Избранные разсказы М. П. Арцыбашева, А. П. Каменскаго, В. В. Муйжеля.
«Т-во Худож. Печати», Ивановская, 14. С.-Петербургъ. 1908
I.
[править]Одинцовъ съ шумомъ растворилъ дверь въ 39-й номеръ «Биржевой гостиницы» и въ густыхъ клубахъ табачнаго дыма увидалъ знакомую компанію. И съ того момента, какъ онъ переступилъ порогъ — онъ хорошо это запомнилъ, — вмѣстѣ съ запахомъ кахетинскаго вина, шашлыка и пива, говоромъ подгулявшихъ пріятелей и стонущими звуками фисгармоніи, его охватилъ порывъ радостно-жуткаго смѣшаннаго чувства.
Въ неизмѣнявшемъ ему весь послѣдній мѣсяцъ ощущеніи тупой житейской скуки, осложненной какимъ-то навязчивымъ анализомъ окружающаго «подъ угломъ», вдругъ зазвучала нотка товарищеской пріязни, слегка повышенной, но искренней беззаботности. Ожиданіе разгула съ невѣдомой, щекочущей нервы, перспективой точно приподняло Одинцова, втолкнуло въ распахнутую дверь, и онъ, сразу впадая въ общій тонъ, закричалъ съ утрированною развязностью:
— Привѣтъ честному кумпанству! Привѣтъ безнравственному имениннику, бездѣльнику и пьяницѣ Володькѣ!
Виновникъ торжества, земскій начальникъ Бабичевъ, сидѣвшій за фисгармоніей и съ картиннымъ изгибомъ рукъ игравшій маршъ Буланже, бросился ему навстрѣчу.
— Госпожа судебная палата дорого заплатитъ за свои слова, — закричалъ онъ, цѣлуя Одинцова въ обѣ щеки, — налить ей за это по второй инстанціи!
И пока Одинцовъ переходилъ изъ объятій въ объятія, встрѣчаясь съ разнѣженными, влажными взорами друзей, Бабичевъ налилъ двѣ большихъ рюмки коньяку и, держа ихъ въ обѣихъ рукахъ, торжественно подступилъ къ Одинцову.
— А вотъ это по первой инстанціи, — говорилъ онъ, почти насильно вливая коньякъ въ ротъ Одиядову, — a это, братъ, по второй!
Одинцовъ опоздалъ, и завтракъ былъ въ полномъ разгарѣ, бутылки на половину выпиты, блюда съ шашлыкомъ опустошены. Посреди стола возвышалась большая ваза съ толченымъ льдомъ, наполнявшимъ также стаканы съ торчащими изъ нихъ изогнутыми стеклянными трубками. Въ промежуткахъ толченаго льда желтѣлъ и золотился хересъ.
Ошеломленный двумя рюмками коньяку, но еще совершенно трезвый, Одинцовъ сидѣлъ за столомъ, тянулъ изъ стеклянной трубки холодную влагу и, приходя въ себя, всматривался и слушалъ.
Имянинникъ Бабичевъ, попрежнему выворачивая руки, игралъ маршъ Буланже и съ увлеченіемъ напѣвалъ какія-то нелѣпыя слова:
Гвардейца привела
Съ собой моя сестра
Дочь опиралась горячо
На кирасирское плечо…
Народу было немного, — кромѣ Одинцова и Бабичева, всего трое: студентъ-технологъ Гроссъ, молодой военный инженеръ Жуковъ и начальникъ судоходной дистанціи пожилой морякъ Китнеръ. Но всѣ они были безъ сюртуковъ, сидѣли, развалившись въ живописныхъ позахъ, громко говорили, стучали стаканами, и y Одинцова сначала получилось обманчивое впечатлѣніе, будто компанія гораздо больше. Пожилой морякъ обнималъ за плечи студента, a передъ ними стоялъ Жуковъ. Молодой инженеръ, съ торчавшимъ изъ-за жилета широкимъ военнымъ галстухомъ, быстро жестикулировалъ и показывалъ на картахъ замысловатый фокусъ. Маленькіе черные глазки Жукова лукаво смѣялись на неподвижномъ, тщательно выбритомъ лицѣ, a быстро мелькавшіе пальцы съ необычайною ловкостью тасовали и подтасовывали колоду. Потомъ инженеръ жонглировалъ бокалами и тростью, завязывалъ салфетку въ «волшебный узелъ» и все время приговаривалъ съ интонаціей заправскаго фокусника:
— Алле пассе! алле гопъ!
Начальникъ судоходной дистанціи, тянувшій хересъ стаканъ за стаканомъ и усердно подливавшій студенту Гроссу, не мигая смотрѣлъ на инженера бѣлесовато-голубыми острыми глазами морского волка и, всплескивая руками, восхищенно кричалъ:
— То-есть это, я вамъ доложу, поразительно! Клянусь хересомъ и студентомъ! Ахъ, чортъ его возьми! Шевели ногами!…
A технологъ Гроссъ, съ открытымъ «добролюбовскимъ» лицомъ, пилъ хересъ поперемѣнно съ водкой, стучалъ кулакомъ по столу и говорилъ съ равнодушной разстановкой:
— Ерунда. Брось, инженеръ. Вся наша жизнь такой же фокусъ съ тасовкой и подтасовкой. Да, братъ. Лучше выпьемъ. И я тебѣ докажу, какъ дважды два, что ты самъ салфетка, завязанная узломъ…
II
[править]Номеръ гостиницы, гдѣ остановился и справлялъ именины Бабичевъ, выходилъ на тѣневую сторону улицы, и въ немъ, по контрасту съ зноемъ, ослѣпительно сіявшимъ съ противоположной стороны, казалось не жарко.
Подойдя къ окну, Одинцовъ увидалъ рядъ татарскихъ лавчонокъ. Съ пыльной улицы вѣяло прѣлымъ запахомъ арбузовъ и дынь, наваленныхъ y дверей лавчонокъ цѣлыми грудами. Тутъ же на корточкахъ сидѣли татары въ круглыхъ бархатныхъ ермолкахъ и персы въ высокихъ барашковыхъ шапкахъ. У персовъ были загорѣлыя лица, a бороды и ногти окрашены въ рыжевато-красную краску. На знойной улицѣ, переполненной лавками, группами татаръ и персовъ, была почти нѣмая тишина, a изъ номера гостиницы, гдѣ пировало пятеро друзей, вырывался разноголосый шумъ и рѣзкіе, стонущіе звуки фисгармоніи. Но торговцы арбузами были равнодушны къ этому шуму, и только широколицый рябой татаринъ, сидѣвшій какъ разъ противъ Одинцова и смотрѣвшій на него двумя крошечными точками глазъ, улыбался широчайшей улыбкой. Онъ причмокивалъ губами, бормоталъ что-то въ родѣ «тарамъ-барамъ», и Одинцовъ догадался, что татарину за него весело.
И тутъ снова, какъ и по дорогѣ въ гостиницу, онъ поймалъ себя на мысли, что пришелъ сюда не изъ-за именинъ Бабичева, не ради встрѣчи съ пріятелями, a съ единственною цѣлью напиться пошлѣйшимъ образомъ и что-то заглушить въ себѣ. Онъ даже хорошенько не зналъ, что именно, но ему было ясно, что какая-то струна порвалась въ немъ, и, кромѣ безпричинной скуки, отвращенія къ избитымъ формамъ жизни, въ его мозгу воцарился какой-то новый надоѣдливый и упрямый врагъ. Этотъ врагъ въ тискахъ держалъ его голову и точно снялъ съ его глазъ мутную пелену, замѣнивъ ее увеличительнымъ стекломъ. И та жизнь, съ которой раньше мирился Одинцовъ, находя въ ней какую-то гармонію и вѣрность пропорцій, вдругъ со всѣхъ сторонъ полѣзла ему въ глаза съ рельефными до боли, кричащими деталями уродства, подчеркнутой лжи и вопіющаго неравенства силъ и положеній.
