Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА
[править]НЕ МАМА.
[править]I.
[править]— Кто тамъ, Ольга?
— Ришелъ этотъ… ну, баронеска ришелъ.
Чухонка Ольга осклабилась по неизвѣстной причинѣ и даже закрыла свое квадратное лицо рукой.
— Что же ты докладываешь, глупая? Зови сюда скорѣе Катерину Петровну!
— Онъ ришелъ… Зачѣмъ его звалъ?
Татьяна Ивановна была немножко недовольна этимъ визитомъ, хотя и ожидала его. Ея молодое лицо, подернутое подозрительною усталостью, выражало теперь раздраженную нерѣшительность. Развѣ она сама не знаетъ, что ей нужно дѣлать?.. Наконецъ, что это за недовѣріе? Удивительно!.. Она нетерпѣливымъ движеніемъ оправила свой утренній шелковый капотъ и сѣла на мягкій диванчикъ, какъ человѣкъ, приготовившійся къ незаслуженной непріятности. Дверь пріотворилась, и въ ней показалась «баронесса». Это была молодая женщина лѣтъ тридцати, казавшаяся гораздо старше своихъ лѣтъ. Темное шерстяное платье сидѣло на ней кое-какъ, волосы были прибраны на скорую руку, помятая шляпа съ линючими цвѣтами сидѣла на головѣ бокомъ, — однимъ словомъ, получался незавидный типъ семейной женщины, урвавшейся изъ дому на одну минутку по самому спѣшному дѣлу. Лицо «баронессы» когда-то было, можетъ-быть, и красиво, а сейчасъ носило печать спеціально-семейнаго изнуренія: темные глаза ввалились, щеки осунулись, цвѣтъ лица землистый. Хорошей оставалась одна улыбка, добрая и ласковая, особенно когда «баронесса» начипала говорить. Рядомъ съ Татьяной Ивановной, начинавшей блекнуть, но все еще красивой, «баронесса» много проигрывала.
— Вы на меня не сердитесь, милая Татьяна Ивановна, — быстро заговорила «баронесса», точно боялась, что ея слова займутъ слишкомъ много мѣста въ этой комнаткѣ, обставленной почти роскошно. — Я на одну минутку, всего на одну минутку!
— Я и не думала сердиться… Садитесь, пожалуйста.
«Баронесса» осмотрѣла костюмъ хозяйки какимъ-то тревожнымъ взглядомъ и вопросительно кашлянула. Это уже окончательно взорвало Татьяну Ивановну.
— Успокойтесь, ради Бога: ѣду… Да, сейчасъ ѣду.
— Я ничего не говорю, Татьяна Ивановна. Дай Богъ! Ахъ, какъ хорошо, что вы рѣшились наконецъ! Только говорите, ради Бога, тише. Я увѣрена, что эта Ольга все подслушиваетъ, а потомъ передаетъ мамѣ.
— Что же, развѣ я боюсь вашей мамы? Вотъ еще новость! Я свободный человѣкъ, кажется, дѣлаю, что хочу.
«Баронесса» все-таки не могла удержаться, пошла и притворила дверь. Въ коридорѣ дѣйствительно послышались осторожно удалявшіеся шаги. Татьяна Ивановна нахмурилась.
— Поѣздъ идетъ въ три часа, — шопотомъ проговорила «баронесса».
— Знаю… Послушайте, это наконецъ скучно, Катерина Петровна. Слава Богу, я сама не маленькая.
— Не буду больше, милая… никогда не буду, хорошая — быстро зашептала «баронесса» съ какими-то дѣтскими нотами напроказившаго ребенка. — Только вотъ поѣздъ…
— А, поѣздъ!.. Такъ я не хочу! — рѣшительно заявила Татьяпа Ивановна. — Не приставайте!
— Миленькая, хорошая, не буду.
Татьяна Ивановна начала быстро одѣваться, стараясь не глядѣть на свою мучительницу. Съ одной стороны, она вѣдь очень любила вотъ эту безотвѣтную «баронессу», а съ другой — ее мучило это молчаливое насиліе надъ ея волей. Одѣваясь, Татьяна Ивановна отодвинула драпировки большого окна и посмотрѣла на улицу, — погода была отличная, и яркое вешнее солнце слѣпило глаза. Дворники уже начинали колоть и рубить належавшійся и заѣзженный на мостовой снѣгъ, чтобъ увезти остатки петербургской зимы.
— Захватите, голубушка, пледикъ, — зашептала «баронесса». — Поѣдете тамъ, будетъ холодно и нужно укрыться. Знаете, все необходимо предусмотрѣть. Я захватила съ собой узелокъ съ кое-какими вещами.
На лицѣ «баронессы» изобразился ужасъ, и она даже сѣла, точно ее кто удержалъ.
— Что еще случилось?
— Ахъ, Боже мой, Боже мой!.. Вѣдь узелочекъ-то я въ передней оставила, а эта Ольга, навѣрное, все высмотрѣла.
— Вотъ вы всегда такъ.
— Ничего, скажу, что по пути зашла.
Онѣ вышли въ широкій коридоръ, гдѣ сейчасъ же встрѣтили maman, стоявшую въ дверяхъ своей комнаты. Заплывшее, обрюзгшее лицо съ трехъэтажнымъ подбородкомъ смотрѣло на нихъ ястребиными глазами. Крючковатый носъ, неприбранные сѣдые волосы и утренній безпорядокъ костюма придавали старухѣ неособенно красивый видъ хищной птицы въ отставкѣ.
— Иди сюда… иди, — хрипло проговорила старуха, впившись глазами въ «баронессу». — Мой на тебя будетъ посмотрѣть.
«Баронесса» переконфузилась и даже остановилась.
Maman однимъ взглядомъ окинула ее съ головы до ногъ и презрительно покачала головой.
— Опять? — зашипѣла она, показывая гнилые зубы. — Такъ дѣлаютъ только собаки, да!
— Мама, да вѣдь я… — бормотала «баронесса», краснѣя. — То-есть это тебѣ кажется, мама. Я…
— Молшять, сумашедчій!
Татьяна Ивановна слишкомъ привыкла къ подобнаго рода сценамъ и прошла мимо, не обращая никакого вниманія на старуху. За ней торопливо шмыгнула «баронесса», по пути приложившись къ ручкѣ грозной maman. Ее занималъ больше всего узелъ, сунутый въ уголокъ передней. На шумъ изъ кухни выскочила чухонка Ольга и боосилась къ узлу, но «баронесса» ее отстранила.
— Намъ, Татьяна Ивановна, съ вами, кажется, не по дорогѣ, — быстро говорила она, догоняя ее въ дверяхъ. — Мнѣ нужно съ узломъ къ портнихѣ.
Это было придумано для отвода чухонскихъ глазъ любопытной Ольги. Татьяна Ивановна, не торопясь, спускалась по лѣстницѣ, и по ея молчанію «баронесса» чувствовала, что она недовольна. И все напортилъ проклятый узелъ.
Обѣ женщины молча вышли на подъѣздъ, молча взяли извозчика и молча поѣхали. «Баронесса» успокоилась, когда ея узелъ исчезъ подъ полстью саней, и облегченно вздохнула. Ее безпокоило только то, что Татьяна Ивановна поѣхала не въ шубкѣ, а въ осеннемъ пальто. Затѣмъ, эта городская шляпа съ широкими полями тоже не годилась для дороги. Лучше бы просто въ платочкѣ, какъ ѣздятъ купчихи. Ну, да ничего, дорогой какъ-нибудь все устроится.
— Я возьму билетъ сама, — предупредила «баронесса», когда извозчичьи сани подползли къ Николаевскому вокзалу. — О, осталось всего двадцать минутъ! Какъ разъ во-время поспѣли.
Татьяна Ивановна быстро вышла изъ саней и, не глядя ни на кого, отправилась въ залу перваго класса. На улицѣ это была другая женщина, — и походка другая, и выраженіе лица, и даже ростъ. Едва поспѣвавшая за ней со своимъ узломъ «баронесса» невольно полюбовалась и подумала про себя съ какимъ-то благоговѣніемъ: «красавица!». Въ собственномъ смыслѣ слова красавицей Татьяна Ивановна не была, но въ ней было что-то особенное, что ее выдѣляло изъ остальной толпы и что французы характеризуютъ однимъ словомъ: chien, видѣвшіе за отдѣльнымъ столикомъ два офицера переглянулись, когда Татьяна Ивановна прошла мимо нихъ. Похмельный купчикъ осклабился и что-то забормоталъ, сдѣлавъ поощрительный жестъ въ пространство. Но Татьяна Ивановна ни на кого не обращала вниманія и заняла уголокъ дальняго диванчика.
— Я сейчасъ, — шептала «баронесса», запихивая свой узелъ въ уголокъ.
Десять минутъ ожиданія Татьянѣ Ивановнѣ показались вѣчностью, особенно когда въ ея уголокъ заглянули два раннихъ петербургскихъ пшюта. Одинъ, кажется, узналъ ее и взялся за котелокъ, но она брезгливо отвернулась. И здѣсь не дадутъ покоя… Пшюты исчезли и показались снова. Татьяна Ивановна узнала одного изъ нихъ, бѣлокураго, съ мышиными глазками, усиками шильцемъ и лисьего мордочкой. Она гдѣ-то встрѣчалась съ нимъ, но гдѣ — все исчезало въ туманѣ смѣшанныхъ воспоминаній. Мало ли у нея знакомыхъ, и гдѣ же припомнить всѣхъ! А сейчасъ она меньше всего желала съ кѣмъ-нибудь встрѣтиться. Да и «баронесса» точно сквозь землю провалилась.
За десять минутъ до звонка торопливо вошла супружеская чета. Жена вела дѣвочку и мальчика, мужъ несъ грудного ребенка на рукахъ. Они поискали глазами свободнаго мѣста и остановились на ея диванчикѣ. Она была рада такимъ сосѣдямъ и съ особеннымъ вниманіемъ принялась разсматривать дѣтей. Видимо, люди не богатые. У жены такое же лицо, какъ у «баронессы». Пшюты опять заглянули, но, завидѣвъ цѣлую семью, ретировались.
— Я подвинусь немного, — предложила Татьяна Ивановна сбившейся съ ногъ матери. — Садите сюда мальчика.
Счастливая мать сунула ей ребенка и даже не поблагодарила. Она была поглощена мыслью о томъ, успѣетъ ли мужъ купить билеты и сдать багажъ. Затѣмъ грудной ребенокъ началъ тихонько хныкать, и она его укачивала, придерживая конецъ распахивавшагося одѣяльца зубами.
«Какъ они должны быть счастливы! — мелькнуло въ головѣ Татьяны Ивановны, съ завистью поглядывавшей на изнемогавшую мать. — Что изъ того, что трудно?»
Въ этотъ моментъ показалась «баронесса». Татьяна Ивановна хотѣла взять посыльнаго, чтобъ отнести узелъ, но «баронесса» ни за что не согласилась. Съ какой стати бросать этимъ дармоѣдамъ цѣлыхъ 15 копеекъ? Она схватила свой узелъ и потащила его въ вагонъ третьяго класса съ спальнымъ дамскимъ отдѣленіемъ.
— Вотъ здѣсь будетъ отлично, — говорила она, устраивая узелъ на вязаную сѣтку вверху. — И соснуть можно… Впрочемъ, вамъ не приведется и спать. Поѣздъ придетъ на станцію въ десять часовъ. Только вы въ ночь не ѣздите. Неудобно молодой женщинѣ одной. А вы переночуете тамъ гдѣ-нибудь.
— Гдѣ же это?
— Ну, на постояломъ. Тамъ всегда есть для пріѣзжающихъ чистая половина… Татьяна Ивановна, хватитъ ли у васъ денегъ-то? Если нужно, такъ я могу вамъ дать немножко.
«Баронесса» даже вытащила худенькій и затасканный портмонэ, но Татьяна Ивановна ее остановила.
— Нѣтъ, нѣтъ… У меня есть достаточно. Цѣлыхъ шестьдесятъ рублей.
— Ну, маловато, но какъ-нибудь хватитъ… Дай вамъ Богъ, миленькая все устроить, а я буду молиться за васъ.
Послѣднія слова «баронесса» проговорила со слезами на глазахъ, а потомъ порывисто благословила путешественницу. У Татьяны Ивановны что-то защипало въ горлѣ, и она должна была закусить губы, чтобы не расплакаться.
— Идите, идите, второй звонокъ.
— Шляпу-то оставьте на станціи, то-есть на постояломъ, — совѣтовала «баронесса», высовывая голову въ дверцы купэ. — А то неловко будетъ ѣхать на лошадяхъ.
— Хорошо, хорошо…
Какъ это ни странно, но Татьяпа Ивановна вздохнула свободнѣе, когда доброе существо оставило ее наконецъ въ покоѣ. Добрые люди бываютъ иногда надоѣдливы… Но «баронесса» не унялась, и ея лицо скоро прильнуло къ окну вагона. Это опять вызвало вниманіе слонявшихся по платформѣ пшютовъ. Бѣлокурый подошелъ къ «баронессѣ» и что-то заговорилъ. Татьяна Ивановна откинулась въ уголъ и видѣла только лицо «баронессы», вспыхнувшее красными пятнами. Нѣтъ, она устроитъ ей скандалъ… Что же это поѣздъ стоитъ? Точно въ отвѣтъ на эту мысль послышался рѣзкій свистокъ оберъ-кондуктора, непріятно ухнулъ паровозъ, гдѣ-то залязгали желѣзныя цѣпи, и поѣздъ тяжело тронулся. Платформа точно поплыла. Татьяна Ивановна видѣла только, какъ «баронесса» торопливо перекрестила ея окно, какъ мелькнула красная фуражка начальника станціи, еще разъ показались противные пшюты, а потомъ все заволокло дымомъ.
— Слава Богу, — прошептала Татьяна Ивановна, когда поѣздъ выбрался изъ-подъ навѣса и яркій весенній свѣтъ залилъ ея купэ.
