусокъ сыра, нѣсколько вишенъ или зеленыхъ миндалинъ, и обѣдъ готовъ… Фрукты такъ дешевы въ Парижѣ у «marchands des quatresaisons», которые возятъ по улицамъ ручныя телѣжки; у нихъ же она покупаетъ и свой пучокъ цвѣтовъ, смотря по сезону, «une touffe de violettes, une botte de narcisses». Гораздо веселѣе такъ самой хозяйничать, чѣмъ итти къ этой m-me Marie, гдѣ всегда много народа въ тѣсной и грязной столовой. Она — не француженка. Кто она — неизвѣстно. Она говоритъ одинаково скверно на всѣхъ языкахъ и увѣряетъ русскихъ, что она — русская, нѣмцевъ, — что нѣмка, болгаръ, — что болгарка и т. п. Кормитъ она за 1 фр. 25 сант. жирно и невкусно… дома лучше, хоть и возня. И потомъ можно пообѣдать, когда хочешь. Послѣ ранняго обѣда — часовъ въ пять — она идетъ прогуляться, или куда-нибудь по дѣлу: обмѣнить ноты, купить какой-нибудь пустячекъ въ Galleries-Lafayette, полюбоваться оживленной толпой «большихъ бульваровъ», роскошью витринъ, золотыми украшеніями Оперы. И опять къ себѣ, на свой 6-й этажъ, заниматься до вечера. Вечеромъ куда-нибудь въ театръ… очень рѣдко… а иногда учитель даетъ ей контрамарки въ Эраровскую залу, гдѣ бываютъ музыкальные вечера. Всего же чаще она сидитъ дома, читаетъ, пишетъ письма… Иногда пойдетъ къ подругѣ пить чай или та заглянетъ къ ней. Знакомыхъ?.. Какіе же могутъ быть у нея знакомые! Съ парижскимъ обществомъ нечего и мечтать сойтись; надо не знать Парижа, чтобы надѣяться на это. Русская колонія, та, которая въ церкви сидитъ на стульяхъ съ ковромъ подъ ногами и одинаково весело «шелеститъ» по-французски и по-англійски за обѣдней въ rue Daru, какъ на раутахъ въ посольствѣ, эта — еще недоступнѣе. Съ соучениками она ограничивается офиціальнымъ знакомствомъ, если не считать двухъ-трехъ подругъ. Здѣсь надо быть очень осторожной…
— Въ особенности молодой дѣвушкѣ… — сказалъ онъ, не договаривая того, что договорилъ его взглядъ, любующійся ея граціозной фигуркой: «такой, какъ вы».
— Изъ вашего разсказа я еще разъ вывожу заключеніе, — продолжалъ онъ, — что, живя въ Парижѣ, вы совсѣмъ не чувствуете, такъ сказать, его «нерва». Ну, вы мнѣ позволите на правахъ дружбы и съ порученія вашего отца немножко васъ съ Парижемъ познакомить. Сейчасъ я васъ не смѣю больше задерживать, къ тому же у меня есть кое-какія дѣла, а завтра, если вы позволите, я заѣду за вами и мы вмѣстѣ позавтракаемъ. Хорошо?
Онъ такъ просто и сердечно спрашивалъ, что она невольно такъ же просто отвѣтила:
— Съ большимъ удовольствіемъ!
Сговорились на половинѣ второго, — до половины перваго у Лидіи былъ урокъ, — и распростились совсѣмъ друзьями.
Когда Заблоцкій проходилъ мимо «ложи» привратника, онъ кинулъ взглядъ въ отворенную дверь. «Ложа» была затянута ковромъ, на каминѣ возвышались фарфоровыя вазы съ цвѣтами. M-me Poireau возсѣдала въ обитомъ трипомъ палисандровомъ креслѣ и любезно закивала ему: «Monsieur а bien trouvé mademoiselle?»
— Merci, merci, madame!.. — и онъ поторопился предложить ей золотой десятифранковикъ, — это былъ его принципъ какъ за границей, такъ и въ Россіи быть въ дружбѣ съ швейцарами, памятуя, что отъ нихъ многое зависитъ.
— Oh, monsieur! — вскочила m-me Poireau, какъ на рессорахъ, и превратилась вся въ одинъ улыбающійся реверансъ. Когда Заблоцкій скрылся, она обратилась къ неподвижно курившему свою сигару супругу и изрекла:
— Poireau? C’est du sérieux.
II.
Лидіи шелъ 24-й годъ, и почти три года она жила самостоятельно. По воспитанію она была далеко отъ своей бабушки и даже отъ своей матери. Все рѣже и рѣже встрѣчается теперь когда-то столь излюбленный нашими поэтами и писателями типъ дѣвушки-ангела, дѣвушки-лиліи и т. д. Наши ангелы и лиліи съ юныхъ лѣтъ должны думать по большей части о кускѣ хлѣба, о своемъ будущемъ, и если у нихъ есть чистота, зато невинности уже не бываетъ.
Лидія росла на свободѣ, въ ихъ домѣ обо всемъ говорилось открыто, читала она съ дѣтства все, что бывало дома, и рано знакомилась съ жизнью. Она развивалась нормально, и если ея до этихъ лѣтъ не коснулось никакое увлеченіе, то виною этого были обстоятельства, а не недостатокъ темперамента или сердца. Ей было лѣтъ тринадцать, когда умерла ея мать; эта потеря обожаемой матери на всю ея юность наложила отпечатокъ грусти, и всю нѣжность она перенесла на отца и младшихъ дѣтей. Года черезъ два отецъ женился вторично; онъ не былъ счастливъ въ этомъ бракѣ, и глухая драма семейныхъ неурядицъ опять надолго заняла Лидію. Она фанатично оберегала «маленькихъ» отъ произвола мачехи, и ей было не до себя. Наконецъ, «маленькіе» стали подрастать, а появлялись новыя дѣти. Отцу становилось все труднѣе работать, и у Лидіи явилось страстное желаніе выбиться на дорогу, сдѣлаться «чѣмъ-нибудь». У нея былъ чудесный голосъ, составлявшій гордость всей гимназіи. Отецъ, обожавшій ее, откликнулся на ея планы и самъ уговорилъ ее ѣхать въ Парижъ.
— Все равно учиться въ провинціи нельзя, а если ѣхать, такъ ужъ лучше за границу. Этимъ кончаютъ всѣ русскія пѣвицы свое образованіе, а ты сразу возьми быка за рога! — говорилъ онъ, ероша сѣдые волосы и блестя глазами. — Стоить это будетъ почти то же самое.
— Тебѣ трудно будетъ!
— Эхъ, дѣвочка! Пока есть силы, надо васъ на ноги поставить…
Она колебалась нѣкоторое время, не взять ли ей сейчасъ же мѣсто на телефонѣ или въ управѣ… и сразу стать помощницей отца; но когда она съ нимъ объ этомъ заговорила, то онъ же возмутился.
— Это что? Сдѣлать себѣ изъ жизни темный коридоръ съ однимъ выходомъ? Нѣтъ, дѣвочка, изъ тебя кое-что выйдетъ; разъ тебѣ судьба дала голосъ, значитъ и надо имъ пользоваться.
