НОВАЯ.[править]
I.[править]
Входить мачехой въ свою новую семью очень тяжело, особенно, когда знаешь, что въ новомъ домѣ встрѣчаютъ пришелицу недовѣріе и нелюбовь. Это чувство туманило молодое счастье Софіи Владиміровны, и она входила въ домъ своего мужа серьезная и задумчивая. Ей стоило взглянуть на встрѣчавшую ее маленькую падчерицу, одиннадцатилѣтнюю Надю, чтобы понять, какъ трудно ей будетъ первое время. Дѣвочка, сжавъ руки въ кулачки, блѣдная, не по дѣтски серьезная, сомкнувъ губы, враждебно смотрѣла на нее.
Съ перваго же взгляда на это напряженное дѣтское личико, Софіи Владиміровнѣ стало страшно жаль дѣвочки. Ей хотѣлось бы прижать ее къ себѣ, успокоить, сказать, что она будетъ ее любить…
Но когда Софія Владиміровна наклонилась къ Надѣ и, ласково посмотрѣвъ ей въ лицо, поцѣловала — Надя вся содрогнулась, какъ отъ непріятнаго прикосновенія. Она почти непроизвольно отвернула свое лицо, такъ что Софія Владиміровна могла только поцѣловать ее въ блѣдную щечку. Но Софія Владиміровна не почувствовала обиды. Она видѣла, какъ дрожали похолодѣвшія ручки дѣвочки, какъ болѣзненно блестѣли темные славные глазки, какъ сжимались губы, боясь выдать дрожь отъ душившихъ рыданій. Если бы она могла, если бы только дѣвочка допустила это, какъ бы нѣжно она обняла ее.
Дѣтство Нади было одинокое. Мать она рано потеряла, отецъ рѣдко бывалъ дома, занятый разъѣздами по больнымъ. Днемъ къ Надѣ приходила учительница, которая занималась съ ней и водила ее гулять. Потомъ она уходила, и дѣвочка часто оставалась одна. Надя выросла тихимъ, замкнутымъ ребенкомъ. Иногда отецъ по вечерамъ сидѣлъ дома. Но онъ возвращался усталый, вытягивался въ креслѣ у себя въ кабинетѣ и молча читалъ, куря одну папиросу за другой. Надя, не смущаясь молчаніемъ отца, забиралась въ другое кресло тоже съ книгой въ рукахъ. Иногда она читала, иногда, опустивъ книгу на колѣни, думала, поглядывая своими умными, серьезными глазками на отца. Глубокая тишина стояла въ кабинетѣ, клубы дыма вились вокругъ кресла Ивана Сергѣевича, поднимались вверхъ струйками, которыя распускались затѣмъ въ голубоватую пелену, все больше заволакивающую комнату. Шуршали газета или перевертываемые листы книги. Надя сидѣла, забившись съ ногами въ широкое кресло, и ей было хорошо.
Приходило время пить вечерній чай. Иванъ Сергѣевичъ поднимался съ кресла, и, похлопавъ по плечу выбравшуюся изъ своего укромнаго мѣстечка Надю, говорилъ:
— Скучно, Надекъ?
Но ей не было скучно. Вечеръ, проведенный, хотя и въ молчаніи, съ любимымъ отцомъ былъ ей радостью. Вѣдь и это случалось не каждый день. Надя не знала шумной, веселой жизни другихъ дѣтей и была довольна своей. Жить бы такъ всегда.
А тутъ — все должно повернуться вверхъ дномъ оттого, что папа женится. Придетъ новая, и все устроитъ по новому. Одни толки прислуги способны были навести смущеніе.
— Вѣстимо, барышнѣ плохо придется отъ мачехи, говорила кухарка. — Мачеха не то, что родная матушка.
— Вотъ погодите ка, новая мамаша пріѣдетъ, она — васъ, повторяла горничная, когда относилась неодобрительно къ какимъ нибудь дѣйствіямъ Нади.