Все это вспомнилось ему лишь на минуту. Рябая татарская рожа, похожая на комическую маску, улыбалась на фонѣ уличной тишины и зноя и точно заявляла о томъ, что все обстоитъ благополучно. И Одинцовъ, какъ бы успокоенный, отошелъ отъ окна.
Инженеръ Жуковъ стоялъ на столѣ между бокалами и старался изобразить «танецъ среди мечей».
— Браво, капитанъ! — сказалъ Одинцовъ, подходя къ столу, — но тѣмъ не менѣе слѣзайте и будемъ пьянствовать.
И, соединившись тѣсной группой, именинникъ и гости заговорили гулкими, свободными голосами людей, которымъ некого стѣсняться.
— Къ чорту философію! — продолжая начатый споръ, кричалъ морякъ въ лицо студенту. — Поживи съ мое, тогда узнаешь, что жизнь человѣческая на каждомъ шагу зависитъ отъ глупаго случая. A стало быть нечего манерничать и разсуждать: то хорошо, a это не хорошо. Все хорошо, что не мѣшаетъ жить. Шевели ногами!
— Совершенно вѣрно, — сказалъ Бабичевъ, — эхъ ты, миляга Гроссъ, молода — въ Саксоніи не была.
— Ну, и къ лѣшему, не желаю спорить, — сказалъ студентъ, — я пришелъ сюда не узоры разводить, a пить водку.
— A самъ споришь! — намѣренно «тыкая» студента, сказалъ морякъ.
— Да въ чемъ дѣло, господа? — поинтересовался Одивцовъ.
— A вотъ въ чемъ, — сказалъ Жуковъ, — я фокусы показываю, a нашъ милый Гроссъ изобрѣтаетъ тосты, да какіе! «За идею», напримѣръ.
— Вѣрно, за ид-дею! — повторилъ студентъ слегка заплетающимся языкомъ.
— Этого мало — онъ еще лучше придумалъ «за посрамленіе интеллигенціи», говоритъ.
— И это вѣрно: за посрамленіе и позорь… тр-ра! — закричалъ Гроссъ.
— Ну вотъ видишь, — притворно сказалъ морякъ, — да ты самъ-то кто, интеллигентъ, баринъ?
— Не надуешь, стара пѣсня, — уже спокойно говорилъ студентъ, — знаемъ, мы гдѣ раки зимуютъ.
— Послушайте вы, дьяволы! — сказалъ Бабичевъ. — Такъ-то вы меня чествуете, опять антимонію завели…
— Виноватъ, простите, — театрально улыбаясь и поднимая бокалъ, сказалъ Гроссъ, — за здоровье господина земскаго начальника, народнаго радѣтеля, числящагося по болѣзни въ отпуску, пьющаго хересъ со льдомъ и ледъ съ хересомъ, бренчащаго на клавикордахъ и сіяющаго упитанными мордасами… Ура!
— Мерзавецъ! — шаржирующимъ, опереточнымъ тономъ воскликнулъ Бабичевъ. — Онъ мнѣ нравится!
III.
[править]Отъ громкаго смѣха, табачнаго дыма и выпитаго вина Одинцовъ слегка оторопѣлъ, но опьяненіе, котораго онъ ждалъ, какъ на зло не появлялось. И все время y него было какое-то странное чувство утроеннаго вниманія, почти прозорливости, способной подмѣчать мельчайшіе штрихи и детали. Начиная съ людей, трактирной обстановки и кончая узоромъ обоевъ, все вырисовывалось передъ его глазами отчетливо и рѣзко, a слова, интонаціи отчеканивались и звенѣли въ ушахъ. И онъ смотрѣлъ на всѣхъ расширеннымъ, глубокимъ взоромъ.
— Брось наблюдать, неужели не надоѣло? — поймалъ его Бабичевъ, — чортъ васъ знаетъ, господа, точно сговорились. Одинъ лѣзетъ съ идеями разными, другой съ фотографическимъ аппаратомъ. Ну, что объективъ навелъ? — снова обратился онъ къ Одинцову, — ужъ лучше прямо вынь записную книжку, да потомъ гдѣ-нибудь тисни: вотъ на что, молъ, уходятъ лучшія силы и прочее. Нѣтъ, государи мои, кто сидитъ со мной, тотъ долженъ спрятать въ карманъ всякіе «позоры интеллигенціи» и фотографическіе аппараты. A то и въ самомъ дѣлѣ придется позвать Карапета.
— Пирикрасная мысль, — съ восточнымъ акцентомъ, оттопыривъ губы, произнесъ инженеръ, — Карапэтъ, дюша мой, хароши чилавэкъ…
И когда черезъ минуту явился хозяинъ гостиницы, армянинъ съ юмористически-хитрымъ, но симпатичнымъ лицомъ, Бабичевъ отвелъ его въ сторону и съ таинственнымъ видомъ началъ шептать что-то на ухо. Карапетъ исчезъ, a Бабичевъ вернулся къ столу и сказалъ:
— Противоядіе найдено.
— Шевели ногами, — сказалъ морякъ, — держу пари, что женщины.
— Всего одна, но зато, кажется, общая знакомая — Джульетта… Ну да вы знаете, какъ ее, Наташка или Манька? Только за нею еще нужно послать въ «Аркадію», a пока…
Онъ не договорилъ, какъ распахнулась дверь и снова появился Карапетъ, a за нимъ четыре фигуры кавказскихъ горцевъ въ длиннѣйшихъ черкескахъ. У каждаго было по музыкальному инструменту, въ родѣ мандолины съ шарообразнымъ корпусомъ и длиннымъ-предлиннымъ грифомъ. Двое изъ нихъ были слѣпы, но въ ярко-синихъ, скрывавшихъ ихъ глаза, очкахъ, и шли подъ-руку съ товарищами. Такъ и вошли они попарно, дробной, сѣменящей походкой, церемонно раскланиваясь на всѣ стороны. Усѣвшись на стульяхъ, разставленныхъ въ квадратъ, они молча настроили инструменты, откинули широкіе рукава черкесокъ и замерли… Потомъ разомъ ударили по струнамъ.
Вмѣстѣ съ музыкой плясовой кавказской пѣсни поднялся страшный шумъ, топотъ ногъ и хлопанье въ ладоши. Именинникъ, гости и даже самъ хозяинъ гостиницы вдругъ пришли въ движеніе. Они слегка приплясывали на мѣстѣ, отбивали ладонями тактъ, и звонкіе хлопки слились въ одинъ грохотъ съ лихими, крутящимися, какъ вихрь звуками танца. Карапетъ, стоя посреди комнаты, поворачивался на одной ногѣ, плавно разводилъ въ воздухѣ руками и, лукаво подмигивая, дѣлалъ видъ, что вотъ-вотъ пустится въ плясъ.
IV.
[править]Только Одинцовъ неподвижно сидѣлъ и всматривался. Выпитый хересъ попрежнему не опьянялъ его, кровь стучала въ вискахъ и мысль работала съ удвоенною живостью. Ему захотѣлось воздуха, онъ всталъ и подошелъ къ окну. На другой сторонѣ улицы рябой татаринъ съ маской смѣха на лицѣ и нѣсколько другихъ татаръ изъ сосѣднихъ лавокъ, столпившись въ кучку, во всѣ глаза смотрѣли въ окна гостиницы, и было видно, что они жадно ловятъ бодрый, зовущій шумъ, вихремъ вылетающій изъ оконъ. Они тоже слегка приплясывали, и на ихъ лицахъ была написана радость. Увидавъ Одинцова, они любовно закивали ему, и всѣ вмѣстѣ забормотали что-то очень похожее на «тарамъ-барамъ».
