Новые заметки Петербургского Туриста (Дружинин)/ДО

Новые заметки Петербургского Туриста
авторъ Александр Васильевич Дружинин

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru

Собраніе сочиненій А. В. ДРУЖИНИНА Томъ восьмой (РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ) САНКТПЕТЕРБУРГЪ ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ (Вас. Остр., 9 д., № 12) 1867

НОВЫЯ ЗАМѢТКИ ПЕТЕРБУРГСКАГО ТУРИСТА. ОГЛАВЛЕНІЕ

I. Вступительное привѣтствіе читателю, съ иными, цѣлебными для ума и сердца, предметами

II. Трагическія приключенія Петербургскаго Туриста по сношеніямъ съ одной акціонерной компаніею

III. Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ Ч--р--н--к--н--ж--к--въ явился героемъ защитникомъ посреди женскаго учебнаго заведенія

IV. Нѣчто объ одномъ изъ величайшихъ чудесъ нашей столицы, вмѣстѣ съ исторіею страннаго подаянія, сдѣланнаго одному изъ блестящихъ обитателей города Петербурга

V. Разсказъ, передъ которымъ всѣ вымыслы — прахъ и ничтожество, или правдивое повѣствованіе медіума, состоящаго въ числѣ сотрудниковъ «Вѣка», о знакомствѣ съ господиномъ Гономъ и неописанныхъ чудесахъ, по части столоверченья, духовидѣнья и чернокнижія

VI. Поѣздка съ благосклоннымъ читателемъ въ клубъ друзей Ивана Александровича на клубные толки, о клубахъ вообще, и о томъ, почему они не удаются въ Россіи

VII. Кое-что о Невскомъ Проспектѣ, и затѣмъ знакомство съ талантливымъ армяниномъ Гаджи-Подхалимовымъ и удивительный разсказъ о вѣрномъ средствѣ обогатиться въ самое короткое время

VIII. Вѣрный рецептъ, по примѣру уже извѣстнаго читателю геніальнаго Гаджи-Подхалимова, разбогатѣть въ самое короткое время

IX. Письмо обличительнаго поэта Копернаумова о нѣкоемъ странномъ юбилеѣ и о любопытныхъ событіяхъ, съ этимъ торжествомъ сопряженныхъ.

X. Нѣчто въ защиту петербургскихъ дачъ, нещадно оскорбляемыхъ петербургскими писателями

XI. Парадоксъ пустынника Буйновидова о томъ, что женщины нашего времени, благодаря кринолину и нарядамъ, идутъ не къ эмансипаціи, а къ полному и вѣчному рабству

I.

Вступительное привѣтствіе читателю съ иными, цѣлебными для ума и сердца, предметами.

Одинъ изъ петербургскихъ старожиловъ, нынѣ покоящійся въ безвременной могилѣ (впрочемъ «безвременной» говорится лишь для красоты слога, ибо старожилъ дожилъ до девяностошестилѣтняго возраста), разсказывалъ мнѣ — драгоцѣнный читатель — что въ нашей Сѣверной Пальмирѣ, во времена Императора Александра Перваго, процвѣталъ великій мотъ, весельчакъ и фланеръ, по имени Семенъ Борисычъ. Этотъ Семенъ Борисычъ отличался, во первыхъ, тѣмъ, что его зналъ весь городъ, во вторыхъ, тѣмъ, что, имѣя хорошее состояніе, всегда былъ безъ гроша, а въ третьихъ, тѣмъ, что, занимая безпрерывно деньги, не платилъ никому и все-таки оставался общимъ другомъ. Самого этого, вышепрописаннаго Семена Борисыча, нашъ старожилъ встрѣтилъ весною 1815 года, на Невскомъ проспектѣ, въ день полученія весьма важнаго, весьма грознаго, весьма бѣдственнаго извѣстія изъ-за границы. Весь занятый новостью, старожилъ тутъ же началъ: «бѣда, бѣда, милый Семенъ Борисычъ! слышалъ ты, что Бонапартъ улизнулъ съ острова Эльбы?» Каково же было изумленіе разскащика, когда, въ отвѣтъ на патетическій, горемъ исполненный его возгласъ, Семенъ Борисычъ отвѣтилъ весьма хладнокровно: «ну его, Бонапарта! а ты лучше скажи, найдется ли у тебя рублей пять въ займы?»

Всѣ седмь философовъ Греціи, съ приложеніемъ къ нимъ Сенеки и Эпиктета, по моему мнѣнію, меркнутъ передъ Семеномъ Борисычемъ и его великимъ словомъ: «ну его, Бонапарта! скажи-ка лучше, нѣтъ ли у тебя пяти рублей ассигнаціями?» Тутъ все зерно истинной философіи и такой урокъ о ничтожествѣ земного величія, какому сами Шексппровы могильщики позавидуютъ. Великій изгнанникъ и пять ассигнаціонныхъ рублей, — міръ, потрясенный до основанія, и холодное: «ну его, Бонапарта!» — смутное предчувствіе новой міровой грозы и забота о перехваткѣ синей бумажки — вотъ черта изъ нашей житейской траги-комедіи, и черта, по истинѣ, художественная. Семенъ Борисычъ великій философъ въ своемъ родѣ, это безспорно, — и великъ онъ не столько по глубинѣ и новости своей философіи, сколько по ея близости къ сердцу человѣческому. Всѣ мы отчасти Семены Борисычи, и ты самъ немного Семенъ Борисычъ, мой добрый читатель, въ настоящую минуту сидящій за моимъ фельетономъ. Само собою разумѣется, что сходство твое съ великимъ петербургскимъ мудрецомъ тысяча восемьсотъ пятнадцатаго года основывается не на потребности занять синенькую, очень можетъ быть, что ты не только не совершаешь займовъ, а, напротивъ, другихъ еще снабжаешь деньгами. Не въ синенькой ассигнаціи сущность дѣла, а въ философской апоѳегмѣ, которой она была причиною. «Ну его, Бонапарта!» и припомни хорошенько, читатель, сколько разъ, въ твоей жизни, тебѣ приходилось повторять: «ну его, Бонапарта!» И въ настоящую минуту, когда ты сидишь за газетою, напитавшись политическими извѣстіями, съ достодолжнымъ вниманіемъ прослѣдивъ за новостями учоными, финансовыми и акціонерными, и когда твои утомленные глаза, наконецъ, спускаются въ нижній этажъ листка, къ фельетону, подписанному знакомымъ тебѣ именемъ, — развѣ, признайся мнѣ, въ эту минуту ты не говоришь самъ себѣ: «ну ихъ, — Бонапарта, Кавура и Перейру — дай-ка посмотрю, что тамъ наболтано въ фельетонѣ!»

И ты правъ, мой читатель, правъ какъ нельзя болѣе. Человѣкъ есть не только потому человѣкъ, что ничто человѣческое ему не чуждо, а отчасти и по той причинѣ, что ему дозволяется, въ извѣстныя минуты жизни, на короткое время быть чуждымъ всему, что серьозно занимаетъ собой человѣчество. Мазарини, уставши отъ государственныхъ дѣлъ, толковалъ съ продавцами картинъ и игралъ съ котятами, Генрихъ Четвертый, послѣ трудового дня, пѣлъ пѣсни съ дѣтьми и ползалъ съ ними по комнатѣ, и самъ Бонапартъ, такъ нелюбезный для Семена Борисыча, въ свободныя отъ занятій минуты, спрашивалъ у Камбасереса: возможно ли приготовлять цыпленка на триста шестьдесятъ пять манеръ, совершенно несходныхъ между собою. Великіе люди, упомянутые сейчасъ мною, такъ сказать, предчувствовали одну изъ насущныхъ потребностей будущихъ поколѣній, потребность беззаботнаго разглагольствованія, какъ услажденія праздной минуты, какъ отдыха напряженному мышленію. Нынѣ такую потребность уже не предчувствуетъ, а чувствуетъ каждый читатель, каждый труженикъ жизни, каждый газетчикъ, каждый кандидатъ на крошечное мѣстечко въ храмѣ Славы. Не понимаютъ сказанной потребности лишь сами фельетонисты, сами жрецы беззаботнаго разглагольствованія, и здѣсь то слѣдуетъ искать причины ихъ неуспѣха въ русскомъ обществѣ. Бѣда наша въ томъ, что мы, по выраженію Гоголя, вѣчно натуживаемся съиграть роль хотя вершкомъ выше той роли, къ которой мы предназначены, шагнуть въ чужую область, прикинуться мудрецами и изъ своего скромнаго пріюта въ нижнемъ этажѣ газеты состряпать какую-то, никому не нужную, аудиторію съ каѳедрой. Ко мнѣ, фельетонисту, читатель приходитъ за шуткой, а я ударяю объ полъ стуломъ и говорю, что Александръ Македонскій былъ великій человѣкъ, отъ меня хотятъ легкихъ новостей ежедневной жизни, а я мрачно объявляю: «плачьте, плачьте, Англія готовитъ великіе ужасы на Востокѣ» — послѣ этого не мудрено, что читатель взглянетъ на меня, какъ на окаяннаго и отойдетъ въ молчаніи. Убѣдясь, наконецъ, что другіе писатели верхнихъ этажей гораздо болѣе его знаютъ объ Александрѣ Македонскомъ и о политикѣ Англіи, фельетонистъ быстро впадаетъ въ болѣе игривый тонъ, сообщая, напримѣръ, о томъ, что одинъ его пріятель подрался на улицѣ, а другой допился полынной водкою до горячки, и былъ принужденъ выбрить голову. На эту болѣе скандалезную, чѣмъ игривую рѣчь, пріятели неминуемо отвѣчаютъ такимъ протестомъ: «тебѣ ли, эдакой червякъ, касаться тайнъ нашей частной жизни, и кидать каменья въ насъ, забывая о твоей собственной стеклянной храминѣ? Ты выбилъ у насъ окна, это справедливо, но если мы бросимъ по камню въ твое хрустальное зданіе, что будетъ съ тобою?» Такимъ образомъ, попытка фельетонной игривости часто кончалась горькою бранью, — и читатель начиналъ скорбѣть о униженіи русской литературы, или (если былъ злобенъ), то радостно оскабляясь, говорилъ проходящимъ: «постойте-ка, да поглядите, сейчасъ эти писаки подерутся!»

Иногда русскіе фельетонисты и добрые мои товарищи грѣшили именно тѣмъ, что подступали къ читателю уже слишкомъ безцеремонно, хлопали его по животу, ерошили ему волоса на маковкѣ и затѣмъ, заявивъ свои дружелюбныя наклонности, разсказывали о своихъ собственныхъ вкусахъ, о своихъ маленькихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ. Помнишь ты, напримѣръ, мой драгоцѣнный собесѣдникъ, яркую плеяду бардовъ, импровизаторовъ, недавно горѣвшую на лазури «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей», и нынѣ, увы! погрузившуюся въ бездну Эреба? У этихъ бардовъ (неслыханное дѣло)! была лишь одна страсть, одна дума, одно горячее стремленіе — воспѣвать достоинства «Отечественныхъ Записокъ», журнала стариннаго, толстаго, почтеннаго и именно потому-то нисколько не нуждающагося въ газетныхъ хваленіяхъ! Подумаешь, до чего доходятъ причуды сердца человѣческаго. Я люблю «Русскій Вѣстникъ», ты преданъ «Отечественнымъ Запискамъ», онъ всему предпочитаетъ газету Аскоченскаго, — все это похвально, да читателю-то отъ этого какая радость? Но мои барды, импровизаторы, цвѣтки академическаго вертограда, въ порывахъ своего восторга, даже этой простой истины признать не подумали. Всякій мѣсяцъ въ теченіи долгихъ лѣтъ, они пѣли намъ безконечное каприччіо на одну и ту же тему, самъ пьянистъ Вурстманъ, извлекая изъ пьянино варіаціи на подобіе звука воды, льющейся изъ бутылки, не могъ бы соперничать съ такимъ однообразіемъ. «Поздравляемъ читателя съ выходомъ второй книжки „Отечественныхъ Записокъ“, — давно не читали мы ничего столь увлекательнаго!» "Третій номеръ «Отечественныхъ Записокъ» читается съ жадностью — поспѣшимъ же дать краткій отчетъ о превосходныхъ статьяхъ, въ немъ заключенныхъ!" О всѣхъ другихъ повременныхъ изданіяхъ, барды академическихъ вѣдомостей отзывались какъ-то глухо, или съ озлобленіемъ, а если статья сотрудника «Отечественныхъ Записокъ» появлялась, напримѣръ, въ «Современникѣ», ее тотчасъ же объявляли прегнусною, да и автора отдѣлывали какъ слѣдуетъ. Конечно, совершая все это, барды не имѣли никакой задней мысли, струны ихъ позлащенныхъ арфъ бряцали лишь по повелѣнію ихъ собственнаго пылкаго сердца, —

По воздуху вѣтеръ свободно шумитъ,

Кто знаетъ, откуда, куда онъ летитъ?

сказалъ еще поэтъ Шиллеръ, — но публика отчасти близорука и не каждый читатель знакомъ съ поэзіею Шиллера! Безкорыстное служеніе бардовъ и звуки ихъ тихострунныхъ инструментовъ, стали казаться подозрительными, странными, нехорошими. Начались шутки, разспросы, серьозно внимательные взгляды на людей, мирно и незлобно бряцавшихъ на фельетонныхъ своихъ арфахъ.

И хорошо еще, какъ еще хорошо, что г. редакторъ «Отечественныхъ Записокъ», по самымъ безпристрастнымъ изслѣдованіямъ, и по печатному заявленію въ газетѣ, оказался неимѣющимъ ровно никакихъ сношеній и никакихъ дѣлъ, съ редакціею «Вѣдомостей С.-Петербургскихъ» — безъ этого совершенно случайнаго, но спасительнаго обстоятельства, еще одинъ Богъ знаетъ, до какихъ пагубныхъ послѣдствій могло довести его репутацію незлобное бряцаніе золотыхъ арфъ, въ нашу эпоху гласности и обличенія!^[1]

Но довольно говорить о заблужденіяхъ своихъ сверстниковъ и предшественниковъ, пусть онѣ служатъ намъ вмѣсто маяка на свирѣпомъ фельетонномъ морѣ, или тѣми поплавками, которые качаются на жолто-бурыхъ волнахъ финскаго залива, въ поученіе неопытнымъ кормчимъ. Мы уже не первый день знакомы съ тобою, государь мой, читатель благородный, и ты, госпожа моя, всякихъ пріятствъ и всякаго пригожества исполненная, читательница. Не безвѣдомо мнѣ и то, что мы всегда встрѣчались съ улыбкою, и разставались, не нагоняя другъ на друга безпредѣльной скуки. Хохотали мы когда-то не мало, но помнится мнѣ, въ нашихъ бесѣдахъ не позволяли себѣ ни одного задорнаго слова, ни одного темнаго намека и ни одной неблагородной выходки. Можетъ быть, сіе происходило отъ того, что мы сами неспособны на худое, а можетъ быть и просто вслѣдствіе того, что никогда не сходились съ усиленнымъ желаніемъ играть роль выше той, что намъ предназначена. Если читатель брался за мои «Замѣтки» со словами: «ну его, Бонапарта!» то и я писалъ ихъ лишь въ тѣ минуты, когда меня самого разбирала охота на часокъ отдохнуть отъ серьозныхъ занятій, отъ Кавура, Бонапарта и Пальместрона! Пусть пострадаетъ аккуратность въ моей бесѣдѣ, но писать черезъ силу и выжимать изъ себя остроуміе, я не способенъ. Не способенъ я также прикидываться глубокомысленнымъ, или злобнымъ, или великосвѣтскимъ, что, можетъ быть, иногда и сердило моего цѣнителя. Можетъ быть, онъ и правъ. Можетъ быть, я когда-то слишкомъ увлекался теплыми фуражками, увеселеніями въ рестораціи Мадагаскаръ и черноглазыми созданіями, выплясывающими на пикникахъ у одноглазой madame Cunègonde, но увлекаясь всѣмъ этимъ, я имѣлъ въ виду отпоръ хлыщеватости, горделивости и чванству, съ излишней силой царствовавшимъ въ нашей словесности и въ нашемъ столичномъ обществѣ. Теперь времена перемѣнились — хлыщамъ стало житье плохое, чему, можетъ быть, и мое золотое перо отчасти содѣйствовало. Теперь и оселъ лягаетъ того умирающаго льва въ лондонскомъ фракѣ, съ которымъ, за шесть лѣтъ назадъ, считалъ за благополучіе пройтись по Невскому. Что касается до Ивана Александровича, Петербургскаго Туриста, то онъ никогда не считалъ этого за благополучіе. Онъ не преклонялся передъ аристократическимъ львомъ, въ замѣнъ двухъ пальцевъ, ему протянутыхъ, всегда подавалъ одинъ или поворачивался спиною, — за то теперь онъ проситъ позволенія не трогать льва, когда-то нахально-величаваго, и дать ему умереть покойно! Есть еще одна причина, драгоцѣнный читатель, по которой я обязанъ быть сдержаннѣе въ моихъ «Замѣткахъ». До сей поры, онѣ помѣщались въ журналахъ, дорогихъ по цѣнѣ, доступныхъ лишь для лакомокъ умственнаго вѣдомства: онѣ исправляли должность ананаснаго желе на большомъ обѣдѣ и нечего было безпокоиться, если иной гастрономъ, уже наѣвшійся до изнеможенія, проглотитъ это желе и поморщится. Теперь дѣло иное — редакція «Вѣка», замышляетъ готовить блюда не для лакомокъ, — къ ея столу приглашаются люди жаждущіе простой, но субстанціальной пищи, люди, которымъ не до желе и не до ананасовъ. Кто воспитанъ на однихъ трюфеляхъ, тому, можетъ быть, и затхлый трюфель покажется пикантнымъ, въ видахъ разнообразія, но затхлый насущный хлѣбъ, никому не придется по вкусу. Объ этомъ всякій можетъ спросить у богатыхъ хлѣбныхъ подрядчиковъ, которымъ, въ старое время, съ помощію всякихъ неправдъ и плутней, иногда удавалось сбывать запасцы топлой муки въ какую нибудь воинскую команду, а еще лучше у тѣхъ особъ, которымъ, вслѣдствіе происковъ безсовѣстнаго подрядчика, самимъ приходилось жевать ломоть хлѣба изъ затхлой муки испеченнаго!

За симъ заканчиваю мое предисловіе и спѣшу проститься съ добрымъ читателемъ, который однако же придерживаетъ меня за пуговицу и услаждаетъ такою, рѣчью: «однако, милѣйшій Иванъ Александрычъ, мнѣ будетъ крайне горестно, если твои бесѣды со мной будутъ происходить рѣдко, по недостатку охоты или матеріала». На этотъ послѣдній счотъ спѣшу успокоить моихъ собесѣдниковъ — за матеріаломъ остановки не будетъ, матеріалу у меня открылся такой резервуаръ, что его станетъ на цѣлый «Энциклопедическій Словарь», длись онъ хотя на полстолѣтія и выдавай онъ своему, исполненному учоности, редактору, жалованье еще безобразнѣйшее, чѣмъ теперь отпускаешь! Вообрази себѣ, читатель, какую дивную и небывалую штуку выкинулъ кругъ моихъ наилучшихъ пріятелей, тебѣ уже знакомыхъ поименно. Эти господа, по большей части старые холостяки и чудачищи нѣжнаго сердца, всегда привыкшіе крѣико держаться другъ за друга, безъ особенныхъ хлопотъ покончили дѣло, напрасно занимавшее собою и императора Наполеона Третьяго, и лондонскихъ друзей человѣчества, и мыслителей-экономистовъ и нашего господина Высоцкаго, котораго разумному проэкту объ ассосіаціи чиновниковъ до сихъ поръ еще почти не отдано должной справедливости. Друзья Ивана Александрыча, въ количествѣ человѣкъ пятнадцати, замѣчая, что старость близится, что домашніе хлопоты скучны, что человѣку полезно держаться за друзей юности, устроили клубъ или аббатство, съ которымъ я весьма скоро познакомлю читателя во всей подробности. Въ клубѣ этомъ они не только встрѣчаются и бесѣдуютъ, — но живутъ и ночуютъ, поочередно занимаясь дѣлами аббатства и выглядывая изъ него на житейскія дѣла, какъ напримѣръ, пассажиры рейнскаго парохода, забравшись въ каюту и наѣвшись сосисокъ съ капустой, выглядываютъ изъ окошекъ на берега рѣки, несущей ихъ по своему теченію. Десятокъ другихъ друзей, обзаведшихся семействомъ, въ томъ числѣ и я, — допускаются на клубные вечера и тутъ-то происходятъ бесѣды достойныя Эпиктета и русскаго философа Семена Борисыча! Такого матеріала для самаго животрепещущаго фельетона не сочинишь и въ два столѣтія! Между нашими сочленами есть всѣ представители петербургскаго общества, и акціонеры, и чиновники, и артистъ Леопардовъ, и полный учоности Пайковъ, и великосвѣтскіе мужи, и эпикурейцы, и поэты, одинъ поэтъ свирѣпый, а другой благоуханный. Медицинскимъ вѣдомствомъ (до сихъ поръ, кромѣ обремененія желудка, болѣзней не было между членами) управляетъ первая наша знаменитость, докторъ Шенфельтъ. Рѣшителемъ споровъ и безсмѣннымъ президентомъ аббатства избранъ пустынникъ и мудрецъ Буйновидовъ, хотя его приговоры весьма строги и постоянно неудобоисполнимы. «Петръ Иванычъ» — вѣщаетъ президентъ въ самыя жаркія минуты прѣнія — «напрасно ты силишься защищать своихъ бездѣльниковъ! Вся ваша акціонерная компанія должна быть разрушена, домъ ея созженъ, а мѣсто, гдѣ стоялъ домъ, посыпано солью!» — «Василій Игнатьевичъ! твоего друга, падкаго на литературный скандалъ, я совѣтую осмолить густо, облѣпить паклею, осмолить еще разъ и употреблять для освѣщенія петербургскихъ улицъ, въ примѣръ всѣмъ презрѣннымъ сплетникамъ!» — «Кто принимаетъ у себя откупщика и еще подаетъ ему руку, а кольни паче занимаетъ у него деньги, тотъ заслуживаетъ быть обращеннымъ въ ледяную статую и обливаемъ сивухой на крещенскомъ морозѣ!» Таковъ нашъ президентъ, идеалъ простодушной честности, образецъ увеселительнаго рыцарства, величественный представитель малаго числа людей, прошедшихъ жизненное поприще безъ пятнышка грязи на своихъ калошахъ! Есть у насъ въ аббатствѣ и другія чудеса, съ которыми мы обживемся въ свое время, а если читатель будетъ вести себя хорошо (то-есть нещадно хвалить «Замѣтки» Ивана Александрыча, какъ напримѣръ, барды съ позлащенными арфами хвалили «Отечественныя Запибки»), я берусь и читателя предложить въ члены нашего клуба. Одно только можетъ быть покажется ему не совсѣмъ удобнымъ: по первоначальному плану, и по увѣренію экономистовъ, друзей ассосіаціи, устройство нашего дружественнаго аббатства съ общимъ столомъ, общей прислугой, общей библіотекой, общимъ освѣщеніемъ, — имѣло принести безмѣрную экономію для каждаго изъ участниковъ. Однако вышло совершенно противное, и теорія совершенно соврала, — какъ оно всегда бываетъ на свѣтѣ. Въ общей сложности, каждый членъ аббатства проживаетъ чуть ли не вдвое противъ того, что проживалъ, протекая жизненное поприще въ одиночку. Въ прошломъ мѣсяцѣ одного рейнвейну вышло на триста тридцать два рубля и шесть копѣекъ съ третью (не понимаю, откуда тутъ могли взяться шесть копѣекъ съ третью!) На свѣжую икру истрачено въ два мѣсяца сто дватцать рублей съ полтиною! Видно уже таковъ русскій человѣкъ во всѣхъ ассосіаціяхъ!

P. S. Извѣщаю гг. иностранныхъ журналистовъ и издателей, что право на переводъ моихъ «Новыхъ Замѣтокъ» уже продано первымъ книгопродавцамъ Лондона, Парижа, Берлина и Нью-Іорка, а потому я прошу ихъ не перепечатывать изъ моего новаго творенія никакихъ отрывковъ, и собственности моей не жилить. Dixi.

II.

Трагическія приключенія Петербургскаго Туриста по сношеніямъ съ одной акціонерной компаніею.

Многимъ изъ моихъ достопочтенныхъ читателей, безъ всякого сомнѣнія, извѣстно, что Иванъ Ч--р--н--к--н--ж--н--к--въ человѣкъ въ высшей степени отсталый, ретроградный, мало вѣрующій въ прогрессъ и забавляющійся тѣмъ, чтобъ иногда становится въ разрѣзъ стремленіямъ общества. Это уже заявлено міру во многихъ періодическихъ изданіяхъ, и, хотя, можетъ быть, прискорбно, но, къ сожалѣнію, совершенно справедливо. Въ особенности же относительно акціонерныхъ компаній, нижеподписавшійся хуже всякаго скиѳа! — самъ покойный статскій совѣтникъ Ѳаддей Булгаринъ, въ сравненіи съ нимъ — передовая личность. Когда весь мыслящій Петербургъ забиралъ акціи желѣзныхъ дорогъ устьсысольско-барнаульской линіи, Петербургскій Туристъ только застегнулся до подбородка и, ощупывая правою рукой свои деньги въ боковомъ карманѣ, объявилъ, что никакихъ акцій брать не намѣренъ. Когда сформировались капиталы для устроенія пароходства по рѣкѣ Клоновкѣ и Ледовитому океану, много жосткихъ словъ выдержалъ я за мою скаредность, за мой скептицизмъ, доходившій до безнравственности, но все-таки съ деньгами не разстался и не взялъ ни одного пая, хотя билеты, выдаваемые акціонерамъ въ замѣнъ ихъ денегъ, были превосходно литографированы, даже украшены изображеніемъ баржъ, пароходовъ, барокъ, весело стремящихся по какой-то водной поверхности. Настала еще пора новыхъ изобрѣтеній: отыскались благодѣтели, соединившіе свою изобрѣтательность и большія денежныя средства для полезной цѣли «снабженія козьимъ молокомъ жителей Петербурга». Козье молоко, какъ извѣстно, укрѣпляетъ грудные органы, просвѣщенный городъ не можетъ существовать безъ козьяго молока, доступнаго по цѣнѣ и доставляемаго въ каждый домъ посредствомъ особенныхъ механическихъ аппаратовъ — все это было очень справедливо, соображено съ безукоризненной точностью, дѣлало честь уму и сердцу учредителей, — но я все-таки не раскрылъ шкатулки, не заложилъ ни одного изъ своихъ домовъ въ Петербургѣ и не далъ сердобольной компаніи ни одного мараведиса! Мало того, читатель, — я съ тобою привыкъ быть откровеннымъ и потому скажу тебѣ нѣчто, еще ужаснѣйшее. Представь себѣ… но признаваться ли? ты, пожалуй, назовешь меня отсталымъ аспидомъ, неблагонамѣреннымъ жидоморомъ?… Такъ и быть — признаюсь, ничего не утаивая. Я боюсь проходить мимо домовъ, на которыхъ красуются надписи: "Правленіе такой-то и такой-то компаніи — Общество Сатурна, пожирающаго своихъ дѣтей — Контора акціонернаго общества мыльныхъ пузырей и косметическихъ предметовъ! Въ дѣтствѣ я боялся проходить мимо цирульныхъ лавокъ: мое нѣжное сердце содрогалось при видѣ барыни (на вывѣскѣ), у которой изъ руки кровь бьетъ фонтаномъ и мрачнаго фраконосца около нея, съ тарелкою, полною крови. Но боязнь цирульныхъ вывѣсокъ была пустою боязнью, въ сравненіе съ моими теперешними страхами въ тотъ часъ, когда мнѣ приходится проходить мимо домовъ, занятыхъ разными правленіями акціонерныхъ компаній. Мнѣ такъ и кажется, что изъ за стеклянныхъ дверей подъѣзда мигомъ выпрыгнутъ два меркурія съ серебряными трезубцами, проткнутъ сими трезубцами мою шубу и вовлекутъ меня самого въ парадныя сѣни, какъ нѣкую рыбу, попавшуюся на удочку. Въ сѣняхъ другіе изверги совлекутъ съ меня верхнюю одежду, фуражку и введутъ въ раззолоченную залу, наполненную важнѣйшими особами, учредителями и покровителями компаніи. При одномъ взглядѣ на нихъ и ихъ грозныя сѣдины, меня начинаетъ колотить подобострастная лихорадка. «А! ты здѣсь, гнусный скаредъ!» говоритъ, обращаясь ко мнѣ, самый грозный изъ учредителей: «ты здѣсь, скряга, аспидъ, порицающій наши компаніи на общую пользу! Сейчасъ же бери пятьсотъ акцій или тебѣ немедленно отрубятъ голову, повѣстивши о томъ всю Европу чрезъ акціонерныя хроники журналовъ!…» Но зачѣмъ продолжать исторію моихъ фантазій? даже ночью, когда приснится подобный сонъ, только плюнешь и поскорѣй укутаешься въ одѣяло. А между тѣмъ, повѣрить ли мой читатель, и я когда-то имѣлъ дѣла съ акціонерной компаніею, и я былъ въ Аркадіи, и мнѣ, въ свое время, было объявлено, что на мой рубль могу получить я около двухъ копѣекъ серебромъ, при ликвидаціи дѣлъ, которая когда-то еще будетъ. Можетъ быть ликвидація и была, только и до сей поры жду я моихъ двухъ копѣекъ. Получилъ я какую-то бумажку, звавшую меня на послѣднее собраніе огорченныхъ акціонеровъ, чуть ли не въ Тентелевой деревнѣ, въ морозъ трескучій. Пожалѣлъ лошадей и не поѣхалъ, троечныхъ же саней нанять не рѣшался, боясь, что конечный выводъ изъ всего предпріятія не уплатитъ расходовъ на извощика… Но къ чему служитъ забѣгать впередъ, лучше ужь разсказать все дѣло съ достодолжной осмотрительностью.

Лѣтъ семь или восемь тому назадъ, умеръ въ Петербургѣ мой школьный товарищъ и родственникъ Оловянниковъ. Наперекоръ обычаю человѣковъ, обыкновенно умирающихъ съ кислѣйшею миною, этотъ достойный жрецъ чернокнижія былъ веселъ въ самой болѣзни и отпускалъ пренеистовыя остроты въ самый день смерти. Его духовное завѣщаніе (а Оловянниковъ былъ богатъ) оказалось испещреннымъ преуморительными условіями: мнѣ онъ завѣщалъ всѣ свои статуэтки, бронзы о картины игриваго содержанія, да еще на двадцать тысячъ акцій, прося меня (это было прописано въ бумагѣ), если акціи лопнутъ, то насолить какъ слѣдуетъ господамъ директорамъ и особенно правителю дѣлъ компаніи. Къ деньгамъ я не жаденъ, отъ того акціи (я уже тогда не вѣрилъ акціямъ) занимали меня лишь какъ проявленіе послѣдней воли добраго и дорогого человѣка. Я развернулъ пачку — всѣ акціи были одинаковы, ихъ выдала какая-то вновь учрежденная компанія заготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ. «Ничего тутъ не понимаю», сказалъ я, и хотѣлъ бросить пачку въ ящикъ стола, когда въ комнату мою вошолъ человѣкъ грубаго нрава, но большихъ финансовыхъ и коммерческихъ способностей, то есть Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, супругъ извѣстной нашей романистки Анны Крутильниковой. «Кстати пришолъ ты, дружище, сказалъ я ему: — вотъ погляди-ка на эти акціи, какого чорта надо съ ними дѣлать и стоитъ ли?…» Андрей Кондратьевичъ поглядѣлъ, кивнулъ головою, лицо его стало еще суровѣе. «Ну, другъ любезный, не могу я тебя поздравить. Вся компанія пошла криво съ самого начала. Основатели… (тутъ послѣдовало крѣпкое слово); правитель Биндеръ… (слово еще крѣпчайшее). Короче сказать, ничего ты тутъ не выиграешь, а продать акцій нельзя, ибо ихъ никто не купитъ!

Выслушавъ это, я уже хотѣлъ, безъ особеннаго огорченія, швырнуть акціи куда попадется, но человѣкъ грубаго нрава пересмотрѣлъ ихъ вновь и сдѣлался чернѣе ночи. „А знаешь ты, что по этимъ бумагамъ тебѣ надо внести еще десять тысячъ?“ сказалъ онъ сумрачно. „Послѣдняго взноса Оловянниковъ не успѣлъ совершить; пожалуй, еще сроки пропустишь“. — „Да какъ же вносить послѣдніе взносы, когда вся компанія идетъ къ бѣсу?“ — Это ужь твое дѣло, а коли хочешь меня послушаться, не вноси ни копѣйки». — «Однако Оловянииковъ, завѣщая акціи, велѣлъ мнѣ насолить компаніи, въ случаѣ неудачи». — «Удержавъ послѣдніе взносы, ты имъ насолишь какъ нельзя лучше». И мы простились; въ моей головѣ зрѣлъ планъ великолѣпнаго мщенія.

Я слѣпо вѣрилъ опытности Андрея Кондратьича и довѣріе мое вполнѣ оправдалось. По отзывамъ мастеровъ дѣла, компанія заготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ лежала на боку, хотя ея директора и правитель Биндеръ держали себя до крайности бодро. Они сильно разсчитывали на дополнительные взносы акціонеровъ, и были правы, — слѣпая публика ничего не подозрѣвала, а такихъ зоркихъ мастеровъ, какъ Андрей Брандахлыстовъ, въ нашей столицѣ немного. Находились даже охотники купить мои акціи, правда съ большой сбавкой, но продать ихъ я считалъ дѣломъ непозволительнымъ: онѣ мнѣ не стоили ни гроша — могъ ли я вовлекать въ бѣду людей болѣе меня довѣрчивыхъ? Хорошо обдумавъ все дѣло, я, въ одно прекрасное утро, намѣнялъ какъ можно болѣе сторублевыхъ депозитокъ, перевязалъ ихъ, по десяти, розовыми ленточками, запихалъ въ карманъ, въ другой карманъ сунулъ мои сто акцій и направилъ путь къ Васильевскому острову, въ контору господина Биндера, правителя дѣлъ знаменитой компаніи.

Читатель знаетъ, что такое контора акціонерныхъ правителей нѣмецкаго происхожденія. Чистая лѣстница, на двери мѣдная доска, величиной съ голландскій листъ бумаги, аппартаменты съ красивымъ видомъ на Неву, за конторками хлыщеватаго вида писцы въ пестрыхъ панталонахъ, а далѣе, въ задней комнатѣ, самъ Зевесъ, румяный, полный, съ ослѣпительно-бѣлыми воротничками погромнымъ брилліантомъ на пальцѣ. Биндеръ оказался именно такимъ Зевесомъ, его лицо цвѣло здоровьемъ, а брилліантъ на пальцѣ кидалъ яркіе лучи свѣта. Сперва онъ встрѣтилъ меня съ нѣкоторою надменностью, но когда я извлекъ изъ кармана тетрадь акцій и еще соблазнительнѣйшій фоліантъ депозитокъ, глаза Биндера заиграли не хуже брилліанта на его пальцѣ. Онъ подвинулъ мнѣ стулъ, съ чувствомъ отозвался о хорошей погодѣ и замѣтилъ:

— Однако, вы едва не пропустили срока, всѣ взносы уже поступили. Дѣло наше идетъ, какъ по маслу — повѣрите ли, до сей поры не отобьешься отъ вкладчиковъ!

— А знаете ли, кротко сказалъ я, что мнѣ очень бы не желалось дѣлать дополнительнаго взноса. Коли дѣло такое золотое, то не хотите ли вы, господинъ Биндеръ, купить вотъ эти акціи и потомъ уже отъ себя внести что слѣдуетъ?

— Этого нельзя, ласково отвѣтилъ Зевесъ, все-таки не спуская глазъ съ моихъ депозитокъ: — будутъ еще говорить, что правитель дѣлъ хочетъ забрать себѣ всѣ несомнѣнныя выгоды. Я довольно награжденъ тѣмъ, что дѣло, мнѣ ввѣренное, идетъ блистательно!

«Ишь какой Сенека!» подумалъ я, и взялъ со стола свой фоліантъ кредитныхъ билетовъ.

— Видите, господинъ Биндеръ, сказалъ я, уже громко: — дѣла вашей компаніи могутъ идти какъ по маслу, только я то имъ нисколько не довѣряю. Не безвѣдомо мнѣ, что компаніею роздано множество безденежныхъ акцій, въ видѣ любезности, разнымъ вліятельнымъ особамъ, не безвѣдомо и то, что не одно предпріятіе, ведомое господиномъ Биндеромъ, уже окончилось результатами самыми печальными. Связка депозитокъ, которую я держу передъ вами, имѣетъ несомнѣнную пріятность, но знайте, что скорѣе я отдамъ ее первому нищему, первому забулдыгѣ, въ сію минуту слушающему органъ въ трактирѣ Золотой Якорь, скорѣе я сожгу ее передъ вами въ каминѣ, нежели внесу ее на дѣло, въ которомъ не вижу ничего благоразумнаго!

Биндера страшно покоробило, румянецъ исчезъ съ его щекъ, и самый брилліантъ какъ будно померкнулъ.

— Вы въ заблужденіи, увѣряю васъ… началъ онъ съ усиліемъ. — Вы лишаете себя…

— Тѣмъ лучше для вашей компаніи, хладнокровно перебилъ я: — пускай она благодѣтельствуетъ человѣчеству на мои двадцать тысячъ. Вотъ вамъ сто рублей за одну акцію, ее я удержу у себя, всѣ же остальныя… и я съ розмаху кинулъ тетрадь свѣтлопалевыхъ листковъ въ каминъ, около меня пылавшій. Красное пламя охватило листки, подписанные директорами, — жертвоприношеніе совершилось.

— Послѣ этого между нами не можетъ быть никакихъ разговоровъ, вскричалъ Биндеръ и вскочилъ со стула въ ожесточеніи. — Жгите ужь и остальную вашу акцію, — на смѣхъ, что ли, вы ее оставили?

— Не на смѣхъ, господинъ Биндеръ, — а на поученіе вамъ и компаніи вашей. Про эту акцію вы еще услышите кое-что и не разъ, во дни предстоящаго вамъ крушенія. Я вашъ акціонеръ: на тридцать ли тысячъ, на триста ли рублей, дѣло не въ суммѣ. Извольте выдать мнѣ квитанцію въ послѣднемъ взносѣ ста цѣлковыхъ — остальное придетъ само собою.