Да она и сама горячо вѣрила въ то, что изъ нея «кое-что» выйдетъ, и рѣшила уѣхать. Съ тѣхъ поръ она не выѣзжала изъ Парижа, на лѣто уѣзжая за своимъ учителемъ въ Нормандію, къ морю, чтобы не терять времени, и работала усердно, любя свое пѣніе какъ что то живое… Мечты о будущемъ помогали ей переносить и одиночество, и эту монотонную жизнь въ городѣ, который зовется «Ville-Lumière» и въ самомъ центрѣ развлеченій, наслажденій, роскоши, соблазна — жить въ своей кельѣ, точно даже не подозрѣвая всего, что ее окружаетъ.
Она мало съ кѣмъ сходилась изъ окружающихъ, помня завѣты отца и не желая огорчать старика. Не разъ, несмотря на это, приходилось ей наталкиваться на недвусмысленныя ухаживанія, на отношеніе, обычное къ одинокой и хорошенькой дѣвушкѣ, безцеремонное разсматриваніе, свободные разговоры и т. п. И теперь она съ особеннымъ удовольствіемъ пошла навстрѣчу слову «дружба», произнесенному Заблоцкимъ и скрѣпленному письмомъ отца; ей пріятно было, что человѣкъ, близкій ея отцу и, значитъ, умный и интересный («о, папа не сошелся бы съ ничтожествомъ»), немного выведетъ ее изъ той замкнутости, изъ того одиночества, въ которыхъ иногда безсознательно томилась ея молодость. Потому она съ какимъ-то даже легкимъ волненіемъ поджидала Заблоцкаго на другой день.
До сихъ поръ подобнаго развлеченія, какъ поѣздка обѣдать куда-нибудь, она себѣ не могла позволить; одной или съ подругой нельзя было; съ братомъ ея пріятельницы, студентомъ Ротбергомъ, слушавшимъ лекціи въ Сорбоннѣ, за невозможностью слушать ихъ въ Кіевѣ, не могла по той простой причинѣ, что у Ротберга рѣдко бывало нѣсколько лишнихъ су на табакъ.
Она была совсѣмъ готова, когда услышала стукъ въ дверь и онъ вошелъ свѣжій, стройный въ своемъ свѣтломъ пальто, съ розовой гвоздикой въ петличкѣ.
Онъ взглянулъ на нее и уже совсѣмъ подружески сказалъ:
— Да вы настоящая Снѣгурочка!
Лидія была вся въ бѣломъ. Бѣлое пикейное платье обычнаго англійскаго фасона, такой же canotier, бѣлый зонтикъ, — все это было куплено за гроши въ большомъ магазинѣ, но все это сидѣло по-парижски и носило марку неуловимаго изящества, которымъ тамъ полна каждая мелочь, а легкій тюлевый бантъ вмѣсто галстука — клочекъ облачка — придавалъ всему костюму что-то женственное, кокетливое и нѣжное, скрадывая его строгую простоту.
И ей было пріятно, что онъ обратилъ вниманіе на ея внѣшность, — это чисто женское чувство шевельнулось въ ней.
— Куда же мы?
— Вы обѣщали меня слушаться, такъ повинуйтесь! — шутливо отвѣтилъ онъ, и они весело спустились съ лѣстницы.
Когда Лидія отдавала ключъ консьержкѣ, та значительно улыбнулась и съ любезной фамильярностью пожелала:
— Bonne promenade, m-lle!
Поглядывая на элегантную коляску, имѣющую видъ собственной, — Заблоцкій взялъ ее изъ отеля, — на шинахъ, позванивающую тихонько бубенчикомъ «для предупрежденія»
Лидія даже растерялась при видѣ коляски.
— Я думала, мы на омнибусѣ поѣдемъ!
— Нѣтъ, ужъ извините! — серьезно возразилъ Заблоцкій. — Мнѣ, старику, нужны удобства.
— Ну, положимъ, вы такъ отлично звбираетесь ко мнѣ на шестой этажъ, что могли бы и на имперіалъ со мной подняться! Я очень люблю ѣздить на имперіалѣ; помните, гдѣ это:
«Люблю въ дыханьи вѣтерка,
На крышѣ коннаго вагона
На міръ смотрѣть я свысока»…
Кажется, такъ?.. У насъ, вѣдь, этого дамамъ не позволяютъ!..
Тѣмъ временемъ онъ усадилъ ее въ экипажъ, и они поѣхали.
Лидія не могла не признаться однако, что съ мягкихъ подушекъ коляски оказалось пріятнѣе смотрѣть на уличное движеніе, чѣмъ съ птичьяго полета, — оно было ближе, замѣтнѣе, — и она примолкла и съ интересомъ приглядывалась къ тому, что творилось на улицахъ.
Съ неожиданно-рѣзкимъ стрекотаньемъ обгоняли ихъ автомобили, мчались паровыя каретки, сверкали колеса трисиклей, бисиклей, простыхъ и двойныхъ; тяжко громыхали омнибусы, сдвигаемые съ мѣста угрюмыми першеронами, съ сидящимъ гдѣ-то подъ небесами угрюмымъ кучеромъ; извозчики въ бѣлыхъ цилиндрахъ; звенѣли звонки, слышались трубные звуки омнибусовъ, рожки велосипедистовъ, хриплые крики «Paris-Sport!», «Petit bleu», бѣжали во весь духъ худые camelots… Казалось удивительнымъ, какъ все это не спутается въ одну общую кашу, а время-отъ-времени, повинуясь взмаху волшебной бѣлой палочки полицейскаго, все останавливалось на минуту, что-нибудь или кого-нибудь пропускало и опять принималось за шумный круговоротъ.
Вотъ проѣзжаетъ огромная бочка, поливающая раскаленный асфальтъ мостовой; вотъ везетъ старая старушонка, коричнская, сморщенная, — старушонка поэмъ Коппэ, — повозочку, нагруженную бѣдными, прелестными, умирающими цвѣтами. А вонъ летятъ двѣ бисиклетки рядомъ: на одной — мужъ, на другой — жена, въ короткихъ панталонахъ и мужской шляпочкѣ, придающей ей видъ задорнаго мальчугана, а къ ея велосипеду привязана дѣтская колясочка-креслице; тамъ сидитъ улыбающійся бэби и болтаетъ розовыми ножками въ короткихъ носочкахъ, истое дитя Парижа, — въ два года уже ничего не боится.
— Современные monsieur, madame et bébé! — пошутилъ Заблоцкій.
— Ужасно! Какъ она не боится!..
На стѣнахъ бросаются въ глаза раокрашенныя афиши. Витрины цвѣточныхъ магазиновъ, блещущія всѣми красками, всей роскошью лѣта; выставки книжныхъ лавокъ, пестрящія названіями «romans passionnels» «L’amour est mon péché», «L’amour sanglant» «Aphrodite», «Nouvelles amoureuses», — словомъ, любовь, склоняемая во всѣхъ падежахъ. Переполненныя публикой кафэ, ни одного женскаго лица безъ ярко-накрашенныхъ губъ, безъ подведенныхъ и тревожно-блестящихъ глазъ.