Одинцовъ отошелъ отъ окна, невольно улыбаясь, и вдругъ встрѣтился съ глазами одного изъ музыкантовъ. Тотъ сидѣлъ, немного выдавшись изъ группы, и по лицамъ остальныхъ, устремленнымъ къ нему, чувствовалось, что онъ — главный. Глаза, съ которыми встрѣтился Одинцовъ, были глазами птицы, круглыми, безъ зрачковъ, и притомъ на совершенно птичьемъ лицѣ съ узкими сдавленными висками и длиннымъ, напоминающимъ клювъ, носомъ. Маленькая головка горца вращалась во всѣ стороны, скользя пристальнымъ взглядомъ то по товарищамъ, то по гостямъ. A стеклянная непроницаемость взора и быстрое мельканіе руки, ударившей по струнамъ, придавали этому музыканту видъ большой заводной куклы. Двое слѣпцовъ въ синихъ очкахъ были блѣдны, a ихъ плечи странно опущены. И въ этой опущенности плечъ, въ скорбной складкѣ губъ, въ непроницаемости круглыхъ синихъ стеколъ, отражавшихъ комнату, чувствовалась жуткая сосредоточенность, устремленность въ глубину, какое-то мертвенное вниманіе и тайна. Было похоже на то, что отъ нихъ осталась одна оболочка въ видѣ черкесокъ, блѣдныхъ лицъ и синихъ стеколъ, a отлетѣвшія души ихъ витаютъ далеко въ горахъ Кавказа, среди долинъ и ущелій. Между тѣмъ въ отчаянно-смѣлыхъ и дикихъ надрывахъ струнъ все время тоскливо и назойливо жужжала бѣдная жалобная нотка. Очевидно, это звучала слабо-натянутая плохинькая струна, но это не вносило диссонанса, не казалось случайностью, a въ соединеніи съ грознымъ, таинственнымъ рокотомъ давало красивый и цѣльный образъ порабощенной народности. Мужественные призывы къ мщенію и безсильныя женскія слезы звучали смѣшаннымъ аккордомъ.
Одинцовъ не слышалъ начальника дистанціи, то и дѣло кричавшаго неизмѣнное «шевели ногами», и все смотрѣлъ въ бездонные черные глаза. И понемногу въ гордомъ поворотѣ птичьей головы музыканта, въ немигающемъ неподвижномъ взглядѣ ему началъ чудиться странный вызовъ. Попрежнему въ вискахъ Одинцова тяжелымъ молотомъ стучала кровь, рождавшая въ мозгу напряженную, нудную мысль. И ему уже все было ясно. Да, безъ сомнѣнія, это все та же «оборотная сторона медали», которую весь послѣдній мѣсяцъ рисовало ему упрямое смотрѣніе «подъ утломъ», нервная обостренность вниманія. На каждомъ шагу, въ ежедневныхъ столкновеніяхъ съ такъ называемой низшей массой, онъ ловилъ на себѣ нескрываемые ненавидящіе взоры. И въ птичьихъ глазахъ музыканта, какъ будто безсмысленныхъ и неподвижныхъ, теперь отчетливо пылала та же, знакомая Одинцову, ненависть, мрачная, безпросвѣтная, не знающая пощады.
Бабичевъ, инженеръ, студентъ Гроссъ и морякъ продолжали пить, цѣловаться, говорить свободными и гулкими голосами, смѣяться надъ Карапетомъ, a Одинцовъ все сидѣлъ съ неотвязной думой, и кровь стучала y него въ вискахъ. И ему казалось, что въ атмосферу пирующаго барства, благо-глупыхъ, обидно-безсодержательныхъ рѣчей какимъ-то протестомъ врывается гордое бряцаніе струнъ подъ пальцами грошовыхъ музыкантовъ. И было что-то ужасное, будящее чувство жгучаго стыда въ блѣдности трезвыхъ слѣпцовъ и чистотѣ синихъ стеколъ, отражавшихъ пьяную комнату.
— Дайте же музыкантамъ вина! — внезапно закричалъ Одинцовъ такимъ надорваннымъ, истерическимъ тономъ, что всѣ къ нему обернулись.
— Ну, и ладно, дадимъ! сказалъ Бабичевъ, глядя на него съ удивленіемъ. — Что ты орешь, судебная палата?
— И въ самомъ дѣлѣ довольно музыки, — сказалъ студентъ, — a то вы и рады, эксплуататоры!
Карапетъ сдѣлалъ знакъ рукой, и пѣсня умолкла на оборванной, плачущей нотѣ. Птичья, вращающаяся головка тоже остановилась, и ея взоръ странно потухъ. Карапетъ взялъ со стола двѣ бутылки кахетинскаго, передалъ слѣпцамъ, потрепалъ ихъ по плечу, и сказалъ что-то по грузинсуи. И четыре фигуры въ длинныхъ черкескахъ, присѣдая и кланяясь, выплыли изъ комнаты.
V.
[править]Въ ту же дверь черезъ нѣсколько минутъ впорхнула красивая женщина въ огромной свѣтлой шляпкѣ и ажурномъ платьѣ, сквозь которое просвѣчивали мягкіе рельефы плечъ.
Начальникъ судоходной дистанціи, пошатываясь, но стараясь быть галантнымъ и бравымъ, поднялся съ мѣста и, покручивая усъ, вперилъ въ нее свои бѣлесовато-голубые глаза. И въ нихъ уже не было прямоты и суровости морского волка, a сверкали плотоядныя искры.
Бабичевъ откинулся назадъ всѣмъ своимъ полнымъ и статнымъ корпусомъ, разставилъ руки и сказалъ:
— Очаровательна, воздушна и съ ногъ сшибательна, какъ всегда. Но сегодня, Джульетточка, я васъ долженъ предупредить — побольше простоты. Снимайте вашу шляпу… Вотъ такъ. Затѣмъ положите ваши ручки сюда.
Земскій начальникъ положилъ ея руки къ себѣ на плечи и закончилъ:
— Теперь хорошенько поцѣлуйте меня, ибо я именинникъ.
Та, которую звали Джульеттой, не смущаясь, звонко поцѣловала Бабичева, и затѣмъ, повернувшись на высокихъ французскихъ каблукахъ, поздоровалась со всѣми. Одинцовъ зналъ ее только по открытой сценѣ «Аркадіи» и не могъ не замѣтить, что вблизи, при дневномъ свѣтѣ она и старше, и дурнѣе, чѣмъ на подмосткахъ. Но все же въ ея лицѣ была та раздражающая томность монахини, a въ сѣрыхъ равнодушныхъ глазахъ и строгомъ складѣ губъ та кажущаяся недоступность, которой она покоряла сердца молодыхъ купцовъ и офицеровъ. И онъ самъ невольно приподнялся съ мѣста и, пожимая протянутую руку Джульетты, назвалъ свою фамилію.
— Ахъ, душка адвокатъ… очень пріятно, — пошловатымъ тономъ произнесла Джульетта, a на ея лицѣ была прежняя строгость, и ея ротъ улыбался недоступно и холодно.
Между тѣмъ Бабичевъ сталъ на стулъ, заскрипѣвшій подъ его полнымъ тѣломъ, и громко заявилъ:
— Теперь всѣ въ сборѣ. Предлагаю на голосованіе: оставаться ли намъ здѣсь, или отдать себя въ распоряженіе нашему милѣйшему, добрѣйшему начальнику дистанціи, хозяину очаровательнаго парохода, стоящаго подъ парами съ утра и ожидающаго насъ, чтобы отплыть въ нѣкоторое волшебное царство?
