Не нужна (Пузик)/ДО
I[править]
«Опять не пріѣхалъ! Когда-же, когда-же, наконецъ?! Ну, можетъ быть, Богъ дастъ, завтра пріѣдетъ!..» — разсуждала сама съ собой просвирня села Терешкина, Ирина Егоровна, возвращаясь домой изъ-за околицы, куда она уже нѣсколько дней подрядъ выходила утромъ и вечеромъ встрѣчать сына-студента.
Вася увѣдомилъ мать, что въ половинѣ іюня пріѣдетъ къ ней повидаться послѣ годовой разлуки: прошлые каникулы онъ провелъ не у нея, а на дачѣ одного изъ близкихъ товарищей по университету.
Вася перешелъ на четвертый курсъ естественнаго факультета; теперь ему оставался одинъ только годъ до окончанія, а ей, его матери, одинъ только годъ нетерпѣливаго ожиданія того момента, когда она уже никогда болѣе не разстанется со своимъ единственнымъ сыномъ.
Ирина Егоровна, не старая годами, — ей было сорокъ восемь лѣтъ, — но измученная заботой и нуждой, благодаря раннему вдовству, и казавшаяся гораздо старше своихъ лѣтъ, въ послѣдніе дни, послѣ полученія письма отъ сына, какъ будто, сразу помолодѣла. Она съ гордостью разсказывала всѣмъ о своемъ Васенькѣ, а старому батюшкѣ о. Герасиму и дьякону Афродитову давала читать вслухъ самое письмо, съ благоговѣніемъ прислушиваясь къ каждому написанному сыномъ слову и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ вытирая кончикомъ платка тихія, радостныя слезы.
Когда Ирина Егоровна дошла до сельской площади, гдѣ вокругъ церкви были расположены дома причта, а въ томъ числѣ и ея домикъ, небольшой, привѣтливый, съ крылечкомъ и тюлевыми занавѣсками на окнахъ, съ крыльца батюшкинаго дома раздался пѣвучій голосъ попадьи, пожилой, шарообразной женщины, сидѣвшей и какъ бы расплывшейся на верхней приступкѣ.
— Ну, что, матушка-просвирня, опять не пріѣхалъ сынокъ-то?
— Нѣтъ и нѣтъ! Ума не приложу, что такое?! Оборони Господи, ужъ не случилось ли чего на дорогѣ?! — отвѣтила Ирина Егоровна, кланяясь и подходя къ крыльцу, гдѣ, какъ она увидѣла, находился и самъ о. Герасимъ съ дьякономъ.
— Ужъ которую ночь, вотъ, глазъ не смыкаю! — со вздохомъ добавила она, присаживаясь къ компаніи. — Все слушаю, не зазвенитъ ли вдали колокольчикъ? Голова даже стала болѣть…
— А этому дѣлу, матушка-просвирня, помочь можно! — тотчасъ же вызвался о. Герасимъ, веселый, бодрый старикъ съ добрымъ, лоснящимся лицомъ, обрамленнымъ жиденькой, сѣдоватой растительностью.
Онъ былъ ярымъ приверженцемъ гомеопатіи и лѣчилъ своими крупинками отъ всякихъ недуговъ не только людей, но даже матушкиныхъ куръ и индюшекъ, которыхъ, за неимѣніемъ дѣтей, та страстно любила.
— Вотъ я вамъ дамъ парочку крупицъ… — продолжалъ батюшка, вынимая изъ кармана лѣтняго парусиноваго полукафтанья безчисленное количество пакетиковъ, завернутыхъ въ бумагу, съ завѣтными цѣлебными крупинками, которыя онъ на всякій случай носилъ при себѣ.
— Вы, какъ спать-то ложиться станете, — предписывалъ онъ убѣжденнымъ, докторскимъ тономъ, — такъ внутрь и примите одну крупицу… Черезъ пять минутъ заснете, коли ежели съ вѣрой примете!
— О, ну, тебя съ твоей гнилопатіей-то! — сердито перебила попадья мужа. — Залѣчилъ вѣдь у меня курченка! Здоровый былъ, веселый такой, а онъ: «боленъ», да «боленъ», сталъ его крупицами своими пичкать, ну, курченокъ-то черезъ два дня — и ножки кверху!.. Ни отъ чего, какъ отъ этого самаго лѣкарства сдохъ!.. Кто его знаетъ, чего у него въ крупицахъ-то этихъ?
— Ну, ну, ты, оставь пожалуйста! — возразилъ о. Герасимъ, пророчески поднявъ кверху указательный палецъ. — Что въ писаніи-то сказано? Если будете имѣть вѣру съ горчичное зерно и скажете горѣ сей: сдвинься и ввержися въ море, то будетъ по слову вашему. Такъ ли, о. дьяконъ?
Дьяконъ Афродитовъ, огромный и какой-то весь несуразный человѣкъ среднихъ лѣтъ съ совершенно голымъ черепомъ, обрамленнымъ, какъ бы бахромой, по краямъ жиденькими, курчавыми волосами и съ густой, окладистой бородой, только что мотнулъ въ знакъ согласія головой, намѣреваясь что-то сказать, какъ матушка-попадья накинулась на него:
— А ты ужъ, о. дьяконъ, лучше молчи! Знаю я: ты этими крупинками-то, что о. Герасимъ тебѣ отъ ревматизма давалъ, на царя Соломона гадаешь!
Дьяконъ переконфузился и робко попытался оправдаться:
— Такъ вѣдь это одна осталась ужъ послѣ исцѣленія!..
— Напрасно вы, матушка, такъ отзываетесь о лѣкарствахъ о. Герасима! Очень они помогаютъ… — заступилась просвирня за яраго послѣдователя гомеопатіи. — Въ третьемъ годѣ и Васенька мнѣ говорилъ, что у нихъ въ Москвѣ въ большомъ ходу такое лѣченіе, всѣ важные генералы крупинки глотаютъ…
— Дураки, — потому и глотаютъ! А курченокъ-то мой все-таки сдохъ и не отъ чего, какъ отъ этого лѣкарства! — безапелляціонно рѣшила попадья.
О. Герасимъ обидѣлся и нахмурилъ брови, что такъ не подходило къ его постоянно улыбавшемуся, добродушному лицу. Это всѣ замѣтили, и на крыльцѣ невольно воцарилось неловкое молчаніе.
На землю спускался теплый лѣтній вечеръ. Готовое спрятаться за лѣсомъ солнце, точно заинтересованное гомеопатіей, пріостановило свой ходъ, выжидая, что скажутъ дальше. На ярко позолоченныя верхушки деревьевъ набѣжалъ легкій вечерній вѣтерокъ и закачалъ ими, недовольно торопя ихъ ко сну. И солнце послушно спряталось.
— Видѣвши свѣтъ вечерній, поемъ Отца, Сына и Святаго Духа! — тихонько пробасилъ дьяконъ и, сдерживая зѣвоту, изрекъ, чтобы какъ-нибудь прекратить молчаніе. — Вотъ она премудрость-то Божія: бысть утро, бысть день и бысть нощь!
Это изрѣченіе дьякона примирило компанію. Подала свой голосъ и матушка-попадья.
— Я что-то плохо тогда Васино письмо-то слышала… — обратилась она къ просвирнѣ. — Онъ, что же, на все лѣто пріѣдетъ къ вамъ?
— Конечно, поди, все лѣто проживетъ! — оживленно отвѣтила та, попавъ на свою любимую тему о сынѣ. — Куда же ему ѣхать-то? Ближе матери у него никого нѣтъ. Въ прошломъ годѣ не былъ у меня, такъ и то потому что пріятеля не хотѣлъ огорчить, а пріятель-то сынъ важныхъ родителей — впередъ пригодиться можетъ… Хотя, на что они ему, важные-то, нужны? Кончитъ курсъ, служить сюда пріѣдетъ. Мы, говоритъ, мама съ тобой тогда никогда не разстанемся!..
— А вы ему и вѣрьте больше! — какъ всегда, рѣзко и откровенно перебила просвирню попадья. — Покуда мать-то имъ нужна, они и говорятъ: и не разстанемся, и то и се, а, глядишь, потомъ на первую дѣвченку промѣняютъ.
