НѢЧТО ОБЪ АВТОРИТЕТАХЪ
[править](письмо въ редакцiю «Времени»)
[править]На сей разъ письмо мое будетъ кратко, хотя, милостивый государь, различные отзывы, вызванные моимъ краткимъ письмомъ, могли бы мнѣ дать вполнѣ законный поводъ поговорить о многихъ, чрезвычайно интересныхъ вещахъ, а именно:
1) О томъ, что я человѣкъ вредный, потомучто мѣшаю великому дѣлу, совершаемому россiйской словесностью.
2) О томъ, что я пуристъ, названiе, данное мнѣ «Современнымъ Словомъ» и весьма многознаменательное и лестное для меня.
3) О томъ, что я не понимаю, кáкъ слѣдуетъ поступать россiйскому писателю относительно россiйской публики, — вопросъ таинственный и для публики весьма любопытный.
4) О томъ, что я заражонъ чрезмѣрнымъ самолюбiемъ, доходящимъ до неслыханнаго притязанiя, будтобы я умѣю соблюдать въ своихъ статьяхъ логику.
И еще о многихъ другихъ подобныхъ сему предметахъ.
Признаюсь вамъ, мнѣ очень бы хотѣлось поговорить обо всемъ этомъ. Хотя я все еще не отказываюсь отъ предположенiя, что «труды мои на пользу россiйской словесности ничтожны и микроскопически-малы» (какъ я нѣкогда писалъ къ вамъ), хотя я ничѣмъ, кромѣ моихъ писемъ къ вамъ, не извѣстенъ, не заявилъ себя никакими обширными трудами, не приобрѣлъ себѣ даже славы знатока какой-нибудь важной науки, однимъ словомъ до сихъ поръ остаюсь личностью темною, мелкою, маловажною, тѣмъ не менѣе для меня весьма лестно, что мое незначительное положенiе въ литературѣ начинаетъ видимо опредѣляться, что моя скромная и коротенькая роль въ этой хаотической драмѣ получаетъ въ глазахъ другихъ все больше и больше отчетливости и ясности. И такъ я очень бы желалъ и даже кажется имѣлъ бы право поговорить о себѣ самомъ по поводу того, что говорятъ обо мнѣ другiе. Но вамъ извѣстно, милостивый государь, мое пристрастiе къ точности, связности, цѣльности, извѣстно мое отвращенiе отъ безпорядка, отъ всякой путаницы и недоконченности. Боясь впасть въ нелюбимые мною недостатки и не соблюсти желаемыхъ мною достоинствъ, я отлагаю до болѣе удобнаго случая рѣчь о вышеприведенныхъ предметахъ. Я ихъ обдумаю, обсужу во всѣхъ отношенiяхъ, разсмотрю съ различныхъ точекъ зрѣнiя, взвѣшу каждое мнѣнiе и выраженiе и тогда быть-можетъ найду форму, въ которой почту возможнымъ представить все дѣло на судъ вашъ и вашихъ читателей.
Теперь же я остановлюсь на одной только точкѣ и займусь самымъ опредѣленнымъ и ясноограниченнымъ предметомъ.
Въ прошломъ письмѣ, какъ вы помните, я разбиралъ соображенiя нѣкотораго автора, стремившагося доказать пользу и необходимость общественной благотворительности. Не мало мнѣ стоило труда вникнуть въ эти соображенiя, но я совершилъ это дѣло съ свойственною мнѣ добросовѣстностью и точностью. Съ величайшимъ усердiемъ я изслѣдовалъ основанiя его выводовъ и слѣдствiя его началъ. Къ несчастью я нашолъ разбираемыя соображенiя неосновательными, нашолъ, что выводы въ нихъ не сходятся съ основанiями. За это, какъ и весьма естественно, авторъ жестоко возсталъ на меня въ своей «хроникѣ прогреса», напечатанной въ № 47 «Искры» за текущiй годъ.