— Охъ, сиротъ всегда жаль, вздыхала добросердечная кухарка. — Какое ужъ имъ житье при мачехѣ.
— Приструнитъ васъ новая мамаша, обѣщала горничная.
Въ душѣ Нади создавались мрачныя картины. Въ ея жизнь врывались до сихъ поръ неизвѣстныя ей чувства страха, неувѣренности, беззащитности. Вѣдь защитить ее могъ одинъ отецъ, а онъ самъ приведетъ въ домъ эту новую, для которой радость будетъ ее мучить. Глубоко обиженная въ душѣ, Надя замкнулась въ себѣ, маленькая и слабенькая, одна выносила нелегкія мученія.
Теперь, когда, наконецъ, эта новая впервые переступила порогъ ихъ квартиры, Надя вся напряженно, тревожно всматривалась въ мачеху. Какая она? Злая?
Но даже непріязненно настроенный человѣкъ не могъ усмотрѣть въ Софіи Владиміровнѣ признаковъ будущей мучительницы. Она была — высокая, стройная, пріятная плавностью спокойныхъ движеній. Ея матовоблѣдное лицо обрамляли очень густые темные волосы, гладко зачесанные назадъ, а глаза, сѣрые, умные и добрые, смотрѣли серьезно и честно въ глаза говорившему. Вѣру внушала она вся, поступью, взглядомъ и рѣчью -точно при ней и съ ней могъ быть всякій покоенъ.
Она вошла въ домъ, и словно сейчасъ же почувствовалась хозяйка. Какъ будто она давно жила здѣсь. И сѣла за столъ, и стала разливать чай такъ, что стало вдругъ уютно въ этой казавшейся прежде холодной столовой. Но сердце Нади все больше давило чувство щемящей тоски. Она сидѣла блѣдная передъ своей чашкой и на вопросы Софіи Владиміровны отвѣчала односложно и такъ непривѣтливо, что отецъ, наконецъ, строго прикрикнулъ на нее:
— Смотри у меня, Надежда.
Но Софія Владиміровна перевела на него свой спокойный взглядъ, въ которомъ выражалась просьба — и онъ стихъ.
Надѣ это нѣмое заступничество было горькой мукой. Она желала одного, чтобы поскорѣе окончился чай.
Не прошло и полутора часа съ пріѣзда молодыхъ, какъ раздался звонокъ: Ивана Сергѣевича просили къ больному.
Онъ болѣзненно поморщился.
— Господи, въ такой день. Нельзя вздохнуть.
Но Софія Владиміровна сказала ласково.
— Поѣзжай — можетъ быть, ты тамъ очень нуженъ. А я пока разберусь немного.
Снова успокоительная доброта прозвучала въ ея голосѣ.
Софія Владиміровна пошла провожать Ивана Сергѣевича. А Надя тихонько выскользнула изъ комнаты: ей не хотѣлось оставаться съ глаза на глазъ съ мачехой.
Она пошла, не зная сама куда. Она чувствовала себя затравленнымъ звѣрькомъ. Ей некуда было дѣваться, спрятаться, негдѣ остаться одной. Съ пріѣзда той, «новой», вся квартира точно сразу отошла въ ея владѣніе.
Надю никто не преслѣдовалъ. Она постояла въ своей комнаткѣ. Все тихо — не слышно непріятныхъ ей шаговъ. Заняться чѣмъ нибудь? — ей было не до того. Надя стала глядѣть въ окно, безъ всякаго интереса. На сердцѣ было тоскливо. Ее влекло въ тѣ комнаты неудержимое любопытство. Она пошла туда.
Она шла осторожно и медленно, готовая при первомъ шорохѣ повернуть и бѣжать. Но ей непреодолимо хотѣлось видѣть ту, новую.
Надя прошла переднюю, гостиную, столовую — никого не было. Она тихонько подошла къ дверямъ спальни — мачеха была тамъ. Надя приблизилась такъ тихо, что Софія Владиміровна ничего не слыхала.