— Экое у тебя жало ядовитое! — возмутился о. Герасимъ, продолжавшій еще сердиться на жену за ея непочтеніе къ гомеопатіи. — Не можетъ, чтобы не охладить кого-нибудь!
— А что же? Развѣ не правда? — вскипятилась попадья. — Ну-ка, о. дьяконъ, скажи-ка: часто ли тебѣ выданная-то дочка пишетъ?
— Вѣдь это, матушка, женщина — существо легкомысленное!.. — примирительно отвѣтилъ Афродитовъ. — Своя семья, ребятишки, заботы… Когда тутъ писать? Сынъ этого не сдѣлаетъ, мужчины положительнѣе, благороднѣе!..
— Охъ, ужъ ты мнѣ! Чья бы корова мычала, а твоя бы лучше молчала! — заколыхалась отъ смѣха матушка. — Какое, напримѣръ, твое благородство? Лѣнтяй ты изъ лѣнтяевъ, лежебокъ ты изъ лежебоковъ! Все за тебя дьяконица дѣлаетъ: и по домашности, и съ ребятами, и на огородѣ, и въ полѣ съ мужиками! А ты что? Задачки изъ физики рѣшаешь, да на солнышкѣ жиръ свой топишь? Пятнадцать лѣтъ я отъ тебя слышу: «вотъ пойду къ родителямъ на могилку поплакать»… Да и вспоминаешь-то объ этомъ, когда выпивши!.. Э-эхъ, жена у тебя смирная, а попался бы ты мнѣ въ руки, такъ я бы тебѣ такую физику показала…
На этотъ разъ дьяконъ не оправдывался, такъ какъ все высказанное матушкой была сущая правда. Онъ только застѣнчиво откашливался своимъ могучимъ басомъ, потирая ладонью лысую голову. Изъ такого непріятнаго положенія дьякона вывела его собственная маленькая дочурка, прибѣжавшая звать отца ужинать. Дьяконъ пожелалъ всѣмъ покойной ночи и, посадивъ на плечи свою любимицу, которая залилась отъ радости звонкимъ смѣхомъ на всю площадь, направился съ этой ношей къ своему дому.
— И намъ ужинать пора! — заявила попадья и крикнула стряпухѣ. — Секлетея, собирай на столъ!
Ирина Егоровна простилась съ хозяевами и подошла подъ благословеніе къ батюшкѣ.
— Такъ примите же крупицу-то, матушка, а утро вечера мудренѣе: можетъ сынокъ подъѣдетъ завтра, тогда и лѣкарства больше не понадобится! — благословляя, утѣшилъ ее о. Герасимъ на прощанье.
II[править]
Придя въ свое сиротское жилище, состоявшее изъ сѣнецъ и одной комнатки съ кухней, Ирина Егоровна оправила слабо мерцавшія лампадки передъ образами и подлила въ нихъ на ночь масла. Это не трудное, обычное для нея дѣло, послѣ прогулки за околицу и нѣсколькихъ безсонныхъ ночей, утомило ее, и она уже не въ силахъ была приступить къ усердной вечерней молитвѣ.
— Господи, прости мнѣ мои немощи! — перекрестившись, прошептала просвирня и, не раздѣваясь, безсильно опустилась на постель.
Тутъ она вспомнила про гомеопатическую крупинку батюшки и, какъ это было ни трудно ей, встала, зачерпнула ковшомъ воды изъ ведра и приняла лѣкарство.
«Можетъ быть, поможетъ? Хоть до зари-то усну!» — подумала она, снова ложась на постель и закрывая глаза.
Однако Ирина Егоровна не могла заснуть, несмотря на цѣлебную силу батюшкиной крупицы. Сколько ни ворочалась просвирня съ одного бока на другой и какъ ни закутывала платкомъ голову, все передъ глазами ея вилась безпредѣльная стенная дорога, а на ней плетушка, запряженная парой крестьянскихъ лошадокъ. Въ плетушкѣ сидитъ ея Васенька, нѣсколько загорѣвшій отъ солнца, но, какъ всегда, красивый, веселый и радостный. Онъ зорко всматривается въ даль и ждетъ — не дождется, когда покажутся маковки родной Терешкинской церкви. Вотъ онъ все ближе и ближе къ селу… Вотъ уже слышны отдаленные переливы колокольчика.
— Да, да! Никакъ въ самомъ дѣлѣ колокольчикъ? — шепчетъ Ирина Егоровна, приподнимая съ подушки голову и чутко прислушиваясь къ ночной тишинѣ. — Конечно, колокольчикъ! Это онъ, онъ, мой батюшка, ѣдетъ! Господи помилуй! Да какъ же это такъ: не въ урочную пору? Поѣздъ развѣ запоздалъ? Вася только и можетъ, пріѣхать либо утромъ, либо къ вечеру… Должно быть, поѣздъ запоздалъ!..
Забывъ усталость, просвирня взволнованно вскакиваетъ съ постели и бѣжитъ на крылечко, поправляя на ходу сбившіеся подъ платкомъ волосы. Колокольчикъ все ближе и ближе. Это уже не сонъ и не простой звонъ въ ушахъ, а сущая правда, такъ какъ Ирина Егоровна явственно слышитъ и стукъ колесъ, и удалый окликъ ямщика на лошадей. Съ радостно забившимся сердцемъ она ощупью пробирается по сѣнцамъ къ выходной двери и долго отыскиваетъ дрожащими руками задвижку.
— Господи, помилуй! Царица Небесная! Никола милостивый! — безсвязно причитаетъ она.
Наконецъ, задвижка открыта, просвирня уже на крылечкѣ, и въ то самое мгновеніе, какъ она вышла на него, мимо стремглавъ пролетѣла почтовая тройка. У Ирины Егоровны и руки опустились.
— О, Господи! Вѣдь это земскій почтарь… Я и забыла, что онъ въ это время проѣзжаетъ! — проговорила она упавшимъ голосомъ, присаживаясь на приступку. — Теперь уснуть — нечего и думать! Посидѣть хоть тутъ, что ли? Ночь-то ужъ очень хороша!
На темно-синемъ, ласковомъ небѣ улыбался, глядя на міръ, круглолицый мѣсяцъ, а шалуньи-звѣздочки словно ему подмигивали. Ночь, прислушиваясь, упивалась своей тишиной, полной едва уловимыхъ звуковъ: гдѣ-то чуть слышно шуршали отъ нѣжныхъ поцѣлуевъ вѣтерка листочки деревьевъ; изъ-за села долеталъ однообразный скрипъ коростеля; гдѣ-то въ темномъ воздушномъ пространствѣ звонкимъ басомъ гудѣлъ майскій жукъ и пиликало какое-то невѣдомое существо, не то — звѣрекъ, не то — птица. Село давно уже спало крѣпкимъ, трудовымъ сномъ; спалъ даже на крыльцѣ своей сторожки церковный сторожъ Петровичъ, съ вечера ударившій въ колоколъ раза три, а теперь совсѣмъ забывшій про свою обязанность звонить время отъ времени всю ночь до зари. Не спала одна только матушка-просвирня Ирина Егоровна и, тяжко вздыхая, грезила сыномъ и предстоявшей ей вмѣстѣ съ нимъ жизнью, которая рисовалась ей такой тихой, счастливой, заманчивой послѣ долгаго вдовьяго одиночества.