Какъ многимъ кореннымъ петербуржцамъ, ей случалось только въ первый разъ выѣхать изъ Петербурга въ настоящее путешествіе. Дальше Павловска, Озерковъ и Екатерингофа ей не приходилось ѣздить. Слава Богу, проклятый городъ оставался позади… И какъ быстро все исчезло! Только влѣво, гдѣ протекала невидимая Нева, долго еще тянулись громадныя фабричныя зданія и поднимались высокія трубы. Поѣздъ развивалъ скорость, и картины смѣнялись быстро. На поляхъ еще лежалъ снѣгъ, и только кое-гдѣ чернѣли первыя проталинки. Татьяну Ивановну охватило еще не испытанное чувство свободы. Да, сидитъ она одна и ничего и никого не хочетъ знать. Она походила на птицу, вырвавшуюся изъ клѣтки. Да, вотъ и голубое небо, и солнце, и просторъ, и она сама такая молодая и сильная. Въ душѣ теплилось пріятное сознаніе, что она наконецъ приступаетъ къ выполненію давно задуманнаго плана. Но мысли опережали поѣздъ и летѣли далеко впередъ, гдѣ нѣтъ ни желѣзныхъ дорогъ, ни пшютовъ, ни гнетущей и давящей петербургской неволи.
II.
[править]Дорогой лучше всего думается. Дома что-нибудь да мѣшаетъ, а тутъ для мысли полный просторъ. Несутся мимо равнины, перелѣски, рѣчки, насыпи, телеграфные столбы, сторожки, деревни, гдѣ-то на горизонтѣ мелькаетъ стройный силуэтъ бѣлой сельской церкви, гдѣ-то дымитъ фабричная высокая труба, и въ головѣ тоже несутся лица, воспоминанія, полузабытыя грёзы, мечты о будущемъ, мелкіе расчеты и тонкія соображенія. Одно движеніе вызываетъ другое.
Именно такое раздумье переживала сейчасъ Татьяна Ивановна. А въ послѣдніе годы ей такъ мало оставалось времени именно на это. День катился незамѣтно одинъ за другимъ, и она все что-то откладывала. Удивительно, какъ это она раньше не подумала вотъ о томъ, о чемъ сейчасъ… Ей дѣлалось даже обидно, когда она припоминала вмѣшательство «баронессы».
«Что же, я и безъ нея поѣхала бы… Ну, не сегодня, положимъ, а лѣтомъ непремѣнно…»
Затѣмъ являлась облегчающая мысль: вѣдь ее никто не знаетъ ни въ поѣздѣ, ни на станціи, ни тамъ, куда она поѣдетъ на лошадяхъ. Какъ это хорошо и какъ легко, въ родѣ того, какъ если бы человѣкъ могъ родиться во второй разъ. Татьянѣ Ивановнѣ сдѣлалось вдругъ весело, и она даже замурлыкала про себя знакомый опереточный мотивъ. Ну, положительно весело. А давеча этотъ бѣлобрысый пшютъ какъ смотрѣлъ на нее! Развеселившись, дѣвушка сдѣлала даже рукой носъ по адресу именно этого нахала. Кончено, все кончено… ха-ха!.. Какъ будутъ всѣ удивлены, какъ будетъ злиться maman «баронессы». О, пусть хоть лопнетъ со всѣми своими тремя подбородками! Припомнивъ свою квартирную хозяйку, Татьяна Ивановна даже разсердилась, — вотъ безсовѣстная старуха! Ахъ, какая безсовѣстная! Что она давеча «баронессѣ» сказала: «Такъ дѣлаютъ собаки». А что же такого дурного сдѣлала «баронесса»? Рѣшительно ничего. Старуха разозлилась по поводу того, что «баронесса» опять въ интересномъ положеніи, но вѣдь она замужняя женщина, и позорнаго въ этомъ ничего нѣтъ.
— У-у! Ненавижу! — вслухъ проговорила дѣвушка и погрозила кулакомъ старой нѣмецкой твари. — Вся ты фальшивая и гадкая, а «баронесса» — добрая… Конечно, ей трудно перебиваться съ тремя ребятишками, а вѣдь она никого не проситъ помогать ей. Да еще кто бы и говорилъ, а не эта старая нѣмецкая кляча — у самой трое живыхъ дѣтей да сколькихъ перехоронила.
День быстро клонился къ вечеру. Мелькали какія-то маленькія станціи и полустанки, но Татьяна Ивановна даже не интересовалась прочитывать ихъ названія: ея станція будетъ ровно въ десять часовъ вечера, а остальное для нея не существовало. Добывъ записную книжку, она нѣсколько разъ перечитывала тщательно записанный адресъ: деревня Моркотина, крестьянка Агаѳья Ефимова, № 3507. Положимъ, она знала этотъ адресъ наизусть, но нападало сомнѣніе: а вдругъ она его позабудетъ или потеряетъ?
На одной изъ большихъ станцій дѣвушка вышла напиться чаю. Ее рѣшительно не интересовало, какая публика ѣдетъ въ одномъ поѣздѣ. Какое ей дѣло до нихъ? За столомъ противъ нея помѣстился толстый господинъ съ длинными усами и все время не сводилъ съ нея своихъ выпуклыхъ темныхъ глазъ. Вотъ нахалъ… Потомъ ей пришла въ голову мысль, что, вѣроятно, въ ней есть что-нибудь такое, почему онъ такъ безцеремопно уставился на нее. Она вдругъ смутилась, даже слегка покраснѣла и, не допивъ стакана, ушла къ себѣ въ вагонъ. Этотъ толстякъ испортилъ ей все настроеніе.
«Неужели на мнѣ написано, кто я такая? — въ ужасѣ подумала она, забиваясь въ свое купэ. — Отчего онъ не смотритъ такими глазами на другихъ женщинъ?.. Если бы я была мужчиной, то дала бы ему въ морду».
Татьяна Ивановна даже всплакнула, глупо и по-дѣтски, потому что эти непріятныя мысли такъ не гармонировали съ ея свѣтлымъ настроеніемъ. Да, ей хотѣлось уѣхать совсѣмъ, въ неизвѣстную даль, уѣхать отъ самой себя. Со слезами она и заснула, прикурнувъ на деревянной лавочкѣ. И сонъ былъ гадкій: по сторонамъ поѣзда бѣжали бѣлобрысый пшютъ и толстый господинъ съ усами, что-то кричали и указывали на ея окно. Вся публика собралась у оконъ.
— Вотъ она, Татьяна Ивановна!.. Ахъ, Татьяна Ивановна, милашка!..
— Сударыня, станція! — разбудилъ ее кондукторъ.
Это была небольшая станція, на которой поѣздъ стоялъ всего пять минутъ. На платформѣ было темно, и дѣвушка съ трудомъ тащила свой узелъ. Какой-то молодой человѣкъ въ охотничьей курткѣ окликнулъ ее.
— Сударыня, вамъ лошадей-съ? Пожалуйте на постоялый… Эй, Иванъ, помоги барышнѣ!
— Здѣсь! — отвѣтилъ изъ темнота хриплый голосъ.
Показался мужикъ въ полушубкѣ и взялъ узелъ. Татьяна Ивановна не могла разсмотрѣть, что дѣлается кругомъ. Гдѣ-то въ сторонѣ мелькали какіе-то жалкіе огоньки и что-то такое чернѣло: лѣсъ не лѣсъ, строеніе не строеніе, Мужикъ пошелъ быстро впередъ, свернулъ съ платформы и точно потонулъ въ темнотѣ.
— Эй, ты, дядя, гдѣ ты?
— А здѣсь… Держи правѣе, забирай все вправо.
До постоялаго двора было рукой подать; обошли какой-то сарай, прошли мимо какихъ-то лошадей и очутились прямо на темной лѣстницѣ большого деревяннаго двухъэтажнаго дома.
— Эй, Митрей Митричъ, гдѣ ты запропастился? — кричалъ мужикъ, топая по лѣстницѣ ногами. — Я тебѣ вотъ какую барыню предоставилъ, старичку…
Наверху показался огонь, и гостью встрѣтилъ благообразный бритый старичокъ, одѣтый въ длиннополый сюртукъ. У Татьяны Ивановны отлегло на сердцѣ, когда она увидѣла свѣтлую высокую комнату, очень чисто прибранную, даже съ вѣнскою мебелью и кисейными занавѣсками на окнахъ. Въ одномъ углу теплилась лампадка.
— Пожалуйте, сударыня, на чаекъ.
— Прикажете самоварчикъ, сударыня?
— Да, я переночую у васъ… У васъ клоповъ нѣтъ?
— Ни Боже мой… Даже и названіе забыли, что есть такое — клопъ. Не сумлѣвайтесь… А утречкомъ лошадокъ прикажете?
— Да.
— Вамъ куда-съ?
— Завтра скажу.
Старичокъ пожевалъ губами и засѣменилъ куда-то за занавѣску.
Дѣвушка сняла съ себя шляпу, калоши и пальто. У нея немножко болѣла голова. По привычкѣ она подошла къ зеркалу, но на нее изъ неровнаго стекла посмотрѣло такое уродливое лицо, что она сейчасъ же отошла. Послышались опять шмыгавшіе шаги старика.
— Можетъ-быть, закусить прикажете? Только, знаете, у насъ все постное, на крестьянскую руку… Пожалуй, и не понравится вамъ.
— Нѣтъ, я хочу только чаю.
— Слушаю-съ. А лошадокъ къ которому часу прикажете?
— Я скажу утромъ.
— Оно бы лучше съ вечера.
— Хорошо. Ну, въ девять. Тутъ есть деревня Моркотина, такъ туда и обратно.
— Моркотина? Такъ-съ… Это совсѣмъ въ сторону, сударыня, значитъ, не по тракту… Ужъ не знаю, что вамъ и сказать. Ахъ, батюшки, да вѣдь Моркотиныхъ-то вѣдь двѣ: Моркотина-Верхъ, Моркотина-Низы. Такъ вамъ въ которую?
— Какъ двѣ? Впрочемъ, это все равно. Вѣдь онѣ недалеко одна отъ другой?
— Извѣстно, деревни… Ужъ не знаю, какъ насчетъ лошадокъ. Пожалуй, ямщики-то не повезутъ…
Однимъ словомъ, началось то деревенское вымогательство, которое заканчивается тройною цѣной.
За самоваромъ Татьяна Ивановна просидѣла часа два. Ее охватило сознаніе такого одиночества, какъ еще никогда. Гдѣ-то тихо постукиваетъ маятникъ, гдѣ-то лаетъ сонная собака, гдѣ-то рѣзко взвизгиваетъ свистокъ. Потомъ дѣвушкѣ сдѣлалось безотчетно страшно. Да, страшно жить, страшно за свою молодость, страшно за то хорошее, что она везла съ собой въ эту деревенскую глушь, страшно за неизвѣстное будущее. Какіе всѣ нехорошіе, кончая вотъ этимъ благочестивымъ станціоннымъ старцемъ, ободравшимъ ее какъ липку. И всѣ такіе же… Безсовѣстные, гадкіе, отвратительные!.. Почему-то ей вспомнилась давешняя чета съ тремя дѣтьми. Можетъ-быть, они уже теперь дома, въ своемъ гнѣздѣ, уложили дѣтей спать, а сами тоже сидятъ за самоваромъ. Тепло, хорошо, любовно. Почему одни родятся на свѣтъ счастливыми, а другіе несчастными?
Съ послѣдней мыслью Татьяна Ивановна и заснула на томъ самомъ диванчикѣ, гдѣ сидѣла, — заснула не раздѣваясь. Утромъ ее разбудилъ благочестиво-бритый старецъ и заявилъ, что лошади поданы.
— Только извините, сударыня, до Моркотиной-то не восемнадцать верстъ, а цѣлыхъ двадцать восемь. Ребята знаютъ… Вчера-то я ошибся, значитъ.
— Вы меня считаете, кажется, совсѣмъ дурой?
— Помилуйте, зачѣмъ же-съ?.. Вотъ поѣдете, сами увидите-съ…
За пару лошадей старецъ содралъ пятнадцать рублей, т.-е. ровно вчетверо, и еще пожалѣлъ, что не умѣлъ взять прямо четвертной билетъ. Куда ей дѣться, барынѣ-то?
Утро было свѣтлое и теплое, такъ что Татьяна Ивановна поѣхала въ шляпѣ. Ямщикъ оказался вчерашній Иванъ, которому сегодня было, видимо, съ похмелья. Онъ встряхивалъ своей лохматой головой, ерзалъ плечами, вздыхалъ и наконецъ проговорилъ:
— Попортила ты меня вечоръ, барыня… Къ твоему-то двугривенному своихъ два прибавилъ. Тяжеленькая копеечка подвернулась. Ахъ, ты, Боже мой. А ужъ Митрей Митричъ охулки на руку не положитъ. Пятнадцать рубликовъ съ тебя сгрѣлъ? Такъ… Красная цѣна два рубли… Ловко!
— Разбойники вы, вотъ что! Конечно, я не знаю, а вы пользуетесь случаемъ.
— Это точно, даже весьма грѣшно. Ну, и Митрей Митричъ… И верстовъ присчиталъ цѣлыхъ десять. Въ лучшемъ видѣ!
Взлохмаченная пара почтовыхъ одровъ неторопливо тащила рогожную кибитку сначала по тракту, а потомъ свернула на окончательный проселокъ, пролегавшій грязною полоской по унылой низменности, кое-гдѣ тронутой чахлыми заморенными кустиками. Развертывалась невеселая русская картина. У Татьяны Ивановны щемило на сердцѣ, когда кибитка проѣзжала мимо деревушекъ, походившихъ издали на кучи навоза. Какъ могутъ жить здѣсь люди? Настоящая деревенская бѣдность глядѣла здѣсь изъ каждой дыры, черезъ обдерганныя соломенныя крыши, въ подслѣповатыя оконца, въ прорѣхи и щели всего крестьянскаго жилья. Неужели и Моркотина такая-то? Если бы Татьяна Ивановна знала раньше, что такое русская деревня. Нѣтъ, что тутъ говорить, когда прошло цѣлыхъ шесть лѣтъ. Вѣдь это ужасно: цѣлыхъ шесть лѣтъ!
— А вотъ тебѣ и Моркотина, — неожиданно заявилъ Иванъ, указывая кнутовищемъ куда-то въ сторону.
— Гдѣ?
