Новый взглядъ на повѣсть Короленко «Слѣпой музыкантъ»[править]
Давно уже поджидавшееся казанской публикой сообщеніе А. В. Бирилева вызвало небывалый фуроръ…
Сообщеніе г. Бирилева является дѣйствительно въ высшей степени замѣчательнымъ не только по своей общей содержательности и занимательности, изяществу своего изложенія, внѣшнимъ, личнымъ особенностямъ автора (А. В. Бирилевъ — съ самаго ранняго дѣтства лишенъ зрѣнія, и въ то же время, отличный піанистъ), не только является чрезвычайно цѣннымъ вкладомъ въ общую литературу объ извѣстной повѣсти Короленко, бросаетъ на эту повѣсть совершенно новый свѣтъ, въ отношеніи къ реальной правдѣ ея содержанія, — но является въ высшей степени замѣчательнымъ произведеніемъ и въ отношеніи обще-научномъ, въ отношеніи философско-психологическомъ… Передъ нами не только чрезвычайно интересный, изящно написанный историко-литературный очеркъ, но трудъ глубоко-серьезный, имѣющій значеніе для рѣшенія вопросовъ психологическихъ и философскихъ…
Сообщеніе говорилось, — но у насъ подъ руками болѣе подробный рукописный текстъ его, и мы постараемся съ возможно большей полнотой изложить здѣсь содержаніе блестящаго реферата.
"Я желаю подѣлиться съ публикой нѣкоторыми, основанными на данныхъ самонаблюденія, соображеніями критическаго характера относительно повѣсти Короленка «Слѣпой музыкантъ», замѣтилъ въ самомъ началѣ своей рѣчи г. Бирилевъ. «Въ изложеніи я буду держаться такого порядка: я постараюсь сначала представить взглядъ Короленко на слѣпого, какимъ представляется этотъ взглядъ по даннымъ разбираемой повѣсти; за тѣмъ позволю себѣ привести соображенія критическаго характера, т. е. постараюсь оцѣнить съ точки зрѣнія реальной дѣйствительности возможность „Слѣпого музыканта“ вѣрность общихъ взглядовъ Короленко на слѣпыхъ. Въ концѣ сдѣлано нѣсколько общихъ замѣчаній о предѣлахъ значенія реальной правды при оцѣнкѣ художественныхъ произведеній вообще и повѣсти Короленко въ частности»…
Слѣпой — несчастный, страдающій человѣкъ; его страданія зависятъ не только отъ чисто внѣшнихъ причинъ, отъ тѣхъ неудобствъ и стѣсненій, которыя его слѣпота создаетъ ему въ повседневной жизни, въ домашнемъ обиходѣ, въ отношеніяхъ съ людьми, — но главнымъ образомъ происходятъ отъ его общаго внутренняго состоянія, — ощущенія почти физическаго давленія отъ неутолимой потребности видѣть. Надъ слѣпымъ и вокругъ него — «глубокій, непроницаемый мракъ»; мракъ «нависъ надъ его мозгомъ тяжелою тучей» — и хотя этотъ мракъ залегъ надъ слѣпымъ со дня рожденія, «хотя повидимому, читаемъ у Короленко, мальчикъ долженъ бы свыкнуться съ своимъ несчастьемъ, однако дѣтская природа по какому-то инстинкту безпрестанно силилась освободиться отъ мрачной завѣсы. Эти, неоставлявшіе ребенка ни на минуту безсознательные порывы къ незнакомому ему свѣту отпечатлѣвались на его лицѣ все глубже и глубже выраженіемъ смутнаго, страдающаго усилія».. И въ другомъ мѣстѣ: «Онъ (слѣпой), какъ и прежде, стоялъ въ центрѣ громаднаго темнаго міра. Надъ нимъ, вокругъ него, всюду протянулась тьма безъ конца и предѣловъ. Когда воспитатель Петруси, старый дядя Максимъ, однажды пытался объяснить юношѣ различіе цвѣтовъ, — о черномъ цвѣтѣ, слѣпой сказалъ ему, знаю знаю: это нѣтъ звуковъ, нѣтъ движенія — ночь». — «Да, и потому это — эмблема смерти». Петръ вздрогнулъ и сказалъ глухо: «Ты самъ сказалъ: смерти. А вѣдь для меня все черно, всегда и всюду черно»?.. Въ этой тьмѣ, давящей существованіе, неотвратимой, къ которой нельзя привыкнуть, живетъ слѣпой, вѣчная борьба съ ней безъ надежды на побѣду, вѣчные мучительные порывы къ свѣту, ненаходящіе никогда удовлетворенія, заставляютъ испытывать тяжелый внѣшній гнетъ, придавливающій его душевный міръ"…