И все это куда-то спѣшитъ, торопится, поспѣваетъ, къ чему-то манитъ… все дышитъ жизнью, словно каждый камень мостовой трепещетъ, и эта пульсація передается всему. И во всемъ — жизнь, такая непохожая на жизнь Россіи, болѣе откровенная, болѣе открытая улицѣ, насыщенная запахомъ цвѣтовъ, украшенная изяществомъ, хотя бы внѣшнимъ, но доступнымъ болѣе или менѣе для всѣхъ… И эта жизнь кидается въ голову, какъ крѣпкое вино…
— Это мое любимое мѣсто! — оторвавшись отъ своихъ мыслей, сказала Лидія Заблоцкому.
Они выѣхали на площадь Согласія съ ея фонтанами и величественными статуями. Стройный обелискъ высился, задумавшись о своемъ Люксорскомъ двойникѣ, а впереди разстилалась чудесная avenue des Champs Elysées. По обѣимъ сторонамъ аллеи зелеными шпалерами стояли великолѣпные каштаны.
— Ахъ, посмотрите! — указала на нихъ Лидія.
Каштаны зацвѣли во второй разъ страннымъ капризомъ природы, и посреди ихъ густой, темной, уже опаленной полемъ листвы мѣстами ярко выдѣлялась нѣжная свѣтлая зелень и, какъ свѣтильники, поднимались крупные бѣло-розовые цвѣты.
— Какъ красиво!
— Поздняя любовь! — промолвилъ Заблоцкій. — Вотъ такъ и человѣкъ иной, разъ думаетъ, что его душа уже отцвѣла, и вдругъ — новые цвѣты… Впрочемъ, вамъ объ этомъ думать не приходилось! Вамъ еще долго цвѣсти… вашъ май еще впереди. — По привычкѣ русскаго человѣка говорить непремѣнно о любви, разъ оставшись наединѣ съ женщиной, онъ спросилъ: — Мнѣ хотѣлось бы вамъ задать одинъ вопросъ.
— Пожалуйста…
— Разъ навсегда: съ вами можно говорить прямо или надо постоянно вспоминать о правилахъ свѣтскихъ «causeries»?
— Разъ навсегда — говорите просто.
— Вы любили?
— Нѣтъ! — такъ спокойно отвѣтила она, что онъ не могъ не повѣрить.
— Странныя вы, современныя дѣвушки.
— Чѣмъ?
— Какъ вы мало думаете о любви!
— Мало, вы думаете?.. Вѣроятно, меньше, чѣмъ наши бабушки, но это такъ понятно… Намъ больше приходится думать о завтрашнемъ днѣ.
— Да, конечно. Соціальныя условія мѣняются, жизнь становится сложнѣе… Я цѣню и уважаю современныхъ дѣвушекъ, но… долженъ сознаться, что все-таки у нихъ какъ-то не хватаетъ… поэтичности, ну, иллюзіи, что ли?..
— Наши иллюзіи намъ достаются уже разбитыми!
— Да нужны ли вамъ онѣ?..
Она улыбнулась, не отвѣчая, и перевела глаза. Въ розоватомъ отливѣ солнца туманно обрисовывался изящный силуэтъ тріумфальной арки; сквозь ея пролетъ нѣжными тонами алѣло небо и синѣла полоса Булонскаго лѣса.
Лихорадка дѣятельности большихъ улицъ уступала мѣсто счастливому бездѣлью; здѣсь только обгоняли другъ друга ѣдущіе въ лѣсъ; женщины разваливались на подушкахъ колясокъ съ томными взглядами впередъ, въ синѣющую даль лѣса; колеса катились безшумно; въ воздухѣ то носилась мелкая пыль фонтановъ, то ароматъ цвѣтовъ… Становилось прохладно, — они въѣхали въ Булонскій лѣсъ.
Нѣкоторое время они ѣхали въ зеленомъ сумракѣ тѣнистыхъ аллей, наслаждаясь тишиной и свѣжестью. Наконецъ, пышныя деревья разступились, чтобы показать имъ кусочки неба, упавшаго на землю, — это было озеро, все голубое отъ отражавшагося неба. Улыбающаяся, немного искусственная грація пейзажа была все-таки прелестна, хоть и напоминала декорацію. Посреди озера, какъ большой букетъ, стояли островки; на одномъ изъ нихъ прятался въ цвѣтахъ швейцарскій домикъ.
— Какая прелесть! — вскрикнула Лидія.
— Вамъ нравится? Очень радъ: мы тутъ-то и будемъ завтракать! — отвѣтилъ онъ, любуясь ея восхищеніемъ. Ему было пріятно доставить ей удовольствіе, при чемъ онъ вспоминалъ старика, его близорукіе глаза и дрожащій голосъ, когда онъ, вытирая очки, говорилъ:
— Ужъ побалуйте тамъ, коллега, мою дѣвочку… Всеодна вѣдь… никого у нея…
Они оставили кучера на берегу, а сами спустились къ водѣ и въ бѣлой лодочкѣ переправились на островъ. Лидія сидѣла довольная, какъ ребенокъ, и ея большіе глаза съ восторгомъ смотрѣли кругомъ.
Въ швейцарскомъ домикѣ въ этотъ часъ было немного народа. Какая-то семья расположилась внизу; между клумбами бѣгали и смѣялись двѣ нарядныя дѣвочки; въ бесѣдкѣ, обвитой каприфоліемъ, завтракала влюбленная парочка.
Заблоцкій распорядился, чтобы имъ дали угловой кабинетъ и накрыли на балконѣ. Онъ хотѣлъ подчеркнуть, что хотя желаетъ быть съ нею отдѣльно, но у всѣхъ на глазахъ.
Легкія бамбуковыя кресла, столъ, накрытый бѣлоснѣжной скатертью, на столѣ янтарная дыня, груда ярко-красной клубники, бутылка tisane въ серебряномъ холодильникѣ и букетъ розъ на длинныхъ стебляхъ — соблазнъ для художника «nature morte», хотя эта натура вовсе не казалась мертвой, наоборотъ — все дышало жизнью и радостью. Garèon въ бѣломъ передникѣ съ лицомъ актера принесъ имъ серебряное блюдо съ omelette aux champignons.
— Отдайте ей честь! На видъ она недурна.
Заказалъ онъ со вкусомъ: за яичницей явились маленькія форельки au beurre noir, за ними крохотныя и розовыя бараньи котлеты на слоѣ спаржи, потомъ дыня, — которую она шутя выпросила позволеніе ѣсть не по-французски — передъ завтракомъ и съ солью, а по-русски — послѣ. Къ земляникѣ онъ приказалъ подать горшечки crème d’Isigny и предупредилъ ее, что нарочно спросилъ tisane, такъ какъ это легче шампанскаго и замѣняетъ воду.
Однако отъ этой воды у нея порозовѣли щеки и заблестѣли искорки въ глазахъ. Молодой аппетитъ ея приводилъ его въ восторгъ. Она не думала ломаться, и этотъ тонкій завтракъ очень ей нравился послѣ ея постоянныхъ телячьихъ котлетъ и самодѣльной яичницы. Она прихлебывала блѣдно-золотистую жидкость маленькими глотками и смотрѣла вдаль съ неопредѣленной улыбкой.