Биндеръ подумалъ, что я отчасти поврежденъ въ разумѣ и это его нѣсколько успокоило. Онъ позвонилъ и передалъ меня на руки какому-то клерку, красавцу въ батистовой сорочкѣ, живому олицетворенію восковыхъ куколъ съ бакенбардами, вертящихся у окна парикмахерскихъ салоновъ. Клеркъ, усмотрѣвъ, что все дѣло состоитъ въ одной акціи, обошолся со мной презрительно и швырнулъ мнѣ квитанцію, напѣвая арію герцога изъ «Риголетто». Я этимъ ни мало не обидился, уѣхалъ домой и сталъ ждать своего времени.

Андрей Кондратьнчъ предвѣщалъ не напрасно: прошло около года, и прогорѣла компанія заготовленія кондитерскихъ припасовъ! Я давно замѣтилъ, что всѣ акціонерныя компаніи погибаютъ при однихъ и тѣхъ же неизбѣжныхъ симптомахъ. Какъ у чахоточнаго, сперва идетъ лихорадка, потомъ кашель, потомъ упадокъ силы и смерть, такъ въ компаніяхъ, сперва непремѣнно сгоритъ какая-то постройка, потомъ что-нибудь потонетъ на Волгѣ или въ морѣ, а наконецъ кто-нибудь изъ правленія неожиданно скончается, оставивъ дѣла въ препоганомъ состояніи. Все это было и въ моемъ казусѣ. Сперва что-то сгорѣло, потомъ что-то потонуло, наконецъ, кто-то умеръ или удралъ въ невѣдомыя страны. Акціонеровъ созвали въ трескучій морозъ въ пустыню, къ тріумфальнымъ воротамъ, и объявили имъ, что дѣло дрянь, что о причинахъ его упадка говорить слишкомъ долго, по что члены правленія и правитель Биндеръ, слѣдуя неизмѣнно правиламъ рыцарства, готовы передавать подробности о ходѣ дѣлъ всякому, кто того попроситъ, во всякій часъ дня и ночи. Акціонеры выслушали и разъѣхались въ кроткомъ молчаніи, только у подъѣзда, около саней — услыхалъ я два или три такихъ возгласа: «Однако, это чортъ знаетъ что такое!» — «И никто ихъ не отдуетъ!» — «Пропали, братецъ мой, наши шесть тысячъ!» — «Вотъ тебѣ, бабушка, и юрьевъ день!» Тѣмъ всѣ протесты и кончились, одинъ я позволилъ себѣ нѣчто большее, то есть изловилъ старшаго изъ директоровъ у подножія его маленькой изящной кареты, и заставилъ его, на морозѣ, разсказать въ подробности причины плохого состоянія компаніи. Сперва директоръ говорилъ красно и съ теплотою, но замѣтивъ, что я нарочно тяну бесѣду и переглядываюсь съ друзьями, стоявшими около, жестоко разсвирѣпѣлъ и даже сказалъ мнѣ: «государь мой, такія шутки заслуживаютъ строгаго охужденія!»

Но суроваго старика я не устрашился. На другое утро послѣ совѣщанія, ловкій коммиссіонсръ, заранѣе мною пріисканный, положилъ на мой письменный столъ записку такого содержанія: «Правитель Биднеръ встаетъ въ 8 часовъ, обѣдаетъ въ шесть, послѣ обѣда дремлетъ, любитъ ложиться спать не позже часу ночи. Директоръ Лойдачено обѣдаетъ въ четыре, особенно не любитъ, если его тревожатъ за обѣдомъ. Директоръ Ла-Кароттъ около девяти бываетъ у своей кумы, Амаліи Карловны, очень сердится, если къ нему заѣзжаютъ около девяти…» И такъ далѣе, и такъ далѣе, разныя подробности о жизни распорядителей угасающей компаніи. Прозорливый читатель уже догадывается, для чего мнѣ нужны были такія свѣдѣнія.

Ранехонько утромъ, котораго-то января, вскорѣ послѣ полученія вышереченныхъ свѣдѣній, я уже былъ передъ квартирой Биндера и жестоко трезвонилъ въ колокольчикъ. Выбѣжавшій лакей задумалъ было принять меня грубо, но усмотрѣвъ мою богатырскую наружность и видъ, не обѣщавшій добра, вѣжливо заявилъ, что баринъ нездоровъ, худо спалъ ночью и не принимаетъ. Но остановить Ивана Александрыча трудно, весь міръ про то знаетъ. Черезъ мгновеніе я уже былъ возлѣ Биндера, дѣйствительно чѣмъ-то разстроеннаго и недоспавшаго, сидѣлъ на креслѣ и приглашалъ хозяина, въ силу даннаго правленіемъ обѣщанія — передать мнѣ подробнѣйшую исторію хода дѣлъ компаніи для изготовленія конфектъ и кондитерскихъ припасовъ. Знаменитую мою акцію свѣтлопалеваго цвѣта держалъ я въ рукахъ съ грознымъ видомъ.

Финансовые Зсвесы нѣмецкаго происхожденія не держатъ при себѣ много прислуги — Биндеръ понялъ, что меня не выгонишь, что въ случаѣ нужды, я справлюсь со всѣмъ его поджарымъ штатомъ, — и понявъ все это, предположилъ обезоружить меня кротостью. Онъ прочелъ мнѣ длинную акціонерную рацею, показалъ книги и счеты; я проморилъ его часа съ полтора и отправился къ директору Лойдаченко, съ которымъ продѣлалъ ту же исторію. Еще одного изъ директоровъ, хилаго и робкаго старичка, я обработалъ въ то же утро почти до обморока: битыхъ два часа разсказывалъ онъ мнѣ о ходѣ дѣлъ и, наконецъ, умолкъ отъ изнеможенія. Приближалось обѣденное время, — я пожалѣлъ старца, рѣшился его не трогать болѣе, заѣхалъ въ одну изъ гостинницъ Васильевскаго острова, съѣлъ кусокъ росбифа, подкрѣпилъ свои силы рюмкой портвейна, далъ отдохнуть лошади и ринулся на новые подвиги: опять къ Лойдаченкѣ, опять къ Биндеру, опять къ Ла-Каротту и остальнымъ директорамъ, часъ обѣда которыхъ былъ у меня тщательно выписанъ!

Ну, ужь былъ денекъ, скажу вмѣстѣ съ ветераномъ Лермонтова. Какъ татаринъ, какъ исполнитель казней, какъ древо яда, появлялся я у моихъ жертвъ въ самые неуказанные часы ихъ житейской дѣятельности. Лойдаченко такъ я не обѣдалъ — аппетитъ его пропалъ, когда я, съ акціею въ рукѣ, потребовалъ дополнительныхъ свѣдѣній о ходѣ дѣлъ компаніи. Биндеръ, привыкшій за столомъ позабывать дѣла всего міра, на этотъ разъ не могъ удовлетворить своей невинной привычкѣ. И не удалось ему, бѣдному Зсвесу, подремать у камина, въ широкомъ креслѣ, въ дыму благовонной гаванской сигары. Всюду я звонилъ и вторгался, всюду я дѣлалъ запросы, всюду совалъ свою акцію!… Насмѣшки, пожиманія плечами, усовѣщиванія, жалобы, брань, — ничто на меня не дѣйствовало — я объѣхалъ всѣхъ по два раза, — въ часъ обѣда и въ часъ ночного отдыха. Ла-Кароттъ выбѣжалъ въ переднюю въ ночномъ колпакѣ и одной туфлѣ, думая что домъ загорѣлся. Въ спальнѣ Биндера я просидѣлъ до разсвѣта, январскаго разсвѣта, читатель! Возвращаясь домой, я самъ себѣ удивлялся. Жена моя встрѣтила меня крикомъ ужаса. Лицо мое было блѣдно, я падалъ отъ изнуренія. Но, не ложась въ постель я еще сдѣлалъ одно, послѣднее дѣло — взялъ свою акцію, написалъ на ней «передаю сей документъ Андрею Кондратьеву Брандахлыстову», и велѣлъ отнести ее по адресу, съ такой цидулкой: — «ну, теперь твоя очередь, Андрей Кондратьичъ!»

Андрея Кондратьнча знаетъ весь финансовый міръ, его всюду принимаютъ съ почетомъ, но только, благодаря мнѣ, наши акціонерные львы раскусили вполнѣ Андрея Кондратьича. Онъ сдѣлалъ по три визита въ день полученія акціи — три къ Биндеру, три къ Лойдаченкѣ, три къ каждому изъ остальныхъ дѣятелей. Утро — обѣдъ — ночь, — во всемъ онъ дѣйствовалъ по моему маршруту, — но съ результатомъ далеко блистательнѣйшимъ. Жертвы мои меня самого изнуряли, — но другъ мой одинъ изнурилъ и довелъ до изступленія четырехъ жертвъ въ одни сутки. Зная всю суть акціонернаго дѣла, онъ растрепалъ биндерскую контору, заставилъ Зевеса перебрать всѣ книги, и когда тотъ попробовалъ робко сказать: «такой трудъ изъ за одной акціи!» — мгновенно облилъ его ядомъ и цѣлый часъ шпынялъ его передъ толпою обомлѣвшихъ клерковъ. Со старичкомъ, мною даже пощажоннымъ, Андрей Кондратьичъ обошолся безъ жалости, Ла-Каротта продержалъ два часа передъ дверью Амаліи Карловны, ночью перебудилъ всѣхъ директоровъ, но послѣдній, злѣйшій визитъ свой совершилъ онъ опять-таки къ Биндеру, передъ разсвѣтомъ! Вернувшись домой уже при сіяніи солнца, человѣкъ грубаго нрава сдѣлалъ на акціи передаточную надпись и отправилъ ее обличителю-поэту Копернаумову, съ изустнымъ посланіемъ: «начать дѣйствія немедленно!»

Россія полна кавалерами и дамами, обожающими талантъ моего друга Копернаумова, на портретахъ сей избранникъ музы глядитъ сурово-интереснымъ, — но портреты еще не передаютъ его косой сажени въ плечахъ, его геркулесовской руки и той фатальной осанки, вслѣдствіе коей друзья не разъ говорили поэту: «ну ужь, Селиверстъ Ильичъ — не хотѣлъ бы я тебя повстрѣчать ночью въ какой-нибудь пустынной аллеѣ Крестовскаго острова!» Не разъ говорили мы нашему обличителю вдохновенными стихами Шекспира:

Младенцемъ ты былъ дикъ и своеволенъ

Ты юношей былъ буенъ и суровъ,

а ужь въ зрѣломъ возрастѣ, что и сказать про тебя, не знаемъ!" Такому-то смертному была довѣрена знаменитая акція и довѣрена во-время, ибо Биндеръ съ товарищами, видя на себя гоненіе, заблагоразсудили запереться, не сказываться дома, имѣть въ заднихъ комнатахъ запасъ дополнительныхъ тѣлохранителей…

О томъ, что дѣлалъ и какъ распоряжался Селиверстъ Ильичъ, въ день передачи ему нашей акціи, я самъ знаю лишь весьма смутно. По городу уже ходили слухи о загадочныхъ преслѣдованіяхъ, какимъ подвергается «Компанія кондитерскихъ припасовъ», но съ вышеупомянутаго дня слухи получили характеръ мрачный и какъ бы фантастическій. Говорили что-то о двери, сорванной съ петель какимъ-то неистовымъ акціонеромъ, о двухъ конторскихъ джентльменахъ, заболѣвшихъ отъ ужаса и отправленныхъ въ больницу, о сугубомъ кровопусканіи Биндеру изъ обѣихъ рукъ, вслѣдствіе какого-то потрясенія (душевнаго или тѣлеснаго, о томъ мнѣнія были различны). Всего не переслушаешь и не перескажешь. Вѣрно только то, что художникъ Миша Оленинскій, на слѣдующій день получившій акцію изъ рукъ обличителя Копернаумова, засталъ всю дирекцію компаніи и правителя дѣлъ въ постеляхъ, больными, горькими, испуганными. Слабое сердце молодого шалуна смягчилось и онъ не только дѣйствовалъ вяло, но даже назвалъ меня и Селиверста Ильича безчеловѣчными дикарями. Вслѣдствіе того, акція была у него тутъ же отобрана, поочередно отдаваема на одинъ день лицамъ въ родѣ Максима Петровича, богатыря Лызгачова и, наконецъ, на пятнадцатый день непрерывнаго гоненія, поступила во владѣніе Пайкова, человѣка учонаго, но ядовитаго и къ сантиментальностямъ не наклоннаго.

Каково же было изумленіе мое и негодованіе всей компаніи, въ тотъ день собравшейся у меня за обѣдомъ, когда, послѣ супа, дверь столовой залы отворилась и Пайковъ, котораго мы считали гдѣ-нибудь въ директорской квартирѣ, лицомъ къ лицу съ одною изъ жертвъ моего мщенія, скромно вошолъ, помѣстился возлѣ меня и потребовалъ себѣ супа.

— Михайло Иванычъ! ты ли это? первый проговорилъ къ нему человѣкъ грубаго нрава: — твое мѣсто не здѣсь, — ты не долженъ обѣдать съ нами, ты не смѣешь мечтать о супѣ, тебѣ сказано, что въ этотъ часъ обѣдаетъ Лойдаченко!

— Лойдаченко уѣхалъ на Амуръ, бросивъ всѣ дѣла и семейство. Подозрѣваютъ его въ помѣшательствѣ…

— Такъ ты долженъ бы съѣздить къ старичку, второму директору, возразилъ я съ неудовольствіемъ.

— Старичокъ уже нѣсколько дней въ параличѣ и домъ его полонъ докторами.

Ори этихъ словахъ, Миша Оленинскій съ упрекомъ взглянулъ на поэта Копернаумова.

— Но Биндеръ, Биндеръ! продолжалъ я безъ жалости: — Биндеръ, корень зла и правитель дѣлъ компаніи?

— Въ его квартирѣ частный врачъ и слѣдственный приставъ. Биндеръ повѣсился сегодня утромъ!

III.

Разсказъ о томъ, какъ Иванъ Александровичъ Ч--р--н--к--н--ж--к--въ явился героемъ-защитникомъ посреди женскаго учебнаго заведенія.

Что, мой неоцѣненный читатель, каково заглавіе моего сегодняшнаго фельетона? При мысли о женскомъ заведеніи и розовыхъ созданіяхъ, въ немъ скрывающихся, твои глаза покрываются масляной влагою, ты поправляешь галстухъ, приглаживаешь свои рѣдкіе волосы на маковкѣ и приготовляешься къ кое-чему, исполненному меда и запаха фіалки! Для цѣнителя болѣе суроваго, пріятной удочкой оказывается агитація въ женскомъ учебномъ заведеніи. Онъ уже приготовляется узрѣть отчаянную атаку на директора, классныхъ дамъ, жирныхъ экономовъ и всякія административныя погрѣшности. Женское учебное заведеніе, о которомъ идетъ моя импровизація, есть вовсе не казенное, а частное. Вотъ тебѣ, суровый читатель, — вотъ тебѣ, чиновный господинъ, изготовляющійся брякнуть на меня жалобою, какъ на неправеднаго обличителя! Я говорю объ одномъ изъ частныхъ женскихъ заведеній, и если въ словахъ моихъ окажется кое-что справедливое, моими указаніями можетъ воспользоваться, пожалуй, и служащее лицо, желающее нользы по ввѣренной ему части. Напасть же на меня и заподозрить меня въ умышленной ядовитости, намекахъ и тому подобной зловредности никому не дозволяется. Рѣчь моя будетъ идти о томъ, что въ нѣкоторыхъ частныхъ учебныхъ заведеніяхъ дѣвицъ кормятъ очень дурно и почти морятъ съ голоду. Въ семьѣ не безъ урода, — можетъ быть, въ иномъ и казенномъ заведеніи дѣвицы кушаютъ не совсѣмъ сытно, но это до меня не относится, но этой части я ничего не знаю и никого изобличать не намѣренъ. И такъ, оговорившись достодолжнымъ образомъ, выведя на всякій случай ретраншаменты справа, слѣва, спереди и съ тыла, я приступаю къ разсказу о презнатной исторіи, случившейся со мною въ прошломъ декабрѣ мѣсяцѣ.

Читателю, безъ всякаго сомнѣнія, хорошо знакомъ мой знаменитый эскулапъ, докторъ Шенфельтъ, свѣтило медицинской науки, членъ разныхъ учоныхъ обществъ и человѣкъ души самой рѣдкой. Нѣтъ дряннѣйшей и грязнѣйшей петербургской улицы, по которой бы, въ самые неуказанные часы утра и ночи, не ѣздилъ бы Шенфельтъ на своихъ дрожкахъ парою, съ маленькимъ окуркомъ сигарки въ зубахъ (безъ этого окурка сигары или съ сигарой лишь закуренною Шенфельта не видалъ ни одинъ смертный). Ѣздитъ мой докторъ безплатно по всѣмъ пріютамъ нищеты и недуговъ, не получая рупіи за свои визиты, но очень часто оставляя у изголовья нищаго-больного кое-что изъ своего собственнаго достоянія, въ свободные часы, залы Шенфельта полны страждущими голяками. Чѣмъ живетъ этотъ врачъ-безсребренникъ, для меня загадка, а у него всегда есть деньги, сама судьба о немъ печется и награждаетъ его за истинно христіанскіе подвиги. Мало того, что съ бѣдныхъ онъ не беретъ ничего — богатому паціенту достаточно поговорить съ нимъ о высокихъ предметахъ, выпить съ нимъ пива (въ душѣ своей Шенфельтъ есть буршъ неисправимѣйшій), для того, чтобъ тутъ же поступить въ разрядъ паціентовъ безплатныхъ. И попробуй онъ послѣ того сунуться съ деньгами или подаркомъ! Когда я одинъ разъ осмѣлился преподнесть моему эскулапу табакерку съ брильянтами, онъ выбранилъ меня такими скверными словами, какихъ я давно уже не слыхивалъ, даже гуляя въ праздничный вечеръ по Крестовскому! Понятно послѣ того, что и я, и мои собратія, готовы идти въ огонь за Шенфельта. Просьба всякаго друга для насъ законъ, но просьба доктора — повелѣніе дельфійскаго оракула. И я былъ такъ счастливъ, что на мою долю иногда выходили такія повелѣнія.

Нынѣшнею зимою, Шенфельтъ, увѣдавъ, что въ Петербургѣ собрались разные жрецы науки, кажется для микроскопическаго изслѣдованія сущности прыщей, садящихся на носъ, не устоялъ противъ искушенія и, сломя голову, полетѣлъ за границу. Передъ отъѣздомъ онъ помѣстилъ единственныхъ дочерей своихъ (докторъ давно вдовствуетъ) въ одинъ изъ обширнѣйшихъ столичныхъ пансіоновъ, гдѣ ему обѣщали ухаживать за ними, какъ за богинями. Но, доѣхавъ до Берлина, нашъ медикъ стосковался и прислалъ мнѣ такую записочку: «Безпутный Иванъ, съѣзди къ моимъ дѣвочкамъ, да поприглядись ко всему хорошенько. Припомнилъ я, что въ ихъ пансіонѣ зала слишкомъ роскошна и паркетъ вылощенъ до омерзительной степени. Это возбуждаетъ во мнѣ подозрѣнія на счотъ пищи и прочаго. Однимъ словомъ, я на тебя полагаюсь». Затѣмъ слѣдовали замѣтки о дѣйствіи яда стрихнина на организмъ червей и о магнетическихъ опытахъ надъ мертвыми жабами. Я даже плюнулъ, читая эти прелести, — но приказъ, безъ сомнѣнія, записалъ въ своемъ сердцѣ.

Дѣвочекъ Шенфельта я давно зналъ и любилъ; какъ и отецъ, онѣ были нѣмками только по фамиліи. Одной наступала пятнадцатая весна, другая имѣла двѣнадцать лѣтъ. Одну звали Юліей, другую Дашей. Нашъ другъ, эскулапъ, воспитывалъ ихъ, какъ мальчиковъ, говорилъ: «пусть только будутъ умны и здоровы, а женскимъ штукамъ сама природа научитъ». И точно, природа сдѣлала свое дѣло: старшая уже хозяйничала, принимала гостей, опускала глазки, — меньшая нерѣдко дралась съ подругами, раздавала и получала синяки и лазила по гимнастическому шесту, какъ бѣлка. Мило было смотрѣть на эти ласковыя, бойкія созданія. И такъ, не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, я, послѣ прочтенія Шенфельтова письма, велѣлъ подавать лошадей и поскакалъ по указанному адресу.

Пансіонъ, возбуждавшій такія подозрѣнія въ заботливомъ родителѣ, принадлежалъ къ числу самыхъ огромныхъ и великолѣпныхъ. Изъ одного презрительнаго взгляда, кинутаго раззолоченнымъ швейцаромъ на мою теплую фуражку, можно было заключить весьма многое о внѣшнемъ благолѣпіи (это прелестное слово я поддѣлъ у «Домашней Бесѣды») заведенія. Часъ подходилъ пріемный, и дѣвицы гуляли въ рекреаціонной залѣ или разговаривали съ родственниками. Классныя дамы уксуснаго вида, на манеръ самыхъ великосвѣтскихъ, наблюдали за порядкомъ и нѣжно цаловали какую-то дурняшку съ злыми и дерзкими глазами, но которой папенька, важно развалившійся у окна, казался чиновнымъ, даже сановнымъ человѣкомъ. Когда я пошолъ въ залу и окинулъ орлинымъ окомъ все, въ ней находящееся, изъ толпы пансіонерокъ, въ видѣ урагана, вырвалась Даша Шенфельтъ и кинулась въ мои объятія. За нею, торопясь и краснѣя, шла Юлія. Я безъ труда узналъ моихъ любимицъ, узналъ — но въ то же время почувствовалъ, что сердце мое облилось кровью. «Что съ вами, мои малютки?» спросилъ я въ неописанномъ удивленіи. «Хворали вы что ли? Изъ больницы вы сегодня? Или случилось что-нибудь гадкое? Васъ нельзя узнать! гдѣ ваши розовыя щеки, гдѣ ваши свѣтлые глазки? Юлинька, признавайся, не хорошо въ пансіонѣ?»

Но Юлинька, какъ слѣдуетъ благовоспитанной дѣвицѣ, проникнувшейся пансіонской мудростью, сжала губки и объявила, что ихъ пансіонъ — первый въ столицѣ, что въ немъ не хорошо быть не можетъ, что не хорошо развѣ въ другихъ пансіонахъ, гдѣ воспитываются дѣвицы гадкія и не комъ-иль-фотныя!

Я сильно поморщился и повернулся къ Дашѣ съ вопросительной миной, а Даша, какъ неиспорченное дитя природы, сказала такія слова:

— Очень скучно здѣсь, да и ѣсть нечего. Я голодна цѣлый день, а обѣдать не могу: за столомъ подаютъ ужасныя гадости!

— Фи! съ неудовольствіемъ перебила сестру Юлнпька: — и тебѣ не стыдно? Голодна, не можешь обѣдать — фуй, говоритъ такія вещи?

Даша, не слушая сестру, обыскала мои карманы и, вытащивъ оттуда преизрядный запасъ кондитерскаго продовольствія, вся предалась занятію, самому пріятному въ ея возрастѣ. Я, однако, не смолчалъ и тотчасъ же притянулъ комъ-иль-фотную Юлію поближе къ балюстрадѣ, за которой я помѣщался.

— Слушай ты, стрекоза! произнесъ я, отчасти шутя, отчасти сурово: — хотя ты изволила сдѣлаться, какъ я вижу, удивительной аристократкой, однако, со мной этими фокусами не раздѣлаешься. Ты сейчасъ удостоила изрѣчь такое слово, которое, я навѣрное знаю, до глубины сердца оскорбило бы твоего родителя и моего друга. Кто говоритъ такія вещи, кто обѣдаетъ въ такомъ-то часу, кто дѣлаетъ то-то и то-то? Имѣю счастіе донести вамъ, сіятельная Юлія, что, обращаясь на житейской аренѣ не одинъ десятокъ годовъ, я всегда слыхалъ такія слова лишь въ устахъ фатовъ, дурней и нахаловъ обоего пола. Лучшій нашъ судья и законодатель — наша собственная совѣсть, и если этотъ судья насъ не обвиняетъ, то мы имѣемъ полное право идти своей дорогою, наплевавъ на всѣхъ, насъ осуждающихъ, и не заботясь о томъ, кто шолъ этимъ путемъ прежде насъ и кто идетъ не за одно съ нами! Однако, я чувствую, что отчасти грубъ съ тобою; впрочемъ, ты еще дитятей называла меня: сердитый дядя. Поэтому вотъ тебѣ моя рука, а затѣмъ изволь разсказать мнѣ, что у васъ вчера было за обѣдомъ и дѣйствительно ли въ вашемъ удивительномъ пріютѣ всѣ синьорины, тебѣ подобныя, находятся на немногосложной, но весьма не питательной пищѣ святого Антонія?

Юлинька собралась было отвѣчать, но сконфузилась, ибо въ это время множество дѣвицъ подошли къ нашей сторонѣ и стали у самой балюстрады, глядя на мою величественную особу.

— Да что вы съ ней толкуете, сказала мнѣ меньшая сестра: — она эти дни стала такая недотрога, право! Вотъ спросите у дѣвицъ, видите сколько ихъ пришло разомъ. Затѣмъ Даша обратилась къ своимъ подругамъ съ такою рѣчью: — «Не бойтесь, подходите, — да, да, mesdames, это онъ и есть, это Иванъ Александрычь Ч--р--к--н--ж--н--к--въ — подходите ближе, онъ мой старый другъ: глядите, какая у него фуражка. Онъ добрый, онъ знаетъ все на свѣтѣ, ему сказали, что насъ худо кормятъ… Паша, зачѣмъ ты утащила конфекты?.. Вотъ онъ сейчасъ тебя опишетъ въ книгѣ!» И такъ далѣе, и такъ далѣе.

Не оставалось сомнѣнія авторскому сердцу — имя Ивана Ч--р--к--н--ж--н--к--ва, проникшее и во дворцы вельможъ, и въ хижины селянина (зри объявленія «Сына Отечества»), было знакомымъ, любезнымъ именемъ въ женскомъ заведеніи, мною посѣщенномъ! Неужели эти юныя, розовыя созданія (впрочемъ, не розовыя — при такой пищѣ, да еще при обычаѣ кушать мѣлъ и грифель, назвать ихъ розовыми будетъ неправдою), неужели эти юныя созданія во цвѣтѣ лѣтъ успѣли уже ознакомиться съ моими игривыми «Замѣтками»? Или учитель словесности воспѣлъ имъ мои высокія заслуги, или классныя дамы держатъ у себя подъ подушкой двѣнадцатое изданіе «Сантиментальнаго путешествія по петербургскимъ дачамъ»? Какъ бы то ни было, я былъ предметомъ лестнѣйшаго вниманія, и не одинъ я, но и моя шапка, и мой галстухъ, и мои сапоги, и мой дорожный посохъ съ драгоцѣннымъ набалдашникомъ! Казалось, дѣвицы думали, что я, въ качествѣ великаго поэта, сейчасъ начну парить въ воздухѣ подъ потолкомъ, проглатывать стулья, декламировать изъ «Телемака» и вообще совершать нѣчто необычайное. Мнѣ отвѣчали робко и почтительно, мою протянутую руку пожимали краснѣя, на меня выглядывали изъ-за заднихъ рядовъ черезъ плечо впереди стоящей подруги. Все это было очень сладко, признаюсь тебѣ, дорогой читатель. Весело быть знаменитымъ туристомъ, очень весело. И, пожалуста, не вѣрь сочинителямъ, увѣряющимъ тебя, что оно отнюдь не весело, а даже тягостно. Врутъ всѣ сочинители, даже самые милые. Вонъ тотъ любезнѣйшій огромный поэтъ съ доброй сѣдой головою тщится увѣрить тебя, что ему очень непріятно, имѣя разстроенный желудокъ, порхать подобно огромному ночному, сѣрому мотыльку, между графинь и баронессъ, коихъ онъ будто бы терпѣть не можетъ. Не вѣрь ему, не вѣрь, читатель молодой, — и даже читатель старый! Не для изученія нравовъ и не для излеченія хандры дѣлаетъ онъ по двадцати визитовъ въ день, толкуя объ интересныхъ вопросахъ въ родѣ того, что князь Пумперникель боленъ подагрою и что графиня Татьяна Антроповна собирается выйти замужъ за парикмахерскаго подмастерья. Умыселъ тутъ другой и всѣ мы этотъ умыселъ знаемъ! А зачѣмъ Пайковъ учоный, бросивши изслѣдованія о славянскомъ поклоненіи Ярилѣ и Чернобогу, летитъ въ маскарадъ, предварительно поужинавъ въ нашемъ клубѣ? Развлечься отъ сидѣнья надъ рукописямъ, что ли? Не вѣрь и Пайкову, любезный читатель: и профессоръ Пайковъ является въ публику за данью по части своей знаменитости! Да, пріятно быть знаменитымъ писателемъ, — эту истину я вполнѣ узналъ въ блистательномъ женскомъ пансіонѣ, гдѣ воспитывались дочери моего эскулапа, Юлинька и Даша Шенфельтъ!

Но, какъ ни было сладко моему самолюбію въ этотъ день, — оно все-таки не могло взять верха надъ обязанностями дружбы. Требовалось разъяснить вопросъ о томъ, точно ли дѣвицъ вышереченнаго пансіона кормятъ подошвами и щепками, — и дѣйствительно ли маленькая Даша, дитя природы, не въ состояніи ничего ѣсть за обѣдомъ! Не задумываясь долго, я обратился съ этимъ вопросомъ ко всѣмъ моимъ юнымъ поклонницамъ и потребовалъ отъ нихъ отвѣта самаго категорическаго. Старшимъ пансіонеркамъ не понравился мой запросъ — онѣ видимо ждали, что я заговорю о чемъ-нибудь амврозическомъ, медовомъ, благоуханно-поэтическомъ и никакъ не могли понять того, что знаменитый поэтъ способенъ интересоваться порціями не совсѣмъ свѣжей говядины! Поэтому онѣ сконфузились, опустили глазки, можетъ быть, подумали даже, что я надъ ними издѣваюся. За то, огромное большинство изъ всей группы, голодныя попрыгушки въ родѣ Даши, примкнули ко мнѣ съ невѣроятнымъ рвеніемъ. Оказывалось, что ихъ просто морили голодомъ, что говядину (и какую говядину!) давали имъ не всякій день, что начальница никогда не бывала при нихъ во время обѣда и что экономъ отъ себя иногда присылалъ немного кушанья малюткамъ, которыхъ родители искали его пріязни. Одна исхудавшая, черноглазая пиголица, лѣтъ одиннадцати, даже показала мнѣ въ своемъ карманѣ картофелину отъ вчерашняго ужина: картофелина была полу сырая!!! Оглядѣвъ картофелину, я покрутилъ головою и почувствовалъ, что на мнѣ, какъ на поэтѣ и на представителѣ гласности, лежитъ серьозная обязанность…

— Достопочтеннѣйшія молодыя леди и синьорины — началъ я взволнованнымъ голосомъ: — изъ всего мною слышаннаго и усмотрѣннаго, заключаю я то, что ваши воспитатели, вашъ отвратительный экономъ и старая величавая карга, которую вы зовете maman — поступаютъ съ вами непозволительно. Пища нужна человѣку, а дѣвицы, въ юности питающіяся плохой пищею, въ эрѣломъ возрастѣ становятся тощими, безобразными, золотушными и злыми, — что недавно открыто первыми иностранными естествоиспытателями. Поспѣшите же избавить себя отъ такой безотрадной будущности. Мое сердце разрывается за васъ; я берусь помогать вамъ всѣми дозволенными и недозволенными средствами, но подумайте же и сами о томъ, какъ спастись отъ Башни Голода.

— Само собою разумѣется, продолжалъ я мою рѣчь: — что отъ дѣвицъ особенной энергіи никто требовать не можетъ. Женщина всегда готова нашумѣть и напищать за десятерыхъ, — но чуть дѣло подходитъ къ самому-то настоящему, она упадетъ въ обморокъ или пустится бѣжать безъ оглядки. И такъ, обуздать вашего эконома невозможно, но… однако, почтеннѣйшія синьорины, сама судьба будто надъ вами сжалилась. Къ намъ идетъ человѣкъ, на котораго я разсчитываю въ настоящемъ казусѣ.

Къ нашему кружку дѣйствительно подходилъ, съ улыбкой и жестами истиннаго, хотя сѣдовласаго Тирсиса, извѣстный уже по моимъ «Замѣткамъ», Сергій Юрьевичъ, явившійся въ пансіонъ навѣстить какую-то изъ своихъ крестницъ. Сергій Юрьевичъ, говоря по правдѣ, ничто иное какъ старый сычъ, къ хорошему употребленію непригодный, на вечерахъ своихъ ужина не дающій и потому отчасти мною презираемый, — но въ теперешнее время и Сергій Юрьевичъ могъ идти въ дѣло. Его зналъ весь городъ, онъ считался филантропомъ (эдакого скареда считаютъ филантропомъ!), и, что важнѣе, имѣлъ непреоборимыя наклонности соваться не въ свое дѣло и наблюдать за порядками въ мѣстахъ, вовсе ему неподвѣдомственныхъ. Разсудивъ все это, я привѣтствовалъ Сергія Юрьевича горячѣе, чѣмъ онъ могъ надѣяться, уступилъ ему свой стулъ, представилъ ему Дашу и Юлію, а потомъ прямехонько перешолъ къ идеѣ, меня занимавшей. «Вступитесь, наконецъ, хоть вы» — такъ закончилъ я мою рѣчь съ представленіемъ сырой картофелины — «вамъ всякій повѣритъ скорѣе, чѣмъ мнѣ, закоренѣлому балагуру. Или вамъ не горько смотрѣть на всѣхъ этихъ голодныхъ пташекъ?»

Старый Тирсисъ ахнулъ нѣсколько разъ, — объявилъ, что такихъ обворожительныхъ дѣвицъ прилично кормитъ экстрактомъ изъ бабочекъ и фіалокъ, покачалъ головой, и заключилъ свои эволюціи рѣзкимъ приговоромъ; «оно гнусно, чудовищно, безчеловѣчно! — пойдемъ немедленно и положимъ предѣлъ всѣмъ этимъ ужасамъ!»

Сопутствуемые благословеніями пансіонерокъ, мы гордо прошли чрезъ всю залу, чрезъ другую узкую комнату, чрезъ гимнастическое отдѣленіе, въ столовую комнату, гдѣ уже совершались приготовленія къ наступавшему обѣду. Двѣ дамы уксуснаго вида устремились за нами — и тутъ-то читатель обязанъ отдать справедливость моей прозорливости: не будь со мной сановнаго Сергія Юрьевича, эти классныя дамы несомнѣнно увели бы меня въ первую пустую комнату и закололи бы вилками за мою дерзость. Но подъ эгидой моего Тирсиса, я ничего не боялся — дамы наблюдали за нами, а побить насъ или облить ядомъ не рѣшились. И такъ мы добрались до столовой, узрѣли буфетчика, спросили его, въ которомъ часу будутъ обѣдать дѣвицы…

— Дѣвицы будутъ обѣдать чрезъ полъ-часа, рѣзко сказала старшая изъ уксусныхъ дамъ, становясь между нами и буфетчикомъ. — Никто не имѣетъ права быть при ихъ обѣдѣ.

— И никто изъ постороннихъ не можетъ входить въ столовую, столь же непривѣтно дополнила подруга уксусной дамы.

Сергій Юрьевичъ какъ будто обидѣлся.

— Однако, mesdames, сказалъ онъ по французски: — въ мои лѣта и при моемъ общественномъ положеніи, я могу надѣ…

— Въ кухню, Бога ради, идите въ кухню, шепотомъ твердилъ я Сергію Юрьевичу.

Но, считалъ ли старый сычъ за недостойное дѣло быть въ кухнѣ, или вообще, по натурѣ своей, онъ ни на что не годенъ, — только разумный совѣтъ мой остался безъ послѣдствій. Уксусныя дамы, искусно понявъ въ чемъ дѣло, придумали маневръ неожиданный. Меньшая что-то приказала буфетчику, а старшая подступила къ Сергію Юрьевичу съ самой милой улыбкой.

— Monsieur, сказала она по французски же: — я не вправѣ, безъ разрѣшенія главной воспитательницы, нарушать порядокъ въ пансіонѣ, но всѣ мы васъ такъ знаемъ и уважаемъ, что малѣйшее желаніе ваше — для насъ святое дѣло. Вамъ угодно знать, какой обѣдъ у дѣвицъ сегодня — вотъ пробная порція. Милости просимъ. Столъ нашъ не роскошенъ, но здоровъ и питателенъ!

Буфетчику, на сей разъ оказавшій проворство истиннаго Меркурія, уже стоялъ передъ Тирсисомъ, имѣя въ рукахъ огромный подносъ съ ножикомъ, вилкой, ложкой, ослѣпительно бѣлой салфеткой и искусно разставленными образцами обѣда. Глаза мои остановились на кускѣ превосходной говядины, на подрумянившемся рисовомъ пуддингѣ, на пышномъ пшеничномъ хлѣбѣ, на разстегаѣ, по величинѣ своей достаточномъ даже для кадетскаго всепоглощающаго желудка, какимъ судьба надѣляетъ родъ человѣческій, увы! лишь въ золотые дни отрочества.

— Знаю я эти пробныя порціи! проговорилъ я, сжавъ зубы.

— Monsieur? презрительно спросила меньшая изъ дамъ уксуснаго вида.

— Оставьте его, хе, хе, хе! ласково сказалъ Сергій Юрьевичъ, повязываясь салфеткою и принимаясь за похлебку, поданную въ одно время съ подносомъ: — онъ у меня мизантропъ, — знаете, писатель, они всѣ такіе! Да присядьте же, Иванъ Александрычъ, — давно не случалось мнѣ ѣсть такого бульи. Дайте, я вамъ отрѣжу немного. Mesdames, я намѣренъ переманить къ себѣ вашего повара. D’honneur! я себѣ испорчу обѣдъ — ваша пробная порція меня погубила!…

И за тѣмъ эта обжорливая, старая, не дающая ужиновъ на своихъ вечерахъ баба, баба, слывущая подъ именемъ Сергія Юрьевича (и отчего Сергія, а не Сергѣя, я васъ спрашиваю?!) пустилась уписывать супъ, пирогъ, картофель такъ, какъ будто бы ее самое выдержали на хлѣбѣ и водѣ трое сутокъ. Я давно имѣлъ понятіе объ отличномъ аппетитѣ всякихъ обоего пола особъ, но подобнаго неприличія, подобнаго забвенія всѣхъ законовъ правды передъ кускомъ говядины я еще нигдѣ не встрѣчалъ, клянусь въ томъ всѣми чудесами гг. Аскоченскаго и Балаболкина!! Внѣ себя отъ негодованія, я оставилъ столовую залу, далъ себѣ слово никогда не подавать руки Сергію Юрьевичу и, пробѣжавъ анфиладу комнатъ, очутился въ пріемной залѣ, гдѣ уже пансіонерки прощались съ посѣтителями. Увидя меня, Даша, Юлія и большое количество ихъ голодныхъ подругъ подбѣжали къ балюстрадѣ.

— Ну, дѣвицы, сказалъ я имъ, на Сергія Юрьевича разсчитывать нечего. Спасайте сами себя. Коли хотите, такъ сдѣлайте вотъ что. Не ѣшьте ничего за вашимъ обѣдомъ. Ни ложки супа, ни куска хлѣба. Васъ тутъ около меня болѣе двадцати, остальныя послѣдуютъ вашему примѣру. Идите за столъ, — не шумите, ведите себя кротко, дамамъ отвѣчайте почтительно, но, помните, ни куска, ни ложки супа, ни крохи хлѣба! Готовы исполнить? обѣщаете навѣрное?

— Обѣщаемъ! обѣщаемъ! отвѣчали дѣвицы, но только (какъ и слѣдуетъ дѣвицамъ) послѣ обѣщанія сообразили, что такимъ образомъ можно и умереть съ голода.

— Нельзя ли хоть хлѣбъ ѣсть? спросила Юлинька.

— Нельзя, нельзя! отвѣчалъ я свирѣпо: — одно полное воздержаніе съ вашей стороны можетъ заставить вашихъ мучителей одуматься. Но голода не бойтесь во всякомъ случаѣ: я васъ прокормлю въ вашей блокадѣ, какъ воронъ въ степи кормилъ анахоретовъ. Вечеромъ ждите меня, я явлюсь въ пансіонъ съ провизіею.

— Ахъ! печально сказала Даша: — кромѣ конфектъ ничего возить въ пансіонъ не дозволено…

Но ясная мысль уже осѣняла мою голову.

— Будьте покойны, сказалъ я: — я прокормлю васъ конфектами.

И защитникъ угнетенныхъ, въ лицѣ Петербургскаго Туриста, распрощался съ своими пріятельницами.

До вечерней рекреаціонной поры оставалось часа четыре; я ихъ употребилъ съ пользою. Прежде всего заѣхалъ я въ Милютины лавки и накупилъ провизіи, особенно питательной при маломъ объемѣ: страсбургскихъ пироговъ, итальянской ветчины и т. д. У Дюссо захватилъ кусокъ росбифа, велѣлъ сдѣлать сотню узенькихъ маленькихъ бутербротовъ и весь этотъ запасъ свезъ къ одному изъ самыхъ искусныхъ кондитеровъ. У кондитера я поднялъ на ноги всю лавку, потребовалъ себѣ гору пустыхъ конфектныхъ бумажекъ и приступилъ къ издѣлію лакомствъ новаго рода. Кусочки росбифа, пирога, и прочаго рѣзались мелко и завертывались какъ конфекты, тартинки обертывались золотой бумагою, раздѣлялись по красивымъ коробочкамъ, перевязывались ленточками и, однимъ словомъ принимали наиневиннѣйшую наружность. Кончивъ всю исторію къ семи часамъ, я направился въ пансіонъ съ моими конфектами. Благодаря имъ, я прокормилъ и успокоилъ до тридцати дѣвочекъ, свято сдержавшихъ слово, мнѣ данное и не ѣвшихъ даже хлѣба за обѣдомъ. На другой день повторилась та же исторія: экономъ и содержательница, замыслившіе обуздать воспитанницъ посредствомъ голода, съ удивленіемъ видѣли, что никто не покоряется и не обѣдаетъ…

Но на третій день моихъ подвиговъ — увы! великая стратегема Петербургскаго Туриста была раскрыта чрезъ посредство уже извѣстныхъ читателю двухъ дамъ уксуснаго вида. Швейцаръ загородилъ мнѣ путь въ большую залу и, вмѣсто нея, провелъ меня къ величественной начальницѣ пансіона. Мы съ ней наговорили другъ другу не мало любезностей — она назвала меня буяномъ, невѣжей дурного тона и грубымъ человѣкомъ, — я далъ ей замѣтить, что она… но къ чему передавать эти подробности? Я телеграфировалъ Шенфельту за границу, получилъ повелѣніе немедленно взять дѣвочекъ его изъ пансіона и, чрезъ два дня послѣ моего объясненія съ содержательницей пансіона, обѣ малютки сидѣли у меня за завтракомъ, съ несказаннымъ рвеніемъ уписывая чай, сухари, ветчину, яйца, котлеты, сыръ, икру, бутерброты, варенье и множество другихъ съѣстныхъ предметовъ, заготовленныхъ по этому случаю. Моя жена и ея старая ключница, со слезами на глазахъ, только приговаривали: «кушайте, душечки, кушайте мои бѣдняжки!»

Въ знаменитомъ пансіонѣ я болѣе не былъ. Но я еще доберусь до него! Иногда по ночамъ мнѣ грезится бѣдная, голодная, чорноглазая пиголица съ сырой картофелиной въ карманѣ. Бѣдняжка глядитъ на меня унылымъ взглядомъ, какъ бы прося помощи. Я еще за нее заступлюсь и выручу ее, выручу, выручу, клянусь въ томъ славою и именемъ Петербургскаго Туриста.

IV.

Нѣчто объ одномъ изъ величайшихъ чудесъ нашей столицы вмѣстѣ съ исторіею страннаго подаянія, сдѣланнаго одному изъ блестящихъ обитателей города Петербурга.

Года за три тому назадъ, лѣтомъ, въ городѣ Парижѣ, при одномъ названіи котораго сливается такъ много значительнаго для каждаго русскаго сердца, — мой дорожный чемоданчикъ, вѣроятно заражонный тлетворнымъ воздухомъ современной Франціи, изъявилъ совершенное нежеланіе продолжать свою прежнюю, ревностную службу. Онъ растрескался, пересталъ запираться, — и еслибъ не вмѣшалось посредничество искуснаго нѣмца, въ порывахъ ежедневнаго вдохновенія создающаго сапоги и иныя кожевенныя издѣлія, то, безъ сомнѣнія, чемоданъ достигнулъ бы своей цѣли — остаться навѣкъ въ любезномъ Вавилонѣ девятнадцатаго столѣтія. Нѣмецъ, про котораго я теперь разсказываю, оказался милѣйшимъ изъ смертныхъ и даже нѣсколько землякомъ: онъ одно время торговалъ въ Петербургѣ, но бѣжалъ изъ него съ ожесточеніемъ. На вопросъ мой, чѣмъ провинилась передъ нимъ наша сѣверная столица, сапожникъ сперва не давалъ отвѣтовъ, и только впослѣдствіи, убѣдясь, что я человѣкъ безъ предразсудковъ, сдѣлалъ выразительную гримасу и разразился такимъ изреченіемъ: «Och, cher monsieur — вашъ Петербургъ — Петербургъ, ach, mein Herr, — Петербургъ — это городъ богатыхъ нищихъ! (c’est, foyez-fous, — c’est une fille te riches mentianls!)

Городъ богатыхъ нищихъ или, правильнѣе, нищихъ богачей! Да, проницательнѣйшій изъ сапожниковъ, Лабрюйеръ съ шиломъ въ правой рукѣ, ты сказалъ великую, правдивую апоѳегму! Вотъ три года, какъ я уже не видалъ свѣтлаго твоего лица, а, между тѣмъ, въ эти три года не прошло одной недѣли безъ того, чтобъ я не припоминалъ тебя и твое изреченіе. Городъ нищихъ богачей — правда, и тысячу разъ правда! Я не имѣю въ виду, напримѣръ, Бердышова, просвиставшаго пять милліоновъ въ четыре года — моты вездѣ водятся. Я не разумѣю нищимъ моего бывшаго начальника, генерала Николая Николаевича, имѣющаго двѣ тысячи душъ и рвущаго свои сѣдые волосы оттого, что ихъ (душъ) не тридцать тысячъ. Пропускаю безъ вниманія богача, графа Антона Борисыча, вымаливающаго, чтобъ его дочь приняли на казенный счетъ въ заведеніе, пропускаю сестрицъ Касьяновыхъ, обивающихъ пороги сановныхъ особъ для того, чтобъ получать пособіе за службу дѣда, отца и брата, между тѣмъ какъ ихъ собственное, значительное имѣніе остается безъ надзора и управленія. Все это весьма скверно, но къ моей темѣ не относится. Подобные феномены бываютъ и въ другихъ городахъ Россіи, случаются по временамъ и за границею. Они не принадлежатъ нашей сѣверной Пальмирѣ; про нихъ никто не скажетъ: venez-voir le plus beau phénomène de notre capitale. Но самый дивный феноменъ, котораго у насъ никто не оспоритъ, феноменъ, исключительно принадлежащій городу Петербургу, есть собраніе людей, занимающихъ богатыя квартиры, ѣздящихъ въ дорогихъ каретахъ, выѣзжающихъ въ свѣтъ, дающихъ вечера — и при всемъ этомъ нищихъ, безнадежно, положительно нищихъ!

Мы сейчасъ говорили о Парижѣ — перенесемся въ Парижъ, на первую улицу, остановимся передъ первымъ красивымъ домомъ и войдемъ въ первую богатую квартиру. Въ квартирѣ этой, по всей вѣроятности, живетъ честный, достаточный человѣкъ, тратящій свои, ему одному принадлежащія, деньги; также очень можетъ быть, что человѣкъ этотъ не честенъ и проживаетъ деньги чужія. Можетъ быть, что хозяинъ квартиры образецъ всѣхъ французскихъ добродѣтелей, — можетъ быть, онъ биржевой игрокъ, бездѣльникъ, шулеръ. Достовѣрно лишь то, что онъ живетъ богато, ибо можетъ жить богато. Если вамъ скажутъ, что владѣтель красивой квартиры, куда мы вошли съ вами, въ эту минуту рыскаетъ по столицѣ, чтобъ занять золотую монету, вы или засмѣетесь, или скажете: надъ всякимъ человѣкомъ можетъ стрястись день безденежья. И вы будете правы и, навѣрное, не ошибетесь.

Войдемте же теперь въ первый попавшійся домъ Петербурга, въ первую богатую квартиру изъ этого дома. Васъ встрѣтятъ лакеи съ свѣтлыми пуговицами, въ залѣ, при дѣтяхъ, на роялѣ упражняется гувернантка, всюду брокатель и монетъ, изъ половины хозяйки выходитъ въ переднюю горничная и приказываетъ, чтобъ закладывали карету. Кажется, — какое довольство вокругъ васъ! А, между тѣмъ, я держу съ вами такое пари: изъ трехъ посѣщенныхъ нами квартиръ, въ родѣ вышеописанной, непремѣнно имѣется одна, владѣлецъ которой бѣгаетъ по городу съ тѣмъ, чтобъ занять десять цѣлковыхъ. Самъ онъ, высунувъ языкъ отъ изнуренія, ищетъ десяти цѣлковыхъ, а въ квартирѣ его совершается слѣдующее. Гувернантка, не получившая жалованья за полгода, замышляетъ перемѣнить мѣсто и съ дѣтьми занимается болѣе чѣмъ небрежно, прислуга состоитъ на положеніи турецкихъ войскъ, то есть не удовлетворена содержаніемъ за осьмнадцать мѣсяцевъ, почему дѣла своего не дѣлаетъ, а, напротивъ того, въ видѣ вознагражденія убытковъ, грубитъ хозяевамъ. Все малое количество серебра, имѣющагося въ домѣ, давно заложено, магазинщики и лавочники съ утра наполняютъ переднюю, надоѣдая, ругаясь, угрожая и все-таки не получая ни одного цванцигера за свои усилія. Къ чему же, спроситъ неопытный читатель, хозяинъ дома ищетъ десяти цѣлковыхъ по городу? вѣдь десятью цѣлковыми тутъ не извернешься, лучше будетъ ужь завернуться въ тогу и умереть съ величіемъ древняго римлянина! Неопытность читателя видна въ этомъ запросѣ. Десять цѣлковыхъ необходимы на покупку перчатокъ и кой-какихъ дамскихъ бездѣлицъ, безъ коихъ нельзя показаться на балъ княгини Чертопхаевой, имѣющей произойти сегодня вечеромъ. За тѣмъ, если невзначай, изъ указанной суммы окажется сбережоннымъ рубль серебра, въ видѣ жолтенькой бумажки, изъ разряда называемыхъ канарейками, эта канарейка пойдетъ къ повару, ибо по части провіанта кредитъ вездѣ закрытъ, и всей семьѣ положительно приходится умирать съ голода. Если бы иной скромный чиновникъ изъ числа моихъ читателей захотѣлъ немного примириться съ своей собственной черезчуръ скромною долею — я бы попросилъ его, часовъ около четырехъ, при возвратѣ изъ департамента, забѣжать на кухню какой-нибудь кажущейся богатой особы и поглядѣть, чѣмъ будетъ въ шестомъ часу питаться эта особа, такъ величественно катающаяся по стогнамъ Петербурга въ своей собственной каретѣ. Да-съ, мои читатели, имѣю счастіе заявить вамъ во всеуслышаніе, что зрѣлище, представляемое кухнею иныхъ, такъ называемыхъ, богатыхъ домовъ Петербурга, есть цѣлый курсъ о тщетѣ земного величія, — живое воплощеніе россійской пословицы, кажется, еще невошедшей въ собраніе пословицъ господина Даля; „губа толще, такъ брюхо тоньше!“ Тяжкую поэму о всякаго рода лишеніяхъ прочитаете вы въ этихъ микроскопическихъ котлеткахъ изъ вчерашней говядины, въ этихъ маіоннезахъ и сальми, выказывающихъ геніальную изобрѣтательность повара, но отвратительныхъ по вкусу и даже положительно вредныхъ для желудка! Полюбовавшись на такое безобразіе, съ истиннымъ наслажденіемъ сядешь за свой горшокъ каши, да мало того, еще отпустишь изъ глубины души вздохъ состраданія по поводу несчастливцевъ, морящихъ себя голодомъ, выворачивающихъ душу свою на изнанку изъ-за того, чтобъ десятокъ неопытныхъ зѣвакъ иногда позавидовалъ наружному благолѣпію ихъ страдальческаго быта.

Все, о чемъ я теперь разглагольствую, съ незапамятныхъ временъ совершалось въ городѣ Петербургѣ; великій философъ французскаго происхожденія, парикмахеръ Тюлипъ, съ которымъ недавно познакомилъ я господъ читателей „Искры“, ранѣе меня изрекъ; всѣ народы, еще недавно извлеченные изъ лабиринта варварства, бываютъ тщеславны, какъ дѣти». Дѣйствительно, чему, какъ не ребяческому, безумному, болѣзненному тщеславію, приписать эту жажду блеска, эту жизнь не посредствамъ, эту готовность на ежечастное униженіе для удовлетворенія пустыхъ и фальшивыхъ декорумовъ? «Могу ли я думать о женитьбѣ», говорилъ мнѣ недавно Симонъ Щелкоперовъ, влюбленный въ дочь моего друга Великанова, со всею силою, на какую способна его бабья и хлыщеватая натура: «могу ли я думать о женитьбѣ; семейному человѣку въ Петербургѣ едва можно дышать съ двадцатью тысячами дохода». На это, конечно, я не прикинулъ возразить такими суровыми словами: «Ты дуракъ, Симонъ, да и нищій въ придачу, и останешься нищимъ, давай тебѣ хоть по сту тысячъ ежегодно. И Великановъ не отдастъ дочери, за урода тебѣ подобнаго, и нечего тебѣ, эдакому свищу, набиваться въ родню къ разумнымъ людямъ. Подожди, когда дочери баронессы Иды Богдановны стукнетъ лѣтъ сорокъ — вотъ тебѣ настоящая невѣста. Съ ней вы заведете столовую изъ рѣзного дуба съ гербами и станете кушать вассерсупъ за обѣдомъ, только меня въ гости не зовите».

Жизнь не по состоянію всегда была, вмѣстѣ съ холериной и геморроемъ, одной изъ болѣзней Петербурга и съ давнихъ временъ истинный петербургскій житель съумѣлъ угобзиться во всей тонкости по части заниманія денегъ. Такъ дѣла шли, шли, тянулись десятки лѣтъ и, напослѣдокъ, подобрались къ 1860 году и къ началу шестьдесятъ перваго. Пока еще капиталы не нужны были на разные промышленные и тому подобные обороты — еще было возможно танцовать на паутинѣ или стоять кверху ногами на булавочной головкѣ, — но теперь не то. Теперь, мой счастливый читатель, — пришла горькая пора для всѣхъ этихъ акробатовъ, еще такъ недавно съ презрѣніемъ ухмылявшихся въ ту минуту, когда мы съ тобою, имѣя на головахъ теплыя фуражки, а на ногахъ высокія калоши, отраду и экипажъ пѣшеходовъ, попадались на встрѣчу ихъ горделивому оку. Теперь подобнымъ господамъ пришла пора думать и работать. И того, кто изъ нихъ не возьмется за умъ, надобно пожалѣть, но никогда не оскорблять… Фу!! По крайней мѣрѣ, за себя и за друзей своихъ я ручаюсь по этой части, и приключеніе, случившееся со мною на дняхъ, можетъ тому служить вѣрнымъ залогомъ.

Конечно, весь Петербургъ, разгуливающій по Невскому, хорошо знакомъ съ Ильей Ивановичемъ Гипподромовымъ, о которомъ я сейчасъ говорить намѣренъ. Хотя фамилія Гипподромовыхъ имѣетъ въ себѣ нѣчто отзывающееся семинаріей, но Илья Иванычъ съ духовными училищами ничего общаго не имѣетъ, а напротивъ того, ведетъ свой родъ отъ нѣкоихъ византійскихъ владыкъ и, не безъ нѣкотораго основанія, причисляетъ себя къ рядамъ петербургской аристократіи. Его знаетъ и въ лицо и по имени весь городъ, хотя, говоря по совѣсти, никакихъ ни очень хорошихъ, ни очень мерзкихъ особенностей за Ильей Ивановичемъ не найдется. По части чего нибудь самого замѣчательнаго, за нѣсколько лѣтъ назадъ, можно было развѣ упомянуть о проборѣ въ волосахъ Ильи Иваныча, проборѣ дѣйствительно превосходномъ. Никогда въ проборѣ этомъ не бывало малѣйшей неровности, ничтожнѣйшаго отклоненія въ ненадлежащую сторону. Къ сожалѣнію, мой герой уже лѣтъ шесть какъ началъ терять волосы. Болѣзнь, климатъ и злоупотребленіе помады нанесли жестокій ударъ чудному пробору — и волосамъ Ильи Иваныча. Года два тому назадъ, ихъ оставалось еще немного на затылкѣ, — не взирая на скудость волосъ, проборъ затылка — на переди головы уже не изъ чего было существовать пробору — былъ выполненъ съ прежнимъ тщаніемъ, съ истинной безукоризненностью. Наконецъ, назади головы чуть остался ничтожный вѣнчикъ, волосковъ съ полтораста, но и этотъ вѣнчикъ былъ отлично раздѣленъ ясною, рѣзкою, хотя и крошечною, бѣлою полосою. Это постоянство въ дѣлахъ пробора, это упорство въ сохраненіи своего главнаго и самаго характеристическаго качества всегда преисполняло меня уваженіемъ къ особѣ Ильи Иваныча. Когда Илья Иванычъ приходилъ ко мнѣ занимать деньги, я, конечно, не давалъ ему большихъ кушей, — но и не говорилъ ему нелестныхъ замѣчаній, не дѣлалъ обидныхъ запросовъ. Отпуская ему нѣкоторую умѣренную сумму, я не скорбѣлъ о ней, какъ, напримѣръ, скорблю о деньгахъ, данныхъ маленькому князю Борису или Феофилу Моторыгину, — мнѣ всегда казалось, что человѣкъ съ такой настойчивостью и акуратностью по части пробора не можетъ сдѣлаться должникомъ несостоятельнымъ.

И вдругъ, съ наступленіемъ восемьсотъ шестидесятаго года, посѣщенія Ильи Иваныча и негоціи съ его стороны о ссудѣ различныхъ суммъ сдѣлались необыкновенно частыми. Разумѣется, на первыхъ порахъ онъ забѣжалъ ко мнѣ весьма величаво и спросилъ — не дамъ ли я ему тысячъ пяти на покупку чьей-то картинной галлереи, — но, усмотрѣвъ, что меня на этотъ крючокъ не поддѣнешь, нашъ Илья Иванычъ измѣнилъ тонъ — и дѣло кончилось сотней цѣлковыхъ. Потомъ пошло еще сто, еще пятьдесятъ, еще двадцать, а, за несогласіемъ на двадцать, десять и даже пять цѣлковыхъ. Какъ ни зналъ я петербургскіе нравы, но, наконецъ, эти непрерывные займы малыхъ суммъ удивили меня со стороны человѣка, взявшаго въ супружество племянницу князя Сергія Юьевича и облекшаго своихъ лакеевъ въ красные камзолы съ галуномъ, — не говорю уже о затѣйливаго вида штиблетахъ. Я сталъ суровѣй съ Ильей Ивановичемъ, почти замкнулъ для него мой кошелекъ, — но, въ тоже время, какъ истый петербургскій туристъ, наблюдатель нравовъ, почувствовалъ, что любопытство мое разгарается. «Да-какимъ же способомъ», думалъ я, «наконецъ живетъ этотъ изящный нищій, еще вчера упрекавшій меня за то, что я никогда не бываю на его вторникахъ? Что у него впереди, на кого онъ надѣется, и какимъ процессомъ сохраняетъ онъ великосвѣтскую обстановку посреди всѣхъ своихъ денежныхъ треволненій?» Нѣсколько разъ я давалъ Ильѣ Иванычу замѣтить, что готовъ отпустить ему взаймы рублей триста, если онъ чистосердечно разскажетъ мнѣ свой бытъ, безъ утайки сообщитъ объ источникахъ существованія своего и введетъ меня во всю механику нашей свѣтско-акробатической дѣятельности. Но подобные намеки съ моей стороны встрѣчались Ильей Иванычемъ какъ шутка, даже не совсѣмъ умѣстная, — а я, видя, что пріятель мой начинаетъ обижаться, дальше не настаивалъ, затаивъ любопытство, и сталъ себѣ ждать лучшаго случая…

Читатель догадывается, что случай представился въ настоящую зиму, и даже въ прошломъ январѣ мѣсяцѣ, въ разгаръ сильныхъ морозовъ. Безобразные морозы января мѣсяца оказались для многихъ изящныхъ нищихъ города Петербурга чѣмъ-то въ родѣ послѣдней капли, за которою сосудъ ихъ злоключеній могъ только пролиться. Дрова — самая послѣдняя потребность, о которой думаетъ свѣтскій акробатъ; — дѣйствительно, этими грязными, некрасивыми кусками дерева никому не пустишь пыли въ глаза а никого не озадачишь, а, между тѣмъ, безъ дровъ жить нельзя, тѣмъ болѣе, что ихъ въ долгъ не отпускаютъ. И такъ, въ одинъ изъ январскихъ дней, когда морозъ дошолъ до двадцати восьми градусовъ, и я, твердо рѣшась наплевать на холода и не выѣзжать изъ дома до ихъ окончанія, мирно сидѣлъ предъ трещащимъ каминомъ, ко мнѣ вломился мой другъ Илья Иванычъ, блѣдный, похудѣлый и полузамерзшій. «Откуда ты, Эфира житель?» спросилъ я его по обыкновенію. — «Изъ дома», сумрачно отвѣтилъ человѣкъ съ проборомъ. — «Да помилуй, ради Бога, квартира твоя отъ меня черезъ улицу — гдѣ ты успѣлъ такъ промерзнуть?» — «Квартира моя холодна адски», отвѣчалъ пріятель, и за тѣмъ круто повернулъ разговоръ такимъ восклицаніемъ: «я пришолъ опять просить у тебя двадцати пяти цѣлковыхъ: до зарѣзу нужны».

Я посадилъ бѣднаго Илью Иваныча къ камину, принялъ всѣ мѣры, чтобъ ему было потеплѣе и за тѣмъ, скрѣпя сердце, сталъ держать къ нему крылатыя, хотя не совсѣмъ веселыя рѣчи.

— Илья Иванычъ, началъ я, мы съ тобой вмѣстѣ росли и вмѣстѣ рѣзвились въ года молодости, поэтому ты правъ, обращаясь ко мнѣ за услугой, но я долженъ сказать тебѣ, что помогать человѣку, который самъ себѣ не помогаетъ — я не могу и не умѣю. У меня состояніе есть свое, — у тебя его нѣтъ. Ты взялъ за женой шишъ и пышныя связи, — я не взялъ за своей ни одного родственника, но за то она принесла мнѣ пятьдесятъ тысячъ чистаго дохода. Не смотря на это, ты живешь нелѣпѣе меня, всегда отличавшагося неразсчетливостью. У тебя есть шарабанъ неистоваго вида, грумы въ штиблетахъ, ты мѣняешь мебель каждый годъ, участвуешь въ какихъ-то раззорительныхъ охотахъ и ристаніяхъ, не говорю уже о тысячѣ другихъ издержекъ… даже о балетной нимфѣ, которой ты покровительствуешь открыто, даже черезчуръ открыто. Согласись, что при такой обстановкѣ и двадцать, и двѣсти цѣлковыхъ совершенно ничтожны. Горящаго дома не зальешь бутылкой лафита, — и потому лучше поберечь эту бутылку для того, кого она можетъ согрѣть и обрадовать. Двадцатью рублями не окупишь издержки на позументъ твоихъ грумовъ, — но этими деньгами два бѣдныя семейства могутъ цѣлый мѣсяцъ спасаться отъ стужи. Неужели ты можешь ставить себя на одну доску съ этими жертвами нищеты и петербургской дороговизны?

— Могу! рѣзко отвѣтилъ Илья Иванычъ: — могу! У меня самого комнаты не топлены три дня, — кромѣ жениной спальни.

Затѣмъ мой гость, пригрѣтый огнемъ, раскисъ совершенно. Казалось, онъ не только промерзъ, но и былъ голоденъ.

— Кромѣ жениной спальни! повторилъ я, и остановился, боясь быть слишкомъ жестокимъ. — Видишь, Илья Иванычъ, продолжалъ я, помолчавъ немного: — люди, подобные тебѣ, попадаются мнѣ не въ первый разъ, и, на основаніи прежнихъ моихъ опытовъ, я предлагаю тебѣ слѣдующее. Пока ты не измѣнишь своего образа жизни, деньгами помогать я тебѣ не стану. Это значитъ кидать ихъ за окошко. Но всякую помощь натурой и вліяніемъ я предлагаю тебѣ, какъ старому товарищу. Желаешь ты получить мѣсто и работать добросовѣстно — я готовъ за тебя просить и ручаться. У тебя нѣтъ дровъ въ квартирѣ — я сегодня же велю моему Лепорелло снабдить тебя дровами. Ты носишь пальто съ драгоцѣннымъ воротникомъ, но шубы порядочной не имѣешь — бери на эту зиму мою запасную шубу. Наконецъ, ты, сколько я замѣчаю, отощалъ отъ плохой пищи — во всѣ дни мой обѣдъ и ужинъ къ твоимъ услугамъ. Черезъ пять минутъ сядемъ за столъ; кстати, ко мнѣ сегодня придетъ кое-кто изъ общихъ знакомыхъ…

Лицо Ильи Иваныча, просіявшее при вѣсти о скоромъ обѣдѣ, внезапно омрачилось.

— Общіе знакомые? Кто же?… спросилъ онъ тревожно.

— Во-первыхъ, Брандахлыстовъ, Андрей Кондратьичъ.

— Я ему долженъ.

— Да кто же ему не долженъ въ наше время?

— Далѣе?

— Лызгачовъ чудачище.

— И ему тоже долженъ.

— Ну, ужь третьему вѣрно не долженъ: Антоновичъ — первый голякъ во всей поднебесной.

— И у него перехватилъ я пять цѣлковыхъ.

— Тьфу ты пропасть! И я даже плюнулъ. Но въ эту минуту вошли три друга, сейчасъ мною названные; часы пробили три. Илья Иванычъ зналъ, что у меня обѣдаютъ не худо. Онъ остался и, конечно, никто изъ собесѣдниковъ, во все время трапезы, не сказалъ ему ни одного слова, сколько нибудь относящагося къ карманной части.

Когда мы встали изъ-за стола и разлеглись на диванахъ, у камина — блестящая мысль посѣтила мою голову. У маленькаго князя Бориса, во время его финансоваго крушенія, купилъ я весь запасъ винъ, оставшихся въ его погребѣ. Погребъ этотъ былъ сформированъ его отцомъ, много лѣтъ занимавшимъ важныя должности въ западныхъ губерніяхъ, должности, на которыхъ покойный князь, что называется, «дралъ съ живого и съ мертваго». Дряхлый эпикуреецъ особенно любилъ венгерское, любилъ такъ, что одинъ разъ беззаконно очистилъ запасы какого-то сердитаго пана, попалъ за то въ опалу, былъ уволенъ отъ должности, но венгерскаго все-таки не отдалъ. Остатки этого-то благороднаго вина, еще улучшившагося за двадцать лѣтъ стоянія въ Петербургѣ, нынѣ имѣлись въ моемъ владѣніи. Я берегъ эти остатки, какъ зеницу ока, для дней особенно радостныхъ и дружественныхъ; послѣ двухъ рюмокъ моего венгерскаго отнимались ноги у самого богатыря Капернаумова, всякая болѣзнь и всякая печаль исчезали отъ одного глотка этого нектара. Послѣ обѣда, о которомъ теперь я разсказываю, одна изъ маленькихъ бутылокъ была принесена къ камину и откупорена. Сладчайшій запахъ ароматной ягоды и легкій букетъ ржаного хлѣба разнесся по комнатѣ. Андрей Кондратьичъ, начинавшій дремать, живчикомъ спрыгнулъ съ дивана, Лызгачовъ такъ и не кончилъ какого-то безобразнаго каламбура.

— Что у тебя за торжество сегодня? весь просіявши, спросилъ голякъ Антоновичъ.

— Надо поподчивать рѣдкаго гостя, отвѣчалъ я, указывая на Илью Иваныча и разливая божественную влагу.

Первую рюмку мы выпили въ счастливомъ молчаніи, какъ мусульмане, наслаждающіеся кейфомъ. За второю ноги наши одеревенѣли, но головы и сердца преисполнились невыразимой ясностью. Залпы гнуснѣйшихъ остротъ и шаловливыхъ разсказовъ посыпались отовсюду: Андрей Кондратьичъ, всѣ эти дни обдумывавшій какую-то промышленную операцію, объявилъ, что всѣ ея трудности — прахъ, и что двѣ геніальнѣйшихъ мысли по этой части нежданно озарили его мозгъ. Илья Иванычъ, допивъ вторую рюмку, посмотрѣлъ на насъ блаженнѣйшими глазами, потомъ произнесъ: «хорошо мнѣ, хорошо, очень хорошо!», и, наклонившись къ спинкѣ дивана, вдругъ залился горючими слезами.

— Такъ о чемъ же ты плачешь, коли тебѣ хорошо? спросили мы его всѣ разомъ.

Тутъ Илья Иванычъ выпрямился верхней частью туловища, глаза его горѣли, на сердцѣ видимо лежалъ какой-то грузъ, который нужно было сбросить во что бы то ни стало.

— Я плачу, глядя на васъ, сказалъ онъ восторженно: — плачу отъ радости. Здѣсь, у камина, я вижу людей, спокойно и безъ ужаса поджидающихъ завтрашняго дня, людей, никогда не знавшихъ униженія, людей, не гнушающихся мною, не платящихъ мнѣ злымъ словомъ за все, что я…

— Ты, просто, зарапортовался, плѣшивый зефиръ, сказалъ ему на это Андрей Кондратьичъ: — изъ-за какой радости намъ гнушаться тобой, старымъ пріятелемъ?

Но Илью Иваныча успокоить было не легко.

— Изъ-за такой, отвѣчалъ онъ всхлипывая: — что я человѣкъ, испившій до дна чашу всякаго оскорбленія, что я человѣкъ, самъ себѣ поднесшій эту отвратительную чашу. Да, впрочемъ, какой я человѣкъ! я не человѣкъ: человѣкъ, сказано только по привычкѣ. Я жалкое созданіе, я фокусникъ, я общій обманщикъ, я воръ, — да, воръ, — потому-что, при моихъ средстахъ, вести мой образъ жизни — значитъ быть воромъ, воромъ денегъ, воромъ кредита, воромъ общественнаго положенія…

— Да полно тебѣ, Гераклитъ, закричалъ я, хлопнувъ по плечу плачущаго гостя: — чѣмъ городить безсмыслицу, посовѣтуйся толкомъ. Со всякимъ въ жизни бѣда случалась; коли есть рѣшимость, характеръ и энергія въ человѣкѣ, нѣтъ бѣды, съ которой ему не справиться.

— Да у меня-то нѣтъ ни рѣшимости, ни энергіи, ни характера! съ отчаяніемъ отвѣтилъ Илья Иванычъ: — въ рабствѣ я, въ рабствѣ самомъ презрѣнномъ, друзья мои, и ни вамъ, ни мнѣ самому не стряхнуть этого рабства! Чѣмъ я жилъ до сей поры, коли не ложью и не всякимъ беззаконіемъ? Покамѣстъ давались мнѣ даромъ паи по золотымъ промысламъ, пока мнѣ давали большія жалованья за номинальное директорство по акціонернымъ компаніямъ, пока я имѣлъ довольно силы, чтобъ соваться въ разныя праздныя должности съ содержаніемъ и наградами, пока еще тянулись суммы, въ разное время занятыя мною при помощи сильныхъ міра, я еще могъ зваться человѣкомъ; теперь же я тряпица, дрянь, ненужное отребіе. Къ какой должности вы меня можете пристроить? Какую работу выберите вы для меня, свѣтскаго шута, никогда не видавшаго, какъ растетъ хлѣбъ на полѣ, какъ люди торгуютъ, строятъ дома, совершаютъ обороты? Я умѣю чистенько написать отношеніе или подготовить докладъ на веленевой бумагѣ, да и то не ручаюсь за орѳографію. Измѣнить жизнь? убавить расходъ? — да первый шагъ по этой дорогѣ есть кризисъ, взысканіе по векселямъ, предъявленіе росписокъ, скандалъ въ свѣтѣ, долговое отдѣленіе, исключеніе изъ службы! Нѣтъ мнѣ никуда дороги, никуда выхода, — да и дуракъ будетъ тотъ, кто серьозно подумаетъ пособить мнѣ прочной помощью!

— Въ такомъ случаѣ, нечего и сокрушаться, немного жостко замѣтилъ Андрей Кондратьичъ: — коли пособить нельзя, такъ и плакаться нечего.

Лицо Ильи Иваныча на этотъ разъ озарилось лучомъ положительнаго вдохновенія.

— Да развѣ я плачусь на свою жизнь? спросилъ онъ: — развѣ въ мою голову можетъ проникнуть идея о возможности иного существованія? Не поняли вы меня, если оно вамъ кажется. Нѣтъ мнѣ возврата и нѣтъ спасенія, и не могу искать я ихъ; того, что пролито, не вернешь въ бутылку. Не другой жизни хочу я — куда мнѣ такія желанія! Отдыха, маленькаго отдыха жажду я душою, добрые мои товарищи, жажду я одного дня безъ униженій, одной короткой передышки въ моей казни, одной покойной ночи, за которою бы я не боялся дня нищеты и всякого поруганія. Понимаете ли вы смыслъ этой страшной жажды, вы, у которыхъ жизнь распредѣлена впередъ на цѣлые годы, которыхъ безпокоитъ всякое, еще невыполненное, обязательство? На кого изъ васъ своя семья смотритъ съ негодованіемъ? Кому изъ васъ своя прислуга говоритъ оскорбительныя слова? Къ кому изъ васъ всякую минуту имѣетъ право вторгнуться толпа людей, вами обманутыхъ? Нѣтъ силъ выдерживать это непрерывное страданіе. Короткаго отдыха отъ всей муки я желаю, я прошу у васъ, добрые и честные люди. Вотъ разгадка моихъ малыхъ и частыхъ займовъ, вотъ вамъ ясная исторія моего положенія. Поглядите въ этотъ бумажникъ — видите въ немъ эти три гривенника? Это остатокъ бумажки, на которую жилъ я и живу цѣлую недѣлю…

Снова заплакалъ Илья Иванычъ, выронилъ изъ рукъ пустой бумажникъ, растянулся ничкомъ на диванѣ, закрылъ глаза платкомъ и держалъ плотно у лица такъ долго, что мы уже испугались. Я осторожно отнялъ платокъ и положилъ предѣлъ недоумѣнію: бѣдный нашъ Илья Иванычъ, послѣ сытнаго обѣда, душевныхъ изліяній и венгерскаго, спалъ крѣпкимъ сномъ наплакавшагося младенца. Я подобралъ бумажникъ, пошолъ съ нимъ къ письменному столу, отперъ одинъ ящикъ, положилъ въ пустое вмѣстилище фондовъ нѣкую ассигнацію и молча передалъ бумажникъ Брандахлыстову. Андрей Кондратьичъ поболталъ головою, таинственно повозился въ уголку дивана, закрылъ бумажникъ и хотѣлъ осторожно положить его въ карманъ Ильи Иваныча, когда Антоновичъ, въ свою очередь, потянулся въ бумажнику.

— Пошолъ ты, голякъ! дружески сказалъ Андрей Кондратьичъ, отстраняя его рукою.

— Лепта вдовицы! кротко отвѣтилъ нашъ веселый безсребренникъ, вкладывая что-то въ жилетный карманъ Ильи Иваныча.

Затѣмъ мы разошлись спать, укрылись тулупами и, когда проснулись къ чаю, Ильи Иваныча въ кабинетѣ уже не было.

V.

Разсказъ, передъ которымъ всѣ вымыслы — прахъ и ничтожество, или правдивое повѣствованіе медіума, состоящаго въ числѣ сотрудниковъ «Вѣка», о знакомствѣ съ господиномъ Томомъ и неописанныхъ чудесахъ по части столоверченія, духовидѣнія и чернокнижія. (При семъ два неизданныхъ стихотворенія: одно — Пушкина и одно — Лермонтова).