Короленко выясняетъ и то, откуда, по его мнѣнію происходитъ у слѣпого стремленіе къ неизвѣстному ему, свѣту, — такое тяжелое, такое неутолимое: «Глаза, сказалъ кто-то, есть зеркало души»; «но, вѣрнѣе было бы сравнить ихъ съ окнами, которыми вливаются въ душу впечатлѣнія яркаго, сверкающаго, цвѣтного міра. Кто можетъ сказать, какая часть нашего душевнаго склада зависитъ отъ ощущенія свѣта? Человѣкъ одно звено въ безконечной цѣпи жизни, которая тянется черезъ него изъ глубины прошедшаго къ безконечному будущему. И вотъ въ одномъ изъ такихъ звеньевъ слѣпомъ мальчикѣ — роковая случайность закрыла эти окна. Жизнь должна пройти вся въ темнотѣ. Но значитъ ли это, что навсегда въ душѣ порвались на вѣки тѣ струны, которыми душа человѣка откликается на свѣтовыя впечатлѣнія? Нѣтъ, и черезъ это темное существованіе должна была протянуться и передаваться послѣдующимъ поколѣніямъ внутренняя воспріимчивость къ свѣ;ту. Его душа была цѣльная человѣческая душа, со всѣми ея способностями, а такъ какъ всякая способность носитъ въ самой себѣ стремленіе къ удовлетворенію, — то и въ темной душѣ мальчика жило неутолимое стремленіе къ свѣту»..
Нетронутыя лежали гдѣ-то въ таинственной глубинѣ, полученныя по наслѣдству и дремавшія въ неясномъ существованіи «возможностей» силы, съ первымъ свѣтовымъ лучомъ готовыя подняться ему на встрѣчу. Но окна остаются закрытыми, судьба мальчика рѣшена: его жизнь вся пройдетъ въ темнотѣ. Но эта темнота была полна призраковъ. Если бы жизнь ребенка проходила среди нужды и горя, — то, быть можетъ, это отвлекло бы его мысль къ внѣшнимъ причинамъ страданія. Но близкіе люди устранили отъ него все, что могло бы его огорчать. Ему доставили полное спокойствіе и миръ. Но самая тишина, царившая въ его душѣ, способствовала тому, чтобы внутренняя неудовлетворенность слышалась яснѣй. Среди тишины и мрака, его окружающихъ, оставалось смутное неумолкающее сознаніе какой-то потребности, искавшей удовлетворенія, — являлось стремленіе оформить дремлющія въ душѣ и ненаходящія исхода силы. Отсюда какія-то смутныя предчувствія и порывы, вродѣ того стремленія къ полету, которое каждый испытывалъ въ дѣтствѣ и которое сказывается въ этомъ возрастѣ такими чудными снами. Отсюда, наконецъ вытекали инстинктивныя потуги дѣтской мысли, отражавшіяся въ его чертахъ болѣзненнымъ вопросомъ. Эти наслѣдственныя, но нетронутыя въ личной жизни «возможности» свѣтовыхъ представленій вставали точно призраки въ дѣтской головѣ, безформенныя, неясныя, темныя, вызывая мучительныя смутныя усилія. Вся природа поднималась безсознательнымъ протестомъ противъ индивидуальнаго случая за нарушенный общій законъ.. Стремленіе къ свѣту становится еще болѣе острымъ и тяжелымъ отъ того, что утонченная нервная организація Петра дѣлаетъ его способнымъ съ помощью какихъ то таинственныхъ безсознательныхъ процессовъ испытывать явленіе свѣта, ощущать его. Такъ, онъ узнаетъ приближеніе грозовой тучи по какому то давящему впечатлѣнію, чувствуетъ паденіе звѣзды, различаетъ лунныя и темныя ночи тревожится во снѣ свѣтомъ, падающимъ ему на глаза и вызывающимъ въ немъ странныя сновидѣнія, и т. п. Когда у слѣпого родился сынъ, и онъ отъ доктора узнаетъ, что ребенокъ не слѣпъ, слѣпой уже не во снѣ видѣлъ нѣсколько мгновеній, — онъ видѣлъ мать, жену, дядю Максима, гору, солнце, рѣку… Какимъ путемъ дѣйствуетъ свѣтъ на слѣпого, какъ пробирается онъ къ его сознанію, — Короленко не говоритъ; онъ говоритъ лишь, что пути эти таинственны. Не говоритъ онъ и о томъ, что видѣлъ слѣпой.. Можетъ быть, — «смутныя и неясныя свѣтовыя ощущенія, пробиравшіяся къ темному мозгу неизвѣстными путями въ тѣ минуты, когда слѣпой весь трепеталъ и напрягался на встрѣчу солнечному дню — теперь, въ минуту, внезапнаго экстаза, всплыли въ мозгу, какъ проявляющійся туманный негативъ?.. Или въ его мозгу зароились фантастическими призраками — невѣдомыя горы, и легли въ даль невѣдомыя равнины, и чудныя деревья качались надъ гладью невѣдомыхъ рѣкъ, и солнце заливало эту картину яркимъ свѣтомъ, — солнце, на которое смотрѣли безчисленныя поколѣнія его предковъ?»…
И такъ, окружающая тьма, наслѣдственное стремленіе къ свѣту, вынужденная недѣятельность части нормальной человѣческой души, способной отзываться на свѣтовыя впечатлѣнія, и то, что свѣтъ дѣйствуетъ непосредственно на сознаніе слѣпого — все это не даетъ слѣпому помириться съ своимъ положеніемъ, дѣлаетъ изъ него человѣка, испытывающаго постоянныя страданія. Вотъ основная черта въ характерѣ слѣпого, отъ которой зависятъ многія его особенности… Стремленіе къ свѣту направляетъ его силы къ дѣятельности въ самыхъ глубокихъ областяхъ души, приводитъ сознательную психическую работу къ мельчайшимъ и самымъ утонченнымъ, самымъ мало-замѣтнымъ впечатлѣніямъ, что, вмѣстѣ съ высоко развитой дѣятельностью прочихъ чувствъ, призванныхъ восполнять отсутствіе зрѣнія, дѣлаетъ его крайне впечатлительнымъ и утончаетъ всю его нервную организацію. Изъ состоянія угнетенія и неудовлетворенности создается неразлучная — то поэтическая, то мрачно мучительная грусть, доводящая нерѣдко до отчаянія… Грусть отдаляетъ отъ слѣпого все живое и веселое и роднитъ съ меланхолическимъ и печальнымъ. Она примѣшивается даже къ самымъ радостнымъ впечатлѣніямъ первой юношеской любви… Борьба съ собой, вѣчная грусть отклоняетъ слѣпого исключительно къ его внутреннему міру; онъ постоянно, какъ образно выражается Короленко, ворочаетъ въ головѣ свои тяжелыя, эгоистическія мысли. Чрезмѣрное вниманіе къ самому себѣ отодвигаетъ его отъ другихъ людей, ослабляетъ къ нимъ интересъ… Кромѣ того, никто изъ тѣхъ, съ кѣмъ приходится ему постоянно имѣть дѣло, не только не испытываетъ такихъ ощущеній, какъ онъ, но и не можетъ представить себѣ его состояніе, — эти люди нормальны, а потому счастливы; онъ же — ненужный, лишній безъ вины обиженный, глубоко несчастный человѣкъ… Такимъ образомъ слѣпота не только налагаетъ скорбь, но и удаляетъ отъ людей, создаетъ эгоиста . «Мнѣ кажется, что я совсѣмъ лишній на свѣтѣ… Къ чему жить слѣпому?» — невольно приходитъ ему въ голову…