Но что же оказывается изъ этой реплики? Оказывается, что всѣ труды мои потрачены понапрасну; оказывается, что эти основанiя и соображенiя, которыя я анализировалъ съ такою тщательностью, въ глазахъ самаго хроникера — плевка не стоятъ. Въ самомъ дѣлѣ онъ не говоритъ о нихъ ни одного слова, онъ ничѣмъ и не пробуетъ защищать ихъ(??; онъ принимаетъ видъ, какъ-будто у него никогда и не было никакихъ основанiй и соображенiй. Мало того, онъ ясно показываетъ, будто такъ и слѣдуетъ, такъ и нужно — не имѣть никакихъ основанiй и соображенiй!
Вотъ, милостивый государь, странное обстоятельство, побудившее меня взяться за перо. По мѣрѣ слабыхъ силъ я желаю противодѣйствовать такимъ тлетворнымъ ученiямъ. Я хочу доказать, что безъ основанiй и соображенiй обойтись невозможно, что каждый писатель долженъ необходимо имѣть свои основанiя и соображенiя, и что тотъ, кто ихъ не имѣетъ, ничего хорошаго сдѣлать не можетъ.
Живой примѣръ пагубныхъ слѣдствiй, которыя неминуемо влечетъ за собою отсутствiе соображенiй, представляетъ именно хроникеръ «Искры». Онъ думалъ поразить меня безъ помощи основанiй и соображенiй, и какъ вы увидите, самъ поразилъ себя. Въ самомъ дѣлѣ, чтó онъ дѣлаетъ?
Необращая никакого вниманiя на смыслъ того чтò я говорилъ въ прошломъ письмѣ, онъ замѣтилъ въ немъ только одно, именно что я ссылаюсь на экономистовъ. Так какъ онъ не разбиралъ какъ и почему, то ему показалось, что я ссылаюсь на всѣхъ экономистовъ, именно что я всѣмъ имъ безъ исключенiя приписываю отрицанiе благотворительности(??. И вотъ онъ думаетъ, что онъ поймалъ меня. Онъ выписываетъ изъ Милля первыя попавшiяся строки, изъ которыхъ было бы видно, что этотъ экономистъ допускаетъ пользу и нужду благотворительности. Выписавши эти строки и попрежнему не прибѣгая ни къ единому соображенiю, хроникеръ начинаетъ жестоко глумиться надо мною за мое будто бы невѣжество. Онъ торжествуетъ, онъ воображаетъ меня раздавленнымъ и уничтоженнымъ. И все это сдѣлано безъ помощи малѣйшаго соображенiя! Вся побѣда одержана тѣмъ, что выписано нѣсколько строкъ изъ книжки!
Преждевременное торжество, милостивый государь! Прискорбно видѣть, что хроникеръ такъ легкомысленно отвергъ силу соображенiй и такъ суевѣрно возложилъ свои надежды на книжку!
Посмотрите на самомъ дѣлѣ что отсюда выходитъ. Ссылаясь на мнѣнiе строго логическихъ экономистовъ, я старался усвоить себѣ ихъ мысль вполнѣ. Я старался показать нетолько что они думаютъ, но и почему они такъ думаютъ, почему они непремѣнно должны такъ думать. Такимъ образомъ я излагалъ въ своемъ письмѣ полную мысль, мысль съ ея основанiями, такъ что читатель могъ самъ видѣть какъ она вытекаетъ изъ этихъ основанiй.
Слѣдовательно я становился въ положенiе незыблемое, непреоборимое никакимъ манеромъ. Еслибы принимая извѣстныя основанiя, ни Мальтусъ и ни одинъ экономистъ на свѣтѣ не вывелъ этой мысли, то отсюда слѣдовало бы только, что ни одинъ изъ нихъ не былъ вполнѣ послѣдователенъ, ни одинъ, выходя изъ извѣстной точки, не дошолъ до конца. Такъ что еслибы хроникеръ былъ правъ, еслибы онъ дѣйствительно ни въ одной книжкѣ не могъ найти вывода этой мысли, а нашолъ бы его только въ моемъ письмѣ, то чело мое увѣнчалось бы только неувядаемою славою, а вовсе не омрачалось бы позоромъ, какъ этого желаетъ хроникеръ.