(Примѣч. Ив. Ч--р--н--к--н--ж--н--к--ва. Прочитавъ во 2-мъ No журнала «Время» замѣчательную статью г. Полонскаго, я немедленно озаботился пріисканіемъ медіума и надежнаго духовидца, на постоянномъ содержаніи, для ознакомленія публики съ новѣйшими открытіями по части столоверченія, чаромутія и такъ далѣе. Означенный сотрудникъ найденъ, не безъ большихъ пожертвованій, между блистательными свѣтскими бездѣлицами, но по причинѣ его малаго знакомства съ орѳографіею и иными грамматическими бездѣлицами, пришлось принять на себя трудъ на первыхъ порахъ руководить и направлять несомнѣнный талантъ господина медіума).

Великосвѣтскіе читатели очаровательнѣйшія читательницы газеты «Вѣкъ», честь имѣю представиться вамъ и поручить себя въ ваше дружеское расположеніе. Я надѣюсь быть удостоенъ почтенною редакціею упомянутой превосходной газеты званіемъ ея постояннаго медіума. Медіумъ (считаю это поясненіе необходимымъ для немногихъ особъ, незнакомыхъ съ жаргономъ великосвѣтской жизни) медіумъ значитъ — человѣкъ способный къ духовидѣнію, избранный таинственными, еще неизвѣданными силами природы въ посредники (медіумы) между ними и глупо-зубоскальнымъ, ослѣпленнымъ человѣчествомъ. Изъ этого никакъ не слѣдуетъ, чтобы я, вашъ преданнѣйшій слуга, имѣлъ видъ дряхлаго колдуна, неопрятнаго волшебника, костляваго алхимика въ чорномъ колпакѣ и мантіи, въ которую облачаются служители гробовщиковъ, поверхъ тиковаго халата. Мнѣ двадцать семь лѣтъ, я одѣваюсь у Шармера; comtesse Nadine увѣряетъ, что у меня прекрасные волнистые, бѣлокурые волосы, княгиня Наталья Самсоновна находитъ, что я немного малъ ростомъ — но развѣ графъ д’Орсе и Бруммель были великанами? Меня любятъ въ свѣтѣ и по службѣ я счастливъ: всякій разъ когда открывается покойное мѣстечко съ приличнымъ жалованьемъ по нашему вѣдомству — графиня Дарья Савельевна, моя тетка (настоящая тетка, а не двоюродная), утруждаетъ просьбами за меня и министра, и его товарища, и директора его канцеляріи. Сей послѣдній, человѣкъ обладающій многими достоинствами, но лишонный всякаго свѣтскаго такта, еще вчера произнесъ, встрѣтивши меня на Невскомъ Проспектѣ: «гранить мостовую вы любите, служить не хотите, а при всякой вакансіи отъ вашихъ старухъ-покровительницъ нѣтъ отбою!» Нужно ли присовокуплять, что я тотчасъ же забѣжалъ къ Дарьѣ Савельевнѣ и передалъ ей эту новую дерзость и новое притѣсненіе со стороны моего директора? Само собою разумѣется, все вышеизложенное сообщаю я не изъ непокорства начальству, а единственно для того, чтобъ разъяснить передъ читателемъ мое общественное положеніе.

Зовутъ меня Викторъ Ильичъ, фамилія моя Подорвкинъ-Челохановъ, хорошая и древняя фамилія, совмѣстившая въ себѣ кровь крымскихъ воинственныхъ хановъ съ кровью древняго, чисто-славянскаго рода. У моего отца есть домъ въ Литейной части; бѣда только, что мой старикъ скупъ и все зоветъ меня «египетскимъ вертопрахомъ», оно и неприлично, и еще соединено съ скудостію денежныхъ выдачъ отъ этого, природою даннаго мнѣ банкира. Le pere est un banquier donne par la nature, говоритъ французское стихотвореніе. Но хотя мой кассиръ и прижимистъ, однако я и съ нимъ не ссорюсь, онъ слабъ, старъ и пишущій столъ увѣдомилъ, что ему не долго… впрочемъ, какое дѣло читателю до моей семейной обстановки? Обратимся же прямо къ предмету моей статьи, къ тому, какъ я сдѣлался медіумомъ и духовидцемъ.

Было бы великою ложью утверждать, что я съ первой молодости имѣлъ влеченіе ко всему сверхъ-естественному. Ни въ дѣтствѣ, ни въ отрочествѣ не думалъ я ни о духахъ, ни о другѣ Гораціо, ни о магнетизмѣ, ни о чудесныхъ силахъ природы. Одинъ только разъ, въ пору моихъ дебютовъ въ свѣтѣ, съѣздилъ я въ Коломну къ ворожеѣ Марѳушѣ, про которую съ уваженіемъ отозвалась графиня Татьяна Арсеньевна у себя на раутѣ. Тогда еще я заискивалъ въ знатныхъ старушкахъ и, слѣдовательно, свято вѣрилъ всякому ихъ слову, и, слѣдовательно, поѣхалъ къ Марѳушѣ въ первый свободный вечеръ. Меня встрѣтила въ грязной комнатѣ какая-то кислая старушенція, взяла съ меня три рубля, разложила по столу замасленныя карты, поглядѣла мнѣ въ глаза, повертѣла пальцомъ у моего лба и сказала: «тутъ у тебя палата, только пустая, и всегда быть ей пустою, баринъ!» Кромѣ этого безсмысленнаго изрѣченія я ничего отъ Марѳуши не добился. Всякое участіе къ ворожеямъ у меня пропало, даже мнѣ непріятно было слушать про нихъ разсказы. Въ двухъ словахъ — я былъ и оставался невѣрующимъ скептикомъ, циникомъ, празднымъ зубоскаломъ, всегда готовымъ смѣяться надо всякой таинственностью.

И остаться бы мнѣ навсегда въ этомъ презрѣнномъ состояніи, посреди тьмы и равнодушія, еслибъ не одна счастливая способность моей натуры, натуры, въ высшей степени изящной, нервозной и женственно-воспріимчивой. Природа устроила меня человѣкомъ въ высшей степени современнымъ. Все, что только занимаетъ, заботитъ и шевелитъ собою наше общество (я разумѣю хорошее общество) находитъ во мнѣ живой отголосокъ. Но что я говорю — живой отголосокъ? по этой части лучше будетъ сказать: отголосокъ звонкій, всепоглощающій, пылкій, даже мучительный для моей особы. Я, какъ Эолова арфа, дрожу и издаю страстные звуки при всемъ, что волнуетъ моихъ собратій. Что для этихъ собратій простая новизна, спокойное мышленіе, забота, вовсе не гнетущая — то для меня судорога, воспаленіе, раздраженіе всего моего духа. Возьму нѣсколько примѣровъ: артистъ Вивье ввелъ въ моду пусканіе мыльныхъ пузырей, назадъ тому лѣтъ восемь, можетъ быть болѣе. Весь Петербургъ пускалъ пузыри, пускалъ ихъ чинно, хладнокровно, безъ особеннаго азарта. Но не то было со мною: я исхудалъ и чуть не сдѣлался боленъ, я пускалъ пузыри до истощенія силъ, я кричалъ о пусканіи пузырей до грудной боли, я не имѣлъ довольно жосткихъ словъ для лицъ, презиравшихъ пусканіе пузырей и чуть не вызвалъ на дуэль одного сумрачнаго ретрограда, отзывавшагося о пузыряхъ тако: «достойное занятіе для праздныхъ хлыщей обоего пола!» Потомъ пузыри забылись, весь элегантный городъ сталъ учиться играть на цитрѣ. Кажется, какая бы мнѣ надобность до цитры, мнѣ, никогда не учившемуся музыкѣ и неумѣющему отличить тріо Донъ-Жуана отъ мотива камаринской? Но цитра едва не свела меня въ могилу. Я запирался дома, не спалъ ночей, переплатилъ множество денегъ заѣзжимъ виртуозамъ, совершилъ рядъ чудесъ надъ собою, но когда, наконецъ, выучился и предложилъ тетушкѣ Дарьѣ Савельевнѣ сыграть у нея что-то на вечерѣ, княгиня отвѣтила мнѣ: «Vous etez toujours en retard, cher — кто нынче играетъ на дрянной цитрѣ?» Меня будто обухомъ ударило въ голову. Кинувъ цитру, я весь погрузился въ домашніе спектакли. Всѣми любимый, остроумный, милый графъ Пршевральскій сочинилъ восхитительную піесу: «Русскіе добрые мужики въ Баденъ-Баденѣ», піесу съ хорами, танцами, бенгальскими огнями, даже съ народными патріотическими мотивами. Нынче народность въ модѣ. Я взялъ на себя роль костромского крестьянина Онезима, потомка Сусанина и изучалъ ее такъ, что, по прошествіи двухъ мѣсяцевъ, лучшіе доктора нашли у меня чахотку и отправили въ Ниццу. Изъ Ниццы, черезъ три мѣсяца, я пріѣхалъ до того разтолстѣвши, что мнѣ, для уменьшенія жиру, предписали комнатную гимнастику. Но я и безъ гимнастики похудѣлъ въ двѣ недѣли. Въ Петербургѣ жилъ Гомъ, или Юмъ, не знаю, какъ правильнѣе. Весь изящный Петербургъ восхищался Юмомъ. Улицы столицы были наполнены медіумами. Баронесса Ида Богдановна своими очами въ темной залѣ видѣла кулакъ покойнаго своего мужа, поднятый надъ нею, какъ бы въ видѣ угрозы. Аристократическіе салоны были полны разсказами о небывалыхъ чаромутіяхъ. А я еще не былъ знакомъ съ Томомъ — мудрено ли, что я потерялъ весь свой en-bon-point въ какія-нибудь двѣ недѣли?

И словно на смѣхъ, въ теченіе двухъ недѣль всѣ мои усилія сблизиться съ Юмомъ оканчивались неудачно. На вечерѣ у тетушки Дарьи Савельевны шотландскій волхвъ былъ не въ духѣ, столовъ не вертѣлъ, и когда меня ему представили, оскорбительно кивнулъ мнѣ головою и тотчасъ же уѣхалъ, даже не поддержавъ начатаго мною разговора. На другой же день я полетѣлъ въ Юму съ визитомъ, но на мѣсто волшебника, поглотившаго всю мою душу, меня встрѣтилъ какой-то курчавый французъ, нахалъ страшный, объявилъ мнѣ, что онъ Александръ Дюма-старшій, другъ короля Леопольда, кавалеръ тысячи орденовъ, что онъ ѣдетъ на Кавказъ лично прочитать Шамилю свой новый романъ «Маркиза д’Эскоманъ», а затѣмъ, съ безстыдствомъ, сунулъ мнѣ въ руки какую-то русскую книгу «Ледяной домъ» и сказалъ: «Переведите мнѣ этотъ второй волюмъ къ будущему, съ русскаго на французскій!» Самого же Юма дома не оказывалось. Съ великимъ трудомъ вырвался я отъ нелѣпаго француза, въ другое время я, пожалуй, еще бы съ нимъ разговорился, но тогда мнѣ было не до Дюма-отца и не до Дюма-сына! Въ такихъ безплодныхъ усиліяхъ тянулись дни. Я даже пересталъ принимать пищу, ночью не спалъ и, конечно, заболѣлъ бы отъ истощенія, если бы прелестная графиня Nadine (умалчиваю скромно о причинахъ ея ко мнѣ вниманія) не взялась горячо за мои интересы. Въ періодъ совершеннаго отчаянія, соединившагося съ первыми припадками изнурительной лихорадки, я получилъ отъ нея записочку съ знакомымъ гербомъ въ уголку. Записка эта звала меня на чародѣйственный вечеръ, съ Юмомъ. Обо мнѣ уже было говорено волшебнику, онъ меня вспомнилъ и изволилъ отозваться обо мнѣ, какъ о медіумѣ. Я медіумъ! я обратилъ на себя вниманіе современнаго Каліостро! Лихорадка прошла, я ожилъ, я былъ счастливъ. Приступаю къ описанію вожделѣннаго дня, незабвеннаго вечера у comtesse Nadine. Этого вечера я не забуду, стоя передъ порогомъ гроба. Приглашаю всѣхъ учоныхъ, всѣхъ экспертовъ, всѣхъ матеріялистовъ прочитать мое описаніе. Я не утверждаю ничего, я не дѣлаю заключеній. Наука разберетъ сущность всѣхъ событій, отдѣлитъ правду отъ игры распаленнаго воображенія. Въ Америкѣ сто тысячъ медіумовъ — или они всѣ глупѣе васъ, профессора съ очками на носу? въ Англіи двадцать тысячъ духовидцевъ — или это все дураки, пьяницы, лгунишки?… Юмъ принятъ въ высшемъ обществѣ всѣхъ европейскихъ столицъ — этого ли еще мало??!

«Къ дѣлу, къ дѣлу! безобразнѣйшій болтунище!» приписываетъ на поляхъ моей рукописи достойный мой другъ Иванъ Александровичъ Ч--р--н--к--ж--н--к--въ, человѣкъ безмѣрной учоности, но манеръ нѣсколько грубыхъ. Что же, приступимъ и къ дѣлу, только позволю себѣ замѣтить необязательному моему руководителю, что я не болтунище, что слово это жостко, не принято въ высшемъ обществѣ, а о томъ, безобразенъ ли я собою, предлагаю спросить у comtesse… впрочемъ, объ этомъ ни слова: я никогда не компрометирую порядочныхъ женщинъ!

Но такъ, къ дѣлу.

Гостиная, въ которую я вошолъ съ замираніемъ сердца, едва чувствуя ноги подъ собою, была убрана въ стилѣ Лудовика Пятнадцатаго. Позолота, panneaux надъ дверьми, каминъ съ мраморными амурами, надъ каминомъ женскій портретъ, рисованный Винтергальтеромъ, массы драгоцѣннаго фарфора по угламъ, чудные пастели Латура въ овальныхъ золотыхъ рамкахъ, свѣтлозеленоватая матерія на стѣнахъ и мебели — все это нѣжило душу; но, признаюсь откровенно, въ тотъ памятный вечеръ занимало меня очень мало: я былъ расположенъ къ одному ужасному, чародѣйственному, загробному. Еще у подъѣзда швейцаръ съ красной перевязью показался мнѣ окровавленнымъ привидѣніемъ (вѣроятно, всякому читателю извѣстно, что мало-мальски порядочное привидѣніе должно быть окровавленнымъ). Хозяйка имѣла на себѣ бѣлое платье съ лентами вишневаго цвѣта, и ленты показались мнѣ кровью. Красный воротникъ генерала Тараканчикова, сидѣвшаго у камина, заставилъ меня подумать, не привидѣніе ли это съ отрубленной головою. Въ эти незабвенныя минуты я повѣрилъ бы всему на свѣтѣ, повѣрилъ бы тому, напримѣръ, что четыре вампира, вставшіе изъ гробовъ, протанцовали въ Большомъ Театрѣ качучу, въ бенефисъ госпожи Андреяновой, давно умершей.

Въ комнатѣ находилось всего семь человѣкъ — семь, число кабалистическое. Хозяйка, чудо красоты и прелести, баронесса Ида Богдановна, соединяющая видъ дряхлаго сморчка съ величавостью Юноны, тощій поэтъ Букашкинъ, какъ всѣ поэты, сующійся всюду, гдѣ его не спрашиваютъ, добрый и толстенькій генералъ Тараканчиковъ съ женою, любезный всему Петербургу графъ Пршевральскій, маленькій князь Борисъ, Юмъ и я^[2]. Юмъ, какъ знаетъ вся вселенная, невысокій господинъ, тихаго и кроткаго вида, съ золотистыми волосами, съ манерами робкими, но полными граціи и тайны. Онъ видимо былъ радъ меня видѣть. Вся компанія открыто признавала меня медіумомъ. Содрагаясь отъ волненія и чувства законной гордости, я помѣстился поближе къ чародѣю и сталъ глядѣть на него во всѣ глаза, такъ что онъ тихо улыбнулся и сказалъ мнѣ: "собственно отъ меня вы не дождетесь ничего. Я не колдунъ, мнѣ даже обидно такое подозрѣніе. Вы, всѣ здѣсь находящіеся, сами способнѣе меня сообщаться съ таинственными силами. Обо всемъ предметѣ я знаю не болѣе, чѣмъ и вы. Всѣ лица, находящіяся въ этой комнатѣ — медіумы, а я, посредникъ невѣдомыхъ силъ, столько же знаю объ ихъ сущности, сколько и всѣ остальные люди!

Едва успѣлъ онъ сказать это, и едва я успѣлъ, не безъ огорченія, подумать: такъ и Букашкинъ такой же медіумъ, какъ я, вотъ тебѣ и разъ! какъ какой-то необыкновенный гулъ справа принудилъ меня вскочить на ноги. Огромный круглый столъ съ флорентинской мозаикой, на которомъ стояла лампа и лежали дамскія вещицы, столъ, находившійся между мною и графомъ Пршевральскимъ, затрещалъ какимъ-то сухимъ трескомъ и сдѣлалъ крутое волнообразное движеніе. Мы всѣ поблѣднѣли и переглянулись молча. Еще мгновеніе и столъ, упершись въ землю одною изъ своихъ трехъ бронзовыхъ ножекъ, сдѣлалъ чудный прыжокъ, на воздухѣ ударилъ себя по этой ножкѣ двумя остальными, и какъ пухъ отъ устъ Эола, пронесся надо всѣми нами, прямехонько на середину гостиной. Лампа на немъ стоявшая, вовремя полета, нагнулась надъ лысой маковкой добряка Тараканчикова, онъ прикрылъ голову руками, ожидая себѣ на плѣшь потока горячаго ламповаго масла, — но опасеніе не сбылось, лампа осталась на столѣ, только перевернулась вверхъ дномъ — подставка ея заболталась на воздухѣ, а оконечность стекла уперлась въ мозаику, при чемъ ни масло не пролилось, ни свѣтъ огня не уменьшился. Въ заключеніе спектакля, столъ щолкнулъ совершенно такъ, какъ люди щолкаютъ языкомъ, словно говоря: «вотъ вамъ, дураки — глядите!»

Волосы наши (не считая тутъ безволосаго Тараканчикова) поднялись дыбомъ.

Чудо слѣдовало за чудомъ. Едва столъ совершилъ свой полетъ, какъ съ той стороны, гдѣ помѣщался на кушеткѣ графъ Пршевральскій, раздались звуки, отчасти похожіе на царапанье ногтемъ по дереву, отчасти на трескъ горящаго сырого полѣна. Звуки исходили изъ правой фалды графа. Онъ опустилъ руку въ карманъ фалды и вынулъ оттуда платокъ и апельсинъ (у него ужь привычка на всѣхъ вечерахъ класть въ карманъ конфекты и фрукты), платокъ, немедленно по извлеченіи изъ кармана, взвился на воздухъ и прилипъ къ потолку, апельсинъ же вспрыгнулъ на этажерку, откашлялся и сталъ пѣть хриплымъ басомъ couvre feu изъ оперы «Гугеноты»:

Е quest’е Vora del copri-fuoco! (То есть, въ русскомъ переводѣв: «вступаетъ чась погашенія огня».)

Мы догадались, что апельсинъ, или, вѣрнѣе, таинственный духъ, избравшій себѣ этотъ плодъ за мѣстопребываніе, приказываетъ погасить свѣчи…

Хозяйка потянулась было для этой цѣли къ снурку колокольчика, но столъ съ мозаикой не допустилъ ее до этого. Онъ вихремъ подскочилъ къ ея креслу, согнулся въ сорокъ пять градусовъ, три раза щолкнулъ, словно говоря: «ради Бога, не извольте безпокоиться», и отлетѣлъ на старое мѣсто. Въ тоже самое время платокъ графа Пршевральскаго, гнѣздившійся на потолкѣ около лѣпного карниза, сталъ подлетать къ канделабрамъ и, взмахнувъ надъ огнемъ, гасить свѣчи. Вонь отъ тлѣющихъ свѣтилень поднялась жестокая. «Однако ваши таинственныя силы могли бы вонять по меньше!» замѣтилъ Юму маленькій князь Борисъ, готовый вѣтренничать и глупо острить даже въ челюстяхъ смерти. Но не успѣлъ нашъ насмѣшникъ покончить своего дерзкаго слова, какъ апельсинъ, подпрыгивавшій по этажеркѣ все время послѣ своей аріи, ринулся оттуда, подобно раскаленному ядру, и угодилъ князя Бориса въ лѣвый глазъ съ такою силою, что дерзкій юноша громко закричалъ и едва не повалился на полъ. Мы кинулись въ поражонному зубоскалу — глазъ его обратился въ большое синее пятно, а поверхъ глаза воздымался волдырь, тоже синій. Милая, сострадательная хозяйка, отъ жалости, была готова упасть въ обморокъ, маленькій князь Борисъ, жертва своего же неразумія, размахивалъ руками и шумѣлъ: «чортъ бы побралъ медіумовъ и духовидцовъ, и дураковъ, и всѣхъ надувалъ въ Петербургѣ, — ну куда я теперь покажусь съ такимъ глазомъ?» Но не зналъ маленькій князь Борисъ, что весьма часто карающая рука кладетъ и бальзамъ на язвы, ею нанесенныя. Сжалились ли духи надъ его положеніемъ, или, вѣрнѣе, ихъ тронула горесть милой comtesse Nadine, но какъ бы то ни было, мы узрѣли новое чудо. Мѣдный пятакъ, до той поры мирно лежавшій въ подвальномъ этажѣ, у повара, на столѣ съ другой мелкою монетой, при нѣсколькихъ очевидцахъ изъ прислуги, бросился со стола по корридору вверхъ по лѣстницѣ, прокатился по паркету пріемной, по полу танцовальной залы и опрометью вбѣжалъ въ нашу гостиную. Тутъ онъ съ силой потерся о коверъ, повторилъ это треніе разъ двадцать, достаточно нагрѣлся и нѣжно, осторожно взлетѣвъ на воздухъ, прилегъ къ ушибенному глазу князя Бориса. Синякъ началъ видимо уступать этому простому средству — и затѣмъ все успокоилось.

Тѣмъ временемъ свѣчи были всѣ погашены, ярко горѣла только одна лампа, стоявшая на столѣ кверху ногами. Это, по видимому, не нравилось духамъ, ибо по разнымъ угламъ комнаты раздавались трескъ, недовольное кряхтѣнье, а Ида Богдановна слышала, какъ горшокъ цвѣтовъ у окна произнесъ сурово: «лампа, лампа!» и прибавилъ къ тому бранное слово, какого она во всю жизнь не слыхивала. Не утверждаю — правда ли это: самъ я не слыхалъ, а наобумъ ничего утверждать не желаю. Но вотъ, что видѣлъ я своими глазами и что видѣли всѣ присутствующіе. Около лампы показалась, въ какомъ-то туманѣ, большая, смуглая и здороваго вида ручища, двумя пальцами повернула винтъ около стекла, уменьшила огонь лампы до послѣдней возможности и пронеслась по всей комнатѣ, щолкая пальцами, сжимаясь въ кулакъ и шутливо воздымаясь, въ этомъ опасномъ видѣ, надъ головой каждаго изъ зрителей. Въ тоже время я почувствовалъ, что чья-то другая рука хватаетъ меня за колѣно, хлопаетъ меня по животу и беретъ за носъ. То была рука моего покойнаго родителя — я ее узналъ очень легко по обручальному кольцу и по запаху духовъ, которые употреблялъ мой обожаемый папа, теперь покоящійся въ могилѣ. Я пролилъ нѣсколько горячихъ слезъ и перенесся воображеніемъ въ годы моего безмятежнаго, золотого дѣтства…^[3]

Но мнѣ не удалось долго остановиться за воспоминаніяхъ о моемъ дражайшемъ родителѣ — вся толпа духовидцовъ, за исключеніемъ г. Юма, мирно сидѣвшаго на своемъ мѣстѣ, собралась около стола съ мозаикой, произнося крики удивленія, ужаса и восторга. При слабомъ мерцаніи лампы, стоявшей вверхъ ногами, я различилъ, что поэтъ Букашкинъ читаетъ какой-то исписанный клокъ бумаги, повторяя: «чистый пушкинскій стихъ! Никто изъ живыхъ людей не напишетъ ничего подобнаго! Великій поэтъ изъ-за могилы шлетъ намъ свое привѣтствіе! „Прочтите, прочтите еще разъ“, говорила ему comtesse Nadine, за послѣднее время что-то пристрастившаяся къ литературѣ, да еще и къ русской вдобавокъ. „Что у васъ тутъ происходитъ?“ спросилъ и я, подходя къ группѣ читавшихъ. Мнѣ объяснили, что за пять минутъ назадъ, когда я глядѣлъ на руку моего покойнаго отца, на кругломъ столѣ появилась другая рука, худенькая и красивая, схватила карандашъ, вырвала листъ изъ альбома, лежавшаго близь лампы, легкимъ почеркомъ написала на немъ нѣсколько строкъ, сдѣлала росчеркъ и поднесла бумагу подъ самый носъ Букашкину. Затѣмъ листокъ былъ прочтенъ, повторенъ съизнова и обошолъ всѣхъ присутствующихъ поочередно. Выписываю, отъ слова до слова, заключавшееся въ немъ стихотвореніе.

СОБРАТУ БУКАШКИНУ.

Отъ сердца, другъ, тебя я поздравляю

Съ днемъ просвѣтленья твоего:

Васъ всѣхъ я въ небѣ прославляю

Пера движеньемъ моего.

Прійми жь сіе ты сочиненье,

За гробомъ всѣ поэты суть друзья;

Мы здѣсь живемъ безъ огорченья,

Но лира вамъ мила твоя.

Александръ Пушкинъ.

Планета Сатурнъ, октябрь 18 .. года.

Это удивительно, это непостижимо!» раздавалось вокругъ меня. «Пушкинская манера, пушкинскія мысли, ихъ не поддѣлаешь! восторженно произносилъ Букашкинъ. Дайте мнѣ этотъ дорогой листокъ, я его, умирая, велю положить съ собой въ могилу. Какъ бы я былъ счастливъ, еслибъ могъ прибавить къ нему хотя одну строку моего любимца и предшественника Лермонтова!»

Не успѣлъ онъ сказать этого, какъ произошолъ новый фактъ — его ужь я самъ видѣлъ и въ дѣйствительности его готовъ принести присягу. Еще одна рука, окружонная красноватымъ и какъ будто зловѣщимъ сіяніемъ, схватила карандашъ, праздно лежавшій на столѣ съ мозаикою. «Бумаги?» порывисто и сердито написала она на кусочкѣ мрамора, болѣе бѣлаго, чѣмъ другіе. Пршевральскій вынулъ изъ бокового кармана клочокъ афиши, довольно помятый, положилъ на столъ и сталъ придерживать его рукою, самъ дрожа отъ страха. Карандашъ забѣгалъ, по прежнему, рѣзко и порывисто. Черезъ двѣ минуты рука изчезла, а передъ нами лежали такія строки и такая подпись:

Я въ странѣ сновидѣній и маковъ,

Гдѣ кочуютъ безмозглые духи.

Жди! наложитъ Полонскій Іаковъ

На духовъ свои мощныя руки.

Не взыщи же за гнусныя пѣсни

И скрипящихъ ты риѳмъ не убойся:

Лучше духи не пишутъ — хоть тресни,

Брось ихъ вовсе и самъ успокойся!

М. Лермонтовъ.

Что ты объ этомъ скажешь, скептикъ-читатель?

Пробило двѣнадцать часовъ — всѣ мы были изнурены, поражены, раздражены обиліемъ чудесъ, нами видѣнныхъ. Отуманенные до мозга костей, мы хотѣли уже встать и проститься съ хозяйкой, когда г. Юмъ, до той поры сидѣвшій въ меланхолическомъ молчаніи, сказалъ намъ кроткимъ голосомъ: не обращайте на меня никакого вниманія. Около меня совершается нѣчто необычайное. Духи непремѣнно желаютъ снять съ меня сапоги. Я не знаю, пріятно ли это будетъ хозяйкѣ… Я улетаю на воздухъ — не обращайте на меня никакого вниманія!

При этихъ словахъ мракъ сгустился и единственная свѣтлая точка, исходившая изъ лампы на мозаичномъ столѣ, окончательно потухла. Посреди глухого мрака мы слышали шаги духовъ по ковру, летаніе людей подъ потолокъ, взмахи чьихъ-то крыльевъ, звуки гитары и чей-то нѣжный голосъ, пѣвшій:

Подъ вечеръ осени ненастный

Въ пустынныхъ дѣва шла мѣстахъ…

Вслѣдъ за тѣмъ другой голосъ, очаровательный и трогательный, пропѣлъ съ раздирающею душу интонаціей:

Возьми въ ручки пистолетикъ

Прострѣли ты грудь мою,

Я и тѣмъ буду довольна:

Прекратишь ты жисть мою!..

Посреди всѣхъ этихъ ужасовъ, вдругъ раздался голосъ хозяйки, кричавшей — «мнѣ страшно, я не могу этого выносить болѣе! огня, огня, ради Бога!»

Не зная самъ что дѣлаю, я поднялъ руки вверхъ и ухватился за снурокъ колокольчика. Должно быть трезвонъ, мною поднятый былъ ужасенъ, ибо почти въ ту же минуту два гайдука изъ прислуги вбѣжали въ гостиную съ парою канделябровъ, свѣчей по десяти въ каждомъ. При первомъ мерцаніи огня, въ гостиной водворилась мертвая тишина. Свѣчи озарили комнату и всѣхъ насъ — все было какъ прежде, одни лица наши поражали смертной блѣдностью. Господинъ Юмъ, по прежнему, сидѣлъ на старомъ своемъ мѣстѣ, только сапоги его были сняты и поставлены на круглый столъ, уже успѣвшій вернуться на старое мѣсто. Изъ одного сапога выросталъ кустъ прелестныхъ бѣлыхъ камелій, изъ другого гордо воздымался огромный ананасъ, достигнувшій полной зрѣлости…

Увидѣвши это послѣднее чудо, мы всѣ тутъ же упали въ обморокъ. Шотландскій чародѣй постоялъ нѣсколько времени, глядя то на свои сапоги, то на насъ, постоялъ, о чемъ-то подумалъ и вслѣдъ за тѣмъ тоже упалъ въ обморокъ. Такъ мы всѣ лежали долго, а что было съ нами потомъ, и какъ мы очнулись, того ужь я не упомню.

VI.

Поѣздка съ благосклоннымъ читателемъ въ клубъ друзей Ивана Александровича, на клубные толки о клубахъ вообще, и о томъ, почему они не удаются въ Россіи.

Однако я чувствую, что отчасти неправъ передъ моимъ читателемъ, такъ ко мнѣ благосклоннымъ. За медіумами, говорящими столами, акціонерными компаніями и дѣвицами, умирающими съ голода въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ, я совсѣмъ было позабылъ мое обѣщаніе, ему данное еще въ первомъ нумерѣ «Вѣка». Если читатель будетъ вести себя удовлетворительно, то есть нещадно хвалить Ивана Александровича, сказалъ я во вступительномъ моемъ привѣтствіи, то я и читателя свожу въ нашъ клубъ, и даже предложу его въ члены. Про это-то обѣщаніе я и позабылъ совершенно, а между тѣмъ читатель велъ себя превосходно, это доказывается полусотней полученныхъ мною писемъ, изъ коихъ лишь одно оказывается браннымъ (людей, сомнѣвающихся въ столописаніи и духовидѣніи, такъ заключаетъ его анонимный составитель, я неукоснительно отношу или къ разряду дерзкихъ безумцевъ, или къ породѣ грубыхъ мошенниковъ). Всякій согласится, что одно бранное посланіе на пятьдесятъ нѣжныхъ есть своего рода удовольствіе: это маленькая горечь въ напиткѣ, который безъ нея былъ бы приторенъ, — это зернушко перца на сладкую жизнь, про которое вдохновенный Мицкевичъ упоминаетъ въ первой сценѣ своей знаменитой поэмы. И такъ, я считаю первою своей обязанностью удовлетворить обязательнаго читателя. Если онъ не имѣетъ никакихъ рандеву съ какой-нибудь черноглазой плутовкою, и свободенъ на сегодняшней вечеръ, то я приглашаю его обвязать шею теплымъ шарфомъ, надѣть шубу въ рукава и довершить этотъ путевой нарядъ мѣховою шапкою, изъ соболя или кота, смотря но состоянію. Ѣхать намъ придется довольно далеко, на саняхъ, тройкою. Сумерки сгустились надъ землею, на башнѣ Думы пробило семь часовъ; мѣсяцъ, задравши кверху свои рожки, уже выплылъ на небо прямо съ нашей правой стороны. Сядемъ и поѣдемъ къ …скимъ тріумфальнымъ воротамъ: неподалеку отъ воротъ этихъ, около заставы, въ глуши запущенныхъ, обнаженныхъ садовъ высится зданіе, избранное друзьями Ч--р--н--к--н--ж--к--ва для своихъ вечернихъ сборищъ подъ предсѣдательствомъ пустынника и мудреца Буйновидова.

Лошади летятъ стрѣлою, погромыхивая бубенчиками и мѣдными балаболками на сбруѣ, проходящіе сторонятся отъ насъ, говоря другъ другу: «должно быть пьяные нѣмцы гуляютъ!» вотъ уже прервалась однообразная линія домовъ справа и слѣва, по сторонамъ замелькали садики, занесенные снѣгомъ, небольшіе коттеджи деревенской формы, фабрики съ пятью рядами освѣщенныхъ оконъ и съ неизмѣримо длинной трубою, глупо рисующеюся въ лунномъ свѣтѣ. Стали попадаться и снѣговыя полянки, бѣлая, матовая пелена которыхъ такъ мила для зрѣнія, пустыри, обнесенные заборами, мимо которыхъ очень весело стремиться на пикникъ съ веселыми товарищами, но довольно страшно пробираться одному, пѣшкомъ, безъ надежнаго прикрытія. Вотъ и цѣлая аллея старыхъ деревьевъ, на голыхъ ея вѣтвяхъ рисуются вороньи гнѣзда, мѣсяцъ просвѣчиваетъ сквозь сѣтку сучьевъ, сквозь нея же искрятся и мелькаютъ звѣздочки. Хорошо ѣхать на тройкѣ мимо послѣднихъ зданій вонючаго города въ поле, въ Мадагаскаръ, на какую-нибудь колонистскую виллу, гдѣ уже гремитъ музыка и заплетается контрдансъ, съ кавалерами, ударяющими себя по лядвѣямъ, и съ другими неслыханными хореграфическими украшеніями! Но еще лучше нестись, на тройкѣ же, въ мирный пріютъ людей одинаковыхъ съ нами по возрасту, воспитанію, понятіямъ, причудамъ, шалостямъ и потребностямъ! Вотъ за аллеей еще аллея, старый садъ, старое строеніе съ мелькающими огоньками — путь нашъ оконченъ. Лошади быстро свернули вправо, побѣжали по узкой дорожкѣ, не безъ порядочныхъ ухабовъ, садъ раздвинулся, зданіе клуба передъ нами, мѣсяцъ стоитъ надъ шпицомъ его бельведера, какъ точка надъ буквою і (зри французскаго поэта Альфреда де Мюссе, отличающагося причудливыми сравненіями). Поторопись же, при свѣтѣ луны, сей подруги меланхолическихъ импровизаторовъ и городскихъ стражей, оглядѣть наружность дома, мой дорогой читатель. Зданіе стоитъ твоего вниманія. Его строилъ, еще при Екатеринѣ, любимѣйшій изъ учениковъ графа Растрелли, строилъ въ ту нору, когда заброшенная …ская дорога была для петербургской знати любимымъ краемъ, — тѣмъ, что теперь, напримѣръ, Каменный Островъ. Еще надъ дверями цѣлъ гербъ князя Толумбасова, перваго владѣтеля зданія, нынѣ принадлежащаго нашему другу Андрею Кондратьичу Брандахлыстову. Князь Толумбасовъ недолго жилъ въ своемъ подгородномъ палаццо, только одинъ балъ и былъ въ немъ заданъ, на горе и посрамленіе владѣльцу. Князь Толумбасовъ, екатерининскій вельможа, должно быть былъ глуповатъ, да еще черезчуръ любочестивъ въ придачу. Выстроивъ себѣ домъ, онъ вздумалъ изумить Петербургъ первымъ въ немъ баломъ, пригласивъ на новоселье князя Потемкина-Таврическаго, а другихъ гостей созвалъ по довольно оригинальному способу. Лицъ, не имѣвшихъ звѣзды, русской или иностранной, амфитріонъ подвергнулъ строгому остракизму — ему хотѣлось, чтобъ гости его изображали собой живое представленіе разныхъ созвѣздій, русскихъ и иноземныхъ, безъ матеріяла для созвѣздій — никто не имѣлъ на балъ доступа. Зрѣлище сановниковъ, украшенныхъ звѣздами. было точно великолѣпное — только балъ не удался: за неимѣніемъ молодежи, танцовать было нѣкому. Князь Потемкинъ пріѣхалъ не въ духѣ, полюбовался зрѣлищемъ минутъ пять, а потомъ сказалъ хозяину во всеуслышаніе: «дуракъ ты, любезный князь — и фантазія у тебя всегда дурацкая!» — а за тѣмъ сѣлъ въ сани и уѣхалъ. Блистательный князь Толумбасовъ не перенесъ оскорбленія. На другой же день разстался онъ съ неблагодарной столицей, кинулъ якорь въ одномъ изъ своихъ имѣній, выстроилъ себѣ домъ въ дремучемъ лѣсу и провелъ тамъ остатокъ жизни, посреди дворовыхъ танцовщицъ и пѣвцовъ изъ крѣпостного сословія. Загородная вилла, строенная съ такимъ тщаніемъ, долго стояла пустая, затѣмъ какой-то иностранный банкиръ тридцать лѣтъ сряду нанималъ ее вмѣсто дачи, потомъ она продавалась нѣсколько разъ съ публичнаго торга и иначе, пришла въ полное запустѣніе и наконецъ попала въ собственность Андрея Брандахлыстова, за долги котораго-то изъ владѣльцевъ. Нашъ пріятель имѣлъ намѣреніе обратить ее въ сахарный заводъ и пріѣхалъ было дать послѣднія инструкціи на счотъ ломки дома, когда ему бросились въ глаза красивыя его пропорціи и нѣсколько колоннъ, очень удачно сгруппированныхъ. Ему стало жаль дома, ознаменованнаго баломъ, такъ бѣдственнымъ для князя Толумбасова, и такъ какъ Андрей Кондратьевичъ въ это время (на горе себѣ!) вступалъ въ бракъ съ нашей знаменитой романисткой Анной Крутильниковой, то онъ и рѣшился провести свой медовой мѣсяцъ въ роскошномъ зданіи, убранномъ и отдѣланномъ заново. Медовой мѣсяцъ, какъ знаетъ вся наша компанія и весь финансовый міръ, кончился чуть не рукопашнымъ боемъ и небывалой въ лѣтописяхъ исторіи семейной катастрофою. Въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ (помнится въ глухую декабрскую полночь) жена потаенно бѣжала отъ мужа, а мужъ столь же потаенно бѣжалъ отъ своей сожительницы. Анна Егоровна бросила всѣ свои вещи, даже гардеробъ и увезла съ собой лишь рукопись романа «Кинжалъ и Независимость женщины» (нашла что увозить!). Брандахлыстовъ же оставилъ. въ домѣ всѣ деньги, всѣ бумаги и взялъ лишь походную флягу съ ромомъ. Цѣлый годъ мужъ и жена трепетали — она на Лаго-ди-Комо въ домикѣ какого-то сладкогласнаго тенора, — онъ въ Нижнемъ-Новгородѣ, посреди какой-то слободы (я забылъ ея названіе), слободы, какъ говорятъ, не отличавшейся безукоризненностью нравовъ. «Вотъ сейчасъ онъ меня сыщетъ и побьетъ непремѣнно», думала женщина-писательница; «вотъ сію минуту она ко мнѣ ворвется и вцѣпится въ волосы!» помышлялъ супруъ преславной романистки. Я первый положилъ предѣлъ этому волненію и разъяснилъ взаимныя отношенія супруговъ; вспоминаю о томъ не безъ удовольствія. Благодаря моему завѣренію, Анна Егоровна вернулась въ Россію, и устроилась въ Москвѣ — довершать свою литературную карьеру, а Андрей Кондратьевичъ снова прибылъ въ Петербургъ и началъ проводить лѣто въ томъ домѣ, изъ котораго, за годъ назадъ, бѣжалъ съ трепетомъ, подобно безсмертному трусу Горацію, «творя обѣты и молитвы!»