Съ мужемъ жила она всего-на-всего только пять лѣтъ. Мужъ былъ священникомъ здѣсь же, въ Терешкинѣ, и начиналъ только жить, какъ простая случайность свела его въ могилу. Ранней весной онъ поѣхалъ въ сосѣднюю приходскую деревню съ требой, попалъ въ зажору, простудился и черезъ недѣлю оставилъ Ирину Егоровну вдовой съ четырехлѣтнимъ Васей. За двадцать истекшихъ лѣтъ, какъ всегда бываетъ, горе постепенно забывалось, стушевывалось, и теперь просвирнѣ казалось страшно далекимъ то время, когда ей пришлось перебраться изъ просторнаго священническаго дома въ тѣсную избушку и сдѣлаться просвирней. Тяжелое раннее вдовство, нужда и заботы, сопряженныя съ воспитаніемъ сына, которому она всецѣло посвятила свою жизнь, все это казалось теперь Иринѣ Егоровнѣ дурнымъ, давно-давно видѣннымъ сномъ. Надежда на лучшее будущее блеснула ей еще тогда, когда Вася перешелъ изъ духовнаго училища въ семинарію первымъ ученикомъ. Онъ былъ очень старательный и способный мальчикъ. Пріѣзжая на вакаціи, Вася постоянно радовалъ мать своими успѣхами и отзывами учителей. Ирина Егоровна ждала — не дождалась, скоро ли онъ кончитъ семинарію и получитъ приходъ. А приходъ ему, какъ первому, дадутъ, конечно, хорошій, въ большомъ, богатомъ селѣ, а, можетъ-быть, и въ городѣ. Но вотъ Вася кончилъ семинарію и, пріѣхавъ къ матери на вакатъ, объявилъ ей, что въ священники онъ не пойдетъ, а будетъ готовиться на полученіе аттестата зрѣлости классической гимназіи, а затѣмъ поступитъ въ университетъ. Ирина Егоровна долго горевала, такъ какъ мелькнувшая возможность близкаго благополучія убѣгала отъ нея. Всѣми силами она уговаривала сына оставить свою затѣю и идти по разъ намѣченному, опредѣленному самимъ Богомъ пути, но Вася такъ мягко, такъ ласково упрашивалъ ее потерпѣть еще немного, обѣщая, кончивъ университетъ, никогда не разставаться съ ней и вернуться служить въ родныя мѣста, что Ирина Егоровна волей-неволей покорилась, тѣмъ болѣе, что на годъ, въ который Вася долженъ былъ подготовиться къ аттестату зрѣлости, ему обѣщанъ былъ въ городѣ урокъ за очень хорошее вознагражденіе. Вася даже обѣщался помогать матери. Наконецъ, прошелъ и этотъ годъ. Вася получилъ аттестатъ зрѣлости и поступилъ на физико-математическій факультетъ московскаго университета по естественному отдѣленію. Соборный протоіерей, въ семействѣ котораго Вася преподавалъ, готовясь на аттестатъ, далъ новоиспеченному студенту рекомендательное письмо къ своему бывшему академическому товарищу, занимавшему видный постъ въ московской синодальной конторѣ. Благодаря этому, сынъ Терешкинской просвирни, Вася Миловидовъ, пріѣхавшій въ столицу застѣнчивымъ степнымъ дичкомъ, вскорѣ получившій нѣсколько уроковъ въ богатыхъ домахъ, быстро преобразился въ красиваго, щеголеватаго московскаго студента. Когда, по переходѣ съ перваго курса на второй, Вася пріѣхалъ на лѣто въ родное Терешкино къ матери, ни она сама и никто изъ мѣстныхъ обитателей, знавшихъ Васю съ дѣтства, сначала не узнали его — до того онъ перемѣнился за годъ московской жизни въ своемъ блестящемъ, ловко сшитомъ студенческомъ сюртукѣ, съ тщательно подстриженной темной бородкой, и не знали, какъ къ нему обращаться: на «ты» или на «вы»? Но Вася, несмотря на свой внѣшній лоскъ, остался тѣмъ же Васей, веселымъ, добрымъ, привѣтливымъ и, какъ въ дѣтскіе годы, съ удовольствіемъ ходилъ съ дьякономъ Афродитовымъ на рыбную ловлю и рѣшалъ ему нѣкоторыя особенно мудреныя задачки по физикѣ, а съ батюшкой постоянно бесѣдовалъ о неизмѣнной гомеопатіи и даже привезъ ему въ подарокъ какую-то новую брошюру по этому вопросу; матушкѣ-попадьѣ онъ совѣтовалъ испробовать новый способъ кормленія индюшекъ, который онъ гдѣ-то случайно вычиталъ. Словомъ, Вася оставался со всѣмъ селомъ въ дружбѣ, нисколько не кичась и не гордясь своими московскими успѣхами. Ирина Егоровна не могла нарадоваться на сына. «Васенька», «мой Васенька» — только и было у нея разговоровъ. Она безъ отдыху, съ истинно-материнскою жестокостью пичкала его различными булочками, ватрушечками, и тому подобными произведеніями собственныхъ рукъ съ цѣлью подкрѣпленія здоровья, въ чемъ цвѣтущій и крѣпкій физически Вася едва ли нуждался. За то, какъ тяжело было Иринѣ Егоровнѣ прошедшее лѣто, когда Вася написалъ ей, что не можетъ пріѣхать домой, такъ какъ одинъ изъ учениковъ его нуждался въ занятіяхъ на каникулахъ. Урокъ былъ очень выгодный, и Вася, вмѣсто Терешкина, поѣхалъ на подмосковную дачу Алешиныхъ. Главной же причиной его поѣздки было то, что старшій Алешинъ, близкій товарищъ Васи по университету, взялъ съ него слово непремѣнно провести лѣто вмѣстѣ на ихъ дачѣ. Какъ длинно и скучно показалось Иринѣ Егоровнѣ это прошлое лѣто безъ сына! Съ какою завистью смотрѣла она на дьякона, ходившаго съ пріѣхавшимъ изъ семинаріи сыномъ на рыбную ловлю! За послѣдній годъ, въ который она не видѣла Васеньку, Ирина Егоровна замѣтно постарѣла, осунулась, и не въ радость ей были присылаемыя имъ деньги. Но вотъ, наконецъ-то, съ недѣлю тому назадъ получилось послѣднее письмо Васи, въ которомъ онъ извѣщалъ о своемъ переходѣ на послѣдній курсъ и о скоромъ пріѣздѣ въ Терешкино.
Ирина Егоровна очнулась отъ грёзъ, когда на поповскомъ дворѣ загорланили на всю окрестность безчисленные матушкины пѣтухи. «Никакъ уже вторые пѣтухи кричатъ?» — подумала просвирня и взглянула на восходъ. Тамъ край неба значительно побѣлѣлъ, а мѣсяцъ и звѣзды замѣтно потускнѣли. «Кажется, роса выпала? Пойти прилечь, сыро стало, — а тамъ, что Богъ дастъ!» — рѣшила Ирина Егоровна и, съ трудомъ поднявшись съ приступки крыльца, побрѣла въ избушку.
Истомленная неотвязными думами о сынѣ, теперь, на зарѣ, она скоро забылась крѣпкимъ утреннимъ сномъ.
III[править]
Просвирнѣ показалось, что она спала не болѣе часа, когда въ окно у ея кровати раздался стукъ и послышался знакомый голосъ сосѣдки Авдотьи, каждое утро приходившей къ Иринѣ Егоровнѣ натаскать дровъ въ печку, принести воды и, вообще, помочь по хозяйству.
— Вставайте скорѣе, матушка! — торопила ее Авдотья. — Не вашего ли сынка Господь посылаетъ? Съ пригорка на парѣ кто-то спускается! Я раза два къ вамъ подходила, смотрю, а у васъ все занавѣска виситъ, почиваете, значитъ, ну, я и не будила, думаю, можа опять ночь не спали…
— Ахъ, ты какая, право! — съ досадой попеняла на нее просвирня, быстро поднимаясь съ постели и видя, что стѣнные «ходики» показываютъ уже половину восьмого. — А я, какъ нарочно, такъ сладко заснула!..
— Чу, колоколецъ звенитъ! Ужъ никакъ въ село въѣхали! — перебила ее Авдотья, успѣвшая отворить съ улицы незапертое окошко и отдернуть занавѣску, черезъ которую ворвалось въ избушку просвирни ликующее лѣтнее утро съ ласково-теплыми лучами солнца, съ рѣзкимъ ароматомъ степныхъ цвѣтовъ и травъ и щебетомъ птицъ.
— Бѣгу, бѣгу! — отвѣтила Ирина Егоровна, второпяхъ застегивая кофту и накидывая на голову платокъ. — Ахъ, грѣхъ-то какой: не успѣла и за околицу выйти встрѣтить! — пожалѣла она, выйдя на крыльцо и жадно прислушиваясь къ приближавшемуся колокольчику.
— Сюда, сюда ѣдутъ! За церковь завернули! — радостно воскликнула слѣдившая за экипажемъ Авдотья, прикрывая рукой глаза отъ солнца.
Экипажъ обогнулъ церковную ограду и былъ весь на виду. Въ немъ сверхъ ожиданія просвирня разглядѣла не одного, а двухъ путниковъ. Это такъ ее поразило, что она не могла сдвинуться съ мѣста и въ нерѣшительности осталась на послѣдней приступкѣ.