Но увы! милостивый государь, слава не легко дается. На это намекаетъ старинная латинская поговорка, которая гласитъ: да погибнутъ тѣ, которые наше прежде насъ сказали! Мысль, которую въ первый разъ встрѣтилъ въ моемъ письмѣ мой противникъ, и которую онъ осмѣиваетъ съ такимъ глумленiемъ, о которой онъ говоритъ, что ее и подозрѣвать нельзя, вовсе не моя. Тѣмъ не менѣе противнику моему отъ этого не легче. Онъ не хотѣлъ дѣлать никакихъ соображенiй, онъ не хотѣлъ разобрать послѣдовательна ли эта мысль, или непослѣдовательна; а между тѣмъ, чтò слѣдуетъ изъ моихъ словъ съ непобѣдимою очевидностiю? Если доказано, что Мальтусъ былъ строго послѣдователенъ, если онъ строго логически дошолъ до отрицанiя благотворительности, а Милль однако же рѣшается ему противорѣчить, то чтò отсюда выходитъ? Выходитъ, милостивый государь, что Милль — непослѣдователенъ. Выходитъ, милостивый государь, что, къ величайшему ужасу хроникера, Милль, тотъ самый Милль, который былъ напечатанъ въ «Современникѣ», на котораго онъ полагался какъ на каменную стѣну, не можетъ спасти его! Такова сила соображенiй! Итакъ мало надежны всякiя книжки, какъ скоро читаютъ ихъ безъ соображенiя!
Мы очевидно очутились, какъ говорится между Сциллою и Харибдою. Скажешь Милль послѣдователенъ, — выходитъ Мальтусъ не послѣдователенъ. Скажешь Мальтусъ не ошибся, — выходитъ Милль ошибся. Кто не умѣетъ самъ плавать, тотъ лучше оставайся дома. Попробуемъ однако же двинуться
Смиренно и дерзко впередъ.
Я осмѣливаюсь, милостивый государь, представить вамъ нѣкоторыя собственныя соображенiя на счетъ словъ Милля, которыя хроникеръ такъ гордо выставляетъ, и о которыхъ онъ столь смиренно молчитъ. Выписываю их вполнѣ:
Вотъ что (такъ начинаетъ хроникеръ) между прочимъ говоритъ о благотворительности Милль:
«Вообще слѣдуетъ каждому оставлять свободу дѣлать все, къ чему онъ предполагается имѣющимъ достаточно способностей; но когда никакъ нельзя предоставить человѣка самому себѣ, а нужна помощь другихъ, является вопросъ — лучше ли, чтобы онъ получалъ эту помощь исключительно отъ частныхъ лицъ, то-есть помощь не вѣрную и случайную, или получалъ ее, по систематическому устройству, по распоряженiю общества, чрезъ его органъ — государственную власть.»
«Независимо отъ метафизическихъ взглядовъ на сущность нравственности и общественнаго союза, каждый согласится, что люди должны помогать другъ другу, что обязанность эта тѣмъ сильнѣе, чѣмъ настоятельнѣе нужда, и что никому помощь не нужна такъ настоятельно, какъ умирающему съ голода. Поэтому право на пособiе, происходящее отъ крайней бѣдности, одно изъ сильнѣйшихъ правъ на свѣтѣ; слѣдовательно, при первомъ же взглядѣ на дѣло, мы видимъ сильнѣйшее основанiе устроить для людей, столь сильно нуждающихся въ пособiи, самый вѣрный способъ доставки имъ пособiя, какой только можетъ быть устроенъ общественными мѣрами.»