И такъ, нашъ добрый Андрей Кондратьевичъ сталъ, на лѣтнее время, проживать въ своемъ загородномъ домѣ, забирая къ себѣ на жительство то того, то другого изъ пріятелей, особенно промотавшихся и нуждавшихся въ хорошей дачѣ. Прошлое лѣто такихъ сожителей у него собралось пять или шесть: голякъ Антоновичъ, художникъ Миша Оленинскій, глубокомысленный Пайковъ, кончавшій свое многотомное изслѣдованіе «О древнемъ Ярилѣ», Копернаумовъ, обличительный поэтъ, соскучившій одинокою жизнью. Съ наступленіемъ осени, эти дорогіе гости пришли къ хозяину и сказали ему такую рѣчь: «намъ здѣсь хорошо и весело, по нашимъ пустымъ и безотраднымъ квартирамъ мы разъѣзжаться не желаемъ, — а потому возьми съ насъ сумму, потребную на содержаніе наше и дозволь намъ кинуть вѣчный якорь на твоей дачѣ». — На это Брандахлыстовъ отозвался слѣдующими словами: «живите, друзья мои, сколько хотите, а денегъ брать съ васъ мнѣ не приходится. Говорятъ, что въ остзейскомъ краѣ отцы иногда представляютъ своимъ взрослымъ сыновьямъ счотм за ихъ угощеніе — оно можетъ быть такъ тамъ и надо, только я такихъ сдѣлокъ не понимаю!» Поднялся споръ и одинъ Богъ знаетъ до чего бы онъ могъ дойти съ такимъ вспыльчивымъ народомъ, какъ Копернаумовъ и самъ Андрей Кондратьичъ, но по счастію въ него вмѣшался остроумецъ Лызгачовъ, человѣкъ подобный Одиссею по своей изобрѣтательности. Онъ подалъ первую мысль о клубѣ и дѣятельно приступилъ къ его основанію. Онъ предложилъ Буйновидова въ президенты, подобралъ до двадцати безукоризненныхъ членовъ, устроилъ хозяйственную часть, и ему то, болѣе чѣмъ кому либо, читатель обязанъ за нашу настоящую поѣздку.

Однако мы заболтались, едва добравшись до порога зданія. Обрати вниманіе, читатель, на эти тускло-освѣщенныя, звонкія, парадныя сѣни съ колоннами. Дѣды наши умѣли строиться — даже небольшимъ строеніямъ они умѣли придавать какой-то пиршественный просторъ и тотъ parfum seigneural, тайна коего чуть ли не на вѣки утрачена въ архитектурѣ. Вотъ первая пріемная зала — какъ хорошо сохранилась живопись на плафонѣ, какъ оригинальны ея старыя печи изъ голубыхъ изразцовъ! Вотъ ряды фамильныхъ толумбасовскихъ портретовъ — всѣ мужчины плюгавы и глуповаты на видъ, но какія бѣлыя, полненькія, улыбающіяся женщины подъ пудрою! Вотъ наша клубная библіотека, составившаяся очень просто — каждый членъ прислалъ все, что у него находилось на лицо и не было нужно для справокъ, журналы, кромѣ иностранныхъ, почти всѣ даровые. Кинь свой бѣглый взглядъ на этотъ длинный и какъ бы потаенный корридоръ, идущій отъ угла столовой залы — по всему корридору двери направо и налѣво, и кельи, словно въ аббатствѣ. Этотъ корридоръ съ кельями — гордость и радость предсѣдателя Буйновидова. Послѣ клубнаго обѣда, всегда почти страшно сытнаго, лица, ощущающія сладкое отягощеніе въ ногахъ и вообще милую дремоту, незамѣтно ускользаютъ въ корридоръ, входятъ въ одну изъ келій по указанію заботливаго стража, къ нимъ приставленнаго, и, защолкнувъ задвижку, повергаются, кто на постель, кто на диванъ, кто на спокойное качающееся кресло. Сладко и крѣпко спится въ этихъ маленькихъ уединенныхъ покояхъ! Иной спитъ совершенно какъ ночью, подъ одѣяломъ и даже въ ночной сорочкѣ, другой укрывается тулупомъ, третій бодрится и только дремлетъ, по временамъ всхрапывая и тревожно пробуждаясь. Около семи часовъ (обѣдъ бываетъ между 3 и 4) гробовая тишина келій нарушается — квасъ, клюковный морсъ, водянки, содовая вода въ изобиліи приносятся стражами. Къ семи всѣ члены и гости сходятся къ чаю, послѣ же чаю кто идетъ свирѣпствовать на бильярдѣ, кто составляетъ партію въ карты, по маленькой, съ правомъ и даже обязанностью ругательски ругать не только партнера, но и противниковъ. Когда, напримѣръ, Лызгачовъ, Великановъ, Максимъ Петровичъ и Холмогоровъ Евгенъ садятся въ вистъ по тридцати копѣекъ, столъ ихъ окружонъ зрителями и слушателями. «Ты опять просолилъ туза, несчастный!» слышится непристойно. — «Тебѣ ли ругаться, безобразный нищій — вторую игру у тебя нѣтъ даже валета». — «Я тебѣ объявляю; Евгенъ, что такъ можетъ быть играютъ у твоихъ посланниковъ, а по нашему это зовется плетеніемъ лаптей!» — «Играть бы вамъ въ цхру!» рѣзко восклицаетъ Лызгачовъ, относясь ко всѣмъ тремъ сражающимся". — "А что такое цхра — «Это родъ перегурдина!» — «А что такое перегурдинъ?» — «Это такая игра, въ которой еще до первой сдачи, пускаютъ подсвѣчниками другъ въ друга!»

Но гораздо чаще, вмѣсто картежной игры, компанія сходится въ просторной комнатѣ съ каминомъ, зажигаетъ въ немъ цѣлую гору дровъ и предается разговорамъ, анекдотамъ, воспоминаніямъ, разсказамъ о новостяхъ и всякимъ спорамъ. Такъ мы ее застаемъ и въ настоящій вечеръ, въ разгарѣ спора. Пожалуста не конфузься, читатель! ложись на кушетку поближе къ огню — ты уже записанъ, тебя ждали и на тебя глядятъ какъ на домашняго человѣка. Сановитый мужъ у огня, ласково кивнувшій тебѣ своею величественно-простодушною головою, самъ президентъ Буйновидовъ. Вотъ тотъ старикъ съ фіолетовымъ носомъ и съ лицомъ веселаго школьника — нашъ великій путешественникъ Антропофаговъ, недавно вернувшійся изъ Отаити. Возлѣ него, съ головой, напоминающей голову добродушной старой лошади, — красуется Лызгачовъ, давно тебѣ извѣстный по слухамъ. Изящный и красивый юноша, съ которымъ Лызгачовъ теперь споритъ не безъ азарта, наша художественная знаменитость — Миша Оленинскій, о которомъ года черезъ два будетъ говорить не одинъ Петербургъ, а, можетъ быть, вся артистическая Европа. Предметъ спора — блистательный вечеръ съ танцами и арлекинадой, данный русскими художниками въ залахъ академіи, въ одну изъ послѣднихъ пятницъ. Само собою разумѣется, сказанный вечеръ, всѣмъ намъ очень понравившійся, одинъ предлогъ, — самый же предметъ спора находится гораздо глубже.

— Да, да, да, я стою на своемъ, Миша, такъ выражается Лызгачовъ: — вашъ вечеръ удался, все на немъ было превосходно, но вотъ мой дружескій совѣтъ (если онъ на что-нибудь годится), не возобновляйте такихъ вечеровъ часто. Страшитесь, какъ огня, войти въ моду — для всякаго артистическаго круга войти въ моду — великое бѣдствіе. Я совершенно знаю, что русское художество не въ состояніи жить безъ меценатовъ, какъ живетъ русская литература, я знаю, что меценатовъ даетъ мода, я убѣжденъ, что нашъ артистъ, къ несчастію, можетъ написать десять чудныхъ картинъ и умереть съ голоду безъ частнаго покровительства. Но, ради Бога, если нужны уступки меценатамъ, дѣлайте ихъ какъ можно менѣе, ne leur donnez que le strict necessaire! Вашъ вечеръ очень хорошъ, — но гораздо лучше и полезнѣе его ваши маленькія дружескія собранія за работой, ваши бесѣды о дѣлѣ, въ которыя никогда не вмѣшается человѣкъ праздный и посторонній. Только войдите въ моду, только заставьте заговорить о себѣ высшее общество, и конецъ вашимъ вечерамъ, и на мѣсто тѣснаго круга товарищей вы найдете вокругъ себя лишь одно праздное, болтливое, хотя, можетъ быть, и вполнѣ расположонное къ вамъ многолюдство!

— То есть по твоему, перебиваетъ Лызгачова великосвѣтскій Ѳеофилъ Моторыгинъ: — во многолюдствѣ нѣтъ добра, и всякій кругъ талантливыхъ людей обязанъ сидѣть и киснуть въ четырехъ стѣнахъ, безъ общенія съ жизнію?

— Вовсе нѣтъ, мой драгоцѣнный ингерманландскій Бруммель, жизнь жизнью, а дружескій кругъ дружескимъ кругомъ. Вѣртись гдѣ угодно, торчи себѣ, по временамъ, хоть въ Баденъ-Баденѣ, но всегда имѣй пріютъ въ тѣсномъ кругѣ людей близкихъ, гдѣ многолюдству мѣста быть не можетъ.

— Послѣ этого, небрежно возразилъ Ѳеофилъ: — лучше всего уничтожить всѣ петербургскіе клубы, какъ корень этого многолюдства.

— Клубы тутъ ни въ чемъ не виноваты. Дурного въ нихъ ничего нѣтъ, они наполнены отличными людьми, но общаго съ художественными пятницами или съ нашими собраніями въ родѣ сегодняшняго, петербургскіе клубы, конечно, ничего не имѣютъ!

— Осмѣливаюсь, однако, возстать противъ такого приговора, съ насмѣшкою ввернулъ свое слово великосвѣтскій Евгенъ Холмогоровъ: — въ клубѣ, къ которому я принадлежать честь имѣю, находится нѣсколько сотъ членовъ, и всѣ мы — одна тѣсная семья, и ни одинъ порядочный человѣкъ не въ состояніи жить безъ клуба.

— Не вѣрю я что то, перебиваетъ Лызгачовъ, вѣчный антагонистъ Холмогорова: — не вѣрится мнѣ, чтобъ на свѣтѣ могли водиться тѣсныя семьи въ нѣсколько сотъ членовъ близкихъ между собою. По моему искреннему убѣжденію — многолюдство есть язва нашихъ клубовъ, да и не только нашихъ, а чуть ли не клубовъ во всей вселенной.

— Однако, возразилъ Великановъ: — въ Англіи удаются же клубы, большіе и маленькіе. И не только удаются, но входятъ въ разрядъ жизненныхъ необходимостей. Англичанину его клубъ — родина, дружескій пріютъ, мѣсто свиданія съ дорогими людьми, роскошный оазисъ на житейской степи. Неужели же мы, русскіе, до того незрѣлы, что у насъ со словомъ клубъ неразлучны лишь мысли о часѣ обжорства и о выигрышѣ въ карты какой-нибудь, большей или меньшей суммы?

— Тутъ-то мы и подошли къ самому корню вопроса, вмѣшался въ споръ Пайковъ безмѣрно-учоный. — Ты таки ввернулъ въ разговоръ твою любимую Англію, и я очень радъ: Англія здѣсь будетъ кстати. Англія тѣмъ сильна и удивительна, что все въ ней, насъ поражающее, выросло органически, натурально, само собою, безъ толчковъ и оранжерейной температуры. Такъ выросли ея клубы, потому они — совершенство въ своемъ родѣ. Человѣкъ не за тѣмъ сходится съ человѣкомъ, чтобъ сперва наѣсться до изнеможенія и лихорадки, а потомъ облупить въ карты своего собрата. Свѣтское обращеніе людей основано на чистѣйшихъ и благороднѣйшихъ побужденіяхъ нашей натуры. Поройся въ памяти, и ты вспомнишь десятокъ людей, въ сообществѣ которыхъ тебѣ весело, легко, привольно, помимо всѣхъ цѣлей и даже твоей воли. Очень часто эти люди вовсе не орлы и не мудрецы, но ты ихъ ни на кого не промѣняешь. Припомни же теперь, какъ часто ты забываешь и бросаешь этихъ людей по неимѣнію времени, по отдаленности жительства, по другимъ неудобствамъ, очень часто тобой же причиненнымъ. Англичане, люди разумно-практическіе даже въ самыхъ тонкихъ дѣлахъ жизни, первые хорошо поняли, что такъ дѣйствовать нельзя. У нихъ прежде чѣмъ у кого либо, безъ преднамѣреннаго плана, по здравому житейскому инстинкту составились и ясно обозначились маленькія группы людей, поставившихъ себѣ задачей крѣпко держаться другъ за друга. Собравшись и сосчитавшись, эти группы озаботились тѣмъ, чтобъ проводить часть жизни вмѣстѣ, устранили всѣ неудобства, мѣшавшія этой цѣли — при этомъ вовсе не думая ни о многолюдствѣ, ни о блескѣ, ни о пусканіи пыли подъ носъ профанамъ. Мѣсто сходбища, правильность сходокъ, кой-какія удобства для бесѣды — вотъ все, что требовалось и что достигалось основателями первыхъ клубовъ. Въ гостинницахъ, въ тавернахъ, въ кофейныхъ домахъ засѣдали клубы эти; клубы въ десять, въ двадцать, рѣдко двадцать пять человѣкъ, очень часто изъ числа передовыхъ, талантливѣйшихъ людей края. Доступъ новымъ членамъ былъ очень труденъ, не отъ того, чтобъ ими пренебрегали, но потому, что безъ вѣрнаго убѣжденія въ томъ, что новое лицо любезно и пріятно цѣлому обществу, никто не смѣлъ слова сказать въ его пользу. Эта трудность доступа продолжается и до нашихъ дней, хотя теперь клубы Лондона имѣютъ сотни членовъ и собираются въ мраморныхъ палатахъ съ зеркальными окнами въ двѣ сажени. Конечно, это многолюдство, съ блескомъ, и въ Лондонѣ имѣетъ свою худую сторону, но все-таки тамъ они пришли сами собою, какъ дополненіе, но никакъ не основаніе всего дѣла. Большая часть особъ, теперь здѣсь сидящая, бывала въ Англіи и видѣла тамошніе клубы. Припомните же, часто ли вамъ случалось тамъ видѣть игру въ карты, отсутствіе живой бесѣды, унылыя группы людей, бродящихъ какъ тѣни, въ ожиданіи партіи? Карты предоставлены старикамъ и членамъ, неумѣющимъ занять себя общей бесѣдой, неспособнымъ принести въ общую кассу своей доли занимательности. Затѣмъ вся масса членовъ бесѣдуетъ, группируется кругами около людей, умѣющихъ говорить хорошо, читаетъ, толкуетъ о предметахъ общаго интереса. Тутъ въ самомъ дѣлѣ видно начало дружеское и семейное, именно потому, что самая идея собраній зиждется на разумномъ основаніи и поведена прилично съ самаго своего зародыша.

— Теперь, не унижая нашихъ клубовъ, такъ дополнилъ Лызгачовъ слова учонаго Пайкова: — поглядимъ вокругъ себя и спросимъ, такъ ли у насъ они создаются и развиваются? Многолюдство и роскошь, которыя въ англійскихъ клубахъ приходятъ сами собою, — въ Россіи ставятся въ основаніе всякаго клубнаго предпріятія. Безъ полутораста членовъ, по меньшей мѣрѣ, безъ залъ со швейцарами и люстрами, у насъ ни одна компанія и не помыслитъ объ устройствѣ клуба. Собираться десяти человѣкамъ, засѣдать въ небольшомъ и скромномъ помѣщеніи… Фуй! объ этомъ даже противно помыслить петербургскому жителю! А между тѣмъ, смѣю спросить, есть ли возможность сразу подобрать полтораста людей, любезныхъ другъ другу? Поневолѣ приходится ограничиваться одними условіями обычной свѣтской порядочности, вполнѣ гарантирующей благочиніе, но еще не достаточной для крѣпкой связи между людьми. Мало по малу первоначальная смѣта издержекъ оказывается недостаточною; роскошь идетъ все далѣе; чтобы сводить концы съ концами, приходится еще увеличить число членовъ, тогда какъ еще сами основатели не успѣли между собой перезнакомиться какъ слѣдуетъ. Мудрено ли послѣ этого, что полнаго сближенія тутъ быть не можетъ, что карты и ѣда выступаютъ на первый планъ и что при всѣхъ стараніяхъ оживить клубныя сборища, начало трактирное беретъ въ немъ перевѣсъ надъ всѣми остальными?

На этомъ мѣстѣ спора раздался шумъ около камина и по предложенію нѣсколькихъ собесѣдниковъ, утомленныхъ словопреніями, начала составляться бильярдная партія въ алагеръ, весь же вопросъ о достоинствахъ и. недостаткахъ клубовъ въ Россіи переданъ президенту Буйвовидову на немедленное рѣшеніе. Буйновидовъ откашлялся и произнесъ своимъ важнымъ, торжественнымъ голосомъ:

— По моему мнѣнію, всѣ клубы города Петербурга, кромѣ нашего, заражены тремя пагубными обычаями. Во-первыхъ, въ нихъ обѣдаютъ слишкомъ поздно, во-вторыхъ, въ нихъ нѣтъ помѣщенія для лицъ, спящихъ послѣ обѣда, и въ третьихъ, на страдальца, ухитрившагося кое-какъ безъ халата, на неудобномъ креслѣ заснуть послѣ трапезы, всѣ члены глядятъ съ обидной усмѣшкой или крайне язвительною рѣчью.

— Вслѣдствіе всего этого, я считаю полезнымъ — всѣ клубы до основанія разрушить, кассы ихъ и имущество раздать бѣднымъ, — членамъ же клубовъ, не лишая ихъ жизни и даже не подвергая взысканію, предоставить возможность раздробиться на небольшія группы и съѣзжаться вмѣстѣ гдѣ хотятъ, сообразно вкусамъ и привязанностямъ каждаго!

Громкій смѣхъ и рукоплесканія наградили мудраго оратора, а затѣмъ всѣ удаляются играть въ алагеръ, не безъ криковъ и всякаго острословія. Бери кій, драгоцѣнный читатель, бильярдная битва тебя призываетъ!

VII.

Кое-что о Невскомъ Проспектѣ, а за тѣмъ знакомство съ талантливымъ армяниномъ Гаджи-Подхалимовымъ и удивительный разсказъ о вѣрномъ средствѣ обогатиться въ самое короткое время.

Невскій Проспектъ, неистощимый гесперидскій садъ нашихъ фельетонистовъ, можно уподобить кожанымъ канчукамъ въ повѣсти Гоголя, ибо въ большомъ количествѣ, иначе, въ ежедневныхъ пріемахъ, онъ, какъ и кожаные канчуки, вещь нестерпимая. Но тутъ сходство оканчивается: кожаные канчуки и въ маломъ количествѣ должны быть непріятны, чего уже никакъ невозможно сказать о Невскомъ Проспектѣ. Я, какъ Петербургскій Туристъ, не могу обходиться безъ умѣренныхъ, отчасти гомеопатическихъ пріемовъ Невскаго Проспекта. Если бъ мнѣ повелѣли, каждый день, отъ трехъ до пяти часовъ ходить по Невскому, въ ненавистномъ мнѣ сообществѣ многоразличныхъ хлыщей и камелій, я бы принялъ съ отчаянія стклянку какого-нибудь зеленаго яда. Но, съ другой стороны, если бы мнѣ, подъ смертной казнью, запретили выходить на Невскій когда мнѣ заблагоразсудится, — я бы поступилъ, подобно юному Фоскари, который, подъ страхомъ казни, изгнанный изъ прелестной Венеціи, вернулся въ нее за тѣмъ, чтобъ взглянуть на Canal Grande и за тѣмъ положить голову на плаху. Какъ тутъ себѣ ни вертись, а настоящему наблюдателю нравовъ безъ Невскаго Проспекта жить неудобно. Я всячески стараюсь презирать Невскій Проспектъ, но онъ мнѣ все-таки милъ въ малѣйшихъ своихъ подробностяхъ. Даже довольно скверные фотографическіе портреты, висящіе для увеселенія пѣшеходовъ около Пассажа и ему сопредѣльныхъ мѣстностей, мнѣ необходимы. Я бы заплакалъ если бы содержатели фотографій и владѣльцы сихъ портретовъ истребили крайне несхожее и даже гнусное изображеніе г. Григоровича, личность другого толстогубаго господина, сходнаго съ бѣлымъ арапомъ, иллюминованный снимокъ съ преславной пятидесятилѣтней лоретки и другой, съ какого-то неслыханнаго офицера, вѣроятно, тунисской службы, съ золотымъ воротникомъ, но съ серебряными эполетами. Если бы фабрикантъ Корниловъ убралъ съ оконъ своего магазина весь севръ и саксъ всероссійскаго издѣлія, стоящій дороже настоящаго севра и сакса, я бы посыпалъ голову пепломъ. И если бы пришлось парикмахеру Бридиди не выставлять на показъ своихъ пестрыхъ галстуховъ и подобныхъ тряпицъ, оцѣненныхъ въ шестнадцать, пятнатцать рублей серебромъ и болѣе, я бы разодралъ свои одежды, какъ еврей на рѣкахъ вавилонскихъ. Вотъ какъ приверженъ Петербургскій Туристъ даже къ неодушевленнымъ зрѣлищамъ Невскаго Проспекта! А зрѣлища одушевленныя — а чиновники, а вертлявые французы, а высокія дамы съ кринолинами, имѣющія видъ палатокъ? а маленькія томныя дамы, имѣющія видъ пузатыхъ колокольчиковъ? а тотъ преизящный левъ съ кривою рожею, совершенно подобною лицу человѣка, глядящагося въ быстрый ручей? а маленькій князь Борисъ, ускользающій подъ ворота при встрѣчѣ со мною, самымъ снисходительнымъ изъ кредиторовъ? а нѣжная Люси Сморчкова, имѣющая видъ раздражонной голубки или овечки, чѣмъ-то повергнутой въ ярость? а еще изящный левъ истощеннаго и дерзостнаго вида, съ крайне обиднымъ выраженіемъ глядящій на мои высокія калоши, всякій разъ, когда мнѣ случается быть въ высокихъ калошахъ? Кажется, какое мнѣ дѣло до дерзостнаго льва и его пренебреженія къ моимъ калошамъ, — но мнѣ бываетъ какъ-то грустно, если я его не встрѣчу или если онъ, паче чаянія, не опуститъ глазъ по направленію моей обуви! Такъ ужь чудно устроенъ человѣкъ, этотъ хитросозданный сосудъ со множествомъ напитковъ, изъ котораго искусный мудрецъ пьетъ нектаръ, а неловкій дурень обливается грязной водою, хорошо еще если не ядомъ!^[4] Я зналъ одного старца, который чуть не зажилилъ у меня брилліантоваго перстня; преступленіе старца было воспѣто нашими сатирическими журналами, самъ старецъ, воротивъ зажиленную вещь, сдѣлался моимъ горькимъ ненавистникомъ — и что же, я ликовалъ духомъ, встрѣчая сего старца, а узнавъ о его смерти изъ клочка старой газеты, въ самый неуказанный часъ для сердечныхъ изліяній — пролилъ слезу о его кончинѣ! Да, хитрое созданіе человѣкъ, особенно человѣкъ, проживающій въ Петербургѣ и пріобыкшій къ даровымъ спектаклямъ, постоянно и безвозмездно уготовляемымъ для него въ областяхъ Невскаго Проспекта.

Про одинъ изъ спектаклей, очаровывающихъ меня на этой знаменитой улицѣ, я намѣренъ потолковать по-подробнѣе, въ видѣ вступленія къ имѣющей за тѣмъ послѣдовать исторіи. Спектакль этотъ собственно не есть спектакль, а рядъ долговременныхъ спектаклей, съ моралью, разительными выводами и житейскими вопросами, изъ него вытекающими. Чтобъ хорошо пользоваться этимъ рядомъ явленій достаточно имѣть зоркій глазъ (или, за неимѣніемъ зоркости, хорошій лорнетъ, вздѣтый на носъ), твердую память, всегда голодное любопытство и любовь къ людямъ, какъ предметамъ наблюденія далеко занимательнѣйшимъ, нежели мхи, чужеядныя растенія и блохи, разглядываемыя въ микроскопъ не безъ омерзенія. Выходя на Невскій Проспектъ, вы должны имѣть въ виду, что сейчасъ вамъ придется встрѣтиться съ сотней актеровъ житейской комедіи, изъ которыхъ всякій долженъ быть вамъ знакомъ и понятенъ, какъ актеръ Михайловскаго, Александрынскаго и другихъ театровъ. Бывая на Александрынскомъ, я люблю смотрѣть не на одного Гамлета, но и на свиту Фортинбраса; въ оперѣ мнѣ дорога не одна примадонна, неминуемо распускающая свои жидкіе волосы при концѣ послѣдняго дѣйствія, но и всякій хористъ въ испанской эпанчѣ, важно раскланивающійся съ выведенною имъ на балъ дамою въ порыжѣлой бархатной робѣ. Каковъ я въ театрѣ, таковъ я и на Невскомъ Проспектѣ. Всѣ для меня тутъ близки и занимательны: королева Елисавета, мечущая, въ меня молніеносные взоры, и милая замарашка-горничная, бѣгущая съ огурцомъ изъ мелочной лавочки, свирѣпый сановный басъ, сейчасъ готовый мнѣ отрубить голову, если бы это ему дозволили, и вѣтренный кориѳей-плисунъ малаго чина, съ постояннымъ ураганомъ въ пустыхъ своихъ карманахъ. Всѣхъ ихъ я знаю и — чудное дѣло — знаю можетъ быть лучше, нежели они сами себя знаютъ. Вонъ та камелія и взяточница Амалія Петровна, извѣстная мнѣ лѣтъ двадцать и въ теченіи десяти лѣтъ встрѣчаемая на Невскомъ, никакъ не знаетъ, что она крѣпко постарѣла и опустилась, а я это знаю. Вонъ бывшая графиня Ирина Дмитріевна, на старости лѣтъ сочетавшаяся бракомъ съ юнымъ пройдохою незнатнаго рода, все еще воображаетъ, что счастливый юноша до сей поры ей преданъ, а я такъ знаю противное по изнывающему взору, имъ кидаемому подъ чужія шляпки, по разсѣянности, съ которою онъ отвѣчаетъ своей высокой супругѣ и благодѣтельницѣ. Таковъ ли онъ былъ, гуляя но Невскому съ Ириной Дмитріевной ровно годъ назадъ? спрашиваю я себя, и тутъ же отвѣтствую: «нѣтъ, совсѣмъ не таковъ!» Вонъ преисполненный важности старецъ Сергій Максимовичъ (не смѣшивайте его съ Сергіемъ Юрьевичемъ), связавшійся на семидесятомъ году съ корыстной и мерзостной француженкой, идетъ гоголемъ, считая себя чѣмъ-то въ родѣ герцога Ришльё и забывая о своихъ внучатахъ, — но не знаетъ старецъ Сергій Максимовичъ, что онъ стоитъ на краю гроба; я же это знаю, читая при каждой встрѣчѣ на его лицѣ повѣсть истощенія и пагубу несвоевременныхъ излишествъ. Дѣйствительно, большую часть моихъ знакомыхъ незнакомцевъ по Невскому я изучилъ вдоль и поперекъ. Я слѣжу за ними какъ за госпожей Ристори, какъ за Садовскимъ, какъ слѣдилъ за покойнымъ Мартыновымъ, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобъ и тутъ не оказывалось неожиданностей, не подвертывалось неизъяснимыхъ и ничѣмъ не объяснимыхъ сюрпризовъ. Иныя изъ явленій, въ разное время привлекавшія взоры мои во время прогулокъ по Невскому, до сихъ поръ такъ и остаются загадками, вопросительнымъ знакомъ, чѣмъ-то въ родѣ исторіи «Желѣзной Маски». Очень хорошо я помню, напримѣръ, трехъ довольно старыхъ таинственныхъ дамъ въ потертыхъ салопахъ свѣтлобланжеваго цвѣта, года два тому назадъ почти не сходившихъ съ солнечной стороны Невскаго Проспекта. Такихъ дамъ и такіе изумительные салопы не часто приходится встрѣчать на своемъ пути житейскомъ, оттого я съ невѣроятнымъ усердіемъ слѣдилъ за вышесказанными загадочными персонами, выискивая всѣ средства сойтись съ ними — и послѣ странной траты времени, даже не могъ узнать ихъ фамилій! Три загадочныя свѣтлобланжевыя дамы не имѣли ни одного знакомаго въ столицѣ, онѣ никогда не заходили ни въ одинъ домъ, дѣло всей ихъ жизни заключалось въ томъ, чтобъ бродить по Невскому, спокойно улыбаться при взглядахъ омерзенія, кидаемаго петербургскими щеголихами на ихъ дрянные салопы, и мирно, невозмутимо любоваться на прохожихъ. Потомъ онѣ исчезли и съ ними исчезли всѣ мои наблюдательскія надежды. Точно такимъ же образомъ угаснулъ на моемъ горизонтѣ еще одинъ предметъ наблюденія, въ образѣ маленькаго, блистательнаго, бряцающаго саблею офицера съ масляными глазами и тонкими усами, опускавшимися книзу и кончающимися изящнѣйшимъ завиточкомъ. Этотъ офицеръ имѣлъ положительное дарованіе находиться, во всѣ часы дня и почи, на всѣхъ, даже на самыхъ отдаленныхъ другъ отъ друга пунктахъ Невскаго Проспекта. Выходилъ ли я на Невскій съ Фонтанки, помянутый офицеръ попадался мнѣ первымъ; соединялся я съ линіей пѣшеходовъ на углу Малой Морской — и тутъ первая встрѣча была съ симъ гранильщикомъ мостовой, первый шумъ въ моихъ ушахъ оказывался бряцаніемъ его, такъ мнѣ знакомой, сабли. Понятно, что я увлекся желаніемъ поближе узнать человѣка, такъ часто мнѣ попадавшагося, но едва я принялъ всѣ къ тому надлежащія мѣры, какъ удалой офицеръ вдругъ исчезъ и только полгода спустя былъ встрѣченъ мною блѣдный, едва держащійся на ногахъ, полумертвый, у входа въ аптеку Гаугера. Какая драма разыгралась въ сказанное полугодіе? какой злой волшебникъ тлетворно дохнулъ на эту молодую, глуповатую, румяную, самодовольную, счастливую жизнь, дохнулъ и разомъ угасилъ весь ея блескъ и ея юность? Какъ бы то ни было, я уже не встрѣчаю никогда помянутаго офицера и фамилія его мнѣ неизвѣстна, и про жизнь, такъ пышно блеснувшую на минуту и такъ быстро затмившуюся передъ подъѣздомъ Гаугеровской аптеки, я ничего и никому разсказать не въ состояніи.

Само собой разумѣется, не всегда же душа моя, жадная до наблюденій, остается безъ пищи. Нечего говорить о томъ, что не всѣ же наблюдательныя попытки Петербургскаго Туриста кончаются неудачами. Иногда пойдешь на медвѣдя, а застрѣлишь сороку, и то еще самымъ постыднымъ образомъ, послѣ десяти промаховъ, — но за то иной разъ разсчитываешь на дрянного зайца, а вмѣсто него сходишься съ краснымъ звѣремъ. Вотъ и Гаджи-Подхалимовъ, одинъ изъ геніальнѣйшихъ людей нашего столѣтія, развѣ не казался мнѣ съ перваго раза простымъ зайцемъ, ничтожнымъ хористомъ въ житейской оперѣ, послѣднимъ капельдинеромъ въ залѣ житейскихъ даровыхъ спектаклей? Какъ теперь помню дни первыхъ моихъ встрѣчъ съ этимъ необычайнымъ существомъ, портретъ коего будетъ черезъ десять лѣтъ знакомъ каждому русскому человѣку, не хуже портретовъ господина Ободраки и родственника его Сандараки, о которомъ и говорить-то дозволяется не иначе, какъ почтительнымъ шопотомъ. Дѣло происходило въ ясную осень, около Пассажа, я стоялъ передъ какимъ-то магазиномъ и глядѣлъ на картинки въ его окна, когда мимо меня прошолъ тихо, плавно и неторопливо, невысокій человѣкъ голоднаго вида, одѣтый въ какое-то рубище съ облѣзшимъ воротникомъ изъ нѣмецкаго бобра, а можетъ быть и простой россійской кошки. Прохожій бѣднаго вида, несчастливецъ, прикрытый вретищемъ — все это не большая рѣдкость въ такомъ городѣ, каковъ Петербургъ. Я пропустилъ новое лицо безъ вниманія и забылъ бы о немъ, еслибъ въ тотъ же день вечеромъ, проѣзжая Невскій и заворачивая въ Конюшенную, не узрѣлъ снова того же самаго человѣка, въ томъ же бѣдномъ уборѣ, съ тою же неторопливою походкою. «Должно быть любитель Невскаго Проспекта!» подумалъ я отъ нечего дѣлать. И что же, — не прошло дня, какъ покупая что-то въ Милютиныхъ лавкахъ, опять увидѣлъ я тощаго человѣка во вретищѣ, взиравшаго съ улицы на арбузы, вишни, груши, кокосы и ананасы, красующіеся въ окнахъ. На этотъ разъ ужь я изощрилъ свои взоры и понялъ, что не простой человѣкъ показался на стогнахъ столицы въ особѣ странника, покрытаго рубищемъ. Обыкновенные люди такъ не глядятъ и глядѣть не могутъ. Обыкновенный голякъ глядитъ на фрукты и предметы роскоши жалко, грустно, жадно и безсмысленно, но мой незнакомецъ не подражалъ имъ — его впалые глаза, устремленные на внутренность лавки нумера 1-го, говорили яснѣе всякаго приговора: «будетъ и на моей улицѣ праздникъ — дайте срокъ, и я не только погружусь въ изобиліе, а еще другихъ стану морить голодомъ!» Такой стоицизмъ и такое могущественное спокойствіе среди незавидной доли меня заняли очень скоро. Не теряя времени, покончилъ я мои покупки и, сдавши ихъ кучеру, самъ въ припрыжку побѣжалъ за таинственнымъ незнакомцемъ. Безъ труда я догналъ его, перешолъ за нимъ на солнечную сторону улицы, и, искусно держась позади, на дистанціи самой удобной, долго обозрѣвалъ всего путника, начиная отъ его шляпы, потертой, но твердо надѣтой на бокъ, до калошъ, ветхихъ, но еще не продравшихся и увѣренно хлопавшихъ по тротуару. Два-три взгляда въ лицо незнакомцу окончательно убѣдили меня, что передо мною человѣкъ не русскій, можетъ быть даже не европейскій. Какимъ-то восточнымъ, спокойно-энергическимъ выраженіемъ дышало это лицо, нельзя сказать, чтобъ некрасивое. Его черты были правильны, его жолтый цвѣтъ не былъ болѣзненнымъ, и хотя вся фигура пѣшехода такъ и говорила про голодъ и свистъ въ карманахъ, но вы чувствовали, что недѣля хорошаго продовольстія, да изрѣдка бряцаніе звонкой монеты въ кошелькѣ могли мгновенно воротить юность на этотъ ликъ, до времени поблекшій. Такъ иное кровожадное насѣкомое сидитъ безконечные сроки въ необитаемой комнатѣ обширнаго помѣщичьяго дома, сидитъ и чахнетъ до того, что теряетъ даже первобытный свой цвѣтъ, но наступаетъ вожделенная ночь пропитанія, пустая комната отворяется для какого-нибудь сверхъ-комплектнаго гостя — и всѣ лишенія забыты, и горекъ выдается сонъ для тучнаго степняка, кряхтящаго и ворочающагося подъ невидимымъ жаломъ… Но къ чему тутъ сравненія и разглагольствованія? Дѣло въ двухъ словахъ: я наскочилъ на предметъ, стоющій всего моего вниманія. Хотя бы узнать его имя, думалъ я, слѣдя за незнакомцемъ и готовясь слѣдить за нимъ хоть на край города. Но судьба не допустила меня до такой прогулки; близь Полицейскаго моста на моего героя съ криками бросилось два господина въ полувосточномъ уборѣ, съ кинжалами, откидными рукавами и въ бѣлыхъ папахахъ. «Подхалимовъ! Гаджи-Подхалимовъ!» зашумѣли они весело. «Подхалимовъ, Подхалимовъ въ Петербургѣ!» повторили они еще разъ. И такъ я узналъ фамилію незнакомца, фамилія обѣщала многое.