— Браво! шевели ногами! — сказалъ морякъ.
— Пароходъ такъ пароходъ! — весело произнесъ инженеръ Жуковъ, ловко и изящно становясь вверхъ ногами посреди комнаты.
— A ты, судебная палата? — спросилъ Бабичевъ.
— Я ничего не имѣю противъ парохода, — какъ-то растерянно сказалъ Одинцовъ, только начавшій приходить въ себя отъ музыки горцевъ и появленія Джульетты.
A студентъ съ открытымъ «добролюбовскимъ» лицомъ закончилъ съ разстановкой:
— И я за волшебное царство. Квалифицированное большинство.
VI.
[править]По дорогѣ на казенную пристань, сидя на извозчикѣ рядомъ съ инженеромъ, отуманенный зноемъ и душнымъ запахомъ пыли, татарскихъ лавчонокъ и дынь, Одинцовъ испытывалъ пріятное чувство душевной теплоты, безъ самоугрызенія и крючкотворства.
— Послушай, Жуковъ! — говорилъ онъ инженеру, жонглировавшему палкой на спинѣ y извозчика, — я, кажется, начинаю входить во вкусъ. Тамъ, должно быть, трактирныя стѣны давятъ. A здѣсь хорошо… И, ей-Богу, какъ будто все благополучно. Правду я говорю извозчикъ?
Обернулось добродушное татарское лицо съ маленькими смѣющимися глазками.
— Гуляй, гуляй, баринъ зачѣмъ не гуляй, хорошо гуляй, — заговорилъ извозчикъ скороговоркой, въ которой Одинцову послышалось знакомое «тарамъ-барамъ»,
Совершенно успокоенный, Одинцовъ началъ оглядываться по сторонамъ. Какъ разъ за спиной y него ѣхали на извозчикѣ морякъ Китнеръ и Джульетта. Вдали виднѣлась студенческая фуражка Гросса. Бѣлый зонтикъ Джульетты весело сверкалъ на солнцѣ, a y моряка былъ разстегнутъ китель, и кортикъ съ бѣлой костяной рукояткой громко стучалъ по крылу пролетки.
Когда выѣхали на Волгу, казенная пристань оказалась тутъ же, окрашенная въ бѣлоснѣжную краску, сіяющая ярко начищенною мѣдью перилъ и дверныхъ ручекъ. Путейскій пароходъ «Стрѣла» также блестѣлъ вычурными украшеніями бортовъ, мѣдными баками котла, обитыми въ мѣдь сходнями, и Одинцову этотъ блескъ почему то напомнилъ праздничное сіяніе вычищенныхъ самоваровъ.
Съѣхались какъ-то сразу и тѣсной гурьбой спустились на пристань по широкому и покатому трапу. И было что-то общее, какъ показалось Одинцову, въ упругомъ сопротивленіи гибкихъ досокъ трапа и стройной выправкѣ двухъ матросовъ, выбѣжавшихъ на встрѣчу и ставшихъ на вытяжку y входа на палубу «Стрѣлы». Легкія синія рубахи съ широкими бѣлыми воротниками колебались отъ вѣтра и не могли скрыть округлостей здоровой и крѣпкой груди.
— Готово? — начальнически-громко спросилъ Китиеръ.
— Есть! — прозвучалъ отчетливо-согласный отвѣтъ обоихъ матросовъ.
— Шевели ногами!
Подъ вліяніемъ чистаго воздуха, влажнаго волжскаго вѣтра и даже нѣкотораго гипноза этой матросской выправки, Одинцовъ самъ почувствовалъ бодрость, a вмѣстѣ съ нею къ нему внезапно вернулась обычная нервная наблюдательность, способность подмѣчать детали. Но въ то же время ему было какъ-то легко и весело. Морякъ ходилъ по пристани, отдавалъ какія-то распоряженія, и то и дѣло слышалось его: «молодцы! шевели ногами!» И несмотря на сумбурную неточность приказовъ, которые поминутно отмѣнялись, на неровность походки и комическую безсмысленность бѣлесовато-голубыхъ глазъ начальника, на умныхъ лицахъ матросовъ была написана самая искренняя почтительность. И это почему-то нравилось Одинцову, и онъ ловилъ себя на чувствѣ легкой зависти къ моряку.
Блестѣла ярко начищенная мѣдь; основательно и красиво построенная пристань непоколебимо противилась прибою волнъ; слышалось здоровое и бравое «есть!», и въ этой казенной подтянутости Одинцовъ съ удивленіемъ не находилъ никакого контраста пьяному начальнику судоходной дистанціи, — напротивъ, чувствовалъ какой-то заботливый оплотъ, какую-то нормальную гарантію и защиту. Въ глазахъ стараго штурмана, вышедшаго на бортъ парохода и съ любовною осторожностью подсаживавшаго поочередно и начальника дистанціи, и гостей, свѣтились искорки благодушнаго смѣха. A въ напускной, преувеличенной почтительности положительно было что-то похожее на бережную заботливость няньки.
На верхней палубѣ «Стрѣлы», подъ широкимъ парусиновымъ тентомъ, былъ накрытъ большой столъ, a на немъ стояла неизмѣнная ваза со льдомъ и бутылки хереса, лимонада и нарзана. Аккуратно сложенныя лежали изогнутыя стеклянныя трубки, a въ сторонѣ со скромной улыбкой на хитромъ армянскомъ лицѣ переминался съ ноги на ногу Карапетъ.
— Молодецъ! Шевели ногами! Ходи далши, знакомъ будышъ! — крикнулъ ему морякъ, и когда тотъ, раскланявшись во всѣ стороны, сошелъ на пристань, — махнулъ рукой старому штурману.
И черезъ минуту «Стрѣла», сдѣлавъ широкій поворотъ понеслась по теченію между лѣсистыми, утопавшими въ солнечномъ свѣтѣ берегами.
VII.
[править]Именинникъ Бабичевъ сидѣлъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ и, раскладывая по стаканамъ толченый ледъ, заливалъ его хересомъ. Пѣвица съ открытой сцены жадно глотала вино, смотрѣла на всѣхъ улыбающимися глазами, но въ изгибѣ ея рта и гордомъ наклонѣ шеи попрежнему чувствовалась недоступность. А между тѣмъ Одинцовъ отлично видѣлъ, какъ Джульетта, чокаясь съ начальникомъ дистанціи, въ то же время прижималась плечомъ къ сидѣвшему съ другой стороны Бабичеву. И самого Одинцова дразнили эти равнодушные глаза монахини, смутное чувство досады понемногу прокрадывалось въ его душу, a вмѣстѣ съ тѣмъ возвращалась острота глаза, придирчивая и злобная. Ему уже было ясно, почему Джульетта тянется къ моряку, несмотря на то, что общество красавца Бабичева ей пріятнѣй. Начальникъ дистанціи былъ богатъ, сорилъ деньгами, въ закулисномъ мірѣ «Аркадіи» пользовался большимъ почетомъ, и много простыхъ хористокъ попало благодаря ему въ «этуали».
— Господа! — поднимая бокалъ, торжественно сказалъ студентъ.
— Знаемъ, знаемъ! — перебилъ его инженеръ, — За идею?
Открытое лицо студента снисходительно улыбнулось, a низкій басъ сказалъ съ обычной разстановкой:
— Заткни фонтанъ.