— А вонъ вправо, подъ горкой, значитъ.
— Это которая Моркотина?
— А Низы… Тебѣ кого тамъ надобно?
— Вотъ пріѣдемъ и спросимъ.
Моркотина-Низы, какъ большинство русскихъ деревень, была «чѣмъ ближе, тѣмъ хуже». Татьяна Ивановна съ какимъ-то ужасомъ смотрѣла на это приближающееся убожество и не вѣрила собственнымъ глазамъ: сотни избушекъ залегли по болотистымъ берегамъ покрытой сейчасъ льдомъ рѣчонки. Вотъ и первыя постройки. Кибитка остановилась у одной изъ избушекъ, гдѣ стоялъ за воротами мужикъ.
— Это Моркотина, дядюшка?
— Моркотина.
— А гдѣ здѣсь живетъ Агаѳья Ефимова?
— Агаѳья-то? Да у насъ ихъ двѣ, значитъ. Агаѳьи… Пожалуй, и третья найдется, потому какъ она съ мужемъ не живетъ — по отцу-то тоже Ефимова. Тебѣ которую?
— Мнѣ нужно ту, у которой на воспитаніи дѣвочка.
— А великонька дѣвчонка, значитъ, шпитонка?
— Лѣтъ шести.
— Ну, такъ это не здѣсь, а надо тебѣ податься на Верхъ-Моркотину. Тамъ и Агаѳья твоя со шпитонкой… Въ самый разъ.
— Иванъ, поѣдемъ.
На этотъ разъ Иванъ почесалъ затылокъ и послѣ нѣкотораго раздумья заявилъ, что дальше не поѣдетъ: ряда была до Низовъ..
— Какъ не поѣдешь?
— А вотъ такъ… Ряда. Ваше дѣло съ Митреемъ Митрачемъ было… Ежели трешную соблаговолишь ямщику, тогда могу ублаготворить вполнѣ… Что я буду зря коней томить?.. Главное, ряда была до Низовъ.
Нечего дѣлать, пришлось выдать нахалу три рубля. Татьяна Ивановна съ ненавистью смотрѣла на спину грабителя, изнывая отъ безсильной злобы.
Кибитка поползла маленькою дорожкой влѣво отъ деревни. Черезъ полчаса показалась и Верхъ-Моркотина, ничѣмъ не отличавшаяся отъ Низовъ. Здѣсь Агаѳью Ефимову было уже совсѣмъ не трудно отыскать. Татьяна Ивановна вошла въ довольно скверную избу, гдѣ ее охватило убійственно-кислою вонью. Въ первую минуту дѣвушка не могла ничего разглядѣть, кромѣ небольшой дѣвочки, колыхавшей люльку.
— Да вѣдь это вы, барыншя-сударышяя! — закричалъ плаксивый бабій голосъ гдѣ-то у печки.
— Едва тебя разыскала, Агаѳья…
Татьяна Ивановна устало опустилась на грязную лавку и не могла отвести глаза отъ дѣвочки. Неужели это ея Наташа? Она не смѣла шевельнуться, не смѣла подойти къ дѣвочкѣ и только смотрѣла на нее иснуганно-округлившимися глазами. Она не замѣтила даже, хороша она или нѣтъ, какіе у нея глаза, волосы, носъ, всѣ эти подробности выступили только потомъ, когда она пришла въ себя.
— Энта самая и есть, — шопотомъ объяснила Агаѳья, довольно грязная баба съ плаксиво-злымъ лицомъ. — Наташка, подь сюды… Барыня изъ городу гостинцу тебѣ привезла.
III.
[править]Дѣвочка сначала смотрѣла на городскую гостью, а потомъ быстро кинулась къ Агаѳьѣ и спряталась за ея юбку. Татьяна Ивановна тяжело дышала, точно боялась въ маленькой замарашкѣ узнать то безконечно родное и близкое, что могла только смутно чувствовать. Ей казалось, что и въ избѣ душно, и что недостаетъ свѣта, и что все это какой-то сонъ.
— Ахъ, ты, дурашливая, перестань! — уговаривала Агаѳья, стараясь выдвинуть прятавшуюся дѣвочку впередъ. — Вѣдь не чужая пріѣхала! Вотъ, поглядите, сударышня-барышни, и родимое пятнышко.
Она оголила худенькую дѣтскую ручку и показала повыше локтя двѣ маленькія родинки. Дѣвочка еще больше переконфузилась и даже закричала, когда городская гостья схватила ее, посадила на колѣни къ себѣ и принялась цѣловать.
— Милая… милая… милая… Ты вѣдь моя, моя, моя!.. Я — твоя мама!
Дѣвочка защищалась отчаянно, отталкивая мать прямо въ грудь. Свѣтлые глазенки потемнѣли, бровки сдвинулись, розовыя губки сложились строго. Татьяна Ивановна усадила ее на лавку, опустилась на колѣни и порывисто начала цѣловать худенькія ручонки, шейку, плечики, всклоченные волосенки.
— Мама гостинцу изъ городу привезла, — повторяла Агаѳья, желая подкупить ребенка. — Не блажи, Наташка.
— Н-нѣ-е! — капризно повторяла дѣвочка, продолжая отталкивать городскую маму. — Не хочу гостинца, мамка… Пусть она уйдетъ… Н-нѣ-е!..
— Моя, моя, моя… Родная моя… дѣточка… — всхлипывала Татьяна Ивановна, припадая своей головой къ дѣтскимъ колѣнямъ.
Дѣвочка тоже разревѣлась, пустивъ отчаянную ноту. Агаѳья, стоя за спиной городской мамы, показывала ей кулакъ, но и это не помогало. Въ умѣ Агаѳьи вихремъ неслись свои бабьи мысли: зачѣмъ прилетѣла изъ города барышня, неужто она отыметъ дѣвчонку? Ровно черезъ каждые два мѣсяца Агаѳья ѣздила въ городъ къ Татьянѣ Ивановнѣ и обирала ее съ ловкостью опытнаго человѣка. Дѣвушка платила за содержаніе ребенка по десяти рублей въ мѣсяцъ и кромѣ того снабжала ее разнымъ тряпьемъ, жаренымъ и варенымъ. И вдругъ эта доходная статья прекратится… А Татьяна Ивановна, стоя на колѣняхъ, жадными глазами вглядывалась въ заплаканное дѣтское личико, отыскивая въ немъ то родное и близкое, къ чему рвалась ея душа, чѣмъ наболѣло это сердце. Всѣ чувства теперь были сосредоточены на этомъ дѣтскомъ личикѣ, мучительно ожидая отъ него отвѣта, но личико продолжало хмуриться и заливаться слезами.
— Я ее увезу въ городъ, — съ рѣшительнымъ видомъ заявила Татьяна Ивановна, поднимаясь на ноги.
— Какъ же это такъ, барышня-сударышня? — испуганно забормотала Агаѳья, дѣлая глупое лицо. — Мы вспоили, вскормили дитю, а вы вдругъ — въ городъ.
— Да, вдругъ… Вѣдь вы не даромъ поили и кормили. Я все время платила вамъ. А теперь я желаю взять ребенка себѣ… Понимаете?
— Не знаю, какъ мужъ… Ужо, вотъ онъ придетъ. И куда онъ дѣлся?
— А я знаю, потому что дѣвочка моя… У меня и билетъ изъ воспитательнаго дома съ собой. Позовите старосту, я распишусь… А вамъ я заплачу.
Дѣвушка достала портмонэ и начала совать двадцатипятирублевую ассигнацію Агаѳьѣ, которая не знала, что ей дѣлать — брать или не брать. Она, дѣйствительно, боялась мужа. И дѣвочку было жаль выпустить изъ рукъ. Въ этотъ рѣшительный моментъ на порогѣ показался ямщикъ Иванъ и заявилъ самымъ грубымъ образомъ, что ждать больше не можетъ.
— Я вотъ тебѣ покажу, какъ ты не можешь ждать! накинулась на него Татьяна Ивановна съ неожиданнымъ ожесточеніемъ. — Разбойники вы, вотъ что!
— Что же, я и уѣду! — еще грубѣе заявилъ Иванъ, почесывая въ затылкѣ. — Мнѣ плевать!
— Ахъ, ты… Молчать! Я еще съ вами разсчитаюсь… Прямо къ уряднику. Знаешь урядника?.. То-то… Поговори у меня еще… Я вамъ покажу… Убирайся вонъ! Постой, тамъ у меня въ кибиткѣ остался узелъ, такъ принеси его сюда. Да живѣе ворочайся.
Недавній, разбойникъ, разсчитывавшій сорвать съ простоватой городской барыни за «простой» еще трешный билетъ, только почесалъ затылокъ и отправился за узломъ.
— Ишь ты, прыть какую напустила! — бормоталъ онъ. — Такъ на дыбы и поднялась, какъ медвѣдица. Всѣ эти дѣтныя бабы такія: какъ увидала свово дитю, такъ и остребенилась. Теперь къ ней не подступишься… Медвѣдь, и тотъ не деретъ корову, которая съ теленкомъ ходитъ но лѣсу. Послѣдняя курица, и та… Вотъ тебѣ и трешный билетъ! Къ уряднику… Самый настоящій разговоръ. Теперь бы въ самый разъ напустить на Митоея Митрича: всю бы моль изъ него духомъ выпустила… Ахъ, братецъ ты мой, дѣло-то каксе вышло!
Развернувъ узелъ, Татьяна Ивановна мысленно поблагодарила предусмотрѣвшую все «баронессу». На первомъ планѣ была простыня, полотенце и мыло съ губкой. Конечно, прежде всего, нужно вымыть дѣвочку, а въ такомъ видѣ куда же ее повезешь? Агаѳья молча налила теплой воды въ корыто, и Наташа поступила въ полное распоряженіе городской мамы. Ахъ, какія у нея были грязныя ножки и ручки, какая грязная шея, уши, личико!.. Губка нѣсколько разъ дѣлалась совсѣмъ грязной. Татьяна Ивановна дѣлала все быстро и рѣшительно, такъ что дѣвочка даже не сопротивлялась, невольно поддаваясь болѣе сильной волѣ. Агаѳья качала люльку и иронически наблюдала расхлопотавшуюся барышню-сударышню.
— А въ люлькѣ у васъ тоже шпитонка? — спрашивала дѣвушка, оканчивая мытье Наташи.
— Извѣстно, шпитонка… Свои-то дѣтишки перемерли, такъ вотъ чужихъ воспитываемъ. Только эта шпитонка не жилецъ… Какъ бы не окочурилась. Животомъ скудается больно.
Дѣвушка заглянула въ люльку. Тамъ лежалъ ребенокъ мѣсяцевъ трехъ, съ какимъ-то восковымъ личикомъ. Онъ не плакалъ и не кричалъ, а только тяжело дышалъ. А вѣдь гдѣ-то у этого несчастнаго есть мать. Она, навѣрное, думаетъ о немъ, убивается. А тутъ такъ грязно и дуіано… Боже мой, если бъ она только знала, въ какой обстановкѣ росла ея несчастная Наташа! И какъ она могла это допустить?.. А какая милая «баронесса»: вотъ и чистая рубашка для дѣвочки, старенькая и въ заплаткахъ, но чистенькая, и панталоны, и чулочки, и башмачки, и лифчикъ, и какое-то шерстяное платьице, и старенькая шубка, и теплый платокъ, — однимъ еловомъ, все дѣтское приданое. Наташа позволяла себя обряжать, изрѣдка поглядывая вопросительно на Агаѳью.
— Вотъ и ты, Наташка, стала городского барышней, — иронически замѣтила Агаѳья, когда туалетъ быль законченъ. — Только шляпку тебѣ нацѣпить да хвостъ.
— Агаѳья, вы сходили бы лучше за мужемъ, чѣмъ болтать пустяки. А я присмотрю за ребенкомъ.
— И то схожу… — ворчливо согласилась Агаѳья. — Очень ужъ вы скоро наклались, барышня-сударышня, дѣвчонку-те увозить. Тоже и на васъ судъ найдемъ…
— Хорошо, хорошо. Скажите по пути старостѣ, чтобы зашелъ сюда, мнѣ некогда ждать.
Агаѳья вышла изъ избы, продолжая ворчать.
— Что, и тебѣ на орѣхи досталось? — встрѣтилъ ее на улицѣ ямщикъ Иванъ. — Нѣтъ, братъ, теперь шабашъ, совсѣмъ другая музыка… Слышала, какъ она даве про урядника отвѣтила? И предоставитъ въ лучшемъ видѣ… Нѣтъ, братъ Агаѳья, теперь ее больше въ оглоблю не заведешь. Шабашъ!
Оставшись въ избѣ одна, Татьяна Ивановна хотѣла разговориться съ дочерью, которая все еще продолжала ея дичиться и больше всего была занята своимъ новымъ костюмомъ.
— Поѣдешь со меой на станцію? — спрашивала дѣвушка. — Поѣдешь, крошка?
— Н-нѣ-е… — плаксиво отвѣтила Наташа, вытирая носъ рукой.
— А тамъ у меня игрушки оставлены… Много игрушекъ.
— Гостинецъ?
— И гостинцы… Пріѣдемъ туда и все заберемъ.
— А мамка?
— Мамка здѣсь останется… На лошадкахъ поѣдемъ, дѣточка.
Дѣвочка въ первый разъ улыбнулась, глядя недовѣрчиво на нарядную городскую маму. Послѣ нѣкотораго раздумья она отрицательно покачала головой:
— Нѣтъ, не поѣду на лошадкахъ безъ мамки.
— Да вѣдь мы вернемся опять сюда, глупенькая! А вотъ посмотри: часы… Вотъ браслетъ. Я тебѣ подарю часы, если поѣдешь.