На привѣтствія своихъ знакомцемъ и, можетъ быть, соотечественниковъ, таинственный человѣкъ отвѣчалъ просто, нѣсколько сухо, какъ отвѣчаетъ дѣльный и озабоченный мужъ науки на крики добрыхъ, но докучливыхъ ребятишекъ. Все его неизмѣримое превосходство сказалось въ краткомъ разговорѣ, послѣдовавшемъ за встрѣчей. — «Зачѣмъ тебя принесло въ Петербургъ, Подхалимовъ?» — «Зачѣмъ? дѣла дѣлать». — «Видно, дома сидѣть надоѣло?» — «Дураки сидятъ дома». — «Что ты такой тощій? пойдемъ обѣдать вмѣстѣ». — «Некогда мнѣ бродить съ вами». — «Да вѣдь бродишь же ты одинъ по Невскому?» — «Одному ходить — дѣло вести, съ вами ходить — языкомъ щолкать». И Подхалимовъ поднялъ шляпу, а за тѣмъ исчезъ въ Морскую, какъ напримѣръ исчезъ бы баронъ Джемсъ Родшильдъ, остановленный юными бульварными вертопрахами на своемъ пути въ парламентъ. Справедливость требуетъ добавить, что восточные юноши съ откидными рукавами поглядѣли вслѣдъ незнакомцу и сказали въ одно слово: «у! какая бестія!» Тѣмъ на этотъ день дѣло и кончилось.

Шли дни, недѣли и мѣсяцы. Подхалимовъ намозолилъ мнѣ глаза; хоть бы мнѣ требовалось переѣхать чрезъ самую узкую часть Невскаго Проспекта, на одномъ изъ тротуаровъ справа или слѣва неминуемо показывался знакомый незнакомецъ. Съ каждымъ мѣсяцемъ онъ казался желтѣе и тоще, нѣмецкій боберъ сталъ похожъ на клочекъ солдатскаго ранца, шляпа искривилась, продырявилась и была замѣнена чѣмъ то въ родѣ муфты за негодностью давно выкинутой изъ употребленія и разрѣзанной на двое. Но ни бодрость, ни мѣрный шагъ, ни твердый взглядъ терпѣливаго полководца не измѣнились. И вдругъ, къ весеннимъ мѣсяцамъ Подхалимова не стало. До десяти разъ былъ я уже на Невскомъ и не показывалось моимъ очесамъ той фигуры, безъ которой и прогулка была мнѣ не въ прогулку. Еще недѣля, еще три дня — я даже записывалъ счетъ прогулкамъ моимъ — и все не являлось таинственнаго человѣка. Ужели драма его жизни кончилась, ужели голодъ и безденежье сломили эту натуру, въ коей уже провидѣлъ я второго Сандараки, помноженнаго на Ободраки и всѣхъ откупщиковъ, занимающихъ собой просвѣщенную Россію? Нѣтъ, этого не могло случиться и не случилось. Въ прошломъ маѣ, за день до одной продолжительной поѣздки, разлучавшей меня съ Петербургомъ, мнѣ опять-таки довелось встрѣтить Подхалимова, но уже въ какомъ видѣ! Какая-то великая катастрофа разразилась надъ нимъ, это сказывалось и въ тускломъ взглядѣ, и въ слабой походкѣ, и въ лицѣ, испещренномъ какими-то пятнами, совершенно сходными съ тѣмъ, что въ просторѣчіи зовется синякомъ, фонаремъ, боевымъ знакомъ. Мой знакомый незнакомецъ плохо держался на ногахъ; — торопливо отсторонясь отъ чьихъ-то дрожекъ, вихремъ вырвавшихся изъ Караванной, бѣднякъ пошатнулся и непремѣнно упалъ бы на мостовую, еслибъ моя усердная рука тутъ же не подхватила его подъ локоть.

— Обопритесь на меня покрѣпче, сказалъ я при этомъ: — вотъ такъ, облокотитесь сильнѣе. Не хотите ли зайти на минуту въ кондитерскую? Вы вѣрно нездоровы и вышли на воздухъ раньше времени?

Подхалимовъ съ достоинствомъ принялъ мои услуги, поблагодарилъ за участіе, но отъ кондитерской отказался и на счотъ здоровья не сообщилъ мнѣ никакихъ объясненій. Я украдкой еще разъ оглянулъ его лицо — не было сомнѣнія: ни съ чѣмъ, кромѣ синяковъ, не сходствовали пятна его покрывавшія. Чудное и загадочное созданіе! подумалъ я, и хотѣлъ снова затѣять нѣчто въ родѣ бесѣды, но знакомый незнакомецъ явилъ новый примѣръ неподатливости.

— Прощайте, сказалъ онъ мнѣ торопливо: — мнѣ некогда, у меня сегодня рѣшается дѣло, отъ котораго… ну, да это вамъ не интересно. Прощайте, теперь я отдохнулъ, благодарю васъ!

И отнявши свою руку, Гаджи-Подхалимовъ поскорѣй перешолъ черезъ улицу. Я вздохнулъ, отправился во-свояси, а на другой день меня уже не было въ Петербургѣ…

Я вернулся въ городъ почти что черезъ шесть мѣсяцевъ, съ первымъ снѣгомъ. Первые дни послѣ пріѣзда мнѣ, конечно, было не до Невскаго Проспекта и не до живыхъ загадокъ его наполняющихъ, но эти первые дни минули, жизнь пошла своей обычной колеею и я сталъ гулять на старыхъ мѣстахъ, встрѣчаться съ лицами, на время забытыми, и выискивать себѣ новыхъ, еще не тронутыхъ предметовъ наблюденія. И что же, въ первую же мою прогулку по Невскому, знакомое нерусское лицо прямо подвернулось подъ мой лучъ зрѣнія, и полгода невиданная, но цѣлые полгода не забытая фигура Гаджи-Подхалимова отчетливо обрисовалась передо мною. Я протеръ глаза — точно передо мной былъ мой таинственный незнакомецъ, безъ кота на воротникѣ, безъ обрѣзанной муфты вмѣсто шапки, — но въ щегольской соболиной бекешѣ, въ лаковыхъ сапогахъ, въ сіяющей шляпѣ послѣдняго покроя. Онъ подъѣхалъ къ перчаточному магазину на парѣ вороныхъ лошадей, въ блестящей, хотя надо сознаться до безобразія безвкусной коляскѣ съ красными колесами. Браво! браво! браво! готовъ я былъ закричать во все горло, и еще разъ вглядѣлся въ своего знакомаго незнакомца, боясь быть обманутымъ. Но нѣтъ — сомнѣнію тутъ мѣста не оказывалось. Тоже лицо, только безъ пятенъ и нѣсколько округлившееся, та же поступь, покойная, но съ нѣкоторой примѣсью достоинства, тѣ же глаза, которымъ, кажется, стоило въ теченіи сутокъ глядѣть на навозъ, для того, чтобъ сказанный гнусный ингредіентъ обратился въ чистое золото…

Я стоялъ на тротуарѣ, весь предавшись размышленіямъ, стоялъ до тѣхъ поръ, пока Подхалимовъ не вышелъ изъ магазина, натягивая ярко-оранжевую перчатку на свою лѣвую руку. Взоры наши встрѣтились. Онъ узналъ меня и первый мнѣ поклонился; видно было, что память прежней нищеты, неразлучная съ воспоминаніемъ нашего послѣдняго свиданія, нисколько его не тяготила.

— Давно что-то не видать васъ на Невскомъ, сказалъ онъ съ пріятной усмѣшкой.

— Очень радъ, очень радъ, отвѣчалъ я: — пріятно видѣть, что здоровье ваше поправилось.

На такія слова мой пріятель отвѣтилъ до крайности радушію:

— Что здоровье! здоровье — пустяки, здоровье у всякаго человѣка хорошо. А главное то, коли дѣла больше и жить веселѣе.

Мы пошли по Невскому, дивная коляска съ краснымъ ходомъ медленно двигалась за нами. Я такъ былъ радъ и встрѣчѣ и перемѣнѣ въ положеніи новаго своего друга, что даже взялъ Подхалимова подъ руку.

— Да, да, говорилъ я ему, стараясь подладиться къ настроенію его мыслей: — пріятно видѣть и еще разъ убѣдиться, что дѣльный человѣкъ никогда не пропадетъ въ Петербургѣ.

— Не пропадетъ — вы мало сказали, привѣтливо отвѣтилъ мой спутникъ. — Петербургъ такой городъ, какихъ на свѣтѣ не сыщешь. Кто въ Петербургѣ не съумѣетъ разбогатѣть въ годъ времени, того надо бить палкой по головѣ, того и человѣкомъ-то звать стыдно.

— Право? спросилъ я съ изумленіемъ: — отчего же въ Петербургѣ столько бѣдныхъ и богатыхъ нищихъ?

— Оттого, сказалъ Подхалимовъ съ достоинствомъ: — что городъ хорошъ, да люди-то въ немъ голые. Здѣсь какъ ищутъ разбогатѣть? такъ, чтобъ цѣлый милліонъ свалился тебѣ съ разу. А гдѣ это бываетъ? Хоть бы и красть можно было, такъ у кого есть милліонъ для покражи? Здѣсь никто не видитъ того, что разбогатѣть — значитъ сдѣлать два дѣла — во-первыхъ, добыть себѣ запасъ денегъ, хотя бы умѣренный, а во-вторыхъ, выбрать путь, по которому бы и двигаться съ этимъ запасомъ. И то и другое дѣлать здѣсь легче, чѣмъ гдѣ либо и вотъ вамъ въ примѣръ…

Въ это время сзади насъ раздались неистовые крики, смѣхъ и привѣтствія. «Безпутный Иванъ! Ч--р--н--к--н--ж--н--въ! Иванъ Александрычъ!» возглашали знакомые мнѣ голоса Копернаумова, Пайкова и Максима Петровича. Никогда еще друзья мои не заявляли мнѣ своего присутствія болѣе некстати. Я хотѣлъ, повернувшись въ ихъ сторону, сдѣлать имъ знакъ и положить палецъ на губы, но эти господа только что сошлись въ самомъ шумливомъ настроеніи, гдѣ-то съѣли по сту устрицъ и сигналовъ никакихъ не признавали.

— Если ты сейчасъ къ намъ не присоединишься, объявилъ мнѣ Пайковъ: — мы бросимся тебя догонять между гуляющими, не безъ дикаго крика!

Видя, что съ этимъ народомъ дѣлать нечего, я пожалъ руку Подхалимову, простился съ нимъ и сумрачно подошолъ къ пріятелямъ.

Всѣ трое встрѣтили меня неистовымъ хохотомъ.

— Поздравляемъ, поздравляемъ, кричалъ Максимъ Петровичъ, забывъ свой санъ и своихъ многочисленныхъ подчиненныхъ въ это время гуляющихъ по Невскому. — Отъ души поздравляемъ, славныя у тебя знакомства!

— Подхалимовъ, Гаджи-Подхалимовъ! съ хохотомъ кричалъ обличительный нашъ поэтъ, не имѣя силы сказать что-нибудь болѣе дѣльное.

— И гдѣ онъ находитъ эдакихъ бестій! прибавлялъ Пайковъ, чуть не задыхаясь отъ смѣха.

— А кто писалъ: человѣка, бесѣдующаго съ лицами, къ откупу прикосновенными, полезно обливать сивухой на крещенскомъ морозѣ?

— Друзья мои, возразилъ я съ неудовольствіемъ: — вы сейчасъ лишили и меня, и отечественную публику разсказа, выше и современнѣе котораго нѣтъ и не можетъ быть ничего для сына девятнадцатаго столѣтія. Вашъ крикъ и неделикатныя шутки, можетъ быть, навсегда лишили меня свѣдѣнія о вѣрнѣйшемъ средствѣ нажить деньги въ самое короткое время.

Пайковъ при этихъ словахъ даже выразилъ состраданіе, но Максимъ Петровичъ спросилъ, не переставая смѣяться:

— И Подхалимовъ собрался тебѣ передать это средство?

— И передалъ бы, еслибъ не ваши неистовые возгласы.

— Ну, такъ успокойся же, продолжалъ мой пріятель: — вмѣсто Подхалимова, отъ котораго нельзя ожидать полнаго безпристрастія въ своемъ дѣлѣ, — я берусь передать тебѣ и средство къ скорому обогащенію, и исторію геніальной дѣятельности самого Подхалимова. Зайдемте къ Энтговену поглядѣть на картины, — тамъ мы выкуримъ по сигаркѣ и тамъ же произойдетъ мой разсказъ, основанный на несомнѣнныхъ документахъ.

Черезъ пять минутъ мы сидѣли въ чистыхъ, уютныхъ комнатахъ, между картинами, выставленными на продажу. И хозяинъ, и прислуга его, зная, что мы платковъ не воруемъ и серебряныхъ кружекъ въ карманы не прячемъ, оставили насъ на полной свободѣ. Убѣдясь, что ни въ нашей комнатѣ, ни въ залѣ по сосѣдству, нѣтъ никакихъ докучныхъ соглядатаевъ, Максимъ Петровичъ откашлялся, высморкался съ такимъ величавымъ звукомъ, котораго ни за что не прозведетъ особа по чину ниже тайнаго совѣтника, а затѣмъ началъ свою полу-фантастическую, полу-уголовную исторію о средствахъ обогатиться въ самое короткое время.

Этой-то исторіи читателю моему придется прождать до моего слѣдующаго фельетона. Если ужь нетерпѣніе начнетъ его слишкомъ мучить, то пусть читатель только подумаетъ: какимъ чуднымъ разсказомъ и какимъ рецептомъ для скораго обогащенія будетъ онъ награжденъ за нѣсколько скучныхъ дней ожиданія!

VIII.

Вѣрный рецептъ, по примѣру уже извѣстнаго читателю геніальнаго Гаджи-Подхалимова, разбогатѣть въ самое короткое время.

И такъ, мы сидѣли вчетверомъ, съ сигарами, между картинъ и разныхъ выставленныхъ на продажу древностей, а петербургскій Жилбласъ и сановникъ Максимъ Петровичъ, высморкавшись два раза со звукомъ, исполненнымъ невообразимаго величія, началъ свой разсказъ, такъ нетерпѣливо ожидаемый моимъ читателемъ.

— Глухою и грязною осенью 1859 года, сообщалъ намъ мой пріятель: — ѣхалъ, по одной изъ черноземныхъ и грязнѣйшихъ губерній нашихъ, великій откупщикъ Константинъ Константиновичъ Сандараки. Нечего говорить о томъ, что сей повелитель трехъ-пробнаго міра путешествовалъ немногимъ экономнѣе покойнаго князя Потемкина-Таврическаго. Поѣздъ господина Сандараки составлялъ до десяти дормезовъ, каретъ и фургоновъ, съ достодолжнымъ запасомъ секретарей, управляющихъ, приживальщиковъ, благоговѣйныхъ паразитовъ, поваровъ и всякой челяди. Говорятъ даже, что въ одномъ изъ экипажей, немного поотставшимъ отъ прочихъ, ѣхало двѣ юныхъ пѣвицы иностраннаго происхожденія; Сандараки любилъ поощрять артистокъ. Дождь лилъ какъ изъ ведра третьи сутки къ ряду, осенній вѣтеръ пробиралъ до костей, экипажи тонули въ глубокой грязи, лошади плелись шагъ за шагомъ. Сандараки, развалясь въ переднемъ дормезѣ, лѣниво слушалъ, какъ сидѣвшіе съ нимъ управляющіе № 2 и № 3 предательски клеветали на управляющаго нумера перваго, но бесѣда спутниковъ его не интересовала — въ душѣ своей онъ считалъ и клевещущихъ и отклеветываемаго презрѣннѣйшими тварями, о которыхъ ни думать, ни говорить, ни слушать его особѣ не подобало. Спутники суроваго властителя, по нахмуренной его брови угадывая, что разговоръ непріятенъ патрону, сочли долгомъ обратиться къ предметамъ болѣе легкимъ и пріятнымъ.

Управляющій № 2 сунулъ носъ въ окно, поглядѣлъ назадъ на дорогу и, засмѣявшись, сказалъ:

— А вѣдь этотъ уродъ все еще ѣдетъ съ нами.

— Какой тамъ уродъ у васъ завелся? лѣниво спросилъ Сандараки.

— А вотъ извольте полюбопытствовать, отвѣтилъ управляющій № 2, опуская окно и начиная хохотать пуще прежняго.

Сандараки выглянулъ и наморщилъ свое чело. Въ двухъ шагахъ около его кареты, ѣхала несчастная, открытая повозочка. Тощія клячи едва имѣли силу вынимать ноги изъ клейкой грязи: правилъ ими жидъ, комфортабельно прикрывшій себя цѣлой горой тряпицъ, рваныхъ тулуповъ и войлоковъ. Въ повозкѣ, стиснувъ зубы, сидѣлъ худой и блѣдный человѣкъ, въ осеннемъ поношенномъ пальто и дрянной мѣховой шапкѣ. По всей вѣроятности, онъ ѣхалъ подъ дождемъ не первые сутки. Бѣдный уборъ его не только промокъ насквозь, но напитался водою какъ губка.

— Экъ его обработало, хоть выжми! съ хохотомъ отозвался управляющій № 2.

Сандараки глянулъ на него сурово, а потомъ далъ знакъ своему ямщику и жиду, накрытому войлоками. Весь поѣздъ остановился.

— Выходите, сказалъ Сандараки безчувственному управляющему: — достаньте зонтикъ и отдайте этому проѣзжему. Да не трудитесь возвращаться въ мой дормезъ, мнѣ васъ не надо!

Ошоломленный управляющій выпрыгнулъ въ грязь, забѣгалъ около каретъ, добылъ зонтикъ и сунулъ его, съ невѣжливѣйшимъ жестомъ, въ руки измокшаго путника. Сандараки это замѣтилъ и еще разъ кивнулъ головою. Повозка подкатилась подъ самое окно его дормеза.

— Откуда вы ѣдете? спросилъ онъ измокшаго путника.

Тотъ назвалъ какой-то городъ на Кавказѣ.

— Имя ваше?

— Гаджи-Подхалимовъ.

— Служите?

— Служилъ въ милиціи, — былъ ревизоромъ по откупу.

— Это дѣльно; ѣдете далеко?

— Въ Петербургъ.

— На этой мерзкой подводѣ?

— На ней только до К**, а тамъ, можетъ быть, сыщу попутчика.

— Отпустите жида, я ѣду въ Петербургъ, и беру васъ съ собою.

Подхалимовъ низко и чувствительно поклонился.

— Ааронъ Абрамычъ, сказалъ Сандараки управляющему нумера третьяго: — очистите мѣсто этому голяку въ одномъ изъ экипажей. Да скажите вашему товарищу, что если онъ станетъ ломаться надъ господиномъ Подхалимовымъ, я его самого вышвырну въ грязь и уѣду.

Затѣмъ Сандараки опустился на подушки и заснулъ сномъ милосердаго властителя Тита, послѣ дня, оказавшагося непотеряннымъ.

На другой день послѣ пріѣзда знаменитаго откупщика въ городъ Петербургъ, самъ финансовый потентатъ сидѣлъ въ кабинетѣ и выслушивалъ разные доклады, амфилада же комнатъ, къ кабинету ведущихъ, была наполнена толпою гостей, сивушныхъ бюрократовъ и просителей, жаждущихъ одного сандаракіевскаго взгляда, какъ изсушонная нива жаждетъ лѣтняго теплаго дождика. Тутъ была смѣсь одеждъ и лицъ, племенъ нарѣчій и состояній; и точно, не для чего иного, какъ для стяжаній, стекся туда этотъ народъ, знававшій и хаты и кельи, а иногда и темницы или по крайней мѣрѣ остроги. Еврей въ щегольскомъ фракѣ держалъ бесѣду съ грекомъ въ брилліантовыхъ перстняхъ, но одѣтымъ болѣе чѣмъ небрежно; великорусскій афферистъ, еще за два года назадъ занимавшій въ своемъ родномъ селѣ скромную долю цаловальника, разсуждалъ о выгодахъ гласности съ немолодымъ, но бодрымъ журналистомъ, отъ дѣтскихъ лѣтъ чувствовавшимъ симпатію къ акцизамъ, откупамъ, аренднымъ содержаніямъ и всякимъ операціямъ, по видимому, несовершенно совмѣстнымъ съ литературою. Далѣе сидѣлъ, вскинувъ ноги чуть не до своей головы, промотавшійся графъ, ищущій сбыть господину Сандараки свою картинную галлерею, около графа почтительно ежился пьянистъ Троммельсфпфферъ, явившійся просить залы для своего концерта. Разные клерки, управляющіе, Меркуріи особыхъ порученій, состоящіе при фирмѣ Сандараки, дополняли компанію. Разговоры шли не иначе, какъ шопотомъ.

Къ этому блистательному собранію присоединился и уже знакомый нашъ армянинъ Гаджи-Подхалимовъ, въ потертомъ сюртучишкѣ, въ сапогахъ не совсѣмъ хорошо вычищенныхъ. Нѣтъ людей болѣе безжалостныхъ къ бѣдности и убогому наряду, какъ особы, прикосновенныя къ дѣламъ гг. Сандараки, Ободраки, Шмуленберга и Ицкенштейна; для индивидуума сколько-нибудь приближеннаго къ финансовой аристократіи, бѣдность есть не только порокъ — но гадость, оскорбленіе нравовъ и предметъ, вызывающій поруганіе.

— Вамъ чего надо? спросилъ Подхалимова одинъ изъ клерковъ и когда тотъ сказалъ, что ему надо поблагодарить Константина Константиновича за вниманіе, оказанное ему въ дорогѣ, этотъ простой отвѣтъ произвелъ взрывы хохота.

— Какъ же, какъ же? заговорили клерки и управляющіе: — васъ только и ждетъ Константинъ Константиновичъ!

— А, такъ вамъ они оказывали вниманіе въ дорогѣ? ядовито спросилъ еврей въ щегольскомъ фракѣ.

— Я думаю Константинъ Константиновичъ такъ и не отпускалъ васъ изъ своей кареты? въ свою очередь забросилъ слово целовальникъ?

— Право, идите-ка прямо къ нему въ кабинетъ, насмѣшливо пробурчалъ журналистъ, подмигиваю еврею: — я знаю, что онъ васъ приметъ прямо въ объятія!

Подхалимовъ, не разсердясь, прослушалъ всѣ эти шутки, только глаза его будто пожелтѣли немного.

— Для чего мнѣ идти въ кабинетъ прямо, вѣжливо отвѣтилъ онъ, обратясь къ журналисту: — у меня секретныхъ дѣлъ нѣтъ, мнѣ въ кабинетѣ дѣлать нечего. Вамъ нужнѣе меня быть въ кабинетѣ, — вы вотъ имѣете намѣреніе занять денегъ изъ откупа, да еще и безъ процентовъ. Для журналиста оно, конечно, не совсѣмъ ловко… тутъ нуженъ секретъ и секретъ… а у меня такихъ намѣреній нѣтъ, и быть не можетъ, — мнѣ въ кабинетѣ господина Сандараки дѣлать нечего!

Благообразное лицо журналиста сперва пожелтѣло, а за тѣмъ покрылось смертной блѣдностью. Онъ дѣйствительно велъ какую-то денежную негоцію съ откупомъ. Не зная, что отвѣчать и куда дѣться отъ ядовитыхъ улыбокъ, онъ схватилъ шляпу, пробурчалъ что-то безсвязное и стрѣлой кинулся изъ пріемной въ прихожую, и на улицу…

Подхалимовъ остался героемъ дня, — но это лишь было началомъ его тріумфовъ. Дверь кабинета отворилась и Сандараки вышелъ оттуда угрюмый, сердитый и разгнѣванный. Сухо и небрежно поговорилъ онъ съ каждымъ изъ посѣтителей, двоимъ же изъ своихъ старшихъ Меркуріевъ объявилъ, что они плуты и за копѣйку готовы продать и его самого, и дѣла имъ ввѣренныя. Въ это время подвернулся и отвѣсилъ ему свой почти земной поклонъ нашъ другъ Подхалимовъ.

Лицо Сандараки мгновенно просіяло. Какъ человѣкъ жолчный и избалованный, онъ увидѣлъ возможность кольнуть своихъ клевретовъ, обласкавши голяка, видимо ими презираемаго.

— Очень радъ! очень радъ! весело сказалъ онъ, положа руку на плечо армянина. — Скверную поѣздку мы съ вами сдѣлали. Ну что жь вы теперь будете съ собой дѣлать? Хотите служить у меня въ главной конторѣ? Вы мнѣ понравились, — а со мной не пропадете.

— Константинъ Константиновичъ, отвѣчалъ Подхалимовъ умиленнымъ голосомъ: — нѣтъ мѣръ и границъ добротѣ вашей. Но стыдно мнѣ и грѣшно будетъ прямо попасть на чужое иждивеніе. Я долженъ оглядѣться и потрудиться, завести свой сотъ и показать способности къ дѣлу. А тамъ, если найдете меня способнымъ…

— Браво, браво! сказалъ Сандараки: — вотъ это рѣчь дѣлового человѣка. Учись, трудись, богатѣй, клади фундаментъ, — а коли что понадобится, приходи прямо. Вотъ тебѣ моя рука на счастье.

Онъ сухо поклонился гостямъ, еще разъ хлопнулъ по плечу Подхалимова и исчезъ въ амфиладѣ сіяющихъ чертоговъ.

Тощій армянинъ вышелъ изъ дома Сандараки, какъ отуманенный. Изо всей вселенной нашъ Подхалимовъ чтилъ, подобно богамъ, нѣсколькихъ богачей и банкировъ, которыхъ зналъ лишь по слухамъ, — а вотъ одинъ изъ этихъ олимпійцевъ шлетъ ему привѣтъ и поощреніе, беретъ въ свою державную руку его жосткіе костлявые пальцы и обѣщаетъ ему покровительство!… Этотъ пріемъ окончательно утвердилъ Подхалимова во всѣхъ, заранѣе имъ составленныхъ, планахъ дѣятельности. «Потерплю, а на мелочь не кинусь», сказалъ онъ самъ себѣ не безъ гордости. «Буду голодать, но дождусь своего часа и сразу стану человѣкомъ».

На языкѣ Подхалимова «стать человѣкомъ» значило одною операціей заработать серебромъ тысячъ отъ десяти до пятнадцати. «Съ этой суммой», разсчитывалъ онъ (и разсчитывалъ правильно): «моя голова въ одинъ годъ надѣлаетъ дѣлъ сколько угодно».

И вотъ началъ нашъ Подхалимовъ, не торопясь, знакомиться съ городомъ Петербургомъ и его жителями. На своихъ собственныхъ тонкихъ ногахъ, почти не присаживаясь, онъ проводилъ весь день съ ранняго утра и часть ночи. Скоро онъ узналъ подноготную коммерческаго, спекуляторнаго, пожалуй даже мазурническаго петербургскаго населенія. Чѣмъ жилъ онъ и что ѣлъ онъ во время мѣсяцевъ, посвящонныхъ изученію столицы, того никто не знаетъ. Говорятъ, что онъ, погрозясь скандаломъ, содралъ нѣсколько сотъ рублей съ одного журналиста, занимавшаго деньги въ откупѣ, другіе утверждаютъ, что Подхалимовъ дѣлалъ небольшія аферы съ турецкимъ табакомъ и такимъ образомъ спасалъ себя отъ голодной смерти. Онъ пріѣхалъ въ Петербургъ осенью, во не ранѣе весеннихъ мѣсяцевъ, только послѣ страшныхъ лишеній, нужды и выжиданія, наконецъ могъ сказать себѣ, что пришла пора дѣйствовать.

Перенесемся же на поприще новыхъ и по истинѣ боевыхъ подвиговъ нашего будущаго милліонера.

Около взморья, гдѣ послѣдніе городскіе дома смѣняются рядомъ колоссальныхъ строеній съ высокими трубами, находится цѣлый рядъ фабрикъ извѣстнаго богача, иностранца Риттеля. Фабрики эти отличаются громадностью размѣровъ, хорошо содержанными легіонами рабочихъ, а главное, совершенно новыми, еще далеко не совсѣмъ доступными машинами, нарочно для нихъ изготовленными въ Англіи, за баснословную цѣну. Работа на фабрикахъ не останавливается ни днемъ, ни ночью, и въ какую бы пору вы не ѣхали около этихъ мѣстъ, подобныхъ берегамъ Стикса, пыхтѣніе пара, свистъ, вой, стукъ колесъ и туча подобныхъ отвратительныхъ звуковъ привѣтствуютъ васъ еще издали, и провожаютъ далеко. Устроивши фабрики, о которыхъ теперь говорится, предпріимчивый капиталистъ не пожалѣлъ никакихъ пожертвованій и пріобрѣлъ, для наблюденія за ними, незамѣнимаго человѣка. Англичанинъ Роу, принявшій на себя эту должность, самъ принадлежалъ къ разряду людей достаточныхъ; его свѣдѣнія въ новѣйшей механикѣ дали ему почетную репутацію. Заключая письменное условіе на управленіе фабриками, въ теченіи пяти или шести лѣтъ, онъ грубо сказалъ своему патрону: «изъ дружбы къ тебѣ, я иду въ каторжную работу». И точно, жизнь послѣдняго кочегара оказывалась райскою жизнью въ сравненіи съ существованіемъ мистера Джона Роу, получающаго за свои труды до двадцати тысячъ рублей годового содержанія. Весь трудъ лежалъ на немъ одномъ отчасти потому, что, по новости машинъ и всего производства, помощники еще должны были выдержать долгую предварительную подготовку, а еще болѣе вслѣдствіе того обстоятельства, что новая система самихъ машинъ должна была тщательно скрываться отъ всякаго посторонняго и нескромнаго глаза.

Разъ взявши на себя каторжную должность, мистеръ Джонъ Роу отдался ей весь, съ стойкостью благороднаго британца. Ему былъ предоставленъ хорошенькій домикъ по близости фабрикъ, но въ этотъ домъ онъ почти не заглядывалъ. Онъ и работалъ, и даже спалъ сегодня въ одномъ, завтра въ другомъ, послѣ завтра въ третьемъ фабричномъ зданіи, въ двухъ шагахъ отъ паровиковъ и колесъ, при трескѣ, пыхтѣньѣ, стукотнѣ и всякомъ гамѣ. Рабочіе и подчиненные звали Роу бульдогомъ, а между тѣмъ любили: при своей строгости и вспыльчивости, онъ былъ простъ, щедръ и доступенъ для всякаго. Но такъ какъ никакой труженникъ въ мірѣ не можетъ обойтись безъ маленькаго развлеченія, то и у Роу были, въ теченіи сутокъ, два часа совершеннаго отдыха отъ каторги. Эти два часа (отъ шести до осьми по полудни) были временемъ его обѣда. Всякій день на его кухнѣ готовилось столько тяжолыхъ и мясныхъ блюдъ, что, кажется, цѣлый нѣмецкій городокъ могъ бы пропитаться ими цѣлый мѣсяцъ. Роу обѣдалъ почти всегда одинъ одинехонекъ, но ему было весело видѣть около себя горы розбифа, ретраншаменты изъ котлетъ, рыбъ и дичи; что же касается до бутылокъ и графиновъ, то столъ бывалъ ими буквально заставленъ. Когда управляющій фабриками садился за обѣдъ, его уже не смѣли тревожить; какая-то постройка одинъ разъ загорѣлась и была погашена при началѣ его обѣда, а ни одинъ человѣкъ не посмѣлъ войти въ столовую залу съ этой вѣстью. До семи часовъ Роу ѣлъ подобно волку, въ семь онъ былъ пьянъ какъ сапожникъ, отъ семи до осьми спалъ передъ грудой яствъ и бутылокъ, въ восемь просыпался, совалъ голову въ ведро полузамерзшей воды и, совершенно посвѣжѣвъ, шолъ на фабрику. Наслажденія дня кончались и до слѣдующихъ сутокъ царствовалъ одинъ трудъ во всей его суровости.

Къ этому-то оригинальному человѣку, въ началѣ прошлой весны, въ ясное утро, направилъ стопы свои нашъ Гаджи-Подхалимовъ. И точно, возлѣ какого-то безмѣрно огромнаго, страшно воняющаго саломъ, вертящагося, визжащаго колеса, нашъ герой скоро увидѣлъ плотнаго, краснаго, коренастаго человѣка, который угрюмо кивнулъ ему головой и повелъ его за собой въ уголъ залы, гдѣ вой, стукъ и визжанье были сноснѣе. «Дѣло до меня, что ли?» спросилъ онъ гостя отрывисто, но не надмѣнно. Подхалимовъ объяснилъ, что наслышавшись о его добродѣтеляхъ и способностяхъ, онъ желалъ бы получить какое-нибудь мѣстечко при фабрикахъ Риттеля. Роу оглядѣлъ его съ головы до ногъ. «Мнѣ нравится, оказалъ онъ, что вы пришли безъ рекомендательныхъ писемъ и подобной дряни. На дняхъ очистится у меня одно мѣсто, — зайдите, навѣдайтесь, я васъ испытаю, а тамъ увидимъ». Подхалимовъ ушолъ съ поклономъ.

На другой день, въ шесть часовъ вечера, только что мистеръ Джонъ Роу успѣлъ сѣсть за свой столъ, обремененный яствами, какъ ему доложили что какой-то господинъ насильно вошолъ въ домъ и требуетъ видѣть хозяина по необходимому дѣлу. «Въ шею его!» лаконически брякнулъ Роу. Люди кинулись гнать гостя, но онъ, не слушая ихъ убѣжденій и доводовъ, прорвался въ столовую и сталъ передъ самимъ хозяиномъ. Нужно ли говорить, что то былъ нашъ герой Подхалимовъ.

Роу въ это время отрѣзывалъ кусокъ розбифа, ножъ сорвался и, вмѣсто тонкаго, изящнаго ломтя, на тарелку упалъ какой-то нелѣпый комъ мяса. Англичанинъ только испустилъ глухое рычаніе

— Что вамъ надо? спросилъ онъ Подхалимова.

— Я пришолъ узнать объ обѣщанномъ мѣстѣ, отвѣчалъ странный гость самымъ дерзкимъ тономъ.

— Я за обѣдомъ не знаю никакихъ дѣлъ. Въ одни сутки мѣста не очищаются. Идите прочь — и скорѣе.

— И я знаю, возразилъ Подхалимовъ язвительно: — и я знаю, что сытые люди, передъ сладкими кушаньями, глухи къ голосу нуждающихся. Вы обѣщали мнѣ мѣсто и я пришолъ узнать, когда вы его мнѣ дадите!

Все терпѣніе британца лопнуло. Молча онъ подошолъ къ своему гостю.

— Предостерегаю васъ, сказалъ онъ задыхаясь отъ гнѣва: — идите прочь, или я изобью васъ какъ собаку. Смѣетесь вы надо мной, что-ли?…

Подхалимовъ взглянулъ на атлета, способнаго одной рукою заколотить въ землю двадцатерыхъ сухарей, ему подобныхъ. Сердце его мгновенно замерло, — но онъ выдержалъ взглядъ врага и отвѣтилъ:

— Пока не дадите мнѣ мѣста, я не выйду изъ этой комнаты!

О томъ, что произошло за вышепрописанной фразою, знаютъ только стѣны столовой да самъ геніальный Подхалимовъ. Роу ударилъ своего гостя по рукѣ — и, казалось, рука разломались надвое, онъ стукнулъ его боксомъ въ животъ — и небо показалось ему съ овчинку, онъ взялъ его голову себѣ подъ мышку и въ самый кратчайшій срокъ, какъ подобаетъ опытному бойцу, превратилъ ее въ букетъ цвѣтовъ синяго, голубого и фіолетоваго колера, да сверхъ того, по англійскому выраженію, сдѣлалъ изъ носа горчичницу, а изъ глазъ уксусницу. Затѣмъ мистеръ Роу поднесъ свою жертву къ крыльцу выходившему на улицу, далъ ей послѣдняго пинка и скатилъ ее со ступеней крыльца на мостовую. Вся операція не заняла двухъ минутъ времени — чрезъ пять минутъ послѣ вторженія Подхалимова въ столовую англичанина, самъ онъ лежалъ на улицѣ, подобно трупу, а Джонъ Роу спокойно занимался своимъ ростбифомъ, напередъ осушивши экстренный стаканъ стараго портвейна.

И одной минуты не полежалъ Подхалимовъ передъ порогомъ негостепріимнаго дома, какъ изъ за-угла улицы показалась подлая, но просторная наемная коляска, а въ коляскѣ сидѣлъ отставной стряпчій Мурзавейкинъ и тифлисскій уроженецъ князь Поганидзе. Увидя бездыханное тѣло на мостовой лежащаго человѣка, Поганидзе и Мурзавейкинъ поступили подобно доброму самаритянину: они взяли несчастливца въ свой экипажъ, довезли его до жилища квартальнаго надзирателя, потребовали частнаго врача, а послѣ осмотра совершили актъ, свидѣтельствовавшій объ увѣчьяхъ, какимъ подвергся нашъ искатель приключеній. Подхалимовъ былъ дѣйствительно въ ужасномъ положеніи: ему пускали кровь, онъ нѣсколько часовъ оставался безъ чувства и всю ночь стоналъ, что не помѣшало ему, при первыхъ лучахъ Авроры, настрочить, подписать и отправить куда слѣдуетъ жалобу съ изложеніемъ всего происшествія. Отставной стряпчій Мурзавейкинъ, какъ истинный другъ человѣчества, переписалъ жалобу и уснастилъ ее отрывками, по краснорѣчію и жалостливости способными извлечь слезы изъ камня.

Дѣло закипѣло, хотя по самой его сущности и не могло быть продолжительнымъ. Увѣчья, понесенныя Подхалимовымъ, не подлежали сомнѣнію. Джонъ Роу, вмѣсто того, чтобъ сказать что-нибудь въ свое оправданіе, объявилъ, что всегда готовъ бить человѣка, мѣшающаго ему обѣдать; мало того, еще прикрикнулъ на свою прислугу, когда она, изъ любви къ барину, стала не совсѣмъ обстоятельно отвѣчать. Еще синяки не совсѣмъ изчезли на лицѣ Подхалимова, а уже по жалобѣ послѣдовалъ приговоръ такого рода: Роу долженъ былъ уплатить небольшое денежное взысканіе, въ пользу несчастливца имъ побитаго, да сверхъ того, на основаніи существующихъ постановленій, подвергался тюремному заключенію, кажется, на годъ.