Напротивъ, на томъ берегу, ярко зеленѣла береговая лужайка, надъ ярко-зелеными деревьями синѣла яркая эмаль неба, а на фонѣ лужайки красивымъ пятномъ выдѣлялись двѣ женскія фигуры въ бѣломъ: одна стоя, другая сидя.
— Помните панно въ Салонѣ?..
— Да, да! Бѣлыя женщины на зеленыхъ лужайкахъ — не то Мюлле, не то Мене, какъ Французы произносятъ, а попросту говоря — Мюллера, или Менера…
— Мои спутники нашли, что они неестественны: слишкомъ ярка зелень, слишкомъ сине небо, мало тѣней… А вотъ — здѣсь совсѣмъ такъ!..
— Да, попробуйте изобразить природу до мелочей вѣрно, часто захочется сказать: «такъ не бываетъ». Фантазія природы куда богаче человѣческаго воображенія!..
Они обмѣнивались незначительными фразами, обращая вниманіе другъ друга то на то, то на другое, а сами невольно все больше и больше смотрѣли другъ на друга.
Она сняла шляпу. Душистый вѣтерокъ перебиралъ ея волосы и ласкалъ разгорѣвшіяся щеки. Ей было пріятно и весело, хотѣлось смѣяться и болтать, — она такъ давно ни съ кѣмъ такъ легко не говорила: вѣдь это былъ другъ, она это чувствовала… И она дала волю своимъ воспоминаніямъ, мечтамъ, надеждамъ и все время инстинктивно сознавала, что онъ любуется ею, — это читалось въ его улыбкѣ, въ его глазахъ.
Лакей, принявшій ихъ сразу, естественно, за влюбленныхъ, теперь посматривалъ съ легкимъ изумленіемъ на строго-корректное поведеніе Заблоцкаго; вмѣстѣ съ тѣмъ его сбивало съ толку вниманіе его къ menu, приказаніе подать розы и т. д. «Ça ne mord pas encore!» — соображалъ онъ, а Заблоцкій слѣдилъ за его мыслями и не выдержалъ:
— Нашъ garèon не знаетъ, за кого ему насъ принять. Они здѣсь… — онъ вдругъ замялся, вспомнивъ, что нельзя же такъ свободно съ нею говорить, и отвѣтилъ на ея вопросительный взглядъ, не зная, какъ кончить фразу: — Они здѣсь не очень довѣряютъ дружескимъ отношеніямъ.
Она поняла, и вся вспыхнула, а онъ глядѣлъ на нее и думалъ, что въ сущности предположеніе garèon’а не такъ ужъ невѣроятно, что за отца ея онъ сойти не можетъ… хотя и могъ бы имъ быть.
Окончивъ свой «déjeuner dinatoire», они рѣшили еще прокатиться; имъ обоимъ не хотѣлось расходиться. Хотя они ничего особеннаго не сказали другъ другу, но этотъ день казался имъ удивительно интересно проведеннымъ. Обоюдное влеченіе сказывалось ясно, и оба безъ словъ чувствовали, что имъ хорошо вмѣстѣ.
Они возвращались по аллеямъ Булонскаго лѣса, когда уже начало смеркаться.
Коляска мягко покачивалась; Лидія сидѣла, слегка откинувшись на эластичныя подушки, и, примолкнувъ, вдыхала, впивала запахъ розъ, лежавшихъ у нея на колѣняхъ. Новыя впечатлѣнія, запахъ этихъ розъ, выпитый бокалъ tisane, покачиваніе экипажа, — все это вмѣстѣ немножко отуманивало умъ, убаюкивало, какъ волшебная сказка… И невольно изъ-подъ полуопущенныхъ рѣсницъ она смотрѣла на зеленыя садовыя скамьи, пріютившіяся въ кустахъ по краямъ аллеи.
Сюда часто она съ компаніей своихъ подругъ и худымъ длиннымъ Ротбергомъ шла вечеромъ подышать воздухомъ. Они усаживались на скамью и то болтали о своихъ занятіяхъ, о томъ, о семъ, то замолкали и перебрасывались короткими фразами, прислушиваясь, какъ изъ сгущавшейся мѣстами и прорѣзанной яркими звѣздочками цвѣтныхъ фонарей листвы, — гдѣ прятались элегантные павильоны раззолоченныхъ кафэ, — долетали истомные, раздражающіе вальсы румынскаго оркестра.
И она смотрѣла на все вокругъ: на душистые кустарники въ цвѣту, на акварельные тона вечерняго, зеленоватаго неба, на изящныя викторіи съ раздушенными парижанками, мчавшимися въ погоню за наслажденіями, — смотрѣла не съ завистью, а скорѣе съ легкою грустью, какъ на пролетающую мимо нея волнующуюся, улыбающуюся, звучащую такъ близко около нея и недоступную ей жизнь. Правда, у нея была молодость, а, значитъ, были и мечты и надежды, но иногда прокрадывался вопросъ, за который она сама себя упрекала: почему теперь не дано ей пользоваться прелестью жизни, — теперь, когда она молода, когда чувства такъ ярки и остры, когда удовольствіе цѣнится полнѣе?..
И она медленнѣе обыкновеннаго возвращалась на свой шестой этажъ, съ подавленнымъ вздохомъ оглядываясь назадъ, въ таинственную, широкую аллею, которая и въ темнотѣ не хотѣла спать и мерцала цвѣтными звѣздочками электричества и звенѣла струнными аккордами, и полна была тихаго смѣха, замиранія счастливыхъ голосовъ, можетъ быть, заглушенныхъ поцѣлуевъ…
И вдругъ, словно испугавшись, что ея мечты подслушаютъ, она вскинула глаза и встрѣтила такой откровенно восхищенный взглядъ, что у нея даже сердце забилось.
III.
«Отчего же не побаловать дѣвочку? Судьба ее не очень балуетъ, а это такое впечатлительное и чуткое существо, что ей прямо пріятно доставить какое-нибудь удовольствіе», — думалъ Заблоцкій и самъ не замѣчалъ, какъ онъ втягивается въ это и какъ ему пріятно соображать и придумывать какую-нибудь новую прогулку, новое развлеченіе для Лидіи. Какъ будто его жизнь вдругъ нашла новую, увлекательную цѣль… О, конечно, не главную, — она давно была сознана и упрочена, — но такую милую.
Обыкновенно теперь къ Лидіи поднималась m-me Пуаро, ставшая необыкновенно услужливой, и объясняла, что mr боялся помѣшать m-lle и что онъ ожидаетъ ее внизу.
Лидія быстро сбѣгала свои шесть этажей, весело постукивая каблучками, и, протягивая ему руки, оживленно, какъ ребенокъ, который ждетъ новой игрушки, спрашивала:
— Ну! Куда мы сегодня?..
И они отправлялись.