Дѣвочка не понимала половины городскихъ словъ и продолжала взглядывать недовѣрчиво, какъ только-что пойманный звѣрекъ. Татьяна Ивановна пробовала ее приласкать, точно своими объятіями и поцѣлуями хотѣла перелить въ нее переполнявшія ее чувства, но маленькая звѣрушка не поддавалась и повторяла одно: мамка. Эта сцена наконецъ измучила Татьяну Ивановну. Что она будетъ дѣлать съ этою упрямицей? Въ концѣ концовъ было просто обидно…
Дѣвушка присѣла къ столу въ тяжеломъ раздумьѣ. Наташа около лавки пробралась къ печкѣ и изъ своей засады наблюдала ее. Еще немножко, и Татьяна Ивановна, вѣроятно, расплакалась бы безсильными женскими слезами, но въ этотъ моментъ въ сѣняхъ послышался тяжелый топотъ, говоръ, и дверь избы распахнулась. Первымъ вошелъ полсилой мужикъ съ жиденькою бородкой и мѣдною бляхой, — староста, какъ догадалась Татьяна Ивановна. Изъ-за него выдвинулся другой, помоложе, приземистый и косолапый, съ помятымъ отъ перепоя лицомъ. Онъ швырнулъ свою рваную шапку на печь и вызывающе оглядѣлъ гостью съ ногъ до головы. Шествіе замыкали Агаѳья и ямщикъ Иванъ.
— Здравствуй, — проговорилъ хозяинъ, протягивая свою лапу.
— Здравствуйте, — спокойно отвѣтила гостья, не подавая руки. — Я пріѣхала за своею дѣвочкой.
— Такъ-съ, оно конечно… Только свои-то дѣти у родителевъ живутъ, а не по чужимъ людямъ, — грубо отвѣтилъ мужикъ. — Больно прытко ты разлетѣлась…
— Я съ тобою не желаю разговаривать, а вотъ со старостой. Да… вотъ номеръ билета, по которому выданъ былъ ребенокъ изъ воспитательнаго дома Агаѳьѣ: 3507. Наконецъ Агаѳья меня знаетъ. Я ей шесть лѣтъ платила за содержаніе ребенка…
— Агаѳья, ты получала? — обратился староста къ хозяйкѣ.
— Что получать-то… — вмѣшался хозяинъ, дѣлая азартный жестъ.
— Помалкивай, Андрей, — остановилъ его староста. — Бабье дѣло… Пусть онѣ промежду себя разберутся. Ну, Агаѳья, получала съ барыни жалованье?
— Случалось… — нерѣшительно отвѣтила Агаѳья, глядя на мужа. — Только какое это жалованье?.. Двугривенными поманивали, и только всего.
— Это ужъ ты врешь, Агаѳья, — неожиданно вступился ямщикъ Иванъ. — Поди-ка, вся деревня знаетъ… Понапрасну запираешься. Говори лучше прямо.
Хозяинъ съ азартомъ накинулся на непрошеннаго заступника, такъ что староста едва ихъ рознялъ. Въ избѣ поднялся ужасный гвалтъ. Наташа опять заплакала и юркнула на печь.
— Что тутъ съ ними разговаривать-то! — кричалъ Иванъ. — Получайте деньги, пока барыня даетъ. Четвертной билетъ жертвуетъ, а послѣ еще пристегнетъ малую толику… Ну, староста, благословясь, вдарь по рукамъ. Лучше такъ-то будетъ.
Староста замялся, почесывая затылокъ. Его нерѣшительность разрѣшилась только пятирублевою ассигнаціей. Онъ сразу пріосанился и заговорилъ другимъ тономъ.
— Ну, Агаѳья, примай деньги… Что тутъ попусту балакать. Да собирайте дѣвчонку… Съ Богомъ!
Мужъ Агаѳьи нехотя взялъ двадцатипятирублевую ассигнацію и презрительно зажалъ ее въ кулакъ.
— Я совсѣмъ не желаю обижать васъ, — заговорила Татьяна Ивановна, точно оправдываясь. — У меня сейчасъ больше нѣтъ денегъ, а послѣ я съ удовольствіемъ заплачу еще.
Агаѳья разразилась отчаяннымъ воемъ и спряталась за печкой. Теперь ужъ мужики окончательно не знали, что имъ дѣлать. Развѣ съ бабой сговоришь?.. Наташа переползла съ печи на полати и съ любопытствомъ наблюдала все происходившее.
— Эй, дѣвонька, оболакайся! — обратился къ ней Иванъ, окончательно вошедшій въ роль посредника. — Дальніе проводы — лишнія слезы… А я на станцію вотъ какъ подмахну! Главная причина — барыня добрѣющая.
Татьянѣ Ивановнѣ вдругъ сдѣлалось совѣстно за происходившую сцену. Она отправилась за печку, обняла Агаѳью и начала ее утѣшать.
— Агаѳья, вы не сердитесь… Помните, я еще въ прошломъ году предупреждала васъ, что возьму дѣвочку.
— Да вѣдь мнѣ-то, поди, тоже жаль ее, сударышня-барышня… Какъ своя выросла. Было за ей похожено.
— Я вамъ за все заплачу, Агаѳья. Пріѣзжайте только въ городъ.
Агаѳья покосилась на мужа и зашептала:
— При ёмъ-то не говорите… Вонъ онъ сграбасталъ денежки, какъ ястребъ, а я только ихъ и видѣла.
— Хорошо, хорошо…
Дѣло наконецъ сладилось. Оставалось уговорить только Наташу, что было не такъ-то легко. Дѣвочка оказала самое отчаянное сопротивленіе и согласилась ѣхать только до станціи, гдѣ надѣялась получить игрушки и городскіе гостинцы.
— Только ты не моя мамка, — упорно твердила она, глядя на дѣвушку злыми глазами.
— Конечно, не мамка, а мама.
— Н-нѣ-е…
— Ну, слава Богу! — проговорилъ Иванъ, усаживаясь на облучокъ. — Ну, и народецъ!.. Вотъ уцѣпились! Живымъ мясомъ готовы рвать… Эхъ, вы, други, трогай!
Татьяна Ивановна крѣпко прижимала къ себѣ тихо плакавшую Наташу. Когда кибитка тронулась, она перекрестилась.
Начиналась новая жизнь…
IV.
[править]Неожиданный отъѣздъ Татьяны Ивановны произвелъ въ квартирѣ Каролины Карловны Дрангъ своего рода сенсацію. Сначала старая нѣмка не придала ему никакого особеннаго значенія, потому что разсердилась на неисправимую «баронессу». Она долго ругала легкомысленную дочь на двухъ языкахъ и даже грозила въ пространство жирнымъ кулакомъ. «О, не есть ли это сумашедчій женщинъ, который на пятьдесятъ рублей жалованья будетъ имѣть четвертый дитю?.. Donnerwetter, побирай меня шортъ, если я могу понимайтъ… Богатый люди могутъ имѣть двадцать дитю, богатый люди дитю радость, богатый люди все могутъ, а „баронесса“ дуракъ!» Чухонка Ольга была того же мнѣнія.
— Однако куда она могъ ѣхать? — разсуждала фрау Драйвъ.
— Баню ѣкалъ, — объяснила Ольга. — Одинъ извозчикъ ѣкалъ.
Наступилъ вечеръ, а Татьяна Ивановна не возвращалась. Положимъ, она часто не бывала дома по нѣскольку дней, но то совсѣмъ-другое дѣло, начиная съ костюма, въ которомъ выѣзжала Татьяна Ивановна. Фрау Дрангъ знала, гдѣ жилица, и была спокойна. Она не волновалась даже тогда, когда Татьяну Ивановну привозили изъ какого-нибудь веселаго загороднаго уголка въ такомъ видѣ, что она едва могла дойти до своей комнаты. Съ ней обыкновенно отваживалась въ такихъ случаяхъ Ольга, занимавшаяся, прежде всего, карманами подгулявшей барышни. Она обворовывала ее самымъ безсовѣстнымъ образомъ и разъ стащила даже дорогой золотой браслетъ. На другой день утромъ Татьяна Ивановна обыкновенно чувствовала себя скверно, сидѣла у себя въ комнатѣ, и Ольга выговаривала ей, что нехорошо терять браслеты. Да, все это было въ порядкѣ вещей и никто этому не удивлялся, а теперь случилось что-то другое. Потомъ это таинственное вмѣшательство «баронессы», — фрау Дрангъ еще разсердилась на сумасшедшую дочь, разсердилась какъ-то всѣмъ своимъ старымъ нѣмецкимъ жиромъ.
Вечеромъ пріѣхала Лоти, младшая дочь фрау Дрангъ, и старуха успокоилась. Это была ея любимица. Лоти не походила на «баронессу». Высокая, плотная, бѣлокурая, она напоминала тотъ племенной скотъ, который фигурируетъ на сельскохозяйственныхъ выставкахъ. Одѣвалась она съ вызывающею пестротой и съ тѣмъ особеннымъ шикомъ, который заставляетъ мужчинъ оглядываться. Нѣкоторый недочетъ по части вкуса выкупался дорогими матеріями, кружевами и цѣнными бездѣлушками. Каролина Карловна не могла смотрѣть равнодушію на свою любимицу и со слезами на глазахъ повторяла: — Вотъ я такой же былъ… какъ обѣ двѣ капли вода!
Старуха немало гордилась и общественнымъ положеніемъ своей Лоти, которая была просто содержанкой одного выжившаго изъ ума стараго генерала. У Лоти была своя квартира, свои лошади, штатъ прислуги, брильянты, — чего же еще можно желать? Въ этотъ вечеръ Лоти пріѣхала къ мутерхенъ въ дурномъ расположеніи духа. У нея была скверная привычка пріѣзжать къ матери именно въ такомъ настроеніи, и старухѣ стоило большого труда успокоить ее. Лоти была немножко вспыльчива и ругалась, какъ два извозчика.
— Ну, что новаго? — спрашивала Лоти еще въ передней, бросая свое манто прямо въ физіономію Ольги. — Мутерхенъ, какъ тебѣ не надоѣстъ эта чухонская морда?.. Видѣть ея не могу!
— Нишево, Лоти… У тебя опять нервы?
— Какой тамъ чортъ нервы… Со своимъ старымъ чортомъ поругалась и выгнала его въ шею.
Чтобъ успокоить Лоти, старуха сейчасъ же разсказала ей объ интересномъ положеніи «баронессы» и таинственномъ исчезновеніи Татьяны Ивановны. Лоти презрительно пожала плечами и не удостоила отвѣтомъ. Развѣ можно говорить о сумасшедшихъ женщинахъ?
— Я на твоемъ мѣстѣ давно бы отказала этой Татьянѣ Ивановнѣ, — замѣтила Лоти, лѣниво зѣвая. — Хочется тебѣ съ нею путаться.
— Она мнѣ за одинъ комнатъ девяносто рублей платитъ… Я имѣетъ отъ нея свой маленькій доходъ.
— Ну, довольно. Надоѣла… Всѣмъ вамъ цѣна расколотый грошъ. Было время у Татьяны Ивановны, когда она была въ модѣ, — ну, и вышла круглая дура, потому что не умѣла во-время устроиться. Жила бы не хуже меня… А какой у ней голосъ былъ, когда она пѣла на Островахъ! Цѣлый капиталѣ въ горлѣ, и она его пропила на шампанскомъ.
— Дуракъ была.
— Ну, плевать. Не стоитъ говорить.
Фрау Дрангъ занимала двѣ большихъ комнаты. Въ одной была ея спальня, а другая представляла гостиную. Вся обстановка сложилась здѣсь изъ ненужныхъ вещей Лоти, характеризуя тѣ стадіи, которыя проходила эта практическая дѣвица. Да, тутъ была и простенькая мебель, обитая дешевенькимъ кретономъ, и кушетка, обтянутая подозрительно-краснымъ, трактирнымъ тринэмъ, и настоящіе шелковые пуфчики, козетки и кресла. Долго бѣдствовала фрау Дрангъ, пока дочери были малы, но зато теперь вполнѣ блаженствовала, утопая въ этомъ, сборномъ великолѣпіи. Положимъ, Лоти часто ее корила своими благодѣяніями и даже обѣщала вышвырнуть прямо на улицу, но между своими людьми. какіе счеты? Фрау Дрангъ отлично знала, что такое жизнь и что такое горячія слова.
Итакъ, Лоти лежала на кушеткѣ и курила папиросу. Фрау Дрангъ немного была встревожена: а вдругъ изгнанный генералъ разсердится? Лоти, конечно, погорячилась, и нужно было ее успокоить. Она любила малиновое варенье, рябиновку, сосиски, сыръ, сельтерскую воду, — нужно было начать съ этого. Поѣвшій человѣкъ всегда спокойнѣе, какъ знала фрау Дрангъ по собственному опыту, но только вопросъ, съ чего начать? Въ моментъ этихъ размышленій въ коридорѣ послышался сторожевой кашель Ольги. Фрау Дрангъ сдѣлала недовольное лицо. Вѣчно некстати пристаетъ эта чухонская морда.
— Ну, чего тебѣ, пергаля? — Сердито спросила она, выйдя въ коридоръ. — Не знаешь свой время.
— Бариня, а я тебѣ буду говорилъ, — бормотала Ольга, дѣлая таинственные знаки и задыхаясь отъ волненія. — Рибенка ѣкалъ…
— Какой ребенокъ ѣхалъ? Что ты мелешь-то?
— Она ѣкалъ рибенокъ… Баронеска узелъ тащилъ, я смотрѣлъ узелъ… дѣтскія вещи узелъ… Она ѣкалъ узелъ рибенокъ.
Фрау Дрангъ наконецъ поняла и хлопнула себя по лбу, какъ дѣлала въ рѣшительные моменты. Да, теперь все было ясно. Вотъ зачѣмъ «баронесса» юлила въ послѣднее время около Татьяны Ивановны! Она ее и, подбила… Фрау Дрангъ знала, что у Татьяны Ивановны есть ребенокъ и что онъ воспитывается гдѣ-то въ деревнѣ. Раза два, защищая интересы жилицы, она выгоняла Агаѳью, являвшуюся обирать Татьяну Ивановну. Но фрау Дрангъ была порядочная женщина и не любила совать носъ въ чужія дѣла, пока это не касалось ея. А теперь другое дѣло. Вѣдь эта сумасшедшая привезетъ своего ребенка сюда. Нѣтъ, ужъ извините, всякому терпѣнію бываютъ границы. Этого только недоставало. Въ глубинѣ души фрау Дрангъ считала себя благодѣтельницей. Боже мой, сколько добра она сдѣлала Татьянѣ Ивановнѣ, когда та пришла къ ней на квартиру чуть по въ одномъ платьѣ! Все она, фрау Дрангъ, и вотъ вамъ благодарность.