Нужно отдать справедливость Джону Стуарту Миллю въ томъ отношенiи, что онъ пишетъ чрезвычайно точно и опредѣленно. Тѣмъ лучше для насъ и тѣмъ хуже для нашего противника. Еслибы г. хроникеръ не уклонялся отъ всякихъ соображенiй, то въ приведенныхъ имъ самимъ немногихъ словахъ Милля онъ могъ бы совершенно ясно увидѣть въ чемъ состоитъ главное начало Милля и въ чемъ состоитъ другое, особенное начало, на которомъ Милль основываетъ ученiе о благотворительности. Главное его начало состоитъ въ томъ, что нужно каждаго человѣка предоставлять самому себѣ. Вотъ самое общее, самое выгодное и самое плодотворное начало политической экономiи. Это то самое начало, котораго держался и Мальтусъ; развивая его строго, Мальтусъ и дошолъ до убѣжденiя, что вмѣшательство однихъ людей въ судьбу другихъ, извѣстное подъ именемъ благотворительности, нетолько безполезно, но даже вредно для общества.
Но Милль не дошолъ до этихъ заключенiй: онъ остановился и свернулъ въ сторону. Чтоже ему помѣшало? Въ чемъ состоитъ препятствiе логическому теченiю мысли? Очевидно въ томъ, милостивый государь, что люди могутъ умирать при такомъ порядкѣ вещей, когда каждый предоставляется самому себѣ. Иногда — говоритъ Милль — никакъ нельзя предоставить человѣка самому себѣ, ибо безъ посторонняго пособiя онъ можетъ умереть съ голоду. Итакъ смерть — вотъ единственная преграда, которая остановила экономиста на пути его размышленiй, вотъ тотъ послѣднiй выводъ, который былъ безтрепетно признанъ Мальтусомъ и котораго не могъ вынести Милль. Не будучи въ силахъ признать этотъ правильный выводъ, Милль какъ-будто самъ не можетъ отдать себѣ отчета, почему онъ его отвергаетъ. «Независимо отъ метафизическихъ взглядовъ — пишетъ онъ — каждый согласится, что никому помощь не нужна такъ настоятельно, какъ умирающему съ голода и слѣдовательно крайняя бѣдность имѣетъ право на пособiе».
Не правда ли, какой странный защитникъ благотворительности! Каждый человѣкъ, проповѣдуетъ онъ, долженъ быть предоставленъ самому себѣ до тѣхъ поръ, пока это возможно. А когда же это невозможно? Когда грозитъ смерть. До тѣхъ поръ, пока не пришла смерть, все хорошо и безъ пособiй и безъ благотворительности. Человѣкъ голоденъ, мерзнетъ, переноситъ тысячи нуждъ; все это ничего, все это побужденiя къ труду, все это могущественные двигатели, стимулы, оживляющiе экономическое движенiе. И потому не бойтесь, предоставьте каждаго человѣка самому себѣ и помогайте другъ другу только тогда, когда дѣло дошло до крайней бѣдности, до зарѣзу, до голодной смерти.
Очевидно, милостивый государь, Милль непослѣдователенъ; очевидно только въ крайности, только будучи такъ-сказать припертъ къ стѣнѣ, онъ обратился къ другому, неэкономическому ученiю, которое формулируется такъ: другъ друга тяготы носите и проч.
Это ученье, какъ вы знаете, не новость; оно никогда не проповѣдывало, чтобы человѣкъ предоставлялъ другого человѣка самому себѣ; оно никогда не разъединяло, а всегда связывало людей. И я нахожу его больше справедливымъ. Зачѣмъ въ самомъ дѣлѣ такъ настоятельно требовать, чтобы человѣкъ былъ предоставленъ самому себѣ? Какая въ томъ надобность, какая польза? Даже какая возможность? Развѣ не естественно, что одинъ человѣкъ принимаетъ участiе въ судьбѣ другого? Развѣ это участiе непремѣнно должно быть вмѣшательствомъ, помѣхою, препятствiемъ? Если же нѣтъ, то гораздо справедливѣе сказать, что люди всегда могутъ, всегда должны стараться участвовать въ жизни другихъ людей. Люди должны помогать другъ другу нетолько въ крайности, нетолько тогда, когда безъ помощи обойтись невозможно, но всегда и во всемъ. Каждый разъ, когда одинъ человѣкъ приходитъ въ прикосновенiе съ другимъ, они должны содѣйствовать другъ другу, а не тянуть въ разныя стороны и не предоставлять другъ друга на произволъ судьбы. Взаимное участiе есть истинно-человѣческое дѣло нетолько въ случаѣ бѣдности, но и во время богатства, нетолько въ трудахъ, но и въ удовольствiяхъ, нетолько въ горѣ и страданiяхъ, но и въ радости.