Но вотъ еще взмахъ глубоко проникающей фантазіи, — и предъ читателемъ встаетъ во весь ростъ широко задуманный и блестяще выполненный художественный образъ, развертывается со всею силой вся поэтическая и могучая идея этого разсказа: слѣпой эгоистъ поневолѣ; сама по себѣ природа его, напротивъ, необыкновенно утонченна, — и то, что для другихъ прошло бы незамѣченнымъ, производитъ на него глубокое впечатлѣніе. Слѣпой больше чѣмъ кто либо другой способенъ понимать страданіе, столь родственное всему его существу… И вотъ любовь къ Эвеллинѣ, пробуждающая въ слѣпомъ Петрѣ стремленіе служить любимому существу, чувства отца, перенесшія весь интересъ его существованія на ребенка, которому, какъ онъ думаетъ, угрожаетъ страшная слѣпота, бездонное море человѣческихъ страданій, съ которымъ столкнулся онъ въ лицѣ голодныхъ и дрожащихъ на холодѣ слѣпыхъ нищихъ — все это вырываетъ Петра изъ замкнутости въ самомъ себѣ и соединяетъ съ людьми! Общеніе съ ними заставляетъ его забыть тяжесть одиночества, и чувствовать счастіе быть нужнымъ другимъ… О счастіи этомъ говорятъ ему горячія рѣчи наѣзжавшей къ нимъ въ усадьбу молодежи, студента Павленко, стараго дяди Максима, тихія украинскія пѣсни… Но чѣмъ же можетъ быть для людей онъ, страдающій и безсильный человѣкъ? Исходъ даетъ музыка… Звуки для слѣпого дѣлаются родной стихіей и главнымъ содержаніемъ духовной жизни. Съ помощью музыки онъ выражаетъ всѣ свои личныя думы и чувства, всѣ впечатлѣнія живой природы. Короленко говоритъ даже, что мысль зарождалась у слѣпого въ формѣ звучащей мелодіи. Въ звукахъ онъ находитъ больше разнообразія, тоньше различаетъ ихъ и больше отъ нихъ-зависятъ его внутренняя жизнь. Музыкальное развитіе слѣпого начинается съ дудки конюха Іохима и народныхъ пѣсенъ, и быстро слѣдуетъ за развитіемъ собственной творческой фантазіи… Слѣпой искалъ музыкальныхъ формъ для живыхъ голосовъ природы и для собственныхъ своихъ думъ и чувствъ, — и музыка его вылилась въ форму послушной чувству виртоуза импровизаціи, понятной, какъ истинная рѣчь души. Въ эпилогѣ повѣсти мы видимъ, какъ слѣпой, своими мыслями и страданіями вдругъ не только перестаетъ бытъ ненужнымъ, лишнимъ, человѣкомъ, но — напротивъ — властно захватываетъ громадную толпу, живетъ для нея и съ ней…
Слѣпой прозрѣлъ!.. "Да, онъ прозрѣлъ.. На мѣстѣ слѣпого и неутолимаго это эгоистическаго страданія онъ носитъ въ душѣ чужое горе, онъ его чувствуетъ, видитъ и сумѣетъ напомнить счастливымъ о несчастныхъ. И старый солдатъ, воспитатель слѣпого — присутствующій тутъ же въ залѣ — видя могучее, столь властное дѣйствіе своего воспитанника на толпу, все ниже опускалъ голову. Онъ, старый солдатъ сдѣлалъ свое дѣло, онъ не даромъ прожилъ на свѣтѣ, ему говорили объ этомъ полные силы, властные звуки, стоявшіе въ залѣ, царившіе надъ толпой… На щитѣ его воспитанника-слѣпца заблисталъ девизъ: «обездоленный за обиженныхъ» который когда-то и мечталъ увидѣть дядя Максимъ…
Таково великолѣпное произведеніе нашего знаменитаго писателя, и такъ рисуетъ онъ состояніе слѣпорожденнаго.
Но таковы-ли дѣйствительныя свойства слѣпого человѣка? Вѣрно-ли изобразилъ Короленко его психологію? Имѣется-ли въ дѣйствительной жизни драма слѣпоты, и если — да, то тамъ ли ее указываетъ Короленко?.. Вообще, вѣрно-ли съ точки зрѣнія дѣйствительной, реальной правды, произведеніе знаменитаго писателя?..