И продолжалъ:
— Во благовременіи все хорошо. И идеи, и хересъ, и молчаливая судебная палата, и женщины въ пирамидальныхъ шляпахъ. Но такъ какъ мы ѣдемъ въ нѣкоторое волшебное царство, какъ изволилъ выразиться господинъ достоуважаемый именинникъ, то требуются поправки. A именно. Пунктъ первый: пусть молчаливая судебная палата произнесетъ хоть одно слово, и пунктъ второй: обладательница пирамидальной шляпы пусть сниметъ оную шляпу.
И Гроссъ умолкъ при общемъ смѣхѣ.
Стало веселѣе. Всѣ громко заговорили. Джульетта сняла шляпу, но Одинцовъ пользуясь тѣмъ, что о немъ забыли, не произнесъ ни слова и продолжалъ тянуть вино изъ стеклянной трубки. Хересъ не опьянялъ его, не давалъ забвенія, и онъ, переставъ бороться съ собою, отдался теченію мыслей. Онъ думалъ, желчно обращаясь къ самому себѣ: «Если ты — чужой въ этомъ обществѣ пьянаго моряка, пошлой, продажной женщины, кривляющихся инженера и студента, земскаго начальника, швыряющаго Богъ его знаетъ чьи деньги по трактирамъ, то зачѣмъ ты здѣсь? Если тебѣ тяжело это наблюденіе подъ угломъ, эти глупыя и, очевидно, никому не нужныя переоцѣнки, то брось ихъ!» Но онъ не могъ бросить, невольно катился по наклонной плоскости, и его обостренный алкоголемъ умъ продолжалъ анализировать съ безпокойнымъ ожесточеніемъ.
Старый штурманъ, стоявшій на капитанскомъ мостикѣ, отдавалъ приказы, смотрѣлъ на пирующую компанію, и на его умномъ, трезвомъ лицѣ свѣтилась добродушная радость, отраженное веселье гостей. Очевидно, его не раздражали ни плоскія шутки моряка, ни звонъ бокаловъ, ни кричащая красота Джульетты. Въ стеклянной трубкѣ, держась за ручки большого колеса, стояли двое рулевыхъ и съ холоднымъ спокойствіемъ смотрѣли вдаль. Они тоже были трезвы, сосредоточены и y нихъ были такія же умныя лица, какъ y стараго штурмана и браваго матроса, стоявшаго неподалеку отъ стола на случай приказаній Китнера. И Одинцовъ думалъ: "Да, да, пустая смѣна явленій, безъ непослѣдовательности и контрастовъ. И незачѣмъ гипнотизировать себя. Все очень просто: сегодня мы напиваемся, безчинствуемъ, говоримъ пошлости, a они работаютъ, не чувствуя къ вамъ ни малѣйшей злобы; завтра мы помѣняемся ролями, я отправлюсь въ судъ, земскій уѣдетъ въ деревню, a они также напьются и озвѣрѣютъ. Не все ли равно?
Но эта мысль не успокаивала Одинцова. Было что-то сильнѣе мысли, что-то помимо словесныхъ формъ и заѣзженныхъ опредѣленій говорившее о софистически-скрытой ошибкѣ въ этой «смѣнѣ явленій». Была какая-то острая точка въ мозгу Одинцова, совмѣстившая разомъ и компанію пьяныхъ пріятелей, и группу дисциплинированныхъ матросовъ, и яркое, чистое небо, съ равнодушнымъ величіемъ смотрѣвшее сверху. И въ этой болѣзненно-острой точкѣ чувствовалось что-то непримиримое, мучительное созерцающее, какое-то обѣщаніе разгадки.
VIII.
[править]Одинцовъ продолжалъ пить, a острая точка загоралась пожаромъ, жгла и давила его мозгъ.
Это былъ какой-то кошмаръ наяву.
Студентъ Гроссъ обнимался съ инженеромъ, облапивъ его за плечи, глядя на него широкимъ, честнымъ «добролюбовскимъ» лицомъ. Сколько любви, искренняго сліянія, хорошей русской откровенности свѣтилось въ его глазахъ, a Одинцова сверлила мысль о томъ, что вчера этотъ же студентъ Гроссъ, только совершенно трезвый, ходилъ по аллеямъ «Аркадіи» подъ-руку съ женой инженера, говорилъ витіеватымъ голосомъ, и молодая женщина, прижимаясь къ его плечу, слушала съ восторгомъ, съ благоговѣніемъ. И теперь почему-то отношеніе студента къ инженеру казалось Одинцову преступнымъ, лживымъ, и ему хотѣлось истерически засмѣяться и крикнуть въ лицо Гроссу оскорбительное слово.
Бабичевъ, красивый мужчина, свѣжій, цвѣтущій, съ яркими глазами и чувственнымъ ртомъ, наклоняясь къ Джульеттѣ, жегъ ее взоромъ, a она удѣляла ему ровно столько вниманія, чтобы онъ не разсердился, и все время заигрывала съ Китнеромъ, y котораго было красное обвѣтренное лицо и безсмысленные бѣлесовато-голубые глазки.
A Одинцовъ все это видѣлъ, и ему было противно до тошноты.
Вечерѣло. Матросы убрали тентъ, и красные лучи заскользили черезъ палубу, зажигая пламя въ ярко начищенной мѣди пароходной отдѣлки. Закраснѣлись и заискрились льдинки въ стаканахъ съ хересомъ. Пароходъ проходилъ между двумя зелеными островками, обвѣваемый теплымъ запахомъ согрѣтой, какъ бы дышащей листвы. Съ неба глядѣла въ воду тихая вечерняя грусть, a тамъ, въ потаенной глубинѣ, что-то пробуждалось и со слезами просилось на волю.
Джульетта громко хохотала, стараясь снять съ мизинца моряка массивный брилліантовый перстень, a Китнеръ говорилъ заплетающимся языкомъ:
— Д-десять поцѣлуевъ всенародно и десять тысячъ п-поцѣлуевъ потомъ — наличными или въ разсрочку. Чортъ возьми! Шевели ногами!
Перстень не снимался, и рука начальника дистанціи долго покоилась въ обѣихъ рукахъ Джульетты. Морякъ вперялъ взоръ въ полуобнаженныя плечи женщины, и было видно, какъ млѣетъ его красное обвѣтренное лицо. A сидѣвшій съ другой стороны Бабичевъ обнималъ Джульетту за талію и украдкой цѣловалъ ея шею y самыхъ волосъ. Одинцову было до очевиднаго ясно, что Джульетта не замѣчаетъ этихъ поцѣлуевъ. Ея глаза отдавались старому моряку, недоступная складка рта и холодный поворотъ шеи вызывающе грозили Одинцову, a губы Бабичева цѣловали чью-то чужую, не чуткую кожу. Одинцова бѣсила эта змѣиная оболочка, возмутительная многогранность продажной женщины, и въ то же время яркая, подкрашенная и напудренная красота Джульетты дразнила его, заставляла ловить себя на тайныхъ мысляхъ.
Въ другомъ концѣ стола громкій разговоръ студента съ инженеромъ, переходившій въ жаркій споръ, заглушилъ на минуту шумъ пароходной машины и звонкій смѣхъ Джульетты.
— Неправда, студіозусъ, зарапортовался, — кричалъ инженеръ, — ишь куда махнулъ. Хорошо равенство! Я плачу деньги и беру то, что мнѣ слѣдуетъ. Понятно, она продается. И послѣ этого мы равны! Нѣтъ, братъ, какъ хочешь, но тутъ что-то не того…
— Прекрасно, — басилъ Гроссъ, — но вѣдь и ты, въ свою очередь, продаешься, если не ей, то кому-нибудь другому. Она торгуетъ тѣломъ, a ты совѣстью. Вотъ тебѣ и равенство.
— Послушайте, дьяволы! — окрикнулъ ихъ Бабичевъ. — Что y васъ тамъ такое?