Вы видите, милостивый государь, что не сiи старыя истины служили исходною точкою Милля; а иначе онъ не смотрѣлъ бы какъ на исключенiе изъ общаго правила на тѣ случаи, когда человѣкъ не предоставляетъ другого человѣка самому себѣ. Не менѣе многозначительна другая выписка изъ него, приведенная хроникеромъ.
«Я считаю очень полезнымъ, — говоритъ Милль, — чтобы законъ обезпечивалъ средства существованiя находящимся въ крайности здоровымъ людямъ, и чтобы эти средства не зависѣли отъ частной благотворительности. Вопервыхъ благотворительность всегда даетъ или слишкомъ много или слишкомъ мало; расточаетъ щедрость въ одномъ мѣстѣ, а въ другомъ оставляетъ людей умирать съ голоду. Вовторыхъ, государство обязано же понеобходимости содержать бѣднаго преступника, пока онъ сидитъ въ тюрьмѣ; значитъ если оно не содержитъ невиннаго бѣдняка, то назначаетъ награду за преступленiе. Наконецъ если неимущiе предоставлены частной благотворительности, неизбѣжно нищенство въ обширномъ размѣрѣ.»
И здѣсь я нахожу не безполезнымъ прибѣгнуть къ нѣкоторымъ соображенiямъ. Первый резонъ, по которому Милль предпочитаетъ свободной благотворительности благотворительность регламентированную, есть очень избитая тема. Это та самая мысль, на основанiи которой правительство не предоставляетъ частнымъ лицамъ, а беретъ на себя устройство школъ, построенiе дорогъ и т. п., та простая и опредѣленная мысль, что правительство умѣетъ все дѣлать гораздо лучше, чѣмъ частныя лица. Трудно думать, чтобы Милль очень крѣпко держался такого начала. Если въ настоящемъ случаѣ онъ рѣшился къ нему прибѣгнуть, то кажется его привелъ къ этому все тотъ же страхъ, чтобы свободная благотворительность не оставила какъ-нибудь людей умирать съ голоду. Но кто же намъ поручится, что благотворительность регламентированная непремѣнно этому помѣшаетъ? Кто намъ поручится, что она непремѣнно будетъ дѣйствовать ловчѣе, быстрѣе, проницательнѣе, чѣмъ благотворительность свободная?
Частная благотворительность, благотворительность лицомъ къ лицу, есть безъ всякаго сомнѣнiя чистѣйшая форма благотворительности, слѣдовательно та форма, въ которой благотворительность можетъ дѣйствовать съ наибольшею силою и полнотою. Вотъ аксiома столь же несомнѣнная какъ то, что прямая линiя есть кратчайшiй путь между двумя точками. Если тѣмъ не менѣе въ дѣйствительности мы принуждены обходить горы, болота и слѣдовательно не держаться прямой линiи; если даже такимъ образомъ мы легче и скорѣе достигаемъ цѣли, то отсюда однакоже не слѣдуетъ ничего противъ краткости прямой линiи. Такъ точно и регламентированная общественная благотворительность нимало не исключаетъ свободной частной, и какъ дорога тѣмъ короче, чѣмъ она ближе къ прямой линiи, такъ и всякая благотворительность тѣмъ лучше, чѣмъ она ближе къ частной благотворительности.