«Отсутствіе спеціально научныхъ знаній, съ одной стороны, ограниченность времени, съ другой — не позволяютъ мнѣ, замѣтилъ г. Бирилевъ, переходя ко второй части своего чтенія, отвѣтить на поставленные вопросы съ должной основательностью. Не вдаваясь въ научно-теоретическое объясненіе фактовъ, я ограничусь только ихъ описаніемъ, постараюсь только лишь въ самыхъ общихъ чертахъ представить вамъ психологію слѣпого человѣка и отношеніе его къ жизни. Впрочемъ, и это сдѣлать будетъ крайне трудно; трудно ясно описать человѣку никогда не испытанныя имъ состоянія, — трудно будетъ и вамъ представить себѣ тѣ, о которыхъ я буду говорить… Вамъ нужно будетъ усвоить себѣ состояніе совсѣмъ исключительное, состояніе совсѣмъ особенной личности… Во всякомъ случаѣ, прошу снисходительности и вниманія» . Эти оговорки однако являются лишь излишней скромностью референта; дальнѣйшее изложеніе даетъ весьма обстоятельные отвѣты на поставленные вопросы, — покрайней мѣрѣ на общій, основной изъ нихъ, о степени реальной правды знаменитой повѣсти.
Приводимъ буквально слѣдующій отрывокъ изъ чтенія: «Короленко изображаетъ слѣпого, опираясь на общепринятые взгляды, и общепринятость, повидимому, гарантируетъ ихъ истинность. Основныя положенія художника очень просты и очевидны; художественный образъ, повидимому, поражаетъ естественностью и правдой… Что можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, проще такого очевиднаго положенія, что вѣчная тьма, окружающая слѣпого, должна подалвяюще дѣйствовать на его душу, угнетать ее, и что этотъ гнетъ долженъ вызывать страданія?… Такъ думаютъ всѣ; эту мысль найдете вы во всѣхъ произведеніяхъ русской и иностранной литературы. И Пушкинъ и Л. Толстой и Киплингъ — всѣ писатели и поэты, и въ стихахъ и прозѣ, говорятъ тоже самое… Да и какъ иначе? Когда нормальный человѣкъ ночью съ открытыми глазами не видитъ въ темной комнатѣ, — передъ нимъ стоитъ черный сумракъ, какъ бы опутывающій голову и даже проникающій въ нее… То же долженъ испытывать и слѣпой, который также не видитъ… Далѣе: Тьма вызываетъ подавленность въ нормальномъ человѣкѣ, — стремленіе отъ нея освободиться, даже послѣ сравнительно краткаго пребыванія въ ней; то же чувство долженъ постоянно испытывать и слѣпой, который всегда находится въ темнотѣ, — его страданія отъ тьмы конечно, должны быть тѣмъ большія… Эти простыя разсужденія не имѣютъ однако другого достоинства, кромѣ простоты. Совершенно нельзя объяснить себѣ ощущенія слѣпого перенося на него положеніе обыкновеннаго, нормальнаго человѣка. Между тѣмъ, такъ именно дѣлаютъ всѣ, не одинъ Короленко… Попробую, насколько съумѣю, объясниться. Начну съ заявленія: слѣпой также не видитъ тьмы, какъ и свѣта. По всей вѣроятности, для того, чтобы видѣть тьму, надо прежде всего видѣть вообще, т. е. имѣть способность чувствовать глазами свѣтъ. „Тьма“ для нормальнаго человѣка, вѣроятно, есть ощущеніе бездѣятельности органа зрѣнія, противоположность видѣнію, — которое есть ощущеніе его дѣятельности. Слѣпой лишенъ совершенно органа зрѣнія, лишенъ и какихъ либо ощущеній, связанныхъ съ дѣятельностью этого органа. Но если слѣпой не видитъ темноты, то что же онъ видитъ? Ничего, — какъ и полагается слѣпому… Слѣпой совершенно не имѣетъ никакихъ зрительныхъ ощущеній; слѣпорожденный такъ же не знаетъ тьмы, какъ и свѣта. Передъ глазами слѣпого не стоитъ никакая темнота: онъ ея не ощущаетъ, — какъ не можете ощущать ея и вы никакимъ другимъ органомъ, кромѣ глазъ. Свѣтъ и тьма слѣпому доступны такъ же, какъ вамъ, — если бы вы захотѣли усвоить ихъ себѣ, напримѣръ, съ помощью вашихъ рукъ. Итакъ, слѣпого тьма не окружаетъ, а слѣдовательно и не можетъ угнетать; онъ просто живетъ въ сторонѣ отъ всякихъ свѣтовыхъ ощущеній.