Въ гостиную фрау Дрангъ вернулась, какъ грозовая туча, и принялась такъ ругаться, что Лоти хохотала до слезъ.
— Дорого бы я дала, чтобы посмотрѣть на васъ, когда та вернется съ ребенкомъ, — повторяла Лоти, хватаясь за бока. — Баронесса отличилась… о-ха-ха!.. У тебя, мутерхенъ, скоро будетъ свой собственный воспитательный домъ. Тебѣ дадутъ медаль за человѣколюбіе.
Догадка Ольги растревожила Каролину Карловну до того, что она выпила вечеромъ лишнюю бутылку пива. И цѣлую ночь ей спились самые гадкіе сны, начиная съ того, что Каролина Карловна видѣла себя молодой, со всѣми послѣдствіями и необходимыми ошибками этого опаснаго возраста, такъ что, проснувшись утромъ, она плюнула и сказала: «Donner wetter!».
— Будемъ посмотрѣть, какъ она пріѣдетъ, — повторяла старуха, грозно расхаживая по своей квартирѣ. — Это меня нравится.
До обѣда время тянулось ужасно медленно, такъ что Каролина Карловна три раза принималась ругаться съ Ольгой, пока не впала въ изнеможеніе. Лежа въ постели, она нюхала какія-то такія старинныя соли, что отъ нихъ уже ничѣмъ не пахло, кромѣ пыли. Потомъ Каролина Карловна пила кофе, и вотъ именно въ этотъ трогательный моментъ послышался звонокъ въ передней. Это была она, Татьяна Ивановна… Каролину Карловну охватило такое волненіе, что она не могла даже выйти въ коридоръ, а только видѣла въ отворенную дверь, какъ жилица прошла мимо съ дѣвочкой. Да, съ дѣвочкой.
— Ривезла, — доложила шопотомъ Ольга. — Ребенка большой… дѣвочка.
Дѣвочка? Нѣтъ, это ужъ, какъ хотите, хоть кого взорветъ. Каролина Карловна поднялась, оправилась передъ зеркаломъ и грозно поплыла къ жилицѣ.
— Можно войти?
— Нѣтъ.
— Какъ нѣтъ? Я хозяйка.
Каролина Карловна вошла безъ позволенія и грознымъ взглядомъ окинула происходившую семейную сцену. Дѣвочка сидѣла у стола и съ аппетитомъ ѣла бутерброды съ масломъ и колбасой.
— Вы съ ума сошли, — заявила Каролина Карловна. — Вы — дуракъ.
— Какъ вы смѣете? Я васъ выгоню вонъ.
Въ первый моментъ Каролина Карловна растерялась. Она никакъ не ожидала такого отпора. Что же это такое?.. А Татьяна Ивановна смотрѣла на нее въ упоръ злыми глазами и имѣла такой видъ, что вотъ-вотъ вцѣпится. Это ужъ было слишкомъ, и Каролина Карловна рухнула на ближайшій стулъ, какъ жирная лавина. Татьяна Ивановна молчала, и только по ускоренному дыханію можно было судить, какъ она волновалась.
— И это мнѣ благодарность? — указала старуха на дѣвочку.
— Это васъ не касается, Каролина Карловна.
— Меня? Не касаетъ? Я, я знаю, что такое любовъ… Когда я былъ молодой, меня тоже коснулся любовъ. Да… Это былъ, отецъ баронессы. И я оставался съ такою же дѣвочкой… Одинъ оставался… Я плакалъ день и ночь, потому чта былъ дуракъ. Да… Я плакалъ о баронъ, отецъ баронессы… я ѣлъ корка черный хлѣбъ.
— Отчего же вамъ баронъ не помогъ?
— Баронъ?.. Пфуй! У баронъ былъ одни панталонъ и семьдесятъ незаконныхъ дитю… Баронъ былъ веселый характеръ, а я плакалъ. Нужно было взять другой баронъ, старый баронъ, а я плакалъ. Тогда я былъ дуракъ, а. теперь вы дуракъ… Меня это очень касаетъ, да. Дѣвочка жилъ, вы жилъ, а теперь и вы и дѣвочка будетъ плакалъ корка черный хлѣбъ.
— У васъ не буду просить, Каролина Карловна, а тамъ что Богъ дастъ.
— И не дамъ… У меня не богадѣльня. А баронессѣ я дамъ на кулаки.
— Она-то при чемъ тутъ?
— О, я понимайтъ все!.. Я баронессѣ дамъ на морда! Вы жилъ, дѣвочка жилъ, а теперь сталъ нищій, — вотъ что баронесса.
— Нѣтъ, ужъ вы ее оставьте: она тутъ ни при чемъ. Я сама давно хотѣла взять дѣвочку.
— О, я понимайтъ!.. Я былъ дуракъ, а вы есть дуракъ!
Сначала Татьяна Ивановна разсердилась на старуху, а потомъ принялась ее внимательно разсматривать, точно видѣла въ первый разъ. Напримѣръ, раньше она совсѣмъ не замѣчала, что у Каролины Карловны какіе-то ржавые глаза. Раньше, вѣроятно, они были сѣрыми, а теперь заржавѣли. Затѣмъ, вѣдь старуха, если разобрать, совсѣмъ не злая, даже по-своему добрая, только рѣшительно потеряла всякій вкусъ къ добру и злу. Эта философія безразличія выработалась долгимъ житейскимъ опытомъ съ разнаго рода баронами, и Каролина Карловна была столько же виновата, какъ старинная тяжелая монета, потерявшая отъ времени всякій чеканъ. Татьяна Ивановна посмотрѣла на старуху даже съ сожалѣніемъ: вѣдь она, Татьяна Ивановна, была такъ сейчасъ счастлива. Время отъ времени она наблюдала Наташу. Дѣвочка сначала косилась на старуху, а потомъ равнодушно занялась опять своими бутербродами.
— Вотъ что, Каролина Карловна, — заговорила Татьяна Ивановна, набирая воздуху (ей было тяжело говорить). — Жили мы съ вами, не ссорились и разстанемтесь по-хорошему, друзьями. Жить я у васъ больше не могу, и вы знаете почему. Имѣя дѣвочку на рукахъ, я не могу вести прежній образъ жизни. Надоѣло и… нехорошо. Я еще молода, могу работать… Однимъ словомъ, какъ-нибудь устроюсь.
— Знаю, знаю… Теперь одинъ дѣвочка, а устроишь себѣ другой, какъ баронесса. Знаю… Теперь ты жилъ комната, будешь жилъ на улица.
— Это ужъ какъ Богъ дастъ. Нужно намъ сосчитаться. По моимъ расчетамъ я вамъ ничего не должна.
— Будемъ посмотрѣть.
Каролина Карловна удалилась и долго что-то вспоминала и писала у себя въ спальнѣ. Результатомъ этой удивительной математики оказалось то, что Татьяна Ивановна была должна за три мѣсяца за квартиру, за два платья, за прошлогоднюю шляпу, за извозчиковъ и т. д. Получалась солидная сумма рублей въ четыреста. Эта сумма ошеломила дѣвушку. Произошла горячая сцена повѣрки счетовъ. По небрежности Татьяна Ивановна ничего не записывала, и всѣ расходы прикидывала только приблизительно въ умѣ.
— Вы на меня насчитали, Каролина Карловна.
— Я? Я все записывалъ.
— Что же я буду дѣлать? Денегъ у меня сейчасъ нѣтъ. Могу вамъ оставить въ обезпеченіе только свои тряпки и золотыя бездѣлушки. Берите, если у васъ рука поднимется. Вы не отъ меня отнимаете послѣдній кусокъ хлѣба, а вотъ у этого несчастнаго ребенка… Впрочемъ, что тутъ говорить: какъ все пришло, такъ и ушло.
Каролина Карловна по части расчетовъ была неумолима и торжествовала впередъ. Но съ Татьяной Ивановной вдругъ произошла перемѣна. Дѣвушка гордо выпрямилась и проговорила совершенію спокойно:
— Берите все, Каролина Карловна, мнѣ ничего не нужно. Да, ничего… Даже это будетъ лучше.
— Какъ лучше?
— А такъ… Однимъ словомъ, мы не поймемъ другъ друга.
Она даже улыбнулась и съ какимъ-то сожалѣніемъ посмотрѣла на жадную старуху, на ея ржавые глаза, на крючковатый носъ.
V.
[править]Татьяна Ивановна очутилась въ томъ безвыходномъ положеніи, въ какое можетъ попасть только одинокая женщина, не имѣющая никакой посторонней поддержки. У нея былъ расчетъ на то, что первое время она просуществуетъ, закладывая ненужныя для нея вещи, а теперь все это оставалось въ рукахъ Каролины Карловны. Это было тяжелое и горькое испытаніе. Куда итти? Съ кѣмъ посовѣтоваться? Конечно, къ «баронессѣ», которая должна была все знать.
«Баронесса» жила въ глубинахъ Песковъ, въ деревянномъ флигелькѣ, стоявшемъ на дворѣ. Крошечная квартирка въ три комнаты выходила окнами въ стѣну сосѣдняго каменнаго дома. Татьяна Ивановна отправилась къ ней пѣшкомъ, чтобы не тратитъ денегѣ на извозчика, и взяла съ собой Наташу. Она ужасно устала. Къ счастью, «баронесса» была дома и встрѣтила гостью съ распростертыми объятіями.
— Ну, слава Богу! — повторяла она, обнимая Наташу, — Поздравляю, Татьяна Ивановна. Теперь нужно устраиваться по-новому.
— Да, нужно. Для начала мутерхенъ выгнала меня на улицу. Вотъ все, что есть на себѣ.
Татьяна Ивановна присѣла къ столику и заплакала. На нее удручающее впечатлѣніе произвела бѣдная обстановка квартиры «баронессы», бѣдно одѣтыя дѣти, вообще вся та приличная нищета, которая проникаетъ всюду, какъ ржавчина. Старшему сыну «баронессы» было около шести лѣтъ, какъ Наташѣ, за нимъ шли двѣ дѣвочки — одна четырехъ, а другая — двухъ лѣтъ. Дѣти столпились около Наташи и разсматривали ее съ тѣмъ безцеремоннымъ любопытствомъ, какъ это умѣютъ дѣлать только дѣти.
— Какъ же это такъ, а? — повторяла растерявшаяся «баронесса». — Вотъ ужъ этого я не ожидала отъ матери… И для чего ей? Все у нея есть.
— Считаетъ, что я должна ей больше четырехсотъ рублей.
— А она не считаетъ того, что цѣлыхъ два года жила на вашъ счетъ? Наконецъ, она по закону не имѣетъ нрава захватывать такія вещи, какъ кровать, необходимое платье, швейная машина. Вотъ мужъ придетъ со службы, и онъ то же скажетъ. Нѣтъ, такъ нельзя!
— Ну, да это устроится все помаленьку. А вотъ какъ вы находите дѣвочку? Она очень миленькая… и будетъ хорошенькая.
Немного успокоившись, Татьяна Ивановна подробно разсказала всѣ свои похожденія. Наташа слушала очень внимательно и, когда дѣло дошло до Моркотиной, расплакалась.
— Хочу къ мамкѣ… не хочу въ городѣ жить… — повторяла она, захлебываясь отъ слезъ.
— Ничего, помаленьку привыкнетъ, — успокаивала «баронесса». — Кстати, Татьяна Ивановна, можно на первое время устроиться такъ: я вамъ уступлю вотъ ту маленькую комнатку. Дока устроитесь, и живите въ ней съ Наташей, а мы ничего, потѣснимся какъ-нибудь. Весна на дворѣ, и ребятишки цѣлые дни будутъ на улицѣ. У насъ тутъ есть близко скверъ, такъ они такъ толкутся.
— Мнѣ будетъ совѣстно васъ стѣснять, Катерина Петровна.
— Э, что за совѣсть! Вѣдь только пока, а тамъ и свою квартиру наймете.
Какъ разъ лужъ пришелъ со службы. Это былъ бородатый, среднихъ лѣтъ мужчина въ какой-то желѣзнодорожной формѣ, — онъ служилъ на желѣзной дорогѣ. Простое и серьезное лицо понравилось Татьянѣ Ивановнѣ.
— Домой Иванъ Семеновичъ приходитъ только ѣсть да спать, — объясняла «баронесса», приготовляя на столѣ все необходимое для обѣда. — У нихъ служба трудная. И отвѣтственность при этомъ.
— Служба, какъ служба, — скромно замѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
— И жалованье маленькое.
Гостья внимательно вглядывалась въ лицо хозяина и старалась про себя рѣшить, почему оно такое хорошее — не красивое, а именно хорошее. Что-то такое правдивое было въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи.
— Въ самомъ дѣлѣ, переѣзжайте къ намъ, Татьяна Ивановна, — продолжалъ онъ, выслушавъ планъ своей «баронессы». — Тѣсненько, правда, но въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ, какъ говоритъ пословица. Не правда ли, Катя?
— Сегодня и переѣзжайте, а я все приготовлю.
Ждать Татьянѣ Ивановнѣ было нечего, и она переѣхала въ тотъ же день. Все имущество она привезла на одномъ извозчикѣ. «Баронесса» только покачала головой. Фрау Дрангъ, провожая жилицу, даже прослезилась.
— Мнѣ жаль васъ, Каролина Карловна, — говорила Татьяна Ивановна на прощанье. — Когда я вела дурную жизнь, вы ничего мнѣ не говорили, а бранитесь теперь, когда я хочу жить своимъ трудомъ.
Устройство на новой квартирѣ заняло всего нѣсколько минутъ. Комната была всего въ одно окно. У внутренней стѣны стояла дѣтская кроватка, а напротивъ большой приземистый диванъ, на которомъ Татьяна Ивановна должна была спать. Столъ у одна, комодъ въ углу, нѣсколько стульевъ — вотъ и вся обстановка. Съ какимъ нетерпѣніемъ дѣвушка ждала момента, когда останется наконецъ съ дочерью съ глазу на глазъ! Наташа ко всѣмъ перемѣнамъ относилась какъ-то пассивно.