— Студентъ жонглируетъ словами, какъ я своею тростью, — сказалъ инженеръ, — и такимъ образомъ, съ большою ловкостью, но безъ всякаго успѣха, проповѣдуетъ равенство и братство.
— Опять философія! — притворно-звѣрски зарычалъ морякъ и стукнулъ бутылкой по столу. — На моемъ кораблѣ революцію заводить! Подъ арестъ! Шевели ногами! Иди-ка, скубентъ, сюда. Я тебѣ покажу равенство со льдомъ и хересомъ.
Студентъ захватилъ съ собою бокалъ и очутился на одномъ стулѣ съ Джульеттой, между ней и Китнеромъ. И потомъ Одинцовъ увидалъ, какъ Джульетта начала переходить изъ объятій Бабичева, въ объятія Гросса, a совершенно осоловѣвшій морякъ тихо дремалъ и клевалъ носомъ. За его спиной вдругъ выросла коренастая фигура матроса, ставшаго на вытяжку, точно это было не безчувственное начальническое тѣло, а, по крайней мѣрѣ пороховой погребъ.
Рулевые попрежнему равнодушно смотрѣли вдаль и методично вертѣли большое колесо. Острая точка въ мозгу Одинцова, болѣе яркая, чѣмъ мысль, обѣщавшая разгадку мучившей его тайны, перестала обѣщать и погасла. И онъ уже ничего не видѣлъ передъ собою, кромѣ пьяныхъ лицъ пріятелей и равнодушно-тупыхъ взоровъ матросовъ и рулевыхъ. И въ самомъ пейзажѣ берега, монотонномъ шумѣ пароходнаго винта была какая-то упрямая тупость.
Его стало клонить ко сну, Онъ спустился внизъ по желѣзной винтовой лѣстницѣ и попалъ въ роскошно отдѣланную большую каюту-салонъ. Откинувшись на спинку мягкаго бархатнаго дивана, онъ закрылъ глаза и мгновенно, съ жуткимъ замираніемъ сердца, почувствовалъ, какъ растаяли его мысли и исчезла память.
IX.
[править]Громкій крикъ разбудилъ Одинцова. Открывъ глаза, онъ увидалъ блескъ электрическихъ лампочекъ, оправленныхъ въ сплошной граненый хрусталь, и круглыя черныя пятна оконъ, за которыми была ночь. Машина по прежнему шумѣла, но пароходъ не вздрагивалъ, и было ясно, что онъ стоитъ на мѣстѣ.
То, что увидалъ Одинцовъ, ошеломило его настолько, что онъ не сразу пришелъ въ себя.
На бархатномъ диванѣ лежала Джульетта въ измятомъ платьѣ, съ сбитой прической и торчащими во всѣ стороны роговыми шпильками, a передъ ней стояли инженеръ и земскій начальникъ. Искаженное гнѣвомъ, румяное лицо Бабичева составляло странный контрастъ съ мертвенной блѣдностью инженера. Произошло что-то необычайное. Бабичевъ держалъ Джульетту за полуоторванный воротникъ кофточки, трясъ ее и кричалъ:
— Если ты, негодная тварь, сію же минуту не отдашь перстня, я раздѣну тебя догола и велю обыскать матросамъ. Слышишь ты!
Одинцовъ, ничего не понимая, быстро подошелъ къ столу и изъ оставленной кѣмъ-то бутылки залпомъ выпилъ стаканъ нарзана. Между тѣмъ, земскій начальникъ, не замѣчая его пробужденія, кричалъ:
— Я тебѣ русскимъ языкомъ говорю, потаскушка, что съ тобой церемониться не будутъ. Вздумала шутки шутить. Тысячерублевый перстень! Не доводи меня до изступленія. Я не позволю въ моемъ обществѣ швырять тысячу рублей чорту подъ хвостъ. Китнеръ не ронялъ перстня въ воду. Я самъ, понимаешь ли ты, собственными глазами, видѣлъ, какъ ты y него сняла кольцо.
Одинцовъ тихонько подошелъ къ инженеру. Краска бросилась ему въ лицо. Происходящее связалось кошмарной нитью съ обрывками памяти объ утреннемъ пьянствѣ музыкѣ горцевъ, раздраженныхъ самоугрызеніяхъ. Нервы были натянуты, какъ металлическія струны, a истерическій клубокъ подкатывался къ горлу.
— Ради Бога, — сказалъ онъ, трогая инженера за плечо, — что случилось?
Жуковъ, взволнованный и блѣдный, какъ полотно, сообщилъ ему, что Джульетта взяла y начальника дистанціи брилліантовый перстень, тотъ самый, который еще днемъ старалась снять y него съ мизинца, и утверждаетъ, что не брала. Сначала это принимали за шутку, но скоро убѣдились, что она не только не шутитъ, но, наоборотъ, еще обидѣлась на обвиненія. При этомъ она обозвала Бабичева и студента прохвостами и даже — что возмутительнѣе всего — намекнула на то, что перстень украденъ кѣмъ-нибудь изъ друзей. Далѣе Одинцовъ узналъ, что морякъ, все время находившійся въ положеніи ризъ, когда ему толкомъ объяснили случившееся, сразу протрезвился, остановилъ пароходъ y пустыннаго берега и наотрѣзъ заявилъ, что дальше не двинется съ мѣста, пока Джульетта не вернетъ брилліанта; въ противномъ случаѣ, онъ задушитъ ее собственными руками и выброситъ на берегъ. Студентъ Гроссъ остался съ Китнеромъ на палубѣ, удерживая и успокаивая его, a Бабичевъ съ инженеромъ рѣшили пустить въ ходъ всю убѣдительность, на какую они способны.
— И вотъ видите! — закончилъ инженеръ, указывая Одинцову на Джульетту.
У нея былъ растерзанный видъ, измяты прическа и платье, красныя пятна горѣли на лицѣ, во въ ея глазахъ, къ своему удивленію, Одинцовъ прочиталъ странное упорство, какую-то слишкомъ спокойную, выжидающую злость дикой кошки, готовой вцѣпиться въ горло. Она упиралась обѣими руками въ грудь Бабичеву, и было слышно, какъ хрустятъ ея пальцы.
— Оставь меня негодяй! — пытаясь подняться съ дивана, говорила она злымъ, но въ то же время металлически-спокойнымъ, леденящимъ голосомъ. — Какъ ты смѣешь меня бить!
Одинцовъ схватилъ Бабичева за руку. Тотъ даже не сразу узналъ пріятеля, но потомъ, повернувшись къ нему, вдругъ отпустилъ Джульетту.
— Володя! — сказалъ Одинцовъ укоризненнымъ, дрожащимъ голосомъ и остановился, чувствуя, что нервный клубокъ подступилъ къ самому горлу.
Но онъ овладѣлъ собою, увидавъ, что Джульетта мигомъ поправила волосы, заколола булавками воротникъ кофточки и сидѣла на диванѣ, глядя на всѣхъ и въ томъ числѣ на него, Одинцова, презрительно-холоднымъ взглядомъ.
И въ этомъ взглядѣ Одинцова вдругъ поразило что-то знакомое, мгновенно закружившее его мысли привычнымъ, но попрежнему мучительнымъ водоворотомъ. Да, онъ не могъ ошибиться. И тутъ, и въ этихъ глазахъ, было то же отчужденіе, та же пропасть, которая весь послѣдній мѣсяцъ пугала Одинцова своей темной глубиной, откуда холодной, неумолимой сталью глядѣла жажда мести, расплаты за все. Тутъ была ненависть раба къ владыкѣ, голоднаго къ сытому, лишеннаго правъ къ облеченному ими. Тысячи подобныхъ, неосторожно мелькнувшихъ взоровъ вспомнились Одинцову и глянули на него изъ всѣхъ угловъ большой каюты-салона. И всѣ эти неравные, обдѣленные, озлобленные, вся эта бездна невольнаго, ни въ чемъ неповиннаго паденія, въ этомъ нечаянномъ взглядѣ пьяной пѣвички съ открытой сцены вдругъ бросили ему вызовъ.