Чтоже касается до второго резона, то онъ какъ нельзя больше страненъ. Трудно даже отдать себѣ отчетъ въ томъ, на какомъ началѣ онъ опирается. Милль хочетъ, чтобы правительство кормило бѣдняка на томъ же основанiи, на которомъ оно кормитъ преступника. А на какомъ основанiи оно кормитъ преступника? Если положимъ оно собирается вѣшать преступника или рубить ему голову, то оно мнѣ кажется кормитъ его на томъ же основанiи, на которомъ заботится, чтобы веревка была крѣпкая, а топоръ вострый. Ему нуженъ живой человѣкъ не для того чтобы онъ жилъ, а для того чтобы возможно было лишить его жизни. Жизнь преступника не есть цѣль, а есть средство для совершенiя нѣкотораго акта, который правительство почитаетъ нужнымъ совершить. Какая же тутъ связь съ какими бы то ни было политикоэкономическими соображенiями?
Заботится или незаботится правительство о своихъ бѣдныхъ, ни въ какомъ случаѣ ему нельзя поставить въ упрекъ то, что оно кормитъ своихъ преступниковъ. Подобный упрекъ просто невозможенъ. Если же иногда дѣлаются извѣстныя шутки насчетъ казенной квартиры, если голодные бѣдняки доходятъ до зависти къ сытымъ преступникамъ, то эта горькая иронiя имѣетъ другой источникъ. Съ голоду можно позавидовать собакѣ, съ нужды и горя можно позавидовать мертвымъ въ ихъ гробахъ; что же отсюда слѣдуетъ?
Ужасно здѣсь только то, что Милль серьозно говоритъ объ этомъ, то-есть что голодные бѣдняки дѣйствительно завидуютъ сытымъ преступникамъ.
И такъ, милостивый государь, немногiя и незатруднительныя соображенья показываютъ намъ, что Милль, отступая отъ мальтусовыхъ началъ, впадаетъ въ противорѣчiе съ самимъ собою, что онъ явно ищетъ другихъ, неэкономическихъ точекъ опоры и при этомъ не всегда выбираетъ удачно. Можно ли за это особенно винить Милля? Едвали, милостивый государь. Въ настоящемъ случаѣ могу васъ завѣрить, что Милль несравненно строже и логичнѣе хроникера «Искры». Милль знаетъ что онъ пишетъ. Въ началѣ этой главы, изъ которой хроникеръ сдѣлалъ выписки, Милль прямо говоритъ, что для предмета, къ которому онъ приступаетъ, общей теорiи не существуетъ, что вопросы здѣсь не могутъ быть вполнѣ твердо разрѣшены, и что онъ не претендуетъ на такую общую теорiю и общее рѣшенiе, а думаетъ представить только нѣкоторыя соображенiя.
Слѣдовательно если кто виноватъ, то конечно хроникеръ, который вздумалъ выдавать эти соображенiя за положительныя рѣшенiя, за голосъ самой науки. Хроникеръ не сдѣлалъ чести Миллю, выписавши изъ него слабѣйшiя мѣста, да мало сдѣлалъ чести и себѣ. Вотъ что значитъ пагубное упорство въ отверженiи соображенiй! Когда хроникеръ выписывалъ изъ Милля, когда онъ почиталъ излишнимъ, а можетъ быть даже вреднымъ и опаснымъ, прибавить къ словамъ своего авторитета хотя единое собственное соображенiе, онъ вѣроятно думалъ: не можетъ быть, чтобы такой отличный ученый, какъ Милль, признавалъ что-нибудь несогласное съ началами науки. Какое гибельное заблужденiе! Охъ, не надѣйтесь, охъ, не полагайтесь ни на кого на свѣтѣ! Все можетъ быть, вездѣ можетъ случиться грѣхъ и бѣда! Продадутъ, измѣнятъ тамъ, гдѣ никакъ не ожидаешь. Тутъ одно спасенiе, одна надежда — самому смотрѣть во всѣ глаза, самому видѣть дорогу, хотябы найденную другими, и держаться крѣпко на своихъ собственныхъ ногахъ.