— Тебѣ скучно съ мамой, дѣточка?
— Н-нѣ-е…
Дѣвочка не знала самаго слова: «скучно», и только съ удивленіемъ смотрѣла на мудреную городскую маму. Въ дѣтской душѣ оставалась еще крѣпкая надежда, что все это пока и что мама увезетъ ее опять въ деревню, къ настоящей мамкѣ. Эта замкнутость ребенка непріятно дѣйствовала на Татьяну Ивановну, точно она стучалась въ запертую дверь и не получала отвѣта. Она даже стѣснялась приласкать дѣвочку, какъ это ей хотѣлось.
«Ужъ моя ли это дѣвочка? — съ тоской думала Татьяна Ивановна, въ сотый разъ разглядывая родимыя пятна на рукѣ. — Вѣдь должно же въ ней сказаться органическое чувство къ родной матери. Вотъ я, я чувствую, что она моя».
— Пусть дѣвочка осмотрится, — совѣтовала «баронесса». — А когда привыкнетъ, тогда все само собой будетъ. У дѣтей память короткая. Послѣ деревни-то трудно привыкать къ городу.
V.
[править]«Баронесса» принимала самое дѣятельное участіе въ каждомъ шагѣ своихъ жильцовъ и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за процессомъ прирученія Наташи. Татьяна Ивановна часто чувствовала на себѣ ея пристальный взглядъ и смущалась, точно была въ чемъ-то виновата. Впрочемъ, теперь было не до психологическихъ анализовъ. Шли послѣднія недѣли Великаго поста, и «баронесса» раздобыла откуда-то работы. Въ магазинахъ и мастерскихъ шла отчаянная спѣшка, и работу охотно давали на домъ. Татьяна Ивановна умѣла порядочно шить, и это было большимъ подспорьемъ. Въ сутки она могла заработать около рубля, т.-е. въ сутки настоящей швеи, состоящія изъ восемнадцати рабочихъ часовъ. Въ маленькой каморкѣ затрещала швейная машинка, точно неугомонный сверчокъ. Первые дни дались, правда, трудно, а потомъ Татьяна Ивановна понемногу привыкла и даже полюбила свою работу. Вѣдь она теперь существуетъ уже своимъ трудомъ, ѣла свой собственный трудовой хлѣбъ, а это придавало и силы и увѣренность въ самой себѣ. Вѣдь когда-то она работала въ магазинѣ, правда, очень давно, и старая привычка къ тяжелому труду сказалась. За шитьемъ такъ хорошо думается. Машинка трещитъ, тянется безконечная стежка, а въ головѣ мысли такъ и бѣгутъ, точно по дорожкѣ. Ахъ, какъ много этихъ мыслей и какія тяжелыя мысли! Даже духъ захватывало, и Татьяна Ивановна только закрывала глаза, точно боялась ихъ увидѣть открытыми глазами.
Видѣла Татьяна Ивановна себя совсѣмъ маленькою дѣвочкой. Больной отецъ-чиновникъ страшно кашлялъ, мать убивалась надъ работой, дѣтей было трое, и всѣ дѣвочки. Старшія сестры учились въ гимназіи, а маленькая Таня осталась безъ всякаго образованія, потому что отецъ умеръ какъ разъ въ то время, когда ее нужно было отдавать въ гимназію. Какое ужасное слово: бѣдность, въ частности — петербургская бѣдность! Отвратительныя каморки, вѣчные займы, униженіе и голодовка. Двѣнадцати лѣтъ Таня очутилась въ модномъ магазинѣ и въ теченіе четырехъ лѣтъ прошла тяжелую школу петербургской швейки. Чего-чего она тутъ ни насмотрѣлась и ни натерпѣлась. Страшно даже вспомнить. Старшія сестры въ это время успѣли выйти замужъ въ провинціи, мать перебивалась какою-то микроскопическою пенсіей. Старушка отъ нужды, непосильной работы и глодавшей ее всю жизнь нужды впала въ какое-то дѣтство. Таня бывала у нея иногда по праздникамъ, и эти побывки были для нея тяжелѣе всего.
— Для чего я родила тебя дѣвочкой, несчастная? — повторяла старуха, глядя на нее слезившимися глазами. — Ахъ, если бъ ты была мальчикомъ!
— А что бы было, мама?
— Ахъ, совсѣмъ другое, совсѣмъ другое!.. Это несчастіе родиться въ Петербургѣ дѣвочкой. Ты еще молода, глупа и ничего не понимаешь.
Скоро Таня поняла эту роковую разницу, которая отдѣляетъ петербургскихъ дѣвочекъ отъ петербургскихъ мальчиковъ. Ея магазинный курсъ кончился, и она получила извѣстную самостоятельность. Старшія подруги посвятили ее въ то, о чемъ она знала только по слухамъ. Къ ея несчастію, она была красива и вдобавокъ имѣла довольно хорошій голосъ. Послѣднее ее и погубило. Въ шестнадцать лѣтъ Таня очутилась на подмосткахъ довольно сквернаго загороднаго театрика, куда поступила хористкой. Здѣсь о какой-нибудь работѣ не могло быть и рѣчи. Недавнія подруги по мастерской такъ откровенно завидовали ей, считая ее счастливицей.
Жизнь понеслась бурной волной. Здѣсь всѣ плыли по теченію, не думая о завтрашнемъ днѣ. «Что же? Не одна я такая-то», — утѣшала себя Таня. И дѣйствительно она была не одна. Въ хорѣ служило до тридцати дѣвушекъ, получающихъ такое микроскопическое жалованье, на которое могла существовать развѣ самая скромная комнатная муха. Приходилось прибѣгнуть къ косвеннымъ доходамъ, какъ это дѣлали всѣ другія. Собственно жизнь проходила въ какомъ-то чаду. День спали, а работа начиналась только вечеромъ, когда зажигались электрическіе фонари. Заканчивалась эта работа отдѣльными кабинетами, гдѣ кутили запоздавшіе гости. Деньги швырялись полною горстью, и въ головѣ начинающей хористки перевернулись вверхъ дномъ всѣ понятія о жизни, добрѣ и злѣ. Жили вѣдь только здѣсь, а остальные жалко пресмыкались. Окончательно погубило Таню то, что она, благодаря голосу и счастливой наружности, скоро перешла на амплуа солистки и сразу выдвинулась изъ общей массы. Аплодисменты, вызовы, подарки и всякіе знаки вниманія благодарной садовой публики окончательно вскружили ей голову. Омутъ столичнаго разгула закружилъ ее съ головой. О ней даже печатали въ газетахъ, какъ о «начинающей звѣздочкѣ».
Здѣсь же разыгрался и первый романъ, закончившійся очень трагически. Солистка Таня, какъ ее называли въ труппѣ, влюбилась въ режиссера, человѣка пожилого и некрасиваго, но почему-то пользовавшагося большимъ успѣхомъ у садовыхъ женщинъ. Результатомъ романа явилась беременность. Режиссеръ, конечно, бросилъ ее на произволъ судьбы, а самъ уѣхалъ съ новой жертвой куда-то на югъ. Осень Таня кое-какъ протянула, работая въ одномъ изъ зимнихъ садовъ, а потомъ должна была оставить сцену. Первый опытъ былъ слишкомъ жестокъ, и появленіе Наташи не дало той радости, которую приноситъ матери первый ребенокъ. Въ отчаяніи солистка Таня отдала его въ воспитательный домъ. Это и была маленькая Наташа.
Странно, что появленіе ребенка не вызвало материнскихъ чувствъ. Они были подавлены въ зародышѣ ненавистью къ отцу и мыслью о томъ, что, все равно, съ ребенкомъ на рукахъ она не могла бы существовать честнымъ трудомъ, а тѣмъ больше не могла оставаться солисткой Таней. Въ результатѣ осталась какая-то озлобленность.
Нужно было жить, и жизнь покатилась. Какъ прошли цѣлыхъ пять дѣть — Татьяна Ивановна не могла бы отвѣтить, какъ человѣкъ въ состояніи угара плохо сознаётъ, что дѣлается съ нимъ. День за днемъ летѣли съ поразительной быстротой, тѣмъ болѣе, что она пользовалась извѣстнымъ успѣхомъ, за ней ухаживали, ея имя на афишѣ привлекало публику. Но, несмотря успѣхъ, озлобленность ея не оставляла. Она больше никому не довѣряла и всѣхъ мужчинъ считала подлецами. О, она слишкомъ хорошо знала ихъ! О дѣвочкѣ, отданной въ деревню на воспитаніе, она вспоминала только тогда, когда появлялась Агаѳья за подачкой. Разъ даже у Татьяны Ивановны являлось желаніе увидѣть ребенка, но оно сейчасъ же заглохло подъ давленіемъ сознанія, что какая она мать и какими она глазами будетъ смотрѣть на это ни въ чемъ неповинное существо? Закончился этотъ бурный періодъ тѣмъ, что Татьяна Ивановна простудилась на одномъ зимнемъ пикникѣ и потеряла голосъ. Деньги, какія были, ушли на лѣченье, а затѣмъ пришлось круто перемѣнить образъ жизни. Именно въ этотъ критическій моментъ Татьяна Ивановна и поступила подъ крылышко фрау Дрангъ. У нея оставались еще кое-какія старыя знакомства, и она жила на остатки своей недавней популярности, появляясь въ модныхъ кабакахъ въ качествѣ одной изъ шикарныхъ ces dames.
Оставался одинъ шагъ до открытой торговли собой, не прикрытой уже никакою иллюзіей, и только тутъ Татьяна Ивановна опомнилась. Въ первую минуту она такъ возненавидѣла и себя и свое прошлое, что хотѣла отравиться. Ее спасло только знакомство съ «баронессой», чутьемъ угадавшей, что съ ней дѣлается. Материнство «баронессы» открыло глаза Татьянѣ Ивановнѣ.
Вотъ о чемъ думала и передумывала Татьяна Ивановна, цѣлые дни работая на своей машинкѣ. Ее охватывалъ какой-то ужасъ при одномъ воспоминаніи о прошломъ, и она опять ненавидѣла себя. Ей показалось, что Наташа чувствуетъ къ ней инстинктивное отвращеніе, какъ къ нечистому животному, и эта мысль ее убивала. Она не могла въ этомъ случаѣ быть откровенной даже съ «баронессой», потому что есть вещи, о которыхъ не говорятъ. Успокаивала ее только одна работа, вѣрнѣе — чисто-физическое утомленіе.
Зато какъ хороша была эта первая трудовая Пасха, это заработанное тяжелымъ трудомъ воскресеніе! У Наташи явилось первое новенькое ситцевое платье, новые башмачки, шляпка и осеннее пальто, — все было свое, кровное, и Татьяна Ивановна гордилась этими пустяками.
— Мы пойдемъ въ самую маленькую церковь встрѣчать Христа, — говорила она «баронессѣ». — Когда я была маленькой дѣвочкой, то всегда ходила вмѣстѣ съ мамой.
Нашлась и маленькая церковь. Татьяна Ивановна молилась со слезами на глазахъ, и молилась не о себѣ, а о своей дѣвочкѣ, передъ которой чувствовала себя такою виноватой. Ей казалось, что это для нея служатъ, для нея поютъ, для нея всѣ радуются, — вѣдь она воскресла для другой жизни.
VI.
[править]— Вы счастливая, Татьяна Ивановна, — говорила «баронесса», когда Татьяна Ивановна вскорѣ послѣ Пасхи нашла себѣ мѣсто продавщицы въ одномъ изъ модныхъ магазиновъ. — Это вамъ Богъ на дѣвочку посылаетъ.
Мѣсто было неважное, всего на двадцать пять рублей, но зато постоянное, а это много значило для маленькаго хозяйства. Прежде всего, Татьяна Ивановна наняла себѣ маленькую квартирку въ двѣ комнаты и была такъ счастлива этимъ своимъ угломъ, какъ никогда. Было только одно неудобство, именно, что ей приходилось оставлять дѣвочку одну, съ прислугой. Вечера, положимъ, были свободны, но дѣвочка въ это время ложилась спать. Свободными оставались праздники, когда Татьяна Ивановна могла цѣлый день посвящать своей Наташѣ. Это были счастливые дни, и мыслью о нихъ дѣвушка жила всю трудовую недѣлю. Заработанныхъ средствъ, конечно, не хватало, и Татьяна Ивановна боролась съ обступавшею ее кругомъ нуждой съ героизмомъ всѣхъ бѣдныхъ труженицъ. Она экономила на своихъ платьяхъ, на обуви, на пищѣ, только бы свести концы съ концами. Нѣкоторымъ подспорьемъ являлась частная работа, которую дѣвушка брала на праздники, а отчасти исполняла по вечерамъ, когда Наташа спала въ своей кроваткѣ.
Вся жизнь Татьяны Ивановны сосредоточивалась теперь въ дочери. Она не могла себѣ представить, какъ бы могла жить безъ нея. Мысль о дѣвочкѣ являлась для нея чѣмъ-то магическимъ, что заслоняло всѣ житейскія невзгоды, непріятности и непосильный трудъ. Сидя вечеромъ за работой и прислушиваясь къ ровному дыханію ребенка, дѣвушка часто удивлялась, какъ она могла жить раньше, какъ не умерла просто отъ стыда? Наташа являлась провѣркой всей ея жизни, и во всѣхъ случаяхъ она прежде всего думала о ней: а какъ Наташа? Это былъ центральный пунктъ, изъ котораго исходило уже все остальное. Любуясь иногда на тихо спавшую дѣвочку, Татьяна Ивановна часто съ тоской думала о томъ, какое будущее ждетъ вотъ эту дѣтскую русую головку. Ей дѣлалось страшно, потому что она сама можетъ заболѣть, умереть, и дѣвочка очутится на улицѣ. Это была ужасная мысль, тѣмъ болѣе, что Татьяна Ивановна именно въ эти минуты чувствовала особенно ярко свое полное одиночество. Вонъ у другихъ дѣтей есть отцы, взрослые братья и сестры. Нѣтъ, лучше не думать о такихъ вещахъ!