Она была занята разборкою вещей и не догадывалась, что сзади нея, у дверей, стоитъ дѣвочка, принявшая ее такъ враждебно и такъ страдавшая отъ ея присутствія, и что эта дѣвочка наблюдаетъ упорнымъ взглядомъ за каждымъ ея движеніемъ.
— Устраивается. Платья вынимаетъ, подумала Надя.
Но Софія Владиміровна дѣлала другое. Она открыла картонку и изъ нея вынула тщательно уложенные два образа въ ризахъ. Плавно двигаясь, она подошла къ недавно поставленному въ углу, еще пустому кіоту и установила ихъ. Потомъ изъ другого картона вынула вѣнчальныя свѣчи и поставила ихъ возлѣ иконъ. Ботомъ остановилась въ задумчивости…
Но тутъ Надя сдѣлала движеніе и задѣла за что то.
Софія Владиміровна разомъ обернулась. Надя пустилась въ бѣгство.
— Куда ты, Надя? Надя! слышалось за ней.
Надя бѣжала, какъ отъ неминуемой опасности. На этотъ разъ мачеха шла за ней. Шаги ея были легкіе и скорые, но поступь — твердая, человѣка съ сильною волей.
Надя пробѣжала столовую, гостиную, переднюю — дальше, куда дальше? Она вбѣжала въ кабинетъ отца. Отсюда не было другого выхода. Какъ звѣрекъ, котораго вотъ вотъ поймаютъ, она бросилась на диванъ, забилась въ его уголъ, крѣпко ухватившись обѣими руками за его ручку. Какъ звѣренышъ, она глядѣла блестѣвшими глазами, судорожно сжавъ губы на подходившую мачеху.
— Надя, куда же ты бѣжишь отъ меня? — спросила Софія Владиміровна. Голосъ ея, ровный и мягкій, звучалъ лаской.
Надя молчала.
Софія Владиміровна опустилась на кресло возлѣ дивана, рядомъ съ забившейся въ уголъ Надей.
— Надя, сказала она, помолчавъ немного и взглянувъ на дѣвочку своими спокойными глазами, — я тебя такъ понимаю…
И помолчавъ еще немного и какъ будто рѣшившись, она продолжала:
— Я понимаю все, что ты чувствуешь, потому что пережила тоже самое…
Темные, умные глазки взглянули на нее съ любопытствомъ. Софія Владиміровна перевела дыханіе и начала.
II.[править]
— Мнѣ было столько же лѣтъ приблизительно, какъ тебѣ… У тебя вотъ одинъ папа, у меня была одна только мама… Я отца своего не помнила совсѣмъ… Я тебѣ все разскажу подробно, Надя… Мы жили, сколько я себя ни помню, втроемъ: мама, старушка-тетушка и я. Жили очень тихо, въ маленькомъ городѣ, въ маленькомъ домикѣ; знакомыхъ у насъ почти не бывало. Но мое дѣтство, Надя, было очень счастливое. Мама моя жила только для меня. Не знаю, какъ это дѣлалось, но не помню облачка огорченія въ дѣтствѣ. Мама снисходила къ моимъ недостаткамъ — меня не бранили, не наказывали. Правда, въ такой обстановкѣ не приходилось какъ то быть капризной, непослушной. Очень жаль было огорчить маму. Она была такая кроткая, добрая. Тетушка называла ее ангеломъ.
По лицу Софіи Владиміровны прошло страданіе. Говорить ей было, видимо, трудно; но она пересилила себя и продолжала.