Парижъ обступалъ ихъ, охватывалъ своимъ разнообразіемъ. Свободные, словно затерянные вдвоемъ въ громадномъ городѣ, они фланировали, какъ два товарища: то на быстромъ, легкомъ пароходикѣ по зеленоватымъ волнамъ красавицы Сены ѣхали, пока не привлекала ихъ взгляда какая-нибудь живописная деревушка, а тамъ въ «cabaret rustique», увитомъ плющемъ и клематитами, заказывали себѣ goujons frits, а сами убѣгали пѣшкомъ въ поля, гдѣ въ золотистой ржи густо разсыпаны красные махровые маки, собирали цвѣты, удили рыбу, забирались въ болото за водяными лиліями и возвращались веселые, голодные на террасу, откуда открывалась вся Сена и гдѣ ихъ ждалъ деревенскій обѣдъ. То по желѣзной дорогѣ уѣзжали въ Версаль; въ тѣнистомъ, вѣковомъ паркѣ, охваченные смутной поэзіей прошлаго, замедливъ шаги, бродили по аллеямъ…То они попадали на ярмарки, заходя въ разные балаганы, переходя отъ вагона къ вагону на колесахъ, — подвижнымъ обиталищамъ пестрыхъ и жалкихъ фигляровъ, то бродили подъ готическими сводами собора парижской Богоматери. Иногда онъ бралъ билеты въ театръ, и они упивались Фаустомъ въ «Grand Opéra» или смѣялись надъ «куколкой» въ Gaité… И вездѣ ихъ прогулкамъ придавала значительность и прелесть помощь литературы и поэзіи. Заблоцкій читалъ ей стихи Musset и Coppée въ деревенскомъ кабачкѣ, цитировалъ Тэна и Маколея въ Версалѣ, Гюго въ соборѣ и Верлена въ артистическихъ кабачкахъ на Монмартрѣ. Все, что онъ говорилъ, казалось ново и прекрасно Лидіи, а ему доставляло новыя ощущенія ея нескрываемое восхищеніе и вниманіе, поднимало его нервы, дѣлало его сравненія — ярче, его память — свѣжѣе.
Она отдавалась очарованію новаго и еще неизвѣданнаго ощущенія: быть рядомъ съ человѣкомъ, который заботится о ней, балуетъ ее, исполняетъ каждое ея желаніе, даже не высказанное, а отгаданное, — человѣкомъ, на чью сильную руку она такъ довѣрчиво опирается. Она узнавала сладость говорить мы, а не я, и та потребность подчиняться болѣе сильной волѣ хотя въ мелочахъ, которая такъ часто встрѣчается въ женщинѣ, у нея теперь вполнѣ удовлетворялась. И каждый проведенный вмѣстѣ день сближалъ ихъ больше, чѣмъ сблизили бы мѣсяцы офиціальнаго знакомства. Двѣ недѣли промелькнули, какъ сонъ, а имъ казалось, что не было времени, когда бы оый другъ друга не знали; какъ-то все остальное ушло изъ ихъ сознанія, кромѣ этой радости быть вмѣстѣ.
Когда они утромъ просыпались, у нихъ первая мысль была однородной:
«Онъ обѣщалъ быть къ часу!.. Надо попросить m-r Masset пораньше меня отпустить»…
«Она ждетъ меня къ часу… Не забыть взять билеты на вечеръ. Успѣю заѣхать на rue des Sts-Pères? А то можно и визитъ по боку».
И когда они встрѣчались, ихъ глаза блестѣли отъ удовольствія; она вся розовѣла, и они уходили подъ руку, подъ одобрительными взглядами m-me Пуаро.
Какъ-то она выходила вмѣстѣ со своей товаркой Ротбергъ отъ профессора.
Ротбергъ, даже въ Парижѣ умудрявшаяся быть растрепанной, въ какой-то удивительно синей шляпѣ съ красными маками, спросила ее:
— Иртеньева, съ какимъ это красивымъ господиномъ тебя братъ встрѣтилъ въ коляскѣ?
— Это… другъ моего отца! — отвѣтила Лидія и прибавила:
— Ты съ ума сошла!
Это относилось къ подозрительному взгляду смѣющихся черныхъ глазъ, сверкнувшихъ изъ-подъ шляпы съ маками.
— Я ничего не сказала… Нечего такъ краснѣть.
Онѣ проходили въ это время мимо цвѣточнаго рынка у Мадлэнъ.
У сѣраго каменнаго зданія расположился цѣлый лагерь, — благоуханное, тысячью красокъ одѣтое войско цвѣтовъ занимало его.
— Ахъ! — съ завистью воскликнула Ротбергъ, — хоть бы горшочекъ гвоздики купить! Да капиталовъ-то нѣтъ.
— Зайди ко мнѣ… я тебѣ дамъ гвоздики! — необдуманно предложила Лидія.
— А у тебя откуда?
— У меня много! — уклончиво отвѣтила она, жалѣя, что сказала это. Но дѣлать было нечего — поднялись къ ней.
— Да у тебя здѣсь оранжерея цѣлая! Откуда это?
— Это… это…
А ея комната дѣйствительно была вся заставлена цвѣтами. Это уже были не скромные пучки гвоздики по десять су и не обернутые простой бумагой вазоны, а роскошныя голубыя гортензіи, крупныя кампанулы, розы, лиліи, — онъ выговорилъ себѣ право подносить ей цвѣты, замѣтивъ, съ какимъ жаднымъ восхищеніемъ она смотритъ на выставки флеристовъ. И каждое утро m-me Пуаро съ торжествомъ втаскивала на верхъ его приношенія.
— Такъ это тоже отъ… друга твоего отца? — спросила Ротбергъ.
Она ушла съ составленнымъ мнѣніемъ, а Лидія осталась съ горящимъ лицомъ. Впервые въ нее заброшена была мысль, что не всякому понятно это слово «другъ моего отца». Но она сама поспѣшила прогнать эту мысль. Ей было съ нимъ такъ хорошо! Она же въ немъ видѣла только друга… Изъ-за глупой болтовни какой-то дѣвчонки не разрушать же ей было эти отношенія, ставшія такими до рогими. Кстати, все точно сговорилось, чтобы имъ было хорошо…
Это было прелестное время — іюль мѣсяцъ.
Не тотъ Парижъ, оживленный, сверкающій, который бываетъ зимою, Парижъ, полный шума, роскошныхъ выѣздовъ, головокружительныхъ туалетовъ и т. д.
Въ Парижѣ «никого» не было; но это «никого» все-таки его наполняло жизнью, дѣятельностью и оживленіемъ.
Парижъ только принялъ точно отпечатокъ интимнаго добродушія, весь улыбался, дѣлался такимъ уютнымъ и простымъ… Но зато вечеромъ, когда зажигалось электричество — въ воздухѣ появлялось что-то тревожное, просыпалась ночная, таинственная жизнь, безпокойно начинали мигать и перемѣняться вывѣски, иллюминованныя то краснымъ, то зеленымъ, освѣщались двери, запертыя днемъ… А надъ улицами и днемъ, и вечеромъ стоялъ наркотическій запахъ Парижа, тотъ воздухъ, котораго не найдешь въ другомъ городѣ и котораго не забудешь никогда.
Лидіи казалось, что она только теперь открыла и почувствовала этотъ воздухъ, на который онъ Заблоцкій обратилъ ея вниманіе и который опьянялъ ее, какъ волшебное питье.
IV.
Какъ-то разъ онъ увезъ ее въ Armenonville. Сидя на террасѣ у столика, на которомъ горѣло электричество подъ розовымъ колпачкомъ, они прихлебывали кофе со льдомъ и почти не разговаривали, слушая музыку румынскихъ вальсовъ, — то сладкихъ и тягучихъ, то страстныхъ и порывистыхъ, но всегда раздражающихъ, забирающихся въ мозгъ, въ душу странной отравой.