Неосторожно, весьма неосторожно поступилъ хроникеръ, положившись на Милля; напрасно въ прошлой своей статьѣ онъ сослался на великiя имена Смита и Мальтуса; напрасно и теперь, ища спасенiя, онъ подымаетъ тономъ выше и взываетъ уже не къ Смиту и Мальтусу, а къ Ньютону и Кеплеру. Ужели, спрашиваетъ онъ, еслибы кто нападалъ даже на Ньютона и Кеплера, то для защиты ихъ необходимо дѣлать какiя-нибудь соображенiя? Увы, соображенiя необходимы, и безъ соображенiй не спасетъ его ни Ньютонъ ни Кеплеръ. Ньютонъ, тотъ самый Ньютонъ, который по мнѣнiю хроникера открылъ силу тяготѣнiя, написалъ также престранное толкованiе на апокалипсисъ, и Кеплеръ, тотъ самый Кеплеръ, о которомъ хроникеръ знаетъ, что его имя можетъ быть поставлено рядомъ съ именемъ Ньютона, — вѣрилъ въ астрологiю, думалъ что земной шаръ есть огромное животное, и вообще извѣстенъ въ исторiи науки своими фантастическими мнѣнiями. Нѣтъ, не знаетъ, какъ видно, хроникеръ ни Ньютона ни Кеплера, подобно тому, какъ по его собственному признанiю онъ не знаетъ Смита и Мальтуса. И если онъ подберетъ какiя-нибудь новыя великiя имена, то не помогутъ они ему, а развѣ только больше обличать его невѣжество. Но этого мало. Невѣжество, милостивый государь, есть дѣло простительное, — я никогда не ставлю его въ особую и важную вину. Гдѣжъ намъ, на святой Руси, щеголять познанiями? Но есть вещь болѣе нестерпимая и менѣе извинительная, это незнанiе своего невѣжества. Вы видите напримѣръ изъ предъидущаго, что хроникеръ не только не знакомъ съ авторитетами, имя которыхъ онъ всуе произноситъ, но что онъ вовсе не понимаетъ какъ слѣдуетъ вообще относиться къ какому бы то ни было авторитету. Онъ неумѣетъ стать въ правильное, въ свободное отношенiе къ великому имени. Онъ или слѣпо поклоняется или слѣпо глумится.
Нельзя отъ души не пожалѣть, милостивый государь, о такомъ глубокомъ недостаткѣ ясныхъ понятiй; вы видѣли къ какимъ бѣдамъ это приводитъ хроникера; чуждаясь руководства соображенiй, онъ не въ состоянiи былъ сдѣлать ни одного вѣрнаго шагу. Но что вы скажете, если убѣдитесь, что сверхъ того хроникеръ упорно коснѣетъ въ своемъ заблужденiи? Что онъ не только самъ не хочетъ слѣдовать соображенiямъ, но и глумится надъ тѣми, кто желаетъ имъ слѣдовать?
Въ самомъ дѣлѣ, какъ верхъ моего неразумiя, какъ величайшее изъ моихъ преступленiй онъ выставляетъ именно то, что я прибѣгнулъ къ соображенiямъ. «Даже, говоритъ онъ обо мнѣ, пускается въ шарамыжныя соображенiя собственнаго сочиненiя, что дескать и по началамъ науки такъ и должно быть, что политико-экономы должны отвергать всякую благотворительность.» Шарамыжныя соображенiя! Какъ вамъ нравится это словцо, милостивый государь? Какъ вамъ нравится то, что несчастный хроникеръ дошолъ наконецъ до глумленiя надъ соображенiями, что онъ ставитъ имъ въ позоръ то, что они собственнаго сочиненiя, а не выписаны изъ книжки? Шарамыжныя соображенiя! Но мнѣ кажется, что этотъ эпитетъ вовсе нейдетъ къ соображенiямъ. Вотъ если кто не хочетъ руководствоваться собственными соображенiями, а выписываетъ изъ книжки, то это дѣйствительно нѣчто шарамыжное. Соображенiй же ругать нельзя, — соображенiя всегда похвальны; непохвальна и достойна осужденiя только несообразительность, недостатокъ соображенiй. Нѣтъ, дѣйствительныя соображенiя не могутъ быть шарамыжными! Вотъ если хроникеръ, какъ мы видѣли, уклоняется отъ настоящихъ соображенiй, если онъ, напримѣръ составляя свою хронику, питался только мыслями такого рода: нужно бранить «Время», нужно бранить «День», нужно подхвалить г. Антоновича, и проч., то это будутъ дѣйствительно шарамыжныя соображенiя, ибо, милостивый государь, слово шарамыжный, по мнѣнiю нѣкоторыхъ знатоковъ, вѣроятно происходитъ отъ французскихъ словъ cher ami, т. е. милый другъ и слѣдовательно содержитъ въ себѣ намекъ на нѣчто подобное дружбѣ, или вообще лицепрiятное и пристрастное.