— И вотъ, началъ у насъ бывать новый знакомый, Петръ Александровичъ. Я его полюбила сразу. Онъ былъ такой занимательный. Онъ много возился со мной, строилъ мнѣ домики изъ старыхъ картоновъ для моихъ куколъ, научилъ меня изъ спичекъ и горошинъ сдѣлать имъ мебель для гостиной. Онъ прекрасно разсказывалъ. Бывало, онъ придетъ, а я не отстаю отъ него: «разскажите, разскажите!» Онъ начнетъ со сказки — откуда, казалось, онъ ихъ только бралъ? Оказывается, онъ сочинялъ ихъ самъ — я, право, не читала такихъ въ книгахъ. Начнетъ съ заколдованной царевны и перейдетъ къ древнему Египту, къ пирамидамъ, къ Индіи, въ Грецію, древній Римъ. Много я новаго тогда узнала и интереснаго. Я почти весь вечеръ, бывало, отниму у него — а онъ не сердится: говоритъ, спокойно улыбается, а мама и тетушка слушаютъ; и я вижу, имъ всѣмъ пріятно, что мнѣ весело. Потомъ подадутъ самоваръ, меня напоятъ чаемъ — и мнѣ пора идти спать. Я лягу, но мнѣ страшно одной въ спаленкѣ, хотя тамъ горитъ лампадка, и я прошу открыть дверь. Я засыпаю не сразу — и въ открытую дверь, черезъ комнату тетушки, вижу, какъ они сидятъ втроемъ за столомъ. Тетушка разливаетъ чай, а мама работаетъ и слушаетъ Петра Александровича — и по лицу ея я вижу, что и ей интересно то, что онъ говоритъ. Иногда Петръ Александровичъ начнетъ читать имъ что нибудь вслухъ. Я не все понимаю, но у него голосъ пріятный, и мнѣ нравится особенно, когда онъ читаетъ стихи. Нравится это, я вижу, и мамѣ.
Софія Владиміровна опять перевела дыханіе.
— Петръ Александровичъ сталъ у насъ бывать все чаще. Иногда онъ не придетъ, и намъ всѣмъ недостаетъ его.
— Что это онъ не идетъ? говорю я и прижимаюсь, скучая, къ мамѣ.
— Правда, лучше, когда онъ съ нами? спрашиваетъ меня вполголоса и какъ будто нерѣшительно мама.
Я отвѣчаю увѣренно:
— Конечно.
А тетушка поддакиваетъ, покачивая головой:
— Хорошій онъ человѣкъ, Петръ Александровичъ.
Софія Владиміровна остановилась на мгновеніе.
— Ну вотъ, продолжала она, проведя рукой по глазамъ, — разъ вечеромъ мама пришла какъ всегда уложить меня. Она сѣла на свою постель — моя была противъ ея кровати — и, глядя на меня, какъ то особенно, сказала:
— Соня, я тебѣ хочу сказать… я хочу выйти замужъ за Петра Александровича.
Я не помню, что сразу сталось со мной. Я вскочила на своей кровати. Навѣрное, видъ у меня былъ страшный, потому что мама моя ужасно испугалась. Но у меня было чувство, будто кто то вдругъ, неожиданно, крѣпко схватилъ меня за сердце, и мнѣ было отъ этого очень больно.
Бѣдная мама моя поблѣднѣла.
— Соня, что съ тобой, перекрестись. Я тебя напугала сразу, дѣтка.
Она хотѣла обнять меня. Но я…. я отшатнулась отъ нея и зарылась головой въ подушки.
— Ты, ты… ты выйдешь замужъ, а я, я… Ты меня оставляешь.
Она нагнулась ко мнѣ — сколько ласки было въ ея объятіи.
— Соня, Богъ съ тобой, дѣтка… мнѣ тебя оставить!
Я не знаю, что было тогда со мной. Точно злыя силы охватили меня. Я не хотѣла отвѣчать лаской на ея ласку. Я чувствовала, что дѣлаю ей больно, но не хотѣла поступать иначе — а у самой такъ болѣло, болѣло сердце.
— Оставишь, да… ты меня теперь разлюбишь. Ты говорила, что я у тебя одна, а вотъ неправда, неправда.