X.
[править]И ему захотѣлось говорить, какъ иногда въ судѣ, прямо изъ души, внѣ начертанной программы, тѣми пламенными словами, которыя всегда такъ дѣйствовали на присяжныхъ и начинали создавать ему имя. Шатаясь отъ волненія, онъ подошелъ съ Джульеттѣ и взялъ ее за руку.
— Я вижу, что тутъ недоразумѣніе, — сказалъ онъ проникновеннымъ голосомъ, и она не отняла y него руки. — Ну, да, конечно, недоразумѣніе. Разскажите же мнѣ сами, какъ было дѣло?
Джульетта высвободила руку и сухо, не глядя на него, сказала:
— Никакого не было дѣла и нечего мнѣ разсказывать.
— Зачѣмъ же сердиться? — кротко произнесъ Одинцовъ, садясь съ ней рядомъ. — Я ни въ чемъ не собираюсь обвинять васъ. Я понимаю, вы женщина, васъ оскорбила грубость, но я васъ прошу извинить насъ. Eй-Богу, всѣ мои товарищи хорошіе, добрые люди. И я приписываю этотъ шумъ просто нашему общему неумѣнію говорить другъ съ другомъ, подступиться къ чужой душѣ, чужому самолюбію. Вѣдь душа человѣческая, простите меня, не кабакъ, куда можно войти въ шапкѣ и стуча каблуками. Осторожно надо, бережно, съ непокрытой головой и тихимъ голосомъ подходить къ человѣку. Вѣдь, правда Джульетточка? Ну, допустимъ, что вы, дѣйствительно, взяли кольцо; вы только хотѣли пошутить, y васъ и въ мысляхъ не было, упаси Богъ, что-нибудъ… A къ вамъ приступили не такъ, какъ нужно, и оскорбили васъ. Ради Бога, я васъ прошу отъ всего моего сердца, кончимъ эту прискорбную исторію. Если вы взяли глупую побрякушку, ну, бросьте ее назадъ! Развѣ она не жжетъ васъ?.. Бабичевъ, Володя! неожиданно позвалъ онъ земскаго начальника, стоявшаго поодаль и кусавшаго губы.
Бабичевъ нехотя подошелъ, a Одинцовъ продолжалъ, взявъ его за руку:
— Вы видите его — добрый, красивый малый, который еще днемъ такъ нѣжно цѣловалъ вашу шею, смотрѣлъ на васъ влюбленными глазами, ну могъ ли онъ желать вамъ боли, быть грубымъ?.. Нѣтъ, нѣтъ, тутъ очевидно недоразумѣніе. И я вамъ скажу, господа, обоимъ. Васъ раздѣляетъ не эта глупая исторія съ кольцомъ, не случайное неумѣніе сговориться, a такъ только, инертное нагроможденіе мелочей, то, что называется — «дальше — больше». A между тѣмъ, рядъ неудачныхъ пріемовъ, ненужныхъ словъ, вся эта условная ложь дѣлаетъ людей далекими другъ отъ друга; a главное — неравными… Да, да, я начинаю уважать студента Гросса, даже въ пьяномъ видѣ кричащаго о равенствѣ. A вѣдь мы сознаемъ, глубоко понимаемъ это равенство. Я вамъ больше скажу — это обостренная мысль нашихъ дней, мы уже не можемъ жить безъ нея, и, пожалуй, все наше горе заключается въ невозможности провести эту лучшую горящую вашу мысль, цѣну жизни нашей, въ самую жизнь. Что мѣшаетъ намъ? — страстно вопросилъ онъ. — Да все та же лавина мелочей, трафаретныхъ пріемовъ… ей-Богу, стыдно сказать, даже такіе пустяки, какъ внѣшность, платье… Мы забываемъ, что никто не покупаетъ и непродается, — мягко обратился онъ къ подошедшему инженеру и продолжалъ торжественнымъ тономъ: — Господа! всѣ люди одинаково откуплены со дня рожденія и до могилы. Мы всѣ откуплены страшной загадкой смерти. Мы всѣ изживаемъ жизнь. И не нужно забывать этого!.. Друзья мои! — говорилъ онъ, поворачиваясь то къ Джульеттѣ, то къ Бабичеву. — Помиритесь, ну, какой смыслъ ссориться, какой смыслъ?
— Ха-ха-ха! смѣялась Джульетта злымъ, звенящимъ смѣхомъ. — Ха-ха-ха!
Ея смѣхъ на минуту смутилъ, остановилъ Одинцова, но онъ вдругъ словно обрадовался и самъ разсмѣялся.
— Ей-Богу же, господа, все это страшно смѣшно. Ну вотъ, будемъ друзьями. Кончено дѣло, идемъ наверхъ.
— Хорошо-то, хорошо — сказалъ Бабичевъ. Все это и убѣдительно, и красиво, но, кажется, напрасныя слова: перстенекъ то попрежнему y цыпочки въ карманчикѣ.
— Ахъ, ты все про эту мелочь, — почти величественно произнесъ Одинцовъ и обратился къ Джульеттѣ:
— Милая Джульетточка! — Отдайте имъ эту дрянь. Ну, что за охота. Пошутили, и будетъ.
— Послушайте. отстаньте отъ меня, прохвостъ! — холодно, спокойно, отчеканивая каждое слово, сказала женщина.
И въ ея глазахъ молодой адвокатъ прочелъ такое презрѣніе, такой мертвящій холодъ, что y него сразу высохло въ горлѣ и подкосились колѣни.
XI.
[править]Онъ пошелъ къ дивану, сѣлъ и опустилъ голову, безъ мыслей, безъ обиды, безъ горечи. И въ ту же минуту откуда то сверху раздался неожиданный и страшный, какъ ударъ грома, голосъ моряка Китнера. То кричалъ не начальникъ дистанціи, не благодушный пріятель Бабичева и Одинцова, a настоящій морской волкъ, и слова его гудѣли, какъ команда въ бурю.
— Довольно, студентъ! къ дьяволу! Теперь я здѣсь хозяинъ!
Тяжелые, твердые шаги по желѣзной винтовой лѣстницѣ — и въ дверяхъ салона обрисовалась массивная фигура съ высоко поднятой головой. Красное обвѣтренное лицо начальника дистанціи точно окаменѣло и лоснилось, какъ полированный гранитъ, a бѣлесовато-голубые глаза горѣли пронзительно-острымъ блескомъ. Онъ былъ страшенъ, и никто не двинулся съ мѣста ему навстрѣчу.
Черезъ мгновеніе, котораго никогда не забыть Одинцову, морякъ стоялъ противъ Джульетты и кричалъ все тѣмъ же громовымъ голосомъ:
— Довольно! Надоѣло! У меня, въ этихъ стѣнахъ не было и не будетъ воровъ. Эй, отдашь, или не отдашь?
Джульетта молчала. Не вѣря своимъ глазамъ, какъ въ невыносимомъ кошмарѣ, Одинцовъ увидалъ широкій размахъ руки, и плоскій, свистящій звукъ пощечины пронзилъ его сердце. Онъ почти потерялъ сознаніе, но его глаза не зажмурились, не отвернулись отъ ужасной картины, и память сохранила навсегда мельчайшія подробности.