«Барыня, или барышня, какая-то… — недоумѣвала она. — Въ фуражкѣ-то Вася. А это кто же такая? Попутчица, что ли его? Зачѣмъ же онъ ее сюда-то везетъ?»
Ямщикъ круто осадилъ лошадей передъ просвирнинымъ домикомъ. Однообразно дребезжавшій колокольчикъ рѣзкимъ аккордомъ прервалъ свою пѣсню и побѣдоносно замолчалъ.
— Ну, мама, встрѣчай гостей! — выскакивая изъ экипажа и обнимая окончательно растерявшуюся мать, весело воскликнулъ Вася.
— А это я тебѣ дочку привезъ. Прошу любить да жаловать! — добавилъ онъ, вырываясь изъ объятій матери, чтобы помочь выбраться изъ экипажа женѣ.
— Ну, ну, такъ, держись за меня крѣпче; я вытащу тебя! — смѣялся молодой человѣкъ, нѣжно обхватывая сильными руками, какъ ребенка, молоденькую, хорошенькую шатенку и ставя ее на землю.
— Ай-ай-ай, я совсѣмъ не могу стоять, — я ногу пересидѣла! — пожаловалась она съ милой, капризной улыбкой.
— Ну, ничего, пройдетъ! — успокоилъ ее мужъ. — Опирайся на меня, Миля, я тебя доведу.
Ирина Егоровна смотрѣла на эту сцену, ничего не понимая, какъ оглушенная громомъ.
«Что такое? На яву или во снѣ? Дочка… Миля…» — путалось у нея въ головѣ.
— Вотъ, мама, полюбуйся, какую я себѣ жену-то выискалъ въ Москвѣ: хромую! — вывелъ Вася изъ столбняка мать этой шуткой.
— Ужъ вы меня извините, — глухимъ, прерывающимся отъ слезъ голосомъ заговорила, наконецъ, Ирина Егоровна, — вѣдь я ничего не знала, а теперь придти въ себя отъ изумленія не могу!..
— Давайте же познакомимся! — ласково обратилась къ ней подведенная Васей невѣстка, подставляя свои розовыя щечки для поцѣлуя. — А Васька противный меня всю дорогу дразнилъ, что вы — сердитая, и я страшно боялась сюда ѣхать!
Ирина Егоровна хотѣла улыбнуться въ отвѣтъ, но это у нея не вышло, и, вмѣсто улыбки, изъ груди ея вырвались рыданія.
— О чемъ же вы плачете? — съ наивнымъ изумленіемъ спросила Миля свекровь.
Вася сыновнимъ инстинктомъ почувствовалъ, почему плачетъ мать, подошелъ къ ней и, еще разъ нѣжно обнявъ ее, проговорилъ:
— Полно, мама, не надо плакать, пойдемте лучше въ домъ!.. А-а, и ты здѣсь, Авдотья? Здравствуй, здравствуй! — поздоровался онъ, замѣтивъ давнишнюю слугу матери. — Помоги-ка, Авдотьюшка, ямщику вещи снести!
Когда просвирня и гости вошли въ домикъ, Миля воскликнула, удивленно всплеснувъ руками:
— Батюшки, какія крошечныя комнатки, точно для куколъ! Но, какъ чисто, хорошо здѣсь! А гдѣ же вы просвиры печете? Ахъ, здѣсь! Это кухня? А гдѣ же мы спать будемъ? У васъ нѣтъ таракановъ? Я не могу спать тамъ, гдѣ есть тараканы, — они такъ непріятно шуршатъ!.. — щебетала она, мигомъ обозрѣвъ все помѣщеніе свекрови.
Молодой мужъ, слѣдуя за женой по пятамъ, ловилъ каждое ея замѣчаніе и восхищался ею, не спуская съ нея восторженныхъ глазъ.
Ирина Егоровна покорно отвѣчала на вопросы и внимательно разсматривала изящную фигурку своей неожиданной невѣстки.
Между тѣмъ ямщикъ съ Авдотьей стали вносить вещи. Когда всѣ маленькіе сѣнцы были заставлены саквояжами, несессерами и картонками, такъ что негдѣ было помѣстить большой дорожный сундукъ, Авдотья обратилась за совѣтомъ къ просвирнѣ:
— Куда же мы, матушка, его поставимъ? Тутъ — и думать нечего!
— Ахъ, это здѣсь мои платья! — подскочила Миля. — Ихъ надо бы развѣсить… У васъ есть гардеробъ? Нѣтъ? Какъ жаль! Ну, впрочемъ, ничего, мы вѣдь здѣсь не долго пробудемъ!..
Ирина Егоровна, торопливо накрывавшая на столъ въ горенкѣ, вздрогнула, услышавъ эти слова, и едва не выронила изъ рукъ чайника.
«Вася просилъ любить ее да жаловать, но я не могу… Мы съ ней совсѣмъ другъ другу чужія!» — промелькнуло въ головѣ просвирни.
Сердце у нея тоскливо сжалось, и слезы готовы были брызнуть изъ глазъ, но Ирина Егоровна превозмогла себя и захлопотала еще усиленнѣе.
Скоро Авдотья подала самоваръ, и всѣ усѣлись за столъ. Молодые люди съ аппетитомъ уничтожали сдобныя булочки, сотовый медъ, густыя сливки, словомъ все, что было подано. Миля всѣмъ восторгалась и ни на минуту не умолкала, разспрашивая свекровь о здѣшней жизни вперемежку съ разсказами о своей собственной. Она намазывала медомъ пышный пшеничный хлѣбъ, откусывала сначала сама, потомъ давала изъ нѣжныхъ, бѣленькихъ ручекъ своему Васику, сопровождая все это безпричинно-веселымъ, заразительнымъ смѣхомъ, какой бываетъ только у юности. Ирина Егоровна насильно выпила чашку чая и все время старалась улыбаться въ отвѣтъ на веселье невѣстки, но минутами ей это не удавалось. Миля подмѣтила грусть свекрови и наивно спросила:
— Отчего вы такая грустная? Должно быть просвиры не удались? Правда? Мнѣ Васикъ говорилъ, что, когда вамъ не удадутся просвиры, вы всегда бываете не въ духѣ…
Съ этими словами она, какъ мотылекъ, вспорхнула со стула и, подбѣжавъ къ свекрови, ласково обняла ее.
— Ахъ, мы совсѣмъ забыли, Васикъ, — вскрикнула она, — вѣдь мы привезли мамѣ конфектъ, чудныхъ, свѣжихъ, отъ Флея! Я пойду достану ихъ.
Миля побѣжала въ сѣнцы, гдѣ былъ оставленъ багажъ, и мимоходомъ кликнула растоплявшей печку Авдотьѣ:
— Помогите мнѣ, пожалуйста, открыть саквояжъ.
Мать съ сыномъ впервые по пріѣздѣ остались одни. Вася, угадывавшій состояніе души горячо любившей его матери, желая облегчить это состояніе, сказалъ ей:
— Мама, Миля моя — очень добрая! Конечно, она изъ иной среды, иного воспитанія, словомъ, не такая, какъ мы съ тобой, но вѣдь и я ужъ теперь не тотъ, что былъ прежде…
Ирина Егоровна ничего не отвѣтила. Въ эту минуту вернулась Миля съ тремя большими коробками конфектъ.
— Вотъ это — тянушки, это — шоколадъ, а это — пастилки! — объявила она, торжественно ставя ихъ передъ просвирней.
— Спасибо вамъ за ласку! — поблагодарила Ирина Егоровна.
— А теперь отправимся въ походъ! — предложилъ Вася женѣ. — Я обѣщалъ показать тебѣ мои любимыя мѣста дѣтства…
— Отлично, отлично, мнѣ нужно только привести немного въ порядокъ свой туалетъ! — согласилась Миля и попросила Авдотью подать умыться.
— А къ о. Герасиму-то зайдете? — озабоченно спросила просвирня сына.
— Нѣтъ, мама, визиты мы отложимъ до завтра, — отвѣтилъ онъ.
— Ну, какъ знаете, идите прогуляйтесь, а я обѣдъ стану стряпать.