— Но, Соня, вѣдь это Петръ Александровичъ. Онъ такъ тебя любитъ, онъ будетъ тебѣ отцемъ.
— Мнѣ его не надо. У меня ты и больше никого мнѣ не нужно.
— Но ты сама говорила, что любить Петра Александровича.
— А теперь не люблю, терпѣть его не могу, кричала я въ изступленіи. Я думала, онъ — другой. Онъ отнимаетъ тебя у меня, онъ — нехорошій.
Тетушка испуганно заглянула въ дверь; но мама сдѣлала ей знакъ уйти, оставить насъ вдвоемъ.
— Соня, образумься, кротко и скорбно сказала мама.
Я вскочила и бросилась къ ней на шею. Слезы ручьями полились у меня изъ глазъ.
— Мама, мама, родная, дорогая, драгоцѣнная, не надо, не надо, рыдала я какъ безумная.
— Соня… ты не хочешь моего счастья?
— Не надо, не надо, повторяла я свое. — Золотая моя… Тогда не будетъ то, будетъ другое… Мама, я не смогу… я не могу.
Я билась у нея на рукахъ въ судорожномъ плачѣ. Я чувствовала, какъ ея шея, какъ плечи ея мокры отъ моихъ слезъ. Я отрывала на минуту свое лицо и снова утыкалась имъ въ маму. Я вся горѣла и сквозь кофту и рубашку чувствовала на своемъ жаркомъ тѣлѣ свѣжее прикосновеніе ея ласкающихъ рукъ.
Я не помню, сколько времени это продолжалось, долго ли она уговаривала меня — и вдругъ я услыхала:
— Хорошо, Соня, этого не будетъ.
Но сихъ поръ, до сихъ поръ слышу, какъ сказала она эти слова. Такъ ужасно просто и спокойно. Даже тогда меня это поразило, и у меня сразу оборвались слезы. Я взглянула на нее — мнѣ не забыть ея лица, совершенно блѣднаго, съ необычной рѣшимостью въ кроткихъ глазахъ. Это новое выраженіе испугало меня. Испугъ, навѣрное, отразился у меня на лицѣ, а она уже наклонялась ко мнѣ, утѣшая, стараясь измѣнить свое лицо.
— Успокойся, дѣтка; все будетъ попрежнему.
Я бурно обняла ее. Я плакала снова, но легкими слезами.
— Мамочка, родная…
Она еще нѣкоторое время уговаривала меня, потомъ опустила меня на подушки.
— Спи теперь, постарайся уснуть, дѣтка. Ничего не будетъ. Будто бы этого разговора у насъ съ тобой не было.
Она покрыла меня одѣяломъ, а я тряслась подъ нимъ, какъ въ лихорадкѣ. Она набросила на меня еще теплый шерстяной платокъ; она держала мои руки въ своихъ, гладила ихъ, гладила мои волосы. На ея лицѣ я читала теперь одну нѣжность, одну горячую любовь ко мнѣ.
Не знаю, скоро ли я заснула, но, пока не заснула, я видѣла ея любящій взглядъ, обращенный на меня, и она сидѣла на краю моей постели. Я вздрагивала во снѣ и просыпалась. Свѣча стояла на комодѣ, заслоненная чѣмъ то — какъ тогда, когда я бывала больна, и мама моя, такъ же, какъ при моей болѣзни, стерегла меня. Она сидѣла уже у себя на кровати и о чемъ то думала, поникнувъ низко головой. Я жалобно вскрикивала въ полуснѣ:
— Мама, мамочка?
Она быстро наклонялась и шептала мнѣ:
— Я тутъ, дѣтка, спи.
Я засыпала, крѣпко держа ея руки, не желая выпускать ихъ — и она освобождала ихъ осторожно, когда я уже спала.