Другой, еще болѣе важной, причиной страданій слѣпого Короленко считаетъ врожденное стремленіе къ свѣту. „Душа слѣпого, говоритъ онъ, — обыкновенная, нормальная душа, со всѣми ея способностями, и она лишена свѣта. Кто знаетъ, какая ея часть отвѣчала бы на свѣтовыя впечатлѣнія? И вотъ вынужденная бездѣйствовать, эта часть нормальной человѣческой души стремится къ проявленію, — а у слѣпорожденнаго даже прямо ищетъ самоопредѣлиться…“ Съ этимъ явленіемъ, описаннымъ Короленко — я не знакомъ совсѣмъ… Мнѣ кажется, такого явленія я потому никогда не наблюдалъ, и въ особенности у слѣпорожденныхъ, — что нѣтъ такой части души, которая должна была бы отвѣчать исключительно на свѣтовыя впечатлѣнія. Правда, въ жизни обыкновеннаго, нормальнаго человѣка душѣ его приходится, главнымъ образомъ, имѣть дѣло съ зрительными ощущеніями. Въ зависимости отъ этихъ ощущеній стоитъ, можетъ быть, большая часть его психической работы; но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что — въ случаѣ потери зрѣнія всѣ эти духовныя силы должны были остаться безъ приложенія и въ постоянномъ напряженномъ волненіи. Если вниманіе, память, воображеніе, эстетическое и иныя чувства у нормальнаго человѣка имѣютъ, главнымъ образомъ, дѣло съ зрительными явленіями; если надъ тѣми же явленіями оперируетъ разсудокъ человѣка, то, съ потерей зрѣнія, для памяти, вниманія, разсудка выдвинутся новыя явленія, новые факты, прежде стоявшіе въ тѣни. Что же такое, если изъ другихъ признаковъ будутъ слагаться теперь удерживаемые памятью образы? Отъ этого дѣятельность памяти нисколько не ограничится, и воображеніе будетъ работать, какъ прежде, слагая только свои произведенія изъ иныхъ элементовъ. Дѣятельность души не ограничится; только явленія зрительнаго порядка, въ качествѣ объекта этой дѣятельности, уступятъ мѣсто явленіямъ, относящимся къ сферамъ другихъ чувствъ, и никакая сторона души не будетъ обречена на непроявленіе„… Еще разъ повторяю, что съ такимъ прирожденнымъ стремленіемъ слѣпыхъ къ свѣту мнѣ встрѣчаться совершенно никогда и не приходилось“.