Минутъ черезъ десять Миля была готова. Въ нарядной, свѣтлой кофточкѣ и въ шляпкѣ, причесанная и разрумянившаяся отъ свѣжей родниковой воды, она показалась свекрови еще красивѣе, а когда молодые вышли изъ дома и пошли черезъ сельскую площадь подъ руку, Ирина Егоровна невольно залюбовалась такой подходящей другъ къ другу парочкой, и сердце ея невольно наполнилось гордостью, которая на минуту вытѣснила изъ него чувство личной обиды.
— Вотъ такъ кралю сынокъ-то подцѣпилъ, словно цвѣтикъ лазоревый! — не могла скрыть своего восторга Авдотья, выглядывавшая со сложенными на груди руками изъ-за спины просвирни, вышедшей на крыльцо проводить дѣтей.
— Слышала, чать: генеральская дочка?! — не безъ важности обернулась къ ней Ирина Егоровна.
— Ищо-бы! За этакое яблоко, какъ нашъ Василій Алексѣичъ, не зазорно и генеральской дочкѣ выйти! — подтвердила Авдотья.
Въ эту минуту къ домику просвирни подошла поповская стряпуха Секлетея, не уступавшая по толщинѣ своей хозяйкѣ, и кланяясь, сконфуженно сказала:
— Матушка-попадья прислала спросить, не забѣжала-ли къ вамъ наша пестренькая курченка?
— А поди, Секлетеюшка, поищи сама на дворѣ!.. — посовѣтовала просвирня. — Я съ гостями-то сегодня и куръ своихъ не видала!
— Ахъ, съ пріѣзжающими васъ!.. — еще разъ поклонилась Секлетея, не двигаясь съ мѣста. — Это кто-же, матушка, съ сынкомъ-то вашимъ пріѣхалъ? — выдала она, наконецъ, дѣйствительную цѣль своего прихода.
— Сноха моя, супруга Василія Алексѣича… — удовлетворила ея любопытство Ирина Егоровна.
Секлетея, стоявшая со спрятанными подъ передникомъ руками, при этомъ извѣстіи вынула одну изъ нихъ и обычнымъ крестьянскимъ жестомъ, выражавшимъ подтвержденіе своей догадки, смазала себя рукой по губамъ, наклонивъ при этомъ голову.
— Такъ поди поищи сама, мнѣ недосугъ! — повторила просвирня, повернувшись къ двери.
— Коли нѣтъ, такъ чего ея искать-то? Сама придетъ… А долго, матушка, гости-то прогостятъ? — остановила ее еще разъ Секлетея.
— А и сама не знаю… — отвѣтила Ирина Егоровна и, притворила за собой дверь въ сѣнцы.
Только было просвирня принялась за стряпню, какъ къ окошку подошла высокая, худощавая дьяконица съ ребенкомъ на рукахъ.
— Здравствуйте, матушка! Съ богоданной дочкой васъ поздравляю! — привѣтствовала она просвирню.
— А вы развѣ видѣли ихъ? — полюбопытствовала та.
— Нѣтъ, еще не видала, а мнѣ матушка-попадья сейчасъ говорила.
— Какъ-же, какъ-же, женился у меня сынокъ-то!
— Вы раньше что-то не говорили объ этомъ…
— Да и сама-то, матушка, я ничего не знала! Все это какъ-то вдругъ у него сдѣлалось!..
— Съ приданымъ взялъ невѣсту-то? — продолжала допрашивать дьяконица.
— И этого еще не знаю! Знаю только, что роду очень знатнаго, генеральскаго!..
— Ну, такъ ужъ, поди, конечно, не безъ приданаго! — рѣшила дьяконица. — Обѣдъ для гостей-то стряпаете?
— Да. Послала вотъ Авдотью за водой на родникъ, а она и запропастилась!..
Ребенку наскучило слушать разговоръ старшихъ и онъ захныкалъ, зовя мать домой.
— Постойте-ка, я гостинчикъ ему принесу! — сказала Ирина Егоровна и, пройдя въ горенку, вынесла оттуда двѣ конфетки.
— Поклонись тетѣ головкой! — приказала дьяконица своему малышу и, вдругъ, вспомнивъ про оставленное хозяйство, начала прощаться. — Покорно благодарю, матушка, на гостинцѣ! Стряпайте съ Богомъ! Чего не нужно-ли будетъ, — такъ присылайте ко мнѣ! — заключила она.
— Хорошо, хорошо, ужъ не откажите, коли что понадобится! — отвѣтила просвирня.
Черезъ полчаса вернулась съ родника запыхавшаяся Авдотья и торжественно объявила:
— Наши-то голубки на могилку о. Алексѣя прошли.
— Что ужъ ты такъ долго ходила? — недовольно перебила ее просвирня.
— Да, што, матушка? — оправдалась та. — Проходу ни отъ кого нѣтъ! Всякому разскажи: и кто такая? и какого роду? и откуда? Всякому лестно знать!
— Мѣси скорѣе тѣсто на ватрушки, — приказала просвирня, — у меня самой-то руки сегодня что-то не владѣютъ…
— На одной сметанѣ мѣсить-то или молочка подбавить?
— На одной, на одной.
— Я тоже думаю, што такъ: гости-то не кой-каке!
— Ну, ты какъ-же про невѣстку-то разсказывала? — полюбопытствовала Ирина Егоровна.
— Богатѣющая, говорю, столичная, нарядовъ — уйма, сундуки — складные, словно гармонья, а ужъ изъ себя — и говорить нечего! Матушка-то-попадья сердится, зачѣмъ-де матушка-просвирня отъ насъ скрывала, што женился сынъ-то, а я ей и говорю: «мы-де и сами-то ничего не знали: нынѣшнія, молъ, дѣти родителей-то не больно спрашиваются!..» — въ точности передала Авдотья.
Въ такой бесѣдѣ стряпня продолжалась довольно долгое время. Покончивъ ее, Ирина Егоровна прошла въ горенку прибраться и замѣтила, что мимо оконъ раза три мелькнула женская фигура подъ зонтикомъ, которая, проходя мимо домика просвирни, видимо, замедляла шаги. Такъ какъ съ зонтикомъ ходила въ Терешкинѣ одна только писарша, то Ирина Егоровна и рѣшила, что это она. Зонтикъ мелькнулъ еще разъ, другой и, наконецъ, утомленная безплоднымъ хожденіемъ взадъ-впередъ, писарша рѣшительно подошла къ окну.
— Здравствуйте, матушка! Какъ поживаете? — какъ ни въ чемъ не бывало, спросила она. — Сегодня утромъ я слышала колокольчикъ… Не пріѣхалъ-ли сынокъ?
— Какъ же, какъ же, пріѣхалъ! — отвѣтила просвирня.
— Скажите, пожалуйста! А я ничего и не знала, — солгала она. — Ходила сейчасъ въ лавку за шпулькой, а лавочница мнѣ и говоритъ: «къ матушкѣ-просвирнѣ гости пріѣхали — дама съ кавалеромъ»… Кто же, думаю, такіе?
Тутъ писарша выжидательно замолчала, при чемъ косые глаза ея еще больше разбѣжались въ разныя стороны, и все лицо выразило необычайное любопытство.
— А это молодушку сынъ-то привезъ изъ столицы… Женился онъ тамъ на генеральской дочери… — стараясь быть какъ можно равнодушнѣе, отвѣтила просвирня.
— Скажите, пожалуйста! А я ничего и не знала… Говорила ваша Авдотья урядничихѣ, что пріѣхалъ вашъ сынъ съ дамой, да, думаемъ, вретъ, поди! Надолго пріѣхали?
— А не знаю, какъ погостится!..
— Навѣрно ненадолго. Здѣсь такая необразованность, одно только мужичье!.. Я давно говорю мужу: надо намъ переѣхать въ губернію… Ну, да они, мужчины, развѣ въ состояніи понять тоску нѣжной женской души?!. А, говорятъ, молодушка-то нарядовъ много съ собой привезла?
— Не видала я еще, поправдѣ сказать, а, поди, я чай, не безъ того: люди молодые! — неохотно отвѣтила Ирина Егоровна, которой уже наскучили эти разспросы.
Но писарша не унималась.
— Скажите, пожалуйста! Авдотья говорила: три сундука большіе… Неужели правда?