Лидія расширенными глазами смотрѣла въ густую темноту сада, гдѣ что-то таинственное пряталось, можетъ быть, то же, что такъ томило и мучило въ звукахъ музыки… Красавецъ-цыганъ, дирижеръ и первая скрипка, весь расшитый золотомъ, по ихъ привычкѣ «намѣчать жертву», почему-то на этотъ разъ выбралъ Лидію. Потому. должно быть, что среди накрашенныхъ дамъ, утопающихъ въ облакахъ цвѣтного муслина, шелка и золотого газа, въ громадныхъ шляпахъ съ цѣлыми цвѣтниками на крашеныхъ волосахъ, она невольно обращала на себя вниманіе своей неподдѣльной и нѣжной красотой, простотой своего бѣлаго платья, свѣжая какъ
«Цвѣтокъ душистый
Въ вѣнкѣ искусственныхъ цвѣтовъ».
Онъ нагло пожиралъ ее черными, какъ угли, глазами, по ихъ манерѣ не спуская съ нея взгляда, и, покачиваясь, водилъ смычкомъ по скрипкѣ, добывая оттуда ноющіе, истомные звуки, словно только для нея одной.
Мужчины съ сосѣднихъ столовъ невольно оборачивались по направленію его взгляда и встрѣчали такую чарующую юность, которая смѣло могла поспорить съ ихъ искусственно очаровательными дамами.
— Fleur d’Eglantine!.. — быстро кинулъ на мотивъ моднаго вальса, проходя мимо ихъ стола, какой-то франтъ. Заблоцкій вспыхнулъ и сдѣлалъ движеніе подняться, но франтъ уже сѣлъ въ подозванный маленькимъ шассеромъ автомобиль и, шурша колесами по гравію, умчался. А Заблоцкій не могъ не сознаться, что онъ былъ правъ въ своемъ сравненіи: именно бѣлый шиповникъ — душистый и чистый…
Черезъ два стола поднимали бокалы, показывая, что пьютъ ея здоровье. Заблоцкій сидѣлъ къ нимъ спиной, но видѣлъ, какъ она вспыхнула, и, обернувшись, увидѣлъ только смѣющіеся глаза, краснорѣчиво любовавшіеся его дамой.
Въ немъ вдругъ заговорило чувство, ему самому непонятное: какая-то ревнивая досада, что она — предметъ общаго вниманія. Онъ властно сказалъ, приподнимаясь съ мѣста:
— Ѣдемъ отсюда.
И самъ не узналъ своего голоса: онъ звучалъ глухо и нервно…
— Почему?..
— Мнѣ не нравится, что они на васъ такъ смотрятъ! — вырвалось у него. Потомъ онъ самъ испугался своихъ словъ: что она подумаетъ?
Захотѣлось прибавить:
— Это не понравилось бы вашему отцу.
Но тутъ же искренность взяла верхъ, и показалась нехорошимъ движеніемъ эта эксплоатація имени отца. Ничего отеческаго не было въ его порывѣ… Какая-то непонятная, необъяснимая ревность. Онъ уже раскаивался въ этой выходкѣ. Кто знаетъ, какъ она ее приняла? Разсердилась? Все это съ быстротою молніи промелькнуло у него въ головѣ. Онъ съ волненіемъ поднялъ глаза — и увидалъ передъ Собою взглядъ, сіяющій счастьемъ. Да, онъ не ошибался: счастье свѣтилось въ удивленномъ, радостномъ взглядѣ громадныхъ глазъ. Она встала покорно, словно повинуясь приказанію властелина, и, не отрывая отъ него глазъ, сказала:
— Пойдемъ…
Что то непередаваемое пронеслось между ними. Онъ быстро кинулъ золотой garèon’у, предложилъ ей руку и увелъ.
Въ томъ, какъ она положила свою тонкую ручку на его, было столько счастливой покорности, что ему страстно захотѣлось прижать эту ручку къ себѣ; но онъ молча посадилъ ее въ коляску, и экипажъ покатился по темнымъ аллеямъ, прорѣзаннымъ бѣловатыми полосами электричества.
— Au Monmartre! — кинулъ онъ кучеру.
Оба были молчаливы. Что-то новое явилось между ними.
Ему казалось, что на него нахлынула какая-то волна и тянетъ его за собою. Близость этой дѣвушки послѣ ея взгляда влекла и раздражала его. Послѣ такого взгляда странно было говорить банальныя вещи.
Его рука встрѣтилась съ ея рукой. Онъ тихо взялъ ея тонкіе пальцы… Онъ самъ себя увѣрялъ, что это простая, дружеская ласка. Она дрогнула, но не отняла руки. Онъ тихо, потомъ смѣлѣе погладилъ ея холодѣвшіе пальцы, потомъ сжалъ ихъ крѣпче…и опять выпустилъ. Провелъ рукой по лбу.
«Что это я»! — мелькнуло у него.
— Позволите закурить? — сказалъ онъ вслухъ.
— Пожалуйста! — чуть слышно отвѣтила она.
Сигара, какъ всегда, привела его чувства въ нѣкоторое равновѣсіе. Когда они подъѣхали къ освѣщеннымъ дверямъ «Cabaret des !!»!!4Zarts", онъ увидалъ, что она очень блѣдна.
Ночной Парижъ кипѣлъ и жилъ вокругъ нихъ, пропитанный своимъ прянымъ, наркотическимъ запахомъ, впитывающимся и вкрадывающимся какъ что-то осязаемое и бьющее по нервамъ.
У дверей цвѣточница въ черномъ платьѣ, молоденькая, но блѣдная, съ красными, какъ ея цвѣты, губами, всунула ему цѣлый снопъ гвоздикъ, и съ этимъ душистымъ ворохомъ на колѣняхъ и сидѣла Лидія на деревянномъ табуретѣ, посреди расписанныхъ капризами художниковъ стѣнъ, утопающихъ въ облакахъ дыма.
И странно было имъ обоимъ здѣсь.
Вокругъ нихъ все, что жило, все, что не спало, казалось, думало только о любви; если не о любви, то о наслажденіи. Точно дѣйствительно каждый камень мостовой пульсяровалъ и бился жаждой жизни и впечатлѣній.
Городъ любви, страшный Парижъ, изгибался вокругъ нихъ тысячью извивовъ, какъ красивый змѣй, и манилъ, и дышалъ страстью.
Ясно понималось, чувствовалось, что ни одной пары здѣсь нѣтъ чуждой другъ другу или не влюбленной, — не живущей всей жизнью чувствъ и ощущеній. И имъ было безсознательно странно чувствовать себя единственной, вѣроятно, не влюбленной парой; да, потому что ни одинъ отецъ не приведетъ сюда свою дочь, ни одинъ братъ — свою сестру, и только свобода русскихъ въ заграничномъ городѣ позволила ему привезти сюда Лидію.