Джульетта лежала на полу. Одной рукой она держалась за щеку, a въ пальцахъ другой сіялъ брилліантъ чистѣйшей воды, преломлявшій блескъ оправленныхъ въ хрусталь электрическихъ лампочекъ. Изъ широко раскрытыхъ глазахъ женщины Одинцову почудился другой, какъ-бы отвѣтный блескъ волшебному сіянію камня тайный блескъ зрачковъ испуганной, но не побѣжденной пантеры.
Одинцовъ трясся отъ рыданій, стучалъ зубами о край стакана, который держалъ передъ нимъ инженеръ, хваталъ за руки Бабичева и, какъ въ бреду, слышалъ отчетливо-рѣзкіе слова, Китнера:
— Живо! Шевели ногами! Убрать эту тварь, запереть въ уборную! Приставить стражу!
Бабичевъ одной рукой обнималъ Одинцова за плечи, a другой гладилъ его по волосамъ.
— Ну, что ты, что ты, судебная палата, мамочка, ну успокойся! Эва выдумалъ разрюмиться. Эхъ ты братъ, молода — въ Саксоніи не была. Да неужели же изъ за этой потаскушки? Этакая мразь! Да я не вѣрю. Фу, какіе пустяки…
A голосъ Китнера гудѣлъ:
— Ладно! молодцы! шевели ногами! Теперь накрыть столъ, вина сюда, льду, шампанскаго!
И когда матросы начали накрывать столъ въ томъ же салонѣ, гдѣ рыдалъ Одинцовъ, онъ немного пришелъ въ себя и увидалъ передъ собою честное «добролюбовское» лицо студента. Тотъ крѣпко жалъ ему руку и говорилъ:
— Перестаньте, въ самомъ дѣлѣ. Конечно, я не оправдываю насилія, но если это послѣднее средство… Полноте, вѣдь вы же сами видѣли.
У Одинцова было такое чувство. будто его самого избили до полусмерти. Онъ тихо отстранилъ Гросса, ничего не сказалъ, выпилъ стаканъ нарзану и поднялся на палубу.
XII.
[править]Въ стеклянной будкѣ по прежнему вертѣлось рулевое колесо, и едва вырисовывались силуэты штурмана и подручныхъ. На небѣ сіяли звѣзды, пароходъ обратно летѣлъ къ городу, который былъ еще далеко, но уже виднѣлся въ смутномъ бѣловатомъ варевѣ. И въ тишинѣ ночи, въ монотонномъ шумѣ пароходнаго винта Одинцову послышался безстрастный голосъ самодовлѣющей жизни, текущей впередъ и впередъ, мимо острыхъ моментовъ и столкновеній. Его голова разрывалась на части отъ невыносимаго безпокойства, страстнаго порыванія рѣшить какой-то вопросъ, a въ стеклянной будкѣ слышался разговоръ рулевыхъ и кто-то громко грызъ сѣмячки.
И представилось Одинцову, какъ внизу, передъ душной, зловонной клѣткой, гдѣ заперта избитая, опозоренная женщина съ глазами монахини, гордымъ изгибомъ шеи и складкой недоступности на губахъ, какъ передъ этой дверью стоятъ два такихъ же равнодушныхъ матроса и также можетъ быть грызутъ сѣмячки.
«Ахъ, какой ужасъ, какой ужасъ, — весь холодѣя думалъ Одинцовъ, — да вѣдь это же гибель наша, начало конца, но что же дѣлать, что дѣлать?»
Весь сегодняшній день вспомнился ему со всѣми мельчайшими подробностями кутежа, запахомъ дынь и пыльной улицы, эпически-мирнымъ, смѣющимся лицомъ рябого татарина, всѣ его мысли и душевные надрывы въ поискахъ за оправданіемъ каждаго своего шага. И даже самыя незначительныя событія дня, несмотря на кажущуюся независимость отдѣльныхъ моментовъ, начинали пріобрѣтать въ глазахъ Одинцова какую-то связь, неизбѣжно вели къ совершившемуся финалу. Именины, фисгармонія, фокусы и кривлянье инженера, фальшивое резонерство Гросса, музыка горцевъ, появленіе Джульетты, пароходъ, — все вело къ одному концу. И самъ Одинцовъ — такое же живое звено ужасной цѣпи, бросившей Джульетту въ зловонную каморку и приставившей къ этой каморкѣ стражу.
Ему казалось, что въ той жизни, которая сплошь состоитъ изъ мозаичныхъ кусковъ праздности, взаимнаго неуваженія, покупныхъ эффектовъ, и не можетъ не быть такихъ нелѣпыхъ и уродливыхъ финаловъ. И этотъ блескъ безпощадной ненависти, тысячу разъ подсмотрѣнный его случайно обострившимся взоромъ, пересталъ казаться Одинцову необоснованнымъ и непонятнымъ.
A на днѣ души шевелилась смутная мысль о какой-то роковой неизбѣжности и о томъ недалекомъ времени, которое сократитъ какую-то пропасть. И эта мысль наполняла все существо Одинцова гордымъ, успокоительнымъ волненіемъ.
XIII.
[править]Онъ долго простоялъ y перилъ, вглядываясь въ бездонную тьму за пароходнымъ бортомъ. пока голосъ Бабичева не заставилъ его вздрогнуть.
— Эй, госпожа судебная палата, ты гдѣ?
Земскій начальникъ подойдя въ упоръ къ Одинцову, дышалъ ему въ лицо, мялъ въ объятіяхъ своего горячаго, полнаго тѣла и говорилъ:
— Цыпочка ты моя, какъ я тебя люблю! И я всѣмъ скажу, что ты самый порядочный человѣкъ. И я подлецъ, и всѣ они подлецы, a ты бла-ародный человѣкъ. A все-таки ничего не было… Понимаешь ты: рѣшительно ничего не было! Ну, вотъ даю тебѣ честное слово, что ты все видѣлъ во снѣ… И… и… дай я тебя поцѣлую.
Въ объятіяхъ Бабичева Одинцовъ спустился внизъ по винтовой лѣстницѣ.
Въ салонѣ, залитомъ электрическимъ свѣтомъ, бѣлѣла свѣжая скатерть, уставленная бутылками шампанскаго и вазами съ фруктами и льдомъ. Морякъ Китнеръ, инженеръ, студентъ и пѣвица съ открытой сцены сидѣли тѣсной группой, громко хохотали, подливая вино другъ другу. Лицо Джульетты было запудрено. Она сидѣла безъ корсета, въ разстегнутой кофточкѣ, открывавшей красивые рельефы шеи и плечъ. Томное лицо монахини тянулось и къ инженеру, и къ студенту, a болѣе всего къ начальнику дистанціи.
Увидавъ Одинцова, Джульетта порывисто поднялась съ мѣста, обвила его шею руками, и онъ почувствовалъ на губахъ горячій, тающій поцѣлуй.
Черезъ полчаса совершенно опьянѣвшій Одинцовъ плакалъ, колотилъ себя въ грудь и кричалъ:
— Боже, какъ мы пали! Мы всѣ одинаково пали: и я, и ты, Джульетточка, и ты, студентъ Гроссъ!.. Не перебивайте меня. Я вамъ все сейчасъ объясню… Я нашелъ разгадку. Пропасти нѣтъ… Всѣ люди одинаково сильны и одинаково слабы. Нѣтъ борьбы и ненависти, ничего нѣтъ. Жизнь равнодушно бѣжитъ мимо!.. Вѣрно, господа, вы не смѣйтесь: смѣна явленій!.. Вотъ я вамъ сейчасъ, докажу. Не перебивайте, господа! Студентъ, перестань. Да замолчите же, не перебивайте…
Но его перебивали, и онъ не могъ докончить своей рѣчи.