— Извините меня, Анфиса Гавриловна, недосугъ: чай, вернутся скоро съ прогулки, — обѣдъ собирать надо! — обрѣзала ее вышедшая изъ терпѣнія просвирня.
— Да и мнѣ пора, прощайте, матушка, шпульку надо купить, бирюзовое платье хочу себѣ шить!.. — сообщила на прощанье писарша и пошла судачить по селу.
— Фу, ты, какъ надоѣла, балалайка безструнная! — промолвила Ирина Егоровна. — И сама-то еще хорошенько не разберусь, что случилось, а каждому отчетъ подай, какъ, да что? И зачѣмъ ты, Авдотья, болтаешь зря? — недовольно замѣтила она стряпухѣ.
— Да какъ же, матушка? Вѣдь проходу ни отъ кого нѣтъ!
— Ну, ладно, знаю, знаю! Ты лучше въ печку загляни: ципляты не подгорѣли бы! А я пойду на столъ собирать… Того и гляди — гости-то наши вернутся!
Дѣйствительно, черезъ полчаса вернулись молодые. Миля немного утомилась отъ жары, но прогулкой осталась довольна и все время обѣда восхищалась видѣнными мѣстами, особенно рѣчкой, берега которой были сплошь покрыты благоухавшимъ шиповникомъ. Вслѣдствіе хорошаго моціона, гости отдали стряпнѣ матери должную честь, что очень польстило Иринѣ Егоровнѣ, боявшейся не угодить столичной невѣсткѣ и, какъ будто, еще болѣе примирило ее съ нею. Просвирнѣ уже не казался теперь такъ обиднымъ поступокъ сына, и она утѣшала себя, вглядываясь въ ласковое, симпатичное личико Мили: «Ну, что же? Теперь у меня, вмѣсто одного сына, будетъ двое дѣтокъ: сынокъ да дочка! Она, кажется, добрая, славная!..»
До самаго вечера дѣти съ матерью провели въ мирной, оживленной бесѣдѣ. Вася интересовался мельчайшими подробностями житья-бытья о. Герасима, дьякона Афродитова и, вообще, всѣхъ терешинскихъ обитателей, среди которыхъ протекли его дѣтство и ранняя юность. Онъ съ удовольствіемъ и искреннимъ, заразительнымъ смѣхомъ, заставлявшимъ хохотать до слезъ мать и жену, вспоминалъ различные комическіе эпизоды изъ жизни этихъ лицъ. Всегда тихій, безмолвный домикъ просвирни словно переродился. Звонкій смѣхъ и молодые голоса вырывались изъ маленькихъ раскрытыхъ оконъ и далеко разносились по площади. Всѣ сосѣдніе обитатели были страшно заинтересованы тѣмъ, что происходило у просвирни, но старались дѣлать видъ, что ничего не знаютъ и не хотятъ знать. О. Герасимъ, которому очень хотѣлось поскорѣе увидаться съ Васей и вывѣдать отъ него, нѣтъ-ли чего новенькаго въ области гомеопатіи, не выходилъ даже на крыльцо по приказанію матушки, которая, вдругъ, сдѣлалась необычайно чопорной, и довольствовался свѣжимъ воздухомъ черезъ окно, у котораго онъ пилъ чай съ дьякономъ, пришедшимъ по заведенному обычаю потолковать о событіяхъ текущаго дня. Наливая мужу и гостю по пятому стакану, попадья со свойственной ей энергіей упрекала дьякона въ отсутствіи у него самолюбія.
— Ужъ ты, дьяконъ, не говори, я тебя знаю! — горячилась она. — Ты всякому мальчишкѣ готовъ первый оказать вниманіе!
— Вѣдь по заслугамъ… — робко возразилъ тотъ.
— А какія такія его заслуги? Что студентъ онъ? Такъ ныньче всякій разночинецъ можетъ въ студенты пойти! А вотъ тебѣ мой сказъ: если ты, не дождавшись отъ нихъ визита, первый пойдешь къ нимъ, я тебѣ больше не кума и въ случаѣ надобности ищи себѣ другую!
— Мнѣ что-же? Я не пойду, коли не хотите… — какъ всегда и во всемъ подчинился Афродитовъ приказанію матушки.
Изъ всѣхъ заинтригованныхъ пріѣздомъ столичныхъ гостей терешинскихъ обитателей не выдержала строгихъ правилъ этикета одна только писарша Анфиса Гавриловна. Несмотря на жару, она нарядилась въ свое лучшее кашемировое платье цвѣта бордо и подъ зонтикомъ отправилась гулять по площади, въ надеждѣ быть замѣченной и приглашенной къ просвирнѣ. Но маневръ ея не удался: сколько разъ ни проходила она мимо домика и ни косилась на окна, приглашенія не послѣдовало. Наконецъ, замѣтила писаршу попадья и поманила ее къ окошку.
— Ну, нашъ пострѣлъ вездѣ поспѣлъ! — заявила она съ обычной откровенностью и негодованіемъ. — Что вамъ нѣтъ больше мѣста-то для прогулки, какъ около просвирниной избы? Чего вы тутъ въ глаза-то лѣзете? Какъ вамъ не стыдно, Анфиса Гавриловна! А еще дама!.. Вонъ дьяконъ, — мужчина, — и то приличіе соблюдаетъ!.. Вѣдь я знаю, зачѣмъ вы тутъ кружитесь! Хотите, чтобы васъ просвирня пригласила чай пить съ московскими гостями!
— Скажите, пожалуйста! Очень мнѣ нужно! — вспыхнула писарша, обидившись, что ея секретъ открытъ. — Чаю я ихняго, что-ли, не пивала? Мнѣ просто фасончики хотѣлось посмотрѣть, — платье хочу шить бирюзовое, — а журналовъ въ здѣшней глуши нѣтъ!..
— Да ужъ я лѣтъ пять объ этомъ бирюзовомъ платьѣ слышу!.. Что ужъ это такое за платье? — заколыхалась отъ смѣха попадья и добавила, указывая на свою широкую ситцевую блузу, — вотъ вамъ фасончикъ!
— Ну, ужъ, матушка, вы всегда съ надсмѣшками! Я дама молодая… Почему-же мнѣ и не одѣться? — съ увѣренностью въ своей красотѣ отвѣтила писарша и, небрежно кивнувъ головой, поспѣшила уйти отъ дома священника.
— Эка сорока вертихвостая! Ни кожи, ни рожи, а тоже «дама»! — замѣтила по ея уходѣ попадья.
Между тѣмъ изнеможенный отъ зноя день устало клонился къ вечеру. Тѣни сгущались и жаръ смѣнялся прохладой. На колокольнѣ и на позолоченныхъ послѣдними лучами солнца церковныхъ крестахъ собиралась сходка галокъ. Перелетая съ мѣста на мѣсто, онѣ громко шумѣли и спорили, сзывая себѣ на подмогу другихъ товарищей для рѣшенія какого-то, видимо, очень важнаго вопроса. Со дворовъ раздавалось мычанье пригнанныхъ изъ стада коровъ и въ воздухѣ пахло парнымъ молокомъ. Изъ-за околицы съ дороги доносилась пѣсня возвращавшихся съ поля косцовъ, которая съ каждой минутой становилась звончѣе и слышалась все ближе и ближе.
IV[править]
Утомленная дорогой Миля вскорѣ послѣ чаю улеглась спать, отказавшись отъ ужина. Просвирня съ сыномъ вышли на крылечко подышать свѣжимъ воздухомъ. Послѣ веселыхъ воспоминаній прошлаго, невольно примирившихъ мать съ сыномъ, оставшись одни и сознавая необходимость рѣшительнаго объясненія по поводу неожиданнаго брака, оба они чувствовали себя какъ-то неловко и долгое время сидѣли молча. Наконецъ, сынъ превозмогъ себя и первый заговорилъ, стараясь быть ласковымъ.
— Мама, ты, пожалуйста, не сердись на меня за то, что я не написалъ тебѣ о своей женитьбѣ… Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ сюрпризъ, да въ письмѣ и не выскажешь такъ, какъ на словахъ… Но теперь я сожалѣю, что не предупредилъ тебя, такъ какъ, мнѣ кажется, ты не совсѣмъ довольна…
— Нѣтъ, голубчикъ, я очень рада за тебя, но сразу вѣдь не привыкнешь… Былъ сынъ мой, а теперь его какъ-будто отняли у меня!.. — кротко отвѣтила мать и сконфуженно развела руками.