Какъ иной разъ на мусорѣ вырастаютъ душистые цвѣты, такъ въ этихъ «артистическихъ кабачкахъ» иногда попадаются яркіе таланты, и сейчасъ одинъ изъ такихъ chansonnier съ чахоточнымъ лицомъ и впалою грудью пѣлъ свой романсъ — о любви, конечно, но о любви чистой, и нѣжной, и безумной.
И въ чаду сигаръ, въ воздухѣ, насыщенномъ запахомъ шампанскаго, абсента и мускуса, слышались слова нѣжности, слова такой давнишней и вѣчно новой сказки…
Лидія слушала, какъ загипнотизированная; ея тонкіе пальцы конвульсявно сжимались на мраморной доскѣ столика; она вся блѣднѣла. Когда chansonnier кончилъ, она глубоко вздохнула, словно очнулась отъ сна.
— Какой у васъ артистическій темпераментъ! — сказалъ Заблоцкій, пристально глядя на нее и думая, что въ ней кроется и иной темпераментъ. На васъ такъ музыка дѣйствуетъ?
— Мнѣ даже стыдно… Я люблю серьезную музыку… И вдругъ это ворвалось… Этотъ пустой романсъ… И такъ меня увлекъ…
А онъ думалъ про себя, что не романсъ увлекъ ее, а что-то иное, — та вѣчная «пѣсня безъ словъ», торжествующій мотивъ которой сейчасъ ясно слышался и ему.
Они пошли нѣкоторое время пѣшкомъ, чтобы освѣжиться послѣ духоты кабачка. Они шли по улицамъ Парижа. Чтобы ее не толкнули, онъ прижималъ крѣпче ея руку къ себѣ, а она, сама этого не замѣчая, льнула къ нему ближе, и ихъ шаги невольно замедлялись.
Наконецъ, они сѣли въ коляску, слѣдовавшую за ними. Почти свѣтало. Навстрѣчу имъ попадались гигантскіе возы съ морковью, цѣлыя платформы капусты и т. д., — это везли изъ окрестныхъ деревень горы припасовъ для «чрева Парижа» — les grandes Halles. Какой-то блузникъ, сидѣвшій на передкѣ телѣги, нагруженной рѣпой, причмокнулъ по направленію Лидіи и, не стѣсняясь, крикнулъ товарищу своимъ задорнымъ голосомъ.
— Elle est chouette, cellelà! En voilà un qui не va pas s’embêter!
— Pour sûr que non, — отвѣтилъ тотъ, и ихъ голоса и смѣхъ гулко отозвались въ пустынной улицѣ.
Лидія сидѣла съ опущенными глазами… Кучеръ остановился у знакомой двери. Заблоцкій помогъ Лидіи выйти и медлилъ дернуть звонокъ. Въ невѣрномъ свѣтѣ встающаго утра, блѣдная, съ этими опущенными глазами, она казалась ему прелестной.
Онъ взялъ ея руку, поднесъ къ губамъ и поцѣловалъ ее долгимъ, медленнымъ поцѣлуемъ. Раньше онъ не цѣловалъ у нея руки.
Она вся затрепетала и совсѣмъ закрыла глаза. Отъ рѣсницъ тѣнь падала на полщеки, ротъ чуть полуоткрылся…
Онъ съ минуту колебался… Потомъ вдругъ дернулъ звонокъ.
Дверь быстро отворилась…
— Доброй ночи!.. — медленно сказалъ онъ.
— Доброй ночи, — беззвучно повторила она и вошла.
Ее ждала маленькая лампочка. Она взяла ее, обернулась еще разъ — и стала всходить на лѣстницу.
Съ минуту онъ смотрѣлъ на пропадающія въ темнотѣ узкія стулени, на свѣтлое пятно, подпимающееся все выше и словно зовущее за собою… Потомъ быстро захлопнулъ дверь и бросился въ коляску, приказавъ:
— А l’hôtel.
— Учитель бранилъ меня сегодня! — сказала Лидія совсѣмъ свободно, почти шутливо, на другой день Заблоцкому. Онъ пріѣхалъ за ней не въ экипажѣ, а съ двумя велосипедами, — они уговорились сдѣлать маленькую прогулку. Она стояла въ короткой юбочкѣ и высокихъ сапожкахъ, застегивая перчатки, и казалась совсѣмъ дѣвочкой въ этомъ граціозномъ костюмѣ.
— Да что вы? за что?
— Плохо голосъ звучалъ.
— Не простудились ли вы вчера? И какъ это я не подумалъ? — встревожился онъ. — Ночь была сыровата, а вы были въ легкихъ туфелькахъ!
— Нѣтъ! Я просто отчего-то совсѣмъ не спала! — необдуманно сказала Лидія и вдругъ покраснѣла. Ея безсонница связалась съ мыслями о немъ, даже не съ мыслями, скорѣе съ представленіями. Чудились его глаза, его голосъ, и что то замирало внутри.
А его эта фраза словно огнемъ обожгла. Онъ ничего ей не сказалъ и только посмотрѣлъ на нее. Опять она ему казалась новой, какъ вчера. Съ этимъ чувствомъ онъ смотрѣлъ на нее и во время пути.
Они выѣхали за городъ и поѣхали вдоль Сены, по дорогѣ, обсаженной старыми вязами. По ровному пути пріятно было летѣть наперерѣзъ свѣжему вѣтру, приносившему запахъ сѣна и медовыхъ цвѣтовъ.
Была особенная прелесть въ этой поѣздкѣ. Благодаря велосипеду, возвращалась поэзія давнихъ путешествій верхомъ, съ тою разницей, что стальной конь послушнѣе. Но та же свобода, отсутствіе соглядатаевъ, толстой кучерской спины, мѣшаюшей любоваться видомъ, или желѣзнодорожной копоти и пыли. Летѣть впередъ, летѣть вдвоемъ… мелькнетъ ли красивое мѣстечко, поманитъ ли въ тѣнь, въ прохладу, захочется ли сорвать вѣтку цвѣтущаго жасмина, — все это можно, зависишь только отъ себя; сознаешь это — и кажется, будто за спиною крылья.
Лидія педалировала великолѣпно, вся раскраснѣвшаяся, съ блестящими глазами. Они сдѣлали уже километровъ 25, то летя рядомъ и весело переговариваясь, то обгоняя одинъ другого. Она любо валась его стройною, сильною фигурой; къ нему шелъ костюмъ бициклиста: и клѣтчатые чулки, и желтыя туфли, — все ей нравилось. Онъ это сознавалъ, и ему было пріятно, — онъ зналъ, что на велосипедѣ онъ еще выигрываетъ.
— Привалъ кавалеріи! — скомандовалъ онъ у какого-то бѣлаго домика съ красною крышей, прятавшейся въ купѣ деревьевъ. — Довольно на первый разъ.
Онъ первый соскочилъ съ велосипеда и подбѣжалъ помочь ей. Оба запыхавшіеся, возбужденные воздухомъ и быстрою ѣздой, они чувствовали, что кровь у нихъ быстрѣе обращается въ жилахъ. Онъ снялъ ее, какъ ребенка, съ велосипеда, который поддержалъ прибѣжавшій мальчишка, и невольно на минуту прижалъ ея грудь къ своей груди. Молніей пронизало ихъ ощущеніе блаженства почти до боли… Онъ выпустилъ ее изъ рукъ, она опустилась на скамью съ легкимъ нервнымъ смѣхомъ.