Вотъ все, что я желалъ сообщить вамъ на сей разъ, милостивый государь. Прибавлю въ заключенiе, что при видѣ столь печальныхъ явленiй, столь страннаго извращенiя понятiй не должно предаваться унынiю; я твердо надѣюсь, что сила соображенiй, какъ дѣйствительная и великая сила, всегда одержитъ верхъ надъ своими противниками; что какъ бы ни было смутно и хаотично броженiе мнѣнiй, всѣ тѣ, которые не прибѣгаютъ къ этой силѣ, а хотятъ дѣйствовать другими орудiями, погибнутъ неминуемо. Что касается до меня, то позволяю себѣ завѣрить васъ, что я всегда считалъ и считаю своимъ священнымъ долгомъ ревностно и безпристрастно служить этой силѣ по мѣрѣ слабыхъ моихъ дарованiй. По сему самому, если я возбудилъ противъ себя неудовольствiе, если встрѣченъ былъ неблагосклонными отзывами, то я почитаю это себѣ за честь и за похвалу, а отнюдь не за стыдъ и за униженiе.
Если кто напримѣръ кричитъ мнѣ, что я ему мѣшаю, то это меня не смущаетъ: я не хорошему чему-нибудь мѣшаю, я мѣшаю напримѣръ злостному употребленiю великихъ именъ.
Если кто называетъ меня пуристомъ, то я этому радуюсь: я дѣйствительно не люблю никакой нечистоты, никакого шарамыжничанья.
Если меня упрекаютъ, что я не беру въ расчетъ публики, то я этимъ горжусь: я дѣйствительно говорю прямо что думаю, и незабочусь о томъ, чтобы отвести глаза читателей.
Если наконецъ нападаютъ на мое самолюбiе, то я ставлю себѣ это въ великое достоинство. Я дѣйствительно до крайности заражонъ самолюбiемъ, напримѣръ: имѣю притязанiе на собственныя соображенiя, и приписываю себѣ способность понимать тѣ авторитеты, на которые ссылаюсь.
PS. Нѣкоторыя выраженiя моего письма могутъ подать вамъ поводъ думать, что я шучу. Не ошибитесь милостивый государь! Можетъ-быть въ этихъ самыхъ мѣстахъ я успѣлъ выразиться самымъ точнымъ и близкимъ къ истинѣ образомъ.
(?? Покрайней-мѣрѣ принимаетъ такой видъ. Будучи, какъ всегда, совершенно точенъ въ своихъ показанiяхъ, замѣчу, что сохраняя видъ умолчанiя, хроникеръ привелъ таки одно крошечное соображенiе въ свою защиту. Считаю безполезнымъ говорить о немъ.
(?? Чтобы не прерывать торжественнаго теченiя моей рѣчи, я, при помощи выписки попрошу васъ сдѣлать слѣдующiя сличенiя:
Я говорю: «Такъ думаютъ многiе политико-экономы». «Время», 1862 года. № 10. С. Об. страница 213, строка 3 сверху.
Хроникеръ возражаетъ: «Есть политико-экономы, проповѣдывающiе и общественную и государственную благотворительность». «Искра». 1862 года. № 47, страница 646, лѣвый столбецъ, строка 10 сверху.
Возможно ли, спрошу васъ, найти здѣсь противорѣчiе кому-нибудь, кто еще не вовсе отказался отъ соображенiй?