— Полно, мама! Какъ отняли? — воодушевился сынъ. — Да развѣ я тебя когда-нибудь оставлю?
— Я знаю, что меня ты не оставишь, а все же ты теперь какой-то чужой!.. Вслушивалась я въ ваши рѣчи: жить собираетесь въ Москвѣ, на службу хочешь тамъ поступить, а вспомни-ка, что ты говорилъ въ свой первый пріѣздъ? Кончу курсъ, пріѣду сюда, на родину, и отдамъ ей свои силы и свое ученіе… Съ тобой, мама, никогда не разстанусь… Да про меня-то что ужъ говорить!.. Дѣло молодое!.. А только я думала, будешь жить въ своемъ городѣ; тамъ, конечно, и для меня у тебя уголокъ бы нашелся…
— Мама, да и теперь такъ же вѣдь будетъ! — перебилъ Вася мать. — Вотъ кончу, поступлю на мѣсто, — оно уже мнѣ обѣщано — устроюсь, ты и пріѣдешь къ намъ… А относительно прежнихъ и теперешнихъ моихъ воззрѣній на службу могу сказать тебѣ, мама, что у человѣка мыслящаго, живого, а не застывшаго на одной точкѣ, убѣжденія съ годами мѣняются… Мало ли что я говорилъ мальчишкой!
— Полно, родимый! Самъ-то ты не вѣришь тому, что говоришь! Ко двору ли я вамъ буду? Вонъ вы начнете говорить: все генералы да генералы… Стыдиться меня станешь передъ новой родней-то!.. Нѣтъ, видно мнѣ свой вѣкъ здѣсь свѣковать придется!..
— Ну, что же, мама? Если ты хочешь здѣсь жить, я буду тебѣ сюда присылать деньги… Наконецъ, пріѣзжать стану; ты къ намъ соберешься погостить… Служить просвирней ты ужъ, конечно, не будешь?
— Э-эхъ, на словахъ-то вы больно прытки! — вздохнула Ирина Егоровна. — Вотъ ты говоришь: убѣжденія съ годами мѣняются… А скажи-ка ты мнѣ по правдѣ: большое ты взялъ за женой приданое?
— Какое, мама, приданое? — сконфуженно замялся сынъ. — Такъ вотъ… наряды разные… Денегъ нѣтъ. Обѣщали намъ помогать, пока я кончу, а главное, такъ какъ тесть мой довольно вліятельный, имѣетъ чиновныя связи, то мнѣ сейчасъ же дадутъ мѣсто…
— Вотъ я такъ и знала. Пока ты до чего-нибудь дослужишься, убѣжденія-то твои сколько еще разъ измѣнятся!.. Устраиваться нужно; жизнь въ столицѣ дорогая, а хуже людей быть не захочется; дѣти пойдутъ; жена твоя — не въ укоръ будь ей сказано! — избалованная: няньки, да мамки нужны будутъ… Столько явится своихъ заботъ, что и, не́хотя, забудешь про мать!.. Какъ же мнѣ, родной, не тужить?
— Ну, мама, ты слишкомъ ужъ мрачно смотришь на все! — съ улыбкой возразилъ сынъ, но, чувствуя, что теперь, съ женитьбой и выработавшимися у него новыми взглядами на жизнь, мать, дѣйствительно, отошла для него на второй планъ, и желая доказать себѣ и ей противное, онъ наклонился къ ней и нѣжно поцѣловалъ ея руку.
Ирина Егоровна заплакала.
— Нѣтъ, нѣтъ, не утѣшай меня: материнское сердце не обманетъ! Обидно только, что ростила, ростила сына, сколько заботъ положила, сколько слезъ пролила и вижу, что не для себя лелѣяла, а для другихъ!
Просвирня плакала долго и неутѣшно. Видя ея слезы, взгрустнулъ и Вася. Ему до боли жаль было своего прошлаго, своего простого, яснаго міровоззрѣнія, такого же простого и яснаго, какъ окружавшая его природа, всей этой тихой, несложной жизни съ ея мелкими на взглядъ заботами и интересами. На что мѣняетъ онъ эту прежнюю жизнь? Дастъ ли та, новая жизнь, что-нибудь лучшее?
Но молодость, здоровье и увѣренность въ себѣ взяли верхъ надъ нахлынувшими внезапно сомнѣніями. Новая жизнь казалась такой заманчивой, а вся убогая сельская обстановка такою жалкою и скучною. Чтобы поскорѣе прекратить дурное настроеніе, Вася зѣвнулъ и сказалъ:
— Ну, мама, прости, я пойду спать, съ дороги усталость чувствую.
— Иди съ Богомъ, я тоже скоро лягу! — отвѣтила Ирина Егоровна.
Она перекрестила сына, и они разстались. Несмотря на усталость отъ хлопотъ и треволненій пережитаго дня, просвирня долго молилась предъ образомъ, а Вася, какъ легъ, такъ и заснулъ безмятежно.
V[править]
На слѣдующій день молодые сдѣлали визиты батюшкѣ и о. дьякону. Добродушный о. Герасимъ растаялъ сразу; матушка же попадья крѣпилась долго, сохраняя чопорность, но подъ конецъ не выдержала своей роли: природная доброта, болтливость и чисто-русское гостепріимство взяли верхъ. Она насильно подчевала гостей всевозможными питіями и яствами, уже называя ихъ не по именамъ и отчествамъ, а просто «дѣтками». Миля очень понравилась матушкѣ за то, что была негордая и веселая.
Визитъ къ дьякону былъ менѣе удаченъ. Не имѣя на готовѣ приличныхъ случаю угощеній, какія были у батюшки, дьяконъ взялъ у лавочника коробку сардинъ, которыя оказались весьма недоброкачественными, такъ что до нихъ никто не дотронулся. Къ столу ежеминутно лѣзли безчисленные дьяконскіе ребятишки, и дьяконица все время изъ за нихъ сердилась и волновалась. Въ довершеніе всѣхъ бѣдъ самъ дьяконъ не устоялъ передъ соблазномъ и, махнувъ рукой на непьющихъ гостей, напился одинъ и завелъ несоотвѣтствующіе разговоры, такъ что гости поторопились раскланяться.
— Вотъ поди ты, — проговорилъ Вася, когда они съ женой сошли съ дьяконскаго крыльца, — оба милые, добрые люди, а какъ несуразно сложилась жизнь!
— Да, у нихъ какъ-то грязно, у меня даже голова разболѣлась… — замѣтила Миля.
— Какъ-же тутъ быть чистотѣ? Ты подумай: дьяконъ страшный лѣнтяй и все хозяйство на одной дьяконицѣ, а тутъ еще каждый годъ дѣти!.. Но вотъ какъ-нибудь вскорѣ я покажу тебѣ другой типъ. Это — мой пріятель, мельникъ, верстахъ въ трехъ отсюда; тамъ чудная мѣстность, огромный рыбный прудъ, пчельникъ, домъ — полная чаша, а самъ хозяинъ человѣкъ кроткій, богобоязненный, живетъ исключительно по заповѣдямъ Божіимъ, понимая ихъ въ ихъ буквальномъ смыслѣ. Сказано: «въ потѣ лица добывай хлѣбъ свой»… Онъ и вѣритъ, что Богъ благословляетъ одинъ только трудъ землепашца… Всѣ остальныя занятія и профессіи мельникъ порицаетъ. По субботамъ и передъ праздниками, какъ только вечерня онъ бросаетъ работу, одѣваетъ чистое платье и идетъ въ церковь. Что бы ни случилось, какъ бы ни было нужно, ужъ въ праздникъ онъ не ударитъ палецъ о палецъ, памятуя заповѣдь: «помни день субботній»…
— А онъ семейный? — спросила Миля.
— Нѣтъ, совсѣмъ одинокій, вдовецъ… — отвѣтилъ Вася. — Вотъ какъ-нибудь на-дняхъ мы и совершимъ къ нему на мельницу прогулку.