— Давно не ѣздила… Голова закружилась.
День пролетѣлъ, какъ мигъ. Въ бесѣдкѣ деревенской гостиницы, густо заросшей каприфоліемъ, они пообѣдали чѣмъ нашлось, — были, конечно, и вишни, и клубника, и легкое бѣлое винцо… Послѣ обѣда пошли бродить пѣшкомъ вдоль рѣки. Старый бритый лодочникъ въ вязаной курткѣ позвалъ ихъ прокатиться. Она сѣла у руля, Заблоцкій растянулся у ея ногъ, и незамѣтно они промечтали на рѣкѣ до вечера… Зажглись звѣзды, потянуло свѣжестью. Пора было возвращаться…
Лидія захотѣла оправить волосы, и хозяйка предложила ей войти въ комнату.
Комната, старинная, съ низкимъ потолкомъ, была уютна. Стѣны бѣленыя известью; громадная кровать подъ балдахиномъ изъ пестраго кретона; на каминѣ — статуэтка Мадонны въ голубомъ плащѣ и двѣ старинныя вазы, полныя дикихъ розъ и жасмина; у окна — объемистое Вольтерово кресло…
Раздался стукъ въ дверь.
— Entrez!
— Это я, — отворяя дверь и входя, сказалъ Заблоцкій. — Готовы наши велосипеды.
— Готова и я…
— Какъ здѣсь мило!.. — невольно произнесъ онъ, и передъ его глазами встали тѣ парочки, которыя пріѣзжали сюда навѣрно до нихъ; то счастье, котораго свидѣтельницей, можетъ быть, была эта комната…
И отовсюду, отъ стараго кресла, отъ голубыхъ розъ на балдахинѣ, отъ бѣлыхъ стѣнъ слышался въ вечерней тишинѣ странный шопотъ:
«Какъ здѣсь можетъ быть хорошо!.. Какъ намъ отрадно слышать тихіе поцѣлуи, слова счастья и любви, какъ молодѣемъ мы, смотря на вѣчно молодое счастье… Странные люди! Кто же вы такіе? Отчего вы такъ далеко другъ отъ друга?»
Да, комната говорила это, и въ ладъ ея шопоту бились у него виски и стучало сердце, и онъ зналъ, что и Лидія слышитъ это, — по ея глазамъ зналъ, совсѣмъ потемнѣвшимъ и широко открытымъ…
Боже мой! Если въ его годы ему еще суждено заставить биться сердце сильнѣе… О, видѣть, какъ загораются и меркнутъ неиспытанными ощущеніями эти глаза, какъ отливаетъ краска отъ нѣжныхъ щекъ, какъ…
— Ѣдемъ, пора! — вдругъ сказалъ онъ, чувствуя, что почва колеблется у него подъ ногами.
И онъ быстро вышелъ.
Они доѣхали до garage’а, оставили тамъ велосипеды и въ коляскѣ вернулись. Оба слишкомъ устали, чтобы куда-нибудь отправиться, поэтому онъ только отвезъ ее домой.
Пока они ѣхали, они оба часто, точно украдкой, взглядывали другъ на друга въ одно и то же время — и опускали глаза. Имъ припоминался тотъ моментъ, когда онъ снялъ ее съ велосипеда и ея грудь прижалась на минуту къ его груди, — и потомъ еще та комната. Онъ думалъ о ней, когда она вдругъ сказала:
— Какая прелестная комната!..
И онъ даже вздрогнулъ. Опять взглянули другъ на друга, — и ужъ не могли оторваться взглядомъ… Она чувствовала, что вся блѣднѣетъ подъ его жаднымъ взглядомъ; этотъ взглядъ томилъ и жегъ сильнѣе поцѣлуя, но она не опускала глазъ, и два взгляда встрѣчались, сливались, не въ силахъ разстаться…
— Милое дитя мое!.. — тихо, чуть слышно, прошепталъ Заблоцкій. — Милое, милое дитя мое!..
— Я бы такъ хотѣла всю жизнь ѣхать… — тоже пониженнымъ томомъ, медленно сказала она.
Они не сознавали, сколько времени такъ они пробыли, когда фіакръ остановился у ея двери. Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ. Ему казалось сейчасъ, что за возможность войти къ ней онъ бы отдалъ полжизни.
— Ну, до свиданья!.. — прошептала она.
— До завтра, въ два часа?
— Да… даже въ половинѣ третьяго, у меня урокъ позднѣе…
Нѣсколько минутъ они стояли такъ, держа другъ друга за руки, наконецъ рѣшились разойтись.
— Спокойной ночи!..
— Спокойной ночи!.. до завтра!
И Лидія заснула, мечтая о немъ, — о томъ, какъ ей хорошо съ ея «другомъ», и безсознательно трепеща въ ожиданіи дорогого «завтра».
Когда она на другой день въ началѣ третьяго часа, весело напѣвая, взбѣгала къ себѣ, m-me Пуаро остановила ее, протягивая ей синюю carte-télégramme, и присовокупила:
— Mr est venu… il у а 2 heures…
Сначала Лидія не поняла. Приходилъ самъ… раньше, чѣмъ хотѣлъ… Зачѣмъ же «petit bleu?»
Сердце екнуло у нея страннымъ предчувствіемъ; она быстро надорвала проколотые края телеграммки, прочла — и поблѣднѣла.
Въ телеграммѣ стояло: «Дорогой другъ, Лидія Павловна! Неожиданно вызванъ телеграммою къ женѣ въ Монтрэ, заходилъ съ вами проститься, но, къ моему отчаянію, не засталъ, а сейчасъ едва поспѣю на поѣздъ. Если бы я хоть зналъ, гдѣ живетъ вашъ учитель, я бы отправился туда, но — увы! — Не судьба. Спасибо вамъ за эти чудесные дни, я надѣюсь, что мы еще встрѣтимся въ Кіевѣ, какъ добрые друзья… Не правда ли? Если что-нибудь хотите переслать вашимъ, пришлите: Montreux, Hôtel Beau-Rivage. Цѣлую ваши ручки. Горячо преданный вамъ А. Заблоцкій».
Лидія едва нашла силу не упасть. Она передохнула, словно ей не хватило воздуха, и медленно стала подниматься наверхъ.
Любопытство пересилило всѣ чувства въ m-me Пуаро.
Вкрадчиво и нѣжно она въ догонку спросила:
— Pas de malheur avec monsieur?
— Non… rien du tout… lia dû partir… Il prend congé… — едва отвѣтила Лидія и пошла быстрѣе.
M-me Пуаро объяснила все по-своему. Войдя къ себѣ, гдѣ Пуаро дремалъ надъ кружкой остывшаго кофе, она воспользовалась съ наслажденіемъ случаемъ лишній разъ выбранить мужа.
— Vous êtes tous des misérables! — кинула она ему, сверкая глазами.
Мужъ только покосился на нее… А въ ней все кипѣло:
— Il la lâchée, la pauvre! Et la v’ià qui est devenue blanche comme le mur. J’ai cru qu’elle va dégringoler de l’escalier. Va! Vous êtes tous des brutes!..
И она съ ожесточеніемъ швырнула на плиту кофейникъ.