Далѣе указываются Короленкой еще два обстоятельства, какъ причины особенно усиливающія страданія слѣпого. Первое заключается въ томъ, — что на слѣпого дѣйствуетъ свѣтъ, что онъ какъ-то проникаетъ къ его сознанію неизвѣстными путями… И такого явленія изъ личнаго опыта я не знаю. Но если бы дѣйствительно слѣпой могъ отличать лунную ночь отъ темной, могъ чувствовать паденіе звѣзды, приближеніе грозовой тучи, видѣлъ бы тревожные сны, — то, мнѣ кажется, все это не должно бы создать ни малѣйшаго основанія для страданій: это только бы расширяло кругъ его способностей… Вѣдь не страдаетъ же человѣкъ, способный ощущать на себѣ пристальный взглядъ не видя его?… Для слѣпого ощущенія свѣта становятся въ рядъ безчисленныхъ другихъ фактовъ, способныхъ напоминать ему лишь о существованіи недоступнаго ему явленія… Съ этой стороны отношеніе слѣпого къ его недостатку очень походитъ на чувства, вызываемыя мыслью о томъ, что людямъ не дано летать, — или на грусть объ умершихъ друзьяхъ»…
Переходя далѣе къ распространенному, раздѣляемому и Короленкой, взгляду объ особенной утонченности духовной природы слѣпого, исключительной тонкости его чувствъ, — что, по мнѣнію знаменитаго писателя, является условіемъ, увеличивающимъ страданія слѣпого, — г. Бирилевъ высказывается рѣшительно противъ этого обычнаго мнѣнія. «Въ противоположность этому взгляду, я убѣжденъ, замѣчаетъ онъ, — ни природа, ни чувство слѣпого [слухъ, осязаніе и проч.] не представляютъ утонченности. Я думаю, что ни чувства человѣка, образовавшіяся преемственно въ теченіе многихъ поколѣніи, не могутъ измѣниться сколько-нибудь значительнымъ образомъ въ теченіе жизни одной личности или даже только нѣкоторой части этой жизни. Я думаю, что какъ чувство, такъ и душевныя способности вообще не измѣняютъ но существу своихъ силъ у слѣпыхъ»…
«Предшествовавшимъ изложеніемъ — продолжалъ г. Бирилевъ, — я старался выяснить, что дѣйствительный слѣпой не имѣетъ тѣхъ причинъ страданія, о которыхъ говоритъ Короленко, и въ его свойствахъ нѣтъ тѣхъ исключительныхъ условій, благодаря которымъ страданія эти становятся особенно тяжкими. Не знаю, удалось ли мнѣ выполнить мою задачу, хотя бы отчасти, — во всякомъ случаѣ, сейчасъ я собираюсь высказать положеніе, которое можетъ показаться парадоксальнымъ Я рѣшаюсь утверждать, что въ душѣ человѣка, если онъ — слѣпорожденный или привыкъ къ слѣпотѣ, не бываетъ никакого разлада, онъ не испытываетъ никакой внутренней борьбы, ни страданій, ни подавленности. Оловомъ, если внѣшнія житейскія, практическія условія его жизни хороши, онъ можетъ быть совершенно счастливымъ, уравновѣшеннымъ человѣкомъ… Если счастье, независимо отъ своего содержанія, заключается въ возможно болѣе полномъ проявленіи личности, — то такимъ счастливымъ можетъ быть и слѣпой»… Наблюдая дѣйствительную жизнь слѣпыхъ, не трудно убѣдиться, что они скорѣе отличаются живымъ, общительнымъ характеромъ… Совершенно нѣтъ никакого особеннаго характера, свойственнаго слѣпымъ... «Правда, слѣпые часто жалуются на свое положеніе; но кто же не жалуется?.. Нѣтъ ни одного человѣка, который не сталъ бы при удобномъ случаѣ на что-нибудь жаловаться»…
Между слѣпыми мало образованныхъ людей и еще меньше такихъ, которые, потерявъ зрѣніе не подъ старость, вполнѣ свыклись-бы съ своимъ положеніемъ, были-бы такъ сказать вполнѣ слѣпыми, имѣя при томъ возможность, по своему развитію, безпристрастно отнестись къ своему положенію, уяснить свои свойства. Благодаря тому, что о слѣпыхъ всегда говорятъ только нормальные люди въ обществѣ, — и существуетъ на нихъ такой разительно-невѣрный взглядъ. Пока сами интеллигентные слѣпые, руководимые научнымъ знаніемъ, не принесутъ данныхъ своихъ самонаблюденій и пока литература [научная, прикладная, изящная] не будетъ имѣть этихъ твердыхъ практическихъ данныхъ, пока не разовьется такая новая, истинная литература о слѣпыхъ, для чего необходимо пробужденіе ихъ самодѣятельности, — до тѣхъ поръ общество не перестанетъ смотрѣть на слѣпого, какъ на человѣка, нуждающагося лишь только въ благотворительности, неспособнаго къ полезному приложенію своихъ силъ, — до тѣхъ поръ не будетъ знать оно ничего вѣрнаго о свойствахъ слѣпого, и желающимъ изъ слѣпыхъ будетъ предоставлено морочить людей, кутаясь въ лицемѣрную и унизительную тогу несчастія…
Если бы собрать всѣ отдѣльные опыты самодѣятельности слѣпыхъ, проявляемой ими уже теперь, если бы обойти съ этой цѣлью заводы и фабрики, ознакомиться со всевозможными занятіями слѣпыхъ, — то оказалось бы, что слѣпому не такъ трудно выбиться изъ положенія закутника. «Познакомившись съ ихъ дѣйствительными способностями и убѣдившись изъ повседневнаго опыта, что слѣпые могутъ удовлетворять серьезнымъ требованіямъ, предъявляемымъ ко всякому трудящемуся человѣку, — и къ нимъ стали бы тогда предъявлять требованія такія же строгія, какъ ко всѣмъ, — въ замѣнъ чего должны были бы признать за ними и права, равныя съ другими людьми, а этимъ и была-бы уничтожена тяжелая драма слѣпоты»..