Каждое утро, тотчасъ послѣ чаю, вплоть до обѣда, который всегда бывалъ по деревенски, не позднѣе двухъ часовъ, молодые люди отправлялись бродить по окрестностямъ. Послѣ обѣда, въ самую жаркую пору дня, они удалялись на огородъ подъ развѣсистыя березки и читали что-нибудь вслухъ изъ захваченныхъ съ собою книгъ, пока не являлась съ приглашеніемъ пить чай Авдотья, все цѣло отдавшая себя по случаю пріѣзда гостей въ распоряженіе просвирни. Позднѣе, когда жара совсѣмъ спадала, Вася съ Милей опять шли гулять или же, подчиняясь терешинскому обычаю собираться вечеркомъ побесѣдовать на крылечкѣ батюшкинаго дома, отправлялись туда и просиживали тамъ въ разговорахъ до ночи.
Кромѣ о. Герасима и дьякона, молодые люди никому изъ сельской интеллигенціи не сдѣлали чести своимъ посѣщеніемъ.
Вслѣдствіе этого, писарша долго находилась въ ярости, срывая свой гнѣвъ на ни въ чемъ неповинномъ, робкомъ, смирномъ мужѣ.
— Какой ты есть мужчина? — пилила она его день и ночь. — Кто тебя и начальствомъ-то поставилъ и тотъ дуракъ! Ему плюютъ въ глаза, а онъ хоть-бы тебѣ что!.. Что мы хуже пьяницы-дьякона, что-ли? Или принять не умѣемъ? Окажите пожалуйста!
— Что-же мнѣ, матушка, за шиворотъ ихъ что-ли тащить, когда они къ намъ нейдутъ? — оправдывался писарь.
— Да, если честью нейдутъ, такъ и за шиворотъ можно, чтобы не зазнавались! Развѣ мы не начальство? Скажите пожалуйста!
Видя, что мужъ не предпринимаетъ никакихъ мѣръ къ исполненію ея желанія, писарша послѣ долгихъ раздумій порѣшила съ этимъ вопросомъ очень просто.
— Я, положимъ, догадываюсь, почему они къ намъ нейдутъ… — многозначительно заявила она однажды.
Писарь съ любопытствомъ приподнялъ голову отъ донесенія, которое онъ составлялъ на имя земскаго начальника.
— Очень просто! — открыла, наконецъ, свою тайну Анфиса Гавриловна. — Молодуха-то навѣрно ревнивая, а тутъ, видитъ, молодая дама, ну, и, конечно, побаивается!..
— А-а, ч-чортъ! — отплюнулся писарь. — Я думалъ и въ самомъ дѣлѣ что-нибудь путное скажетъ!
Ни Ирина Егоровна, проводившая все время въ хлопотахъ со стряпней для дорогихъ гостей, ни сами гости не замѣтили, какъ пролетѣла недѣля со дня ихъ пріѣзда. Погода испортилась: пошли непрерывные дожди съ холодными вѣтрами, и стало очень похоже на осень. Волей-неволей молодымъ людямъ пришлось сидѣть дома, въ одной тѣсной горенкѣ, куда постоянно проникалъ чадъ изъ кухни. Это обстоятельство не могло не отразиться на настроеніи гостей, особенно Мили. Она заскучала и все чаще и чаще начала поговаривать объ отъѣздѣ, рисуя въ самыхъ радужныхъ краскахъ жизнь на подмосковной родительской дачѣ, гдѣ всегда ей было такъ весело, благодаря обширному кругу знакомыхъ. Наконецъ, дождавшись, когда погода немного прояснилась, въ концѣ второй недѣли по пріѣздѣ, рѣшено было ѣхать въ Москву. Ирина Егоровна, утомленная стряпней и всевозможными заботами объ удобствѣ гостей, а также, примирившись постепенно съ фактомъ, что сынъ совсѣмъ ей больше не принадлежалъ, отнеслась къ этому рѣшенію довольно равнодушно и особенно не старалась уговаривать дѣтей пожить подольше. Назначенъ былъ день отъѣзда. Просвирня напекла въ дорогу отъѣзжавшимъ пирожковъ и булокъ. Часовъ въ семь вечера къ ея домику были поданы лошади. Надо было поспѣть къ одиннадцатичасовому почтовому поѣзду на ближайшую желѣзнодорожную станцію въ сорока верстахъ отъ Терешкина. Проводить отъѣзжавшихъ собрались о. Герасимъ съ матушкой и все семейство дьякона. Каждый старался быть чѣмъ-нибудь полезнымъ путникамъ, совѣтуя, куда что уложить и какъ удобнѣе усѣсться. Пока укладывались въ экипажъ вещи, Вася отозвалъ мать въ домъ и далъ ей двадцатипятирублевую бумажку.
— Такъ ты, пожалуйста, мама, — сказалъ онъ на прощанье, — всѣ свои черныя мысли оставь и вѣрь, что относительно тебя я никогда не измѣнюсь: каковъ былъ, таковъ и буду! Благослови-же меня, мама, на новую мою жизнь!
— Господь тебя благослови! — стала крестить его мать и зарыдала, прильнувъ къ нему на плечо.
Вася не выдержалъ сцены прощанія и заплакалъ самъ, Онъ горячо цѣловалъ мать въ руки, въ голову и щеки, пока не услышалъ серебристаго голоска вбѣжавшей въ сѣни жены. До боли стиснувъ въ объятіяхъ мать, онъ въ послѣдній разъ поцѣловалъ ее и вытеръ платкомъ катившіяся изъ глазъ слезы.
Всѣ провожавшіе вошли въ домъ и по русскому обычаю чинно разсѣлись по мѣстамъ. Авдотья, не нашедшая себѣ мѣста въ горницѣ, усѣлась на край сундука у дверей кухни. На всѣхъ лицахъ было что-то торжественно-важное. Только одинъ ребенокъ на рукахъ дьяконицы не признавалъ ничего и безъ стѣсненія колотилъ объ стѣну сухой, какъ камень, баранкой. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія о. Герасимъ всталъ первый, а за нимъ всѣ остальные. Прочитавъ краткую напутственную молитву, онъ благословилъ отъѣзжавшихъ, послѣ чего началось прощаніе. Когда всѣ вышли на крыльцо и путники усѣлись въ экипажъ, Вася сказалъ матери:
— А ты что-же, мама, не садишься съ нами? Проводи хоть до околицы!
— Не стѣсню васъ? — спросила просвирня, спѣша съ крыльца.
— Что вы, мама, помилуйте?! — возразила Миля, подвигаясь и помогая свекрови взобраться на приступку экипажа.
Когда онъ тронулся и покатился подъ звяканье бубенцовъ съ колокольчикомъ, попадья сочла со своей стороны нужнымъ сдѣлать напослѣдокъ внушеніе молодымъ людямъ и крикнула:
— Не забывайте мать, почаще ее навѣщайте!
— Непремѣнно, непремѣнно! — отвѣчала, обернувшись, Миля. — Къ намъ въ Москву пріѣзжайте, будемъ очень вамъ рады!
— Что значитъ воспитанье-то: какая она привѣтливая, ласковая! — воскликнула въ восхищеньѣ Милей попадья.
— Да, хорошая жена, говорить нечего! — согласился о. Герасимъ и добавилъ. — Съ такой женой Вася карьеру скоро сдѣлаетъ!
— Хорошая-то, хорошая, — вставила дьяконица, — а я все-таки такую невѣстку имѣть не желала-бы… Попроще-то оно — породнѣй!..
— И я то же говорю! Ужъ очень зазнайка! Скажите, пожалуйста!.. — ввернула свое слово появившаяся откуда-то вдругъ писарша.
Попадья окинула ее презрительнымъ взглядомъ, и, безмолвно махнувши рукой, какъ шаръ, покатилась къ дому. Разошлись и остальные.
Когда экипажъ проѣхалъ съ полверсты отъ околицы, Ирина Егоровна велѣла ямщику остановить лошадей и, еще разъ поцѣловавъ и перекрестивъ дѣтей, вышла изъ экипажа. Долго стояла она на пригоркѣ и смотрѣла имъ въ слѣдъ. Экипажъ дѣлался все меньше и меньше и, наконецъ, когда превратился въ едва замѣтную точку, скрылся въ лѣсу. Заходившее солнце, поцѣловавъ на прощанье верхушки деревьевъ, послѣдовало примѣру путниковъ и также стало медленно закатываться за лѣсъ.