Вся жизнь Татьяны Ивановны измѣрялась теперь однимъ словомъ: Наташа. Весь ея трудовой день, каждая свободная минута, каждая копейка, каждая мысль, каждое движеніе, — все это сосредоточивалось, какъ въ центрѣ, въ ребенкѣ. А Наташа оставалась все такимъ же дичкомъ и ужасно тосковала по своей деревнѣ, грязной мамкѣ Агаѳьѣ, по пьяномъ тятькѣ Андреѣ.
— Тебѣ скучно, дѣточка? — часто спрашивала Татьяна Ивановна, любовно заглядывая въ дѣтскіе глаза.
— Да… — отвѣчала дѣвочка; она уже теперь знала, что такое «скучно».
— Въ деревнѣ лучше?
— Куды лучше…
— Нужно говорить: куда.
Наташа не могла отвыкнуть отъ деревенскихъ словъ и приводила Татьяну Ивановну въ отчаяніе своимъ произношеніемъ. Напримѣръ, Наташа по-новгородски говорила «оны», вмѣсто они, Дѣвочка вообще какъ-то сторонилась матери и часто смотрѣла на нее «чужими глазами», какъ называла про себя Татьяна Ивановна этотъ недовѣрчивый дѣтскій взглядъ. Конечно, время должно было сдѣлать свое дѣло, но вѣдь приходилось ждать, ждать и ждать, когда на сердцѣ скребли кошки, Лѣтомъ Татьяна Ивановна по праздникамъ ходила гулять съ дѣвочкой, чтобы развлечь ее. Побывали въ Лѣтнемъ саду, въ Таврическомъ, въ Зоологическомъ, разъ даже ѣздили на пароходѣ на Острова, — Наташѣ было все-таки скучно.
Внутренно Татьяна Ивановна переживала тяжелое испытаніе. Изо дня въ день велась упорная борьба между материнскою любовью и дѣтскимъ равнодушіемъ. Наташа не сдавалась. Это маленькое дѣтское сердце было глухо и слѣпо къ окружавшей его атмосферѣ любви. Татьяна Ивановна приходила въ отчаяніе и потихеньку плакала. Да, это была ужасная кара за ея прошлое. По-своему вѣдь ребенокъ былъ совершенно правъ. Въ самомъ дѣлѣ, если разобрать серьезно, какая она мать? Развѣ матери бросаютъ дѣтей на произволъ судьбы, откупаясь отъ нихъ деньгами? Конечно, дѣвочка сейчасъ не умѣла ей сказать всего, но это не мѣшало ей чувствовать, и затѣмъ вѣдь придетъ время, когда, она ей скажетъ это. Да, скажетъ. И никакой искусъ, никакой подвигъ, ничто не покроетъ этого жалкаго прошлаго.
Прошло полгода, прежде чѣмъ Татьяна Ивановна рѣшилась спросить дочь:
— Наташа, а ты меня любишь? Ну, немножечко, чуть-чуть?
Дѣвочка посмотрѣла на нее «чужими глазами» и отрицательно покачала головой.
— Н-нѣ-е…
— Нужно говорить: нѣтъ. Да вѣдь я твоя мама? Понимаешь, ма-ма… Настоящая твоя мама. Другой у тебя мамы нѣтъ…
— Нѣтъ, не мама… Мамка осталась въ деревнѣ.
— А ту мамку любишь?
— Люблю.
Это было ужасно. Настоящая драма и, какъ всѣ настоящія драмы, она разыгрывалась въ самыхъ простыхъ, наивныхъ формахъ. Искренніе отвѣты дѣвочки приводили Татьяну Ивановну въ отчаяніе. А что она могла подѣлать? Дѣтское сердце не купишь.
Стояла уже осень, настоящая петербургская гнилая осень. У Татьяны Ивановны было очень плохонькое осеннее пальто, а купить новаго было не на что. Часто она возвращалась домой съ мокрыми ногами, — вопросъ о новыхъ калошахъ являлся неразрѣшимымъ. А эти темные осенніе вечера, когда дождь хлещетъ, завываетъ вѣтеръ, и кругомъ разстилается какая-то мокрая тоска! Хорошо тому, у кого есть свой теплый уголъ, семья, хорошіе знакомые, гдѣ можно, по крайней мѣрѣ, выговориться и отвести душу. У Татьяны Ивановны была только одна «баронесса», и она изрѣдка отправлялась къ ней повѣрить свое горе.
— Трудно вамъ, милая, — соглашалась «баронесса». — Дѣвочка, конечно, привыкнетъ и броситъ эту деревенскую дичь. А главная причина, что сами-то вы еще такая молодая, Татьяна Ивановна… Одурь возьметъ сидѣть одной въ четырехъ стѣнахъ.
— Ну, какая я молодая! Все это пустяки!
«Баронесса» уже не разъ стороной заводила рѣчь объ этомъ одиночествѣ, и Татьяна Ивановна даже краснѣла, чувствуя, куда она клонитъ. Съ другой стороны, «баронесса» заводила политическій разговоръ о разныхъ «хорошихъ людяхъ». Вотъ, напримѣръ, конторщикъ въ багажномъ отдѣленіи, какой скромный молодой человѣкъ. Какъ-то приходитъ съ мужемъ — красная дѣвушка. Были у «баронессы» на примѣтѣ и другіе хорошіе люди: аптекарскій ученикъ, приказчикъ изъ мануфактурнаго магазина, служащій въ ссудной кассѣ и т. д.
— Никогда мнѣ объ этомъ ничего не говорите, — замѣтила разъ Татьяна Ивановна, еще болѣе краснѣя. — Замужъ я не пойду…
— Пустяки! Только нашелся бы хорошій человѣкъ по сердцу…
— А Наташа? Да я и не желаю заѣдать чужую жизнь.
— И Наташѣ будетъ лучше. Вдвоемъ-то вотъ какъ заживете.
— Нѣтъ, нѣтъ… никогда! Я свое уже все прожила и теперь могу жить только для дочери. Вы этого не можете понять, Катерина Петровна, поэтому не будемте говорить. Не огорчайте меня.
— Какъ знаете. А я такъ, жалѣючи васъ же, сказала…
— Нѣтъ, ужъ лучше не жалѣйте.
Эти наговоры «баронессы» ужасно разстраивали Татьяну Ивановну, и, возвратившись домой, она каждый разъ горько плакала. Ее огорчало больше всего то, что добрая и хорошая «баронесса» дѣлала ей больно и не понимала этого. Вѣдь у нея, у Татьяны Ивановны, нѣтъ и не можетъ быть будущаго, — зачѣмъ же трогать больное мѣсто? Какою семейною женщиною она можетъ быть и какой это «хорошій человѣкъ», который будетъ смотрѣть, какъ на его жену будутъ указывать пальцами? Нѣтъ, въ жизни все идетъ съ страшною послѣдовательностью, и одно связано съ другимъ. Татьяна Ивановна теперь часто про себя повторяла все то, что случилось съ момента, когда она отправилась за ребенкомъ въ Моркотину. Вотъ она ѣдетъ по желѣзной дорогѣ, вотъ ночь на постояломъ дворѣ, вотъ благочестиво-безсовѣстный Митрій Митричъ, вотъ добродушно-нахальный ямщикъ Иванъ, а тамъ первая встрѣча съ Наташей, сцена отъѣзда, появленіе въ городѣ, исторія съ фрау Дрангъ, — все одно съ другимъ связано, какъ кольца желѣзной цѣпи. Дѣвушка тысячу разъ проходила по этому пути и не находила именно того, къ чему стремилась: Наташа была ей чужой. Можетъ-быть, единственный разъ въ жизни она поступила по совѣсти, и изъ этого ровно ничего не выходитъ, т.-е. не выходитъ главнаго.
Наступила зима. Петербургскія улицы точно принарядились. Скучающая столичшя публика точно почувствовала себя бодрѣе. Легкій морозецъ заставлялъ всѣхъ торопиться, щипалъ носы и румянилъ щеки. Только бѣдные люди почувствовали себя еще бѣднѣе. Маленькія квартирки отсырѣли, а мысль о дровахъ являлась настоящею мукой. То же было и съ Татьяной Ивановной: ее съѣдала сажень дровъ. Да, эта статья расхода вышибала ее изъ бюджета. Необходимо было прибавить еще пять рублей, а гдѣ ихъ взять? Потомъ нужна была шубка, зимнее платье, обувь, а доходы оставались тѣ же. На двадцать пять рублей хоть разорвись, а, все равно, ничего не выйдетъ, кромѣ этихъ же двадцати пяти рублей. Бѣдность обступала все тѣснѣе, точно сжимался какой-то роковой кругъ, изъ котораго не было выхода.
Выручала, какъ могла, все та же «баронесса», хотя пользоваться ея благодѣяніями Татьянѣ Ивановнѣ и было очень тяжело. «Баронесса» отдала свою шубку, теплую юбку, чулки и готова была, кажется, снять съ себя кожу. Часто, глядя на нее, Татьяна Ивановна съ смущеніемъ думала про себя, что сама она такъ не могла бы сдѣлать, и эта мысль заставляла ее стыдиться. Да, она не могла бы отдать послѣдняго.
Разъ, незадолго до Рождества, Татьяна Ивановна пришла къ «баронессѣ» совершенно разстроенная. Такой она еще не бывала.
— Милая, вы больны? — встревожилась «баронесса». — На васъ лица нѣтъ, голубушка.
— Нѣтъ, ничего.
— Что-нибудь случилось?
Татьяна Ивановна присѣла къ столу и разрыдалась горько и безпомощно, какъ плачетъ наболѣвшее горе. «Баронесса» отпаивала ее холодной водой, говорила какія-то слова и вообще ухаживала, какъ за больнымъ ребенкомъ.
— Все устроится понемножку, Татьяна Ивановна. Богъ не безъ милости, а казакъ не безъ счастья. Когда бываетъ трудно, нужно думать о другихъ, которымъ еще труднѣе. Вѣдь, подумайте, есть больные люди, которые совсѣмъ не могутъ работать. Конечно, вамъ трудненько достается, а все-таки помаленьку да потихоньку устроимся какъ-нибудь. Зима пройдетъ, тогда и дровъ будетъ не нужно.
— Ахъ, не то, совсѣмъ не то, Катерина Петровна! Мнѣ просто сдѣлалось и страшно и тошно. Все мнѣ тошно… да.
— Ну, это такъ, пройдетъ.
— Нѣтъ, я знаю свой характеръ. У другихъ это проходитъ, а у меня останется.
Она посмотрѣла на «баронессу» своими заплаканными глазами и проговорила съ такимъ трудомъ, точно отрывала каждое слово:
— Знаете что, Катерина Петровна? Мнѣ кажется, да, мнѣ кажется, что я… я не люблю Наташу… да.
— Что вы, Татьяна Ивановна, Богъ съ вами!.. Что вы говорите? Опомнитесь… Нужно молиться, когда такія мысли приходятъ въ голову.
— Больше скажу: я ее начинаю ненавидѣть.
— Ребенка? Нѣтъ, не говорите, не говорите… Вы сами не помните, что говорите. Этого не можетъ быть.
— Я сама испугалась… Мнѣ сдѣлалось такъ страшно, точно кругомъ все потемнѣло. Я не умѣю вамъ даже объяснить, что чувствую.
— Миленькая, не думайте ничего, а будемте говорить о чѣмъ-нибудь другомъ. Это отъ заботы да отъ нужды. Бываетъ, что человѣкъ помутится, Господь съ вами!
«Баронесса» даже перекрестила Татьяну Ивановну и долго цѣловала ея заплаканное лицо, остававшееся красивымъ даже въ горѣ.
— Вѣдь я живу, какъ тѣнь, — шептала Татьяна Ивановна и неожиданно улыбнулась. — Иду какъ-то вечеромъ изъ своего магазина, а ко мнѣ присталъ Молодой человѣкъ. Бѣжитъ за мной собачкой… «Позвольте проводить, барышня?» Я молчу. Онъ все за мной. Мнѣ наконецъ это надоѣло. Остановилась и говорю: «Что вамъ нужно, несчастный? Развѣ вы не видите, что идетъ не человѣкъ, не женщина, а тѣнь женщины? Понимаете, идетъ смерть?» Какъ онъ отъ меня ударится въ сторону… Глупый такой!
— Вотъ видите, какія у васъ нехорошія мысли. Раньше смерти никто не умретъ, а вотъ о дѣвочкѣ-то вы нехорошо сказали… Ахъ какъ нехорошо!
— А если это правда? Знаете, я постоянно думаю о ней, и мнѣ кажется, что мы сдѣлали ошибку. Каролина Карловна тогда была права… Росла бы Наташа въ своей деревнѣ и выросла здоровою деревенскою дѣвушкой. Вѣдь есть хорошія деревенскія дѣвушки… А потомъ вышла бы замужъ за деревенскаго парня и была бы счастлива. Вѣдь это мы думаемъ, что только и свѣту въ окнѣ, что жить въ Петербургѣ… Развѣ это жизнь?.. Я не о себѣ говорю, а про нее. У меня сердце все изболѣлось, изныло… Иногда мнѣ кажется, что я просто начинаю сходить съ ума.
— Не нужно такія слова говорить, родная.
Въ концѣ концовъ «баронессѣ» все-таки удалось разговорить гостью, и Татьяна Ивановна вернулась домой успокоенная. Даже больше, у нея наступила реакція. Наташа крѣпко спала въ своей кроваткѣ, и Татьяна Ивановна долго сидѣла у ея изголовья, любуясь этимъ прелестнымъ дѣтскимъ личикомъ. Вѣдь дѣти всѣ хороши, потому что ихъ не коснулась еще ни одна темная мысль, ни одно нехорошее желаніе. Татьянѣ Ивановнѣ казалось, что она еще никогда такъ не любила свою дѣвочку. Она припала къ этому дѣтскому тѣльцу своею головой и въ такомъ положеніи забылась.
— Милая, родная… моя, моя, моя… — шептала она въ полузабытьѣ.
VII.