Одинъ разъ я проснулась. Свѣчка уже не горѣла. Въ комнатѣ стоялъ лишь голубоватый свѣтъ лампадки. И я увидала вдругъ: мама на колѣняхъ стояла возлѣ моей кровати и, упавъ головой на мою руку, цѣловала ее и плакала. Можетъ быть, отъ этого поцѣлуя я и проснулась. Это все было какъ въ полуснѣ. Я прошептала: «мама» — и тотчасъ же заснула опять.
Опять замолкла Софія Владиміровна.
Надя не шелохнулась. Только ея пристальный взглядъ Софія Владиміровна чувствовала на себѣ.
— Мама моя сдержала слово, продолжала Софія Владиміровна. — Больше ни разу у насъ съ ней не было разговора объ этомъ. Словно это былъ только страшный сонъ, какіе мнѣ случалось видѣть, когда — будто падала съ высоты или тонула. Я крикомъ громко звала тогда маму мою на помощь — и она вскакивала съ постели, наклонялась такъ-же ко мнѣ съ любовью, цѣловала меня и укрывала одѣяломъ. Только вечеромъ на слѣдующій день, я, лежа въ своей кровати, слышала отрывки разговора мамы съ тетушкой. Тетушка волновалась, что съ ней рѣдко случалось, даже сердилась.
— Себѣ на голову воспитываешь, матушка. Что на нее глядѣть? Развѣ она понимаетъ теперь? Отказываться отъ своего счастья.
Я поняла, что тетушка говоритъ противъ меня. Я крѣпко на нее обидѣлась. Приподнявшись немного, я впилась глазами въ маму — что она? она что скажетъ? Она отвѣтила такъ тихо, что я не слыхала ничего. Но ея лицо при этомъ осталось наклоненнымъ къ работѣ, низко, низко — и такъ спокойно кротка была вся ея фигура, что я поняла: она не измѣнила.
Тетушка сердилась на меня и я на нее. Лишь черезъ нѣкоторое время усиліями мамы мы помирились. Но мама моя за то была вдвое нѣжнѣе ко мнѣ. А я ходила за ней, какъ тѣнь, я торжествовала внутри и не хотѣла отпускать ее отъ себя на шагъ. Но на душѣ у меня было смутно и тревожно — я не умѣла объяснить себѣ почему. У меня было такое чувство, какъ когда я бывала въ чемъ то виновата, и мама, по добротѣ своей, не дѣлала мнѣ заслуженнаго упрека или замѣчанія. Я старалась что то загладить передъ ней и чаще къ ней ласкалась. Безъ всякой видимой причины я бросалась къ ней на шею: «Мама»! Она обнимала меня: «Что, дѣтка?» и цѣловала съ доброй снисходительной улыбкой. Но, я не знала почему, ея ласки, такія нѣжныя, иногда порывистыя и горячія, не доставляли мнѣ полноты счастья, какъ прежде. Все казалось мнѣ, что мама показываетъ мнѣ теперь одну лишь сторону своей души, а другая — это то, о чемъ ни я, ни она не говорили ни слова. Это что то будто стояло между нами.
Петръ Александровичъ не бывалъ больше у насъ. Безъ него вечера тянулись скучные. Но я твердила себѣ: «Пусть, пусть! никогда бы пускай не приходилъ». Мнѣ недоставало его разсказовъ, его занятій со мною и звучнаго чтенія. «Пускай», говорила я. Но я чувствовала, что недоставало его не мнѣ одной. Я старалась развеселить маму и тетушку — и мама смѣялась моимъ шуткамъ. Я вздумала даже замѣнить Петра Александровича и затѣяла имъ читать вслухъ по вечерамъ. Читала я недурно, но выходило все не то. На маминомъ лицѣ ничего нельзя было прочесть. Оно склонялось, милое и кроткое, надъ работою. Но что то неуловимое было въ ея тихой сдержанности.
— Развѣ мама недовольна? Развѣ я не люблю ужасно маму? Развѣ не все идетъ хорошо? думалось мнѣ.
— Мама, ты довольна… своей дѣткой? — я этимъ вопросомъ выражала свое чувство.