Около этого времени прискакалъ въ Петербургъ патронъ и другъ нашего великобританца, фабрикантъ Риттель. Вѣсть о рѣшеніи дѣла его сразила и поразила — тюремное заключеніе для Роу значило закрытіе работъ на нѣсколькихъ громадныхъ фабрикахъ, отправленіе къ чорту операцій, на которыя уже были затрачены большія суммы! Съ другой стороны, Риттель не сомнѣвался, что его другъ былъ жертвою адскаго заговора, что Подхалимовъ самъ напросился на побои и что вся исторія была подстроена съ ловкостью мастеровъ дѣла. Риттель кинулся ко мнѣ и просилъ моего заступничества передъ лицами, пересматривавшими дѣло. Мнѣ самому оно казалось нечистымъ. И такъ, не теряя времени, мы, захвативши съ собою дѣльца, съ самого начала слѣдившаго за всей исторіей, двивулись въ квартиру человѣка, отъ котораго одного зависѣлъ еще исходъ процесса или, по крайней мѣрѣ, нѣкоторое смягченіе взысканія.

Д*** встрѣтилъ насъ ласково, но, при первыхъ словахъ нашихъ, покачалъ головою съ видомъ, не обѣщавшимъ снисхожденія. «Господа», сказалъ онъ, «ваши доводы для меня не новы, я ихъ зналъ и призналъ ранѣе, чемъ вы за нихъ ухватились. Вы знаете, что Роу былъ жертвой заговора, а я не только думаю то же, но почти увѣренъ въ этомъ. Я знаю, что за люди Мурзавейкинъ и Поганидзе. Я знаю, что просители, которымъ обѣщано мѣсто, не вторгаются въ чужія столовыя черезъ нѣсколько часовъ послѣ обѣщанія, — за полученіемъ этого мѣста. Но если мое нравственное убѣжденіе таково, то во всемъ дѣлѣ нѣтъ ни одного осязательнаго, юридическаго факта, который бы подтверждалъ мои подозрѣнія. Вашъ Роу попалъ на бездѣльниковъ перваго разбора, у нихъ всѣ слѣды заметены, каждый шагъ огражденъ и разсчитанъ. А наконецъ, еслибъ дѣйствительно были у меня осязательныя доказательства всей интриги, — развѣ это можетъ снять отвѣтственность съ Джона Роу? Развѣ можно бить человѣка за то, что онъ входитъ въ нашу столовую, когда мы обѣдаемъ? Развѣ можно превращать носъ человѣка въ горчичницу, а глаза въ уксусницу, хотя бы этотъ человѣкъ самъ на то напрашивался? Дѣло проиграно, и одно средство избавить Роу отъ тюремнаго заключенія — денежная сдѣлка и примиреніе его съ Подхалимовымъ».

Риттель почесалъ въ затылкѣ. У него уже шли переговоры по этой части. Воротясь домой, онъ потребовалъ къ себѣ своего кассира и далъ ему нѣкій ордеръ на сумму, которой размѣръ вѣчно останется въ тайнѣ. Иные говорятъ, что дѣло покончилось десятью тысячами, но другіе поднимаютъ цифру до двадцати пяти, пятипроцентными билетами. Достовѣрно только то, что на другой день Подхалимовъ подалъ объявленіе о томъ, что отступается отъ своей претензіи, а черезъ четыре мѣсяца сей геніальный искатель счастія, хорошо помѣстивъ заработанныя деньги, поступилъ въ штатъ сандаракіевскихъ Меркуріевъ, на мѣсто управляющаго № 2, когда-то надъ нимъ издѣвавшагося и ломавшагося.

Макеямъ Петровичъ кончилъ.

— Славная и поучительная исторія, замѣтилъ задумчиво Пайковъ учоный: — и средство къ обогащенію, самое новое, да и конкуррентовъ на него не много найдется.

— Конкуррентовъ немного? со смѣхомъ перебилъ Максимъ Петровичъ. — А знаешь ли ты, что Риттель до сихъ поръ содержитъ караулъ при домѣ своего друга и управляющаго? Съ тѣхъ поръ, какъ исторія Подхалимова разошлась по городу, до ста человѣкъ требовали свиданія съ англичаниномъ во время его обѣдовъ!

IX.

Письмо обличительнаго поэта Копернаумова о нѣкоемъ странномъ юбилеѣ и о любопытныхъ событіяхъ, съ этимъ торжествомъ сопряженныхъ.

Ну, милѣйшій мой Иванъ Александрычъ — игра! и былъ скандалъ, достойный твоего сатирическаго ума и твоей неподражаемой кисти! Участвовалъ я на юбилеѣ, и на какомъ юбилеѣ? На юбилеѣ эконома — и какого эконома? того самаго, который чуть не уморилъ съ голоду Юлиньку и Дашу Шенфельта, въ воспѣтомъ тобою женскомъ учебномъ заведеніи! И я говорилъ спичь, и замышлялъ побить юбиляра, и меня намѣревались отдуть его друзья и собратія, но съ Селиверстомъ Копернаумовымъ не легко справиться и потому все дѣло кончилось такъ, какъ обыкновенно у насъ кончаются торжественныя собранія — то есть великимъ скандаломъ, нѣсколькими тычками, но безъ тѣни дуэли или потасовки серьозной. Въ газетномъ мірѣ уже готовится протестъ противъ моего поведенія: нашъ ценсоръ нравовъ, наша непорочная литературная голубица, арендаторъ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей» самъ пишетъ этотъ протестъ, а два или три барда, почтительно стоя за его кресломъ, за умѣренную плату выправляютъ слогъ сочиненія. Одно будетъ ново въ протестѣ, названномъ: «Отвратительное поведеніе обличительнаго поэта Копернаумова»: въ видѣ новизны, или по случаю своего разлада съ литераторами (исключая малаго числа голодныхъ газетныхъ бардовъ), редакція «Вѣдомостей» хочетъ разослать свой протестъ въ рукописи ко всѣмъ лицамъ, имѣющимъ должности но откупу. Это нѣсколько уменьшаетъ тяжесть удара: хоть у насъ и есть иные литераторы совершенно сходные съ откупщиками, — но все-таки откупщикъ не судья моихъ дѣлъ, и гнѣвные протесты, подписанные хотя самими господами Ободраки, Ицкенштейномъ и Шмуленбергомъ, могутъ имѣть великое значеніе въ какомъ-нибудь винномъ депо, пожалуй, въ водочномъ магазинѣ, а никакъ не въ россійской словесности.

«Ухъ! дайте отдохнуть и съ силами собраться!», скажу я вмѣстѣ съ моимъ идеаломъ и учителемъ, Василіемъ Львовичемъ Пушкинымъ. До сихъ поръ голова трещитъ, кулаки сжимаются сами собою и кровь бушуетъ воинственнымъ жаромъ. Тѣмъ лучше будетъ — это придастъ моему разсказу должное одушевленіе. Тебѣ, безъ сомнѣнія, извѣстно, безпутный Иванъ, что не смотря на мое оффиціальное жительство и квартиру у ***ской заставы, въ помѣщеніи нашего клуба, — твой другъ Копернаумовъ не способенъ долго киснуть на одномъ мѣстѣ. И такъ, на предпрошлой недѣлѣ я покинулъ свой пріютъ и рѣшился выжить нѣсколько дней у нашего общаго друга Шайганова. Не знаю почему, но одинъ видъ Шайтановской квартиры мнѣ сладокъ. Я чахну тамъ, гдѣ разосланы ковры, гдѣ каминъ украшенъ фарфоромъ и мраморомъ, гдѣ на дверяхъ висятъ тяжелыя шолковыя тряпицы, называемыя портьерами. У Шайтанова я дышу вольнѣе. Когда я вхожу въ его залу, меблированную двумя дырявыми стульями, года молодости ко мнѣ возвращаются. Когда я ложусь на его протертый диванъ и получаю въ бокъ уязвленіе отъ порванной и наружу высунувшейся пружины, душа моя ликуетъ. И когда, вечеромъ, надѣвши калоши вмѣсто туфель, и обмотавъ себя пледомъ вмѣсто халата, я подсаживаюсь къ трехногому, качающемуся, крашеному письменному столику, вдохновеніе бурею входитъ въ мою голову, и на бумагу льются стихотворенія до того яростныя, что прочитавши ихъ, мои поклонницы навѣрно составятъ обо мнѣ понятіе, какъ о душегубцѣ Стенькѣ Разинѣ съ примѣсью философа Гераклита. Не будь моихъ періодическихъ поѣздокъ къ Шайтанову, — вся моя литературная слава померкла бы, и карающее перо мое сдѣлалось бы мягче мокрой мочалки.

Исторія моя съ юбилеемъ начинается въ прошлый вторникъ, въ квартирѣ Шайтанова. Я сидѣлъ утромъ за любимомъ моемъ диванѣ съ поломанными пружинами и писалъ сорокъ девятое стихотвореніе собранія «Свирѣпыхъ Ямбовъ». Мыслей было много, риѳмы набѣгали сами, работа шла, какъ по маслу. Изтерзавши, какъ слѣдуетъ, высшее общество, хлыщей, становыхъ приставовъ и камелій, я повелъ атаку на рыцарей литературы, но на этомъ горячемъ мѣстѣ обличительный трудъ мой былъ прерванъ стукомъ въ двери и голосомъ Шайтанова: «отвори, есть до тебя дѣло!»

По правдѣ сказать, я всегда радъ когда мнѣ мѣшаютъ работать.

— Войди, войди, очень радъ, отвѣчалъ я, и отворивъ двери, увидѣлъ передъ собой хозяина, въ сопровожденіи двухъ господъ самой благообразной наружности, въ мундирныхъ фракахъ и съ бакенбардами, извивающимися отъ виска ко рту, въ видѣ занятой. Благонамѣренность и благонадежность такъ и цвѣли на ихъ нѣсколько гемороидальныхъ лицахъ.

— Вотъ, господа, — сказалъ Шайтановъ, указывая имъ ни меня: — вотъ вамъ нашъ великій поэтъ и обличитель, кажется дальнѣйшихъ рекомендацій не требуется. Просите его, онъ всегда любилъ юбилеи и похоронные обѣды. Онъ и стихи напишетъ, и рѣчь отбарабанитъ на славу. А съ меня не взыщите, я человѣкъ маленькій, что вамъ во мнѣ и въ моемъ присутствіи?

Господа съ бакенбардами въ видѣ запятой подошли ко мнѣ и пригласили меня на юбилей, устраиваемый въ честь честнѣйшаго, благороднѣйшаго и близкаго ихъ сердцу дѣйствительнаго статскаго совѣтника и эконома Гальгенкнехта.

— Какъ? спросилъ я съ недоумѣніемъ: — не про то ли женское заведеніе, гдѣ онъ экономомъ, недавно писалъ мой дорогой Ч--р--н--к--н--ж--н--к--въ?

Оба господина съ благонамѣреннаго вида бакенбардами выразили на лицахъ своихъ скорбь и неудовольствіе.

— Господинъ Ч--р--н--к--н--ж--н--к--въ, сказалъ одинъ изъ нихъ, жестоко оскорбилъ и г. Гальгенкнехта, и заведеніе, при которомъ онъ находится, и достойнаго сановника Сергія Юрьевича, не говоря уже о начальницѣ и классныхъ дамахъ. Ни одной дѣвицы никогда не умирало съ голоду въ этомъ заведеніи, всякій вамъ это засвидѣтельствуетъ. Пробныя порціи всегда превосходны. Если дѣвицы нѣсколько хилы и блѣдны, то это не отъ дурной пищи, а отъ привычки кушать уголь и грифеля. Все начальство заведенія собиралось подать формальную жалобу на г; Ч--р--н--к--ж--н-- к--ва и его обидныя насмѣшки…

— Но разсудило, со смѣхомъ перебилъ Шайтановъ: — что жалоба на нихъ самихъ еще навлечетъ разныя непріятныя изслѣдованія. Ну, сознайтесь сами, господа, — вѣдь бездѣльникъ вашъ экономъ Гальгенкнехтъ? Двадцать пять лѣтъ тому назадъ, мой отецъ зналъ его совершеннымъ нищимъ.

Одинъ изъ чиновниковъ промолвилъ довольно робко:

— Всякій начинаетъ съ малаго…

— А теперь, продолжалъ мой другъ: — онъ имѣетъ два шестиэтажныхъ дома и за каждой дочерью даетъ по пятидесяти тысячъ. Впрочемъ, господа, не морщите вашихъ челъ, это остается между нами. Поэтъ Копернаумовъ не то, что его безпутный пріятель. Онъ будетъ, въ качествѣ литератора, на юбилеѣ, и произнесетъ спичь на славу. Правда, Селиверстъ Ильичъ?

— Буду, если и ты будешь, — сказалъ я, думая что все это шутка и сейчасъ кончится. Но Шайтановъ изъявилъ полное согласіе и еще подмигнулъ мнѣ глазомъ. Нечего было дѣлать, краснѣя за себя, я далъ обѣщаніе быть на юбилеѣ. Старшій изъ благообразныхъ гостей спросилъ, не нуженъ ли мнѣ формулярный списокъ юбиляра, какъ матеріалъ для привѣтственнаго стихотворенія. Тутъ только я понялъ причину приглашенія и настойчивости — должно быть въ наше время прогресса и утѣшительныхъ начинаній, никакой порядочный юбилей не можетъ обойтись безъ поэта.

— Нѣтъ, нѣтъ, формулярнаго списка не надо, отвѣчалъ Шайтановъ: — формулярные списки только налагаютъ преграды на вдохновеніе. И хорошій будетъ у васъ праздникъ?

— Удивительный! отозвался старшій изъ пригласителей. — Князь Сергій Юрьевичъ самъ составляетъ menu и указалъ, гдѣ купить вина. Дѣвицы изъ заведенія поднесутъ юбиляру вѣнокъ и сто двадцать шолковыхъ мячиковъ своей работы. Такъ какъ пиршество будетъ въ залахъ ихъ пансіона, то послѣ обѣда онѣ протанцуютъ на съ шалями — знаете, pas de châles… все такія пышечки…

— А потомъ эти пышечки поужинаютъ сырымъ картофелемъ и тухлой рыбой? замѣтилъ Шайтановъ.

— Шутники вы, и видно что писатели, съ добродушіемъ отвѣчалъ младшій изъ чиновниковъ.

— Прощайте же, до свиданія, не забудьте дня и часа — а право, мы вамъ иришлемъ формулярный списокъ!

— Ну васъ со спискомъ!

И мы остались одни съ Шайтановымъ.

Въ первыя минуты я хотѣлъ было ругательски обругать моего друга и хозяина, но не нашолъ въ моемъ сердцѣ довольно рѣшимости. Юбилеи и похоронныя закуски — моя пассія. Когда я пирую на похоронахъ у какого-нибудь вовсе мнѣ не близкаго покойника, или ѣмъ живыхъ стерлядей въ честь того, что нѣкій, вовсе не уважаемый мною, а иногда и нравственно-препоганый сановникъ пятьдесятъ лѣтъ отслужилъ Аполлону или Ѳемидѣ, духъ мой всегда находится на степени ликованія. Мнѣ отрадно бываетъ видѣть, какъ, за похоронной трапезой, постепенно разъясняются и разцвѣчиваются лица, цѣлое утро не безъ усилія носившія уксусное выраженіе, — или какъ на юбилеѣ особы, передъ закускою предававшія юбиляра всѣмъ божествамъ подземнымъ, за шампанскимъ начинаютъ нѣжно обнимать его, лить слезы и утопать въ восторженныхъ ощущеніяхъ. Да, повѣрь мнѣ, милѣйшій Иванъ, — на похоронахъ и на юбилеяхъ изучается натура человѣческая лучше, чѣмъ гдѣ-либо! На юбилеяхъ и на похоронахъ мы становимся лицомъ къ лицу со всѣмъ ничтожествомъ, со всею шаткостью и со всѣми безобразіями человѣческаго племени! Эти притворныя слезы рядомъ съ набиваніемъ брюха, эти наморщенныя лица, не устаивающія противъ двухъ рюмокъ го-сотерну на голодный желудокъ, эти пошлые спичи и юбилейныя стихотворенія по заказу, эти ревностныя стремленія поподличать на всякій случай, поподличать безвозмездно, какъ бы для практики… да! тутъ много матеріала и для философа, и для обличителя, и для беззаботно-шутливаго наблюдателя, тебѣ подобнаго…

Къ вечеру дпя, ознаменованнаго вышеразсказаннымъ приглашеніемъ, у меня были уже заготовлены два стихотворенія въ честь юбиляра. Я прочелъ ихъ Шайтанову. Первое выходило въ родѣ пѣсни, на голосъ «Хвала тебѣ, нашъ Излеръ благородный!» Въ немъ я припоминалъ герою праздника его бывшую нищету, хвалилъ его два каменныхъ дома, объ остальномъ ужь не упомню. Знаю я одно, что пѣсня заключалась такими двумя стихами:

Иль въ руки взявъ хорошую дубину

Начать лупить тебя по головѣ?

Второе привѣтствіе было полнѣе: въ немъ я говорилъ о голодныхъ обѣдахъ дѣвицъ, о скверной провизіи и о вѣчно-великопостной репутаціи пансіона, въ которомъ юбиляръ правилъ должность эконома. Хвалебное пѣснопѣніе опять-таки кончалось вопросомъ:

Но нѣтъ! и въ спиче самой пылкой

Всего не выскажешь — ей, ей!

Или хватить тебя бутылкой

И тѣмъ твой кончить юбилей?

Шайтановъ, выслушавъ стихотворенія, неодобрительно покачалъ головою.

— Ты всегда увлекаешься, нашъ неукротимый обличитель, сказалъ онъ, подумавъ немного. — Стихи твои таковы, что прослушавъ ихъ, публика должна сдѣлать одно изъ двухъ, или немедленно вытолкать изъ залы самого юбиляра, или, съ помощью нѣсколькихъ сторожей, тебя самого изъ нее вышвырнуть. Послѣднее будетъ вѣроятнѣе, судя по направленію и наклонностямъ участниковъ пиршества. Подвергаться же подобной непріятности не слѣдуетъ ни въ какомъ случаѣ, даже для обличенія всѣхъ экономовъ вселенной.

— Согласись, однакоже, что иначе намъ не для чего и быть на этомъ безобразномъ юбилеѣ!

— Вовсе не соглашаюсь. Мой планъ совсѣмъ не таковъ и въ немъ смысла гораздо болѣе. Насъ зовутъ на пиръ, какъ представителей литературы. По правдѣ сказать, не надо было соглашаться, но ужь если мы, неисправимые школьники, согласились и будемъ на пирѣ, то уже тѣмъ самымъ обязались заявить свой взглядъ на вещи. Съ этою цѣлью надобно составить рѣчь, колкую и двусмысленную, которая и выражала бы то, что должно, и не выходила бы изъ границъ приличія…

— Такъ пиши ее самъ, сказалъ я угрюмо. Я умѣю отбрить кого нужно, могу, при случаѣ, дать подзатыльника, гдѣ придется, способенъ даже говорить чужіе спичи на обѣдахъ, но дипломатически финтить и ломать свою голову не способенъ. Напиши рѣчь, а такъ какъ у тебя голосишка дрянной, то я готовъ отхватать ее за шампанскимъ. Только помни, яду побольше, вставь хоть что-нибудь изъ моихъ стихотворныхъ привѣтствій!

— Боже меня сохрани отъ этого, смѣясь возразилъ Шайтановъ.

Къ утру рѣчь была изготовлена, и я заучилъ ее не безъ нѣкотораго усилія надъ собою. Старѣемся мы, милый Иванъ! ужь не та у насъ память, какъ въ то время, когда мы, бывало, на школьной скамьѣ, въ четверть часа выдалбливали по страницѣ нѣмецкаго синтаксиса! Какъ бы то ни было, къ обѣденной порѣ рѣчь была вызубрена, фраки надѣты, и мы, сѣвши на первую попавшуюся гитару, помчались по направленію къ женскому заведенію, тобою воспѣтому.

При первомъ нашемъ вступленіи на ѳеатръ предстоящаго юбилея, и я, и Шайтановъ отдали дань похвалы твоему бойкому перу, достойный Иванъ Александровичъ. Твой фельетонъ о плохой пищѣ дѣвицъ въ нашихъ пансіонахъ, возбудившій такія бури въ мірѣ экономовъ, уксусныхъ классныхъ дамъ и величаваго вида начальницъ — воскресъ передъ нами во всѣхъ подробностяхъ. Все, все нашли мы совершенно такъ, какъ ты живописуешь. Швейцаръ, глубокомысленнаго вида, съ презрѣніемъ взглянувшій на насъ, пріѣхавшихъ на извощичьей гитарѣ, паркетъ, налощенный до омерзительной степени, классныя дамы наикислѣйшаго и злобнаго вида, группы пансіонерокъ съ зеленымъ цвѣтомъ лица, явнымъ слѣдомъ плохой пищи, въ атмосферѣ какой-то запахъ мастики и залежавшагося чернослива — все намъ было знакомо и хорошо знакомо. Глаза мои искали худенькой черноглазой пиголнцы съ сырой картофелиной въ карманѣ, воображеніе рисовало разныя сцены, тобою описанныя. Но вотъ дѣвочекъ повыгнали прочь, зала наполнялась, около стола, выведеннаго во всю ея длину, съ боковыми загибами, стали группироваться гости, выбирая себѣ мѣста поближе къ стулу, обреченному для юбиляра. Можно было неопытному человѣку подумать, что все одушевлено любовью къ виновнику торжества и жаждою лицезрѣть его вдоволь. Но, вслушавшись въ рѣчи наѣзжавшихъ гостей, легко было уразумѣть причину ихъ влеченія къ средоточію пиршества.

— Не садись на уголъ, говорилъ одинъ человѣкъ другому: — кто сидитъ на углу, тому отъ стерляди подаютъ одинъ хвостъ, — это вѣрнѣе смерти.

— На сорока юбилеяхъ я былъ и всегда подавали мнѣ холодныя блюда: на этотъ разъ попробую сѣсть около самого урода.

— Вотъ тутъ и рѣчи будутъ слышнѣе, лицемѣрно замѣтилъ тучный господинъ со звѣздою, поворачивая стулъ около самого средоточія.

— Ну, очень ты заботишься о рѣчахъ! шутливо перебилъ другой звѣздоносецъ съ крючковатымъ носомъ: — просто ты пронюхалъ, что тамъ на концахъ вино стоитъ похуже.

Мнѣ и Шайтанову, какъ лицамъ подозрѣваемымъ въ намѣреніи произнести спичъ или стихотворную импровизацію, дали стулья противъ самаго виновника юбилея. Плохого вина и стерляжьихъ хвостиковъ мы уже не могли бояться.

Но вотъ, на хорахъ раздалась музыка, часы громко пробили пять, и самъ виновникъ торжества, краснорожій, толстенькій, плутоватаго вида старичекъ, появился въ залѣ. Подъ руку велъ его князь Сергій Юрьевичъ, рядомъ съ нимъ шла начальница заведенія, та самая величественная карга, съ которой ты чуть не подрался за дочерей друга нашего Шенфельта. Шествіе замыкало нѣсколько сановниковъ и родственниковъ Сергія Юрьевича, потомъ собраніе благообразныхъ господъ съ бакенбардами въ видѣ запятой и кучка дѣвицъ-пансіонерокъ, очевидно выбранныхъ за свои красивыя личики. Не взирая на музыку и на Сергія Юрьевича, расточавшаго сладчайшія улыбки всѣмъ присутствовавшимъ, первыя минуты прошли весьма холодно: во-первыхъ, по словамъ моего сосѣда, довольно ядовитаго чиновника, большая часть гостей и знакомства не имѣла съ господиномъ Гальгенкнехтомъ, а во-вторыхъ, всему міру извѣстно, что голодный и ждущій обѣда петербургскій житель въ тяжкія минуты передъ истребленіемъ закуски не признаетъ ни родныхъ, ни друзей, ни юбиляровъ, ни благодѣтелей человѣчества. Но вотъ, наконецъ, всѣ ринулись къ столикамъ съ закуской и водкой. Давка произошла самая почтенная, потому-что, по распоряженію Сергія Юрьевича, два столика были отдѣлены для сановниковъ и охранялись цѣпью уксусныхъ классныхъ дамъ, мы же, плебеи, тискались и тѣснились около столовъ трехъ, не больше. Когда сановники поѣли и пропустили по рюмочкѣ, началось разсаживанье, стучанье стульями, хлѣбанье супа, который оказался отличнымъ. Да и вообще обѣдъ, и въ цѣломъ, и въ частностяхъ, дѣлалъ честь распорядителю и старому обжорѣ Сергію Юрьевичу. Не знаю, былъ ли онъ изобиленъ и достались ли стерляжьи хвостики на долю компаніи, засѣдавшей въ отдаленныхъ мѣстностяхъ, но у насъ, въ средоточіи пиршества, все шло на славу. Иные гости уже послѣ второго блюда превратились въ какія-то полусонныя, фіолетовыя страшилища, а за четвертымъ явствіемъ, состоявшимъ изъ великолѣпнѣйшаго омароваго соуса, мой ядовитый сосѣдъ тронулъ меня за колѣно и глазами указалъ по направленію къ юбиляру. Я взглянулъ, и хотя самъ принадлежу къ хорошимъ ѣдакамъ, но на этотъ разъ почувствовалъ морозъ по кожѣ. Сергій Юрьевичъ и экономъ Гальгенкнехтъ накладывали себѣ по второй тарелкѣ омаровъ, и умѣренное количество которыхъ гибельно для немолодого желудка…

— Увидите, что кого-нибудь ужь стукнетъ кондрашка, съ злорадствомъ прошипѣлъ мой застольный товарищъ.

Подали шампанское — всѣ поднялись съ мѣстъ, нѣсколько сотъ мутныхъ и оловянныхъ глазъ устремились въ нашу сторону. Сергій Юрьевичъ, обращаясь къ юбиляру, началъ рѣчь болѣе достойную Титира и Мелибая, нежели смертнаго съ здравымъ смысломъ. Онъ говорилъ не столько о юбилярѣ, сколько о красотѣ и невинности пансіонерокъ, даже довелъ свою игривость до того, что пожелалъ быть прелестной дѣвицей и воспитываться подъ крыломъ «близь меня сидящей maman» (тутъ онъ отвѣсилъ поклонъ начальницѣ) и нашего друга Гальгенкнехта. Затѣмъ Сергій Юрьевичъ икнулъ и рѣчь его запуталась, но онъ не сконфузился и въ азартѣ кинулся цаловать эконома. Да, мы расплакались, какъ и достодолжно, а затѣмъ взоры, полные любопытства, устремились на меня и Шайтанова. Пришла пора расплачиваться за честь приглашенія.

Милостивыя государыни и достопочтенные слушатели, началъ я твердымъ и громкимъ голосомъ: "хотя я, обращая взоры мои и направо и налѣво, и впередъ и по сторонамъ, не вижу ни одного лица, сколько-нибудь мнѣ знакомаго, но я твердо вѣрю, что всякій юбилей есть торжество семейное, и что лица на немъ кушающія — члены одного, тѣснаго и братскаго круга. Потому не буду утомлять васъ высокопарными хваленіями нашего юбиляра. Онъ въ хваленіяхъ не нуждается. Памятникъ ему давно воздвигнутъ въ сердцахъ нашихъ, въ желудкахъ дѣвицъ, воспитывавшихся въ семъ зданіи, — и на-улицахъ Петербурга, украшенныхъ домами, ему принадлежащими. Но нѣтъ! слова мои слишкомъ слабы — онѣ меркнутъ передъ мыслью о заслугахъ виновника сего пиршества Кто, какъ не онъ, ввелъ золотой принципъ умпренности въ дѣло дѣвическаго продовольствія, кому, какъ не ему, одолжены мы за пріученіе ко всѣмъ житейскимъ случайностямъ нашихъ сестеръ и дочерей, нашихъ жонъ и будущихъ невѣстъ нашихъ? Женщина есть существо невоздержное по натурѣ — ссылаюсь въ этомъ на законы древняго Рима и Лакедемона. Очаровательный и дорогой нашъ господинъ Гальгенкнехтъ сдѣлалъ то, до чего тяжолымъ путемъ не успѣли достигнуть законодатели Лакедемона и Рима. Благодаря ему, всякая дѣвица, воспитавшаяся въ сихъ уважаемыхъ стѣнахъ, чужда чревоугодію и сластолюбію, что крайне важно въ нашъ вѣкъ безденежья и дорогой провизіи. Я встрѣчалъ много прелестныхъ существъ, вскормленныхъ нашимъ юбиляромъ, и могу завѣрить, что онѣ чужды всякой взыскательности по части гастрономическихъ излишествъ. Онѣ довольны всѣмъ, самое подлое кушанье ихъ не возмущаетъ, онѣ кушаютъ, какъ птички, но тутъ я останавливаюсь: одно сладостно-медовое краснорѣчіе князя Сергія Юрьевича можетъ коснуться сего обворожительнаго предмета.

"У всякаго безкорыстнаго и благотворнаго дѣятеля есть враги. Есть они, вѣроятно, и у нашего юбиляра. Это рабы за тріумфальной колесницей консула, завистники его доброй славы и благопріобрѣтенныхъ домовъ въ Петербургѣ. Одинъ изъ этихъ враговъ, на-дняхъ, при мнѣ, укорялъ начальство этого прекраснаго женскаго заведенія въ томъ, что будто бы здѣшнія пансіонерки, не имѣя возможности кушать скверныхъ обѣдовъ и ужиновъ, ѣдятъ уголь, мѣлъ и грифель. Конечно, это клевета, но еслибъ она и не была клеветою, то въ здѣсь заявленномъ фактѣ я не вижу ничего, кромѣ хорошаго. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, будетъ очень пріятно, если жена моя станетъ считать лакомствомъ соте изъ мѣла, сальми изъ грифелей и уголья à la serviette. Оно и просто, и дешево, а въ нашъ кринолинный вѣкъ, когда простое платье для выѣзда стоитъ полтораста цѣлковыхъ, а фунтъ говядины около двугривеннаго, пріятно видѣть простоту и дешевизну хоть въ какихъ-нибудь предметахъ женскаго потребленія.

«Выпьемте же, милостивые государи, за здоровье нашего честнаго и доблестнаго юбиляра! Пусть онъ живетъ и процвѣтаетъ, чтобы мы, еще черезъ двадцать пять лѣтъ, могли собраться въ честь его на такомъ сытномъ обѣдѣ и произнести еще нѣсколько вдохновенныхъ рѣчей, достойныхъ „Сѣверной Пчелы“ стараго времени. Господа, выпьемте еще кубокъ за здоровье Ивана Богдановича Гальгенкнехта!»

Взрывъ рукоплесканій, а со стороны самыхъ нетрезвыхъ сосѣдей сдержанныя рыданія, были наградой этой рѣчи. Какъ ни былъ я знакомъ съ юбилейными правами, но не скрою, что заканчивая мое привѣтствіе нѣсколько боялся за неприкосновенность моей особы. Однако публика, кончающая пышный обѣдъ и осушившая такое количество дорогого вина, не подходитъ ни подъ какія правила. Первый знакъ восторженной признательности поданъ былъ самимъ юбиляромъ — испустивъ потоки слезъ, онъ кинулся, чтобъ обнять меня, но между нами былъ широкій столъ, и мы тщетно простирали другъ къ другу наши трепещущія руки. Сосѣдъ князя Сергія Юрьевича вздумалъ было пособить Ивану Богдановичу, приподнявъ его повыше, но эта попытка кончилась лишь разбитіемъ бутылки лафита и нѣсколькихъ бокаловъ. Впрочемъ, обѣдъ прекратился и мы съ Гальгенкнехтомъ скоро цаловались, сколько хотѣли.

Не стану изображать въ подробности того, что дѣлалось послѣ обѣда — разверни какой-нибудь старый нумеръ газеты съ описаніемъ любаго юбилея, и ты увидишь все, что требуется. «Обѣдъ кончился, — но оживленная, дружеская бесѣда непрекращалась». — «Соединившись въ одинъ родственный кругъ около счастливаго юбиляра, гости и не думали разъѣзжаться». — «Отрадно было вслушиваться въ эти несмолкающіе, остроумные разговоры людей, сближенныхъ однимъ чувствомъ и одною привязанностью». Отрадно было и мнѣ, ибо такой дичи, такой чепухи, какую несли возлѣ меня друзья Сергія Юрьевича и нѣкоторые гости, — не всякому доведется слышать. Къ сожалѣнію, наслажденіе мое прервалось появленіемъ Шайтанова, который подкрался ко унѣ и шепнулъ мнѣ на ухо: «надо ѣхать домой, да скорѣе»:

— А что тамъ такое? спросилъ я съ неудовольствіемъ.

— А то, что тебя хотятъ или побить, или выгнать съ позоромъ, отвѣтилъ нашъ пріятель, показывая на уголъ залы.

Дѣйствительно, въ углу залы и недалеко около двери, на самомъ пути отступленія, стояла и гнѣвно сверкала глазами группа человѣкъ въ двадцать, изъ людей моложе и потрезвѣе. Двѣ или три дамы злого вида только что выпорхнули изъ этого синедріона.

Мы взяли шляпы и тихо пошли къ выходу, но группа тронулась на перерѣзъ мнѣ и Шайтанову. «Удираютъ голубчики», слышалось справа и слѣва. «А позвольте-ка, государь мой, спросить кое-какихъ объясненій на счетъ вашей рѣчи», спросилъ, положа мнѣ руку на плечо, о, тинъ дѣтина, имѣвшій родственное сходство съ юбиляромъ. «Хотя васъ тамъ и обнимали, однако мы оратора притянемъ къ допросу», добавилъ другой дородный гость, становясь передъ самымъ моимъ носомъ. Ясно, что меня желали окружить и немного помять въ толпѣ; времени терять было нечего.

Я стоялъ скрестивши руки, человѣка четыре враговъ находилось въ самомъ близкомъ со мною соприкосновеніи. Я слегка тронулся корпусомъ и сдѣлалъ то чуть замѣтное, мастерское движеніе, которому еще въ школѣ вы всѣ такъ дивились. Помнишь, Иванъ, какъ бывало васъ набросится на меня мальчишекъ десять, я сдѣлаю легкій поворотъ грудью и вы всѣ летите куда попало, иногда черезъ двѣ комнаты? Такой поворотъ былъ выполненъ и тутъ не безъ успѣха. Вся четверка нападающихъ отпрянула отъ меня, какъ четыре резинковыхъ мячика, налетѣвшихъ на стѣну. Это произвело огромную конфузію во всей группѣ — пользуясь ею, мы почти дошли до большой лѣстницы.

Но злодѣи устыдились своей трусости и ринулись на насъ снова, съ нѣкоторымъ подкрѣпленіемъ. Пришлось обороняться имѣя въ тылу ступени лѣстницы, самый гибельный путь ретирады! Уже взоры мои искали въ толпѣ кого-либо для нанесенія ему перваго, жестокаго, устрашающаго удара, когда до ушей нашихъ достигли крики ужаса и смятенія изъ залы, ознаменованной юбилеемъ. Одна классная дама дико пронеслась мимо насъ, подобно кіевской вѣдьмѣ, ѣдущей на шабашъ. До насъ стали доходить возгласы: «воды, за докторомъ! пошлите въ госпиталь за ланцетомъ! — нѣтъ ли хоть перочиннаго ножа! дайте знать супругѣ Ивана Богданыча!»

При этихъ крикахъ вся группа нашихъ противниковъ, повидимому родственниковъ и особливыхъ друзей юбиляра, кинулась въ залу, мы за ними. Зала была пуста, но въ сосѣдней, «дежурной комнатѣ», гдѣ находилось два дивана, глаза наши увидѣли бѣдственное зрѣлище. На одномъ диванѣ, безъ движенія, съ лѣвой рукой, висящей какъ плѣть, съ перекосившимся ртомъ, лежалъ самъ виновникъ юбилея. На другой суетящаяся толпа возлагала князя Сергія Юрьевича. Положеніе сего достойнаго старца было не такъ ужасно, съ нимъ просто сдѣлалось жестокое удушье, иногда нападающее на объѣдалъ преклоннаго возраста — лицо его пылало какъ огонь, задержанное дыханіе излетало изъ устъ съ храпомъ и сопѣніемъ, галстухъ и фракъ были сняты, воротъ рубашки разстегнутъ. Всего смятенія, около дивановъ и въ залѣ, мое перо живописать безсильно. Одинъ мой ядовитый сосѣдъ за обѣдомъ спокойно потиралъ руки и лукаво шепталъ мнѣ на ухо: «вотъ вамъ и омары!»

Я бы остался долѣе и дождался развязки, но осторожный Шайтановъ не допустилъ до этого. Придерживая меня за фалду, онъ вывелъ меня къ боковому чорному ходу, повелъ какимъ-то корридоромъ прямо къ швейцару и шинелямъ, у него хранившимся. Мы взяли свои тоги, вышли изъ пансіона и доѣхали домой по прежнему простому способу, на скверной извощичьей гитарѣ.

Весь твой С. К.

X.

Нѣчто въ защиту петербургскихъ дачъ, нещадно оскорбляемыхъ петербургскими писателями.