[править]Зима Татьянѣ Ивановнѣ далась очень тяжело. Послѣ масленицы она слегла въ постель. Болѣла голова, душилъ кашель, трепала лихорадка. Лѣчиться было не на что, и дѣвушка лежала одна-одинешенька. Она не хотѣла даже послать за «баронессой», потому что ее охватило какое-то холодное отчаяніе. Все равно, чѣмъ можетъ помочь «баронесса»? А какія были ужасныя ночи!.. Какіе тяжелые сны и грёзы!.. Татьянѣ Ивановнѣ все казалось, что она опять ѣдетъ въ Моркотину, опять торгуется съ Митріемъ Митричемъ, опять воюетъ за свою Наташу и опять получаетъ одинъ и тотъ же отвѣть: «нѣтъ, не мама…» Дѣвушка просыпалась въ какомъ-то ужасѣ, съ холоднымъ потомъ на лбу, и боялась закрыть глаза, чтобы роковой сонъ не повторился. Онъ ее измучилъ, этотъ сонъ, какъ повтореніе одного и того же.
— Мама больна… — говорила она игравшей гдѣ-нибудь Наташѣ. — Тебѣ не жаль мамы?
— Нѣтъ.
Татьяна Ивановна отвертывалась къ стѣнѣ, чтобы скрыть слезы.
Прохворать цѣлыхъ двѣ недѣли бѣдному рабочему человѣку стоило дорого. Работа въ магазинѣ не ждетъ, и на ея мѣсто была нанята новая продавщица. Приходилось по выздоровленіи искать новаго мѣста, а между тѣмъ все было заложено, даже подушки. Не въ чемъ было выйти на улицу.
«Э, пусть, — съ ожесточеніемъ думала Татьяна Ивановна. — Все равно!»
Черезъ двѣ недѣли она поднялась съ постели и начала бродить по комнатѣ. Отъ болѣзни оставался кашель, мучившій ее по ночамъ, и лихорадка. За квартиру было не заплачено уже за цѣлый мѣсяцъ, кухаркѣ за два мѣсяца. Эта послѣдняя положительно отравляла жизнь своимъ ворчаньемъ, грубостями и просто нахальствомъ. И все приходилось переносить.
Начиналась опять весна. День сдѣлался длиннѣе. Яркое солнце заглядывало въ окна, и при этомъ освѣщеніи убожество двухъ комнатъ Татьяны Ивановны выступало еще сильнѣе. Взглянувъ на себя въ осколокъ зеркала, взятый у кухарки, она испугалась. На нее смотрѣло такое исхудавшее, больное лицо, хотя еще сохранявшее слѣды недавней красоты. Неужели это она?
Разъ Татьяна Ивановна сидѣла за машинкой и кончала какую-то работу, взятую изъ магазина. Въ кухнѣ послышались спорившіе, голоса. Кто бы это могъ прійти? Къ ней никто не ходилъ. Скоро въ комнату ввалилась сама фрау Дрангъ, одѣтая въ бархатную кофточку и яркую шляпу.
— Здравствуй… Пришелъ тебя видѣть, — заявила она, протягивая жирную руку. — Какой ты худой сталъ… я говорилъ.
— Я была больна, Каролина Карловна. Только-что встала съ постели.
Фрау Дрангъ долго искала глазами, гдѣ ей. сѣсть, и помѣстилась на кровати. Она задохлась и тяжело дышала.
— Мой хотѣлъ давать на морда твой кухарка, — объяснила она наконецъ. — О, это такой швинъ! Мой долго сердилъ на тебя… мой потомъ очень жалѣлъ… мой пришелъ… потому что мой не помнилъ зла.
Татьяна Ивановна молчала, предчувствуя какое-то тяжелое объясненіе. Она выслала Наташу въ кухню. Фрау Дрангъ нѣсколько разъ принималась оглядывать бѣдную обстановку квартиры и качала головой, какъ фарфоровый идолъ. Она усвоила себѣ привычку краситься к теперь была противно намазана.
— Такъ, такъ, — повторяла про себя фрау Дрангъ, провѣряя какую-то тайную мысль, принесенную съ собой. — Очень нехорошо. Молодой женщинъ и такой бѣдность. Нѣтъ, нехорошо. И никому это не нужно… да. Ахъ, если бъ ты слюшалъ старый Каролинъ Карловна!.. Онъ тебѣ добра желалъ, Каролинъ Карловна, и сейчасъ добра желалъ.
Татьяна Ивановна сначала точно напугалась нежданной гостьи, а потомъ отнеслась къ ней совершенно дружелюбно. Даже была рада. Все-таки живой человѣкъ. Да и смѣшная эта Каролина Карловна, если къ ней присмотрѣться.
— Вамъ очень меня жаль? — спрашивала дѣвушка. — А мнѣ жаль васъ,
— Послюшай, дуракъ, ты не болтай глюпости… Мой самъ хужа тебя былъ. Тогда жалѣлъ Каролинъ Карловна… Худой былъ, какъ шкилетъ изъ клиникъ убѣжалъ.
— Какъ я сейчасъ?
— О, ja… Мой долго дуракъ былъ.
— Знаю, знаю… А теперь васъ не мучитъ иногда совѣсть? Вотъ я, напримѣръ, знаю, затѣмъ вы сейчасъ пришли. Говорите прямо.
Фрау Дрангъ поднялась, оглядѣлась кругомъ, хлопнула Татьяну Ивановну по плечу и, подмигнувъ, заговорила.:
— Онъ приходилъ… Онъ спрашивалъ адресъ.
— Который онъ? Я ужъ забыла.;
— Глюпости, дуракъ… Развѣ онъ виноватъ, что богатъ? Почему бѣдный люда лючше?.. Пфуй! Онъ тоже жалѣлъ, очень жалѣлъ… Онъ просилъ меня твой посмотрѣть и говорить… Онъ сказалъ одинъ слово, и у тебя опять былъ все. Все…
— Да? А дѣвочка какъ же?.. Нѣтъ, Каролина Карловна, это дѣло нужно оставить.
— У меня былъ двѣ дѣвочки, а мой не умиралъ съ голоду. Ты — дуракъ. Посмотри на мой Лоти. О, это умный голова!.. Пріѣзжалъ, ругалъ, плакалъ, уѣхалъ… Старый генералъ выгонялъ… Твой дѣвочка не будетъ лючше, когда ты помиралъ съ голодъ. Дѣвочка не понимайте.
— А зачѣнъ вы меня тогда ограбили, Каролина Карловна, и пустили въ одной рубашкѣ?
— Мой грабилъ?.. Твой дѣлалъ мнѣ зло, а не мой грабилъ… Пфуй!
Фрау Драитъ была великолѣпна въ своей обезстыженной наивности, и Татьяна Ивановна весело смѣялась. Да, ей было теперь весело, какъ давно не было. Жизнь такъ проста, а она-то убивается. Нужно на все смотрѣть глазами Каролины Карловны… Въ самомъ дѣлѣ, весело. Фрау Дрангъ тоже развеселилась и еще разъ хлопнула Татьяну Ивановну по плечу. Она сдѣлала такой видъ, что ушибла руку о худое плечо, и замѣтила:
— Шкилетъ… Бифтексъ нужно кушать, яйца, вино… Будетъ жирный плечо, а теперь пфуй!
— Подождите, будетъ и жиръ… какъ у васъ. Только вѣдь нужно совѣсть потерять — и жиръ будетъ. Всѣ будутъ любоваться, хвалить… Развѣ много нужно? Вотъ только…
— Што только?
— Я боюсь «баронессы».
— Вотъ твой «баронесса»!
Фрау Дрангъ плюнула и растерла ногой. Что такое «баронесса»? Наплевать на «баронессу»… Она тоже подохнетъ съ голоду, потому что дура. Она всегда была дура и ничего не хотѣла понимать.
— Вотъ что, Каролина Карловна, мнѣ очень хотѣлось бы угостить васъ кофеемъ, да только его нѣтъ. У меня ничего нѣтъ… Вчера посылала кухарку продавать калоши, и сегодня этимъ мы только сыты.
— Приходи ко мнѣ, дуракъ… Отчего ты раньше не прихаживалъ?.. Посмотри въ зеркало на свой морда… Каролинъ Карловна очень жалѣлъ дурака. Каролинъ Карловна все присылалъ: бѣлье, платье… А дѣвочка не понимайтъ… Совсѣмъ еще глюпый дѣвочка.
— Хорошо, присылайте. Не бойтесь, ничего не заложу… Вы совершенно правы, Каролина Карловна.
Уходя домой, фрау Дрангъ уже въ дверяхъ проговорила:
— А Лоти того… свой генералъ по шанцамъ давалъ… У Лоти другой генералъ… старый-старый генералъ… А твой беретъ первый генералъ.
— Подумаю, Каролина Карловна.
— Тебѣ добра желаю, дуракъ.
Когда старуха ушла, Татьяна Ивановна долго сидѣла у окна и улыбалась. Какая это смѣшная Каролина Карловна!.. А въ сущности, если разобрать, такъ она по-своему совершенно права. Развѣ честнымъ трудомъ проживешь? Впрочемъ, остается въ запасѣ еще «хорошій человѣкъ»… Дѣвушка опять улыбалась, припоминая матримоніальную политику «баронессы». Въ самомъ дѣлѣ, или старый генералъ, выгнанный Лоти, или хорошій человѣкъ «баронессы» — другого выхода нѣтъ.
Такъ Татьяна Ивановна и просидѣла до самаго вечера, когда чухонка Ольга привезла ей посланные фрау Дрангъ костюмы.
— Ривезла, — объявила она, жадными глазами оглядывая бѣдную обстановку.
— Спасибо… Кланяйся.
У Татьяны Ивановны даже не было пятнадцати копеекъ, чтобы дать чухонкѣ на чай. Ну, ничего, и такъ сойдетъ… Ольга прошла въ кухню и долго о чемъ-то шепталась съ кухаркой. Это таинственное совѣщаніе почему-то взволновало Татьяну Ивановну, хотя, въ сущности, ей рѣшительно было все равно.
Темнѣло. Грустныя эти петербургскія сумерки. Въ воздухѣ точно разлита какая-то глухая тоска. Дневной шумъ медленно замираетъ. Гдѣ-то звонитъ церковный колоколъ. Развѣ сходить помолиться?.. Говорятъ, дѣлается легче… Но Татьяна Ивановна не чувствовала въ себѣ молитвеннаго настроенія. Она зажгла лампу. Керосину оставалось часа на два, а купить новаго не на что. Въ долгъ лавочникъ не даетъ уже вторую недѣлю. Впрочемъ, не все ли равно?.. Выраженіе лица дѣвушки было спокойное и рѣшительное.
— Наташа, ты хочешь спать?
— Я хочу ѣсть.
— Хорошо.
Въ запасѣ оставался кусокъ ржаного хлѣба, двѣ картофелины и крошечный кусочекъ масла. Это былъ обѣдъ Татьяны Ивановны, но она отказалась отъ него, чтобъ у Наташи былъ ужинъ. Дѣвочка все съѣла, вытерла по-деревенски ротъ рукой и успокоенно вздохнула.
— Теперь спать, дѣточка?
— Спать.
Татьяна Ивановна раздѣла Наташу и уложила въ кроватку. Дѣвочка такъ аппетитно потягивалась подъ своимъ одѣяльцемъ. Глаза у нея слипались.
— Ты спи, а я посижу около тебя, дѣточка… Дай мнѣ свою ручку. Вотъ такъ… Тебѣ хорошо? Ну, спи…
Тихо въ комнатѣ. Слышно только, какъ возится въ кухнѣ кухарка, точно крыса въ пустомъ амбарѣ. Что она могла тамъ дѣлать? Эта возня раздражала Татьяну Ивановну, мѣшала сосредоточиться на одномъ, что было сейчасъ самое главное. Боже мой, какъ она была глупа!.. Взять хоть сегодня, когда она смѣялась надъ сумасшедшею болтовней фрау Дрангъ. Вѣдь старуха выжила совсѣмъ изъ ума и потеряла всякую совѣсть. А потомъ, зачѣмъ она согласилась, чтобъ ей принесли костюмы? Ничего не нужно, рѣшительно ничего… И какъ легко, когда чувствуешь, что ничего не нужно.
Дѣвочка уже спала. Она была особенно мила въ своей постелькѣ. Такихъ дѣвочекъ рисуютъ даже на картинкахъ. Дѣвушка долго всматривалась въ это дѣтское личико, которое не отвѣтило ей ни одною улыбкой, ни однимъ взглядомъ, и тихо прошептала съ горькою улыбкой:
— Нѣтъ, не мама…
Да, это былъ смертный приговоръ, произнесенный дѣтскимъ языкомъ.
Потомъ Татьяна Ивановна начала разсматривать присланные фрау Дрангъ костюмы. Все это было когда-то нужно. А сейчасъ она не могла смотрѣть на нихъ безъ омерзѣнія, потому что опять видѣла себя разодѣтой въ шелкъ и бархатъ, видѣла тотъ омутъ, куда ведутъ бѣдныхъ дѣвушекъ вотъ такія платья, видѣла собственный позоръ. Неужели опять начинать все снова? Эта мысль заставила Татьяну Ивановну похолодѣть. Она начинала ненавидѣть себя, — ту себя, которая отъ бѣдности опять бросается въ омутъ головой. Одинъ голодъ чего стоитъ… А потомъ для Наташи какой дурной примѣръ, какой позоръ. Если она не могла признать въ ней своимъ дѣтскимъ сердцемъ родную мать, то, по крайней мѣрѣ, не должна за нее стыдиться.
Татьянѣ Ивановнѣ казалось, что она опять куда-то ѣдетъ, быстро-быстро ѣдетъ, вѣрнѣе — летитъ… Въ головѣ шумъ, передъ глазами мелькаютъ телеграфные столбы, за ней кто-то гонится… Нѣтъ, это она сама за собой гонится и слышитъ, какъ шумятъ шелковыя платья, гдѣ-то гудитъ пьяный опереточный мотивъ, гдѣ-то хохочутъ охрипшіе отъ пьянства голоса…
На другой день рано утромъ пришла «баронесса». Она уже слышала о визитѣ maman и явилась провѣдать пріятельницу. Татьяна Ивановна лежала на диванѣ совсѣмъ одѣтая. Голова была закинута, одна рука свѣсилась на полъ. На окнѣ валялся пузырекъ съ остатками какой-то бурой жидкости, Дѣвушка отравилась.
Наташу взяла къ себѣ на воспитаніе «баронесса».
1894