— Довольна… Какъ не быть довольной своей дѣткой? говорила мама, отвѣчая на мои объятія. Она ласково усмѣхалась — а мнѣ казалось, что у нее стала теперь особая улыбка, особое лицо, для меня — а для себя, для своихъ думъ, другое. И это меня очень огорчало.
Потомъ… стало лучше. Мама будто бы стала веселѣе… Только это продолжалось недолго. Не прошло года послѣ того вечера, какъ мама моя заболѣла… Сначала болѣзнь казалась не опасною — но потомъ, какъ часто бываетъ, появилось какое то осложненіе — и моей мамы не стало.
Руки Софіи Владиміровны невольно поднялись къ лицу и крѣпко сжались надъ нимъ, но она овладѣла собой.
— Въ ту страшную минуту, продолжала она съ усиліемъ — ее понять могутъ только пережившіе ее — когда въ церкви начинается послѣднее прощанье, я… я стояла у ея гроба. Съ тетушкой сдѣлалось дурно. Я стояла, одна, растерянная — а вокругъ меня раздавались голоса: «Пустите ее проститься». Я не понимала, что требуется отъ меня, и вообще ничего не понимала. Тогда чьи то сильныя руки — я сейчасъ узнала, кто это — приподняли меня и наклонили надъ ней, и я въ послѣдній разъ поцѣловала мою маму. Когда меня опять опустили на полъ, я заглянула ему въ лицо. Петръ Александровичъ не плакалъ. Но тогда я въ первый разъ поняла, что можно переживать глубочайшее горе безъ слезъ и рыданій. Я поняла уже тогда, чѣмъ была для него моя мама… Я прижалась къ нему — а онъ взялъ меня крѣпко за руки и уже до конца не оставлялъ. Такъ-же держа меня за руку, онъ шелъ со мною за гробомъ къ нашему тѣнистому городскому кладбищу. Я почувствовала, что никто другой, какъ онъ, хочетъ взять меня подъ свою защиту, и я отдалась ей.
Такъ онъ и не оставилъ меня. Онъ далъ мнѣ все то, что хотѣлъ дать, будучи маминымъ мужемъ, ея лучшимъ другомъ, ея поддержкою. Онъ слѣдилъ за моимъ образованіемъ и воспитаніемъ — то, чего не могла сдѣлать тетушка; онъ развивалъ во мнѣ лучшія силы ума и сердца. Я безконечно обязана ему и безконечно ему благодарна. У меня не было лучшаго друга и совѣтника, и я люблю его глубоко, какъ дочь любитъ отца.
Софія Владиміровна уже давно говорила, не глядя на Надю, смотря передъ собой. Она замолчала — и все не оборачивалась; слезы стояли въ ея глазахъ. Вдругъ худенькая дѣтская ручка протянулась къ ней и коснулась ея руки. Сначала несмѣло — потомъ съ лаской стала ее гладить. Софія Владиміровна обернулась. Губы у Нади поддергивались и жалость добраго горячаго сердечка свѣтилась въ ея умныхъ темныхъ глазахъ.
— Надя! произнесло растроганно Софія Владиміровна и протянула ей руки.
Неожиданно быстро, однимъ порывомъ дѣвочка спрыгнула съ дивана и плача бросилась въ ея объятія. Софія Владиміровна прижала ее къ себѣ — и вотъ уже Надя выплакивала у нея на груди всѣ накопившіяся слезы. Софія Владиміровна обнимала ее съ неудержимымъ теперь чувствомъ, и слезы радости и растроганности капали и у нея изъ глазъ.
Они не замѣтили, какъ вернулся со своимъ клюнемъ Иванъ Сергѣевичъ. Онъ остановился, удивленный, въ дверяхъ кабинета.
— Что? слезы? въ первый день? спросилъ онъ.
Но Софія Владиміровна только радостно улыбнулась ему, а Надя еще глубже зарылась у нея на груди.