Кто не издѣвался надъ вами, бѣдныя петербургскія дачи? Кто не кидалъ въ васъ своего камешка и не давалъ вамъ прозаическихъ названій? Какъ ни скудно платятъ редакторы журналовъ своимъ фельетонистамъ, но я увѣренъ, что если собрать всю фельетонную брань по поводу нашихъ дачъ, то изъ гонорарія, за нее выданнаго, составится сумма, достаточная для того, чтобъ арендовать какую-нибудь газету, сдаваемую на аренду. Изъ однихъ обидныхъ прозвищъ, по поводу дачныхъ строеній, г. Даль можетъ составить цѣлый лексиконъ, не лишонной пріятности. Прозвища эти страшны. Карточные домики, пріюты флюса, резервуары ревматизмовъ, отрада гробовщиковъ, услажденіе врачей, балаганы тщеславія, клѣточки для всякой мизерности… Это только одна мильонная доля ласковыхъ словъ, относящихся къ дачамъ! А бѣдные дачники? мало ли ихъ терзаютъ для общей потѣхи? Мнѣ кажется, что около всякаго ряда дачъ, подобно неаполитанскимъ наемнымъ убійцамъ, бродятъ, денно и нощно, не безъ злого умысла, въ плащахъ и злобнаго вида шляпахъ, наши фельетонисты. Ни одно серьозное дѣяніе, ни одна шалость бѣднаго дачника не укроются отъ ихъ глаза, жаднаго до фельетоннаго матеріала, отъ ихъ борзаго пера, угобзившагося въ наукѣ, губящей всю русскую литературу — въ наукѣ умѣщать на листѣ печатномъ то, что можетъ и должно быть сказано въ десяти печатныхъ строчкахъ. Всюду розыскивая темъ для своихъ водянистыхъ рапсодій, эти грозные брани глядятъ на скромнаго дачника, какъ на свое родовое достояніе. Даже безобразный поступокъ Вѣка и неистовое умерщвленіе г-жи Толмачевой извергомъ рода человѣческаго, Камнемъ-Виногоровымъ, привлекаютъ ихъ менѣе, нежели потаенныя стороны дачной жизни! Дачникъ состоитъ за все лѣто подъ неусыпнымъ надзоромъ фельетонныхъ бардовъ и импровизаторовъ. Всѣ его поступки, бѣдствія, радости, прихоти и нужды немедленно сообщаются читателямъ, съ приличными, всегда неодобрительными, а иногда даже и съ очень неприличными комментаріями. Отправляется дачникъ на гулянье — его тотчасъ сравниваютъ съ членомъ погребальной процессіи, рѣзвится онъ какъ нѣмецъ in’s Grüne — его мѣщанское веселье питаетъ собою насмѣшливаго лорда Мухоярова, играетъ онъ въ карты на своемъ балконѣ — «въ майскую ночь сидѣть за картами — такъ и виденъ русскій чиновникъ!» восклицаетъ бардъ, самъ недавно исправлявшій должность помощника столоначальника, и, въ порывѣ неразумія, покинувшій ее для писанія фельетоновъ. Однимъ словомъ, дачнику нѣтъ ни прохода, ни отдыха, ни спасенія отъ насмѣшекъ — его единственная защита состоитъ въ томъ, что онъ, какъ настоящій петербургскій житель, считаетъ все печатное празднымъ суесловіемъ, котораго принимать къ сердцу никакъ не подобаетъ. «Эти писаки сами по себѣ, а моя дача сама по себѣ», говоритъ онъ, прочитывая фельетоны, гдѣ его ругаютъ мѣщаниномъ, филистеромъ, чудакомъ, напрашивающимся на флюсы, уродомъ, не умѣющимъ даже гулять подъ сѣнью деревьевъ. «Пускай себѣ потѣшаются!» добавляетъ онъ не безъ лукавства. Это несчастное «пускай себѣ потѣшаются!» съ нѣкоторыхъ поръ слишкомъ часто слышится въ городскихъ и сельскихъ толкахъ про литературу. Пускай себѣ потѣшаются, гласитъ чиновникъ, оканчивая какое-нибудь обличительное повѣствованіе — пускай себѣ потѣшаются, басомъ гремитъ суровый помѣщикъ, собираясь на травлю, но, въ ожиданіи лошади, заглянувшій въ неразрѣзанную книжку журнала. Кто виноватъ въ этомъ безнадежномъ, добра не обѣщающемъ «пусть себѣ потѣшаются»? Сами обличаемыя личности или, можетъ быть, обличители, съумѣвшіе потерять общее довѣріе чрезъ свое непониманіе сущности дѣлъ житейскихъ? Но такіе вопросы заведутъ насъ слишкомъ далеко. По крайней мѣрѣ, одно вѣрно: петербургскій дачникъ, со своимъ «пускай себѣ потѣшаются», намъ кажется совершенно правымъ.

«Да, пускай себѣ потѣшаются!» повторялъ Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ, въ началѣ прошлаго мая мѣсяца, вечеромъ сидя въ гостиной нашего клуба, передъ горящимъ каминомъ, съ ногами, укутанными пледомъ. Загородный домъ нашего друга Андрея Кондратьича, какъ извѣстно читателю, есть вмѣстѣ съ тѣмъ и клубъ друзей Ивана Александровича, вашего покорнѣйшаго слуги. Помѣщенія въ немъ пропасть, онъ окружонъ огромнымъ садомъ, насажденнымъ еще во времена Екатерины, — ради всего этого, и я, и нѣкоторые изъ моихъ товарищей, съ первой зеленой травинкой на какомъ либо изъ петербургскихъ скверовъ, переѣзжаемъ въ нашъ клубъ для услажденія себя чистымъ воздухомъ, впредь до разъѣзда по болѣе отдаленнымъ пріютамъ. Всему міру извѣстно, каковы въ нынѣшнемъ году оказались май мѣсяцъ и травинки на петербургскихъ скверахъ. Первый имѣлъ много общаго съ декабремъ, а вторыя сказывались лишь глазу, вооружонному увеличительными стеклами. Тѣмъ не менѣе, едва успѣло загорѣться утро перваго мая на петербургскомъ небосклонѣ, какъ я и нѣсколько подобныхъ мнѣ любителей, были уже за --ской заставой, въ знакомомъ намъ палаццо, — не въ видѣ клубныхъ посѣтителей, но въ видѣ ревностныхъ дачниковъ. Я былъ весь одѣтъ въ свѣтло-сѣроватое пике, но за то имѣлъ на плечахъ шубу. Копернаумовъ, съ наступленіемъ мая отдающій всѣ свои зимнія одежды служителю, былъ въ твидовомъ пальтишкѣ, весь синій о окоченѣлый. Прекраснѣе всѣхъ, какъ и слѣдуетъ ожидать, оказывался президентъ нашъ, пустынникъ Буйновидовъ; онъ надѣлъ и туго застегнулъ бекешь съ бобровымъ воротникомъ; однако встрѣчу весны ознаменовалъ соломенной шляпой а ла-Гарибальди и предлиннымъ рыболовнымъ снарядомъ въ рукахъ, отъ котораго удочка развѣвалась по вѣтру и на улицѣ зацѣпляла прохожихъ, кого за носъ, кого за рукавъ, кого за салопъ и такъ далѣе, къ безконечнымъ претензіямъ и браннымъ словамъ весьма энергическаго свойства. Андрей Кондратьичъ только что всталъ и пилъ чай, когда мы вошли въ зданіе клуба. Въ его комнатахъ даже и окна выставлены не были. Но онъ понялъ насъ и привѣтствовалъ радостно. «Господа — сказалъ онъ намъ — прошлое лѣто шестидесятаго года я жилъ между Генуей и Ниццей, въ такъ называемомъ земномъ раю, между пальмъ и апельсинныхъ плантацій. Даю вамъ честнѣйшее слово, что все лѣто было холоднѣе и сквернѣе сегоднишняго утра, по крайней мѣрѣ не оскверненнаго ни вѣтромъ, ни дождикомъ. Вилла моя стояла на скалѣ, олеандровая аллея вела отъ нея къ морю, огромныя пальмы красовались въ моемъ саду, обнесенномъ оградой изъ кактусовъ, и все-таки въ теченіе трехъ самыхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ я носилъ на тѣлѣ двѣ фуфайки и не зналъ, куда дѣваться отъ холода. И такъ, если я переносилъ подобныя невзгоды въ благословенной Италіи, то почему же теперь мнѣ не помириться съ пріятностями всероссійскаго мая мѣсяца? А потому, добро пожаловать, любезные дачники, выбирайте себѣ по кельѣ изъ числа комнатъ, предназначенныхъ для послѣобѣденнаго отдыха, ѣшьте, пейте, обвивайте чело ваше первыми цвѣтами, ловите рыбу, собирайте жуковъ и бабочекъ — однимъ словомъ, ведите себя какъ подобаетъ всякому честному и благовоспитанному дачному жителю».

Таковъ былъ ласковый и радушный пріемъ, оказанный раннимъ дачнымъ переселенцамъ однимъ изъ самыхъ практически-здравомыслящихъ философовъ Петербурга. Но ежели Андрей Кондратьевичъ взглянулъ на все дѣло съ настоящей точки зрѣнія, то мысли и отзывы другихъ членовъ нашего клуба оказались совсѣмъ иными. Наше поселеніе за заставой, наши твидовыя курточки и дачныя наслажденія подали поводъ къ безконечнымъ шуткамъ около бильярда и передъ каминомъ, и за обѣдомъ. Не упоминаю уже о выходкахъ Евгена Холмогорова, утверждавшаго, что лѣто не дозволяется проводить иначе, какъ въ готическомъ замкѣ въ родѣ Фонтенбло, посреди придворнаго круга, псарей въ пудреныхъ парикахъ и дамъ, составляющихъ цвѣтъ всей Европы, — ультра-свѣтскія воззрѣнія Евгена всѣмъ извѣстны. Но даже товарищи, по видимому, не столь взыскательные, поминутно издѣвались и надъ нами, бѣдными, ранними дачниками, и надъ Брандахлыстовымъ, бросившимъ свою городскую квартиру. «Что же у васъ нѣтъ до сей поры ревматизма?» — «Не прислать ли къ вамъ зубного врача и бутылку креозоту?» — «Что жь это вы, господа, не идете купаться? — время самое хорошее, ужь и снѣжокъ показался!» — «Не хотите ли какого мѣстечка по моему вѣдомству?» вопрошалъ у насъ сановникъ Максимъ Петровичъ: «жить съ этой поры на дачѣ и не быть чиновникомъ есть нѣчто чудовищное!»

На все это Андрей Кондратьевичъ Брандахлыстовъ отвѣчалъ знаменитымъ изрѣченіемъ: — «пускай себѣ потѣшаются», — при чемъ плотнѣе прежняго завертывалъ ноги въ пледъ и придвигалъ свое кресло къ весело горящему камину. Но одинъ разъ, шутки ли сдѣлались очень злы, — или просто пришло время серьозно поговорить о разныхъ сторонахъ нашей дачной жизни, только Брандахлыстовъ не ограничился своимъ стереотипнымъ «пускай себѣ потѣшаются!» Онъ притянулъ свой пледъ до самого подбородка (вечеръ былъ ужасающій и вѣтеръ завывалъ какъ стадо волковъ, погибающихъ голодной смертію) и обратя лицо къ насмѣшникамъ, сказалъ имъ такое слово: «право, господа, вы оказываетесь хуже всякаго газетнаго фельетониста. Тѣ, по крайней мѣрѣ, издѣваются надъ дачниками за нѣкоторое умѣренное вознагражденіе, вы же лѣзете изъ кожи и теряете слова совершенно безвозмездно!»

— Этимъ мы доказываемъ наше участіе, возразилъ Максимъ Петровичъ. — Пріятно ли видѣть, что умные и дѣльные люди смѣшатъ публику хуже всякаго неразумнаго чиновника?

— И добровольно мерзнутъ подъ голыми деревьями, прибавилъ Антропофаговъ учоный: — когда въ городѣ у каждаго есть теплая и хорошая квартира.

— Господа, замѣтилъ я въ свою очередь, разсчитывая аргументомъ моимъ удовлетворить великосвѣтскіе и чужестранно-любивые взгляды критиковъ: — да, наконецъ, по всей почти Европѣ, гдѣ есть загородная жизнь, первѣйшіе гранды живутъ въ своихъ помѣстьяхъ и зимой и осенью.

— Да, небрежно перебилъ Холмогоровъ: — только они живутъ не на дачѣ, а въ дворцахъ, построенныхъ Палладіо и росписанныхъ Павломъ Веронезомъ.

— Тутъ-то ты и ошибся, драгоцѣнный Евгенъ. — Именно итальянцы-то и никогда, безъ крайней нужды, не живутъ за городомъ. Чудныя виллы стоятъ пустыми по всей Италіи, ихъ владѣльцы киснутъ въ какомъ-нибудь, иногда крайне подломъ, городѣ и катаются по дрянной аллеѣ отъ шести до осьми часовъ вечера. Я зналъ богатыхъ стариковъ-итальянцевъ, и помѣщиковъ вдобавокъ, никогда, всю свою жизнь, невидавшихъ ни моря, ни горы, ни лѣса, ни поля. Впрочемъ, дѣло не въ этомъ, — за что наша-то дачная жизнь вамъ кажется подлой и безобразною?

— Оттого, отвѣтилъ Максимъ Петровичъ: — что затѣявъ ее, вы являетесь подражателями самой дрянной, раззорительной и мизерной петербургской модѣ.

— Вотъ съ этимъ-то я и нисколько не соглашаюсь, спокойно перебилъ Андрей Кондратьевичъ. — Пожалуй, еще большія и богатыя дачи, особенно въ видѣ рейнскихъ замковъ и римскихъ виллъ (только изъ дерева), я готовъ признать за произведенія моды, — но маленькіе, такъ вамъ ненавистные, карточные домики, опоясывающіе собою всю окрестность Петербурга, ужь они никакъ не мода, а результатъ дѣйствительной потребности.

Слушатели испустили крикъ ужаса. Даже возраженія не нашлось ни у одного изъ нихъ и нашъ защитникъ неудобозащищаемаго предмета могъ развивать мысль свою безъ помѣхи.

— И я до того увѣренъ въ справедливости моихъ словъ, продолжалъ спокойный ораторъ: — что сейчасъ ужасну васъ кое-чѣмъ еще болѣе неслыханнымъ. По моему мнѣнію, нисколько не преувеличиваемому для красоты слога, эти мелкія карточныя лачужки, окружающія Петербургъ, эти балаганчики безъ печей, эти избы, отдаваемыя въ наймы, за одно короткое лѣго дѣлаютъ столько добра для цѣлаго труженическаго класса петербургскаго населенія, доставляютъ этому классу столько радостей и наслажденій, сколько не въ состояніи дать ему самый городъ Петербургъ въ цѣлое десятилѣтіе!

— Флюсы, ревматизмы, зубныя боли, всѣ безконечные виды простудныхъ лихорадокъ.

— Для людей изнѣженныхъ, а еще скорѣе разшатанныхъ дурной жизнью, отвѣтилъ Брандахлыстовъ: — но ихъ мы въ соображеніе не принимаемъ. Я беру просто людей не богатыхъ, а тяжко трудящихся, къ которымъ мелкая болѣзнь рѣдко подходитъ, но которыхъ крупныя болѣзни колятъ сотнями. Этимъ людямъ карточный домикъ не страшенъ, ихъ петербургскія квартиры иногда вреднѣе всякаго шалаша и балагана. Не страшны имъ и пять битыхъ верстъ отъ ихъ дачнаго пріюта до мѣста ихъ служенія, не пугаетъ ихъ и какой-нибудь дилижансъ канареечнаго цвѣта, который изъ тебя, Максимъ Петровичъ, вытрясъ бы душу, еще не подъѣзжая къ чертѣ города. Я самъ человѣкъ трудовой, и юность свою провелъ, трудясь изъ-за хлѣба, какъ каторжный. Потому, я лучше многихъ изъ васъ знаю, что значитъ одинъ день отдыха за городомъ, одинъ часъ прогулки въ лѣсу, хотя бы въ холодное утро. Урвавшись отъ бумагъ и вонючей канцеляріи, я, на сѣнникѣ у крестьянской избы, считалъ себя полубогомъ и чувствовалъ, что эти дно и минуты возстановляютъ всѣ мои физическія силы…

— Все это, можетъ быть, было прежде, замѣтилъ Максимъ Петровичъ: — теперь же дачи нанимаются не для здоровья, а изъ тщеславія. Матрена Андреевна, казначейша, наняла у Пяти Домиковъ, такъ вотъ же, я дай найму въ Павловскѣ! А за дачей идутъ лѣтніе наряды, задаванье тона… и трудовыя деньги уходятъ и къ осени водворяется нищета въ чиновничьемъ семействѣ.

— То-то и есть, милѣйшій Максимъ Петровичъ, остановилъ я оратора: — что ты, вслѣдствіе сана своего и обычаемъ приданной ему олимпичности, видишь во всемъ предметы для неодобренія и каранія: не будь ты такимъ по природѣ добрымъ человѣкомъ, оно вышло бы очень скверно. Матрена Андреевна и щегольство дачами дѣйствительно зло, но вотъ другая сторона вопроса. При одномъ изъ тебѣ же подвѣдомственныхъ присутственныхъ мѣстъ состоитъ болѣе сорока лѣтъ старичокъ-докторъ, весьма неглупый. Для чего вы держите докторовъ при департаментахъ — это знаетъ одинъ Богъ, потому-что они чиновниковъ не лечатъ, а если лечатъ, то очень небрежно. Дѣло, однако, не въ этомъ. Старичокъ-медикъ, о которомъ говорю я, хорошо помнитъ время, когда окрестности Петербурга были чисты отъ карточныхъ домиковъ, а о дачахъ имѣли понятіе одни богачи, никакъ не бѣдные чиновники. И вотъ что сказалъ мнѣ этотъ докторъ: «съ тѣхъ поръ, какъ небогатые чиновники получили возможность нанимать дачи, даже просто избушки, смертность между ихъ дѣтьми уменьшилась почти на половину. Здоровье самихъ служащихъ улучшилось, что особенно замѣтно на людяхъ молодыхъ и необтерпѣвшихся. Въ прежнее время, когда народъ все-таки былъ покрѣпче, молодежь проходила время перваго канцелярскаго искуса, какъ неизбѣжную болѣзнь въ родѣ оспы или злой кори, большинство выдерживало, меньшинство мерло или, разслабленное, удалялось неизвѣстно куда. Теперь этого нѣтъ, конечно, если не брать въ соображеніе случаевъ какой-нибудь жестокой экстренной работы или безумнаго усердія…»

— И замѣтимъ, добавилъ мудрый Пайковъ, что это улучшеніе вовсе не происходитъ отъ того, что трудъ чиновника облегчился. Онъ вездѣ увеличился, хотя и безъ толка, переписка вездѣ огромна и многословна, въ небольшихъ канцеляріяхъ, гдѣ, за десять лѣтъ назадъ, выходила тысяча исходящихъ нумеровъ, — теперь изрыгается бумагъ по двѣнадцати тысячъ за годъ!

Максимъ Петровичъ молча поникъ головою.

— Теперь оставимъ пользу дачъ, началъ опять Андрей Кондратьевичъ, — а перейдемъ къ радостямъ, отъ нихъ проистекающимъ. О друзья мои, милые друзья мои, чтобъ понять эти радости, забудьте на минуту вашу собственную опытность. Вы всѣ, большею частію, избалованы судьбой или своими талантами, вы жили широко и разнообразно, объѣзжали Европу, знаете Парижъ какъ свою деревню, что замѣтно по оплѣшивѣвшимъ челамъ вашимъ и цвѣту лица, и тонкимъ ножкамъ. Вы можете съ гордостью сказать, что испили чашу сильныхъ ощущеній, видѣли славу, успѣхъ, прекраснѣйшихъ женщинъ, политическія бури… Зато мы всѣ, не доживши до сорока лѣтъ, покончили съ жизнью и очень увеселить насъ чѣмъ-нибудь весьма трудно. Вслѣдствіе всего вышесказаннаго, мы, при нашей несомнѣнной добротѣ, чуть не призираемъ наслажденія тихія и маленькія. И люди, ими наслаждающіеся, намъ кажутся какъ-то мелки, вялы, глуповаты. Но мы въ этомъ, положительно, горько неправы. Счастье человѣка въ силѣ и чистотѣ ощущенія, а не въ предметѣ, возбуждающемъ это ощущеніе. Если вы счастливы и живете полной жизнью, сидя на берегу Таракановки, то плюньте въ лицо тому, кто станетъ слушать васъ, восхваляя Лаго-ди-Комо. Я зналъ людей, зѣвавшихъ и тоскливо глядѣвшихъ на часы во время перевала изъ Швейцаріи въ Италію, при сіяніи солнца, въ началѣ роскошной весны. Во сколько разъ счастливѣе такихъ людей смиренный канцелярскій труженикъ, усердно копающій гряду въ своемъ дачномъ садикѣ! Для него каждая минута на чистомъ воздухѣ — частичка настоящаго счастія, о которомъ мечталъ онъ часть зимы, въ духотѣ, согнувшись надъ бумагой. Этотъ карточный домикъ, мимо котараго вы мчитесь съ усмѣшкою, представляетъ для него цѣлую перемѣну въ образѣ жизни, спасаетъ отъ убійственнаго однообразія занятій, даетъ…

— Ты такъ хорошо говоришь, дружище, на этомъ мѣстѣ перебилъ Пайковъ: — что меня такъ и разбираетъ охота поселиться въ Новой Деревнѣ, въ третьемъ ряду, за сорокъ рублей въ лѣто…

— Поздно, поздно спохватился ты, знаменитое свѣтило учоности! Кто привыкъ проживать сорокъ рублей въ день, и безъ всякаго удовольствія, кому необходимы толпы враговъ и поклонниковъ, кто не въ состояніи плотно пообѣдать, не скушавши послѣ обѣда какихъ-то пищеварительныхъ пастилокъ — для того, дѣйствительно, дачный домикъ будетъ карточнымъ балаганомъ, депо хандры, флюсовъ и простудъ невыносимыхъ. Счастье наше съ тобою лишь въ томъ, что еще не весь свѣтъ такъ испорченъ и истрепанъ, какъ мы съ тобою. Тысячи людей, такихъ же хорошихъ какъ мы, стоятъ сзади насъ и говорятъ только: «намъ немного надо для счастья, дайте намъ только немного воздуха, отдыха и зелени». Намъ ли издѣваться надъ ихъ взглядами, намъ ли колоть ихъ тѣмъ, что воздухъ и зелень хороши только на Лаго ли Камо?..

---

P. S. Дошли до меня слухи, драгоцѣнный мой читатель, что ты сердишься и даже бранишь меня ужасающими словами за то, что мои «Замѣтки» стали появляться неаккуратно. Причиной тому лѣто, и до его окончанія съ акуратностью я распростился. Я это и прежде такъ дѣлалъ, можешь справиться въ моихъ старыхъ «Замѣткахъ». Конечно, сіе послѣднее оправданіе напоминаетъ отвѣтъ лакея на вопросъ, кѣмъ разбито зеркало: «да оно давно».

Я очень неисправенъ въ лѣтнюю пору, и оно давно уже происходитъ. Лучшаго за симъ объясненія я пока не имѣю.

XI.

Парадоксъ пустынника Буйновидова о томъ, что женщины нашего времени, благодаря кринолину и нарядамъ, идутъ не къ эмансипаціи, а къ полному и вѣчному рабству.

Нашъ общій драгоцѣнный пріятель, глубокомысленный мудрецъ Петръ Петровичъ Буйновидовъ, по временамъ напоминаетъ собою Кифу Мокіевича, о которомъ разсказывалъ намъ Гоголь въ «Мертвыхъ Душахъ». Иногда въ его голову забредаютъ такія мысли и умозаключенія, что слушателю остается только воздѣть руки къ небу и заревѣть безобразнымъ голосомъ. Къ чести пустынника (добавляю я), его вопіющіе философскіе максимы, поразительные въ подробностяхъ и изложеніи, постоянно имѣютъ частичку здраваго смысла и клочекъ какой-нибудь совершенно новой, оригинальной и самостоятельной мысли. Слушая рѣчь, говоришь самъ себѣ: «вѣдь имѣются же на свѣтѣ чудачищи, способные говорить такую билиберду!» а, выслушавши ее, прибавляешь: «однако эта билиберда не совсѣмъ билиберда!» Помню я, какъ въ одинъ вечеръ нашъ милый пустынникъ пустился доказывать, что наше поколѣніе такъ себялюбиво, сухо и скаредно, какъ бы выдумали почему? потому-что оно безпрестанно толкуетъ о страждущемъ человѣчествѣ и о средствахъ осчастливить его en masse!! Услыхавъ это, мы думали было пожать плечами и въ пустыню удалиться — (кромѣ Копернаумова, который счолъ долгомъ принять замѣчаніе къ сердцу, по своему званію народолюбиваго поэта). И удалились бы, и оставили бы оратора одного, еслибъ онъ вдругъ не разразился такимъ, афоризмомъ, достойнымъ Монтеня и Вовнарга: «Друзья мои, вѣрьте, что ничто такъ не отбиваетъ человѣка отъ добрыхъ дѣлъ практическихъ и ему доступныхъ, какъ мысль о благахъ недосягаемыхъ и кроющихся въ туманѣ будущности!» И когда онъ намъ сказалъ сіе изреченіе, мы почувствовали, что тутъ, подъ великомъ преувеличеніемъ, кроется и великая правда. А человѣкъ, имѣющій обычаемъ — между всякими чудачествами отпускать частичку правды, не можетъ не быть для насъ человѣкомъ милымъ.

И такъ, одинъ разъ, не далѣе, какъ на прошлой недѣлѣ, въ холодный октябрьскій вечеръ, располагающій къ долгимъ бесѣдамъ, въ нашей компаніи разговоръ какъ-то склонился въ умозрительную сторону. Заговорили о женщинахъ и объ эмансипаціи женщинъ. Какъ обыкновенно бываетъ, болѣе всего горячились лица, всю свою жизнь не видавшія женщинъ, и, при появленіи юбки между гостями, уединявшіяся въ уголъ, не безъ сумрачнаго взора. Пустынникъ Буйновидовъ, въ женскомъ мірѣ знавшій лишь свою старую тетку и кухарку Прасковью, стряпавшую ему его пустынническіе обѣды, оказался въ числѣ ораторовъ.

— Друзья мои, сказалъ онъ, обратясь ко всѣмъ спорющиму — добрые друзья мои, справедливость побуждаетъ меня высказать вамъ, что вы судите о предметѣ, не подлежащемъ сужденію. Нужна ли или не нужна женщинамъ нѣкоторая эмансипація — это вопросъ мертвый, по той причинѣ, что его давно уже рѣшило непреложное теченіе событій. Всѣ женщины, по моему мнѣнію, сами и съ величайшею охотою идутъ не къ эмансипаціи, а къ совершеннѣйшему невольничеству. А если имъ такъ желательно на вѣки вѣковъ считаться невольницами, рабынями и одалисками, то уже этого бѣдственнаго результата никакія философскія увѣщанія прекратить не въ силахъ.

— Однако, безцѣнный пустынникъ, перебилъ его одинъ изъ слушателей (кажется, что Халдѣевъ глубокомысленный): — ты съ нѣкоторыхъ поръ отбиваешь хлѣбъ и добрую репутацію у дельфійскаго оракула. Твои рѣченія такъ мудры, сжаты и загадочны, что для нихъ необходимъ переводчикъ съ достодолжнымъ содержаніемъ. Ты порѣшилъ, что женщины всего образованнаго міра идутъ къ вѣчному рабству — докажи же, по крайней мѣрѣ, что этотъ феноменъ есть истина и не забудь изъясниться о его причинахъ.

— Близорукіе слѣпцы, началъ пустынникъ.

— Ужь кто слѣпецъ, тому нельзя быть близорукимъ!

— Близорукіе слѣпцы, продолжалъ пустынникъ, гнѣвно возвысивъ голосъ: — долго ли вамъ бродить по улицамъ ничего не видя и шаркать по гостинымъ, не разумѣя сущности предметовъ, вамъ представляющихся? Вы не видите, что женщина образованныхъ обществъ стремится къ рабству, и уже погрязла въ рабствѣ до маковки? Вашему созерцанію ровно ничего не говорятъ тѣ предметы, которыми одѣта, разряжена, обезображена и связана женщина? Для васъ бальное платье въ триста цѣлковыхъ есть простая шурчащая по полу вещь, а не стигматъ невольничества? Для васъ кринолинъ кажется хитросозданнымъ инструментомъ, безъ пользы и значенія, а вы не видите въ немъ клѣтки, замыкающей женщину и тѣлесно, и умственно, и нравственно? Глядя на богатый фермуаръ, вы говорите только — найдется и на него дурень-покупатель, а вамъ въ голову не придетъ сравнить его съ тѣми ошейниками, какіе носили смерды и рабы у древнихъ саксонцевъ. Такова-то и вся мудрость вашего поколѣнія: въ глубину никто не хочетъ нырять, всякому такъ весело скользить по поверхности.

"Исторія, и вѣковой опытъ, и житейская мудрость говорятъ намъ съ ясностію, что тотъ человѣкъ свободенъ, у котораго нуждъ мало. Относительно мужчинъ, эта мысль никѣмъ не оспаривается, а, между тѣмъ, она такъ же вѣрна и въ примѣненіи къ женщинамъ, чего никто знать не хочетъ. Умолчу о тѣхъ блаженныхъ временахъ, когда одежды человѣковъ состояли изъ пальмовыхъ и виноградныхъ листочковъ: скажу только, что то время было временемъ равенства между мужчиной и женщиной. Дама не требовала отъ своего кавалера мантиліи изъ ліонской матеріи, о брилльянтахъ понятія не имѣла, стало быть ей не для чего было становиться передъ нимъ въ положеніе просительницы, надоѣдальщицы и ласкательницы. Мужчина, зная, что онъ ничѣмъ не облагодѣтельствовалъ свою супругу и не принесъ для нея никакихъ тягостныхъ жертвъ, обращался съ ней, какъ съ товарищемъ и компаньономъ, на равныхъ правахъ, не какъ съ дорогою куклою. Повсюду, въ старые вѣка и новые, въ Старомъ Свѣтѣ и Новомъ, болѣзнь женскихъ нарядовъ всегда шла рядомъ съ порабощеніемъ женщины. Женщины Греціи, при своемъ изяществѣ, соблюдали простоту въ уборѣ, и тамъ, гдѣ простота была большая, онѣ были свободнѣе: примѣръ тому Спарта, гдѣ, по видимому, все было грубо и дико, а гдѣ, между тѣмъ, женщины уважались и значили много. Въ изнѣженныхъ государствахъ мы видимъ противное: тамъ женщина, покрытая браслетами и ожерельями, закутанная въ драгоцѣнныя широкія ткани, считалась, съ полнаго своего согласія, не разумной подругой человѣка, а вещью, забавой, рабыней. Она заключила съ мужчиной контрактъ такого рода: «одѣвай меня въ пурпуръ, продѣнь мнѣ золотыя кольца въ носъ и уши, добудь мнѣ какъ можно болѣе дорогихъ побрякушекъ, а потомъ дѣлай со мной что угодно, за всѣ твои благодѣянія я имѣю превратиться въ твою невольницу». Такъ оно и вышло: мужчина вылѣзалъ изъ кожи, грабилъ своего брата, рѣзалъ сосѣда, проливалъ кровь, наваливалъ на себя двойной трудъ, а добывалъ уборы для своей подруги, которая нѣжилась и хлопала глазами во время его мученій, не умѣя и не имѣя силы въ чемъ нибудь быть полезною. Но довольно о временахъ древности — такія мудрствованія болѣе приличествуютъ нашему другу, профессору Антропофагову, нежели мнѣ, скромному и несвирѣпому пустыннику.

"Женщины нашего времени уже стояли на пути къ совершенному рабству, когда несчастное изобрѣтеніе кринолина окончательно ввергнуло ихъ въ пучину отсутствія свободы. Дивлюсь я, что наши академики, трудящіеся надъ составленіемъ календаря, не вносятъ въ извѣстную таблицу событій такого поссажа: отъ такой-то войны — столько-то лѣтъ, отъ основанія Новгорода — столько-то, отъ введенія кринолина и окончательнаго порабощенія женщинъ — пять лѣтъ съ половиною. Пять съ половиною лѣтъ тому назадъ, мужчины, и безъ того уже обремененные необходимостью роскошно одѣвать своихъ сожительницъ, вдругъ узнали, что, вслѣдствіе изобрѣтенія прегнусной юбки съ желѣзными обручами, на женское платье должно идти матеріи втрое больше, чѣмъ требуютъ законы разума. Горькое негодованіе, близкое къ отчаянію, ими овладѣло. И такъ уже женщины не поддерживали, а бременили семейство, и безъ того уже ихъ наряды поглощали общее достояніе и вело къ раззоренію, — а тутъ еще тройное количество дорогой матеріи!! Подруга жизни стала для нашего брата положительною тягостью, для человѣка съ ограниченными средствами женитьба перешла въ непростительную роскошь. А съ того дня, какъ женитьба сдѣлалась роскошью, женщины, уже давно начинавшія быть предметами купли и продажи, вполнѣ стали рыночнымъ товаромъ для малаго количества богатыхъ потребителей. У тебя двадцать тысячъ годоваго дохода, половину этихъ денегъ ты можешь тратить на женщину, и такъ, покупай себѣ любую рабыню, ты паша, наибъ, эмиръ, за тобой гоняются и тебя заманиваютъ. Покупай дѣвушку какую пожелаешь, изъ за брильянтовъ и тройного количества матеріи на каждое платье тебѣ принесутся въ жертву и молодость, и независимость сердца, и начинающаяся любовь къ юношѣ съ небольшимъ состояніемъ. Ломайся и торгуйся, кури свой кальянъ, бесѣдуя съ папеньками и маменьками, продавцами невольницъ — все передъ тобой преклонится, все передъ тобой уступитъ. Конечно, черезъ годъ послѣ купли, твоя одалиска, можетъ быть, тебя раззоритъ, или будетъ тебя ругать, или выцарапаетъ тебѣ глаза, но эти вещи не несовмѣстны съ состояніемъ рабства, онѣ обыкновенны и на востокѣ, и на западѣ. Абдулъ-Мединдъ раззорился изъ-за невольницъ, и визиря Риза-Пашу, можетъ быть, въ тишинѣ гарема бьютъ башмакомъ по ланитамъ, но рабство все-таки остается рабствомъ и никто не назоветъ турецкой женщины свободною, какъ бы она ни колотила своего повелителя.

Когда я подумаю обо всемъ этомъ, мое бѣдное сердце обливается кровію. Вотъ вы всѣ, здѣсь возсѣдающіе, знаете городъ Петербургъ какъ свои пять пальцевъ. Это хорошо. Укажите же мнѣ въ немъ хотя одну пару, которая, за эти три года, весело соединила свои руки, соединила ихъ и сказала бодрымъ голосомъ: «мы сошлись душою, мы не боимся житейскаго труда, вступимъ же вмѣстѣ въ жизнь, какъ добрые товарищи, на равныхъ правахъ, помогая другъ другу и поддерживая другъ друга»? Такой пары нѣтъ, ея быть не можетъ, заблужденія свѣта сдѣлали появленіе ея чистой невозможностью. Не помощь и не товарищество, а роскошное тунеядство вноситъ женщина въ жилище своего трудящагося друга. Уже одно ея появленіе сопровождается разширеніемъ квартиры, портьерами въ восемьдесятъ рублей штука, ея выѣздъ въ гости стоитъ триста цѣлковыхъ. Что же выходитъ изъ того? Если у твоей подруги есть приданое, оно идетъ не въ общую кассу вашей фортуны, а для ея личныхъ потребностей, — если она бѣдна, ея роскошь ложится тебѣ на шею. Положимъ, что твоя подруга одарена умомъ и сердцемъ, что она дѣйствительно желаетъ быть не одалискою, а товарищемъ, что она гнушается ролью пассивной куклы, — но я спрашиваю, чѣмъ же она заявитъ свое товарищество? Какой хозяйкой она ни будь, при модной расточительности она не много сдѣлаетъ — какой тутъ барышъ изъ рубля, выгаданнаго на обѣдѣ, когда одна шляпка стоитъ пять обѣдовъ, и хорошихъ? Какой умницей она ни будь, что можетъ она выдумать въ пособіе и отраду тебѣ, обремененному послѣдствіями непростительной роскоши, то есть женитьбы? Послѣ безплодной, недолгой борьбы, ей остается забыть о товариществѣ, кинуть претензію на равенство правъ, и обратиться въ невольницу, покорную, какъ на суровомъ Кавказѣ, или злую, какъ въ развращенной Турціи.

«Принято подсмѣиваться надъ семейнымъ бытомъ нѣмцевъ, присоединяя къ ихъ числу жителей Швеціи, Даніи и Голландіи. Можетъ быть, очень смѣшно видѣть, какъ фрау профессоринъ вяжетъ чулокъ въ театрѣ, а фрау ассессоринъ переписываетъ дѣловыя бумаги для своего мужа., Какая разница съ нашей блистательной Ольгой Владиміровной, супругой графа Антона Борисовича, при общемъ поклоненіи и страстныхъ взглядахъ хлыщей, сметающей своими юбками пыль со всѣхъ баденскихъ дорожекъ! А, между тѣмъ, фрау профессоринъ и фрау ассессоринъ — вольныя женщины, графиня же Ольга Владиміровна — рабыня, или, если находите благозвучнѣе, одалиска. Фрау профессоринъ и фрау ассессоринъ вышли за мужъ по любви, а графиня Ольга, дочь проигравшагося отца, была продана старику, котораго и не видѣла до обрученія. Мужья нашихъ нѣмокъ, во время своей свадьбы, были красивыми бородатыми юными гелертерами, — паша, пріобрѣвшій русскую дѣвушку, имѣлъ и имѣетъ видъ сатира, до половины съѣденнаго молью. Фрау профессоринъ вошла въ домъ своего мужа какъ добрый другъ, покрыла своимъ трудомъ увеличившіеся расходы; ея лучшее платье, въ которомъ она слушаетъ „Тангейзера“, стоитъ столько же, сколько лучшій фракъ и остальной приборъ ея мужа. Неся свою долю трудовъ и принося свой процентъ выгодъ, она равна и независима передъ своимъ супругомъ. То же самое и фрау ассессоринъ. А графиня Ольга Владиміровна безприданница, предметъ роскоши и раззоренія — существо купленное и поддерживаемое съ огромными расходами. На баденскомъ променадѣ она очень горда и бодра, но не горда и не бодра она наединѣ со своимъ мужемъ и покупщикомъ… Но я чувствую, что говорю слишкомъ долго, — подайте ужинать, ибо у меня горло пересохло».

Такъ кончилась рѣчь нашего пустынника.

1861.

---

1. Такъ какъ арфы бардовъ особенно звучно играли въ декабрѣ и январѣ мѣсяцахъ, то публика распустила слухи, что въ эти мѣсяцы идетъ подписка на журналы! Вотъ до чего доходитъ злоязычіе въ человѣчествѣ!
2. Это уже выходитъ не семь, а девять. Примѣчаніе Ивана Ч--р--к--н--ж--н--к--ва.
3. Очень трогательное мѣсто. Но какъ же господинъ медіумъ, въ началѣ своей статьи, сообщилъ намъ, что его родитель живетъ на Литейной и очень скупъ по части денежныхъ субсидій? Впрочемъ, все возможно для истинныхъ медіумовъ, — есть многое въ природѣ, другъ Гораціо, что и не свилось нашимъ мудрецамъ. Примѣчаніе Ивана Ч--р--к--н--ж--к--ва.
4. Обращаю вниманіе читателя за это сравненіе, отъ котораго не отказалась бы Ларошфуко и Монтень. Даже самъ великій Шекспиръ… Но довольно, Иванъ Ч--р--н--к--н--ж--н--к--въ умѣетъ бытъ скромнымъ!