Но почему же — ставитъ далѣе вопросъ г. Бирилевъ — произведеніе Короленко, лишенное, какъ мы видимъ, строгой реальной правды, — почему эта повѣсть производитъ такое глубокое впечатлѣніе? Почему она составляетъ славу нашего выдающагося беллетриста? «Мнѣ кажется, продолжаетъ г. Бирилевъ, — какіе либо упреки Короленко за незнаніе психологіи и бытовыхъ условіи слѣпыхъ совершенно не имѣютъ основанія… Художественное произведеніе имѣетъ свои цѣли и свое особое значеніе. Изображаемыя художникомъ лица не представляютъ собой, и не могутъ представлять точныхъ изображеній; они являются лишь воплощеніемъ идеи, которая должна быть реальной и правдивой… Произведеніе изящной литературы можетъ основываться на какихъ угодно упущеніяхъ, — лишь бы внутри его соблюдена была логика; герой можетъ быть надѣленъ какими угодно душевными свойствами, лишь бы авторъ правдиво строилъ его психологію, лишь бы естественно было взаимодѣйствіе созданныхъ художникомъ силъ»…
Испытываетъ или не испытываетъ слѣпой внутренній разладъ, страдаетъ онъ отъ этого или нѣтъ — безразлично… Совершенно независимо отъ того — слѣпому, какъ и всякому другому человѣку, лучшая доля возможна только въ единеніи съ людьми, въ равноправномъ съ ними союзѣ… Сенека въ произведеніи Майкова «Три смерти» справедливо говоритъ:
Жизнь хороша, — когда мы въ мірѣ
Необходимое звено,
Со всѣмъ живущимъ заодно;
Когда не лишній я на пирѣ;
Когда, идя съ народомъ въ храмъ,
Я съ нимъ молюсь однимъ богамъ…
Логично и стройно развиваетъ Короленко въ повѣсти ея основную идею: спасеніе отъ личныхъ страданій — въ альтруистическихъ интересахъ, въ общеніи и связи съ людьми… Можетъ быть, — заключилъ свое чтеніе г. Бирелевъ, — зная лучше психологію слѣпыхъ, Короленко не закончилъ бы повѣсть свою грустной, протяжной нотой: «подайте слѣпинькому», — нотой покорнаго фатальнаго страданія… Можетъ быть, въ игрѣ его «слѣпого музыканта», кромѣ скорби о страдающихъ, зазвучалъ бы тогда — и горячій призывъ, и протестъ, и упрекъ обездоленнаго за обиженныхъ"…
Таково богатое, совершенно оригинальное содержаніе реферата г. Бирилева, — которое мы далеко однако не изложили сполна… Мгюгочисленной публикой, переполнившей собой огромный залъ университета, рефератъ былъ покрытъ громомъ единодушныхъ, долго несмолкавшихъ, рукоплесканій, превратившихся подъ конецъ въ оваціи молодому, впервые еще выступающему на литературное поприще, даровитому изслѣдователю…
(Отдѣльные оттиски изъ газеты "Казанскій Телеграфъ" 1900 г., №№ 2394 и 2393-й).
Дозволено цензурою Казань. 7 Ноября 1900 г.